1 2 3 4 5 6 7 8 
– Веры  меня лишили вы, и да падет вина на вашу милую головку! Ваш муж не подозревал,  что его слова обратятся против него самого! Ха-ха! Я ужасно рад, что вы сделали  меня вероотступником, Тэсс! Я в вас влюблен больше, чем когда бы то ни было, и  вдобавок мне вас жаль. Хотя вы и молчите, а все-таки я вижу, что живется вам  плохо, – вами пренебрегает тот, кто должен о вас заботиться.    

Кусок не  шел ей в горло, губы пересохли, она задыхалась. Голоса и смех обедавших внизу  на соломе едва доходили до ее слуха, словно они находились за четверть мили  отсюда.    

– Вы  жестоки ко мне, – сказала она. – Разве могли бы вы говорить со мной  так, если бы хоть немного меня любили?    

– Правда,  правда, – отозвался он, нахмурившись. – Я пришел не для того, чтобы  упрекать вас за мои поступки. Тэсс, я не хочу, чтобы вы так много работали, я  для вас пришел сюда. Вы говорите, что вы замужем, и не я – ваш муж. Быть может,  вы сказали мне правду, но я его никогда не видел, его имя вы скрыли, и вообще  он кажется мне мифом. Но даже если у вас есть муж, я считаю – я вам ближе, чем  он. Все-таки я пытаюсь помочь вам в беде, чего не делает он, да благословит  небо этого невидимку! Мне припоминаются слова сурового пророка Осии, которого  я, бывало, читал. Знаете вы их, Тэсс? «Погонится за любовником своим, но не  догонит его, и будет искать его, но не найдет и скажет: пойду я и возвращусь к  первому мужу моему, ибо тогда лучше было мне, нежели теперь». Тэсс, моя  двуколка ждет у подножия холма, а остальное вам известно, любимая моя… не его!    

Она  густо покраснела, пока он говорил, но не ответила ни слова.    

– Вы  были причиной моего отступничества, – продолжал он, протягивая руку, чтобы  обнять ее за талию, – поэтому вы должны разделить мою судьбу и навсегда  оставить этого осла, которого называете своим мужем.    

У нее на  коленях лежала одна из кожаных перчаток, которую она сняла, когда принялась за  обед; не говоря ни слова, она схватила ее и, размахнувшись, ударила его по  лицу. Перчатка была толстая и тяжелая, как рукавица воина, а удар пришелся  прямо по губам. Ее закованные в латы предки не раз наносили такие удары, и при  наличии пылкой фантазии можно было подумать, что в поступке Тэсс сказалась ее  кровь. Алек, лежавший на снопах, вскочил. Алая капля выступила на губе, а через  секунду кровь закапала на солому. Но он быстро овладел собой, спокойно вынул носовой  платок из кармана и вытер окровавленные губы.    

Она тоже  вскочила, но тотчас же опустилась снова на снопы.    

– Ну,  накажите меня, – сказала она, глядя на него испуганно и вызывающе, словно  воробей, которому вот-вот свернут шею. – Ударьте меня, прибейте! Можете не  бояться этих людей там, у стога! Кричать я не буду. Однажды жертва – на всю  жизнь жертва!.. Таков закон!    

– Ну  что вы, Тэсс, – невозмутимо сказал он. – Я понимаю ваши чувства.  Однако вы ко мне очень несправедливы, забывая, что я женился бы на вас, если бы  вы не лишили меня этой возможности. Разве я не просил вас быть моей женой?  Отвечайте.    

– Просили.    

– А  вы не могли согласиться. Но запомните одно!..    

Голос  его стал жестче; гнев овладел им, когда он вспомнил, как искренне просил ее  быть его женой и как отблагодарила она его сейчас. Он подошел к ней и схватил  ее за плечи так, что она покачнулась.    

– Помни,  когда-то я был твоим господином. И снова им буду. Твой единственный и настоящий  муж – я.    

Снизу  донесся шум – молотильщики поднимались с земли.    

– Ну,  кончим ссориться, – сказал он, отпуская ее. – Сейчас я вас оставлю, а  за ответом приду позднее. Вы меня еще не знаете. Но я-то вас знаю!    

Она  молчала, словно оглушенная. Д'Эрбервилль зашагал по снопам и спустился по  лестнице, а внизу потягивались отяжелевшие от пива работники. Снова пустили в  ход молотилку, снова зашуршала солома, а Тэсс, двигаясь словно во сне,  вернулась на свое место возле гудящего барабана и начала развязывать один сноп  за другим.    

 48    

     

После  обеда фермер объявил, что скирду нужно обмолотить сегодня, хотя бы пришлось работать  при луне, так как механик со своей машиной отправляется завтра на другую ферму.  Стук, гул, шелест возобновились и почти ни на секунду не затихали.    

Было  около трех часов, когда Тэсс улучила минутку, чтобы поднять глаза и осмотреться  по сторонам. Она почти не удивилась, увидав, что Алек д'Эрбервилль вернулся и  стоит у ворот около изгороди. Поймав ее взгляд, он ласково махнул ей рукой и  послал воздушный поцелуй. Этим он давал знать, что ссора забыта. Тэсс снова  опустила глаза и после этого упорно старалась не смотреть в ту сторону.    

Медленно  тянулся день. Скирда пшеницы оседала, скирда соломы росла, а мешки с зерном  увозили в амбар. К шести часам вечера пшеничная скирда стала высотой всего лишь  по плечи. Но казалось, не счесть – было оставшихся снопов, хотя ненасытная  молотилка поглотила бесчисленное количество их; и все снопы прошли через руки  батрака и Тэсс, кормивших чудовище. А гигантская скирда соломы, выросшая там,  где утром ничего на было, являлась как бы испражнениями этого гудящего красного  обжоры. К концу пасмурного дня запад окрасился зловещим багрянцем – неистовый  март не мог подарить лучшего заката – и медный свет залил усталые, потные лица  молотильщиков и развевающуюся одежду женщин, которая льнула к телу, словно  языки тусклого пламени.    

Все  задыхались от усталости. Выбился из сил батрак, кормивший молотилку; Тэсс  видела, что к его красной шее пристали грязь и шелуха. Она все еще стояла на  своем посту; разгоряченное, потное лицо ее было покрыто пшеничной пылью, от  которой потемнел белый чепчик. Она была единственной женщиной, стоявшей на  площадке сотрясавшейся молотилки; по мере того как понижалась скирда, Мэриэн и  Изз все дальше отодвигались от нее и теперь уже не могли меняться с ней  местами. Вместе с машиной сотрясались все мускулы Тэсс, и постепенно она впала  в оцепенение, руки ее работали независимо от нее самой. Вряд ли сознавала она,  где находится, не слышала, как Изз Хюэт крикнула ей снизу, что у нее  распустилась коса.    

Даже  самые сильные начинали изнемогать, лица у всех были землистого цвета, глаза  запали. Поднимая голову, Тэсс видела все тот же гигантский стог соломы, а на  нем сбросивших куртки батраков, которые вырисовывались на фоне серого северного  неба; словно лестница Иакова, возвышался длинный красный транспортер, по  которому непрерывным потоком поднималась солома, – желтая река,  стремящаяся вверх и разливающаяся по верхушке скирды.    

Тэсс  знала, что Алек д'Эрбервилль остался на поле и следит за ней, но где он стоит,  она не могла сказать. Сейчас его присутствие можно было объяснить: обычно,  когда оставался последний слой снопов, начиналась охота за крысами, и в этой  забаве принимали участие люди, не, имеющие к молотьбе никакого  отношения, – всевозможные любители подобных развлечений, джентльмены с  терьерами и рожками, простые парни с палками и камнями.    

Однако  нужно было работать еще около часу, чтобы добраться до крыс, приютившихся под  скирдой. Когда вечерняя заря угасла над Холмом Великана близ Эбботс-Сернел,  белолицая мартовская луна поднялась над горизонтом с той стороны, где  находилось Мидлтонское аббатство и Шотсфорд. В течение последних двух часов  Мэриэн все сильнее беспокоилась о Тэсс, к которой не могла приблизиться  настолько, чтобы та ее услышала. Другие женщины подкреплялись элем, но Тэсс  ничего не пила, так как еще в детстве узнала, к чему это приводит. Однако она  держалась на ногах: если бы силы ей изменили, ее прогнали бы с фермы; месяц или  два назад она бы отнеслась к этому равнодушно, быть может, даже обрадовалась,  но с тех пор, как д'Эрбервилль начал охотиться за ней, мысль о потере места  приводила ее в ужас.    

Работники,  разбиравшие скирду и бросавшие снопы в молотилку, могли теперь свободно  разговаривать с теми, кто стоял на земле. К великому удивлению Тэсс, фермер  Гроби влез на площадку машины и сказал ей, что если она хочет пойти к своему  другу, то он возражать не станет, а на ее место поставит кого-нибудь другого.  Она поняла, что «другом» был д'Эрбервилль, а фермер оказывает ей снисхождение,  исполняя просьбу этого друга – или врага. Не прерывая работы, она покачала  головой.    

В конце  концов добрались до крыс, и охота началась. Зверьки залезали все глубже в пшеницу,  по мере того как оседала скирда, и, наконец, очутились на земле. Когда исчез  последний слой снопов и крысы бросились врассыпную, громкий вопль полупьяной  Мэриэн возвестил ее товаркам, что одна из крыс напала на ее особу. Остальные  женщины заранее приняли меры, подоткнув юбки или заняв места повыше. Крысу  наконец прогнали. По всему полю раздавался лай собак, крики мужчин, визг  женщин, ругань, топот; и в этом вавилонском столпотворении, Тэсс развязала  последний сноп. Остановили молотилку, гул стих, и Тэсс спустилась с площадки на  землю.    

Ее  поклонник, не принимавший участия в охоте на крыс, тотчас же очутился подле  нее.    

– Как…  вы все-таки здесь… после моей пощечины? – прошептала она; усталая, она не  могла говорить громко.    

– Я  был бы дураком, если бы обижался на вас, как бы вы со мной ни  обращались, – сказал он вкрадчиво, как говаривал, бывало, в  Трэнтридже. – Как дрожат маленькие ножки! Вы сейчас слабенькая, как  больной теленок, и сами это знаете. А ведь вы могли бы не работать, с тех пор  как я пришел. Зачем было упрямиться? Я сказал фермеру, что он не имеет права  ставить на такую работу женщин. Не женское это дело, и он прекрасно знает, что  на всех хороших фермах отказались от этого обычая. Я провожу вас домой.    

– Хорошо, –  отозвалась она, едва передвигая ноги, – проводите меня, если хотите. Я  помню, что вы собирались жениться на мне, когда еще не знали о моем замужестве.  Быть может… быть может, вы лучше и добрее, чем я думала. За доброту вашу я вам  благодарна, но за другое сержусь на вас. Иногда я не могу понять, что у вас на  уме.    

– Если  я не имею права узаконить прежние наши отношения, то во всяком случае могу вам  помочь. И помогать буду, стараясь по мере сил щадить ваши чувства, чего не  делал раньше. С моей религиозной манией – называйте это, как хотите, –  покончено. Но кое-что хорошее во мне осталось. Надеюсь, что осталось.  Послушайте, Тэсс, заклинаю вас всем лучшим в отношениях между мужчиной и  женщиной, доверьтесь мне! Денег у меня достаточно, больше чем достаточно, чтобы  избавить от нужды и вас, и ваших родителей, и сестер. Я их обеспечу, если  только вы отнесетесь ко мне с доверием.    

– Вы  недавно их видели? – быстро спросила она.    

– Да.  Они не знали, где вы. Только случай помог мне отыскать вас здесь.    

Сквозь  ветки живой изгороди холодная луна посматривала на измученное лицо Тэсс, остановившейся  перед домиком, где она жила. Д'Эрбервилль стоял подле нее.    

– Не  говорите о моих маленьких братьях и сестрах. Я теряю последние силы, когда вы  говорите о них, – сказала она. – Если вы хотите им помочь – а богу  известно, как они в этом нуждаются, – помогайте, но только не говорите  мне… Нет, нет! – воскликнула она. – Я ничего от вас не приму – ни для  них, ни для себя!    

Он не  вошел в дом, так как Тэсс жила вместе с хозяевами и всегда была на людях. Помывшись  в лохани, Тэсс поужинала с хозяевами, потом глубоко задумалась и пересела к  столу, стоявшему у стены, где при свете маленькой лампы начала писать,  повинуясь страстному порыву:    

     

«Мой  дорогой муж, позволь мне называть тебя так. Я не могу иначе, даже если ты  сердишься, думая о такой недостойной жене, как я. Я не могу не сказать тебе о моем  горе, – кроме тебя, никого у меня нет! Меня так жестоко искушают, Энджел.  Я не смею сказать, кто он, и не хочу об этом писать. Но ты представить себе не  можешь, как я нуждаюсь в тебе! Не можешь ли ты приехать ко мне сейчас, немедля,  пока ничего ужасного не случилось? О, я знаю, что не можешь, ты так далеко!  Право, я умру, если ты не приедешь ко мне очень скоро или не позовешь меня к  себе. Я заслужила наказание, которое ты наложил на меня, – знаю, что  заслужила, и ты имеешь полное право на меня сердиться, ты справедлив ко мне.  Но, Энджел, прошу тебя, не будь таким справедливым, будь чуточку добрее ко мне,  даже если я этого недостойна, – и приезжай. Если бы ты приехал, я могла бы  умереть в твоих объятиях. И рада была бы умереть – зная, что ты меня простил.    

Энджел,  я живу только для тебя. Я слишком тебя люблю, чтобы упрекать за то, что ты  уехал, и знаю, что ты должен был найти ферму. Не думай, что услышишь от меня  хоть одно злое или горькое слово. Только вернись ко мне. Без тебя я тоскую, мой  любимый. Так тоскую! Это ничего, что я должна работать. Но если бы ты написал  мне только одну маленькую строчку: «скоро приеду», – о, как хорошо жилось  бы мне, Энджел!    

С  тех пор как мы поженились, быть верной тебе в словах и помыслах стало моей  религией, и если кто-нибудь скажет мне вдруг любезность, мне кажется, что это  обида тебе. Неужели ты больше ничего не чувствуешь ко мне и кончилось все, что  было на мызе? А если нет, то как же ты можешь жить вдали от меня? Я все та же  женщина, Энджел, которую ты полюбил. И совсем не та, которая тебе так не  нравилась, хотя ты ее никогда не видел. Что мне было до прошлого, когда я тебя  встретила? Оно умерло. Я сделалась другой женщиной, и ты наполнил меня до краев  новой жизнью. Могу ли я быть теперь той, прежней? Как ты этого не понимаешь?  Милый, если бы ты был чуточку более самоуверен, ты понял бы, что у тебя хватило  сил изменить меня всю целиком, и тогда, пожалуй, ты мог бы приехать ко мне –  твоей бедной жене.    

Как  глупа я была, когда, счастливая, думала, что могу верить в твою вечную любовь  ко мне! Следовало бы мне знать, что такая любовь не для меня, грешной! Но меня  не только грызет тоска по прошлому, меня гнетет и настоящее. Подумай, подумай,  как ноет у меня сердце при мысли, что я никогда тебя не увижу… никогда! Ах,  если бы твое сердце ныло каждый день только одну минутку так, как ноет мое день  за днем, ты бы пожалел свою бедную, одинокую Тэсс.    

Энджел,  говорят, что я все еще хорошенькая (меня называют красавицей, уж если говорить  правду). Быть может, это верно. Но мне-то не нужна моя красота. Я радуюсь ей  только потому, что она принадлежит тебе, мой дорогой, и, может быть, кроме нее,  нет у меня ничего, достойного тебя. И вот поэтому-то, когда меня из-за нее  доняли, я обвязала лицо платком и старалась подольше не снимать повязки. О  Энджел, все это я говорю тебе не из тщеславия, – ты ведь знаешь, что я не  тщеславна, – а только для того, чтобы ты ко мне приехал!    

Если  ты действительно не можешь ко мне приехать, то позволь мне приехать к тебе.  Говорю тебе – я измучена, меня заставляют делать то, чего я не хочу делать.  Быть того не может, чтобы я хотя бы чуть-чуть уступила, но мне страшно при  мысли о том, до чего может довести случай, а первая моя вина делает меня такой  беззащитной. Больше не могу говорить об этом – очень уж тяжело. Но если я не  устою и попаду в какую-нибудь страшную ловушку, теперь мне будет хуже, чем было  в первый раз. О боже, я и подумать об этом не могу! Позови меня к себе, позови  скорее, или сам приезжай ко мне!    

Я  была бы довольна – нет, счастлива! – быть твоей служанкой, раз я не могу  быть твоей женой; только бы мне жить около тебя, видеть тебя хоть мельком,  думать, что ты мой.    

Солнечный  свет меня не радует, раз тебя здесь нет, и не хочется смотреть на грачей и  скворцов в поле, потому что мы на них смотрели вместе, а теперь я тоскую без  тебя. Об одном только я мечтаю, одного только хочу на небе, на земле или под  землею – увидеться с тобой, мой любимый! Приезжай, приезжай и спаси меня от  того, что мне угрожает!    

Твоя  верная и несчастная – Тэсс».    

     

 49    

     

Послание  было своевременно доставлено к завтраку в тихий дом священника на западе той  долины, где воздух такой мягкий, а земля такая тучная, что возделывание полей  не требует тяжких усилий, как в Флинтком-Эше, и где даже люди, по мнению Тэсс,  принадлежат к какой-то иной породе (хотя в действительности они везде  одинаковы). Заботясь о том, чтобы письма не пропадали, Энджел посоветовал Тэсс  писать на имя отца, которого не забывал уведомлять о перемене своего адреса в  той стране, куда с тяжелым сердцем отправился на разведку.    

– Ну  вот, – сказал старый мистер Клэр жене, прочтя адрес на конверте, –  если Энджел в конце будущего месяца намеревается, как он нам писал, покинуть  Рио и посетить родину, то это письмо, пожалуй, ускорит его отъезд; мне кажется  оно от его жены.    

Он  глубоко вздохнул, и письмо было тотчас переадресовано Энджелу.    

– Милый  мой мальчик! Надеюсь, он благополучно вернется домой, – прошептала миссис  Клэр. – До конца жизни я буду считать, что мы были к нему несправедливы.  Ты должен был бы послать его в Кембридж, несмотря на его неверие, и дать ему  такое же образование, какое получили старшие братья. При благотворном влиянии  он изменил бы свои взгляды и, быть может, в конце концов принял сан. И во  всяком случае это было бы справедливее по отношению к нему.    

Это был  единственный упрек в отношении их сыновей, который миссис Клэр позволяла себе  делать мужу. Да и этот упрек повторяла она нечасто, так как была женщиной не  только благочестивой, но и мягкой. Она знала, что и его тревожат сомнения,  справедливо ли он поступил в данном случае. Частенько слышала она, как в часы  бессонницы он, сдерживая вздохи, молится об Энджеле. Впрочем, непреклонный  евангелист и теперь считал, что не вправе был дать своему неверующему сыну то  же академическое образование, какое получили его братья, – вполне возможно  и даже весьма вероятно, что Энджел использовал бы свои познания для  опровержения тех самых доктрин, служение которым его отец сделал целью своей  жизни и жизни своих старших сыновей. Возводить одной рукой пьедестал для двух  верующих, а другой – для неверующего казалось ему поступком, не соответствующим  его убеждениям, положению и надеждам. Тем не менее он любил своего сына, столь  неудачно названного Энджелом, и втайне сокрушался по поводу своего решения в  отношении сына, подобно тому как сокрушался Авраам, поднимаясь с обреченным  Исааком на гору. И немая его скорбь была мучительнее тех упреков, какие  приходилось ему слышать от жены.    

Они  считали себя виновниками этого неудачного брака. Если бы Энджелу не суждено  было стать фермером, он не общался бы с деревенскими девушками. Они не знали,  что именно привело его к разрыву с женой, и не знали, когда произошел этот  разрыв. Сначала они предполагали, что он вызван какой-то непреодолимой неприязнью.  Но в последних письмах Энджел вскользь упоминал о том, что собирается приехать  за ней и увезти с собой; теперь они начали надеяться, что разрыв между ними  вызван обстоятельствами, которые в конце концов можно устранить. Он им сказал,  что она живет со своими родными, и, теряясь в догадках, они решили не  вмешиваться в отношения, которых не могли изменить к лучшему.    

Тот,  кому адресовано было письмо Тэсс созерцал в это время бесконечные равнины со спины  мула, который вез его из центральных областей Южной Америки к побережью. В этой  чужой стране Энджелу не повезло. Он все еще не мог оправиться после тяжелой  болезни, которую перенес вскоре по приезде, и почти готов был отказаться от  мысли приобрести здесь ферму, но скрывал это от своих родителей, пока еще  окончательно не передумал.    

Толпы  земледельцев, ослепленных надеждой на легкую и свободную жизнь и эмигрировавших  вместе с ним в эту страну, страдали, чахли, умирали. Видел он матерей с  английских ферм, которые брели пешком, неся на руках детей. Когда дети  заболевали лихорадкой и умирали, мать голыми руками рыла в рыхлой земле могилу  ребенку и, тихо поплакав, плелась дальше.    

Первоначально  Энджел не думал эмигрировать в Бразилию, он хотел приобрести ферму на родине, в  одном из северных или восточных графств. Сюда он приехал в припадке отчаяния –  тяга в Бразилию, захватившая английских земледельцев, у него проявилась в тот  момент, когда им овладело желание бежать от прошлой своей жизни.    

За время  своего отсутствия он духовно повзрослел лет на десять. Теперь он ценил в жизни  не столько красоту, сколько долг. Давным-давно отвергнув старые мистические  системы, он пересмотрел и старый кодекс морали, придя к выводу, что и он  нуждается в изменениях. Кого можно назвать нравственным человеком? И вопрос еще  более существенный: что значит быть нравственной женщиной? Красота или уродство  натуры проявляются не только в уже совершенном, но и в стремлениях и импульсах;  подлинная история человека определяется не тем, что он совершил, но тем, что  хотел совершить.    

А если  так, то что же представляла собой Тэсс?    

Теперь  он видел ее в ином свете и начал сожалеть о том, что поторопился вынести ей  приговор. Навеки он от нее отвернулся или нет? Он не мог утверждать, что будет  ее отвергать всегда, а раз так, значит он уже принимал ее теперь.    

Эта  нарастающая неясность к ней возникла в тот период, когда она жила в  Флинтком-Эше, но еще не смела смутить его покой и написать о своей жизни или  своих чувствах. Это приводило его в недоумение; не понимая, почему она не  пишет, он не спрашивал о мотивах. Таким образом, смиренное ее молчание было  истолковано неправильно. Каким оно было в сущности красноречивым, если бы  только он мог его понять! Она буквально исполняла приказание, отданное им и забытое;  смелая от природы, она тем не менее отказывалась от всех своих прав, признавала  его приговор вполне справедливым и молча склонялась перед ним.    

Когда  Энджел верхом на муле возвращался к побережью, с ним ехал еще один человек.  Этим спутником был англичанин, прибывший с той же целью, что и Энджел, но родом  из другой части острова. Оба находились в угнетенном состоянии и беседовали о  личных своих делах. Откровенность вызывает на откровенность. Людям, скитающимся  в далеких странах, свойственно открывать чуть ли не первому встречному такие  стороны своей жизни, о каких они никогда не заикнулись бы в разговоре с  друзьями, – и Энджел, путешествуя с этим человеком, рассказал ему  печальную историю своей женитьбы.    

Незнакомец  побывал во многих странах и знал обычаи многих народов – несравненно больше,  чем Энджел. Для его космополитического мышления подобные уклонения от  социальных норм, столь серьезные для нашей морали, не имели никакого значения,  как не имеют значения для формы земного шара долины и горные цепи. Он взглянул  на дело с совершенно иной точки зрения; он считал, что прошлое Тэсс  несущественно, важно лишь одно: какой женой могла она стать, и Клэру он заявил  откровенно, что тот не должен был уезжать от нее.    

На  следующий день их застигла гроза, и они вымокли до костей. Спутник Энджела  заболел лихорадкой и в конце недели умер. Клэр задержался на несколько часов,  чтобы похоронить его, а затем продолжал путь.    

Слова,  мимоходом брошенные беспристрастным человеком – о его жизни, – Клэр  решительно ничего не знал и фамилию его услышал впервые, – были как бы  освящены его смертью и произвели на Клэра более сильное впечатление, чем  всевозможные рассуждения философов об этике. Сравнивая себя с ним, он устыдился  узости своих взглядов. Собственная его непоследовательность стала очевидной.  Всегда он превозносил эллинское язычество, предпочитая его христианству. А у  эллинов незаконная связь вовсе не была для женщины позором. Стало быть, его  отвращение к недевственности, унаследованное им вместе с мистическим  вероучением, вряд ли может быть оправдано, если девушка пала жертвой коварства.  Он почувствовал угрызения совести. Припомнились запечатлевшиеся в его памяти  слова Изз Хюэт. Он спросил Изз, любит ли она его, и девушка ответила  утвердительно. Любит ли она его больше, чем Тэсс? Нет, ответила она; Тэсс готова  жизнь отдать за него, а больше и она сама не может сделать.    

Тэсс  вспомнилась ему такой, какой была в день свадьбы. Как не сводила она с него  глаз, как прислушивалась к его словам, словно считала его божеством. А в тот  страшный вечер у камина, когда ее простая душа раскрылась перед ним, каким  жалким казалось ее лицо, освещенное пламенем: она не в силах была понять, что  он может лишить ее своей любви и защиты.    

И так из  обвинителя он превращался в ее защитника. Прежде, если он думал о ней, ему в голову  приходили циничные мысли; но ни один человек не может быть всю жизнь только  циником, и он прогнал эти мысли. Возникли они потому, что он подчинился влиянию  общих принципов, пренебрегая особенностями данного случая.    

Но все  размышления на эту тему далеко не новы; любовники и мужья и раньше проходили  через это. Клэр был жесток по отношению к ней, в этом не может быть сомнения.  Часто, слишком часто мужчины бывают жестоки к женщинам, которых любят или  любили, а женщины – к мужчинам. Но жестокость эта кажется нежностью по  сравнению с той всеобщей жестокостью, из которой она вырастает, –  жестокостью обстоятельств к человеку, жестокостью средств к цели, жестокостью  сегодняшнего дня ко вчерашнему, а завтрашнего дня к сегодняшнему.    

Предки  Тэсс – могущественный род д'Эрбервиллей, к которому он относился с презрением  как к растратившему свои силы, – теперь производили на него совсем иное  впечатление. Почему не понимал он раньше, что подобные вещи можно оценивать не  только политически? Что они многое дарят воображению? С этой точки зрения происхождение  Тэсс было фактом огромной значимости; теперь род Тэсс не играл никакой роли в  экономической жизни страны, но ее происхождение оставалось весьма важным  стимулом для мечтателя и для моралиста, рассуждающего о падении и гибели. Этот  факт – это маленькое отличие, сохранившееся в крови и фамилии бедной  Тэсс, – будет очень скоро забыт, и будет предана забвению ее  наследственная связь с мраморными памятниками и свинцовыми гробами в Кингсбире.  Безжалостно уничтожает Время свою же собственную романтику! Снова и снова  представляя себе лицо Тэсс, он думал теперь, что замечал в нем то гордое  достоинство, которое, наверно, отличало ее благородных прабабок. И это видение  вновь вызывало в его сердце прежнее чувство, сопровождающееся какой-то неясной  болью.    

Хотя  прошлое ее не было безупречно, но в Тэсс было нечто гораздо более драгоценное,  нежели свежесть ее товарок. Разве оставшиеся после сбора урожая гроздья в  вертограде Ефрема не были вкуснее всего винограда Авии?    

Так  вещала возрождающаяся любовь, расчищая путь для смиренных излияний Тэсс,  которые были только что отправлены Клэру его отцом; но из-за дальности  расстояния они не скоро могли быть услышаны.    

Между  тем надежды Тэсс на возвращение Энджела в ответ на ее мольбу то разгорались, то  угасали. Гасли они потому, что в обстоятельствах, приведших к разлуке, никаких  изменений не произошло – не могло произойти, а если искупление не пришло, когда  она была с ним, тем более не могло это случиться в ее отсутствие. Однако она  все время думала о том, как бы ему понравиться, если он вернется. Она сожалела,  что не постаралась запомнить те мелодии, какие он играл на арфе, не выпытала у  него, какие баллады, распеваемые деревенскими девушками, он любит. Она  осторожно расспрашивала об этом Эмби Сидлинга, который приехал вслед за Изз из  Тэлботейс, а Эмби случайно запомнил, что из тех песенок, какие распевали они на  мызе, чтобы легче было доить коров, Клэр, казалось, отдавал предпочтение «В  саду Купидона», «Есть у меня парк, есть у меня гончие» и «На рассвете», но  равнодушно выслушивал «Брюки портного» и «Какой я выросла красоткой», хотя это  и прекрасные песенки.    

Теперь  Тэсс хотелось петь эти баллады как можно лучше. Частенько она распевала их,  когда оставалась одна, – в особенности «На рассвете»:    

     

Проснись,  проснись, проснись,    

И  милочке своей    

Нарви  букет цветов –    

Тех,  что в саду растут.    

Все  горлинки, смотри,    

Вьют  гнезда на ветвях    

Весеннею  порой    

На  утренней заре.    

     

Даже  камень и тот был бы растроган, когда пела она эти песни холодной ранней весной,  если случалось ей работать в стороне от других девушек. Слезы струились у нее  по щекам; она думала, что, наверное, он все-таки не приедет и не услышит ее, и  простые глупые слова песни звучали как насмешка, терзая ее измученное сердце.    

Погруженная  в мечты, Тэсс словно не замечала, что время идет, дни становятся длиннее, и  благовещенье, когда окончится срок ее пребывания на ферме, уже не за горами.    

Но до  благовещенья произошло событие, которое направило ее мысли в другую сторону.  Однажды вечером она сидела, по обыкновению, в общей комнате вместе с хозяевами,  когда кто-то постучал в дверь и спросил, здесь ли Тэсс. На фоне сумеречного  неба вырисовывалась в дверях высокая фигура – ее можно было принять за взрослую  женщину, не будь она худенькой и тонкой, как ребенок. В сумерках Тэсс не узнала  пришедшую, пока та не назвала ее по имени.    

– Как,  это ты, Лиза Лу? – удивилась Тэсс.    

Сестра  ее, которую год с небольшим она оставила ребенком, вдруг выросла, как на  дрожжах, стала девушкой, но вряд ли сама понимала происшедшую с ней перемену.  Юбка, когда-то длинная, была ей теперь коротка, а тонкие ноги и руки, которые  она не знала куда девать, красноречиво свидетельствовали о ее молодости и  неопытности.    

– Да,  Тэсс, я целый день шла пешком, – сказала Лу с невозмутимой  серьезностью, – старалась отыскать тебя и очень устала.    

– Что  случилось дома?    

– Матери  очень плохо, доктор сказал, что она умирает. Да и отец тоже плох; и он все  говорит о том, что не годится человеку из такой знатной семьи работать не  покладая рук, как простому крестьянину. Вот мы и не знаем, что нам делать.    

Тэсс так  глубоко задумалась, что не сразу догадалась позвать Лизу Лу в дом. Усадив ее и  напоив чаем, она приняла наконец решение. Ей необходимо вернуться домой. Срок  договора еще не истек, но так как до шестого апреля, до дня благовещенья,  оставалось мало времени, она решила рискнуть и уйти немедленно.    

Отправляясь  в путь этим же вечером, она выигрывала целый день, но сестра ее так устала, что  должна была отдохнуть до утра. Тэсс сбегала к Мэриэн и Изз, рассказала о  случившемся и попросила замолвить за нее словечко перед фермером. Вернувшись,  она покормила Лу, уложила ее в свою постель, потом собрала кое-какие вещи,  которые могли поместиться в плетеной корзинке, и отправилась в путь, приказав  Лу выйти на следующее утро.    

 50    

     

Когда  пробило десять часов, она вышла в холодную, темную ночь, – ей предстояло  пройти пятнадцать миль под стальными звездами. В пустынной местности ночь не  страшна путнику, скорее она защищает его от опасности, – и, зная это, Тэсс  выбрала кратчайший путь: шла она проселочными дорогами, по которым не решилась  бы идти днем. Грабителей в этих краях не было, а мысль о больной матери  прогнала призрачные страхи. Так шла она милю за милей, то поднимаясь на холмы,  то спускаясь в долины, пока не добрела к полуночи до Балбэрроу и с вершины посмотрела  вниз, в хаосе ночных далей лежала долина, в которой она родилась. Около пяти  миль прошла она по горному плато, ей оставалось пройти еще десять-одиннадцать  миль по равнине. При бледном свете звезд едва можно было различить извилистую  дорогу, а когда Тэсс спустилась по ней в долину, разница между плоскогорьем и  низиной была столь ощутима, что воспринималась даже по запаху, а при ходьбе –  по мягкости почвы. Это была тучная Блекмурская долина, та часть ее, где на  дорогах не увидишь ни одной заставы. В таких уголках земли крепко держатся  суеверий. Когда-то здесь был лес, и сейчас, в темную ночную пору, он как будто  снова возник из небытия, дали исчезли и каждое дерево, каждый куст принимали  чудовищные размеры. Олени, за которыми некогда охотились здесь, ведьмы, которых  пытали и окунали в воду, зелено-пятнистые феи, хохотавшие вслед путнику, –  вера в них еще жила и возвращала к жизни всю эту нечисть.    

В  Натлбери она прошла мимо деревенской харчевни, и вывеска заскрипела, отвечая на  звук ее шагов, но никто, кроме нее, не слышал этого скрипа. Мысленно она  представляла себе людей, лежащих в темноте под этими соломенными крышами,  укутанных одеялами из красных квадратных лоскутов; сухожилия их ослаблены,  мускулы дряблы, а сон восстанавливает их силы, чтобы завтра, как только  появится над Лэмблдон-Хиллом розовый туманный отсвет, они могли снова приняться  за работу.    

В три  часа утра Тэсс, миновав последний поворот, вышла из лабиринта проселочных дорог  и вступила в Марлот, пройдя по тому лугу, где впервые увидела Энджела Клэра на  клубном празднике, когда он с ней не танцевал; воспоминание об этом и по сей  день причиняло ей боль. Там, где был дом ее матери, мерцал свет. Освещено было  окно спальни, и оно словно подмигивало ей, когда ветер раскачивал перед ним  ветку дерева. Как только она разглядела очертания дома, на ее деньги покрытого  новой соломенной крышей, в ее воображении сразу возникли старые, хорошо  знакомые картины. Он был словно частью ее жизни; покосившиеся слуховые окна,  конек крыши, неровные ряды кирпичей, венчавших дымовую трубу, – все это  было ей близко. Сейчас, казалось ей, дом пребывает в оцепенении: ее мать  больна.    

Она  потихоньку открыла дверь, чтобы не потревожить спящих; в нижней комнате никого  не было, но на площадку лестницы вышла соседка, ухаживавшая за ее матерью, и  шепотом сообщила, что миссис Дарбейфилд не лучше, хотя сейчас она спит. Тэсс  приготовила себе завтрак и, распрощавшись с соседкой, заняла ее место в комнате  матери.    

Утром,  когда она увидела детей, они показались ей странно вытянувшимися; хотя дома она  не была только около года, за это время они удивительно выросли. Она целиком  отдалась заботам о них и на время забыла о своих печалях.    

Отец  по-прежнему прихварывал и сидел, по обыкновению, в своем кресле. Но на другой  день после ее прихода вдруг развеселился: он придумал, как раздобыть денег, и  Тэсс спросила, в чем заключается его план.    

– Я  хочу написать письмо всем антикварам, проживающим в этой части Англии, –  объявил он. – Попрошу их собрать по подписке деньги на мое содержание.  Уверен, что это дело покажется им и романтическим и занятным – одним словом,  подходящим. Они много денег тратят на содержание в порядке всяких старых  развалин, на поиски скелетов и тому подобных штук; а живые останки должны  показаться им еще интереснее, как только они обо мне прослышат. Вот если бы  кто-нибудь пошел да и рассказал им, что за человек здесь проживает, о котором  они знать не знают. Будь священник Трингхэм жив – тот, что меня открыл, –  уж он бы наверняка это сделал.    

Выслушав  этот грандиозный проект, Тэсс не стала возражать – сначала она хотела покончить  с неотложными делами, так как положение семьи, по-видимому, не улучшилось,  несмотря на посланные ею деньги. Когда удалось уладить домашние неурядицы, ей  пришлось подумать и о работе вне дома. Подоспело время сеять и сажать, у многих  крестьян сады и огороды были уже возделаны; но Дарбейфилды отстали от соседей.  К большому своему огорчению, Тэсс открыла причину такого опоздания: картофель,  оставленный на семена, был весь съеден, – возмутительная небрежность и непредусмотрительность.  Ей удалось раздобыть картофель, а через несколько дней отец ее настолько  оправился, что, подчиняясь ее уговорам, мог заняться садом, тогда как она сама  начала возделывать участок земли, который арендовали они ярдах в двухстах от  деревни.    

Ей  нравилась эта работа после дней, проведенных в комнате больной, где теперь не  было необходимости дежурить, так как мать выздоравливала. Физический труд  рассеивал мысли. Их участок находился на высоком, сухом, огороженном месте, по  соседству с другими сорока или пятьюдесятью участками. И когда кончался рабочий  день батраков, здесь закипала работа. Обычно вскапывать землю начинали в шесть  часов вечера, и работа затягивалась до ночи, а иногда продолжалась и при лунном  свете. На многих участках горели кучи сухой сорной травы и отбросов – из-за  сухой погоды костры пылали особенно ярко.    

Как-то в  ясный день Тэсс и Лиза Лу работали в поле вместе с другими крестьянами, пока последние  лучи заходящего солнца не упали на белые столбики, отделявшие один участок от другого.  Как только спустились сумерки, на участках стали загораться костры из пырея и  капустных кочерыжек; они то вспыхивали, то скрывались за густыми клубами дыма,  которые подхватывал и уносил ветер. Когда разгорался костер, гряда дыма,  стелющаяся по земле, тускло светилась, заслоняя рабочих друг от друга, и  становилась понятным выражение «облачный столп», что днем стоял стеной, а ночью  светился.    

Вечером  кое-кто прервал работу, но большинство осталось, чтобы покончить с посадкой, и  среди оставшихся была Тэсс, которая отослала сестру домой. Она вскапывала один  из тех участков, где сжигали пырей; четыре блестящих зубца ее мотыги  позвякивали, ударяясь о камни и твердые комья земли. Иногда ее с ног до головы  окутывал дым от костра, а когда дым рассеивался, видна была ее фигура, залитая  медным светом. Она была несколько необычно одета сегодня и имела странный вид:  платье, побелевшее от частой стирки, и короткая черная жакетка напоминали и о  свадьбе и о похоронах. Другие женщины, работавшие поодаль, были в белых передниках,  и когда на них не падал отблеск костра, во мраке были видны только эти  передники да бледные лица.    

На  западе в светлом опаловом небе рисовались оголенные, напоминающие проволоку  ветки колючего кустарника живой изгороди. Вверху сиял Юпитер, словно желтый  нарцисс, такой яркий, что, казалось, отбрасывал тени. Загорались другие  неведомые звезды. Вдалеке лаяла собака, по сухой дороге стучали колеса.    

Зубцы  мотыги по-прежнему со звоном ударялись о камни, так как было еще не поздно. И,  несмотря на прохладу, в воздухе уже веяло весной, и ее дыхание подбадривало  работающих. Им всем, как и Тэсс, нравилось быть здесь, на поле, в этот час,  когда трещали костры и разыгрывалась фантастическая мистерия света и тени. В  морозную зиму ночь приходит как враг, в теплый летний вечер – как возлюбленная,  а в этот мартовский день она несла успокоение.    

Никто не  обращал внимания на своих соседей. Все смотрели вниз, на вскопанную землю,  освещенную кострами. Поэтому Тэсс, которая разбивала земляные комья и напевала  свои наивные песенки, почти не надеясь теперь, что Клэр когда-нибудь их  услышит, долго не обращала внимания на человека, который работал неподалеку от  нее, – человека в длинной холщовой блузе, вскапывавшего, как она потом  заметила, ее участок – Тэсс решила, что его прислал сюда на подмогу отец.  Только когда он подошел ближе к ней, она разглядела его. Иногда дым разделял  их; потом ветер относил дым в сторону, и они могли видеть друг друга, оставаясь  невидимыми для остальных.    

Тэсс не  заговаривала со своим помощником, а он с ней. Она по-прежнему не обращала на него  внимания, подумав только, что днем она его здесь не видела и что он-ей  незнаком, но ничего удивительного в этом не было, так как за последние годы она  уезжала из деревни часто и надолго. Вскапывая участок, он подошел к ней  настолько близко, что огонь костра так же ярко заблестел на его мотыге, как и  на ее собственной. Подойдя к костру, чтобы бросить в огонь охапку сорной травы,  она увидела, что он, стоя по другую сторону, делает то же самое. Пламя  вспыхнуло, и она узнала лицо д'Эрбервилля.    

Неожиданное  его появление и нелепый костюм – холщовая блуза со складками, какую носили  теперь только самые ветхозаветные крестьяне, – производили впечатление  страшного гротеска, и Тэсс стало жутко. Д'Эрбервилль тихо рассмеялся.    

– Если  бы вздумалось мне пошутить, я бы сказал: «Как это похоже на райский сад!» – заметил  он, посматривая на нее исподлобья.    

– Что  вы говорите? – робко спросила она.    

– Шутник  сказал бы, что это точь-в-точь, как в раю. Вы – Ева, а я – искуситель, явившийся  вам в образе нечистой твари. В бытность мою богословом я неплохо изучил эту  сцену из Мильтона. Вот, например:    

     

–  Царица! Путь свободен и недолог:    

За  рощей мирт…    

…И  если ты меня возьмешь в проводники,    

Я  отведу тебя туда.    

–  Веди! – сказала Ева… –    

     

и так далее.  Милая моя Тэсс, эти слова я говорю за вас, ведь вы, наверное, это подумали, потому  что вы очень плохого обо мне мнения, хотя и совершенно несправедливо.    

– Я  никогда не называла вас сатаной и никогда этого не думала. Вообще мне не  приходят в голову такие мысли о вас. Я к вам отношусь безразлично, за  исключением тех случаев, когда вы меня оскорбляете. Неужели вы из-за меня  пришли сюда копать землю?    

– Исключительно!  Чтобы вас увидеть – и только. По дороге сюда я увидел вывешенную для продажи  блузу, и тогда я подумал, что в ней на меня не будут обращать внимание. Я  пришел протестовать против того, чтобы вы так работали.    

– Но  мне это нравится – я работаю для отца.    

– А  работа на той ферме кончена?    

– Да.    

– Что  же вы намереваетесь делать? Отправитесь к дорогому мужу?    

Это  напоминание показалось ей невыносимо унизительным, и она с горечью сказала:    

– Не  знаю… Нет у меня мужа!    

– Совершенно  верно – в том смысле, в каком вы говорите. Но у вас есть друг – и я вопреки  вашему желанию решил позаботиться о вашем благополучии. Вот вернетесь домой и  увидите, что я прислал вам.    

– О  Алек, я, не хочу, чтобы вы мне что-нибудь дарили! Я ничего не могу принять от  вас! Я не хочу… это нехорошо!    

– Это  хорошо! – сказал он весело. – Я не могу допустить, чтобы женщина,  которую я нежно люблю, так бедствовала, а я не попытался бы ей помочь.    

– Но  я ни в чем не нуждаюсь! Меня мучит только… совсем другое, а не то, как я живу!    

Она  отвернулась и с отчаянием начала копать землю, а слезы ее падали на ручку  мотыги и на комья земли.    

– Вас  беспокоит участь детей – ваших братьев и сестер, – сказал он. – Я о  них подумал.    

У Тэсс  сжалось сердце. Он затронул больное место: угадал причину ее тревоги. Она еще более  страстно привязалась к детям, с тех пор как вернулась домой.    

– Должен  же хоть кто-то о них позаботиться, если ваша мать не поправится. А отец ваш  вряд ли способен работать.    

– Он  может о них позаботиться с моей помощью. Должен!    

– И  с моей.    

– Нет,  сэр!    

– Как  это чертовски нелепо! – вспылил д'Эрбервилль. – Ведь он думает, что  мы родственники, и будет этим вполне удовлетворен.    

– Нет,  не думает. Я его разубедила.    

– Какая  глупость!    

Д'Эрбервилль  в сердцах отошел от нее к изгороди, снял блузу, так резко изменявшую его  внешность, свернул ее и, бросив в огонь, ушел.    

После  его ухода Тэсс не могла работать; на душе у нее было тревожно. Испугавшись, что  он отправился к ее отцу, Тэсс взяла мотыгу и пошла домой.    

Ярдах в  двадцати от дома она встретила одну из своих сестер.    

– О  Тэсси, что случилось! Лиза Лу плачет, и у нас в доме собрался народ! Матери  гораздо лучше, но, говорят, отец умер.    

Девочка  чувствовала всю значительность этой новости, но трагического ее значения не понимала.  Она глядела на Тэсс, сияя важностью, но потом, заметив, какое впечатление  произвели на сестру ее слова, спросила:    

– Да  неужто мы, Тэсс, никогда больше не будем разговаривать с отцом?    

– Но  ведь ему просто нездоровилось! – в отчаянии вскричала Тэсс.    

Подошла  Лиза Лу.    

– Он  упал, а доктор, который пришел к матери, говорит, что все равно не жилец он был  на этом свете, потому что у него сердце заросло жиром.    

Да, муж  и жена Дарбейфилды поменялись местами: умирающая была вне опасности, а слегка  прихворнувший – умер. Событие это имело значение более серьезное, чем можно  было подумать. Жизнь отца была нужна семье независимо от личных его трудов – в  последнем случае его смерть не была бы большой трагедией, – но он был  последним из тех троих, с чьей смертью кончался срок аренды дома и участка, на  которые давно уже точил зубы сосед-фермер, так как для постоянных его батраков  не хватало жилья. Кроме того, в деревнях ненавидели пожизненных арендаторов  чуть ли не так же, как и мелких земельных собственников, за независимую их  манеру держать себя, и когда срок аренды истекал, ее никогда не возобновляли.    

Таким  образом, Дарбейфилдов, бывших некогда д'Эрбервиллями, постигла та же участь, на  какую, без сомнения, в бытность свою олимпийскими богами графства обрекали они,  и довольно жестоко, таких же безземельных, какими стали теперь сами. Так  чередуются прилив и отлив – ритмические колебания – во всем, что совершается  под небом.    

 51    

     

Наконец  настал канун благовещенья, и весь земледельческий мир был охвачен той особой  лихорадкой, которая ежегодно вспыхивает в этот день – день, когда вступают в  силу новые договоры, заключенные на сретенье и связывающие батраков на весь год.  Батраки – или «рабочий люд», как называли они себя с незапамятных времен, пока  не пришло из внешнего мира это новое слово «батрак», – не желающие  оставаться у старых хозяев, переходят в этот день на другие фермы.    

С каждым  годом количество батраков, переходящих на новые места, все возрастало. Когда  мать Тэсс была ребенком, почти все батраки из окрестностей Марлота всю жизнь  жили на одной и той же ферме, которая была домом их отцов и дедов; но за  последние годы это стремление менять места стало всеобщим; для молодых это было  удовольствием, нередко приносившим и пользу. Ферма, которая для одних являлась  Египтом, казалась землей обетованной другим, созерцавшим ее издали, но затем и  для них превращалась она в Египет, – поэтому они без устали кочевали.    

Однако  эти перемены, с каждым годом все больше менявшие деревенские традиции, вызваны  были не только неуживчивым нравом земледельцев. Сельское население уменьшалось.  В прежней деревне бок о бок с батраками существовал другой класс: более  образованный, стоявший ступенью выше на социальной лестнице, – класс, к  которому принадлежали отец и мать Тэсс; входили в него плотник, кузнец,  сапожник, мелочный торговец и другие обитатели деревни, не работающие на чужих  фермах. Это был крут людей с прочно сложившимся жизненным укладом; объяснялось  это тем, что они являлись либо пожизненными арендаторами, подобно отцу Тэсс,  либо мелкими землевладельцами. Но когда истекал срок долгосрочной аренды, дома  редко сдавались тем нее лицам, – их в большинстве случаев сносили, если  они не нужны были фермеру для батраков. Те, кто непосредственно не обрабатывал  земли, в деревне не любили, но выселение одних отражалось на заработке других,  которым, в свою очередь, приходилось покидать деревню. Эти семьи, которые  составляли костяк прежней деревни, теперь вынуждены были искать убежища в  крупных центрах. Статистики, словно в насмешку, именуют этот процесс «тягой  сельского населения в большие города». Но и река течет в гору, если ее гонят  туда машинами.    

Так как  немало коттеджей в Марлоте было снесено, то фермеры стремились использовать  каждый уцелевший дом для своих батраков. Со времени происшествия, набросившего  такую тень на жизнь Тэсс, семья Дарбейфилда (в чье высокое происхождение никто  не верил) была молчаливо осуждена на выселение по истечении срока аренды – на  выселение хотя бы во имя морали. Да и в самом деле, представители этой семьи  отнюдь не являлись образцом воздержанности, трезвости и целомудрия. Отец да и  мать иногда выпивали, младшие дети редко ходили в церковь, а старшая дочь вела себя  предосудительно. Нужно было позаботиться о нравственных устоях деревни. Поэтому  в первое же благовещенье, когда явилась возможность выселить Дарбейфилдов, на  их дом, довольно поместительный, предъявил требование возчик с большой семьей,  а вдова Джоан, ее дочери Тэсс и Лиза Лу, сын Абрэхэм и младшие дети должны были  отправиться куда-нибудь в другое место.    

Вечером  накануне отъезда сумерки спустились рано, потому что небо было затянуто облаками  и моросил дождь. Это был их последний день в деревне, где они родились и  выросли, и миссис Дарбейфилд, захватив Лизу Лу с Абрэхэмом, пошла попрощаться с  друзьями, а Тэсс осталась сторожить дом.    

Встав на  колени на широком подоконнике, она прижалась головой к стеклу, с наружной стороны  которого потоками стекала дождевая вода. Она смотрела на паутину, которая  трепетала от легкого сквозняка, – должно быть, паук давным-давно умер с  голоду, потому что по неведению сплел ее в углу, куда не залетала ни одна муха.  Думала она о бедственном положении семьи и себя считала виновницей. Если бы она  не вернулась домой, матери и детям, пожалуй, позволили бы остаться здесь,  потребовав только, чтобы они вносили арендную плату еженедельно. Однако ее  возвращение было немедленно замечено особами влиятельными и  высоконравственными; они видели, как она копалась на кладбище, с помощью  скребка стараясь привести в порядок детскую могилку, почти сровнявшуюся с  землей. Так они узнали, что она вернулась в родной дом; ее мать попрекнули за  подобное «потворство греху», та, вспылив, наговорила лишнего, а под конец  сказала, что может немедленно отсюда уехать; ее поймали на слове – и вот чем  кончилось дело.    

«Не  нужно мне было возвращаться домой», – с горечью подумала Тэсс.    

Эти  мысли так поглотили ее, что она почти не обратила внимания на человека в белом  макинтоше, который проезжал верхом по улице. Но увидел ее он сразу, так как она  сидела у самого окна, и подъехал настолько близко, что лошадь его едва не смяла  копытом узкую клумбу, тянувшуюся вдоль стены. Она заметила его только, когда он  постучал рукояткой хлыста по раме. Дождь почти перестал, и, повинуясь его  знаку, она открыла окно.    

– Вы  меня не видели? – спросил д'Эрбервилль.    

– Я  задумалась, – ответила она. – Я слышала, что кто-то едет, но мне  почудилось, будто это экипаж. Я была словно во сне.    

– А!..  Быть может, вы слышали стук д'эрбервилльской кареты? Вероятно, вы знаете эту легенду?    

– Нет.  Мой… Один человек хотел как-то рассказать мне ее, но не рассказал.    

– Если  вы подлинная д'Эрбервилль, то, пожалуй, и мне не следовало бы ее рассказывать.  Я-то жалкая подделка, так что для меня это не имеет значения. Легенда довольно  мрачная. Говорят, будто стук этой несуществующей кареты может услышать лишь  тот, в чьих жилах течет кровь д'Эрбервиллей, – и для него это является  дурным предзнаменованием. Это как-то связано с убийством, совершенным много  веков тому назад одним из членов рода д'Эрбервиллей.    

– Расскажите  до конца, раз вы уже начали.    

– Хорошо.  Говорят, некий д'Эрбервилль похитил красавицу, а она пыталась выскочить из кареты,  в которой он ее увозил; завязалась борьба, и он ее убил… или она его, я забыл,  кто кого. Такова легенда… Но я вижу, что вся ваша домашняя утварь уложена.  Уезжаете?    

– Да,  завтра… на благовещенье.    

– Я  об этом слыхал, но как-то не верилось, – очень уж неожиданно. Чем это  вызвано?    

– Со  смертью отца кончилась аренда, и больше уж мы не можем здесь жить. Пожалуй, нам  разрешили бы остаться и еженедельно вносить плату, если бы не я.    

– Вы-то  тут при чем?    

– Я  не… порядочная женщина.    

Д'Эрбервилль  вспыхнул.    

– Какая  гадость! Гнусные ханжи! Черт бы побрал их грязные душонки! – воскликнул он  злобно. – Так вот почему вы уезжаете! Вас выгоняют?    

– Не  то что выгоняют, но раз они нам сказали, что скоро мы должны отсюда выбраться,  то лучше уж уехать завтра, когда все переселяются; быть может, удастся  устроиться.    

– Куда  вы едете?    

– В  Кингсбир. Мы наняли там комнаты. Матери покоя не дают отцовские предки,  потому-то она и хочет ехать туда.    

– Но  как же ваша семья будет ютиться в маленькой квартирке, да еще в такой дыре, как  этот городишко? Почему бы не переехать ко мне в Трэнтридж? После смерти матери  на ферме почти не осталось птиц, но домик и сад уцелели. Комнаты можно за один  день выбелить, и вашей матери будет там очень удобно, а детей я помещу в  хорошую школу. Должен же я хоть что-нибудь для вас сделать!    

– Но  мы уже наняли комнаты в Кингсбире, – ответила она. – И мы можем там  подождать…    

– Подождать  – кого? О, конечно, вашего почтенного супруга! Послушайте, Тэсс, мужчин я знаю  и знаю причину вашего разрыва… Вот почему я уверен, что он никогда не вернется  к вам. Допустим, я был вашим врагом, – теперь я ваш друг, даже если вы  этому не верите. Переезжайте в мой коттедж. Мы разведем множество кур, и ваша  мать будет прекрасно за ними ухаживать, а дети смогут ходить в школу.    

Дыхание  Тэсс все учащалось; наконец она сказала:    

– Я  не знаю, исполните ли вы все это. Ваши намерения могут измениться… и тогда мы…  моя мать снова останется на улице.    

– О  нет! Если хотите, я вам выдам письменное обязательство. Подумайте об этом.    

Тэсс  покачала головой. Но д'Эрбервилль настаивал; редко случалось ей видеть его  таким настойчивым. Он не желал примириться с отказом.    

– Пожалуйста,  сообщите вашей матери о моем предложении, – сказал он многозначительно. –  Это ее дело решать, а не ваше. Я прикажу, чтобы завтра утром вымыли полы,  побелили стены и затопили камины; к вечеру стены высохнут, так что вы можете  ехать прямо туда. Помните, я буду вас ждать.    

Снова  Тэсс покачала головой; сердце ее сжималось от волнения. Она не могла смотреть в  глаза д'Эрбервиллю.    

– Помните,  я должен искупить свою вину перед вами, – продолжал он. – И вдобавок  вы меня излечили от этой религиозной мании. Я рад…    

– Лучше  бы вы не избавлялись от этой мании и вели бы себя так, как в те дни.    

– Я  рад, что мне представляется случай уплатить хотя бы часть долга. Завтра я буду  ждать приезда вашей матери. Обещайте мне это сейчас, дайте руку, милая Тэсс,  красавица моя!    

Он  понизил голос до шепота и просунул руку в полуоткрытое окно. Гневно сверкнув  глазами, Тэсс захлопнула окно, прищемив ему руку.    

– Черт  побери! Как вы жестоки! – вскричал он, освобождая руку. – Нет! Я  знаю, вы это сделали не нарочно. Итак, я буду ждать вас или хотя бы вашу мать и  детей!    

– Я  не приеду, у меня много денег! – воскликнула она.    

– Где  они?    

– У  моего свекра! И мне стоит только попросить…    

– Да,  но вы не попросите, Тэсс; я вас знаю, ни за что не попросите, скорее умрете с  голоду!    

С этими  словами он отъехал. На углу он встретил человека с ведром, наполненным краской,  который спросил его, действительно ли он покинул своих братьев во Христе.    

– Пошел  к черту! – крикнул д'Эрбервилль.    

Тэсс  долго не двигалась с места, и вдруг в ней вспыхнуло возмущение перед  свершившейся несправедливостью, и на глазах показались слезы. Даже муж ее,  Энджел Клэр, и тот поступил с ней так же жестоко, как и остальные. Раньше  никогда не решилась бы она так подумать, но ведь он действительно был жесток.  Она могла поклясться в том, что никогда за всю свою жизнь она не хотела  поступать дурно, и все-таки ей вынесли суровый приговор. Каковы бы ни были ее  грехи, никогда не грешила она сознательно; почему же ее наказывали так упорно?    

Порывисто  схватила она первый попавшийся лист бумаги и быстро написала следующие строки:    

     

«Ах,  зачем ты так ужасно поступил со мной, Энджел? Я этого не заслуживаю. Я много об  этом думала и знаю, что никогда, никогда не прощу тебя. Ты знаешь, что я не  хотела причинить тебе зла, зачем же ты причинил мне такое зло? Ты жесток! Да, жесток!  Я постараюсь забыть тебя. Ты был несправедлив ко мне с начала до конца! –  Т.».    

     

Она  ждала, пока не показался почтальон, потом выбежала к нему и, передав письмо,  снова заняла свой пост у окна.    

Не все  ли равно – послать ли нежное письмо или вот это? Разве уступит он мольбам?  Ничто не изменилось, не произошло никакого нового события, которое заставило бы  его изменить свои взгляды.    

Стемнело,  и только огонь в очаге освещал комнату. Двое старших детей ушли с матерью,  четверо младших, в возрасте от трех с половиной до одиннадцати лет, одетые в  черные платьица, собрались у очага и болтали. Наконец Тэсс, не зажигая свечи,  подошла к ним.    

– Милые  мои, сегодня мы последнюю ночь будем спать здесь – в доме, где родились, –  быстро сказала она. – Подумайте-ка об этом.    

Они  притихли. Впечатлительные, как все дети, они готовы были расплакаться теперь,  когда ее слова вызвали у них представление о бесповоротном конце, хотя весь  день они радовались, что переедут на новое место. Тэсс заговорила а другом.    

– Спойте  мне песенку, – сказала она.    

– Что  же нам спеть?    

– Что  хотите, мне все равно.    

Минутное  молчание было нарушено слабым голоском, к которому присоединился второй, третий,  четвертый, они запели гимн, заученный в воскресной школе:    

     

Здесь  терпим мы муку и боль,    

Здесь,  встретясь, должны мы расстаться;    

Но  в раю не бывает разлуки.    

     

Все  четверо пели равнодушно – так, как будто этот вопрос был решен для них  давным-давно и окончательно, а следовательно, и думать о нем нечего. Их личики  были серьезны, они старались отчетливо выговаривать слова и не сводили глаз с  колеблющихся языков пламени; голос младшего ребенка еще звучал, когда остальные  делали паузу.    

Тэсс  отвернулась от них и снова подошла к окну. Было уже совсем темно, но она  прижалась лицом к стеклу, словно всматриваясь в ночь. На самом деле она хотела  скрыть слезы. Если бы она могла верить в то, о чем пели дети, если бы не  возникали у нее сомнения, все было бы иначе. С каким спокойствием поручила бы  она детей провидению в надежде на будущую жизнь! Но веры у нее не было: стало  быть, она должна что-то делать, должна стать их провидением, ибо для Тэсс, как  и для миллионов людей, жестокой насмешкой звучали слова поэта:    

     

Не  нагими приходим мы в мир,    

Но  облаченные в облако славы.    

     

Для нее  и ей подобных самый факт рождения являлся унизительным испытанием, насилием,  которое до конца оставалось неоправданным или в лучшем случае оправдывалось  лишь частично.    

Вскоре  она разглядела на темной мокрой дороге свою мать, рослую Лизу Лу и Абрэхэма.  Миссис Дарбейфилд, постукивая патенами, подошла к дому, и Тэсс открыла дверь.    

– Я  заметила следы лошадиных копыт под окном, – сказала Джоан. –  Кто-нибудь заходил?    

– Нет, –  ответила Тэсс.    

Дети,  сидевшие возле очага, посмотрели на нее серьезно, и один из них прошептал:    

– Что  ты, Тэсс? А джентльмен верхом?    

– Он  не заходил в дом, – сказала Тэсс. – Он разговаривал со мной, не сходя  с лошади.    

– А  кто это был? – спросила мать. – Твой муж?    

– Нет.  Он ко мне никогда, никогда не приедет, – ответила Тэсс с какой-то тупой  безнадежностью.    

– Так  кто же это был?    

– Не  спрашивай. Ты его раньше видела, да и я тоже.    

– А!  Что же он сказал? – с интересом спросила Джоан.    

– Я  расскажу тебе завтра, когда мы устроимся на новой квартире в Кингсбире,  расскажу все до последнего слова. – Она сказала, что это был не ее  муж, – однако ее все более угнетала мысль, что фактически только он один и  был ее мужем.    

 52    

     

Было еще  темно, когда обитатели домиков, расположенных неподалеку от проезжей дороги,  были разбужены стуком и грохотом, не смолкавшими до рассвета, – шум этот  повторялся ежегодно в эти числа месяца и был так же неизбежен, как кукование  кукушки на третью неделю того же месяца. Он предвещал общее переселение; по  дорогам двигались пустые повозки и подводы, присланные за пожитками уезжающих  семейств: обычай требовал, чтобы фермеры, нанявшие батраков, присылали за ними  подводу. Вещи нужно было засветло перевезти на место – вот почему подводы  грохотали по дорогам в глухую ночь: в шесть часов утра им следовало быть у  дверей переезжающих, и тут же начиналась погрузка.    

Но ни  один заботливый фермер не выслал повозки за вещами Тэсс и ее матери. Они не  были батраками, в их услугах никто не нуждался, никто не намерен был перевозить  их даром, поэтому им пришлось за свой счет нанять подводу.    

Выглянув  в то утро из окна, Тэсс вздохнула с облегчением, когда увидела, что дождя нет,  хотя погода ветреная и пасмурная, и что подвода явилась вовремя. Дождливое  благовещенье было бедствием для переселяющихся и надолго оставалось в памяти;  ему сопутствовали мокрая мебель, мокрые постели, мокрая одежда, а следом за  этим шли болезни.    

Мать,  Лиза Лу и Абрэхэм тоже проснулись, но младших детей решили пока не будить. Они  позавтракали в тусклых лучах рассвета и приступили к погрузке.    

Работа  спорилась – несколько друзей явилось помочь им. Громоздкая мебель была водворена  на подводу. Для Джоан Дарбейфилд с младшими детьми соорудили на ней из постелей  что-то вроде большого гнезда. После окончания погрузки пришлось-долго ждать,  пока привели выпряженных лошадей. Наконец часа в два тронулись в путь: под  повозкой болтался привязанный к оси кухонный котел, на вещах восседала  окруженная младшими детьми миссис Дарбейфилд, державшая на коленях часы, чтобы  они не сломались, и при каждом сильном толчке они обиженно отзванивали час или  час с четвертью. Тэсс и старшая девочка шли рядом с возом, пока не выбрались из  деревни.    

Утром и  накануне вечером они заходили попрощаться к соседям, и кое-кто вышел их проводить  и пожелать им удачи, но в глубине души мало кто верил, что благополучие  возможно для такой семьи, как Дарбейфилды, хотя никому, кроме себя, они не  причиняли зла. Дорога пошла в гору, и чем выше они поднимались, тем сильнее  становился ветер.    

Так как  сегодня было благовещенье, то Дарбейфилды встречали на своем пути немало других  семей, восседающих на возах с нехитрым скарбом, всегда уложенным одним и тем же  способом, очевидно, столь же естественным для сельских батраков, как  шестиугольник для пчел. Основой сооружения являлся кухонный шкаф с блестящими  ручками, захватанный пальцами и носивший множество других признаков многолетней  службы; он величественно стоял впереди, возвышаясь над хвостами лошадей, –  стоял, словно ковчег завета, который надлежит нести с благоговением.    

Иные  семьи были веселы, другие – сумрачны; кое-кто останавливался у дверей придорожных  харчевен. Наконец остановилась и подвода Дарбейфилдов: нужно было покормить  лошадей и самим подкрепиться.    

Во время  этой остановки взгляд Тэсс упал на трехпинтовую кружку, которую то и дело подавали  на остановившийся неподалеку воз сидевшим там женщинам. Проследив очередное путешествие  кружки, Тэсс вдруг узнала ту, в чьих руках она теперь оказалась.    

– Мэриэн!  Изз! – окликнула она девушек; они перебирались на новое место вместе с семьей  крестьянина, в чьем доме они жили. – И вы тоже переселяетесь?    

Они  ответили утвердительно. В Флинтком-Эше жилось слишком тяжело, и они уехали,  даже не предупредив заранее фермера Гроби, – пусть он подает на них в суд,  если хочет. Они сообщили Тэсс, куда держат путь, и та, в свою очередь, дала  свой новый адрес.    

Мэриэн,  нагнувшись к ней с воза, шепнула:    

– А  знаешь, тот джентльмен, что волочился за тобой, – уж ты догадываешься, о  ком я говорю, – приходил в Флинтком, когда ты оттуда ушла. Мы ему не  сказали, где ты: знали, что ты не хочешь его видеть.    

– Да,  но я все-таки его видела, – прошептала Тэсс. – Он меня отыскал.    

– А  знает он, куда ты теперь едешь?    

– Думаю,  что знает.    

– А  твой муж вернулся?    

– Нет.    

Она  распрощалась со своими товарками, так как возницы вышли из харчевни, и обе  подводы разъехались в разные стороны. Подвода, на которой сидели Мэриэн, Изз и  семья крестьянина – с этой семьей они связали свою судьбу, – была  выкрашена яркой краской, и тащили ее три сильные лошади с блестящими медными  украшениями на сбруе, тогда как скрипучая подвода Дарбейфилдов едва выдерживала  тяжесть поклажи; краска слезла с нее давным-давно, а тащили ее только две  лошади. Контраст этот красноречиво свидетельствовал о том, что за первой семьей  прислал подводу преуспевающий фермер, а вторая перебиралась за свой счет, и  никто не ждал ее прибытия.    

Путь был  дальний, такой дальний, что под конец лошади еле шли шагом. Хотя выехали они  рано, но уже смеркалось, когда они добрались до возвышенности, составлявшей  часть плоскогорья Гринхилл. Пока лошади отдыхали, Тэсс осматривалась по  сторонам. Впереди, у подножия холма, виднелся почти вымерший городишко – цель  их паломничества – Кингсбир, где покоились предки, служившие ее отцу  неиссякаемой темой для разговоров, – Кингсбир, единственное место на  земном шаре, которое поистине могло считаться родным домом д'Эрбервиллей, ибо  они обитали здесь в течение целых пятисот лет.    

Из  предместья вышел какой-то человек; разглядев нагруженную подводу, он ускорил  шаги.    

– Вы  не будете миссис Дарбейфилд? – обратился он к матери Тэсс, которая слезла  с воза, чтобы дальше идти пешком.    

Та  кивнула.    

– Если  б вздумалось мне отстаивать свое право, я бы могла называться вдовой сэра Джона  д'Эрбервилля, бедного дворянина. Я возвращаюсь во владения его предков.    

– Да?  Ну, этого я не знаю. Но если вы миссис Дарбейфилд, то меня послали вам сказать,  что комнаты, которые вы хотели занять, сданы. Мы не знали, что вы приедете,  пока не получили ваше письмо сегодня утром, когда было уже поздно. Но вы  найдете комнаты где-нибудь в другом месте.    

Он  заметил, что лицо Тэсс стало землисто-бледным. Мать ее окончательно  растерялась.    

– Что  же нам теперь делать, Тэсс? – с горечью спросила она. – Вот тебе и  владения предков! Ну, все равно, поедем дальше.    

Они  въехали в город и принялись за поиски. Тэсс осталась у подводы присматривать за  детьми, а мать и Лиза Лу наводили справки. Через час Джоан вернулась после  бесплодных поисков, и тут возница объявил, что подводу нужно разгрузить, так  как лошади совсем выбились из сил, а ему надо выехать в обратный путь еще до  рассвета.    

– Ладно,  разгружайте здесь, – не задумываясь, ответила Джоан. – Где-нибудь я  найду пристанище.    

Подвода  стояла у кладбищенской ограды, в стороне от дороги, и возница поспешил выгрузить  жалкий домашний скарб. Когда он покончил с этим делом, она расплатилась с ним,  отдав чуть ли не последний шиллинг, и он уехал, радуясь, что распрощался с  такой семейкой. Дождя не было, и, по его мнению, ничего худого с ними не могло  случиться.    

Тэсс  уныло смотрела на сваленные в кучу вещи. Холодные лучи заходящего солнца брезгливо  скользили по глиняной посуде и котелкам, по пучкам сухих трав, трепетавших на  ветру, по медным ручкам кухонного шкафа, по плетеной колыбели, в которой  перебывали все дети Дарбейфилдов, и по отполированному футляру стенных часов.  Всем этим вещам полагалось находиться под крышей, и сейчас они словно укоряли  за то, что их бросили под открытым небом, подвергая превратностям погоды.  Вокруг виднелись холмы, чьи склоны, когда-то покрытые лесом, были разбиты на  маленькие огороженные участки; обросший мхом фундамент показывал место, где некогда  стоял замок д'Эрбервиллей; за ним высился отрог Эгдон-Хита, являвшийся частью  поместья. В нескольких шагах виднелся боковой придел церкви, называвшийся  «приделом д'Эрбервиллей».    

– Семейный  склеп, наверное, считается вечной собственностью рода, – сказала мать  Тэсс, обойдя вокруг церкви и осмотрев кладбище. – Конечно, так оно и есть.  Тут мы, девочка, и приютимся, пока не найдем другого пристанища во владениях  наших предков. Тэсс, Лиза Лу, Абрэхэм, помогите мне. Мы уложим детей, а потом  опять пойдем на разведку.    

Тэсс  безучастно стала помогать матери, и через четверть часа старая кровать с  пологом, извлеченная из-под груды вещей, была водружена возле южной стены  церкви, у придела д'Эрбервиллей, под которым находились огромные склепы. Над  пологом виднелся великолепный многоцветный витраж, сделанный в пятнадцатом  веке. Он назывался «окном д'Эрбервиллей», в верхней его части можно было  разглядеть такие же геральдические эмблемы, какие сохранились на старой печати  и ложке Дарбейфилда.    

Джоан  задернула занавески, превратив кровать в прекрасную палатку, и уложила младших  детей.    

– На  худой конец мы можем провести здесь одну ночь, – объявила она. – Но  все-таки попробуем подыскать помещение, и нужно раздобыть чего-нибудь поесть  детишкам. Ох, Тэсс, зачем ты только придумывала какие-то свадьбы с богачами,  если нам от этого нет никакого проку!    

Вместе с  Лизой Лу и Абрэхэмом она снова зашагала по проселочной дороге, отделявшей  церковь от городка. На первой же улице они встретили всадника, внимательно  осматривавшегося по сторонам.    

– А!  Я вас искал, – сказал он, подъезжая к ним. – Все члены семьи  собрались в историческом месте!    

Это был  Алек д'Эрбервилль.    

– Где  Тэсс? – спросил он.    

Джоан не  питала симпатии к Алеку. Она рассеянно указала ему на церковь и продолжала  путь, а д'Эрбервилль сказал на прощание, что он еще повидается с ними, если  поиски пристанища и на этот раз не увенчаются успехом: он уже слышал о  постигшей их неудаче. Когда они ушли, он подъехал к харчевне и, оставив там  лошадь, пошел дальше пешком.    

Тем  временем Тэсс, оставшаяся с детьми, которых уложили на кровать, поболтала с  ними, а потом, видя, что больше ничего не может для них сделать, пошла бродить  по кладбищу, уже окутанному вечерними тенями. Дверь церкви была не заперта, и  впервые в жизни переступила она этот порог.    

За  окном, у которого стояла кровать, находились могилы ее предков – здесь хоронили  их в течение нескольких столетий. Одни гробницы были совсем простые, другие  напоминали по форме церковный аналой или осенялись балдахином; резьба стерлась,  медные украшения были сорваны, дыры от винтов зияли, словно норки, прорытые  куницей в песчаном утесе. Эти остатки прежнего величия были самым неоспоримым  доказательством того, что род ее захирел и полностью забыт. Она подошла к  темному камню, на котором было высечено: Ostium sepulchri antiquae familiae  d'Urberville[7].    

В знании  церковной латыни Тэсс не могла соперничать с кардиналами, однако она поняла,  что это вход в усыпальницу предков и там, внизу, лежат те рослые рыцари,  которыми под хмельком хвалился ее отец.    

Задумчиво  повернулась она к выходу и подошла к одной из самых старых гробниц, на которой  виднелась склонившаяся фигура. Сначала Тэсс не заметила ее в сумерках, да и  сейчас не обратила бы на нее внимания, если бы не почудилось ей, что изваяние  пошевельнулось. Подойдя ближе, она тотчас же убедилась, что это не памятник, а  живой человек. Эта неожиданность так потрясла ее, что она едва не потеряла  сознание, чуть не упала, хотя и узнала Алека д'Эрбервилля.    

Он соскочил  с гробницы и поддержал ее.    

– Я  видел, как вы вошли, – улыбаясь, сказал он, – и забрался сюда, чтобы  не прерывать ваших размышлений. Родственная встреча с предками, покоящимися  здесь, под нами? Слушайте!    

Он с  силой стукнул каблуком об пол; снизу донеслось глухое эхо.    

– Нужно  думать, что это их немножко расшевелит! – продолжал он. – А ведь вы  меня приняли за каменное изваяние одного из них! Нет, теперь настали другие  времена. Мизинец лже-д'Эрбервилля может сделать для вас больше, чем целая  династия подлинных д'Эрбервиллей, лежащих под этими плитами… Распоряжайтесь  мною. Что должен я сделать?    

– Уйдите! –  прошептала она.    

– Хорошо,  я пойду поищу вашу мать, – сказал он мягко; но, проходя мимо нее, шепнул:  – Запомните мои слова: придет время, когда вы будете более любезны.    

Он ушел,  а она опустилась на плиту, закрывавшую вход в склеп, и подумала: «Почему я не  по ту сторону этой двери?»    

А Мэриэн  и Изз Хюэт тем временем ехали на подводе, перевозившей имущество крестьянина в  землю Ханаанскую, которая была землей Египетской для какой-нибудь другой семьи,  уехавшей оттуда сегодня поутру. Но девушки мало думали о том, куда они едут.  Разговор шел об Энджеле Клэре, Тэсс и настойчивом ее поклоннике, о роли  которого в прошлом Тэсс они кое-что слышали, а кое о чем догадывались.    

– Другое  дело, если бы она совсем его не знала, – говорила Мэриэн. – Но вся  беда в том, что один раз он уже ее соблазнил. Ужасно будет жалко, если он опять  добьется своего. Изз, для нас мистер Клэр все равно потерян, значит, нечего  ревновать его к ней, а лучше попробуем их помирить. Если бы он знал, каково ей  приходится и как вокруг нее увиваются, пожалуй, он бы приехал и позаботился о  своей жене.    

– Нельзя  ли дать ему знать?    

Они  раздумывали об этом всю дорогу, но потом, устраиваясь на новом месте, забыли о  своем плане.    

Месяц  спустя они услышали, что Клэр возвращается на родину, но о Тэсс не имели больше  никаких сведений. Снова вспыхнула в них любовь к нему, но так как к Тэсс они  были настроены дружелюбно, то Мэриэн откупорила общую бутылочку чернил, купленную  за пенни, и девушки вдвоем сочинили следующее послание:    

     

«Уважаемый  сэр, позаботьтесь о своей жене, если вы ее любите так, как она вас любит. Ее  жестоко искушает враг, прикинувшийся другом. Сэр, подле нее вертится человек,  которому следует быть далеко от нее. Нельзя подвергать женщину испытаниям,  которые ей не под силу, а капля долбит камень и даже алмаз.    

Два  доброжелателя».    

     

Письмо  они адресовали Энджелу Клэру, Эмминстер, дом священника – другие его адреса  были им неизвестны; затем они долго пребывали в восторженном состоянии,  восхищаясь собственным великодушием, и то пели от избытка чувств, то  истерически плакали.    

     

 ФАЗА СЕДЬМАЯ    

«ЗАВЕРШЕНИЕ»    

     

53    

     

Был  вечер в доме эмминстерского священника. Две свечи под зелеными абажурами  горели, по обыкновению, в кабинете, но самого хозяина там не было. Изредка он  заходил туда и размешивал слабо тлеющие угли – разводить большой огонь было  незачем, так как весна вступала в свои права. Иногда он останавливался у  входной двери, потом шел в гостиную и снова возвращался к двери. Она была  обращена на запад, и хотя в доме сумерки уже сгустились, на улице было еще достаточно  светло. Миссис Клэр, сидевшая в гостиной, подошла вслед за мужем к двери.    

– Рано  еще, – сказал священник. – В Чок-Ньютоне он будет только в шесть часов,  даже если поезд не опоздает, а оттуда десять миль по проселочным дорогам, из  них пять по проселку Криммеркрок; наша старая лошадь не так-то скоро его  привезет.    

– Дорогой  мой, она, бывало, привозила нас за час.    

– С  тех пор прошло много лет.    

Так  коротали они время, зная, что словами не поможешь и нужно терпеливо ждать.    

Наконец  в переулке послышался шум, и за решеткой показалась старенькая коляска; из нее  вышел человек, которого они узнали, хотя, встретив его на улице, прошли бы  мимо, не узнав: просто он вышел из их экипажа в тот момент, когда ждали именно  его.    

Миссис  Клэр бросилась по темному коридору к двери, муж следовал за ней, но не столь  стремительно.    

Приезжий,  входя в дом, мог разглядеть в вечернем свете их взволнованные лица и очки, отражавшие  закатное небо, но они видели только его силуэт.    

– Сынок,  сынок мой, наконец-то ты дома! – воскликнула миссис Клэр, забыв о  еретических его убеждениях, послуживших причиной разлуки; сейчас они  интересовали ее не больше, чем пыль на его одежде. Да и какая женщина, будь она  самым ревностным искателем истины, верит в обещания и угрозы Священного писания  так, как верит в своих собственных детей, и какая женщина не отмахнется от  богословия, если на другой чаще весов лежит счастье ее ребенка? Когда они вошли  в комнату, где горели свечи, она взглянула ему в лицо. – О, это не Энджел.  Это не мой сын. Это не тот Энджел, который отсюда уехал! – вскричала она,  в отчаянии отворачиваясь от него.    

Отец  тоже был потрясен – так похудел Энджел от забот и неудач в стране, куда бросился  очертя голову, обращенный в бегство судьбой, посмеявшейся над ним на родине.  Казалось, от него остался один скелет – и даже не скелет, а только тень. Словно  с него писал Кривелли своего мертвого Христа. Тусклые, запавшие глаза были  обведены мертвенной синевой, складки и морщины, бороздившие лица его родителей,  появились на его лице лет на двадцать раньше срока.    

– Я  ведь там болел, – сказал он. – Теперь я здоров.    

Но,  словно в опровержение этих слов, ноги его подкосились, и он поспешно сел, чтобы  не упасть. Это был только приступ дурноты после утомительного дня, проведенного  в пути, и взволновавшей его встречи с родителями.    

– Мне  нет писем? – спросил он. – Последнее, которое вы мне переслали, я  получил благодаря счастливому случаю, да и то с большим опозданием, потому что  забрался в глубь страны. Иначе я приехал бы раньше…    

– Это  ведь было письмо от твоей жены?    

– Да.    

С тех  пор пришло еще только одно письмо. Они не стали его пересылать, зная, что он  скоро вернется.    

Энджел  быстро распечатал конверт и в смятении прочел записку Тэсс – последнее ее  письмо, написанное второпях:    

     

«Ах,  зачем ты так ужасно поступил со мной, Энджел? Я этого не заслуживаю. Я много об  этом думала и знаю, что никогда, никогда не прощу тебя. Ты знаешь, что я не  хотела причинить тебе зла, зачем же ты причинил мне такое зло? Ты жесток! Да, жесток!  Я постараюсь забыть тебя. Ты был несправедлив ко мне с начала до конца! –  Т.».    

     

– Она  права, – сказал Энджел, бросая письмо. – Быть может, она никогда не  простит меня.    

– Не  нужно так волноваться, Энджел, ведь она только дитя земли, – сказала-его  мать.    

– Дитя  земли. Все мы дети земли. Хотел бы я, чтобы она действительно была «дитя земли»  в том смысле, в каком вы это понимаете, но я должен вам сообщить кое-что, о чем  до сих пор молчал; ее отец происходит по мужской линии от одного из старейших  нормандских родов, подобно многим другим крестьянам, которые живут, никому не  ведомые, в наших деревнях и зовутся «детьми земли».    

Он рано  лег спать, а на следующий день, чувствуя себя совсем больным, не выходил из своей  комнаты и размышлял. Когда он, находясь к югу от экватора, получил ее нежное  письмо, ему показалось, что ничего не может быть проще, как вернуться к Тэсс и  броситься в ее объятия, раз ему угодно ее простить, но теперь, вспоминая  обстоятельства, при которых он с ней расстался, он понял, что это совсем не так  просто. Она была от природы страстной, и ее письмо, из которого он узнал, что  ее мнение о нем изменилось, – а он с грустью признал, что она была  права, – это письмо заставило его призадуматься: благоразумно ли будет, не  предупредив ее, встретиться с ней в присутствии ее родителей? Если  предположить, что за последние недели разлуки любовь ее к нему уступила место  неприязни, неожиданная встреча может вызвать ссору.    

Поэтому  Клэр решил подготовить Тэсс и ее семью, сообщив в Марлот о своем приезде; он  надеялся, что она по-прежнему живет там, как было условлено перед его отъездом,  из Англии. В тот же день он отправил письмо, а в конце недели получил короткий  ответ миссис Дарбейфилд, который ничем ему не помог, ибо миссис Дарбейфилд  писала, к большому его удивлению, не из Марлота и адреса своего не указывала.    

     

«Сэр,  в этих нескольких строках я хочу сообщить, что моя дочь сейчас от меня уехала,  и я не знаю, когда она вернется. Но я вам напишу, как только она приедет. Я не  считаю себя вправе сообщить вам, где она временно проживает. Прибавлю еще, что  я с семьей недавно уехала из Марлота.    

Ваша  Дж.Дарбейфилд».    

     

Клэр с  таким облегчением узнал, что с Тэсс, по-видимому, ничего дурного не случилось,  что нежелание ее матери сообщить ему ее адрес его не очень обеспокоило.  Несомненно, все они не могут ему простить. Он будет ждать, пока миссис  Дарбейфилд не напишет ему о возвращении Тэсс, а судя по ее письму, это не  замедлит случиться. Большего он не заслуживал. Любовь его была такова, «что  изменяется, встречая перемену». Он многое понял за время своего отсутствия: в  безупречной Корнелии он увидел возможную Фаустану, в теле Фрины – дух  целомудренной Лукреции; он думал о той женщине, которую хотели побить камнями,  и о жене Урии, ставшей царицей, и задавал себе вопрос: почему, вынося приговор  Тэсс, он обращал внимание на внешние обстоятельства ее жизни, а не на  внутренний ее мир, на поступки ее, а не на устремления?    

Прошло  несколько дней, Энджел все еще жил у отца, ждал обещанной второй записки от  Джоан Дарбейфилд и надеялся окрепнуть после болезни. Силы постепенно  возвращались к нему, а письма от Джоан все не было. Тогда он отыскал старое  письмо, пересланное ему в Бразилию, которое Тэсс написала из Флинтком-Эша, и  снова перечитал. Как и в первый раз, оно его глубоко растрогало.    

     

«…Я  не могу не сказать тебе о моем горе, – кроме тебя, никого у меня нет!.. Право,  я умру, если ты не приедешь ко мне очень скоро или не позовешь меня к себе…  прошу тебя, не будь таким справедливым, будь чуточку добрее ко мне… Если бы ты  приехал, я могла бы умереть в твоих объятиях. И рада была бы умереть – зная,  что ты меня простил… Но если бы ты написал мне только одну маленькую строчку:  „скоро приеду“, – о, как хорошо жилось бы мне, Энджел!.. Подумай, подумай,  как ноет у меня сердце при мысли, что я никогда тебя не увижу… никогда! Ах,  если бы твое сердце ныло каждый день только одну минутку так, как ноет мое день  за днем, ты бы пожалел свою бедную, одинокую Тэсс… Я была бы довольна – нет,  счастлива! – быть твоей служанкой, раз я не могу быть твоей женой; только  бы мне жить около тебя, видеть тебя хоть мельком, думать, что ты мой… Об одном  только я мечтаю, одного только хочу на небе, на земле или под землею –  увидеться с тобой, мой любимый! Приезжай, приезжай и спаси меня от того, что  мне угрожает!»    

     

Клэр  решил не верить последнему суровому письму и отыскать ее немедленно. Он спросил  отца, брала ли она у него деньги за это время. Тот ответил отрицательно, и  тогда только понял Энджел, что гордость помешала ей обратиться с такой просьбой  и она предпочла терпеть лишения. По его отрывистым замечаниям родители  догадались наконец об истинной причине разрыва, и тогда на помощь им пришло их  христианство, поручавшее грешников особому их попечению; они воспылали к Тэсс  нежностью, какой не могло пробудить в них ее происхождение, ее простодушие и  даже бедность.    

Готовясь  к отъезду и торопливо укладывая вещи, Энджел мельком просмотрел жалкое маленькое  письмецо, недавно полученное от Мэриэн и Изз, начинавшееся словами:    

     

«Уважаемый  сэр, позаботьтесь о своей жене, если вы ее любите так, как она вас любит».    

     

и  подписанное:    

     

«Два  доброжелателя».    

     

 54    

     

Через  четверть часа Клэр покинул родительский дом, а мать провожала взглядом его  тонкую фигуру, когда он вышел на улицу. Ехать на старой кобыле отца он  отказался, зная, что она нужна родителям. Зайдя в харчевню, он нанял двуколку и  едва дождался, пока запрягут лошадь. Несколько минут спустя он уже выехал из  города и поднимался на холм; по этой самой дороге три-четыре месяца назад  спускалась Тэсс, полная надежд, и по ней возвращалась, потерпев неудачу.    

Вскоре  он выехал на Бэнвилльскую проселочную дорогу. На деревьях и живой изгороди  краснели почки, но Клэр занят был другим и по сторонам оглядывался только для  того, чтобы не сбиться с дороги. Не прошло и полутора часов, как он уже обогнул  с юга поместья Кинг-Хинток и очутился в мрачной, пустынной местности, где  одиноко возвышался зловещий камень «Крест в руке», на котором Тэсс по настоянию  обратившегося тогда к богу Алека д'Эрбервилля дала клятву никогда не вводить  его больше в искушение. На придорожных насыпях еще виднелись чахлые серые  стебли прошлогодней крапивы, а у корней уже пробивались свежие, зеленые,  весенние ростки.    

Он  поехал по краю плато, возвышавшегося над другими поместьями Хинток, затем  свернул направо, в известковый продуваемый ветром район, где находится  Флинтком-Эш; одно из писем Тэсс было отправлено оттуда, и он полагал, что  именно об этом месте и писала ее мать. Конечно, он не нашел ее в Флинтком-Эше и  окончательно пал духом, узнав, что ни батраки, ни сам фермер никогда не слыхали  о «миссис Клэр», хотя имя Тэсс было им хорошо известно. Очевидно, она не носила  его фамилии, совершенно отрезав себя от него на время разлуки, – и в этом  ее благородство сказалось не меньше, чем в том, что она предпочитала терпеть  лишения, о которых он только теперь услышал, лишь бы не просить денег у его  отца.    

На ферме  он узнал, что Тэсс Дарбейфилд, никого не предупредив, ушла отсюда к родителям,  жившим в Блекмурской долине; следовательно, оставалось найти миссис Дарбейфилд.  Она написала ему, что не живет больше в Марлоте, но почему-то не сообщила  своего нового адреса: приходилось ехать в Марлот, чтобы навести там справки.  Фермер, который так грубо обращался с Тэсс, был очень любезен с Клэром и дал  ему лошадь и кучера, чтобы доехать до Марлота; двуколку Клэр отправил назад, в  Эмминстер, так как нанял ее на один день.    

В  повозке фермера он доехал только до Блекмурской долины, потом отослал ее  обратно с кучером, заночевал в харчевне, на следующий день пошел пешком в  деревню, где родилась его милая Тэсс. Была ранняя весна. Для лесов и садов не  наступила пора ярких красок; так называемая весна была на самом деле зимой,  укрывшейся под тончайшим слоем земли, – такими же были и его надежды.    

Дом, где  Тэсс провела годы детства, был занят теперь другой семьей, никогда ее не  знавшей. Новые жильцы находились в саду и с таким увлечением занимались своими  делами, словно дом этот не был первоначально связан с историей других людей, по  сравнению с которой их жизнь представляла для Клэра лишь незначительный  интерес. Они сновали по дорожкам сада, поглощенные своими заботами, и казалось,  каждое их движение оскорбляет туманные тени прошлого; а разговаривали они друг  с другом так, словно то время, когда жила здесь Тэсс, было не более насыщено  событиями, чем сегодняшний день. Даже птицы, прилетевшие вместе с весной, пели  так, будто никто не покидал этих мест.    

Расспросив  этих простаков, которые едва могли припомнить даже фамилию своих предшественников,  Клэр узнал о смерти Джона Дарбейфилда и об отъезде из Марлота детей и вдовы, которая  объявила, что они будут жить в Кингсбире, но вместо этого поехала в другое  место, называемое так-то. К этому времени Клэр успел возненавидеть дом за то,  что в нем больше не живет Тэсс, и поспешил уйти, ни разу не оглянувшись.    

Путь его  лежал через луг, где он впервые увидел ее во время танцев. И луг показался ему  еще более ненавистным, чем дом. Он пересек кладбище и среди новых надгробных  плит заметил одну, более дорогую. Надпись на ней гласила:    

     

ПАМЯТИ  ДЖОНА ДАРБЕЙФИЛДА, ПРАВИЛЬНЕЕ – Д'ЭРБЕРВИЛЛЯ, ПРОИСХОДИВШЕГО ИЗ НЕКОГДА  МОГУЩЕСТВЕННОГО И ЗНАТНОГО РОДА, ПРЯМОГО ПОТОМКА СЭРА ПЭГАНА Д'ЭРБЕРВИЛЛЯ,  ОДНОГО ИЗ РЫЦАРЕЙ ВИЛЬГЕЛЬМА ЗАВОЕВАТЕЛЯ.    

СКОНЧАЛСЯ  МАРТА 10-го, 18…    

ТАК  СВЕРШАЕТСЯ ПАДЕНИЕ СИЛЬНЫХ МИРА СЕГО.    

     

Какой-то  человек, очевидно могильщик, заметил Клэра, стоявшего у могилы, и подошел к  нему.    

– Эх,  сэр, не очень-то хотелось этому человеку лежать здесь. Он желал, чтобы его  перевезли в Кингсбир, где покоятся его предки.    

– Почему  же не исполнили его волю?    

– Денег  не было. Видите ли, сэр… болтать направо и налево я не собираюсь, но… даже за  эту плиту с такой важной надписью не заплачено.    

– А  кто ее делал?    

Могильщик  назвал фамилию каменщика, проживавшего в Йарлоте, и Клэр, покинув кладбище,  зашел к нему. Убедившись, что слова могильщика соответствуют действительности,  он оплатил этот счет, а затем пошел отыскивать переселенцев.    

Путь был  длинный, но Клэр жаждал одиночества и не стал нанимать экипаж; не пошел он  также и к станции железной дороги, по которой кружным путем мог добраться до  цели. Впрочем, в Шестоне он вынужден был нанять лошадь, но дорога была плохая,  и только к семи часам вечера, проехав от Марлота больше двадцати миль, он  добрался до деревни, где жила Джоан.    

Деревушка  была маленькая, и он без труда нашел обиталище миссис Дарбейфилд – окруженный  садом домик, расположенный в стороне от главной улицы и такой маленький, что  она еле разместила в нем свою громоздкую старую мебель. Было ясно, что она  почему-то не желает его видеть, и он чувствовал себя незваным гостем. Она сама  открыла дверь, и лучи заходящего солнца осветили ее лицо.    

Клэр  встретился с ней впервые, но он слишком занят был своими мыслями и заметил  только, что она все еще красива и одета, как подобает одеваться почтенной  вдове. Он принужден был сказать, что он муж Тэсс, и объяснить, зачем сюда  приехал. С этой задачей он справился довольно неловко.    

– Я  хочу увидеть ее сейчас же, – добавил он. – Вы обещали мне написать,  но не исполнили обещания.    

– Потому  что она не вернулась домой, – ответила Джоан.    

– Вы  не знаете, хорошо ли ей живется?    

– Не  знаю. Скорее вам следовало бы знать это, сэр, – сказала она.    

– Вы  правы. Где она живет?    

На  протяжении всего разговора Джоан прижимала руку к щеке, – было ясно, что  она смущена.    

– Я…  я не знаю, где она живет. Она была в… но…    

– Где  она была?    

– Ну,  теперь ее там нет.    

Дав этот  уклончивый ответ, она снова умолкла. Дети к этому времени уже собрались у двери,  и младший ребенок, дергая мать за юбку, спросил шепотом:    

– Это  тот самый джентльмен, который хочет жениться на Тэсс?    

– Он  на ней женился, – прошептала Джоан. – Ступайте в дом.    

Клэр,  видя, что она о чем-то умалчивает, спросил:    

– Как  вы думаете, Тэсс хотела бы, чтобы я ее отыскал? Если нет, то, конечно…    

– Я  думаю, что не хотела бы.    

– Вы  уверены?    

– Да,  уверена.    

Он  повернулся, чтобы уйти, но вдруг вспомнил о нежном письме Тэсс.    

– А  я уверен в обратном! – возбужденно воскликнул он. – Я ее знаю лучше,  чем вы.    

– Очень  может быть, сэр, потому что я-то, в сущности, никогда хорошенько ее не знала.    

– Прошу  вас, скажите ее адрес, миссис Дарбейфилд, хотя бы из жалости к одинокому,  несчастному человеку.    

Снова  мать Тэсс смущенно потерла щеку рукой: наконец, видя, что он страдает, сказала  тихо:    

– Она  в Сэндборне.    

– А…  но где именно? Говорят, Сэндборн разросся…    

– Знаю  только, что она в Сэндборне. Я сама никогда там не бывала.    

Ясно  было, что Джоан говорит правду, и больше он не настаивал.    

– Не  нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? – ласково спросил он.    

– Нет,  сэр, – ответила она. – Мы теперь всем обеспечены.    

Не  заходя в дом, Клэр ушел. В трех милях отсюда была станция, и, расплатившись с  возницей, он отправился туда пешком. Вскоре отошел последний поезд на Сэндборн,  и с этим поездом уехал Клэр.    

 55    

     

В  одиннадцать часов вечера, заняв номер в гостинице и немедленно по приезде послав  отцу телеграмму с указанием адреса, он вышел пройтись по улицам Сэндборна. В  такой поздний час нельзя было наводить справки, и он поневоле отложил это до  утра. Но ему было не до сна.    

Этот  модный приморский курорт с двумя вокзалами – восточным и западным, с  пристанями, сосновыми рощами, аллеями, садами казался Энджелу Клэру каким-то  сказочным местом, возникшим внезапно по мановению волшебного жезла и лишь  слегка запыленным. С востока примыкала к нему гигантская красно-бурая Эгдонская  равнина, и, однако, именно на границе этой древней земли вырос город  увеселений. На расстоянии мили от предместий Сэндборна каждый холмик вещал о  доисторических временах, каждый канал служил средством сообщения бриттам, а  плуг с века цезарей не тревожил почвы. Но внезапно, словно дерево пророка,  вырос здесь новый шумный город и заманил сюда Тэсс.    

При  свете фонарей Клэр бродил по извилистым улицам нового мирка, возникшего в мире  старины, и среди верхушек деревьев видел на фоне звездного неба высокие крыши,  трубы, бельведеры, башни пышных вилл, которые и составляли город. Здесь были  только особняки; курорт, перенесенный на берег Ла-Манша с побережья  Средиземного моря, ночью казался еще внушительнее, чем был в действительности.    

Море  было близко, но не вторгалось навязчиво, оно шумело, а он подумал, что шумят  сосны; сосны шумели так же, как и море, – и этот шум принял он за плеск  прибоя.    

Где же  могла приютиться Тэсс, крестьянка, молодая его жена, в этом богатом и фешенебельном  городе? Чем больше он думал, тем сильнее недоумевал. Разве есть здесь коровы,  которых она могла бы доить? Во всяком случае, полей тут не было. Вернее всего,  она работает прислугой в одном из этих больших домов. И он брел дальше,  посматривая на освещенные окна, которые гасли одно за другим, и старался  угадать, где окно ее комнаты.    

Догадки  ни к чему не привели: после полуночи он вернулся в гостиницу и лег спать.  Прежде чем потушить свет, он еще раз прочел страстное письмо Тэсс. Заснуть он,  однако, не мог: быть так близко от нее и в то же время так далеко… Поминутно  поднимал он штору, всматривался в дома напротив и спрашивал себя: не за этой ли  стеной спит она сейчас?    

В эту  ночь он мог бы и не ложиться в постель. Встал он в семь часов и, выйдя на  улицу, направился к почтамту. У двери он встретил смышленого на вид почтальона,  отправлявшегося разносить утреннюю почту.    

– Не  знаете ли вы адреса миссис Клэр? – спросил Энджел.    

Почтальон  покачал головой.    

Вспомнив,  что она, вероятно, живет под своей девичьей фамилией, Клэр добавил:    

– Или  мисс Дарбейфилд?    

– Дарбейфилд?    

И этой  фамилии почтальон не слыхал.    

– Здесь,  знаете ли, сэр, одни приезжают, другие уезжают, – сказал он. – Не  зная дома, никого не отыщешь.    

В это  время из почтамта вышел один из его товарищей, и Клэр повторил фамилию.    

– Дарбейфилдов  я не знаю, но в «Цапле» живет д'Эрбервилль, – ответил второй почтальон.    

– Вот  это мне и нужно! – воскликнул Клэр, обрадовавшись, что она носит теперь  неискаженную фамилию. – А что это за «Цапля»?    

– Богатый  пансион. Здесь только и есть, что пансионы.    

Расспросив  дорогу, Клэр ускорил шаги и подошел к дому одновременно с молочником. «Цапля»  была самой обыкновенной виллой, но находилась на отдельном участке и скорее напоминала  частный особняк, чем пансион, где сдаются комнаты. Если бедная Тэсс, как он  опасался, устроилась сюда служанкой, она должна была бы встретить молочника у  черного входа, и Клэр сначала решил последовать за ним. Потом, передумав,  подошел к парадной двери и позвонил.    

Час был  ранний, и дверь открыла сама хозяйка. Клэр осведомился, не здесь ли живет  Тереза д'Эрбервилль, или Дарбейфилд.    

– Миссис  д'Эрбервилль?    

– Да.    

Значит,  Тэсс считали здесь замужней женщиной, и он обрадовался этому, хотя она и не носила  его фамилии.    

– Будьте  добры, скажите ей, что ее хочет видеть родственник.    

– Рановато  еще. А как доложить о вас, сэр?    

– Скажите,  что пришел Энджел.    

– Мистер  Энджел?    

– Нет,  Энджел. Это имя, а не фамилия. Она знает.    

– Пойду  посмотрю, проснулась ли она.    

Его  ввели в комнату. Это была столовая; сквозь прозрачные занавески он видел  маленькую лужайку, рододендроны и кусты. Очевидно, Тэсс жилось не так плохо,  как он опасался; у него мелькнула догадка, что она как-нибудь вытребовала и  продала бриллианты. За это он ее не осуждал. Вскоре настороженный его слух  уловил шаги – кто-то спускался по лестнице. Сердце его мучительно забилось, он  едва удержался на ногах. «Боже мой, что она обо мне подумает? Я так изменился!»  – прошептал он – и дверь распахнулась.    

На  пороге стояла Тэсс – совсем не такая, какою думал он ее увидеть, совсем и  непонятно другая. Ее поразительная красота не то что выигрывала, но во всяком  случае казалась заметнее благодаря костюму. Ее окутывал широкий серовато-белый  кашемировый капот с вышивкой, выдержанной в полутраурных тонах; того же цвета  были утренние туфли. У ворота капот был обшит пухом. Густую темно-каштановую  косу, которую он так хорошо помнил, она закрутила на затылке, но отдельные  пряди падали ей на плечо, – очевидно, она спешила.    

Он  протянул к ней руки, но она Осталась стоять в дверях, и руки его опустились.  Он, похожий теперь на скелет, обтянутый желтой кожей, почувствовал контраст  между собой и ею и решил, что внушает ей отвращение.    

– Тэсс, –  сказал он хрипло, – простишь ли ты меня за то, что я уехал? Неужели ты не  подойдешь ко мне? Почему ты так… изменилась?    

– Слишком  поздно! – проговорила она; ее голос звучал резко, глаза неестественно  блестели.    

– Я  был несправедлив к тебе, я видел тебя не такой, какою ты была! – умолял  он. – Теперь я тебя знаю, Тэсси, любимая!    

– Слишком  поздно! – повторила она, судорожно отмахиваясь рукой, словно ее пытали, и  каждая минута казалась ей часом. – Не подходи ко мне, Энджел! Нет, нельзя.  Не подходи!    

– Неужели  ты можешь меня разлюбить, моя любимая, моя жена, потому что я так изменился  после болезни? Нет, ты не была непостоянной… я приехал за тобой, теперь мои  родители примут тебя с любовью!    

– Да,  да! Но говорю тебе – слишком поздно!    

Казалось,  она испытывала то страшное ощущение, когда во сне хочешь бежать и не можешь.    

– Или  ты ничего не знаешь? Но как же ты мог прийти сюда, если ты не знал?    

– Я  навел справки и отыскал тебя.    

– Я  тебя ждала! Так ждала! – говорила она, и голос ее снова звучал мелодично и  скорбно, как в былые времена. – Но ты не возвращался. Я тебе написала, а  ты не приехал! Он мне твердил, что ты никогда не вернешься и что я глупа. Когда  умер отец, он был очень добр ко мне, и к матери, и ко всем нам. Он…    

– Я  не понимаю.    

– Он  уговорил меня вернуться к нему.    

Клэр  пристально посмотрел на нее, потом, поняв смысл ее слов, поник, как пораженный  громом, и опустил глаза; взгляд его упал на ее руки: эти руки, когда-то  розовые, были теперь белые и очень нежные.    

Она  продолжала:    

– Он  там, наверху. Теперь я его ненавижу, потому что он мне солгал: сказал, что ты  не вернешься, а ты вернулся! Вот как он меня нарядил… мне было все равно, что  бы он со мной ни делал! Но, прошу тебя, Энджел, уйди и никогда больше не  приходи.    

Они  стояли неподвижно, в каком-то смятении, с тоской глядя друг на друга. Казалось,  оба умоляли кого-то защитить их от действительности.    

– Это  я виноват, только я, – сказал Клэр.    

Продолжать  он не мог. Слова были так же бессильны, как и молчание. Но он смутно почувствовал  то, что только впоследствии понял ясно: его Тэсс как бы отреклась от тела,  которое он видел перед собой, и позволила ему, словно это был труп, плыть по  течению, независимо от ее воли.    

Прошло  несколько секунд, и он заметил, что Тэсс ушла. Кровь отхлынула от его лица; казалось,  оно еще больше осунулось, пока он стоял, сосредоточенно размышляя. Минуты через  две он уже шел по улице, сам не зная куда идет.    

 56    

     

Миссис  Брукс, хозяйка «Цапли» и владелица всей этой прекрасной мебели, отнюдь не страдала  чрезмерным любопытством. Вынужденная служить расчетливому демону барышей и убытков,  она, бедняжка, слишком погрязла в материальных делах и могла интересоваться  только карманами своих жильцов; бескорыстное любопытство было ей чуждо. Однако  визит Энджела Клэра к ее состоятельным жильцам, супругам д'Эрбервиллям,  каковыми она их считала, был настолько необычен, если принять во внимание  ранний час и другие обстоятельства, что воскресил в ней женское любопытство,  которое давно было задушено, поскольку оно не могло служить интересам дела.    

Тэсс  разговаривала с мужем, оставаясь в дверях и не входя в столовую, и миссис  Брукс, стоявшая за приоткрытой дверью своей гостиной в конце коридора, слышала  отрывки разговора, – если можно назвать разговором те слова, какими  обменялись двое несчастных. Слышала она также, как Тэсс поднялась по лестнице,  а Клэр ушел и как за ним захлопнулась парадная дверь. Потом стукнула дверь  наверху, и миссис Брукс поняла, что Тэсс вернулась к себе. Так как молодая  женщина была в капоте, миссис Брукс предполагала, что она выйдет еще не скоро.    

Тихонько  поднялась она по лестнице и остановилась у двери гостиной, которая соединялась  двустворчатой дверью со смежной комнатой – спальней. Весь бельэтаж, где  находились лучшие комнаты миссис Брукс, снимали д'Эрбервилли, внося плату  еженедельно. В спальне было тихо, но из гостиной доносились какие-то звуки.    

Сначала  она расслышала только протяжный стон, словно кого-то пытали на колесе Иксиона.    

– О-о-о…    

Молчание,  тяжелый вздох и снова:    

– О-о-о…    

Хозяйка  посмотрела в замочную скважину. Ей видна была только небольшая часть комнаты,  угол стола, на котором уже приготовлен был завтрак, а рядом стул. Над сиденьем  стула виднелась склоненная голова Тэсс, стоявшей на коленях; руки она заломила  над головой, подол ее капота и вышитой ночной рубашки расстилался по полу; на  ковре видны были ее босые ноги, с которых упали туфли. И с ее уст срывался  шепот, выражавший бесконечное отчаяние.    

Из  смежной спальни донесся мужской голос:    

– Что  случилось?    

Она не  ответила, не прервала своего заунывного монолога, звучавшего, как похоронное пение.  Миссис Брукс могла расслышать лишь некоторые фразы:    

– А  потом мой милый муж вернулся ко мне… а я этого не знала… А ты был так жесток и  все мне внушал… да, ты не переставал мне внушать. Мои сестры, братья, нищета  матери – вот чем удалось тебе меня сломить, и ты говорил, что мой муж никогда  не вернется, никогда… Ты надо мной издевался, говорил, что я глупа, если все  еще его жду… И наконец я тебе поверила и уступила… А он вернулся! Теперь он  ушел. Снова ушел, и я потеряла его навеки… и теперь он не будет меня любить, он  будет ненавидеть… Да, теперь я его потеряла, и опять из-за тебя!    

Корчась  на полу, она повернула лицо к двери, и миссис Брукс увидела, что оно искажено  от боли; губы до крови закушены, глаза закрыты, и длинные ресницы, смоченные  слезами, прилипли к щекам. Она продолжала:    

– А  он умирает… он похож на умирающего!.. И мой грех убьет его, а не меня! Да, ты  разбил мою жизнь… сделал то, что я молила тебя не делать – сделал меня своей. А  мой муж никогда, никогда… Господи, я этого не вынесу! Не вынесу!    

Мужчина  что-то резко сказал, послышался шорох; она вскочила. Миссис Брукс, думая, что  она выбежит из комнаты, поспешила спуститься вниз.    

Однако  ей незачем было спешить: дверь гостиной не распахнулась. Но миссис Брукс,  считая небезопасным подслушивать на площадке лестницы, вернулась в свою  комнату.    

Сверху  не доносилось ни звука, хотя она напряженно прислушивалась, и поэтому она пошла  в кухню кончать прерванный завтрак. Вернувшись затем в гостиную первого этажа,  она принялась за шитье, поджидая, когда позвонят жильцы; она хотела пойти сама  на звонок и убрать со стола, надеясь, что ей удастся разузнать, в чем дело.  Наверху поскрипывали половицы – кто-то ходил по комнате; потом, задевая за  перила лестницы, зашуршало платье, открылась и захлопнулась парадная дверь, и  показалась Тэсс, выходившая на улицу. Она была одета в дорогой костюм для прогулки,  в котором приехала сюда, но шляпу с черными перьями закрыла вуалью.    

Миссис  Брукс не расслышала, обменялись ли жильцы бельэтажа еще какими-нибудь фразами.  Быть может, они поссорились, а может быть, мистер д'Эрбервилль еще спал – он не  имел обыкновения вставать рано.    

Она  удалилась в заднюю комнату, где обыкновенно работала, и продолжала шить. Дама  не возвращалась, а джентльмен не звонил. Миссис Брукс размышляла, чем может  быть вызвано такое промедление и какое отношение имеет ранний посетитель к  паре, занимавшей бельэтаж. Задумавшись, она откинулась на спинку стула.    

Случайно  подняв глаза, она увидела на белом потолке пятно, которого раньше никогда не  замечала. Когда она обратила на него внимание, оно было не больше облатки, но,  быстро разрастаясь, стало величиной с ладонь, и тогда она разглядела, что пятно  это красное. Комната была длинная, и белый потолок с алым пятном посредине  напоминал гигантского туза червей.    

У миссис  Брукс зародились страшные опасения. Она влезла на стол и коснулась пальцами  пятна на потолке. Оно было влажное; ей показалось, что это кровь.    

Спрыгнув  со стола, она поднялась на второй этаж, намереваясь войти в комнату наверху –  это была спальня, смежная с гостиной. Но, хотя нервы у нее были крепкие, она не  могла заставить себя нажать дверную ручку. Она прислушалась. Мертвую тишину  нарушало только мерное капанье: кап, кап, кап.    

Миссис  Брукс поспешно спустилась вниз, открыла парадную дверь и выбежала на улицу.  Мимо проходил человек, которого она знала, – рабочий, служивший в соседней  вилле. Она попросила его вместе с ней подняться наверх: она боится, не  случилось ли беды с одним из ее жильцов. Рабочий согласился и последовал за  ней.    

Она  открыла дверь гостиной и, пропустив его вперед, вошла вслед за ним. В комнате  никого не было; завтрак – кофе, яйца, холодная ветчина – остался нетронутым;  стол был накрыт так, как она сама его накрыла, не хватало только большого ножа.  Она попросила рабочего пройти в соседнюю комнату.    

Он  открыл дверь, сделал два-три шага и тотчас же вернулся с помертвевшим лицом.    

– О  господи, джентльмен лежит в постели мертвый! Кажется, его ударили ножом… на  полу лужа крови!    

Подняли  тревогу, и дом, еще недавно такой тихий, огласился шарканьем многочисленных  ног; явился и врач. Рана была маленькая, но острие ножа Задело сердце жертвы;  убитый лежал на спине, бледный, окоченевший, – вряд ли он хоть раз пошевельнулся,  после того как ему нанесен был удар. Четверть часа спустя весть о том, что  приезжего джентльмена убили ножом в постели, распространилась по всем улицам и  виллам модного курорта.    

 57    

     

Энджел  Клэр шел, как автомат, обратно по тем же улицам и, вернувшись в гостиницу, сел  завтракать, рассеянно глядя в пространство. Ел он и пил, не сознавая, что  делает, затем вдруг потребовал счет и, расплатившись, взял свой саквояж –  больше никаких вещей у него не было – и вышел.    

В эту  минуту ему подали телеграмму – несколько слов от матери: они были рады получить  его адрес и сообщают ему, что его брат Катберт сделал предложение мисс Мерси  Чант, которое и было принято.    

Клэр  скомкал телеграмму и пошел на вокзал; здесь он узнал, что следующий поезд  отходит только через час. Он сел. Однако через четверть часа почувствовал, что  ждать больше не может. Раздавленному, оглушенному, ему незачем было спешить, но  он хотел скорей выбраться из города, где пережил такое испытание, и решил идти  пешком до следующей станции, а там сесть в поезд.    

Шел он  по открытой дороге, которая спускалась в ложбину и была видна из конца в конец.  Он уже почти миновал ее, когда, поднимаясь по западному склону, приостановился,  чтобы перевести дыхание, и вдруг оглянулся. Почему он это сделал, он не мог бы  объяснить, – словно что-то его подтолкнуло. Он увидел пройденную им  дорогу, ровную и прямую, как протянутая тесьма, и вдруг на этом белом  пространстве появилось движущееся пятнышко.    

Это был  бегущий человек. Клэр ждал, смутно предчувствуя, что кто-то старается его догнать.    

Вниз по  склону бежала женщина, но он далек был от мысли, что его жена может за ним последовать;  даже когда она была уже близко, он не узнал ее в этом новом костюме, и только  когда она подошла к нему совсем вплотную, он наконец поверил, что перед ним  Тэсс.    

– Я  видела, как ты отошел от вокзала… когда я подходила к нему… и всю дорогу я за  тобой бежала!    

Бледная,  задыхающаяся, она дрожала всем телом, и он, не задав ей ни единого вопроса, продел  ее руку под свою и повел дальше. Желая избежать встречи с прохожими, он свернул  с дороги на тропинку, убегавшую в еловый лес. Ветви стонали над ними, когда они  углубились в чащу; здесь он остановился и вопросительно посмотрел на нее.