1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Открылась им на склоне лет,
      
Что счастье наше — лишь зарница,
      
Лишь отдаленный слабый свет.
     
     
      
Оно так редко нам мелькает,
      
Такого требует труда!
      
Оно так быстро потухает
      
И исчезает навсегда!
     
     
      
Как ни лелей его в ладонях
      
И как к груди ни прижимай,-
      
Дитя зари, на светлых конях
      
Оно умчится в дальний край!
     
     
      
Простые, тихие, седые,
      
Он с палкой, с зонтиком она,-
      
Они на листья золотые
      
Глядят, гуляя дотемна.
     
     
      
Теперь уж им, наверно, легче,
      
Теперь всё страшное ушло,
      
И только души их, как свечи,
      
Струят последнее тепло.
     
    
    
1956
    
   
   
    
     
Гурзуф ночью
    
    
     
      
Для северных песен ненадобен юг:
      
Родились они средь туманов и вьюг,
      
Качанию лиственниц вторя.
      
Они — чужестранцы на этой земле,
      
На этой покрытой цветами скале,
      
В сиянии южного моря.
     
     
      
В Гурзуфе всю ночь голосят петухи.
      
Здесь улица — род коридора.
      
Здесь спит парикмахер, любитель ухи,
      
Который стрижет Черномора.
      
Царапая кузов о камни крыльца,
      
Здесь утром автобус гудит без конца,
      
Таща ротозеев из Ялты.
      
Здесь толпы лихих санаторных гуляк
      
Несут за собой аромат кулебяк,
      
Как будто в харчевню попал ты.
     
     
      
Наплававшись по морю, стая парней
      
Здесь бродит с заезжей сиреной.
      
Питомцы Нептуна блаженствуют с ней,
      
Гитарой бренча несравненной.
      
Здесь две затонувшие в море скалы,
      
К которым стремился и Плиний,
      
Вздымают из влаги тупые углы
      
Своих переломанных линий.
     
     
      
А ночь, как царица на троне из туч,
      
Колеблет прожектора медленный луч,
      
И море шумит до рассвета,
      
И, слушая, как голосят петухи,
      
Внизу у калитки толпятся стихи —
      
Свидетели южного лета.
      
Толпятся без страха и тычут свой нос
      
В кувшинчики еле открывшихся роз,
      
И пьют их дыханье, и странно,
      
Что, спавшие где-то на севере, вдруг
      
Они залетели на пламенный юг —
      
Холодные дети тумана.
     
    
    
1956
    
   
   
    
     
Над морем
    
    
     
      
Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый,
      
Повеял на меня — и этот сонный Крым,
      
И этот кипарис, и этот дом, прижатый
      
К поверхности горы, слились навеки с ним.
     
     
      
Здесь море — дирижер, а резонатор — дали,
      
Концерт высоких волн здесь ясен наперед.
      
Здесь звук, задев скалу, скользит по вертикали,
      
И эхо средь камней танцует и поет.
     
     
      
Акустика вверху настроила ловушек,
      
Приблизила к ушам далекий ропот струй.
      
И стал здесь грохот бурь подобен грому пушек,
      
И, как цветок, расцвел девичий поцелуй.
     
     
      
Скопление синиц здесь свищет на рассвете,
      
Тяжелый виноград прозрачен здесь и ал.
      
Здесь время не спешит, здесь собирают дети
      
Чабрец, траву степей, у неподвижных скал.
     
    
    
1956
    
   
   
    
     
Летний вечер
    
    
     
      
Вечерний день томителен и ласков.
      
Стада коров, качающих бока,
      
В сопровожденье маленьких подпасков
      
По берегам идут издалека.
      
Река, переливаясь под обрывом,
      
Все так же привлекательна на вид,
      
И небо в сочетании счастливом,
      
Обняв ее, ликует и горит.
      
Из облаков изваянные розы
      
Свиваются, волнуются и вдруг,
      
Меняя очертания и позы,
      
Уносятся на запад и на юг.
      
И влага, зацелованная ими,
      
Как девушка в вечернем полусне,
      
Едва колеблет волнами своими,
      
Еще не упоенными вполне.
      
Она еще как будто негодует
      
И слабо отстраняется, но ей
      
Уже сквозь сон предчувствие рисует
      
Восторг и пламя августовских дней.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Гомборский лес
    
    
     
      
В Гомборском лесу на границе Кахети
      
Раскинулась осень. Какой бутафор
      
Устроил такие поминки о лете
      
И киноварь с охрой на листья растер?
     
     
      
Меж кленом и буком ютился шиповник,
      
Был клен в озаренье и в зареве бук,
      
И каждый из них оказался виновник
      
Моих откровений, восторгов и мук.
     
     
      
В кизиловой чаще кровавые жилы
      
Топорщил кустарник. За чащей вдали
      
Рядами стояли дубы-старожилы
      
И тоже к себе, как умели, влекли.
     
     
      
Здесь осень сумела такие пассажи
      
Наляпать из охры, огня и белил,
      
Что дуб бушевал, как Рембрандт в Эрмитаже,
      
А клен, как Мурильо, на крыльях парил.
     
     
      
Я лег на поляне, украшенной дубом,
      
Я весь растворился в пыланье огня.
      
Подобно бесчисленным арфам и трубам,
      
Кусты расступились и скрыли меня.
     
     
      
Я сделался нервной системой растений,
      
Я стал размышлением каменных скал
      
И опыт осенних моих наблюдений
      
Отдать человечеству вновь пожелал.
     
     
      
С тех пор мне собратьями сделались горы,
      
И нет мне покоя, когда на трубе
      
Поют в сентябре золотые Гомборы,
      
И гонят в просторы, и манят к себе.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Сентябрь
    
    
     
      
Сыплет дождик большие горошины,
      
Рвется ветер, и даль нечиста.
      
Закрывается тополь взъерошенный
      
Серебристой изнанкой листа.
     
     
      
Но взгляни: сквозь отверстие облака,
      
Как сквозь арку из каменных плит,
      
В это царство тумана и морока
      
Первый луч, пробиваясь, летит.
     
     
      
Значит, даль не навек занавешена
      
Облаками, и, значит, не зря,
      
Словно девушка, вспыхнув, орешина
      
Засияла в конце сентября.
     
     
      
Вот теперь, живописец, выхватывай
      
Кисть за кистью, и на полотне
      
Золотой, как огонь, и гранатовой
      
Нарисуй эту девушку мне.
     
     
      
Нарисуй, словно деревце, зыбкую
      
Молодую царевну в венце
      
С беспокойно скользящей улыбкою
      
На заплаканном юном лице.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Вечер на Оке
    
    
     
      
В очарованье русского пейзажа
      
Есть подлинная радость, но она
      
Открыта не для каждого и даже
      
Не каждому художнику видна.
      
С утра обремененная работой,
      
Трудом лесов, заботами полей,
      
Природа смотрит как бы с неохотой
      
На нас, неочарованных людей.
      
И лишь когда за темной чащей леса
      
Вечерний луч таинственно блеснет,
      
Обыденности плотная завеса
      
С ее красот мгновенно упадет.
      
Вздохнут леса, опущенные в воду,
      
И, как бы сквозь прозрачное стекло,
      
Вся грудь реки приникнет к небосводу
      
И загорится влажно и светло.
      
Из белых башен облачного мира
      
Сойдет огонь, и в нежном том огне,
      
Как будто под руками ювелира,
      
Сквозные тени лягут в глубине.
      
И чем ясней становятся детали
      
Предметов, расположенных вокруг,
      
Тем необъятней делаются дали
      
Речных лугов, затонов и излук.
      
Горит весь мир, прозрачен и духовен,
      
Теперь-то он поистине хорош,
      
И ты, ликуя, множество диковин
      
В его живых чертах распознаешь.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
* * *
    
    
     
      
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
      
Старый ли дуб зашептался с сосной,
      
Или вдали заскрипела рябина,
      
Или запела щегла окарина,
      
Или малиновка, маленький друг,
      
Мне на закате ответила вдруг?
     
     
      
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
      
Ты ли, которая снова весной
      
Вспомнила наши прошедшие годы,
      
Наши заботы и наши невзгоды,
      
Наши скитанья в далеком краю,—
      
Ты, опалившая душу мою?
     
     
      
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
      
Утром и вечером, в холод и зной,
      
Вечно мне слышится отзвук невнятный,
      
Словно дыханье любви необъятной,
      
Ради которой мой трепетный стих
      
Рвался к тебе из ладоней моих...
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Где-то в поле возле Магадана
    
    
     
      
Где-то в поле возле Магадана,
      
Посреди опасностей и бед,
      
В испареньях мёрзлого тумана
      
Шли они за розвальнями вслед.
      
От солдат, от их лужёных глоток,
      
От бандитов шайки воровской
      
Здесь спасали только околодок
      
Да наряды в город за мукой.
      
Вот они и шли в своих бушлатах —
      
Два несчастных русских старика,
      
Вспоминая о родимых хатах
      
И томясь о них издалека.
      
Вся душа у них перегорела
      
Вдалеке от близких и родных,
      
И усталость, сгорбившая тело,
      
В эту ночь снедала души их,
      
Жизнь над ними в образах природы
      
Чередою двигалась своей.
      
Только звёзды, символы свободы,
      
Не смотрели больше на людей.
      
Дивная мистерия вселенной
      
Шла в театре северных светил,
      
Но огонь её проникновенный
      
До людей уже не доходил.
      
Вкруг людей посвистывала вьюга,
      
Заметая мёрзлые пеньки.
      
И на них, не глядя друг на друга,
      
Замерзая, сели старики.
      
Стали кони, кончилась работа,
      
Смертные доделались дела...
      
Обняла их сладкая дремота,
      
В дальний край, рыдая, повела.
      
Не нагонит больше их охрана,
      
Не настигнет лагерный конвой,
      
Лишь одни созвездья Магадана
      
Засверкают, став над головой.
     
    
    
1956
    
   
   
    
     
Север
    
    
     
      
В воротах Азии, среди лесов дремучих,
      
Где сосны древние стоят, купая в тучах
      
Свои закованные холодом верхи;
      
Где волка валит с ног дыханием пурги;
      
Где холодом охваченная птица
      
Летит, летит и вдруг, затрепетав,
      
Повиснет в воздухе, и кровь ее сгустится,
      
И птица падает, замерзшая, стремглав;
      
Где в желобах своих гробообразных,
      
Составленных из каменного льда,
      
Едва течет в глубинах рек прекрасных
      
От наших взоров скрытая вода;
      
Где самый воздух, острый и блестящий,
      
Дает нам счастье жизни настоящей,
      
Весь из кристаллов холода сложен;
      
Где солнца шар короной окружен;
      
Где люди с ледяными бородами,
      
Надев на голову конический треух,
      
Сидят в санях и длинными столбами
      
Пускают изо рта оледенелый дух;
      
Где лошади, как мамонты в оглоблях,
      
Бегут, урча; где дым стоит на кровлях,
      
Как изваяние, пугающее глаз;
      
Где снег, сверкая, падает на нас
      
И каждая снежинка на ладони
      
То звездочку напомнит, то кружок,
      
То вдруг цилиндриком блеснет на небосклоне,
      
То крестиком опустится у ног;
      
В воротах Азии, в объятиях метели,
      
Где сосны в шубах и в тулупах ели,—
      
Несметные богатства затая,
      
Лежит в сугробах родина моя.
     
     
      
А дальше к Северу, где океан полярный
      
Гудит всю ночь и перпендикулярный
      
Над головою поднимает лед,
      
Где, весь оледенелый, самолет
      
Свой тяжкий винт едва-едва вращает
      
И дальние зимовья навещает, —
      
Там тень «Челюскина» среди отвесных плит,
      
Как призрак царственный, над пропастью стоит.
     
     
      
Корабль недвижим. Призрак величавый,
      
Что ты стоишь с твоею чудной славой?
      
Ты — пар воображенья, ты — фантом,
      
Но подвиг твой — свидетельство о том,
      
Что здесь, на Севере, в средине льдов тяжелых,
      
Разрезав моря каменную грудь,
      
Флотилии огромных ледоколов
      
Необычайный вырубили путь.
     
     
      
Как бронтозавры каменного века,
      
Они прошли, созданья человека,
      
Плавучие вместилища чудес,
      
Бия винтами, льдам наперерез.
      
И вся природа мертвыми руками
      
Простерлась к ним, но, брошенная вспять,
      
Горой отчаянья легла над берегами
      
И не посмела головы поднять.
     
    
    
1936
    
   
   
    
     
Прощание
    
    
     
Памяти С. М. Кирова
    
    
     
      
Прощание! Скорбное слово!
      
Безгласное темное тело.
      
С высот Ленинграда сурово
      
Холодное небо глядело.
      
И молча, без грома и пенья,
      
Все три боевых поколенья
      
В тот день бесконечной толпою
      
Прошли, расставаясь с тобою.
      
В холодных садах Ленинграда,
      
Забытая в траурном марше,
      
Огромных дубов колоннада
      
Стояла, как будто на страже.
      
Казалось, высоко над нами
      
Природа сомкнулась рядами
      
И тихо рыдала и пела,
      
Узнав неподвижное тело.
     
     
      
Но видел я дальние дали
      
И слышал с друзьями моими,
      
Как дети детей повторяли
      
Его незабвенное имя.
      
И мир исполински прекрасный
      
Сиял над могилой безгласной,
      
И был он надежен и крепок,
      
Как сердца погибшего слепок.
     
    
    
1934
    
   
   
    
     
Голубиная книга
    
    
     
      
В младенчестве я слышал много раз
      
Полузабытый прадедов рассказ
      
О книге сокровенной... За рекою
      
Кровавый луч зари, бывало, чуть горит,
      
Уж спать пора, уж белой пеленою
      
С реки ползет туман и сердце леденит,
      
Уж бедный мир, забыв свои страданья,
      
Затихнул весь, и только вдалеке
      
Кузнечик, маленький работник мирозданья,
      
Все трудится, поет, не требуя вниманья,—
      
Один, на непонятном языке...
      
О тихий час, начало летней ночи!
      
Деревья в сумерках. И возле темных хат
      
Седые пахари, полузакрывши очи,
      
На бревнах еле слышно говорят.
     
     
      
И вижу я сквозь темноту ночную,
      
Когда огонь над трубкой вспыхнет вдруг,
      
То спутанную бороду седую,
      
То жилы выпуклые истомленных рук.
      
И слышу я знакомое сказанье,
      
Как правда кривду вызвала на бой,
      
Как одолела кривда, и крестьяне
      
С тех пор живут обижены судьбой.
      
Лишь далеко на океане-море,
      
На белом камне, посредине вод,
      
Сияет книга в золотом уборе,
      
Лучами упираясь в небосвод.
      
Та книга выпала из некой грозной тучи,
      
Все буквы в ней цветами проросли,
      
И в ней написана рукой судеб могучей
      
Вся правда сокровенная земли.
      
Но семь на ней повешено печатей,
      
И семь зверей ту книгу стерегут,
      
И велено до той поры молчать ей,
      
Пока печати в бездну не спадут.
     
     
      
А ночь горит над тихою землею,
      
Дрожащим светом залиты поля,
      
И высоко плывут над головою
      
Туманные ночные тополя.
      
Как сказка — мир. Сказания народа,
      
Их мудрость темная, но милая вдвойне,
      
Как эта древняя могучая природа,
      
С младенчества запали в душу мне...
      
Где ты, старик, рассказчик мой ночной?
      
Мечтал ли ты о правде трудовой
      
И верил ли в годину искупленья?
      
Не знаю я... Ты умер, наг и сир,
      
И над тобою, полные кипенья,
      
Давно шумят иные поколенья,
      
Угрюмый перестраивая мир.
     
    
    
1937
    
   
   
    
     
Уступи мне, скворец, уголок
    
    
     
      
Уступи мне, скворец, уголок,
      
Посели меня в старом скворешнике.
      
Отдаю тебе душу в залог
      
За твои голубые подснежники.
     
     
      
И свистит и бормочет весна.
      
По колено затоплены тополи.
      
Пробуждаются клены от сна,
      
Чтоб, как бабочки, листья захлопали.
     
     
      
И такой на полях кавардак,
      
И такая ручьев околесица,
      
Что попробуй, покинув чердак,
      
Сломя голову в рощу не броситься!
     
     
      
Начинай серенаду, скворец!
      
Сквозь литавры и бубны истории
      
Ты — наш первый весенний певец
      
Из березовой консерватории.
     
     
      
Открывай представленье, свистун!
      
Запрокинься головкою розовой,
      
Разрывая сияние струн
      
В самом горле у рощи березовой.
     
     
      
Я и сам бы стараться горазд,
      
Да шепнула мне бабочка-странница:
      
«Кто бывает весною горласт,
      
Тот без голоса к лету останется».
     
     
      
А весна хороша, хороша!
      
Охватило всю душу сиренями.
      
Поднимай же скворешню, душа,
      
Над твоими садами весенними.
     
     
      
Поселись на высоком шесте,
      
Полыхая по небу восторгами,
      
Прилепись паутинкой к звезде
      
Вместе с птичьими скороговорками.
     
     
      
Повернись к мирозданью лицом,