1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
- Знаю. Говорили.       

- В таком случае я знаю, кто вам говорил. Вам говорил  Персицкий, тот Персицкий, который на глазах у всей Москвы пользуется аппаратом  редакции, чтобы давать материал в Ленинград.      

- Паша! - сказал секретарь тихо. - Позовите  Персицкого.      

«Суд и быт» индифферентно сидел на подоконнике. Позади него  виднелся сад, в котором возились птицы и городошники.      

Тяжбу «Суда и быта» с Персицким, Персицкого с редакцией и  редакции с «Судом и бытом» разбирали долго. Пришли сотрудники из разных отделов  и образовали кружок. Теперь велась дуэль непосредственно между «Судом и бытом»  и Персицким. Когда конфликт стал чрезмерно острым,  секретарь прекратил его  ловким приемом: выкинул шахматы и вместо них поставил реабилитировавшийся   «Суд и быт». Персицкому было сделано предупреждение.      

Наступило самое горячее редакционное время - пять часов. Над  разогревшимися пишущими машинками курился дымок. Сотрудники диктовали  противными от спешки голосами. Старшая машинистка кричала на негодяев,  незаметно подкидывавших свои материалы вне очереди. По коридору ходил  редакционный поэт в стиле:      

       

Слушай, земля,       

Просыпаются реки,       

Из шахт,       

От пашен,       

Станков,       

От каждой       

Маленькой       

Библиотеки       

Стоустый слышится рев:       

       

Он ухаживал за машинисткой, скромные бедра которой развязывали  его поэтические чувства. Он уводил ее в конец коридора и у окна, между  месткомом и женской уборной,  говорил слова любви, на которые девушка  отвечала:      

- У меня сегодня сверхурочная работа, и я очень занята.      

Это значило, что она любит другого.      

Тогда поэт уходил домой и писал стихи для души.      

       

Меня манит твой взгляд туманный,       

Кавказ сияет предо мной.       

Твой рот, твой стан благоуханный:       

О я, погубленный тобой:       

       

Поэт путался под ногами и ко всем знакомым обращался с  поразительно однообразной просьбой:      

- Дайте десять копеек на трамвай.      

За этой суммой он забрел в отдел рабкоров. Потолкавшись  среди столов, за которыми работали читчики,  и потрогав руками кипы  корреспонденций, поэт возобновил свои попытки. Читчики, самые суровые в  редакции люди (их сделала такими необходимость прочитывать по сто писем в  день,  вычерченных руками, знакомыми больше с топором, малярной кистью или  тачкой, нежели с пером), - молчали.      

Поэт побывал в экспедиции и в конце концов перекочевал в  контору. Но там он не только не получил восьми  копеек, а даже подвергся  нападению со стороны комсомольца Авдотьева. Поэту было предложено вступить в  кружок автомобилистов. Предполагалось собрать деньги, купить старый  автомобиль с «кладбища», отремонтировать его под руководством редакционного  шофера и затем основательно, на практике изучить автомобильное дело.   Влюбленную душу поэта заволокло парами бензина. Он сделал два шага в сторону и,  взяв третью скорость, скрылся с глаз.      

Авдотьев нисколько не был обескуражен. Он верил в торжество  автомобильной идеи. В секретариате он повел борьбу тихой сапой. Это и помешало  секретарю докончить чтение передовой статьи.      

- Слушай, Александр Иосифович. Ты подожди, дело  серьезное, - сказал Авдотьев, садясь на секретарский стол, - у нас  образовался автомобильный клуб. Автомобиля еще нет, но мы хотим его купить.   Редакция не даст нам взаймы рублей пятьсот на восемь месяцев?      

- Можешь не сомневаться.      

- Что? Ты думаешь, мертвое дело?      

- Не думаю, а знаю. Сколько уже у вас в кружке членов?      

- Уже очень много.      

Кружок пока что состоял из одного организатора, но Авдотьев не  распространялся об этом.       

- За пятьсот рублей мы покупаем на «кладбище» машину.  Егоров уже высмотрел. Ремонт, он говорит, будет стоить не больше пятисот. Всего  тысяча. Вот я и думаю набрать двадцать человек, по полсотни на каждого. Зато  будет замечательно. Научимся управлять машиной. Егоров будет шефом. И через три  месяца, к августу, мы все умеем ездить, есть машина, и каждый по очереди едет  куда ему угодно. Можно даже будет целое путешествие совершить!.. Да ты не  кривись. Дело совершенно реальное.       

- А пятьсот рублей на покупку?      

- Даст касса взаимопомощи под проценты. Выплатим. Так  что ж, записывать тебя?      

Но секретарь был уже лысоват, много работал, находился во  власти семьи и квартиры, любил полежать после обеда на диване и почитать перед  сном «Правду». Он подумал и отказался.      

- Ты! - сказал Авдотьев. - Старик! Я тебе  покажу марку: Посмотришь, как мы с ребятами будем разъезжать в машине у тебя  под окнами. Нарочно гудеть будем, чтобы не дать тебе заснуть!       

Авдотьев подходил к каждому столу и повторял свои  зажигательные речи. В стариках, которыми он считал всех сотрудников старше  двадцати лет, его слова вызывали сомнительный эффект. Они кисло отбрехивались,  напирая на то, что они уже друзья детей и регулярно платят  двадцать  копеек в год на благое дело помощи бедным крошкам. Они, собственно,   согласились бы вступить в новый клуб, но:      

- Что «но»? - кричал Авдотьев. - Если   бы автомобиль был сегодня? Да? Если бы вам положить на стол синий  шестицилиндровый «Паккард» за пятнадцать копеек в год, а бензин и смазочные  материалы за счет правительства?!      

- Иди, иди! - говорили «старички». -  Сейчас последний посыл, мешаешь работать.      

Казалось, предприятие Авдотьева терпело полное фиаско.   Автомобильная идея гасла и начинала чадить. Наконец нашелся пионер нового  предприятия. Персицкий с грохотом отскочил от телефона, выслушал Авдотьева и  сказал:      

- Верное дело. Записываюсь. У тебя уже сколько  народу?       

Персицкому Авдотьев не стал врать.       

- Ты не так подходишь, - сказал  Персицкий, - дай лист. Начнем сначала.      

И Персицкий вместе с Авдотьевым начали новый обход.      

- Ты, старый матрац, - говорил Персицкий  голубоглазому юноше, - на это даже денег не нужно давать. У тебя есть заем  двадцать седьмого года?[332] На  сколько? На пятьдесят? Тем лучше. Ты даешь эти облигации в наш клуб. Из  облигаций составляется капитал. К августу мы сможем реализовать все облигации и  купить автомобиль?      

- А если моя облигация выиграет? - защищался  юноша.      

- А сколько ты хочешь выиграть?      

- Пятьдесят тысяч.      

- На эти пятьдесят тысяч будут куплены автомобили. И  если я выиграю - тоже. И если Авдотьев - тоже. Словом, чья бы облигация ни  выиграла, - деньги идут на машины. Теперь ты понял? Чудак! На собственной  машине поедешь по Военно‑Грузинской дороге! Горы! Дурак!.. А позади тебя  на собственных машинах «Суд и быт» катит, хроника, отдел происшествий и эта  дамочка, знаешь, которая дает кино!.. Ну? Ну? Ухаживать будешь!..      

Каждый держатель облигации в глубине души не верит в  возможность выигрыша. Зато он очень ревниво относится к облигациям своих  соседей и знакомых. Он пуще огня боится того, что выиграют они, а он,  всегдашний неудачник, снова останется на бобах. Поэтому надежды на выигрыш  соседа по редакции неотвратимо толкали держателей облигаций в лоно нового  клуба. Смущало только опасение, что ни одна облигация не выиграет. Но это  почему‑то казалось маловероятным, и, кроме того, автомобильный клуб  ничего не терял: одна машина с «кладбища» была гарантирована на составленный из  облигаций капитал.      

Двадцать человек набралось за пять минут. Когда дело было  увенчано, пришел секретарь, прослышавший о заманчивых перспективах  автомобильного клуба.      

- А что, ребятки, - сказал он, - не  записаться ли также и мне?      

- Запишись, старик, отчего же, - ответил  Авдотьев, - только не к нам. У нас уже, к сожалению, полный комплект, и  прием новых членов прекращен до 1929 года. А запишись ты лучше в друзья детей.  Дешево и спокойно. Двадцать копеек в год, и ехать никуда не нужно.      

Секретарь помялся, вспомнил, что он и впрямь уже староват,  вздохнул и пошел дочитывать увлекательную передовую.      

- Скажите, товарищ, - остановил его в коридоре  красавец с черкесским лицом, - где здесь редакция газеты «Станок»?      

Это был великий комбинатор.      

       

Глава XXVII      

Разговор с голым инженером      

       

Появлению Остапа Бендера в редакции предшествовал ряд  немаловажных событий.      

Не застав Эрнеста Павловича днем (квартира была заперта, и  хозяин, вероятно, был на службе), великий комбинатор решил зайти к нему  попозже, а пока что расхаживал по городу. Томясь жаждой деятельности, он  переходил улицы, останавливался на площадях, делал глазки милиционеру,  подсаживая дам в автобусы и вообще имел такой вид, будто бы вся Москва, с ее  памятниками, трамваями, моссельпромщиками,[333] церковками,  вокзалами и афишными тумбами, - собралась к нему на раут. Он ходил между  гостей, мило беседовал с ними и для каждого находил теплое словечко. Прием  такого огромного количества гостей  несколько утомил великого  комбинатора. К тому же был уже шестой час, и надо было отправляться к инженеру  Щукину.      

Но судьба судила так, что, прежде чем свидеться с Эрнестом  Павловичем, Остапу пришлось задержаться часа на два для подписания небольшого  протокола.      

На Театральной площади великий комбинатор попал под лошадь.  Совершенно неожиданно на него налетело робкое животное белого цвета и толкнуло  его костистой грудью. Бендер упал, обливаясь потом. Было очень жарко. Белая  лошадь громко просила извинения. Остап живо поднялся. Его могучее тело не  получило никакого повреждения. Тем больше было причин и возможностей для  скандала.      

Гостеприимного и любезного хозяина Москвы нельзя было  узнать. Он вразвалку подошел к смущенному старичку‑извозчику  и  треснул его кулаком по ватной спине. Старичок терпеливо перенес наказание.  Прибежал милиционер.      

- Требую протокола! - с пафосом закричал Остап.      

В его голосе послышались металлические нотки человека,  оскорбленного в самых святых своих чувствах. И, стоя у стены Малого театра, на  том самом месте, где впоследствии будет  сооружен памятник великому  русскому драматургу Островскому,[334] Остап  подписал протокол, стараясь не смотреть на своего врага‑извозчика,   и дал небольшое интервью набежавшему Персицкому. Персицкий не брезговал черной  работой. Он аккуратно записал в блокнот фамилию и имя потерпевшего и помчался  далее.      

Остап горделиво двинулся в дальнейший путь. Все еще  переживая нападение белой лошади и чувствуя запоздалое сожаление, что не успел  дать извозчику и по шее, Остап, шагая через две ступеньки, поднялся до седьмого  этажа щукинского дома. Здесь на голову ему упала тяжелая капля. Он поднял  голову.  Прямо в глаза ему хлынул с верхней площадки небольшой водопадик  грязной воды.      

- За такие штуки надо морду бить! - решил Остап.      

Он бросился наверх. У двери щукинской квартиры, спиной к  нему, сидел голый человек, покрытый белыми лишаями. Он сидел прямо на кафельных  плитках, держась за голову и раскачиваясь. Вокруг голого была вода, выливавшаяся   в щель квартирной двери.      

- О‑о‑о, - стонал голый, - о‑о‑о:      

- Скажите, это вы здесь льете воду? - спросил  Остап раздраженно. - Что это за место для купанья? Вы с ума сошли?      

Инженер тускло  посмотрел на Остапа и всхлипнул.      

- Слушайте, гражданин, вместо того, чтобы плакать, вы,  может быть, пошли бы в баню. Посмотрите, на что вы похожи. Прямо какой‑то  пикадор!      

- Ключ! - замычал инженер, клацая зубами.       

- Что ключ? - спросил Остап.      

- От кв‑в‑варти‑ыры.      

- Где деньги лежат?      

Голый человек икал с поразительной быстрой.      

Ничто не могло смутить Остапа. Он начинал соображать. И  когда наконец сообразил, чуть не свалился за перила от хохота, бороться с  которым было бы все равно бесполезно.      

- Так вы не можете войти в квартиру? Но это же так  просто!      

Стараясь не запачкаться о голого, Остап подошел к двери,  сунул в щель американского замка длинный желтый ноготь большого пальца и  осторожно стал поворачивать его справа налево и сверху вниз.      

Дверь бесшумно отворилась,[335] и голый с радостным воем вбежал в  затопленную квартиру. Шумели краны. Вода в столовой образовала водоворот. В  спальне она стояла спокойным прудом, по которому тихо, лебединым ходом, плыли  ночные туфли. Сонной рыбьей стайкой сбились в угол окурки.      

Воробьяниновский стул стоял в столовой, где было наиболее  сильное течение воды. Белые бурунчики образовались у всех его четырех ножек.  Стул слегка подрагивал и, казалось, собирался немедленно уплыть от своего  преследователя. Остап сел на него и поджал под себя ноги.      

Пришедший в себя Эрнест Павлович, с криками «пардон!  пардон!», закрыл краны, умылся и предстал перед Бендером голый до пояса и в  закатанных до колен мокрых брюках.      

- Вы меня просто спасли! - возбужденно кричал  он. - Извиняюсь, не могу подать вам руки, я весь мокрый. Вы знаете, я чуть  с ума не сошел.      

- К тому, видно, и шло.      

- Я очутился в ужасном положении.      

И Эрнест Павлович, переживая вновь страшное происшествие, то  омрачаясь, то нервно смеясь, рассказал великому комбинатору подробности постигшего  его несчастья.      

- Если бы не вы, я бы погиб, - закончил инженер.      

- Да, - сказал Остап, - со мной тоже был  такой случай. Даже похуже немного.      

Инженера настолько сейчас интересовало все, что касалось  подобных историй, что он даже бросил ведро, которым собирал воду, и стал  напряженно слушать.      

- Совсем так, как с вами, - начал Бендер, -  только было это зимою, и не в Москве, а в Миргороде, в один из веселеньких  промежутков между Махно и Тютюнником[336] в  девятнадцатом году. Жил я в семействе одном. Хохлы отчаянные. Типичные  собственники: одноэтажный домик и много разного барахла. Надо вам заметить, что  насчет канализации и прочих удобств в Миргороде есть только выгребные ямы. Ну,  и выскочил я однажды ночью в одном белье прямо на снег - простуды я не боялся -  дело минутное. Выскочил и машинально захлопнул за собой дверь. Мороз градусов  двадцать. Я стучу - не открывают. На месте нельзя стоять - замерзнешь! Стучу и  бегаю, стучу и бегаю - не открывают. И, главное, в доме ни одна сатана не спит.  Ночь страшная. Собаки воют. Стреляют где‑то. А я бегаю по сугробам в  летних кальсонах. Целый час стучал. Чуть не подох. И почему, вы думаете, они не  открывали? Имущество прятали, зашивали керенки в подушку. Думали, что с  обыском. Я их чуть не поубивал потом.      

Инженеру все это было очень близко.      

- Да, - сказал Остап, - так это вы инженер  Щукин?      

- Я. Только уж вы, пожалуйста, никому не говорите.  Неудобно, право:      

- О, пожалуйста! Антр‑ну, тет‑а‑тет.  В четыре глаза, как говорят французы. А я к вам по делу, товарищ Щукин.      

- Чрезвычайно буду рад вам услужить.      

- Гранд мерси. Дело пустяковое. Ваша супруга просила  меня к вам зайти и взять у вас этот стул. Она говорила, что он ей нужен для  пары. А вам она собирается прислать кресло.      

- Да пожалуйста! - воскликнул Эрнест  Павлович. - Я очень рад! И зачем вам утруждать себя? Я могу сам принести.  Сегодня же.      

- Нет, зачем же! Для меня это - сущие пустяки. Живу я  недалеко, для меня это нетрудно.      

Инженер засуетился и проводил великого комбинатора до самой  двери, переступить которую он страшился, хотя ключ был уже предусмотрительно  положен в карман мокрых штанов.      

       

Бывшему студенту Иванопуло был подарен еще один стул.  Обшивка его была, правда, немного повреждена, но все же это был прекрасный стул  и к тому же точь‑в‑точь, как первый.      

Остапа не тревожила неудача с этим стулом, четвертым по  счету. Он знал все штучки судьбы.      

«Счастье, - рассуждал он, - всегда приходит в  последнюю минуту. Если вам у Смоленского рынка нужно сесть в трамвай номер 4, а  там, кроме четвертого, проходят еще пятый, семнадцатый, пятнадцатый, тридцатый,  тридцать первый, Б, Г и две автобусных линии, то уж будьте уверены, что сначала  пройдет Г, потом два пятнадцатых подряд, что вообще противоестественно, затем  семнадцатый, тридцатый, много Б, снова Г, тридцать первый, пятый, снова семнадцатый  и снова Б. И вот, когда вам начнет казаться, что четвертого номера уже не  существует в природе, он медленно придет со стороны Брянского вокзала,  увешанный людьми. Но пробраться в вагон для умелого трамвайного пассажира  совсем не трудно. Нужно только, чтоб трамвай пришел. Если же вам нужно сесть в  пятнадцатый номер, то не сомневайтесь: сначала пройдет множество вагонов всех  прочих номеров, проклятый четвертый пройдет восемь раз подряд, а пятнадцатый,  который еще так недавно ходил через каждые пять минут, станет появляться не  чаще одного раза в сутки. Нужно лишь терпение, и вы дождетесь».       

В эту  стройную систему умозаключений, в основу  которых был положен случай,  темной громадой врезывался стул, уплывший в  глубину товарного двора Октябрьского вокзала. Мысли об этом стуле были  неприятны и навевали тягостное сомнение.      

Великий комбинатор находился в положении рулеточного игрока,  ставящего исключительно на номера, одного из той породы людей, которые желают  выиграть сразу в тридцать шесть раз больше своей ставки. Положение было даже  хуже: концессионеры играли в такую рулетку, где зеро приходилось на одиннадцать  номеров из двенадцати. Да и сам двенадцатый номер вышел из поля зрения,  находился черт знает где и, возможно, хранил в себе чудесный выигрыш.      

Цепь этих горестных размышлений была прервана приходом  главного директора. Уже один его вид возбудил в Остапе нехорошие чувства.      

- Ого! - сказал технический руководитель. - Я  вижу, что вы делаете успехи. Только не шутите со мной. Зачем вы оставили стул  за дверью? Чтобы позабавиться надо мной?      

- Товарищ Бендер, - пробормотал предводитель.      

- Ах, зачем вы играете на моих нервах! Несите его сюда  скорее, несите. Вы видите, что новый стул, на котором я сижу, увеличил ценность  вашего приобретения во много раз.      

Остап склонил голову набок и сощурил глаза.      

- Не мучьте дитю, - забасил он наконец, - где  стул? Почему вы его не принесли?      

Сбивчивый доклад Ипполита Матвеевича прерывался криками с  места, ироническими аплодисментами и каверзными вопросами. Воробьянинов  закончил свой доклад под единодушный смех аудитории.      

- А мои инструкции? - спросил Остап грозно. -  Сколько раз я вам говорил, что красть грешно! Еще тогда, когда вы в Старгороде  хотели обокрасть мою жену - мадам Грицацуеву, - еще тогда я понял, что у  вас мелкоуголовный  характер. Вас никогда не шлепнут, будьте уверены.   Самое большое, к чему смогут привести вас способности, - это шесть месяцев  без строгой изоляции. Для гиганта мысли и отца русской демократии масштаб как  будто небольшой. И вот результаты. Стул, который был у вас в руках,  выскользнул. Мало того - вы испортили легкое место! Попробуйте нанести туда  второй визит. Вам этот Авессалом Мочеизнуренков [337] голову оторвет. Счастье ваше, что вам помог  идиотский случай, не то сидели бы вы за решеткой и напрасно ждали бы от меня  передачи. Я вам передачи носить не буду. Имейте это в виду. Что мне Гекуба?[338] Вы мне, в конце концов,  не мать, не сестра и не любовница.[339]      

Ипполит Матвеевич, сознававший все свое ничтожество, стоял  понурясь.      

- Вот что, дорогуша, я вижу полную бесцельность нашей  совместной работы. Во всяком случае, работать с таким малокультурным  компаньоном, как вы, из пя‑ти‑де‑ся‑ти процентов -  представляется мне абсурдным. Воленс‑неволенс,[340] но я должен поставить новые условия.      

Ипполит Матвеевич задышал. До этих пор он старался не  дышать.      

- Да, мой старый друг, вы больны организационным  бессилием и бледной немочью. Соответственно этому уменьшаются ваши паи. Честно,  хотите двадцать процентов?      

Ипполит Матвеевич решительно замотал головой.      

- Почему же вы не хотите? Вам мало?      

- М‑мало.      

- Но ведь это же тридцать тысяч рублей! Сколько же вы  хотите?      

- Согласен на сорок.      

- Грабеж среди бела дня! - сказал Остап, подражая  интонациям предводителя во время исторического торга в дворницкой. - Вам  мало тридцати тысяч? Вам нужен еще ключ от квартиры?!      

- Это вам нужен ключ от квартиры, - пролепетал  Ипполит Матвеевич.      

- Берите двадцать, пока не поздно, а то я могу  раздумать. Пользуйтесь тем, что у меня хорошее настроение.      

Воробьянинов давно уже потерял тот самодовольный вид, с  которым некогда начинал поиски бриллиантов.  Он согласился.      

Лед, который тронулся еще в дворницкой, лед, гремевший,  трескавшийся и ударявшийся о гранит набережной, давно уже измельчал и стаял.  Льда уже не было. Была широко разлившаяся вода, которая небрежно несла на себе  Ипполита Матвеевича, швыряя его из стороны в сторону, то ударяя его о бревно,  то сталкивая его со стульями, то унося от этих стульев. Невыразимую боязнь  чувствовал Ипполит Матвеевич. Все пугало его. По реке плыли  мусор,  нефтяные остатки, пробитые курятники, дохлая рыба, чья‑то ужасная шляпа.  Может быть, это была шляпа отца Федора - утиный картузик, сорванный с него  ветром в Ростове? Кто знает? Конца пути не было видно. К берегу не прибивало, а  плыть против течения бывший предводитель дворянства не имел ни сил, ни желания.      

Его несло в открытое море приключений.      

       

Глава XXVIII      

Два визита      

       

Подобно распеленутому малютке, который, не останавливаясь ни  на секунду, разжимает и сжимает восковые кулачки, двигает ножонками, вертит  головой величиной в крупное антоновское яблоко, одетое в чепчик, и выдувает изо  рта пузыри, - Авессалом Изнуренков находился в состоянии вечного  беспокойства. Он двигал полными ножками, вертел выбритым подбородочком, издавал  ахи и производил волосатыми руками такие жесты, будто делал гимнастику на резиновых  кольцах.       

Он вел очень хлопотливую жизнь мелкого агента по  страхованию от огня, хотя агентом не был,  - всюду появлялся и что‑то  предлагал, несясь по улице, как испуганная курица, быстро говорил вслух, словно  высчитывал страховку каменного, крытого железом строения. Сущность его жизни и  деятельности заключалась в том, что он органически не мог заняться каким‑нибудь  делом, предметом или мыслью больше чем на минуту.      

Если острота не нравилась и не вызывала мгновенного смеха,  Изнуренков не убеждал редактора, как другие, что острота хороша и требует для  полной оценки лишь небольшого размышления. Он сейчас же предлагал новую  остроту.      

- Что плохо - то плохо, - говорил он, -  кончено.      

В магазинах Авсессалом Владимирович производил такой сумбур,  так быстро появлялся и исчезал на глазах пораженных приказчиков, так  экспансивно покупал коробку шоколаду, что кассирша ожидала получить с него, по  крайней мере, рублей тридцать. Но Изнуренков, пританцовывая у кассы и хватаясь  за галстук, как будто его душили, бросал на стеклянную досочку  измятую  трехрублевку и, благодарно блея, убегал.      

Если бы этот человек мог остановить себя хотя бы на два  часа, - произошли бы самые неожиданные вещи: может быть, Изнуренков присел  к столу и написал бы прекрасную повесть, а может быть, и заявление в кассу  взаимопомощи о выдаче безвозвратной ссуды, или новый пункт к закону о  пользовании жилплощадью, или книгу «Уменье хорошо одеваться и вести себя в  обществе». Но сделать этого он не мог. Бешено работающие ноги уносили его, из  двигающихся рук карандаш вылетал, как стрела, мысли прыгали.      

Изнуренков бегал по комнате, и печати на мебели тряслись,  как серьги у танцующей цыганки. На стуле сидела смешливая девушка из предместья.      

- Ах, ах, - вскрикивал Авессалом  Владимирович, - божественно, божественно!.. «Царица голосом и взором свой  пышный оживляет пир»:[341] Ах,  ах!.. Высокий класс!.. Вы - королева Марго.      

Ничего этого не разобравшая  королева из предместий с  уважением смеялась.      

- Ну, ешьте шоколад, ну, я вас прошу!.. Ах, ах!..  Очаровательно!..      

Он поминутно целовал королеве руки, восторгался ее скромным  туалетом, совал ей кота и заискивающе спрашивал:      

- Правда, он похож на попугая?.. Лев! Лев! Настоящий  лев! Скажите, он действительно пушист до чрезвычайности?.. А хвост! Хвост!  Скажите, это действительно большой хвост?.. Ах!      

Потом кот полетел в угол, и Авессалом Владимирович, прижав  руки к пухлой молочной груди, стал с кем‑то раскланиваться в окошко.  Вдруг в его бедовой голове щелкнул какой‑то клапан, и он начал вызывающе  острить по поводу физических и душевных качеств своей гостьи.      

- Скажите, а эта брошка действительно из стекла? Ах!  Ах! Какой блеск!.. Вы меня ослепили, честное слово!.. А скажите, Париж  действительно большой город? Там действительно Эйфелева башня?.. Ах! Ах!..  Какие руки!.. Какой нос!.. Ах!..      

Он не обнимал девушку. Ему было достаточно говорить   комплименты. И он говорил их  без умолку. Поток их был прерван посещением   Остапа.      

Великий комбинатор вертел в руках клочок бумаги и сурово  допрашивал:      

- Изнуренков здесь живет? Это вы и есть?      

Авессалом Владимирович тревожно вглядывался в каменное лицо  посетителя. В его глазах он старался прочесть, какие именно претензии будут  сейчас предъявлены: штраф ли это за разбитое при разговоре в трамвае стекло,  повестка ли в нарсуд за неплатеж квартирных денег или прием подписки на журнал  для слепых.      

- Что же это, товарищ, - жестко сказал  Бендер, - это совсем не дело - прогонять казенного курьера.      

- Какого курьера? - ужаснулся Изнуренков.      

- Сами знаете какого. Сейчас мебель буду вывозить.  Попрошу вас, гражданка, очистить стул.      

Гражданка, над которой только что читали стихи самых  лирических поэтов, поднялась с места.      

- Нет! Сидите! - закричал Изнуренков, закрывая  стул своим телом. - Они не имеют права!      

- Насчет прав молчали бы, гражданин. Сознательным надо  быть. Освободите мебель! Закон надо соблюдать!      

С этими словами Остап схватил стул и потряс им в воздухе.      

- Вывожу мебель! - решительно заявил Бендер.      

- Нет, не вывозите!      

- Как же не вывожу, - усмехнулся Остап, выходя со  стулом в коридор.      

Авессалом поцеловал у королевы руку и, наклонив голову,  побежал за строгим судьей. Тот уже спускался по лестнице.      

- А я вам говорю, что не имеете права. По закону мебель  может стоять две недели, а она стояла только три дня! Может быть, я уплачу!      

Изнуренков вился вокруг Остапа, как пчела. Таким манером оба  очутились на улице. Авессалом Владимирович бежал за стулом до самого угла.  Здесь он увидел воробьев, прыгавших вокруг навозной кучки. Он посмотрел на них  просветленными глазами, забормотал, всплеснул руками и, заливаясь смехом,  произнес:      

- Высокий класс! Ах!.. Ах!..      

Увлеченный разработкой темы, Изнуренков весело повернул  назад и, подскакивая, побежал домой. О стуле он вспомнил только дома, застав  девушку из предместий стоящей посреди комнаты.      

Остап отвез стул на извозчике.      

- Учитесь, - сказал он Ипполиту Матвеевичу. Стул  взят голыми руками. Даром. Вы понимаете?      

Меблировка комнаты Иванопуло увеличилась еще на один  стул.  После вскрытия стула Ипполит Матвеевич загрустил.      

- Шансы все увеличиваются, - сказал Остап, -  а денег ни копейки. Скажите, а покойная ваша теща не любила шутить?      

- А что такое?      

- Может быть, никаких бриллиантов  нет?      

Ипполит Матвеевич так замахал руками, что на нем поднялся  пиджачок.      

- В таком случае все прекрасно. Будем надеяться, что  достояние Иванопуло увеличится еще только на один стул.      

- О вас, товарищ Бендер, сегодня в газетах писали,  заискивающе сказал Ипполит Матвеевич.      

Остап нахмурился. Он не любил, когда пресса поднимала вой  вокруг его имени.      

- Что вы мелете? В какой газете?      

Ипполит Матвеевич с торжеством развернул «Станок».      

- Вот здесь. В отделе «Что случилось за день».      

Остап несколько успокоился, потому что боялся заметок только  в разоблачительных отделах «Наши шпильки» и «Злоупотребителей - под суд».      

Действительно, в отделе «Что случилось за день» нонпарелью  было напечатано:      

       

Попал под лошадь      

Вчера на площади Свердлова попал под лошадь извозчика № 8974  гр. О. Бендер. Пострадавший отделался легким испугом.      

       

- Это извозчик отделался легким испугом, а не я,  ворчливо заметил О. Бендер. - Идиоты. Пишут, пишут - и сами не знают,  что пишут. Ах! Это «Станок». Очень, очень приятно, вы знаете, Воробьянинов, что  эту заметку, может быть, писали, сидя на нашем стуле. Забавная история.      

Великий комбинатор задумался.      

Повод для визита в редакцию был найден.      

Осведомившись у секретаря о том, что все комнаты справа и  слева во всю длину коридора заняты редакцией, Остап напустил на себя простецкий  вид и предпринял обход редакционных помещений: ему нужно было узнать, в какой  комнате находится стул. Он влез в местком, где уже шло заседание молодых  автомобилистов, и так как сразу увидел, что стула там нет, перекочевал в  соседнее помещение. В конторе он делал вид, что ожидает резолюции, в отделе  рабкоров узнавал, где здесь, согласно объявлению, продается макулатура. В   секретариате узнавал  условия подписки, а в комнате фельетонистов  спросил, где принимают объявления об утере документов. Таким манером  он  добрался до комнаты редактора, который, сидя на концессионном стуле, трубил в  телефонную трубку.      

Остапу нужно было время, чтобы внимательно изучить  местность.      

- Тут, товарищ редактор, на меня помещена форменная  клевета, - сказал Бендер.      

При этом он заметил, что окно комнаты выходит во внутренний  двор.      

- Какая клевета? - спросил редактор.      

Остап долго разворачивал экземпляр «Станка». Оглядываясь на  дверь, он увидел на ней американский замок. Если вырезать кусочек стекла в  двери, то легко можно было бы просунуть руку и открыть замок изнутри.      

Редактор прочел указанную Остапом заметку.      

- В чем же вы, товарищ, видите клевету?      

- Как же! А вот это: «Пострадавший отделался легким  испугом».      

- Не понимаю.      

Остап ласково смотрел на редактора и на стул.      

- Стану я пугаться какого‑то там извозчика.  Опозорили перед всем миром. Опровержение нужно.      

- Вот что, гражданин, - сказал редактор, -  никто вас не позорил, и по таким пустяковым вопросам мы опровержений не даем.      

- Ну, все равно, я так этого дела не оставлю, -  говорил Остап, покидая кабинет.      

Он уже увидел все, что ему было нужно.      

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

Глава XXIX      

Замечательная допровская корзинка      

       

Старгородское отделение эфемерного «Меча и орала» вместе с  молодцами из «Быстроупака» выстроилось в длиннейшую очередь у мучного лабаза  «Хлебопродукта». Прохожие останавливались.      

- Куда очередь стоит? - спрашивали граждане.      

В нудной очереди, стоящей у магазина, всегда есть один  человек, словоохотливость которого тем больше, чем дальше он стоит от  магазинных дверей. А дальше всех стоял Полесов.      

- Дожились,  - говорил брандмейстер, -  скоро все на жмых перейдем. В двадцатом  году и то лучше было. Муки в  городе на четыре дня.      

Граждане недоверчиво подкручивали усы, вступали с Полесовым  в спор и ссылались на «Старгородскую правду». Доказав Полесову, как дважды два  - четыре, что муки в городе сколько угодно и что нечего устраивать панику,  граждане бежали домой, брали все наличные деньги и присоединялись к мучной  очереди.      

Молодцы из «Быстроупака», закупив всю муку в лабазе, перешли  на бакалею и образовали чайно‑сахарную очередь.      

В два  дня Старгород был охвачен продовольственным и  товарным кризисом.      

Госмагазины и кооперативы, распродав дневной запас  товаров в два часа, требовали подкреплений. Очереди стояли уже повсюду. Не  хватало круп, подсолнечного масла, керосину, дрожжей, печеного хлеба и молока.        

На экстренном заседании в губисполкоме выяснилось, что  распроданы уже двухнедельные запасы.  Представители кооперации и  госторговли предложили, до прибытия находящегося в пути продовольствия,  ограничить отпуск товаров в одни руки - по фунту сахара и по пять фунтов муки.      

На другой день было изобретено противоядие.      

Первым в очереди за сахаром стоял Альхен. За ним - его жена  Сашхен, Паша Эмильевич, четыре Яковлевича и все пятнадцать призреваемых  старушек в туальденоровых нарядах. Выкачав из магазина Старгико полпуда сахару,  Альхен увел свою очередь в другой кооператив, кляня по дороге Пашу Эмильевича,  который успел слопать отпущенный на его долю фунт сахарного песку. Паша сыпал  сахар горкой на ладонь и отправлял в свою широкую пасть. Альхен хлопотал целый день.  Во избежание усушки и раструски он изъял Пашу Эмильевича из очереди и  приспособил его для перетаскивания скупленного на привозный рынок. Там Альхен  застенчиво перепродавал в частные лавочки добытые сахар, муку, чай и маркизет.[342]      

Полесов стоял в очередях, главным образом, из принципа.  Денег у него не было, и купить он все равно ничего не мог. Он кочевал из  очереди в очередь, прислушивался к разговорам, делал едкие замечания,  многозначительно задирал брови и пророчествовал. Следствием его недомолвок было  то, что город наполнили слухи о приезде с Мечи и Урала подпольной организации.      

Губернатор Дядьев заработал в один день десять тысяч.  Сколько заработал председатель биржевого комитета Кислярский, не знала даже его  жена. Мысль о том, что он принадлежит к тайному обществу, не давала ему покоя.  Шедшие по городу слухи испугали его вконец. Проведя бессонную ночь,  председатель биржевого комитета решил, что только чистосердечное признание  может сократить ему срок пребывания в тюрьме.      

- Слушай, Генриетта, - сказал он жене, - пора  уже переносить мануфактуру к шурину.      

- А что, разве придут? - спросила Генриетта  Кислярская.      

- Могут прийти. Раз в стране нет свободы торговли, то  должен же я когда‑нибудь сесть?      

- Так что, уже приготовить белье? Несчастная моя жизнь.  Вечно носить передачу. И почему ты не пойдешь в советские служащие? Ведь шурин  состоит членом профсоюза, и ничего! А этому обязательно нужно быть красным  купцом!      

Генриетта не знала, что судьба возвела ее мужа в  председатели биржевого комитета. Поэтому она была спокойна.      

- Может быть, я не приду ночевать, - сказал  Кислярский, - тогда ты завтра приходи с передачей. Только, пожалуйста, не  приноси вареников. Что мне за удовольствие есть холодные вареники?!      

- Может быть, возьмешь с собой примус?      

- Так тебе и разрешат держать в камере примус! Дай мне  мою корзинку.      

У Кислярского была специальная допровская корзина. Сделанная  по специальному  заказу, она была вполне универсальна. В развернутом  виде она представляла кровать, в полуразвернутом - столик, кроме того, она  заменяла шкаф - в ней были полочки, крючки и ящики. Жена положила в  универсальную корзину холодный ужин и свежее белье.      

- Можешь меня не провожать, - сказал опытный  муж, - если придет Рубенс за деньгами, скажи, что денег нет. До свидания.  Рубенс может подождать.      

И Кислярский степенно вышел на улицу, держа за ручку  допровскую корзинку.      

- Куда вы, гражданин Кислярский? - окликнул  Полесов.      

Он стоял у телеграфного столба и криками подбадривал  рабочего связи, который, цепляясь железными когтями за дерево, подбирался к  изоляторам.      

- Иду сознаваться, - ответил Кислярский.      

- В чем?      

- В мече и орале.      

Виктор Михайлович лишился языка. А Кислярский, выставив  вперед свой яйцевидный животик, опоясанный широким дачным поясом с накладным  карманчиком для часов, неторопливо пошел в губпрокуратуру.      

Виктор Михайлович захлопал крыльями и улетел к Дядьеву.      

- Кислярский - провокатор! - закричал  брандмейстер. - Только что пошел доносить. Его еще видно.      

- Как? И корзинка при нем? - ужаснулся  старгородский губернатор.      

- При нем.      

Дядьев поцеловал жену, крикнул, что если придет Рубенс,  денег ему не давать, и стремглав выбежал на улицу.      

Виктор Михайлович завертелся, застонал, словно курица,  снесшая яйцо, и побежал к Владе с Никешей.      

Между тем гражданин Кислярский, медленно прогуливаясь,  приближался к губпрокуратуре. По дороге он встретил Рубенса и долго с ним  говорил.      

- А как же деньги? - спросил Рубене.      

- За деньгами придете к жене.      

- А почему, вы с корзинкой? - подозрительно  осведомился Рубенс.      

- Иду в баню.      

- Ну, желаю вам легкого пара.      

Потом Кислярский зашел в кондитерскую ССПО,[343] бывшую «Бонбон де Варсови»,[344] выкушал стакан кофе и  съел слоеный пирожок. Пора было идти каяться. Председатель биржевого комитета  вступил в приемную губпрокуратуры. Там было пусто. Кислярский подошел к двери,  на которой было написано: «Губернский прокурор», и вежливо постучал.      

- Можно! - ответил хорошо знакомый Кислярскому  голос прокурора.       

Кислярский вошел и в изумлении остановился. Его яйцевидный  животик сразу же опал и сморщился, как финик. То, что он увидел, было полной  для него неожиданностью.      

Письменный стол, за которым сидел прокурор, окружали члены  могучей организации «Меча и орала». Судя по их жестам и плаксивым голосам, они  сознавались во всем.      

- Вот он, - воскликнул Дядьев, - самый  главный, октябрист.      

- Во‑первых, - сказал Кислярский, ставя на  пол допровскую корзинку и приближаясь к столу, - во‑первых, я не  октябрист. Затем я всегда сочувствовал советской власти, а в‑третьих -  главный это не я, а товарищ Чарушников, адрес которого:      

- Красноармейская! - закричал Дядьев.      

- Номер три! - хором сообщили Владя и Никеша.      

- Во двор и налево, - добавил Виктор  Михайлович, - я могу показать.      

Через двадцать минут привезли Чарушникова, который прежде  всего заявил, что никого из присутствующих в кабинете никогда в жизни не видел.  Вслед за этим, не сделав никакого перерыва, Чарушников донес на Елену  Станиславовну, Ипполита Матвеевича и его загадочного спутника.       

Только в камере, переменив белье и растянувшись на  допровской корзинке, председатель биржевого комитета почувствовал себя легко и  спокойно.      

По делу пустой, как видно, организации «Меча и орала» шло  следствие. Единственно важным лицом прокурор считал скрывшегося Воробьянинова,  который несомненно имел связи с парижской эмиграцией.       

       

Мадам Грицацуева‑Бендер за время кризиса успела  запастись пищевыми продуктами и товаром для своей лавчонки, по меньшей мере, на  четыре месяца. Успокоившись, она снова загрустила о молодом супруге, томящемся  на заседаниях Малого Совнаркома. Визит к гадалке не внес успокоения. Елена  Станиславовна, встревоженная исчезновением всего старгородского ареопага,  метала карты с возмутительной небрежностью. Карты возвещали то конец мира, то  прибавку к жалованью, то свидание с мужем в казенном доме и в присутствии  недоброжелателя - пикового короля. Да и само гадание кончилось как‑то  странно. Пришли агенты - пиковые короли - и увели прорицательницу в казенный  дом - к прокурору.      

Оставшись наедине с попугаем, вдовица в смятении собралась  было уходить, как вдруг попугай ударил клювом о клетку и первый раз в жизни  заговорил человечьим голосом.      

- Дожились! - сказал он сардонически и выдернул из  подмышки  перышко.      

Мадам Грицацуева‑Бендер в страхе кинулась к дверям.  Вдогонку ей полилась горячая сбивчивая речь. Древняя птица была так поражена  визитом агентов и уводом хозяйки в казенный дом, что начала выкрикивать все  знакомые ей слова. Наибольшее место в ее репертуаре занимал Виктор Михайлович  Полесов.      

- При наличии отсутствия, - раздраженно сказала  птица.      

И, перевернувшись на жердочке вниз головой, подмигнула  глазом застывшей у двери вдове, как бы говоря: «Ну, как вам это понравится,  вдовица?»      

- Мать моя! - простонала вдовица.       

- В каком полку служили? - спросил попугай голосом  Бендера. - Кр‑р‑р‑р‑рах!.. Европа нам поможет.      

После бегства вдовы попугай оправил на себе манишку и сказал  те слова, которые у него безуспешно пытались вырвать люди в течение тридцати  лет:      

- Попка дурак.      

Вдова бежала по улице и голосила. А дома ее ждал вертлявый  старичок. Это был Варфоломеич, похудевший после смерти бабушки.       

- По объявлению, - сказал Варфоломеич, - два  часа жду, барышня.      

Тяжелое копыто предчувствия ударило Грицацуеву в сердце.      

- Ох! - запела вдова. - Истомилась душенька.      

- От вас, кажется, ушел гражданин Бендер? Вы объявление  давали?      

Вдова упала на мешки с мукой.      

- Какие у вас организмы слабые, - сладко сказал  Варфоломеич, - я бы хотел спервоначалу насчет вознаграждения уяснить себе:      

- Ох!.. Все берите! Ничего мне теперь не жалко! -  причитала чувствительная вдова.      

- Так вот‑с. Мне известно пребывание сыночка  вашего О. Бендера. Какое же вознаграждение будет?      

- Все берите! - повторила вдова.      

- Двадцать рублей, - сухо сказал Варфоломеич.      

Вдова поднялась с мешков. Она была замарана мукой.  Запорошенные ресницы усиленно моргали.      

- Сколько? - переспросила она.      

- Пятнадцать рублей, - спустил цену Варфоломеич.      

Он чуял, что и три рубля вырвать у несчастной женщины будет  трудно.      

Попирая ногами кули, вдова наступала на старичка, призывала  в свидетели небесную силу и с ее помощью добилась твердой цены.      

- Ну что ж, бог с вами, пусть пять рублей будет. Только  деньги попрошу вперед. У меня такое правило.      

Варфоломеич достал из записной книжечки две газетных вырезки  и, не выпуская их из рук, стал читать:      

- Вот, извольте посмотреть, по порядку. Вы писали,  значит: «Умоляю: ушел из дому товарищ Бендер: зеленый костюм, желтые ботинки,  голубой жилет»: Правильно ведь? Это «Старгородская правда», значит. А вот что  пишут про сыночка вашего в столичных газетах. Вот: «Попал под лошадь»: Да вы не  убивайтесь, мадамочка, дальше слушайте: «Попал под лошадь»: Да жив, жив! Говорю  вам, жив. Нешто б я за покойника деньги брал бы?.. Так вот. «Попал под лошадь.  Вчера на площади Свердлова попал под лошадь извозчика № 8974 гражданин  О. Бендер. Пострадавший отделался легким испугом»: Так вот, эти  документики я вам предоставлю, а вы мне денежки вперед. У меня ух такое  правило.      

Вдова с плачем отдала деньги. Муж, ее милый муж в желтых  ботинках лежал на далекой московской земле, и огнедышащая извозчичья лошадь  била копытом в его голубую гарусную грудь.       

Чуткая душа Варфоломеича удовлетворилась приличным  вознаграждением. Он ушел, объяснив вдове, что дополнительные следы ее мужа  безусловно найдутся в редакции газеты «Станок», где уж, конечно, все на свете  известно.      

После ошеломительного удара, который нанес ему бесславный  конец его бабушки, Варфоломеич стал промышлять собачками. Он комбинировал  объявления в «Старгородской правде». Прочтя объявление:       

       

Проп. пойнтер нем. коричнев.       

масти, грудь, лапы, ошейн. серые.       

Утайку преслед. Дост. ул.       

Кооперативную 17, 2.       

       

а рядом с ним замаскированное:       

       

Прист. сука неизв. породы       

темно‑желт. Через три дня счит. своей.       

Перелеш. пер. 6.       

       

Варфоломеич обходил объявителей и, убедившись, что сука  одна и та же, еще до истечения трехдневного срока доносил владельцу о  местопребывании пропавшей собаки. Это приносило нерегулярный и неверный доход,  но после крушения грандиозных планов могла пригодиться и веревочка. [345]      

       

       Письмо отца Федора,       

писанное им в Ростове, в водогрейне «Млечный путь», жене своей  в уездный город N.       

Милая моя Катя!      

Новое огорчение постигло меня, но об этом после. Деньги получил  вполне своевременно, за что тебя сердечно благодарю. По приезде в Ростов сейчас  же побежал по адресу. «Новоросцемент» - весьма большое учреждение, никто там  инженера Брунса и не знал. Я уже было совсем отчаялся, но меня надоумили.  Идите, говорят, в личный стол, пусть в списках посмотрят.  Пошел я в  личный стол. Попросил. Да,  сказали мне, служил у нас такой, ответственную  работу исполнял, только, говорят, в прошлом году он от нас ушел. Переманили его  в Баку, на службу в Азнефть,[346] по  делу техники безопасности.      

Ну, голубушка моя, не так кратко мое путешествие, как мы думали.  Ты пишешь, что деньги на исходе. Ничего не поделаешь, Катерина Александровна.  Конца ждать недолго. Вооружись терпением и, помолясь Богу,  продай мой  диагоналевый студенческий мундир.[347] И  не такие еще придется нести расходы. Будь готова ко всему.      

Дороговизна в Ростове ужасная. За нумер  в гостинице  уплатил 2р. 25 коп. До Баку денег хватит. Оттуда, в случае удачи,  телеграфирую.      

Погоды здесь жаркие. Пальто ношу на руке. В номере боюсь оставить  - того и гляди украдут. Народ здесь бедовый.      

Не нравится мне город Ростов. По количеству народонаселения и по  своему географическому положению он значительно уступает Харькову. Но ничего,  матушка. Бог  даст, и в Москву вместе съездим. Посмотришь тогда - совсем  западно‑европейский  город. А потом заживем в Самаре - возле  своего заводика.      

Не приехал ли назад Воробьянинов? Где‑то он теперь рыщет?  Столуется ли еще Евстигнеев? Как моя ряса после чистки? Во всех знакомых  поддерживай уверенность, будто я нахожусь в Воронеже у одра тетеньки. Гуленьке  напиши то же.      

Да! Совсем было позабыл рассказать тебе про страшный случай,  происшедший со мной сегодня.      

Любуясь тихим Доном, стоял я у моста и возмечтал о нашем будущем достатке.  Тут поднялся ветер и унес в реку картузик брата твоего, булочника. Только я его  и видел. Пришлось пойти на новый расход - купить английский кепи за 2 руб.  30 коп. Брату твоему, булочнику, ничего о случившемся не рассказывай.  Убеди его, что я в Воронеже.      

Плохо вот с бельем приходится. Вечером стираю, а если не высыхает,   утром надеваю влажное. При теперешней жаре это даже приятно.      

Целую тебя и обнимаю.      

Твой вечно муж Федя.      

       

Глава XXX      

Курочка и тихоокеанский петушок      

       

Репортер Персицкий деятельно готовился к двухсотлетнему  юбилею великого математика Исаака Ньютона.      

- Ньютона я беру на себя. Дайте только место, -  заявил он.       

- Так вы, Персицкий, смотрите, - предостерегал  секретарь, - обслужите Ньютона по‑человечески.       

- Не беспокойтесь. Все будет в порядке.       

- Чтоб не случилось, как с Ломоносовым. В «Красном  лекаре» была помещена ломоносовская праправнучка‑пионерка, а у нас:       

- Я тут ни при чем. Надо было вам поручать такое  ответственное дело рыжему Иванову! Пеняйте сами на себя.       

- Что же вы принесете?       

- Как что? Статья из Главнауки, у меня там связи не  такие, как у Иванова. Биографию возьмем из Брокгауза. Но портрет будет  замечательный. Все кинутся за портретом в тот же Брокгауз, а у меня будет нечто  пооригинальнее. В «Международной книге» я высмотрел такую гравюрку!.. Только  нужен аванс!.. Ну, иду за Ньютоном!       

- А снимать Ньютона не будем? - спросил  фотограф, появившийся к концу разговора.       

Персицкий сделал знак предостережения, означавший:  спокойствие, смотрите все, что я сейчас сделаю. Весь секретариат насторожился.        

- Как? Вы до сих пор еще не сняли Ньютона?! -  накинулся Персицкий на фотографа.       

Фотограф на всякий случай стал отбрехиваться.       

- Попробуйте вы его поймать, - гордо сказал он.        

- Хороший фотограф поймал бы! - закричал  Персицкий.       

- Так что же, надо снимать или не надо?       

- Конечно, надо! Поспешите! Там, наверное, сидят уже  из всех редакций!       

Фотограф взвалил на плечи аппарат и гремящий штатив.       

- Он сейчас в «Госшвеймашине» [348]. Не забудьте - Ньютон, Исаак, отчества  не помню. Снимите к юбилею. И пожалуйста - не за работой. Все у вас сидят за  столом и читают бумажки. На ходу снимайте. Или в кругу семьи.       

- Когда мне дадут заграничные пластинки, тогда и на  ходу буду снимать. Ну, я пошел.       

- Спешите! Уже шестой час!       

Фотограф ушел снимать великого математика к его  двухсотлетнему юбилею, а сотрудники стали заливаться на разные голоса.       

В разгар веселья  вошел Степа из «Науки и жизни». За  ним плелась тучная гражданка.      

- Слушайте, Персицкий! - сказал Степа. - К  вам вот гражданка по делу пришла. Идите сюда, гражданка, этот товарищ вам все  объяснит.      

Степа, посмеиваясь, убежал.      

- Ну? - спросил Персицкий. - Что скажете?      

Мадам Грицацуева возвела на репортера томные глаза и молча сунула   ему бумажку.      

- Так, - сказал Персицкий, - : попал под  лошадь: отделался легким испугом: В чем же дело?      

- Адрес, - просительно молвила вдова, -  нельзя ли адрес узнать?      

- Чей адрес?      

- О. Бендера.      

- Откуда же я знаю?      

- А вот товарищ говорил, что вы знаете.      

- Ничего я не знаю. Обратитесь в адресный стол.      

- А может, вы вспомните, товарищ? В желтых ботинках.      

- Я сам в желтых ботинках. В Москве еще двести тысяч  человек в желтых ботинках ходят. Может быть, вам нужно узнать их адреса? Тогда  пожалуйста. Я брошу всякую работу и займусь этим делом. Через полгода вы будете  знать все адреса.  Я занят, гражданка.      

Но вдова, которая почувствовала к Персицкому большое  уважение, шла за ним по коридору и, стуча накрахмаленной нижней юбкой,  повторяла свои просьбы.      

«Сволочь Степа, - подумал Персицкий, - ну   ничего, я на него напущу изобретателя вечного движения, он у меня попрыгает».      

- Ну что я могу сделать? - раздраженно спросил  Персицкий, останавливаясь перед вдовой. - Откуда я могу знать адрес  гражданина О. Бендера? Что я, лошадь, которая на него наехала? Или  извозчик, которого он на моих глазах ударил по спине?..      

Вдова отвечала смутным рокотом, в котором можно было  разобрать только «товарищ» и «очень вас».      

Занятия в Доме Народов  уже кончились. Канцелярии и  коридоры опустели. Где‑то только дошлепывала страницу пишущая машинка.      

- Пардон, мадам, вы видите, что я занят!      

С этими словами Персицкий скрылся в уборной. Погуляв там  десять минут, он весело вышел. Грицацуева терпеливо трясла юбками на углу двух  коридоров. При приближении Персицкого она снова заговорила.      

Репортер осатанел.      

- Вот что, тетка, - сказал он, - так и быть,  я вам скажу, где ваш О. Бендер. Идите прямо по коридору, потом поверните  направо и идите опять прямо. Там будет дверь. Спросите Черепенникова. Он должен  знать.      

И Персицкий так быстро исчез, что дополнительных сведений  крахмальная вдовушка получить не успела.      

Расправив юбки, мадам Грицацуева пошла по коридору.      

Коридоры Дома Народов  были так длинны и узки, что  идущие по ним невольно ускоряли ход. По любому прохожему можно было узнать,  сколько он прошел. Если он шел чуть убыстренным шагом, это значило, что поход  его только начат. Прошедшие два или три коридора развивали среднюю рысь. А  иногда можно было увидеть человека, бегущего во весь дух, - он находился в  стадии пятого коридора. Гражданин же, отмахавший восемь коридоров, легко мог  соперничать в быстроте с птицей, беговой лошадью и чемпионом мира, бегуном  Нурми.[349]      

Повернув направо, мадам Грицацуева побежала. Трещал паркет.      

Навстречу ей быстро шел брюнет в голубом жилете и малиновых  башмачках. По лицу Остапа было видно, что посещение Дома Народов  в  столь поздний час вызвано чрезвычайными делами концессии. Очевидно, в планы  технического руководителя не входила встреча с любимой. При виде вдовушки  Бендер повернулся и, не оглядываясь, пошел вдоль стены назад.      

- Товарищ Бендер! - закричала вдова в  восторге. - Куда же вы?!      

Великий комбинатор усилил ход. Наддала и вдова.      

- Подождите, что я скажу, - просила она.      

Но слова ее не долетали до слуха Остапа. В его ушах уже пел  и свистел ветер. Он мчался четвертым коридором, проскакивал пролеты внутренних  железных лестниц. Своей любимой он оставил только эхо, которое долго повторяло  ей лестничные шумы.      

«Ну, спасибо, - бурчал Остап, сидя на пятом  этаже, - нашла время для рандеву. Кто прислал сюда эту знойную дамочку?  Пора уже ликвидировать московское отделение концессии, а то еще чего доброго ко  мне приедет гусар‑одиночка с мотором».      

В это время мадам Грицацуева, отделенная от Остапа тремя  этажами, тысячью дверей и дюжиной коридоров, вытерла подолом нижней юбки  разгоряченное лицо и начала поиски. Сперва она хотела поскорее найти мужа и  объясниться с ним. В коридорах зажглись несветлые лампы. Все лампы, все  коридоры и все двери были одинаковы. Вдове стало страшно. Ей захотелось уйти.  Подчиняясь коридорной прогрессии, она неслась со все усиливающейся быстротой.  Через полчаса ей  невозможно было остановиться. Двери президиумов,  секретариатов, месткомов, орготделов и редакций пролетали  по обе  стороны ее громоздкого тела. На ходу железными своими юбками она опрокидывала  урны для окурков. С кастрюльным шумом урны катились по ее следам. В углах  коридоров образовывались вихри и водовороты. Хлопали растворившиеся форточки.  Указующие персты, намалеванные трафаретом на стенах, втыкались в бедную  путницу.      

Наконец, Грицацуева попала на площадку внутренней лестницы.  Там было темно, но вдова преодолела страх, сбежала вниз и дернула стеклянную  дверь. Дверь была заперта. Вдова бросилась назад. Но дверь, через которую она  только что прошла, была тоже закрыта чьей‑то заботливой рукой.      

       * * * *       

       

В Москве любят запирать двери.      

Тысячи парадных подъездов заколочены изнутри досками, и  сотни тысяч граждан пробираются в свои квартиры с черного хода. Давно прошел  восемнадцатый год, давно уже стало смутным понятие - «налет на квартиру»,  сгинула подомовая охрана,[350] организованная  жильцами в целях безопасности, разрешается проблема уличного движения, строятся  огромные электростанции, делаются величайшие научные открытия, но нет человека,  который посвятил бы свою жизнь разрешению проблемы закрытых дверей.      

Кто тот человек, который разрешит загадку кинематографов,  театров и цирков?      

Три тысячи человек должны за десять минут войти в цирк через  одни‑единственные, открытые только в одной своей половине двери.  Остальные десять дверей, специально приспособленных для пропуска больших толп  народа, - закрыты. Кто знает, почему они закрыты! Возможно, что лет  двадцать тому назад из цирковой конюшни украли ученого ослика, и с тех пор  дирекция в страхе замуровывает удобные входы и выходы. А может быть, когда‑то  сквозняком прохватило знаменитого короля воздуха, и закрытые двери есть только  отголосок учиненного королем скандала:      

В театрах и кино публику выпускают небольшими партиями,  якобы во избежание затора. Избежать заторов очень легко - стоит только открыть  имеющиеся в изобилии выходы. Но вместо того администрация действует, применяя  силу. Капельдинеры, сцепившись руками, образуют живой барьер и таким образом  держат публику в осаде не меньше получаса. А двери, заветные двери, закрытые  еще при Павле Первом, закрыты и поныне.      

Пятнадцать тысяч любителей футбола, возбужденные молодецкой  игрой сборной Москвы, принуждены продираться к трамваю сквозь щель, такую  узкую, что один легко вооруженный воин[351] мог  бы задержать здесь сорок тысяч варваров, подкрепленных двумя осадными башнями.      

Спортивный стадион не имеет крыши, но ворот есть несколько.  Все они закрыты. Открыта только калиточка. Выйти можно, только проломив ворота.  После каждого большого состязания их ломают. Но в заботах об исполнении святой  традиции их каждый раз аккуратно восстанавливают и плотно запирают.      

Если уже нет никакой возможности привесить дверь (это бывает  тогда, когда ее не к чему привесить), пускаются в ход скрытые двери всех видов:      

1. Барьеры.      

2. Рогатки.      

3. Перевернутые скамейки.      

4. Заградительные надписи.      

5. Веревки.      

Барьеры в большом ходу в учреждениях.      

Ими преграждается доступ к нужному сотруднику. Посетитель,  как тигр, ходит вдоль барьера, стараясь знаками обратить на себя внимание. Это  удается не всегда. А может быть, посетитель принес полезное изобретение. А  может быть, и просто хочет уплатить подоходный налог. Но барьер помешал -  осталось неизвестным изобретение, и налог остался неуплаченным.      

Рогатка применяется на улице.      

Ставят ее весною на шумной улице, якобы для ограждения  производящегося ремонта тротуара. И мгновенно шумная улица делается пустынной.  Прохожие просачиваются в нужные им места по другим улицам. Им ежедневно  приходится делать лишний километр, но легкокрылая надежда их не покидает. Лето  проходит. Вянет лист.[352] А  рогатка все стоит. Ремонт не сделан. И улица пустынна.[353]      

Перевернутыми садовыми скамейками преграждают входы в  московские скверы, которые по возмутительной небрежности строителей не снабжены  крепкими воротами.      

О заградительных надписях можно было бы написать целую  книгу, но это в планы авторов сейчас не входит.      

Надписи эти бывают двух родов: прямые и косвенные.      

К прямым можно отнести: «Вход воспрещается», «Посторонним  лицам вход воспрещается» и «Хода нет». Такие надписи иной раз вывешиваются на  дверях учреждений, особенно усиленно посещаемых публикой.      

Косвенные надписи наиболее губительны. Они не запрещают  вход, но редкий смельчак рискнет все‑таки воспользоваться правом входа.  Вот они, эти позорные надписи: «Без доклада не входить», «Приема нет», «Своим  посещением ты мешаешь занятому человеку» и «Береги чужое время».       

Там, где нельзя поставить барьера или рогатки, перевернуть скамейку   или вывесить заградительную надпись, - там протягиваются веревки.  Протягиваются они по вдохновению, в самых неожиданных местах. Если они  протянуты на высоте человеческой груди, дело ограничивается легким испугом и  несколько нервным смехом. Протянутая же на высоте лодыжки, веревка может  искалечить человека.      

К черту двери! К черту очереди у театральных подъездов!  Разрешите войти без доклада! Разрешите выйти с футбольного поля с целым позвоночником!  Умоляю снять рогатку, поставленную нерадивым управдомом у своей развороченной  панели! Вон перевернутые скамейки! Поставьте их на место! В сквере приятно  сидеть именно ночью. Воздух чист, и в голову лезут умные мысли!      

       

Не об этом думала  мадам Грицацуева, сидя на лестнице  у запертой стеклянной двери в самой середине Дома Народов. Она  думала о  своей вдовьей судьбе, изредка вздремывала и ждала утра. Из освещенного  коридора, через стеклянную дверь, на вдову лился желтый свет электрических  плафонов. Пепельный утренний свет  проникал сквозь окна лестничной  клетки.      

Был тихий час, когда утро еще молодо и чисто. В этот час  Грицацуева услышала шаги в коридоре. Вдова живо поднялась и прилипла  к  стеклу. В конце коридора сверкнул голубой жилет. Малиновые башмаки были  запорошены штукатуркой. Ветреный сын турецко‑подданного, стряхивая с  пиджака пылинку, приближался к стеклянной двери.      

- Суслик! - позвала вдова. - Су‑у‑услик!      

Она дышала на стекло с невыразимой нежностью. Стекло  затуманилось, пошло радужными пятнами. В тумане и радугах сияли голубые и  малиновые призраки.      

Остап не услышал  кукования вдовы. Он почесывал спину  и озабоченно крутил головой. Еще секунда, и он пропал бы за поворотом.      

Со стоном «товарищ Бендер»  бедная супруга  забарабанила по стеклу. Великий комбинатор обернулся.      

- А, - сказал он, видя, что отделен от вдовы  закрытой дверью, - вы тоже здесь?      

- Здесь, здесь, - твердила вдова радостно.      

- Обними же меня, моя радость, мы так долго не  виделись, - пригласил технический директор.      

Вдова засуетилась. Она подскакивала за дверью, как чижик в  клетке. Притихшие за ночь юбки снова  загремели. Остап раскрыл объятия.      

- Что же ты не идешь, моя гвинейская курочка.[354] Твой тихоокеанский  петушок так устал на заседании Малого Совнаркома.[355]      

Вдова была лишена фантазии.      

- Суслик, - сказала она в пятый раз. -  Откройте мне дверь, товарищ Бендер.      

- Тише, девушка! Женщину украшает скромность. К чему  эти прыжки?      

Вдова мучилась.      

- Ну, чего вы терзаетесь? - спрашивал  Остап. - Что вам мешает жить?      

- Сам уехал, а сам спрашивает!      

И вдова заплакала.      

- Утрите ваши глазки, гражданка. Каждая ваша слезинка -  это молекула в космосе.      

- А я ждала, ждала, торговлю закрыла. За вами поехала,  товарищ Бендер:      

- Ну, и как вам теперь живется на лестнице? Не дует?      

Вдова стала медленно закипать, как большой монастырский  самовар.      

- Изменщик! - выговорила она, вздрогнув.      

У Остапа было еще немного свободного времени. Он защелкал  пальцами и, ритмично покачиваясь, тихо пропел:      

- Частица черта в нас заключена подчас! И сила женских  чар родит в груди пожар!..[356]      

- Чтоб тебе лопнуть! - пожелала вдова по окончании  танца. - Браслет украл, мужнин подарок. А стуло  зачем забрал?!      

- Вы, кажется, переходите на личности? - заметил  Остап холодно.      

- Украл, украл! - твердила вдова.      

- Вот что, девушка, зарубите на своем носике, что Остап  Бендер никогда ничего не крал.      

- А ситечко кто взял?      

- Ах, ситечко! Из вашего неликвидного фонда? И это вы  считаете кражей? В таком случае наши взгляды на жизнь диаметрально  противоположны.      

- Унес, - куковала вдова.      

- Значит, если молодой, здоровый человек позаимствовал  у провинциальной бабушки ненужную ей, по слабости здоровья, кухонную  принадлежность, то, значит, он вор? Так вас прикажете понимать?      

- Вор, вор.      

- В таком случае нам придется расстаться. Я согласен на  развод.      

Вдова кинулась на дверь. Стекла задрожали. Остап понял, что  пора уходить.      

- Обниматься некогда, - сказал он, - прощай,  любимая! Мы разошлись, как в море корабли.[357]      

- Каррраул!  - завопила вдова.      

Но Остап уже был в конце коридора. Он встал на подоконник,  тяжело спрыгнул на влажную после ночного дождя землю и скрылся в блистающих  физкультурных садах.      

На крики вдовы набрел проснувшийся сторож. Он выпустил  узницу, пригрозив штрафом.      

       

Глава XXXI      

Автор гаврилиады      

       

Когда мадам Грицацуева покидала негостеприимный стан  канцелярий, к Дому Народов уже стекались служащие самых скромных рангов:  курьеры, входящие и исходящие барышни,[358] сменные  телефонистки, юные помощники счетоводов и бронеподростки.[359]      

Среди них двигался Никифор Ляпис, молодой человек с бараньей  прической и неустрашимым  взглядом. Невежды, упрямцы и первичные  посетители входили в Дом Народов  с главного подъезда. Никифор Ляпис  проник в здание через амбулаторию. В Доме Народов он был своим человеком и знал  кратчайшие пути к оазисам, где брызжут светлые ключи гонорара под широколиственной  сенью ведомственных журналов.[360]      

Прежде всего Никифор Ляпис пошел в буфет. Никелированная  касса сыграла матчиш и выбросила три чека. Никифор съел варенец, вскрыв  запечатанный бумагой стакан, кремовое пирожное, похожее на клумбочку. Все это  он запил чаем. Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения.[361]      

Первый визит он сделал в редакцию ежемесячного охотничьего  журнала «Герасим и Муму». Товарища Наперникова еще не было, и Никифор Ляпис  двинулся в «Гигроскопический вестник», еженедельный рупор, посредством которого  работники фармации общались с внешним миром.      

- Доброе утро» - сказал Никифор. - Написал  замечательные стихи.      

- О чем? - спросил начальник литстранички. -  На какую тему? Ведь вы же знаете, Трубецкой,[362] что  у нас журнал:      

Начальник для более тонкого определения сущности  «Гигроскопического вестника» пошевелил пальцами.      

Трубецкой‑Ляпис посмотрел на свои брюки из белой  рогожки,[363] отклонил корпус назад и  певуче сказал:      

- «Баллада о гангрене».      

- Это интересно, - заметила гигроскопическая персона, -  давно пора в популярной форме проводить идеи профилактики.      

Ляпис немедленно задекламировал:      

       

Страдал Гаврила от гангрены,      

Гаврила от гангрены слег:[364]      

       

Дальше тем же молодецким четырехстопным ямбом рассказывалось  о Гавриле, который по темноте своей не пошел вовремя в аптеку и погиб из‑за  того, что не смазал ранку йодом.      

- Вы делаете успехи, Трубецкой, - одобрил  редактор, - но хотелось бы еще больше: Вы понимаете?      

Он задвигал пальцами, но страшную балладу взял, обещав  уплатить во вторник.      

В журнале «Будни морзиста» Ляписа встретили гостеприимно.      

- Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны  стихи. Только быт, быт, быт. Никакой лирики. Слышите, Трубецкой? Что‑нибудь  из жизни потельработников[365] и  вместе с тем, вы понимаете?..      

- Вчера я именно задумался над бытом потельработников.  И у меня вылилась такая поэма. Называется «Последнее письмо». Вот:      

       

Служил Гаврила почтальоном,      

Гаврила письма разносил:      

       

История о Гавриле была заключена в семьдесят две строки. В  конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же  доставляет письмо по адресу.      

- Где же происходило дело? - спросили Ляписа.      

Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, а за границей нет  Гаврил, членов союза работников связи.      

- В чем дело? - сказал Ляпис. - Дело  происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый.      

- Знаете, Трубецкой, напишите лучше нам о радиостанции.[366]      

- А почему вы не хотите почтальона?      

- Пусть полежит. Мы его берем условно.      

Погрустневший Никифор Ляпис‑Трубецкой пошел снова в  «Герасим и Муму». Наперников уже сидел за своей конторкой. На стене висел  сильно увеличенный портрет Тургенева в пенсне, болотных сапогах и двустволкой  наперевес. Рядом с Наперниковым стоял конкурент Ляписа - стихотворец из  пригорода.      

Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном.  Творение шло под названием - «Молитва браконьера».      

       

Гаврила ждал в засаде зайца,      

Гаврила зайца подстрелил.