1 2 3 4 5 6 7 8 
Адам встает на колени и заклеивает разрез прозрачной клеящей пленкой.
   
— Он больше нам не понадобится, — говорит Адам. — Когда мы приедем на место, мы выйдем как люди. Через переднюю или через заднюю дверь.
   
Огромный ковер лежит свернутым у стены в ожидании второй половины комнаты. Мебель и матрасы укрыты плотной защитной пленкой. Дверцы кухонных шкафов заклеены широким скотчем.
   
Фертилити щелкает выключателем в столовой. Света нет.
   
— И туалетом не пользуйтесь, — говорит Адам, — иначе придется нам всю дорогу этим дышать.
   
Вспышки неоновой вывески над кафе и свет фар от машин, проносящихся по шоссе, подсвечивают стеклянные двери столовой. А мы сидим за столом из кленового шпона и едим нашу жареную курицу.
   
В этой части нашего половинчатого дома есть одна спальня, гостиная, кухня, столовая и половина ванной.
   
Если мы доберемся до Далласа в один заход, говорит Адам, там можно будет перебраться в дом, направляющийся в Оклахому по межштатной автомагистрали № 35. Там мы «поймаем» попутный дом до Канзаса по той же межштатке № 35. Оттуда — на север по межштатной автомагистрали № 135 до магистрали № 70, а оттуда — на запад до Денвера. В Колорадо мы пересядем в дом курсом на северо-восток по межштатке № 76, которая переходит в автомагистраль № 80 в Небраске.
   
В Небраске?
   
Адам смотрит на меня и говорит:
   
— Да. Наши родные места, — говорит он с набитым ртом.
   
Но зачем нам в Небраску?
   
— Чтобы попасть в Канаду. — Адам смотрит на Фертилити, которая смотрит к себе в тарелку. — Мы поедем по магистрали № 80 до магистрали № 29. Пересечем границу с Айовой. А оттуда поедем на север по 29-й, через Южную Дакоту и Северную Дакоту, до самой Канады.
   
— Прямиком до Канады, — говорит Фертилити и улыбается мне, но ее улыбка выглядит фальшивой, потому что Фертилити не улыбается никогда.
   
Потом мы желаем друг другу спокойной ночи, и Фертилити уходит в спальню, прихватив с собой матрас. Адам укладывается на синие бархатные пуфы от разборных диванов.
   
На своем ложе из синего бархата он похож на мертвеца в гробу.
   
Я еще долго лежу без сна на таких же пуфах и думаю о мертвых людях, которых я оставлял за собой, как след. Брат Фертилити, Тревор. Психолог. Агент. Вся моя семья. То есть не вся, но почти.
   
Адам храпит, и тут включается дизельный двигатель грузовика.
   
Я думаю о Канаде. Может ли бегство решить все проблемы? Я лежу в темноте в синих тонах и думаю, что, может быть, бегство — это очередная попытка устранить побочный эффект от побочного эффекта от какого-то там лекарства от какой-то проблемы, которую я уже и не помню.
   
Дом дрожит и трясется. Люстра качается под потолком. Шелестят листья шелковых папоротников в плетеных корзинах. Жалюзи на окнах раскачиваются. Бесшумно.
   
Снаружи, за толстой полиэтиленовой пленкой, мир сдвигается с места и катится мимо, все быстрей и быстрей, пока все не сливается в смазанное пятно.
   
И я наконец засыпаю.
  
  
   
    
13
   
   
Второй день в пути. Ощущения малоприятные. Зубы тусклые и желтые — именно по ощущениям. Мышцы уже не такие упругие. Я не могу жить брюнетом. Мне нужен свет прожекторов — пусть на минутку, пусть даже на полминутки.
   
Я очень стараюсь этого не показывать, но я начинаю разваливаться.
   
Мы в Далласе, штат Техас, размышляем насчет половины Уилмингтонской виллы с имитацией плиточного покрытия на кухонных столах и биде в хозяйской ванной. Там нет спальни, зато есть специальное помещение для стирки и сушки белья со стиральной машиной и сушкой в комплекте. Разумеется, там нет воды, электричества и телефона. Бытовая техника на кухне — вся миндального цвета. Камина нет, зато шторы на окнах в столовой свисают до самого пола.
   
Мы уже посмотрели столько домов — я даже точно не помню сколько. Домов с газовыми каминами. Домов с мебелью в провинциальном французском стиле со стеклянными кофейными столиками и световыми дорожками.
   
Закат разливается красным и золотым по плоскому техасскому горизонту. Мы — на стоянке грузовиков сразу за городом. Я хотел выбрать дом с тремя отдельными спальнями, но без кухни. Адам хотел дом, где было всего две спальни, одна кухня и не было ванной.
   
Времени не остается. Солнце уже почти село, и дальнобойщики скоро начнут выезжать.
   
Меня знобит, я весь покрылся испариной. У меня все болит — даже блондинистые корни волос. Я опускаюсь на гравий и начинаю отжиматься. Прямо здесь, на стоянке. Потом переворачиваюсь на спину и качаю пресс — судорожными рывками.
   
Подкожный жир уже начинает откладываться. Брюшные мышцы теряют рельефность. Грудные мышцы уже потихонечку провисают. Мне нужен крем для автозагара. Мне нужно в солярий.
   
Всего пять минут, умоляю я Адама и Фертилити. Прежде чем мы поедем дальше, отпустите меня в солярий, на десять минут.
   
— Не получится, братец, — говорит Адам. — ФБР наблюдает за всеми спортивными клубами, и соляриями и магазинами здоровой пищи. На всем Среднем Западе.
   
Прошло всего-то два дня, а меня уже натурально тошнит от пережаренной жирной еды, что подают в придорожных закусочных на стоянках для грузовиков. Я хочу сельдерея. Я хочу золотистой фасоли. Я хочу овсяных отрубей, богатых клетчаткой, коричневого риса и чего-нибудь мочегонного.
   
— Вот оно, началось, — говорит Фертилити, глядя на Адама. — То, о чем я тебе говорила. Надо его где-нибудь запереть на время. Где-нибудь в одном месте. А то у него ломка. Синдром отвыкания от всеобщего внимания.
   
Они запихивают меня в особняк d’Elegance как раз в тот момент, когда водитель включает двигатель. Тащат меня в дальнюю спальню, где есть только огромный матрас на полу и средиземноморский комод с большим зеркалом. Я слышу, как они возятся за дверью — придвигают к двери тяжелую мебель в средиземноморском стиле. Диваны, боковые столики, лампы в виде старинных винных бутылей, музыкальный центр и высокие барные табуреты.
   
Техас проносится мимо в сумерках за окном спальни. За окном пролетает знак: Оклахома-Сити, 250 миль. Спальня дрожит и трясется. Крошечные желтые цветочки подрагивают на обоях, так что уже очень скоро меня начинает тошнить. В каком бы углу я ни встал, я все равно вижу свое отражение в зеркале.
   
Без ежедневной порции ультрафиолета моя кожа становится бледно-белой. Может быть, это только мое воспаленное воображение, но у меня, кажется, зуб шатается. Я очень стараюсь не паниковать.
   
Я снимаю рубашку и пристально изучаю себя в зеркале на предмет повреждений и поломок. Встаю боком к зеркалу и втягиваю живот. Мне сейчас очень бы не помешала хорошая доза дуратестона. Или анавара. Или дека-дюраболина. При моем новом цвете волос лицо кажется бледным, бесцветным. Словно полинявшим. Последняя операция на веках прошла не очень успешно, и у меня под глазами уже показались мешки. Судя по ощущениям, волосы скоро начнут выпадать. Я встаю спиной к зеркалу и оборачиваюсь назад — не полезли ли волосы на спине.
   
За окном пролетает знак: Грунтовая обочина.
   
Остатки крема для автозагара спеклись в уголках глаз, в морщинках у рта и на лбу.
   
Я пытаюсь вздремнуть. Сдираю с матраса полиэтиленовую обертку, разрывая ее ногтями.
   
За окном пролетает знак: Автомобили на низкой скорости, перестраивайтесь в правый ряд.
   
Раздается стук в дверь.
   
— Хочешь чизбургер? — говорит Фертилити сквозь закрытую дверь и баррикаду из мебели.
   
Я кричу ей в ответ, что я не хочу этот жирный поганый чизбургер.
   
— Тебе нужно есть сахар, жиры и соль, пока ты не вернешься к нормальному состоянию, — говорит Фертилити. — Это для твоего же блага.
   
Я кричу ей в ответ, что мне нужно сделать восковую эпиляцию. По всему телу. И мне нужен мусс для волос.
   
Я бью в дверь кулаками.
   
Мне нужно в хороший спортивный зал. Два часа напряженных занятий. Мне нужно подняться на трехсотый этаж на лестничном тренажере.
   
Фертилити говорит:
   
— Все с тобой будет в порядке.
   
Она меня убивает.
   
— Мы тебе жизнь спасаем.
   
У меня в организме скопилась жидкость. У меня плечи теряют форму. У меня мешки под глазами — мне нужен хотя бы маскирующий карандаш. У меня зубы шатаются. Мне надо штифты закрепить. Мне нужен мой диетолог. Позвоните моему ортодонту. У меня дряблые икры. Я дам тебе все, что захочешь. Я дам тебе денег.
   
Фертилити говорит:
   
— У тебя нет денег.
   
Я знаменит.
   
— Ты сейчас в розыске по обвинению в массовых убийствах.
   
Пусть они с Адамом достанут мне мочегонное.
   
— На следующей остановке, — говорит Фертилити, — мы тебе купим двойной эспрессо с обезжиренным молоком.
   
Этого мало.
   
— В тюрьме у тебя и того не будет.
   
Нет, говорю я, давай разберёмся. В тюрьме есть спортзал. Там пускают гулять, так что какое-то время я буду на солнце. В тюрьме должны быть какие-нибудь тренажеры, хотя бы доски для пресса. И свой «черный рынок». Может быть, там мне удастся достать винстрол. Я говорю: выпусти меня отсюда. Открой дверь.
   
— Не открою. Пока ты не начнешь мыслить здраво.
   
Я ХОЧУ В ТЮРЬМУ!
   
— В тюрьме, помимо прочего, есть и электрический стул.
   
Ничего, я готов рискнуть.
   
— Но тебя могут убить.
   
Вот и славно. Мне нужно снова быть в центре внимания. Хотя бы еще один раз.
   
— Ну да, если ты попадешь в тюрьму, ты точно станешь центром внимания.
   
Мне нужен увлажняющий крем. Мне нужно, чтобы меня постоянно фотографировали. Я не такой, как обычные люди. Я просто не выживу, если у меня не будут брать интервью. Я могу жить только в естественной среде обитания — перед телекамерой. Мне нужно ездить по всей стране и давать автографы.
   
— Я пока оставляю тебя одного, — говорит Фертилити через дверь. — Тебе нужно время, чтобы прийти в себя.
   
Я не могу быть как все.
   
— Воспринимай это все как «Мою прекрасную леди» или «Пигмалион»[15], только наоборот.
  
  
   
    
12
   
   
В следующий раз я просыпаюсь в бреду, и Фертилити сидит на краешке моей кровати и втирает мне в грудь и руки дешевенький увлажняющий крем на нефтяной основе.
   
— Ну, слава Богу, — говорит она. — А то мы боялись, что ты не выкарабкаешься.
   
Где я?
   
Фертилити смотрит по сторонам.
   
— Ты в шато Мэйплвуд с внутренним оформлением в средней комплектации, — говорит она. — Бесшовный линолеум в кухне, невощеный виниловый пол в двух ванных. Моющиеся виниловые обои с фигурным рисунком на морскую тему в сине-зеленых тонах.
   
Нет, шепчу я, я имею в виду, где вообще?
   
Фертилити говорит:
   
— Я знаю, что ты имеешь в виду.
   
За окном пролетает знак: впереди объезд.
   
Я обвожу взглядом комнату. Эта другая комната. Не та, в которой я засыпал. Под потолком идет полоса из обоев с танцующими слониками. Я лежу на кровати под пологом из белых кружев машинного плетения, стянутых розовыми атласными ленточками. На окнах — белые решетчатые ставни. На стене — зеркало в форме сердечка. В зеркале отражаемся мы с Фертилити.
   
Я говорю: а где особняк?
   
— Это было два дома назад, — говорит Фертилити. — Мы уже в Канзасе. Это у нас половина шато Мэйплвуд на четыре спальни. На сегодняшний день это лучшая из всех моделей готовых домов.
   
Что, и вправду хороший дом?
   
— Адам говорит, самый лучший, — говорит она, накрывая меня одеялом. — Поставляется в комплекте с постельным бельем, подобранным по цвету, с обеденным сервизом в буфете в столовой, лиловым сервизом — под цвет лиловой софы и кресел в гостиной. Даже полотенца в ванной — лиловые. Тут нет кухни, то есть в этой половине. Но я уверена, что и кухня тоже выдержана в лиловых тонах.
   
Я спрашиваю: где Адам?
   
— Спит.
   
Он что, совсем за меня не волнуется?
   
— Я рассказала ему, как все будет, — говорит Фертилити. — На самом деле он очень доволен.
   
Полог над кроватью раскачивается туда-сюда.
   
За окном пролетает знак: опасный участок дороги.
   
Меня раздражает и бесит, что Фертилити знает все.
   
Фертилити говорит:
   
— Я знаю, что тебя бесит, что я все знаю.
   
Я спрашиваю: а ты знаешь, что это я убил твоего брата?
   
Вот так вот просто. Правда вышла наружу. Моя исповедь на смертном одре.
   
— Я знаю, что ты разговаривал с ним в ту ночь, — говорит она, — но Тревор убил себя сам.
   
И я не был его любовником.
   
— Да, я знаю.
   
И я — это тот, кому она говорила свои непристойности по телефону. Я — тот самый голос на горячей линии.
   
— Я знаю.
   
Она выдавливает на ладонь увлажняющий крем и натирает мне плечи.
   
— Тревор позвонил на твой фальшивый телефон доверия, потому что ему хотелось сюрприза. Собственно, я тоже в тебя вцепилась только по этой причине.
   
Я закрываю глаза и спрашиваю: а ты знаешь, чем все это закончится?
   
— Тебе долгосрочный прогноз или краткосрочный? — уточняет она.
   
И тот, и другой.
   
— Если долгосрочный, — говорит она, — то мы все умрем. И будем тихо разлагаться в земле. Собственно, тут ничего удивительного. Если краткосрочный: мы будем жить долго и счастливо.
   
Правда?
   
— Правда, — говорит она. — Так что не беспокойся.
   
Я смотрю на себя в зеркало в форме сердечка и вижу, как я старею.
   
За окном пролетает знак: водитель, будь осторожен!
   
За окном пролетает знак: скорость контролируется радаром.
   
За окном пролетает знак: включите фары для безопасности.
   
Фертилити говорит:
   
— Неужели так трудно просто расслабиться, и пусть все идет как идет?
   
Я говорю: что идет как идет? Боль, несчастья, страдания? И я должен расслабиться? И пусть оно все продолжается?
   
— И еще Радость, — говорит она, — и Безмятежность, и Счастье, и Умиротворение. — Она перечисляет названия всех крыльев Мемориального мавзолея Колумбии. — Ты не обязан за все отвечать, — говорит она. — Ты не можешь за все отвечать.
   
Но лучше все-таки быть готовым к несчастьям.
   
За окном пролетает знак: пристегните ремни безопасности.
   
— Если ты постоянно тревожишься, ждешь несчастий, то в итоге ты их дождешься, — говорит Фертилити.
   
За окном пролетает знак: осторожно, камнепад.
   
За окном пролетает знак: опасный поворот.
   
За окном пролетает знак: скользкая дорога в дождливую погоду.
   
Там, за окном, Небраска все ближе и ближе с каждой минутой.
   
Весь мир — это несчастье, которое только и ждет, чтобы грянуть.
   
— Я хочу, чтобы ты знал: я не всегда буду рядом, — говорит Фертилити. — Но если нужно, я тебя найду. Всегда.
   
За окном пролетает знак: Оклахома 25 миль.
   
— Что бы ни случилось, — говорит Фертилити, — что бы ни сделал ты, что бы ни сделал твой брат, это все будет правильно.
   
Она говорит:
   
— Доверься мне.
   
Я говорю: а нельзя как-нибудь раздобыть мне гигиеническую помаду? А то у меня губы потрескались.
   
За окном пролетает знак: водитель, уступи дорогу быстро идущему транспорту.
   
— Хорошо, — говорит она. — Я простила твои грехи. Если это поможет тебе расслабиться, я достану тебе гигиеническую помаду.
  
  
   
    
11
   
   
Разумеется, мы потеряли Фертилити на стоянке грузовиков на подъезде к Денверу, штат Колорадо. Даже я знал, что так будет. Пока водитель ходил в сортир, она выбежала в магазин на стоянке, чтобы купить мне гигиеническую помаду. Мы с Адамом оба спали, и нас разбудил ее крик.
   
Разумеется, она все это спланировала заранее.
   
Натыкаясь на мебель, в темноте, в тусклом свете луны за окнами, я рванулся к двойной передней двери, которую Адам уже распахнул.
   
Мы отъезжаем от стоянки, набирая скорость, а Фертилити бежит за нами следом. Бежит, вытянув перед собой руку с тюбиком гигиенической помады, зажатым в кулаке. Ее рыжие волосы развеваются на ветру. Подошвы шлепают по асфальту.
   
Адам протягивает ей руку, держась другой рукой за дверную коробку.
   
Дом трясется на ходу, и маленький столик с мраморной столешницей скользит мимо Адама и вываливается наружу сквозь раскрытую дверь. Фертилити едва успевает увернуться.
   
Адам говорит:
   
— Хватай меня за руку. Ты сумеешь.
   
Стул из столового гарнитура вываливается наружу сквозь раскрытую дверь, едва не задев Фертилити, и она говорит:
   
— Нет.
   
Ее голос почти не слышен за ревом двигателя. Она говорит:
   
— Возьми помаду.
   
Адам говорит:
   
— Нет. Если я не сумею тебя затащить сюда, мы оба спрыгнем. Нам надо держаться всем вместе.
   
— Нет, — говорит Фертилити. — Возьми помаду, она ему нужна.
   
Адам говорит:
   
— Ты нужна ему больше.
   
Сквозь раскрытые окна в дом врываются потоки воздуха, проносятся под перекрытием с открытыми балками и выдуваются в переднюю дверь. Вышитые диванные подушки скатываются с софы и вываливаются наружу сквозь раскрытую дверь. Одна из этих подушек бьет Фертилити прямо в лицо, едва не сбивая с ног. Картины в рамках — в основном это изящные, выполненные с вкусом репродукции гравюр с изображением растений и скаковых лошадей — срываются со стен и вываливаются наружу, стекла бьются об асфальт, деревянные рамки разлетаются в щепки.
   
Мои ощущения: я очень хочу помочь, но у меня просто нет сил. За последние пару дней я потерял слишком много внимания. Я еле-еле держусь на ногах. Уровень сахара у меня в крови превышает все мыслимые пределы. Я ничего не могу сделать — только смотреть, как Фертилити отстает, а Адам тянет к ней руку, едва не вываливаясь из дверей.
   
Шелковые цветы падают на пол, красные шелковые розы, красная шелковая герань и синие ирисы сыплются из распахнутой двери и осыпают Фертилити. Красные маки, символ пренебрежения и забывчивости, падают на дорогу, и она бежит прямо по ним. Ветер бросает к ее ногам искусственный апельсиновый цвет и душистый горошек, белый и розовый, перекати-поле и орхидеи — фиолетовые и белые.
   
— Вы только не прыгайте, — говорит Фертилити.
   
Она говорит:
   
— Я вас найду. Я знаю, куда вы едете.
   
У нее почти получилось. В какой-то момент. Ей почти удалось схватиться за руку Адама, но когда он попытался ее схватить, чтобы затащить внутрь, их руки разминулись буквально на дюйм.
   
То есть почти разминулись. Адам раскрывает ладонь, и там у него лежит тюбик гигиенической помады.
   
А Фертилити остается там — в темноте, в прошлом.
   
Фертилити больше нет. Сейчас мы несемся на скорости миль шестьдесят в час, и Адам поворачивается ко мне и кидает в меня помаду с такой силой, что тюбик отлетает рикошетом сперва от одной стены, а потом — от другой. Он орет на меня:
   
— Надеюсь, теперь ты доволен. Надеюсь, теперь твои губы заживут.
   
Дверцы буфета в столовой распахиваются, и вся посуда — глубокие тарелки, мелкие тарелки, десертные тарелки, салатницы, рюмки, бокалы, фужеры и чайные чашки — катится по полу и вываливается наружу. Бьется вдребезги об асфальт. За нами тянется след из осколков, искрящихся в лунном свете.
   
За нами больше никто не бежит, и Адам тащит к двери стеклянный шкафчик с цветным телевизором со стереозвуком и качеством изображения, близким к цифровому. С пронзительным воплем он выкидывает телевизор наружу. Потом он выкидывает наружу бархатное кресло. Потом — маленькое пианино. Все это падает на асфальт и разлетается на куски.
   
Потом он оборачивается ко мне.
   
А я — глупенький, слабый, отчаявшийся, — я ползаю по полу, пытаясь найти упавшую помаду.
   
Адам скалит зубы, волосы падают ему на лицо. Он говорит:
   
— Надо было и тебя следом выкинуть.
   
За окном пролетает знак: Небраска 98 миль.
   
Губы Адама медленно растягиваются в улыбке, от которой мне становится жутко. Он встает у раскрытой двери и кричит в темноту, в рев ночного ветра. Он кричит:
   
— Фертилити Холлис!
   
Он кричит:
   
— Спасибо!
   
Адам кричит в темноту, где осколки стекла и вещи, разбитые на куски, он кричит:
   
— Я не забуду твои слова! О том, что все сбудется! Все, что ты говорила!
  
  
   
    
10
   
   
За день до того, как мы добрались до дома, точнее, вечером накануне, я рассказал брату все, что смог вспомнить про общину Церкви Истинной Веры.
   
Все, что мы ели в нашей церковной общине, мы выращивали сами. Хлеб и домашнюю птицу, овец и крупный рогатый скот. Я помню, у нас были прекрасные и ухоженные сады, и мы ловили в реке радужную форель.
   
Мы сидим на заднем крыльце Кастильского дома, Casa Castile, который катится по Небраске на скорости шестьдесят миль в час, сквозь ночь по межштатной автомагистрали № 80. На всех стенах в Кастильском доме висят бра из граненого стекла, а краны в ванной покрыты позолотой, но нет ни света, ни воды. Все очень красиво, но ничего не работает.
   
— Без водопровода и электричества, — говорит Адам. — Прямо как в детстве.
   
Мы сидим на заднем крыльце, свесив ноги наружу. Под ногами несется асфальт. Вонючие выхлопные газы клубятся вокруг.
   
В общине Церкви Истинной Веры, говорю я Адаму, мы жили просто и были всегда всем довольны. Мы были стойкими, гордыми и упорными. Вода и воздух у нас были чистыми. Мы не тратили время зря, все наши дни проходили в полезных занятиях. По ночам мы все крепко спали. Вот что я помню.
   
Вот почему мне не хочется возвращаться назад.
   
Там нет ничего, кроме Санитарной свалки для захоронения щепетильных материалов имени Тендера Бренсона. И меня совершенно не тянет увидеть своими глазами, как все это выглядит — кучи гниющей порнографии. За многие годы, со всей страны. Агент показывал мне фотографии для буклета. Тонны отживших свое непристойностей, полные доверху мусорные контейнеры и баки — завоз ежемесячно. И бульдозеры раскатывают все это слоем толщиной в три фута по всем двадцати тысячам акров.
   
Я не хочу это видеть. Я не хочу, чтобы Адам это видел, но у Адама по-прежнему — пистолет, а Фертилити рядом нет, так что никто мне не скажет, заряжен он или нет. Тем более что я уже как-то привык, чтобы мне говорили, что делать. Куда идти. Как себя вести.
   
Моя новая работа — следовать за Адамом.
   
Так что мы едем на земли общины. В Гранд-Айленде мы угоним машину, говорит Адам. Мы приедем в долину как раз на рассвете, предсказывает Адам. Осталось всего ничего. Какие-то считанные часы. Утром в воскресенье мы будем дома.
   
Мы оба глядим у темноту, что остается у нас за спиной. Мы уже столько всего потеряли. Адам говорит:
   
— Еще что-нибудь помнишь?
   
У нас все всегда было чисто — в церковной общине. Все дороги — в замечательном состоянии. Лето всегда было долгим, и каждые десять дней шел дождь. Зимы, я помню, были тихими и спокойными. Я помню, как мы разбирали семена ноготков и подсолнухов. Помню, как мы кололи дрова.
   
Адам спрашивает у меня:
   
— А ты помнишь мою жену?
   
Очень смутно.
   
— Ну да, там и помнить-то нечего, — говорит Адам. Он держит в руках пистолет. Иначе я бы здесь не сидел. — Ее звали Бидди Глисон. Мы бы жили с ней долго и счастливо.
   
Если бы кто-то не позвонил в полицию и власти не начали бы расследование.
   
— Мы бы с ней нарожали дюжину детей и получили бы денег, — говорит Адам.
   
Если бы в общину не заявился окружной шериф и не потребовал бы документы на всех детей.
   
— Мы бы мирно состарились на своей ферме.
   
Если бы не ФБР с их расследованием.
   
— Когда-нибудь мы бы стали старейшинами, — говорит Адам.
   
Если бы не Поход в Небеса.
   
— Если бы не Поход в Небеса.
   
Я помню, что жизнь была тихой и мирной. Коровы и куры свободно бродили по всей общине. Белье сушилось на улице. В амбаре пахло сеном. На подоконниках остывали яблочные пироги. Я помню, что это была не жизнь, а сплошная идиллия.
   
Адам смотрит на меня и качает головой.
   
Он говорит:
   
— Какой же ты глупый.
   
Я смотрю в темноте на Адама. Я был бы точно таким же, как он, если бы все сложилось иначе. Фертилити называет Адама моей контрольной группой. Если бы меня не крестили и не отправили во внешний мир, если бы я не стал знаменитым и не раскачался бы сверх всякой меры, я был бы таким же, как он, — с чистыми голубыми глазами и светлыми волосами. У меня были бы широкие плечи нормальных размеров. Как у Адама. Вместо холеных наманикюренных рук с прозрачным лаком на ногтях у меня были бы сильные, крепкие руки. Как у Адама. Его губы были бы моими губами. Я бы держал спину прямо. Его сердце было бы моим сердцем.
   
Адам глядит в темноту и говорит:
   
— Это я их убил.
   
Уцелевших братьев и сестер из Церкви Истинной Веры.
   
— Нет, — говорит Адам, — их всех. Всю общину. Это я позвонил в полицию. Как-то ночью я выбрался из долины и дошел до ближайшего телефона.
   
Я помню, у нас было много деревьев и птиц. Я помню, как мы ловили раков в речном заливе — на веревку с привязанными к ней кусками свиного жира. Когда мы вытаскивали веревку, весь кусок жира был облеплен раками.
   
— Я набрал ноль, — говорит Адам, — и сказал, что мне надо поговорить с шерифом. Я сказал тому человеку, который взял трубку, что только у одного из двадцати детей в общине Церкви Истинной Веры есть официальное свидетельство о рождении. Я сказал ему, что члены общины прячут детей от правительства.
   
Я помню лошадей. У нас были лошади. На них распахивали поля. Они возили тележки. Мы называли их по масти, потому что давать имена животным — это грех.
   
— Я сказал им, что члены общины издеваются над детьми и не платят налоги с большей части доходов, — говорит Адам. — Я сказал им, что члены общины — ленивые и инертные люди. Я сказал, что главный источник дохода для родителей из общины — это их дети. Дети у них — это движимое имущество. Бесправные рабы.
   
Я помню сосульки на крышах домов. Помню тыквы. Помню костры на празднике урожая.
   
— Это я запустил расследование, — говорит Адам.
   
Я помню, как мы пели в церкви. Помню, как женщины собирались все вместе и шили стеганые одеяла. Как мужчины все вместе строили амбары.
   
— В ту ночь я ушел из общины, — говорит Адам, — и уже не вернулся обратно.
   
Я помню, как нас любили. Как о нас заботились.
   
— Не было у нас никаких лошадей, — говорит Адам. — Только пара свиней и куриц, да и то — больше для виду. Ты целыми днями просиживал в школе. Ты помнишь то, чему вас там учили. Какой была жизнь в общине сто лет назад. Да, тогда лошади были у всех. Но это было сто лет назад.
   
Я помню, что я был счастлив. Я чувствовал свою сопричастность.
   
Я был частью единого целого.
   
Адам говорит:
   
— В общине Церкви Истинной Веры не было черных. Но рабство там было. Белое рабство. Церковные старейшины были рабовладельцами, расистами и сексистами.
   
Я помню, я чувствовал себя в безопасности.
   
Адам говорит:
   
— Все, что ты помнишь, — неправильно.
   
Я помню, что меня любили.
   
— Все, что ты помнишь, — все ложь, — говорит Адам. — Тебя вырастили, натаскали и продали.
   
А его — нет.
   
Нет, Адам Бренсон был первым сыном в семье. Три минуты — вся разница. Он должен был получить все. Амбары, кур и овец. Мир, покой и безопасность. Он должен был унаследовать будущее, а я — стать миссионером труда, стричь чужие газоны, и опять стричь газоны, и опять стричь газоны, работа без конца и края.
   
Темная ночь в Небраске, дорога, убегающая из-под ног. Стоит только пихнуть посильнее, думаю я про себя, и прощай, Адам Бренсон.
   
— Все, что мы ели, мы покупали во внешнем мире, — говорит Адам. — Я унаследовал ферму, чтобы растить и продавать своих детей.
   
Адам говорит:
   
— У нас даже не было никаких отходов для повторного использования.
   
И поэтому он позвонил шерифу?
   
— Я и не жду от тебя понимания, — говорит Адам. — Ты так и остался восьмилетним мальчишкой, который учится в школе, и ходит в церковь, и верит всему, что ему говорят. Ты помнишь картинки из книг. Вся твоя жизнь была распланирована другими. У тебя еще не открылись глаза.
   
А у Адама Бренсона они открылись?
   
— Они открылись в ту ночь, когда я позвонил в полицию. Когда я сделал что-то такое, чего уже не исправишь, — говорит Адам.
   
И теперь все мертвы.
   
— Все, кроме нас с тобой.
   
И все, что мне остается, это покончить с собой.
   
— Потому что тебя на это запрограммировали, — говорит Адам. — Если ты покончишь с собой, это будет предельное проявление рабства.
   
Тогда что я еще могу сделать, чтобы изменить свою жизнь?
   
— Единственный способ обрести себя — сделать что-то такое, что старейшины Церкви Истинной Веры категорически запрещали, — говорит Адам. — Совершить тяжкий проступок. Совершить смертный грех. Отречься от Церкви.
   
Адам говорит:
   
— Эдемский сад был всего лишь большой и красивой клеткой. Если ты не вкусишь яблока, ты так на всю жизнь и останешься рабом.
   
Я не просто вкусил это яблоко. Я съел его целиком. Я совершил все мыслимые грехи. Я выступал по телевидению и поливал Церковь грязью. Я богохульствовал на глазах миллионов людей. Я лгал, крал в магазинах и убивал, если считать Тревора Холлиса. Я вредил своему телу лекарствами. Я разрушил долину церковной общины, превратил ее в свалку. Я работал по воскресеньям. Каждое воскресенье все последние десять лет.
   
Адам говорит:
   
— Ты все еще девственник.
   
Стоит мне только спрыгнуть, думаю я про себя, и все проблемы решатся раз и навсегда.
   
— Ну, ты понимаешь, о чем я, — говорит Адам. — Ты не трахался. Не водил поезда. Не пихал колбасу. Не пахал поле. Не забивал гильзу. Не пасся на травке. Не занимался ничем нехорошим. Не доходил до конца. Не закатывал шар в лузу.
   
Он говорит:
   
— Прекрати все попытки наладить жизнь. Разберись со своим причиндалом.
   
Он говорит:
   
— В общем, братишка, там надо устроить тебе большой выпас.
  
  
   
    
9
   
   
Общинные земли Церкви Истинной Веры занимают двадцать тысяч пятьсот шестьдесят акров, почти всю долину в верховьях реки Флеминг, на западо-северо-западе от Гранд-Айленда, штат Небраска. От Гранд-Айленда на машине — четыре часа. Можно еще ехать от Сиу-Фолз, но так будет дольше. Девять часов на машине.
   
Это я знаю доподлинно.
   
А насчет всего остального, что мне разъяснил Адам, я пока сомневаюсь. Адам сказал, что во многих культурных традициях, если из человека хотят сделать раба, его первым делом кастрируют. Таких кастрированных людей называют евнухами. В других культурных традициях кастрируют женщин, чтобы они не получали удовольствия от секса. Им отрезают часть клитора, говорит Адам. А мужчинам — крайнюю плоть. То есть самые чувствительные части половых органов, без которых теряется все удовольствие.
   
Вот так в общем и целом говорит Адам.
   
Всю ночь мы едем на запад, прочь от восхода. Мы пытаемся обогнать солнце, чтобы подольше не видеть то, что нам откроется в лучах света, когда мы приедем домой.
   
К приборной доске приклеена пластмассовая фигурка высотой в шесть дюймов — мужчина в наряде брата Церкви Истинной Веры. Мешковатые брюки, шерстяной пиджак, шляпа. Его глаза светятся в темноте. Руки сложены в молитвенном жесте, причем подняты так высоко и отведены так далеко вперед, что кажется, будто фигурка сейчас нырнет «рыбкой» с приборной доски.
   
Фертилити сказала Адаму, что нам нужно найти зеленый «шевроле» последней модели, кварталах в двух-трех от стоянки грузовиков на подъезде к Гранд-Айленду. Она сказала, что в замке зажигания будут ключи, а бензобак будет полным. Мы выбрались из Кастильского дома и очень быстро нашли нужную нам машину. Все поиски заняли пять минут.
   
Адам говорит, глядя на фигурку на приборной доске:
   
— А это еще что за черт?
   
Это не черт. Это я.
   
— Как-то он смотрится странно. И совсем на тебя не похож.
   
Вообще-то он должен смотреться набожным и благочестивым.
   
— А смотрится просто бесовски, — говорит Адам.
   
Я сижу за рулем и веду машину.
   
А Адам говорит.
   
Он говорит, что в культурных традициях, где людей не кастрируют по-настоящему, чтобы сделать из них рабов, их кастрируют морально. В них воспитывают отвращение к сексу — такому грязному, мерзкому и опасному, — и ты уже сам ничего не захочешь, хотя умом, может быть, и понимаешь, что это все здорово и приятно.
   
Именно так и действует большинство религий во внешнем мире, говорит Адам. Так было и в Церкви Истинной Веры.
   
Я не хочу это слушать, но когда я пытаюсь включить радио, по всем установленным на приемнике каналам идут религиозные передачи. Церковная музыка. Проповедники-евангелисты говорят мне, какой я плохой и нечистый. На одном из каналов я слышу знакомый голос. Радиоцерковь Тендера Бренсона. Одна из тысячи программ, заранее записанных на какой-то там студии, я не помню где.
   
Старейшины Церкви Истинной Веры обращались с детьми так жестоко, что это даже не передать словами, говорю я по радио.
   
Адам говорит:
   
— Ты помнишь, что они с тобой сделали?
   
Я говорю по радио: и этим жестокостям не было конца и края.
   
— Когда ты был маленьким, — говорит Адам.
   
Солнце уже поднимается над горизонтом, и в темноте проявляются видимые силуэты.
   
Я говорю по радио: мы были полностью под контролем, у нас не было шанса вырваться. Во внешнем мире никому из нас не хотелось секса. И никогда бы не захотелось. Мы никогда не предали бы нашу Церковь. Мы всю жизнь только и делали, что работали и работали.
   
— А если ты никогда не спал с женщиной, — говорит Адам, — у тебя никогда не было ощущения силы. Не было и не будет. Ты не найдешь себя, не обретешь собственный голос и волю. Секс — это то, что отделяет нас от родителей. Детей — от взрослых. Когда человек в первый раз занимается сексом — это его первый бунт. Он заявляет о том, что он взрослый.
   
А если ты никогда не спал с женщиной, говорит мне Адам, значит, ты еще не перерос и все остальное, чему тебя научили родители. Если ты не нарушил правило против секса, ты не нарушишь и все остальные правила.
   
Я говорю по радио: человеку из внешнего мира даже трудно представить, как нас там дрессировали, в общине.
   
— Тот бардак, что поднялся в шестидесятые… война во Вьетнаме тут ни при чем, — говорит Адам. — И наркотики — тоже. То есть все, за исключением одного. И это был не наркотик. Это были противозачаточные таблетки. Впервые в истории человечества у людей появилась возможность заниматься сексом исключительно для удовольствия, не опасаясь последствий. Секс — это сила и власть. И теперь они были у каждого.
   
Возьмем историю. Все самые могущественные правители были сексуальными маньяками. И вот вопрос: это власть возбудила в них неуемные сексуальные аппетиты или же их сексуальные аппетиты пробудили в них волю к власти?
   
— И если ты не стремишься к сексу, тебе захочется власти? — спрашивает Адам.
   
И сам же себе отвечает: нет.
   
— И вместо того чтобы голосовать за приличных и благопристойных, скучных и нудных кандидатов с подавленными сексуальными желаниями, — говорит Адам, — может, нам стоит выбрать в правительство самых отвязанных бабников, и они сделают для страны что-то хорошее и полезное.
   
За окном пролетает знак: Санитарная свалка для захоронения щепетильных материалов имени Тендера Бренсона 10 миль.
   
Адам говорит:
   
— Ты понимаешь, к чему я веду?
   
До дома — всего десять миль.
   
Адам говорит:
   
— Ты должен помнить, что было.
   
Ничего не было.
   
Я говорю по радио: я не могу передать словами, как они над нами издевались.
   
Теперь вдоль дороги валяются обрывки порножурналов, сдутых ветром с открытых грузовиков. Выгоревшие на солнце откровенные снимки голых красоток лепятся ко всем деревьям. С веток свисают размоченные дождями голые мужики в состоянии полной боевой готовности. Коробки с видеокассетами чернеют на гравии вдоль дороги. Дырявая женщина из розового винила лежит в сорняках, ее волосы развеваются на ветру, и кажется, что она машет нам рукой, когда мы проезжаем мимо.
   
— Секс — это совсем не ужасно, — говорит Адам.
   
Я говорю по радио: самое лучшее — это забыть о прошлом и жить дальше. Не оглядываясь назад.
   
Впереди уже показались деревья, за которыми дорога заканчивается. Дальше нет ничего. Солнце встало, свет нас догнал, и впереди нет ничего — только громадный пустырь.
   
За окном пролетает знак: добро пожаловать на Санитарную свалку для захоронения щепетильных материалов имени Тендера Бренсона.
   
Вот мы и дома.
   
А дальше, за знаком, долина. Она протянулась до самого горизонта, голая, вся заваленная мусором, серая — за исключением нескольких ярких желтых бульдозеров, неподвижно застывших на въезде, потому что сегодня воскресенье.
   
Ни единого деревца.
   
Ни единой птицы.
   
Единственный ориентир, сразу бросающийся в глаза, — бетонный столб в центре долины, серая квадратная колонна, установленная в том месте, где раньше был молитвенный дом и откуда все братья и сестры общины отправились на Небеса. Десять лет назад. А вокруг на земле — фотографии и картинки. Мужчины с женщинами, женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, мужчины и женщины с животными и различными приспособлениями.
   
Адам молчит. Не произносит ни слова.
   
Я говорю по радио: теперь моя жизнь полна радости и любви.
   
Я говорю по радио: я с нетерпением жду своей свадьбы. Я собираюсь жениться на девушке, которую выбрали для меня в рамках кампании «Бытие».
   
Я говорю по радио: с помощью моих верных последователей я брошу вызов одержимости сексом, что захватила весь мир.
   
Дорога к бетонной колонне от края долины похожа на борозду в толще слежавшейся порнографии. Мы едем вперед, и с обеих сторон — тлеющие дилдо, журналы, латексные влагалища и французские перышки плотным дымящимся слоем, и дым плывет над дорогой удушающим маревом грязно-белого цвета.
   
Колонна все ближе и ближе. Она то скрывается за клубами дыма, то вновь появляется, нависая над нами серой громадой.
   
Я говорю по радио: вся моя жизнь продается в ближайшем книжном.
   
Я говорю по радио: с Божьей помощью я сделаю так, что мир вообще не захочет секса.
   
Адам выключает радио.
   
Адам говорит:
   
— Я ушел из долины в ту ночь, когда узнал, что старейшины делают с вами — с тендерами и бидди.
   
Дым опускается на дорогу. Проникает в машину и в легкие. От него саднит горло и слезятся глаза.
   
Я говорю, и слезы текут у меня по щекам: ничего они с нами не делали.
   
Адам кашляет:
   
— Почему ты не хочешь признать очевидное?
   
Колонна вновь проступает сквозь клубы дыма. Уже ближе.
   
Потому что мне нечего признавать.
   
И снова все затянуло дымом.
   
И тогда Адам произносит это. Адам говорит:
   
— Они заставляли вас смотреть.
   
Я вообще ничего не вижу, но все равно еду вперед.
   
— В тот вечер, когда рожала моя жена, рожала нашего первенца, — говорит Адам, и по щекам у него текут слезы от едкого дыма, оставляя на коже темные дорожки грязи, — старейшины собрали всех тендеров и всех бидди и заставили их на это смотреть. Моя жена истошно кричала — в точности как ей велели. Она кричала, а старейшины объясняли детям, что расплата за секс — это смерть. Она кричала, а они делали все, чтобы дети восприняли деторождение как сплошную невыносимую боль. Она кричала, и ребенок умер. Наш ребенок. Она кричала, кричала — а потом умерла.
   
Две первые жертвы Похода в Небеса.
   
В ту ночь Адам ушел из общины и позвонил в полицию.
   
— Когда кто-то из женщин в общине рожал, вас всех заставляли на это смотреть, — говорит Адам.
   
Мы едем не быстро, всего двадцать, ну, может, тридцать миль в час, но где-то там впереди, скрытый дымом, стоит громадный бетонный столб церковного мемориала.
   
Я не могу ничего сказать, в таком дыму я и дышу-то с трудом.
   
— Так что понятно, почему вам потом не хотелось секса. Потому что всякий раз, когда ваши мамы рожали очередного ребенка, вас заставляли на это смотреть, — говорит Адам. — Потому что для вас секс — это боль, грех и мама, которая мучается и кричит.
   
И он наконец произносит это.
   
Дым густой пеленой застилает глаза, так что я даже не вижу Адама.
   
Он говорит:
   
— Для тебя секс — это пытка. То есть ты так его воспринимаешь.
   
Вот так просто берет и высказывает.
   
«Аромат истины».
   
И в это мгновение дым рассеивается.
   
И мы на полном ходу врезаемся в бетонную стену.
  
  
   
    
8
   
   
Вначале нет ничего, кроме пыли. Мелкая белая пыль. Взвесь белой пыли, смешанной с дымом.
   
Клубы пыли и дыма.
   
Единственный звук — что-то капает из мотора. Масло, антифриз, бензин.
   
Пока Адам не начинает кричать.
   
Пыль — от воздушных защитных подушек, мгновенно надувшихся от удара. Сейчас они уже сдулись и лежат на приборной доске, пыль потихонечку оседает, а Адам кричит и закрывает руками лицо. Сквозь его пальцы сочится кровь, она кажется черной на фоне присыпанных белым рук. Все в машине присыпано белым. Одной рукой он закрывает лицо, а другой открывает дверцу и вываливается наружу, на дымящийся пустырь.
   
Я почти не различаю его в дыму, как он идет, спотыкаясь, по голым телам, по пластам из людей, навеки захваченных в прелюбодеянии, и я кричу ему вслед.
   
Я выкрикиваю его имя.
   
Я уже даже не вижу, где он.
   
Я выкрикиваю его имя.
   
Куда бы я ни шагнул, журналы мне предлагают горячих девочек моей мечты.
   
Рьяных любовников с непреходящей эрекцией и большим членом.
   
Губы, сиськи и громадные клиторы.
   
Рыдания доносятся отовсюду.
   
Я кричу: Адам Бренсон.
   
Но вижу только большую анальную авантюру для настоящих мужчин.
   
Девочек, которые любят девочек.
   
Бисексуальную секс-вечеринку.
   
У меня за спиной взрывается разбитая машина.
   
Серый бетонный столб нависает над нами, одна его сторона вся охвачена пламенем, и в свете этого чудовищного костра я вижу Адама, он стоит на коленях всего в нескольких ярдах от меня, закрывая руками лицо, раскачиваясь взад-вперед и рыдая в голос.
   
Кровь течет по его руками, по лицу, по рубахе, припудренной белой пылью, и когда я подхожу и пытаюсь отнять его руки от его лица, он кричит:
   
— Не надо!
   
Адам кричит:
   
— Это мое наказание!
   
Его крик обрывается смехом, и он убирает руки — чтобы я видел.
   
На месте левого глаза — кровавая каша, из которой торчит крошечная пластмассовая ступня Тендера Бренсона с приборной доски.
   
Адам то ли смеется, то ли кричит:
   
— Это мое наказание!
   
Вся фигурка — она там, внутри. И я не знаю, насколько она глубоко.
   
Главное, говорю я ему, не впадать в панику.
   
Нам нужно в больницу.
   
Черный дым от горящей машины клубится вокруг. Теперь у нас нет машины. Есть только пустырь. Площадью в двадцать тысяч акров.
   
Адам падает на бок, переворачивается на спину и смотрит в небо невидящими глазами. Один глаз ослеплен проткнувшей его фигуркой, другой — натекшей кровью. Адам говорит:
   
— Не оставляй меня здесь одного.
   
Я говорю: я никуда не ухожу.
   
Адам говорит:
   
— Ты же не дашь им меня арестовать за массовые убийства?
   
Я говорю: это не я отправил всех на Небеса.
   
Адам дышит сбивчиво и тяжело. Он говорит:
   
— Отправь меня тоже.
   
Я только схожу за помощью.
   
— Отправь меня на Небеса!
   
Я найду тебе самого лучшего доктора, говорю я ему. Я найду тебе хорошего адвоката. Ты притворишься, что ты сумасшедший, и тебя оправдают. Тебе задурили мозги в общине точно так же, как мне. Все, что ты сделал, ты сделал лишь потому, что тебя так учили. Всю жизнь.
   
— Ты знаешь, — говорит Адам и тяжело сглатывает слюну, — ты знаешь, что со мной сделают в тюрьме? Ты знаешь, что будет. Ты же не дашь им отправить меня в тюрьму?
   
Заголовок в журнале, что валяется рядом: ГРУППОВОЕ ИЗНАСИЛОВАНИЕ — ВСЕМ СКОПОМ «СКВОЗЬ ЗАДНЮЮ ДВЕРЬ».
   
Я не отправлю его в Небеса.
   
— Тогда давай меня обезобразим, — говорит Адам, — чтобы никто на меня не польстился.
   
Заголовок в журнале: ПРИСТРАСТИЕ К АНАЛЬНОМУ СЕКСУ.
   
И я говорю: как?
   
— Найди какой-нибудь камень, — говорит Адам. — Тут где-то должны быть камни, под мусором. Ты копай.
   
По-прежнему лежа на спине, Адам берется обеими руками за пластмассовую ступню и тянет, его дыхание сбивается, когда он прокручивает фигурку и тянет ее наружу.
   
Я копаю обеими руками. Рою яму в толще людей, прильнувших друг к другу — чреслами к чреслам, лицом к лицу, чреслами к лицу, чреслами к заду и задом к лицу.
   
Я вырыл яму величиной с могилу, прежде чем докопался до твердой земли, земли во дворе молитвенного дома, освященной земли. Я беру в руку камень величиной с мой кулак.
   
Адам держит в руке фигурку, она вся в крови и теперь уже точно смотрится по-бесовски.
   
Свободной рукой Адам поднимает с земли журнал, раскрывает его и кладет на свое обезображенное лицо. На развороте мужчина совокупляется с женщиной, и Адам говорит из-под них:
   
— Когда найдешь камень, ударь меня им по лицу. Когда я скажу: давай.
   
Я не могу.
   
— Я не дам тебе меня убить, — говорит Адам.
   
Я ему не доверяю.
   
— Ты подаришь мне новую, лучшую жизнь, — говорит Адам из-под журнала. — Сейчас все в твоих руках. Хочешь спасти мне жизнь — сделай сперва то, что я прошу.
   
Адам говорит:
   
— Если ты этого не сделаешь, то, когда ты уйдешь за помощью, я куда-нибудь заползу и спрячусь, и я здесь умру.
   
Я взвешиваю на руке камень.
   
Я говорю: а ты точно мне скажешь, когда прекратить?
   
— Я скажу, когда хватит.
   
Честное слово?
   
— Честное слово.
   
Я поднимаю камень, и его тень падает на людей, что занимаются сексом на лице у Адама.
   
И я опускаю руку.
   
И камень бьет его по лицу.
   
— Еще! — говорит Адам. — И посильнее.
   
И я опускаю камень.
   
И камень бьет его по лицу.
   
— Еще!
   
И я опускаю камень.
   
— Еще!
   
И я опускаю руку.
   
Кровь проступает сквозь глянцевые страницы, и парочка, совокупляющаяся на них, становится красной, а потом — густо-багровой.
   
— Еще! — говорит Адам, и теперь его голос звучит по-другому, у него уже нет прежних носа и рта.
   
И я опускаю камень. На руки этой похотливой пары, на их ноги, на лица.
   
— Еще.
   
И я опускаю и опускаю камень, пока он не становится липким от крови, пока журнал не разрывается посередине. Пока мои руки не становятся красными от чужой крови.
   
И тогда я прекращаю бить.
   
Я говорю: Адам?
   
Я пытаюсь поднять журнал, но он расползается у меня в руках. Он насквозь пропитался кровью.
   
Рука Адама, сжимавшая окровавленную фигурку, безвольно раскрывается, и фигурка падает прямо в могилу, которую я выкопал в куче мусора, чтобы добраться до камня.
   
Я говорю: Адам?
   
Ветер сгоняет дым прямо на нас.
   
Громадная тень подбирается к нам из-под основания бетонной колонны. Вот она только коснулась Адама, а вот — накрыла его целиком.
   
   
Леди и джентльмены, у нас в самолете, следующем рейсом № 2039, только что выгорел третий двигатель.
   
У нас остался всего один двигатель, прежде чем мы начнем заключительную фазу спуска.
  
  
   
    
7
   
   
Холодная тень монумента Церкви Истинной Веры укрывает меня все утро, пока я предаю земле Адама Бренсона. Под толщей слежавшихся непристойностей, под зудящими дырками в заднице, под насильницами-лесбиянками я копаю руками грязь во дворе молитвенного дома. Повсюду вокруг меня — камни с ивами и черепами, и на них эпитафии. Вы себе даже представить не можете, что это за эпитафии.
   
Вечная память.
   
Да пребудут они на Небесах со всеми их заблуждениями и ошибками.
   
Любимый отец.
   
Милая мама.
   
Сбитая с толку семья.
   
И какого бы Бога они там ни встретили, на Небесах, пусть он дарует им мир и прощение.
   
Незадачливая психолог.
   
Несносный агент.
   
Брат, которого повело не туда.
   
Может быть, это все из-за ботокса, ботулинического токсина, который они мне кололи, или из-за взаимодействия разных лекарственных препаратов, или из-за хронического недосыпа, или из-за последствий синдрома отвыкания от всеобщего внимания — но я вообще ничего не чувствую.
   
Только во рту — горький привкус. Я давлю пальцами на лимфатические узлы у себя на шее, но чувствую только презрение.
   
Может быть, после того, как все умерли — все, кто был рядом со мной, — у меня развилось умение терять людей. Врожденный талант. Благословенный дар.
   
Может быть, у меня — так же, как у Фертилити. Она бесплодна, и это бесплодие очень ей помогает в ее работе в качестве суррогатной матери. Такое полезное свойство. Может быть, у меня тоже развилось полезное свойство: полное отсутствие всякой чувствительности.
   
Точно так же, как если тебе отрывает ногу по колено, и ты смотришь на эту культю, и поначалу вообще ничего не чувствуешь. Может быть, это просто последствия шока.
   
Но я очень надеюсь, что нет.
   
Я не хочу, чтобы это прошло.
   
Я хочу, чтобы все так и осталось — чтобы вообще ничего не чувствовать.
   
Отныне и впредь.
   
Потому что, если это пройдет, мне будет больно. Очень и очень больно. До конца моих дней.
   
Этому не учат в школе, но чтобы собаки не раскопали могилу или что-то, что ты зарыл в землю, надо побрызгать на это место нашатырным спиртом. Чтобы прогнать муравьев, надо побрызгать везде борным спиртом.
   
От тараканов хорошо помогают квасцы.
   
От крыс — мятное масло.
   
Чтобы вычистить из-под ногтей запекшуюся кровь, надо взять половинку лимона, запустить в нее пальцы и поскрести мякоть. Потом сполоснуть руки теплой водой.
   
Остатки разбитой машины уже прогорели, только сиденья еще дымятся. Одинокая тонкая ленточка черного дыма подрагивает над долиной. Когда я поднимаю тело Адама, у него из кармана, из пиджака, вываливается пистолет. Единственный звук — жужжание нескольких мух, что кружат над камнем с отпечатками моих пальцев на запекшейся крови.
   
То, что осталось от лица Адама, по-прежнему скрыто под липкой красной бумагой, и когда я опускаю его в могилу, сперва — ноги, потом — плечи и голову, на горизонте вдруг появляется желтое такси. И оно едет ко мне.
   
Яма, которую я раскопал для Адама, — она небольшая. Как раз хватит места, чтобы уложить его на боку, подогнув ноги. Я встаю на колени у края ямы и начинаю ее засыпать, зачерпывая руками размокшую грязь.
   
Когда земли уже не остается, я сыплю в яму выцветшую полинялую порнографию, непристойные книжки с переломленными обложками, Трейси Лордс и Джона Холмса, Кейла Кливейдж и Дика Рембона, вибраторы с севшими батарейками, мятые игральные карты, презервативы с истекшим сроком годности, ломкие, хрупкие и так никогда и не использованные.
   
Знакомое ощущение.
   
Рифленые презервативы для повышения чувствительности.
   
Вот только чувствительности мне сейчас и не хватает.
   
Презервативы, пропитанные анестезирующими средствами местного действия, чтобы продлить половой акт. Вот такой парадокс. Ты вообще ничего не чувствуешь, но можешь сношаться часами.
   
Какой в этом смысл — непонятно.
   
Я хочу, чтобы вся моя жизнь пропиталась анестезирующим средством.
   
Желтое такси приближается, подпрыгивая на рытвинах и ухабах. В машине — двое. Водитель и пассажир на заднем сиденье.
   
Я не знаю, кто это, но я догадываюсь.
   
Я поднимаю с земли пистолет и пытаюсь засунуть его в карман пиджака. Дуло прорывает подкладку, но зато рукоять не торчит наружу. Заряжен он или нет — я не знаю.
   
Такси останавливается в отдалении, на расстоянии крика.
   
Фертилити выходит из машины и машет мне рукой. Она наклоняется над окошком водителя, и ветер доносит до меня ее голос:
   
— Подождите, пожалуйста. Всего пару минут.
   
Она идет ко мне, разведя руки в стороны, чтобы лучше удерживать равновесие на скользких залежах старых журналов. Она смотрит под ноги. На мальчишники с оргией. На горячих девочек, что жаждут оргазма.
   
— Я подумала, что тебе сейчас лучше не быть одному, — говорит она мне.
   
Я оглядываюсь в поисках салфетки или какого-нибудь белья с дыркой на интересном месте, чтобы вытереть руки, а то они все в крови.
   
Фертилити поднимает голову и говорит: