1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Когда  Пантагрюэль со своей ратью вступил в землю дипсодскую, дипсоды обрадовались и  поспешили сдаться; они добровольно передавали ему ключи от всех городов, к  которым он подступал. Одни лишь альмироды[447]  заупрямились и ответили Пантагрюэлевым герольдам, что они сдадутся только на  самых выгодных для них условиях.    

– Каких  им еще условий нужно? – воскликнул Пантагрюэль. – Ведь нам оставалось  только распить мировую. Вперед! Разорить их, когда так!    

Был  отдан приказ наступать, и войско построилось. По дороге в открытом поле их,  однако ж, застал проливной дождь, и тут все затряслись от холода и стали жаться  друг к другу. Тогда Пантагрюэль велел объявить через военачальников, что это  пустяки: ему видно, дескать, что происходит над облаками, и он утверждает, что  выпадет всего лишь роса, да и то не обильная, на всякий же, мол, случай пусть  войско выстроится, и он его накроет. Тут все построились сомкнутыми колоннами,  Пантагрюэль высунул язык только наполовину и накрыл всех, как наседка цыплят.    

Тем  временем я, рассказчик правдивых этих историй, укрылся под листом лопуха, не  менее широким, чем арка Мантрибльского моста. Когда же я увидел, как хорошо они  защищены, я было направился к ним под прикрытие, но их там набилось, как  сельдей в бочке, и втиснуться мне не удалось. Тогда я постарался залезть как  можно выше и, пройдя добрых две мили по языку, в конце концов забрался в рот.    

Но, боги  и богини, что я там увидел! Да поразит меня Юпитер громовержущим своим  трезубцем, если я вру! Я ходил там, как по св. Софии в Константинополе, и видел  скалы, высокие, как горы в Дании, – по-видимому, это зубы, – обширные  луга, дремучие леса и большие укрепленные города, вроде нашего Лиона или  Пуатье.    

Первый,  кого я там встретил, был один добрый человек, сажавший капусту. Я очень  удивился и спросил:    

– Что  ты, братец, делаешь?    

– Сажаю  капусту, – отвечал он.    

– Чего  ради? – спросил я.    

– Ах,  сударь! – отвечал он. – Не всем же быть богатыми, – всем сытым  быть, так и хлеба не станет. Это мой заработок, я ношу капусту на рынок вон в  тот город, что сзади.    

–  Господи Иисусе! – воскликнул я. – Да здесь целый новый свет!    

–  Нисколько он не новый, – возразил он, – а вот говорят, что где-то  неподалеку есть новая земля, с солнцем и с луной, и что на ней творятся славные  дела, однако наш свет древнее.    

–  Отлично, братец, – сказал я, – а как же называется город, куда ты  носишь продавать капусту?    

– Город  называется Асфараг[448], –  отвечал он, – живут там христиане, люди хорошие, они вас накормят и  напоят.    

Коротко  говоря, я порешил туда сходить.    

Дорогой  я повстречал малого, ловившего голубей, и спросил его:    

– Откуда  здесь голуби, братец?    

– С  другого света, сударь, – отвечал он.    

Тут я  себе представил, что, когда Пантагрюэль зевает, голуби, приняв его глотку за  голубятню, тучами влетают туда.    

Затем я  вошел в город, и он показался мне красивым и хорошо укрепленным, а местность –  здоровой, но, к великому моему удивлению, стража у ворот потребовала у меня  свидетельство о состоянии здоровья.    

– Да что  у вас тут, чума свирепствует, господа? – спросил я.    

– Ах,  сеньор! – отвечали они. – В наших краях умирает столько народа, что  телеги не успевают свозить мертвые тела.    

– Боже  правый! – воскликнул я. – Да где же это?    

Оказалось,  что это в Ларинге и в Фаринге, двух больших богатых торговых городах вроде  Руана и Нанта, рассадником же чумы являются зловонные и заразные испарения, кои  с некоторых пор стали подниматься из пропастей, отчего за одну неделю умерли  два миллиона двести шестьдесят тысяч шестнадцать с чем-то человек.    

Я  призадумался, пораскинул умом и догадался, что зловоние это исходит из  Пантагрюэлева желудка, оттого что он, как было сказано выше, наелся мяса с  чесноком.    

Далее  путь мой лежал среди скалистых гор, и на одну из них я взобрался и нашел, что  это самое красивое место в мире: я увидел прекрасные манежи для игры в мяч,  галереи, луга, обширные виноградники и множество домиков в итальянском вкусе,  раскиданных среди прелестных полей, и тут я провел месяца четыре, и нигде еще  не ел я так сытно, как здесь.    

Затем,  пробираясь к нижней губе, я стал спускаться по коренным зубам, но по дороге в  большом лесу, тянувшемся до самых ушей, меня ограбили разбойники.    

Далее я  набрел на село, прилепившееся к горному склону, – вот только я забыл его  название; нигде я так хорошо не питался, как здесь, да еще и денег немного  заработал. И знаете чем? Спаньем. Здесь нанимают людей спать, платят им  поденно, и заработать этим можно не меньше пяти-шести су в день, те же, кто  особенно громко храпит, зарабатывают до семи с половиной су. Я рассказал  сенаторам, как меня обчистили, и они мне сказали, что по ту сторону в самом  деле живут разбойники и лиходеи, из чего я вывел заключение, что как у нас  говорят: «по эту сторону гор», «по ту сторону гор», так здесь существует «эта»  и «та» сторона зубов, и на «этой» стороне гораздо привольнее, и воздух здесь  лучше.    

Тут я  понял, сколь правы те, которые говорят, что одна половина человеческого рода не  знает, как живет другая: ведь никто еще не описал этих краев, а между тем здесь  более двадцати пяти населенных королевств, не считая пустынь и большого  пролива; впоследствии я все-таки написал объемистую книгу под заглавием История  горланов, назвал же я местных жителей так потому, что живут они в горле у  моего повелителя Пантагрюэля.    

В конце  концов мне захотелось обратно, и, спустившись по его бороде, я спрыгнул к нему  на плечи, оттуда скатился наземь и упал к его ногам.    

– Откуда  ты, Алькофрибас? – заметив меня, спросил он.    

– Из  вашей глотки, государь, – отвечал я.    

–  Сколько же времени ты там пробыл? – спросил он.    

– Я  находился там с того времени, как вы пошли на альмиродов, – отвечал я.    

–  Значит, больше полугода, – сказал он. – Что же ты пил? Чем питался?    

– Тем  же, что и вы, государь, – отвечал я. – Я взимал пошлину с самых  лакомых кусков, проходивших через вашу глотку.    

– Ну, а  куда же девалось твое г….? – спросил он.    

– В  глотку к вам, государь, поступало оно, – отвечал я.    

–  Ха-ха-ха! Шутник же ты, я вижу! – молвил Пантагрюэль. – А мы тут с  Божьей помощью завоевали всю землю дипсодскую. Тебе я жалую кастелянство Рагу.    

– Весьма  признателен, государь, – сказал я. – Я ничем не заслужил такой  милости.    

     Глава XXXIII

  О том, как Пантагрюэль занемог и как он излечился    

     

Малое  время спустя добрый Пантагрюэль заболел: у него схватило живот, и он не мог ни  пить, ни есть, а так как беда не приходит одна, то у него еще появилась горячая  моча, и вы себе не представляете, что это была за мука, однако всевозможные  слабительные и мочегонные, которые применялись врачами, очень ему помогли: он  помочился, и боль отпустила.    

Моча у  него была такая горячая, что и по сию пору еще не остыла, и там, где она  протекала, в разных местах образовались так называемые горячие источники, а  именно:    

     

Во  Франции:    

В  Котре, В Лимонсе[449],    

В  Даксе, В Баларюке,    

В  Нери, В Бурбон-Ланси и др.    

В  Италии:    

В  Монте-Гротто, В Абано,    

В  Сан-Пьетро-ди-Падуа, В Сант-Элена,    

В  Казанова, В Сан-Бартоломео.    

В  графстве Болонском:    

В  Порреттеи во многих других местах.    

     

К  великому моему изумлению, множество шалых философов и лекарей тратит время на  споры, что придает вышеперечисленным источникам теплоту: бура, или же сера, или  же квасцы, или же рудниковая селитра, и городят при этом всякий вздор, а между  тем уж лучше бы они зады себе чесали, а не языки, и не теряли попусту время на  споры о том, происхождение чего им неведомо, тогда как дело объясняется весьма  просто, и раздумывать тут нечего: вышеназванные источники горячи оттого, что  своим возникновением они обязаны горячей моче доброго Пантагрюэля.    

Итак, да  будет вам известно, что от основной своей болезни он излечился вот каким  образом. Для того только, чтобы очистить желудок, он принял:    

четыре  квинтала колофонской скаммонии,    

сто  тридцать восемь возов кассии,    

одиннадцать  тысяч девятьсот фунтов ревеня,    

не  считая всяких прочих снадобий.    

Надобно  вам знать, что, по совету врачей, решено было очистить ему желудок от всего,  что причиняло боль. Того ради было изготовлено шестнадцать больших медных  шаров, побольше того, что украшает памятник Вергилию в Риме, с дверцами на  пружине, которые открывались и закрывались изнутри.    

В один  из этих шаров вошел человек с фонарем и горящим факелом, и Пантагрюэль  проглотил его, как пилюльку.    

В пять  других шаров вошли, неся на плечах заступы, пять молодцов.    

В три  других шара вошли, неся на плечах лопаты, три мужика.    

В семь  остальных шаров вошли, неся на плечах кошелки, корзинщики, и все они были  проглочены, как пилюли.    

Очутившись  в желудке, они открыли дверцы и вышли из своих клетушек: сначала человек с  фонарем, потом все остальные; оказалось, что они находятся на глубине страшной  полуторамильной пропасти, еще более зловонной и заразной, чем Мефита[450],  болота Камарины[451]  и зловонное Сорбоннское озеро[452],  которое описывает Страбон, так что если б они перед спуском не приняли средств,  укрепляющих сердце, желудок и кувшин для вина (как обыкновенно называют башку),  то непременно задохнулись бы и умерли от этих ужасных испарений. Вот бы такими  ароматами и благовониями осмердить полумаски юных наших прелестниц!    

Бредя  ощупью и принюхиваясь, путники приблизились к калу и разложившимся мокротам: то  была целая гора нечистот. Золотари принялись подрывать ее, а другие лопатами  накладывали нечистоты в плетушки; когда же все было вычищено, путники разошлись  по своим шарам. Вслед за тем Пантагрюэль постарался отдать назад и без труда  извергнул их, ибо в его глотке они занимали не больше места, чем в вашей –  легонькая отрыжка, и они весело вышли вон, что напомнило мне, как греки вышли  из троянского коня. И вот благодаря этому Пантагрюэль излечился и поправился.    

А одну  из этих медных пилюль вы и сейчас еще можете видеть в Орлеане на колокольне  церкви Креста Господня.[453]    

     Глава XXXIV

  Заключение с извинениями автора    

     

Итак,  господа, вы прослушали начало ужасающей истории моего государя и повелителя  Пантагрюэля. На сем я оканчиваю эту первую о нем книгу, – у меня немножко  голова болит, от винного сока клапаны в мозгу плоховато действуют.    

Конец  истории вы получите к ближайшей Франкфуртской ярмарке и тогда узнаете, как  Панург женился и как ему в первый же месяц после свадьбы наставили рога; как  Пантагрюэль открыл философский камень и каким образом следует его находить и  как им пользоваться; как Пантагрюэль перевалил горы Каспийские; как он плавал в  Атлантическом море, как одолел каннибалов и завоевал Жемчужные острова; как он  женился на дочери царя индийского, именуемого пресвитером Иоанном; как он  воевал с бесами, спалил пять палат адских, разграбил главную адскую палату,  бросил Прозерпину в огонь, выбил Люциферу четыре зуба и сломал рог у него на  заду; как он совершил путешествие на луну, дабы удостовериться, подлинно ли  луна ущербна и правда ли, что три ее четверти находятся в голове у женщин, а  также вашему вниманию будет предложено множество других вполне правдоподобных и  веселых приключений. Это прекрасные евангельские тексты на французском языке.    

До  свиданья, милостивые государи, pardonnante my[454] и не придавайте особого  значения моим промахам, ибо, уж верно, вы не придаете значения своим  собственным.    

Если вы  мне скажете: «Почтеннейший автор! Должно полагать, вы не весьма умный человек,  коль скоро предлагаете нашему вниманию потешные эти враки и нелепицы», то я вам  отвечу, что вы умны как раз настолько, чтобы получать от них удовольствие.    

Как бы  то ни было, вы, читающие их ради приятного времяпрепровождения, и я, для  препровождения времени их писавший, мы в большей мере заслуживаем снисхождения,  нежели орава фарисеев, ханжей, притворщиков, лицемеров, святош – пьяных рож,  тайных бабников и похабников, а равно и представителей всех прочих сект,  надевающих на себя всевозможные личины, чтобы обманывать людей.    

Уверяя  народ, что они всё только, мол, созерцают да молятся, постятся да умерщвляют  плоть, а ежели что и вкушают, так единственно для того, чтобы поддержать  бренный свой состав, – на самом деле они бог знает как обжираются,    

     

Et  Curios simulant, sed bacchanalia vivunt.[455]    

     

Все это  крупными и четкими буквами написано на их красных мордах и толстенных брюхах,  как бы они там ни окуривались серой.    

Умственные  же их занятия состоят лишь из чтения пантагрюэлических книг, однако читают они  их не столько для того, чтобы весело провести время, сколько для того, чтобы  кому-нибудь напакостить исподтишка; все они – вертишейки, подслушейки,  подглядуны, бл. уны, бесопослушники, сиречь наушники, вот она, их ученость.  Этим они напоминают тех голодранцев, которые в пору созревания вишен роются и  копаются в детском дерьме и найденные косточки продают аптекарям, изготовляющим  махалебовое масло.    

Бегите  от них, относитесь к ним с презрением и омерзением, как отношусь к ним я, и  если желаете быть добрыми пантагрюэлистами, то есть жить в мире, в радости, в  добром здравии, пить да гулять, то соглядатаям не доверяйте.    

     

Конец  хроники Пантагрюэля, короля дипсодов, показанного в его настоящем виде, со всеми  его ужасающими деяниями и подвигами, сочиненными покойным магистром  Алькофрибасом, извлекателем квинтэссенции    

     

 Третья книга  героических деяний и речений доброго Пантагрюэля

  Сочинение мэтра Франсуа Рабле, доктора медицины

  Автор просит благосклонных читателей подождать смеяться до семьдесят восьмой  книги    

     Франсуа Рабле духу  королевы Наваррской    

     

     

О дух высокий, чистый и благой!    

Паря в родной тебе лазури рая,    

Ты позабыл приют телесный свой –    

Свою красу, сурово плоть лишая    

Всего, чем нам мила юдоль земная,    

И длишь уныло здешней жизни миги.    

Стряхни хоть раз своей тоски вериги,    

Для помыслов избрав иную цель,    

И прочитай о том, чт о в третьей  книге    

Свершит, смеясь, добряк Пантагрюэль*.    

     

     Предисловие автора,  мэтра Франсуа Рабле, к третьей книге героических деяний и речений доброго  Пантагрюэля    

     

Добрые  люди, достославные пьяницы и вы, досточтимые подагрики! Вы когда-нибудь видели  Диогена, философа-циника? Если видели, то виденья, надеюсь, не утратили, или я  лишился рассудка и способности логически мыслить. Это же такое счастье –  видеть, как искрится на солнце вино… то есть я хотел сказать: как сверкают на  солнце груды золота… опять не то: как сияет само солнце! Сошлюсь в том на  слепорожденного, о котором так много говорится в Священном писании: когда  велением Всевышнего, свое обещание мгновенно исполнившего, слепорожденному было  дано право испросить себе все, чего он хочет, он пожелал только одного: видеть.    

Притом  вы уже не молоды, а это как раз и есть необходимое условие для того, чтобы под  хмельком не зря болтать языком, а на сверхфизические философствовать темы,  служить Бахусу, все до крошки подъедать и рассуждать о живительности, цвете,  букете, прельстительности, восхитительности, целебных, волшебных и великолепных  свойствах благословенного и вожделенного хмельного.    

Если же  вы Диогена не видели (чему мне нетрудно будет поверить), то, уж во всяком  случае, о нем слышали, ибо молва и слава о нем облетели вселенную и он доныне  еще всем памятен и знаменит. А кроме того, у всех у вас течет в жилах, если не  ошибаюсь, фригийская кровь, и хотя у вас нет столько экю, сколько их было у  Мидаса[456],  однако ж в наследство от него вам досталось нечто такое, за что еще в давно  прошедшие времена персы особенно ценили своих отакустов, о чем так мечтал  император Антонин[457]  и чем впоследствии обладала та самая Роганова змея, которую звали Красивые Уши.    

Если же  вы ничего не слыхали о Диогене, то я вам сейчас расскажу про него одну историю,  чтобы было за кого выпить для начала (а ну-ка, налейте!) и чтобы завязать  разговор (а ну-ка, послушайте!), и прежде всего надобно вам знать (чтобы вы  потом по простоте душевной не дались в обман, как попадаются на удочку люди  неверующие), что это был превосходнейший и жизнерадостнейший философ своего  времени. Если и были у него недостатки, то ведь есть они и у вас, есть они и у  нас. Один Бог без греха. Сам Александр Великий, несмотря на то, что домашним  наставником его был Аристотель, необыкновенно высоко ставил синопского философа  и признавался, что, не будь он Александром, он бы желал быть Диогеном.    

Когда Филипп,  царь Македонский, задумал осадить и разорить Коринф[458], на коринфян, узнавших  от своих лазутчиков, что он со многочисленною ратью идет на них, это навело  вполне понятный страх, и нимало не медля они, каждый на своем посту, ревностно  взялись за дело, дабы оказать враждебным его действиям сопротивление и город  свой защитить.    

Одни  подвозили в крепость утварь, скот, зерно, вина, фрукты, продовольствие и  военное снаряжение.    

Другие  укрепляли стены,    

строили  бастионы,    

возводили  исходящие углы равелинов,    

копали  рвы,    

вновь  подводили контрмины,    

прикрывали  укрепления турами,    

приводили  в порядок орудийные площадки,    

расчищали  старые рвы,    

укрепляли  брустверы перед ходами сообщения,    

сооружали  кавальеры,    

восстанавливали  контрэскарпы,    

заливали  известью куртины,    

сколачивали  вышки,    

скашивали  края парапетов,    

забивали  амбразуры,    

укрепляли  бойницы,    

поправляли  сарацинские подъемные решетки и катаракты,    

ставили  часовых,    

разводили  караулы.    

Все были  начеку, каждый делал свое дело.    

Одни  полировали легкие нагрудные латы, лакировали кирасы, чистили конские латы,  конские налобники, кольчуги, панцири, шлемы, забрала, каски, копья, легкие  шлемы, шишаки, брони, наручни, набедренники, кольчужные ластовицы, ожерелья,  нагрудные щиты, пластинки для нагрудных щитов, большие щиты, калиги, наколенники,  поножи, шпоры.    

Другие  готовили луки, пращи, арбалеты, пули, катапульты, зажигательные стрелы, бомбы,  зажигательные и метательные снаряды, балисты, скорпионы и прочие орудия,  отражающие и разрушающие осадные башни.    

Точили  рогатины, пики, крючья, алебарды, кривые резаки, копья, ассагаи, вилы, секиры,  палицы, топоры, полупики, дротики, копьеца.    

Острили  ятаганы, мечи, сабли, лезвия, шпаги, рапиры, пистойские кинжалы, кинжалы со  спиральными лезвиями, кинжалы с трехгранными клинками, мандузианы, кинжалы простые,  ножи, клинки, арбалетные стрелы.    

Каждый  брался за тесак, каждый чистил свой резак. Женщины самых строгих правил и  преклонного возраста и те начищали до блеска свои принадлежности, – как  известно, древние коринфянки отличались беззаветной храбростью в битвах.    

Диогену  городские власти ничего не поручили, и в течение нескольких дней он только  молча наблюдал, как его сограждане все у себя поднимали вверх дном. Затем  боевой пыл передался и ему: он подпоясался, нацепил на себя какую-то ветошь,  закатал рукава до локтей, отдал старому своему приятелю суму, книги и  навощенные дощечки, выбрал за городом по направлению к Кранию (так называется  холм близ Коринфа) открытое место, выкатил туда бочку, в которой он укрывался  от непогоды, и, обуреваемый жаждой деятельности, стал проворно двигать руками:  уж он эту свою бочку поворачивал, переворачивал, чинил, грязнил,    

наливал,  выливал, забивал,    

скоблил,  смолил, белил,    

катал,  шатал, мотал, метал, латал, хомутал,    

толкал,  затыкал, кувыркал, полоскал,    

конопатил,  колошматил, баламутил,    

пинал,  приминал, уминал,    

зарифлял,  закреплял, заправлял,    

сотрясал,  потрясал, отрясал, вязал, подрезал, терзал,    

продвигал,  выдвигал, запрягал,    

тузил,  возил, пазил,    

снаряжал,  заряжал,    

клепал,  поднимал, обнимал,    

выпаривал,  выжаривал, обшаривал,    

встряхивал,  потряхивал, обмахивал,    

строгал,  тесал, бросал,    

прочищал,  оснащал, улещал,    

супонил,  попонил, помпонил,    

скатывал  и сбрасывал с вершины Крания, потом снова вкатывал наверх, точь-в-точь как  Сизиф орудовал со своим камнем, и в конце концов едва не выбил у нее днище.    

Тогда  один из его друзей спросил, что побуждает его тело и дух так мучить эту бочку.  Философ же ему ответил, что хотя республика никаких обязанностей на него не  возложила, однако он не желает оставаться в одиночестве и быть бездеятельным и  праздным, в то время как весь народ занят делом и трудится не покладая  рук, – потому-то он, мол, и безумствует со своею бочкой.    

И мне  тоже негоже бездействовать: хотя от бранных тревог и в стороне я, однако, духом  пламенея, желал бы и я свершить что-либо достойное, особливо теперь, когда  видишь, как граждане славного королевства французского, и по ту и по эту  сторону гор, неутомимо трудятся и работают, – одним поручено возводить  укрепления и оборонять отечество, другие готовятся отразить и разбить врага, и  все это делается так дружно, в таком образцовом порядке и столь явно в  интересах будущего (ибо как скоро Франция наилучшим образом укрепит свои  границы, для французов тотчас же настанет спокойная жизнь), что я начинаю  склоняться к мнению доброго Гераклита, уверявшего, что война – не враг, но  источник всех благ; и думается мне, вопреки утверждению жевателей старой  латинской жвачки, которым с хорошей своей стороны война не видна, что по-латыни  войну называют красивой не иронически, а в самом положительном и прямом смысле,  ибо во время войны все прекрасное и благородное выступает вперед, а все дурное  и уродливое срывает с себя маску. Оттого-то мудрый и миролюбивый царь Соломон,  дабы мы возможно яснее представили себе неизреченное величие божественной  мудрости, почел за нужное сравнить ее с боевым порядком ратного стана.    

Словом,  я не был призван и зачислен в ряды наших наступательных войск, ибо нашли, что я  совершенно к тому не способен и хил, ни к какому делу, сопряженному с обороной  отечества, меня также не приспособили, а между тем я бы ни от чего не  отказался: кидал бы сено на воз, чистил бы навоз, позабывая про свою хворость,  таскал бы хворост, ибо совестно мне оставаться праздным наблюдателем отважных,  красноречивых и самоотверженных людей, которые на глазах и на виду у всей  Европы разыгрывают славное действо и трагическую комедию, совестно мне не  напрягать последних усилий и не жертвовать тем немногим, что у меня еще  осталось. Я полагаю, что не слишком это большая честь – увеличивать собою число  тех, которые напрягают только свое зрение, щадят и берегут свои силы, набивают  мошну, прячут деньгу, чешут голову одним пальцем, как скучающие лежебоки, ловят  мух, как самые жирные и неповоротливые волы, ставят уши торчком, точно  аркадские ослы при звуках песни, и молча, взглядом дают понять, что они  согласны играть подобную роль.    

Придя к  этой мысли и к этому убеждению, я решил, что если б я начал двигать свою  Диогенову бочку, – а ведь у меня только она одна и уцелела после  кораблекрушения, которое я потерпел в бедственном моем плавании, – то это  было бы занятие не бесцельное и не бесплодное. Как вы думаете, что у меня  выйдет из этого бочковерчения? Клянусь девой, задирающей подол, этого я еще не  знаю. Погодите, дайте мне хлебнуть из бутылочки, – это мой подлинный и единственный  Геликон, моя Гиппокрена, незаменимый источник вдохновения. Только испив из  него, я могу размышлять, рассуждать, решать и заключать. Затем я хохочу, пишу,  сочиняю, кучу. Энний выпивая творил, творя выпивал. Эсхил (если верить  Плутарховым Symposiaca[459])  выпивал сочиняя, выпивая сочинял. Гомер никогда не писал натощак. Катон писал  только после возлияния. Попробуйте мне теперь сказать, что я не руководствуюсь  примером людей высокочтимых и глубокоуважаемых. Слава Богу, Господу Богу  Саваофу (то есть Господу ангельских сил) во веки веков, вино у меня вкусное и  довольно холодное: как говорится, в начале второй степени свежести. Если  же и вы разочка два под шумок приложитесь, а то и осушите единым духом, я  ничего в том предосудительного не усмотрю, только не забывайте по чуточке  благодарить Бога.    

И вот  если уж таков мой удел и мой жребий (ибо не каждому дано достигнуть Коринфа и  там поселиться), то я почитаю за должное служить и тем и другим, но только не  оставаться бездеятельным и бесполезным. Я буду состоять при землекопах,  каменобойцах и каменотесах, стану заниматься тем же, чем при Лаомедонте  занимались в Трое Нептун и Аполлон, чем занимался в старости Рено де Монтобан:  я буду прислуживать каменщикам, я буду стряпать на каменщиков, а когда они  насытятся, то звуки моей не знающей соперниц сопелочки сопение сопунов  заглушат. Так Амфион, бряцая на лире, заложил, построил и воздвиг великий и  славный город Фивы. Для воинов же я открою свою бочку. И из отверстия этой  бочки, которая вам уже знакома по первым двум томам (вот только я боюсь, как бы  книгоиздатели умышленно чего-нибудь там не исказили и не напутали), я отцежу им  возникшую из наших послеобеденных вольных забав изысканную третью книгу, а за  третьей последует и развеселая четвертая книга сентенций пантагрюэлических[460], –  я разрешаю вам называть их диогеническими. Товарищем по оружию я этим людям  быть не могу, так буду же я им верным архитриклином, по мере скромных сил своих  спрыскивающим их возвращение из походов, и неустанным песнословцем их славных  деяний и ратных подвигов! Клянусь страстями Христовыми, уж я в грязь лицом не  ударю, скорее в марте не будет поста, а ведь этот пакостник ни за что своей  очереди не пропустит.    

Впрочем,  помнится мне, я читал, что Птолемей, сын Лага, как-то раз среди прочих трофеев  своих побед показал египтянам, при великом стечении народа, черного двугорбого  верблюда[461]  и пестрого раба, у которого одна половина тела была черная, а другая белая,  причем разделительная черта проходила не по диафрагме, как у посвященной Венере  индийской женщины, которую тианский философ встретил между рекою Гидаспом и  Кавказским хребтом, но вертикально, каковых редкостей египтянам никогда прежде  видеть не доводилось; показал же он эти диковины в надежде, что благодаря им  любовь народа к нему возрастет. Чего же, однако, он этим достигнул? При  появлении верблюда все пришли в ужас и в негодование; при виде пестрого  человека иные отпускали шуточки, иные громко выражали свое отвращение: это-де  мерзкое чудище, появившееся на свет только в силу случайной игры природы.  Коротко говоря, Птолемей надеялся, что он угодит египтянам и что их  естественная преданность ему от этого только усилится, однако надежда обманула  его. Только тут уразумел он, что гораздо больше удовольствия и наслаждения  получили бы они от чего-либо красивого, изящного и совершенного, нежели от  смешного и безобразного. С тех пор и человек и верблюд были у него в загоне, а  вскорости, по небрежению и отсутствию надлежащего ухода, и тот и другой  приказали долго жить.    

Пример  Птолемея заставляет меня колебаться меж страхом и надеждой, боюсь же я вот  чего: а вдруг чаемое наслаждение обернется чувством гадливости, сокровища мои  превратятся в угли, вместо туза я вытяну двойку, вместо того чтобы угодить  своим читателям, я их прогневаю, вместо того чтобы повеселить, оскорблю, вместо  того чтобы понравиться, разонравлюсь, и кончится дело тем же, чем кончилось оно  у Эвклионова петуха, воспетого Плавтом в Горшке и Авзонием в Грифоне  и других сочинениях: этот самый петух открыл клад, за что его башке дали по  шапке. А уж если что-нибудь подобное случится, то пеняй на себя! А коли  случалось когда-нибудь прежде, то ведь может и еще раз случиться. Но не бывать  этому, клянусь Геркулесом! Я убежден, что все мои читатели обладают неким  родовым свойством и лично им присущей особенностью, которую предки наши  именовали пантагрюэлизмом; в силу этой особенности они никогда не истолкуют в  дурную сторону того, что вылилось из души чистой, бесхитростной и прямой. Я  знаю множество случаев, когда они, видя, что автору уплатить нечем, принимали в  уплату доброе намерение и тем довольствовались.    

А теперь  я возвращаюсь к моей бочке. А ну-ка, братцы, выпьем! Полней стаканы, друзья! Не  нравится – не пейте. Я не из тех назойливых пьянчуг, которые принуждают,  приневоливают и силком заставляют собутыльников и сотрапезников своих хлестать  и хлестать – и непременно залпом, и непременно до чертиков, а это уж  безобразие. Все честные пьяницы, все честные подагрики, все жаждущие, к бочке  моей притекающие, если не хотят, пусть не пьют, если же хотят и если вино по  вкусу их превосходительному превосходительству, то пусть пьют открыто,  свободно, смело, пусть ничего не платят и вина не жалеют. Такой уж у меня  порядок. И не бойтесь, что вина не хватит, как это случилось на браке в Кане  Галилейской. Вы будете выливать, а я – все подливать да подливать. Таким  образом, бочка моя пребудет неисчерпаемой. В ней бьет живой источник, вечный  родник. Таков был напиток в чаше Тантала[462],  изображение которого почиталось мудрыми брахманами; такова была в Иберии  соляная гора, прославленная Катоном; такова была золотая ветвь, посвященная  богине подземного царства и воспетая Вергилием. Это подлинный рог изобилия,  изобилия веселий и шалостей. И пусть иной раз вам покажется, что в бочке  осталась одна лишь гуща, а все же дно ее никогда не будет сухо. На дне ее, как  в бутылке Пандоры[463],  живет надежда, а не безнадежность, как в бочке Данаид.    

Запомните  же хорошенько все, что я вам сказал, запомните, кого именно я к себе приглашаю,  чтобы после не вышло недоразумений! По примеру Луцилия, который прямо объявил,  что пишет только для тарентцев и консентинцев[464], я открываю бочку  только для вас, добрые люди, пьяницы первого сорта и наследственные подагрики.  А законники-мздоимцы, крючкотворы, коим несут подношения и через парадный и  через задний проход, пусть побродят вокруг да около, если желают, – все  равно им нечем тут поживиться.    

Не  говорите мне также, во имя и ради тех четырех ягодиц, благодаря которым вы  произошли на свет, и того животворного болта, который их скреплял, – не  говорите мне об ученых буквоедах и крохоборах. И не заикайтесь мне о ханжах,  несмотря на то, что они, все до одного, забулдыги, все до одного изъедены  дурной болезнью, и несмотря на то, что жажда их неутолима, утроба же их  ненасытима. Почему про них не заикаться? А потому, что люди они не добрые, а  злые, и грешат как раз тем, от чего мы с вами неустанно молим Бога нас  избавить, хотя в иных случаях они и притворяются нищими. Ну да старой обезьяне  приятной гримасы не состроить. Вон отсюда, собаки! Пошли прочь, не мозольте мне  глаза, капюшонники чертовы! Зачем вас сюда принесло, нюхозады? Обвинять вино  мое во всех грехах, писать на мою бочку? А знаете ли вы, что Диоген завещал  после его смерти положить его палку подле него, чтобы он мог отгонять и лупить  выходцев с того света, цербероподобных псов? А ну, проваливайте, святоши! Я вам  задам, собаки! Убирайтесь, ханжи, ну вас ко всем чертям! Вы все еще здесь? Я  готов отказаться от места в Папомании, только бы мне вас поймать. Я вас, вот я  вас, вот я вас сейчас! Ну, пошли, ну, пошли! Да уйдете вы наконец? Чтоб вам не  испражняться без порки, чтоб вам мочиться только на дыбе, чтоб возбуждаться вам  только под ударами палок!    

     Глава I

  О том, как Пантагрюэль переселил в Дипсодию колонию утопийцев    

     

Когда  Пантагрюэль окончательно покорил Дипсодию, он, задавшись целью возродить,  заселить и украсить этот малолюдный и в большей своей части пустынный край,  переправил туда колонию утопийцев численностью в 9 876 543 210 человек, не  считая женщин и детей, – всякого рода ремесленников и преподавателей всех  вольных наук. И вывел он их туда не только из-за того, что Утопия была  перенаселена и мужчинами и женщинами, которые плодились, как саранча: вы сами  хорошо знаете, и мне нет нужды говорить вам о том, что детородные органы  утопийцев обладали особой оплодотворяющей способностью, матки же утопиек были  всегда расширены и отличались прожорливостью, цепкостью, а также удобным  устройством своих ячеек, вследствие чего каждые девять месяцев в каждой  утопийской семье рождалось не менее семи младенцев мужского и женского пола  зараз, так же как у иудеев в Египте, если только не подвирает де Лира[465].  Равным образом Пантагрюэль переселил их не столько ради плодородной почвы,  здорового климата и прочих преимуществ Дипсодии, сколько для того, чтобы  привить дипсодам чувство долга и привычку к послушанию, в чем и должны были  показать им пример новоприбывшие старые и верные его подданные, которые на  протяжении всей своей жизни не знали, знать не хотели, не признавали и не  почитали иного государя, кроме него, которые, едва родившись и появившись на  свет, с молоком матери всосали мягкость и кротость его образа правления, в этом  духе были воспитаны и в этом соку варились, каковое обстоятельство служило  Пантагрюэлю порукой, что, куда бы ни были они заброшены и переселены, они  скорее откажутся от земной жизни, нежели от полного и безраздельного  повиновения природному их господину, и что таковыми пребудут не только они сами  и рождающиеся у них дети, от самого старшего и до самого младшего, но что эту  верность и послушание воспримут от них народы, вновь присоединенные к его  державе. Так оно и случилось, и в ожиданиях своих он не обманулся. Если  утопийцы еще до переселения выказывали преданность и чувство признательности,  то дипсоды за несколько дней общения с ними превзошли их, ибо всем людям  свойственно с особым усердием приниматься за дело, которое им по душе. Они  сетовали только, что ничего не слыхали прежде о добром Пантагрюэле, – то  был единственный их укор небесам и небесным силам.    

Да будет  вам известно, гуляки, что для того, чтобы держать в повиновении и удержать  вновь завоеванную страну, вовсе не следует (как ошибочно полагали иные  тиранического склада умы, этим только навредив себе и себя же опозорив) грабить  народ, давить, душить, разорять, притеснять и управлять им с помощью железных  палок; одним словом, не нужно есть и пожирать народ, вроде того царя, которого  Гомер называет неправедным демовором, то есть пожирателем народа. Я не стану  приводить здесь примеры из древней истории, я только напомню вам о том, чему  были свидетелями ваши отцы, а может статься, и вы сами, если только вам не  помешало ваше малолетство. Словно новорожденного младенца, народ должно поить  молоком, нянчить, занимать. Словно вновь посаженное деревцо, его должно  подпирать, укреплять, охранять от всяких бурь, напастей и повреждений. Словно  человека, оправившегося от продолжительной и тяжкой болезни и постепенно  выздоравливающего, его должно лелеять, беречь, подкреплять, дабы он пришел к  убеждению, что во всем мире нет короля и властителя, чьей вражды он больше бы  страшился и чьей дружбы он сильнее бы желал. И точно: Озирис, великий царь  египетский[466],  покорил всю страну не столько силой оружия, сколько облегчая бремя повинностей,  научая вести жизнь праведную и здоровую, издавая законы разумные, осыпая народ милостями  и щедротами. И по повелению Юпитера, которое получила некая Памила, народ  прозвал его великим царем Эвергетом (что значит «благодетель»).    

И еще:  Гесиод в своей Иерархии[467]  помещает добрых демонов (назовите их, если хотите, ангелами или же гениями), на  том основании, что они являются посредниками и связующими звеньями между богами  и людьми, выше людей, но ниже богов. И так как небесные блага и сокровища мы  получаем через них, так как они всегда к нам доброжелательны и постоянно  оберегают нас от всякого зла, то Гесиод приравнивает их к царям, ибо всем  творить благо и никому не причинять зла есть удел истинно царский. Так поступал  владыка вселенной Александр Македонский. Таков был Геркулес: владея всем  материком, он подданных своих от чудовищ, от утеснений, поборов и злодейств  ограждал, человеколюбиво ими управлял, на страже правосудия и справедливости  стоял, правопорядок охранял, законы сообразно с условиями той или иной  местности издавал, нехватки восполнял, излишеств не допускал, прошлое прощал,  все прежние обиды неизменно предавал забвению. И тем же самым духом была  проникнута афинская амнистия, дарованная после того, как благодаря храбрости и  хитроумию Фрасибула[468]  тираны были низложены; о ней поведал римлянам Цицерон, а затем она была дана в  Риме при императоре Аврелиане.    

Вот  каковы волшебные чары, ворожба и приворотные зелья, посредством коих можно  мирным путем удержать то, что с таким трудом было завоевано. Завоеватель, будь  то король, владетельный князь или же философ, лишь в том случае будет царствовать  благополучно, если справедливость он поставит выше воинской доблести. Воинскую  свою доблесть он выказал, побеждая и завоевывая, справедливость же его  означится в том, что он издаст закон, сообразующийся с волей и склонностями  народа, объявит указы, установит вероисповедание и даст права каждому, подобно  Октавиану Августу, о котором знаменитый поэт Марон сказал так:    

     

Он, победив, любовь к своим законам    

Умел внушать народам побежденным*.    

     

Вот  почему Гомер в своей Илиаде называет добрых государей и великих царей  ѓoomhtorax lawn, то есть устроителями народов. Теми же соображениями  руководствовался Нума Помпилий, второй царь римлян, справедливый,  осмотрительный и мудрый, когда, устанавливая праздник в честь бога Термина,  названный Терминалиями, он повелел не приносить в этот день кровавых жертв, тем  самым давая нам понять, что термины, границы и аннексы надлежит блюсти и  охранять, опираясь на мир, дружбу и кротость, не обагряя рук в крови и не  пятная их грабежом. А кто поступает иначе, тот не только утратит приобретенное,  но еще и опорочит себя и опозорит, ибо все осудят его и станут говорить, что  достоянием этим он завладел незаконно, – станут говорить именно потому,  что оно от него уплыло. Нечисто нажитое впрок не идет. И если даже человек до  самой смерти ухитрится не выпустить из рук добычи, то ее растеряют наследники,  а вина все равно будет на умершем, и вспоминать о нем станут с проклятиями как  о бесчестном завоевателе. Вы же знаете пословицу: «Нечисто нажитое третьему  наследнику не достается».    

Здесь  кстати будет довести до вашего сведения, закоренелые подагрики, что таким  способом Пантагрюэль из одного ангела сотворил двух – в отличие от Карла  Великого, который из одного беса сотворил двух, переселив саксонцев во  Фландрию, а фламандцев в Саксонию. Держать в повиновении саксонцев, которых он  присоединил к своей империи, ему было не под силу, ибо они бунтовали всякий  раз, когда он отлучался в Испанию или же в какую-либо другую дальнюю страну, и  он переселил их в край, искони ему преданный, а именно во Фландрию; будучи же  убежден, что жители Геннегау и фламандцы и в чужой стране останутся ему верны,  он переселил их в Саксонию. А вышло как раз наоборот: саксонцы по-прежнему  бунтовали и не подчинялись, фламандцы же, обосновавшись в Саксонии, переняли  нравы саксонцев и заразились от них духом противоречия.[469]    

     Глава II

  О том, как Панург вступил во владение замком Рагу в Дипсодии и как он поедал  свой хлеб на корню    

     

Особым  указом правительству всей Дипсодии Пантагрюэль назначил Панургу во владение  замок Рагу, дававший верных 6 789 106 789 реалов ежегодного дохода, не считая  неопределенной суммы прибыли от майских жуков и улиток, каковая в зависимости  от урожайного или неурожайного года колебалась между 2 435 768 и 2 435 769  «длинношерстых баранов». Когда бывал урожай на улиток и майских жуков, прибыль  иной раз достигала 1 234 554 321 серафа. Но это случалось далеко не каждый год.  И так хорошо и так разумно вел хозяйство новый владелец замка, что менее чем в  две недели он растранжирил постоянный и непостоянный доход от своего именья на  три года вперед. Не думайте, что суммы эти он растранжирил на странноприимные  дома и школы или на построение храмов и монастырей; так же точно не думайте,  что он сорил деньгами зря, – нет, он израсходовал их на бесконечные  попойки и веселые пирушки, причем двери его дома были открыты для всех, главным  же образом для добрых собутыльников, сударушек и милашек, на каковой предмет  вырубались леса, сжигались толстенные деревья только для того, чтобы продать  золу, деньги забирались вперед, все покупалось втридорога, спускалось по  дешевке, – одним словом, хлеб съедался на корню.    

Пантагрюэль  обо всем этом знал, но нимало не сердился, не гневался и не огорчался. Я уже  вам говорил и еще раз повторяю: то был лучший из всех великих и малых людей,  какие когда-либо опоясывались мечом. Во всем он видел только одно хорошее,  любой поступок истолковывал в хорошую сторону. Ничто не удручало его, ничто не  возмущало. Потому-то он и являл собой сосуд божественного разума, что никогда  не расстраивался и не волновался. Ибо все сокровища, над коими раскинулся  небесный свод и которые таит в себе земля, в каком бы измерении ее ни взять: в  высоту, в глубину, в ширину или же в длину, не стоят того, чтобы из-за них  волновалось наше сердце, приходили в смятение наши чувства и разум.    

Пантагрюэль  ограничился тем, что отозвал Панурга в сторону и в мягкой форме заметил, что  если он намерен жить по-прежнему и не станет хозяйственнее, то его совершенно  невозможно или, во всяком случае, очень трудно будет сделать богатым.    

–  Богатым? – переспросил Панург. – И вы это твердо решили? Вы берете на  себя такую обузу – сделать меня в этом мире богатым? Клянусь праведным Богом и  праведными людьми, лучше подумайте о том, как бы веселее прожить! Никакой  другой помысел и никакая другая забота не должны проникать в святая святых  небесного вашего ума. Ясность его не должны омрачать облачка мелких неурядиц и  незадач и всякая такая безделица. Будьте жизнерадостны, веселы, довольны –  иного богатства мне не надобно. Нынче только и слышишь: «Хозяйство! Хозяйство!»  Да толкуют-то о хозяйстве как раз те, кто ни черта в нем не смыслит.  Посоветовались бы со мной! Что касается моего способа вести хозяйство, то я  должен вам сказать следующее: мне ставят в вину как раз то, в чем я подражал  Парижскому университету и парламенту, а ведь это два истинных и живых источника  пантеологической мысли, равно как и идеи всяческой справедливости. А кто в этом  сомневается, кто недостаточно твердо в это верит, тот еретик. И что же вы  думаете? Там в один день съедают целого епископа, то есть, я хотел сказать,  доход с епископства (впрочем, это одно и то же) за год, а иной раз и за целых  два года вперед: это бывает в день, когда вновь назначенный епископ вступает на  кафедру. Изменить этот обычай епископ не в состоянии, иначе его тут же побьют  камнями.    

Притом  мой образ жизни соответствует духу четырех основных добродетелей. Во-первых,  духу благоразумия, ибо я беру деньги вперед, а ведь неизвестно, кто из нас еще  немного протянет, а кто протянет ноги. Кому дано знать, простоит свет еще хотя  бы три года или нет? А если даже свет простоит и дольше, то найдется ли такой  безумец, который поручится, что тоже проживет три года?    

     

Не открывали боги никому,    

Придется ль завтра быть живым ему*.    

     

Во-вторых,  духу коммутативной справедливости, ибо покупаю я дорого (то есть в кредит), а  продаю дешево (то есть за наличные). Что говорит по поводу ведения хозяйства  Катон? Главе семьи, говорит он, надлежит быть вечным продавцом. Так он в конце  концов непременно разбогатеет, если только у него достанет товару.    

В-третьих,  духу справедливости дистрибутивной, ибо я подкармливаю добрых (заметьте:  добрых!) и любезных приятелей, которых, словно Одиссея, судьба забросила на  скалу хорошего аппетита[470],  поесть же ничего не дала, и милых (заметьте: милых!) и юных девиц (заметьте:  юных! ибо, по Гиппократу, юность с трудом переносит голод, в особенности если  это юность пылкая, живая, бедовая, резвая, непоседливая). Эти самые девицы  охотно и с большой готовностью доставляют удовольствие порядочным людям, ибо  они являются последовательницами Платона и Цицерона: по их мнению, они должны  жить не только для себя самих, – частично они принадлежат отечеству,  частично – друзьям.    

В-четвертых,  духу силы: я, как второй Милон[471],  валю толстые деревья, свожу дремучие леса – убежище волков, вепрей и лисиц,  приют разбойников и злодеев, гнездилище убийц, мастерскую фальшивомонетчиков,  пристанище еретиков, превращаю их в светлые поляны, поросшие вереском, с  немалой для себя выгодой играю на деревянных инструментах, а пни оставляю до  Страшного суда, – это будут судебные кресла.    

Наконец,  духу воздержания: съедая хлеб на корню, я, словно пустынник, питающийся  кореньями и салатом, убиваю в себе чувственные влечения, а кроме того,  выгадываю на этом в пользу калек и неимущих. Ведь я не трачусь на полольщиков, –  а полольщики берут дорого; на жнецов, – а жнецам вина только подавай, и  притом неразбавленного; на тех, кто подбирает за жнецами колосья, – этих  потчуй лепешками; на молотильщиков – эти, по словам Вергилиевой Тестиллиды,  подчистую обрывают на огородах лук, чеснок и шалот; на мельников, – а  мельники чаще всего плуты; и, наконец, на булочников, – а булочники от  мельников недалеко ушли. Разве на всем этом мало можно выгадать? А ведь сюда  еще не входят убытки от мышей, от усушки, от разных долгоносиков. Между тем из  хлеба на корню вы можете приготовлять превосходный зеленый соус: он быстро  усваивается, легко переваривается, оживляет деятельность мозга, разгоняет по  телу животные токи, улучшает зрение, возбуждает аппетит, приятен на вкус,  благотворно действует на сердце, щекочет язык, оздоровляет цвет лица, укрепляет  мускулы, способствует кровообращению, ослабляет давление на диафрагму, освежает  печень, уменьшает селезенку, облегчает почки, влияет на гибкость поясницы и  позвоночника, опорожняет мочевой канал, освобождает семяпровод, сокращает  кремастеры, очищает мочевой пузырь, увеличивает яички, умягчает крайнюю плоть,  делает более твердой головку, выпрямляет детородный член; благодаря этому соусу  у вас исправно работает желудок, вы отлично рыгаете, испускаете ветры, газы,  испражняетесь, мочитесь, чихаете, икаете, кашляете, плюете, срыгиваете,  зеваете, сморкаетесь, дышите, вдыхаете, выдыхаете, храпите, потеете, буравите,  и еще с ним сопряжен ряд других ценных преимуществ.    

– Я  понимаю вас, – заметил Пантагрюэль. – Вы хотите сказать, что люди  недалекие не умеют в короткий срок много истратить. Не вы первый впали в эту  ересь. Приверженцем ее был Нерон: ни перед кем из смертных он так не  преклонялся, как перед своим дядей Гаем Калигулой, который благодаря уму  непостижимой своей изобретательности ухитрился в несколько дней промотать  наследство, оставленное ему Тиберием. Итак, вместо того чтобы поступать и  действовать по законам против чревоугодия и роскоши, законам римским, – я  имею в виду Орхиев, Фанниев, Дидиев, Лициниев, Корнелиев, Лепидов,  Антиев, – и коринфским, согласно которым ни один гражданин не имеет права  тратить в год сумму, превышающую его доход, вы принесли проптервию: так римляне  называли жертву, напоминающую пасхального агнца у евреев. Состояла эта жертва в  том, что все съестное нужно было съедать, остатки бросать в огонь и ничего не  беречь на завтра. Я с полным правом могу это сказать о вас, так же точно, как  Катон сказал то же самое про Альбидия, который тратил без счету и в конце  концов проел все свое состояние; когда же у него остался только дом, он его  поджег, чтобы иметь возможность сказать: Consummatum est, – слова,  которые впоследствии произнес Фома Аквинский, съев целую морскую миногу. Но к  делу.    

     Глава III

  О том, как Панург восхваляет должников и заимодавцев    

     

– Когда  же вы освободитесь от долгов? – спросил Пантагрюэль.    

– К  греческим календам, – отвечал Панург, – то есть когда все люди будут  всем довольны, а вы сами себе оставите наследство. Чтобы я стал освобождаться  от долгов? Сохрани меня Бог! Да мне тогда одного денье никто не даст взаймы.  Кто с вечера не припасет дрожжей, у того к утру тесто не поднимется. Будьте  всегда кому-нибудь должны. Ваш заимодавец денно и нощно будет молиться о том,  чтобы Господь ниспослал вам мирную, долгую и счастливую жизнь. Из боязни, что  он не получит с вас долга, он в любом обществе будет говорить о вас только  хорошее, будет подыскивать для вас новых кредиторов, чтобы вы могли обернуться  и чужой землей засыпать ему яму. Во времена давнопрошедшие в Галлии по обычаю,  установленному друидами, на похоронах и погребении хозяев и господ сжигали  живьем их рабов, слуг и прислужников[472], –  так что ж, разве они не тряслись за жизнь своих хозяев и господ? Ведь  умирать-то им предстояло вместе. Разве они не молились с утра до ночи своему  главному богу Меркурию и отцу золота Диту о здравии своих господ[473]?  Разве они не старались как можно лучше ухаживать за ними и служить им? А все  потому, что с ними вместе они могли прожить, уж во всяком случае, до самой  своей смерти. Можете быть уверены, что кредиторы ваши будут воссылать Богу  жаркие молитвы о том, чтобы вы жили подольше, и будут бояться, как бы вы не  умерли, оттого что подношение им дороже руки подносящего, а деньги дороже  жизни. Примером могут служить ландерусские ростовщики, которые чуть не  удавились с горя, когда узнали, что цены на хлеб и вино падают и что вслед за  ненастьем настало вёдро.    

Видя,  что Пантагрюэль хранит молчание, Панург продолжал:    

– Если  вдуматься хорошенько, то, попрекая меня долгами и кредиторами, вы, клянусь  потрохами, портите мне все дело. Именно как должник я достигнул величия, всем  внушаю почтение и страх и, вопреки мнению философов (которые утверждают, что из  ничего ничего и не сделаешь), ничего не имея, без всякого сырого материала,  стал делателем и создателем.    

Кого же  я создал? Уйму прекрасных и добрых кредиторов. Я готов утверждать под страхом  любой кары вплоть до костра (только не включительно, а исключительно), что  кредиторы – создания прекрасные и добрые. Не дающие в долг суть создания  уродливые и злые, исчадья ада, сатанинские отродья. Чего же я наделал? Долгов.  Какая это редкость, какая диковина! Общая сумма моих долгов превышает число  слогов, получающееся от сочетания всех согласных со всеми гласными, а число это  было найдено и высчитано славным Ксенократом. Вы не погрешите против  практической арифметики, если станете судить о достоинствах должника по  количеству его кредиторов.    

Вы не  можете себе представить, как приятно каждое утро быть окруженным толпою  смиренных, угодливых, почтительных кредиторов! Как приятно бывает заметить, что  чуть только ты поласковее на кого-нибудь взглянешь или получше угостишь, и вот  уж этот поганец возмечтал, что сперва я удовлетворю именно его, что его очередь  первая, и мою улыбку он принимает за чистую монету. В такие минуты мне  представляется, что я играю роль Бога в сомюрской мистерии Страстей Христовых[474], что  меня окружает сонм ангелов и херувимов. Кредиторы – это мои льстецы, мои  прихлебатели, мои поздравители, мои ранние посетители, усердные мои  молитвенники.    

Глядя,  как все в наше время горят желанием и охвачены неудержимым стремлением наделать  долгов и наплодить кредиторов, невольно начинаешь думать, что описанная  Гесиодом гора героических добродетелей[475],  которая была моей первой темой для получения диплома, сплошь состоит из  долгов, – недаром к ней так тянет и влечет всех смертных, хотя из-за  трудностей пути мало кто на нее взбирается.    

Не  всякий, однако ж, способен стать должником, не всякий способен наплодить  кредиторов. И вы хотите меня лишить неизреченного этого блаженства? Вы еще  спрашиваете меня, когда я освобожусь от долгов?    

Я вам  больше скажу: клянусь святым угодником Баболеном, всю свою жизнь я смотрел на  долги как на связующее звено, как на связующую нить между небесами и землей[476], как  на единственную опору человеческого рода, без которой люди давно бы погибли.  Быть может, это и есть та великая мировая душа, которая, согласно учению  академиков, все на свете оживляет.    

Чтобы  вам это стало ясно, вообразите себе идею и форму какого-нибудь мира, –  возьмите хотя бы тридцатый мир, описанный философом Метродором, или же  семьдесят восьмой мир Петрона[477],  но только лишенный должников и кредиторов. Мир без долгов! В подобном мире  тотчас нарушится правильное течение небесных светил. Вместо этого полнейший  беспорядок. Юпитер, не считая себя более должником Сатурна, лишит его орбиты и  своею гомерическою цепью опутает все умы, всех богов, небеса, демонов, гениев,  героев, бесов, землю, море, все стихии. Сатурн объединится с Марсом, и они  перевернут весь мир. Меркурий не захочет больше услужать другим, перестанет  быть их Камиллом, как его называли этруски: ведь он никому не должен. Венеру  все перестанут чтить, оттого что она никому не дает взаймы. Луна нальется  кровью и потемнеет. С какой радости солнце будет делиться с ней своим светом?  Оно же ей ничем теперь не обязано. Солнце перестанет освещать землю. Светила  перестанут оказывать на нее благотворное влияние, оттого что она не будет  больше насыщать их своими испарениями и выделениями, которыми, как говорил  Гераклит, как доказывали стоики и как утверждал Цицерон, питаются звезды. Между  стихиями прекратится всякое общение, прекратится их чередование и превращение[478],  оттого что ни одна из них не будет считать себя в долгу у другой, – ведь  та ничего ей не ссудила. Земля не будет производить воду, вода не будет  превращаться в воздух, воздух – в огонь, огонь перестанет греть землю. Земля  ничего не будет рождать, кроме чудовищ: титанов, алоадов, гигантов. Дождь  перестанет дождить, свет светить, ветер веять, не будет ни лета, ни осени. Люцифер  порвет на себе оковы и, вместе с фуриями, эриниями и рогатыми бесами выйдя из  преисподней, постарается прогнать с неба богов всех великих и малых народов.    

Из этого  ничего не ссужающего мира получится одно безобразие, клубок интриг, еще более  запутанный, чем на выборах ректора Парижского университета, такая чертовщина,  какой не увидишь и на представлениях в Дуэ. Люди перестанут спасать друг друга.  Каждый волен будет кричать во всю мочь: «Пожар!», «Тону!», «Караул!» – никто не  придет на помощь. Отчего? Оттого что он никому не дал взаймы, никто ему не  должен. Никому нет дела, что дом его горит, что корабль его идет ко дну, что он  разорился, что он умирает. Раз он сам никого не ссужал, то, наверно, и его  никто не ссудит.    

Коротко  говоря, из такого мира будут изгнаны Вера, Надежда, Любовь, а ведь люди  рождены, чтобы содействовать и помогать другим. Их место заступят Недоверие,  Презрение, Злопамятство с целой когортой всех прочих зол, бедствий и проклятий.  Вы невольно подумаете, что Пандора вылила на землю свою бутылку. Люди станут  волками в образе человеческом[479],  оборотнями и бесами вроде Ликаона[480],  Беллерофонта и Навуходоносора, они превратятся в разбойников, убийц,  отравителей, злодеев, злоумышленников, злопыхателей, ненавистников, каждый  ополчится на всех, подобно Измаилу, Метабу, Тимону Афинскому, прозванному по  этой причине мизантропом. Так что природе легче было бы питать рыб в воздухе и  пасти оленей на дне океана, чем терпеть этот скаредный мир, где никто не дает в  долг. Честное слово, я таких людей ненавижу.    

Если же  вы по образцу этого постылого и горестного мира представите себе малый мир, то  есть человека, то вы и там найдете страшнейшую неразбериху. Голова не захочет  ссужать нам зрение, управляющее ногами и руками. Ноги откажутся носить голову.  Руки перестанут на нее работать. Сердцу надоест столько биться ради пульса  других органов, и оно перестанет их ссужать. Легкие перестанут ссужать ему  воздух. Печень не будет больше ему посылать питающую его кровь. Мочевой пузырь  откажется быть должником почек, мочеиспускание прекратится. Мозг при виде столь  неестественного устройства вещей свихнется и перестанет сообщать нервам  чувствительность и приводить мускулы в движение. Словом, в таком выбитом из  колеи мире, где ничего не должают, ничего не ссужают и ничего не дают взаймы,  вы явитесь свидетелем более опасного бунта, нежели изображенный Эзопом в его  притче. И мир этот, разумеется, погибнет, и не когда-нибудь вообще, а очень  даже скоро, пусть это был бы сам Эскулап. Тело его сгниет немедленно, а  возмущенная душа отправится ко всем чертям, следом за моими деньгами.    

     Глава IV

  Продолжение похвального слова Панурга заимодавцам и должникам    

     

– И  наоборот: вообразите мир, где каждый дает взаймы, каждый берет в долг, где все  – должники и все – заимодавцы.    

Какая  гармония воцарится в стройном движении небесных сфер! Я словно бы отсюда слышу  их музыку, столь же явственно, как некогда Платон[481]. Какое согласие  установится между стихиями! Как усладится природа всем, что она создала и  взрастила! Церера предстанет отягченною хлебными злаками, Бахус – вином, Флора  – цветами, Помона – плодами, Юнона, царица эфира, предстанет пред нами светлой,  животворящей, всех радующей.    

Взор мой  теряется в этих красотах. Среди смертных – мир, любовь, благоволение, взаимная  преданность, отдых, пиры, празднества, радость, веселье, золото, серебро,  мелкая монета, цепочки, кольца, всевозможные товары – и все это будет  переходить из рук в руки. Ни тяжб, ни раздоров, ни войн; ни ростовщиков, ни  скряг, ни сквалыг, ни отказывающих. Господи Боже, да ведь это будет золотой  век, царство Сатурна, точный слепок с Олимпийских селений, где нет иных  добродетелей, кроме любви к ближнему, которая царит надо всем, властвует,  повелевает, владычествует, торжествует. Все будут добры, все будут прекрасны,  все будут справедливы. О счастливый мир! О жители счастливого этого мира! Вы  трижды, вы четырежды блаженны!    

Мне уже  кажется, что и я нахожусь в этом мире. А, чтоб! Если б в этот мир, блаженный,  всем ссужающий и нивчемнеотказывающий мир, пустить папу со всем скопом кардиналов  и со всей его священной коллегией, то не в долгом времени там развелось бы  столько святых первого разбора, столько чудотворцев, столько тропарей, столько  обетов, столько хоругвей и столько свечей, сколько их теперь не наберется во  всех девяти епископатах Бретани. Единственно, кто бы с ними потягался, это  святой Ив.    

Вспомните,  пожалуйста, что доблестный Патлен, желая возвеличить отца Гийома Жосома и  наивысшими похвалами превознести его до третьего неба, отозвался о нем так:    

     

Тем он знаменит,    

Что отпускал товар в кредит*.    

     

Золотые  слова!    

Теперь  по этому же образцу представьте себе микрокосм, id est[482] малый мир, иными  словами – человека, все члены которого ссужают, занимают, должают, то есть  находятся в естественном своем состоянии. Ведь природа создала человека ни для  чего другого, как для того, чтобы он ссужал и занимал. Даже гармония небесная и  та, пожалуй, уступает слаженности всех частей человеческого тела. Цель  создателя микрокосма заключалась в том, чтобы поддерживать душу, которую он  поселил там как гостью, и жизнь. Жизнь пребывает в крови. Кровь – обиталище  души[483].  Таким образом, у этого мира только одна забота – беспрестанно ковать кровь. В  этой кузнице все органы несут определенные обязанности, их иерархия такова, что  один у другого постоянно занимает, один другого ссужает, один другому должает.  Вещество и металл, годные для претворения в кровь, даны нам природой, а именно  хлеб и вино. В них заключены все виды пищи. Отсюда и ведет свое происхождение  лангедокское слово companatge[484].  Чтобы найти, приготовить и сварить пищу, работают руки,    

ходят  ноги и носят на себе все наше тело,    

глаза  всем управляют,    

сосание  в шейке желудка, вызываемое небольшим количеством кисловатой желчи, которая  попадает туда из селезенки, напоминает о том, что пора заморить червячка,    

язык  пробует пищу,    

зубы  жуют,    

желудок  принимает, переваривает и превращает в млечный сок,    

брыжеечные  вены всасывают все, что есть в ней хорошего и полезного, и отделяют  экскременты, которые потом выталкивающая сила удаляет через особые проходы, а  все годное по тем же брыжеечным венам поступает в печень, печень же снова  преобразует пищу и превращает ее в кровь.    

Теперь  вообразите радость подсобных органов при виде этого золотого ручья, который  является их единственным укрепляющим средством. Даже радость алхимиков, которые  после долгих усилий, больших хлопот и больших затрат видят наконец, что металлы  в их печах претворяются, нельзя сравнить с этой.    

Итак,  каждый орган готовится и прилагает усилия к тому, чтобы заново очистить и  выделить это сокровище. Почки с помощью своих вен извлекают из него жидкость,  которую вы называете мочой, и по каналам отводят вниз. Внизу находится особый  приемник, а именно мочевой пузырь, который в нужный момент изгоняет ее вон.  Селезенка извлекает из крови землистые вещества и тот осадок, который вы  называете черной желчью. Желчный пузырь освобождает кровь от излишка желчи.  После этого кровь поступает в другую мастерскую, где она особенно хорошо  очищается, то есть в сердце. Сердце своими диастолическими и систолическими  движениями разжижает ее и воспламеняет, в правом желудочке она еще улучшается[485], и  тогда сердце через вены разгоняет ее по всем членам. Каждый член притягивает ее  к себе и по-своему питается ею, – ноги, руки, глаза, решительно все, и  теперь уже должники – они, меж тем как прежде они были кредиторами. В левом  желудочке кровь делается такой жидкой, что ее даже считают одухотворенной, и  сердце через артерии разгоняет ее по всем членам для того, чтобы согреть и  проветрить другую, венозную кровь. Легкие все время освежают ее своими  лопастями и мехами. Благодарное сердце через посредство легочной артерии  снабжает их за это самой лучшей кровью. Наконец, в чудесной сети кровь  очищается до такой степени, что в ней образуются духовные силы, благодаря  которым человек получает способность воображать, размышлять, судить, решать,  обсуждать, умозаключать и памятовать.    

Ей-же-ей,  я тону, я теряюсь, у меня глаза разбегаются в бездонной пучине этого ссужающего  и должающего мира! Смею вас уверить, что ссужать – дело Божье, должать –  геройская доблесть.    

Слушайте  дальше. Этот ссужающий, должающий и занимающий мир настолько добр, что,  завершив свое питание, он уже начинает думать о том, как бы ссудить тех, кто  еще не родился, и с помощью такой ссуды, буде окажется возможным, обессмертить  себя и размножиться в таких же точно существах, то есть в детях. С этой целью  каждый орган почитает за нужное выделить некоторую часть наиболее ценной пищи и  послать ее вниз, а там природа уже приготовила удобные сосуды и приемники,  через которые эта пища окольными и извилистыми путями спускается в детородные  органы, принимает надлежащую форму и, как у мужчин, так и у женщин, отыскивает  подходящие места, служащие для сохранения и продления человеческого рода. И все  это совершается через посредство взаимных ссуд и долгов, – отсюда ведь и  пошло выражение: брачный долг.    

Отказывающего  природа карает сильным раздражением во всех членах и расстройством чувств,  ссужающему же дарует наслаждение, радость и негу.    

     Глава V

  О том, как Пантагрюэль порицает должников и заимодавцев    

     

– Я  понял вашу мысль, – заметил Пантагрюэль, – вы, я вижу, отлично умеете  рассуждать и говорите с жаром. Однако ж если бы вы проповедовали и  разглагольствовали до самого Троицына дня, все равно вы, к своему изумлению, ни  в чем бы меня не убедили. Вы зря тратите свое красноречие: я никогда не залезу  в долги. В апостольском послании прямо говорится: «Не оставайтесь должными  никому ничем, кроме взаимной любви».    

Вы  пользуетесь прекрасными графидами и диатипозами, и они мне очень понравились,  но вот что я вам на это скажу: представьте себе, что некий продувной надувала и  неуемный заемщик опять явится в город, где все уже знают его повадку, –  его появление повергло бы жителей в такой же точно страх и трепет, словно к ним  явилась чума в том самом обличье, в каком она предстала в Эфесе перед философом  тианским[486].  По-моему, персы были правы, утверждая, что второй порок – лгать, а первый –  быть должным. Ведь обыкновенно долги и ложь тесно между собою связаны.    

Я не  хочу, однако ж, сказать, что никогда не следует брать в долг, что никогда не  следует давать взаймы. Нет такого богача, который никогда не был бы должен. Нет  такого бедняка, у которого никогда нельзя было бы занять.    

Подобные  случаи предусматривает в своих законах Платон: он разрешает брать воду из  соседнего колодца, только после того как вы изрыли и перекопали свой  собственный участок и поискали у себя слоя земли, именуемого глиноземом (то  есть горшечной глины), а в нем – источника или же родника. Надобно заметить,  что благодаря своему составу эта жирная, крепкая, гладкая и плотная земля долго  держит влагу, утечка же и испарения при таких условиях затруднены.    

Итак,  это очень стыдно – везде и всюду, направо и налево занимать, вместо того чтобы  трудиться и зарабатывать. Давать взаймы, по моему разумению, следует только  тогда, когда труженику не хватает на жизнь его заработка или же когда он  нечаянно и внезапно теряет свое достояние.    

Оставим,  однако ж, этот разговор. Вперед с кредиторами не связывайтесь, а от того, что  было в прошлом, я вас избавляю.    

– Мне  остается только поблагодарить вас, – молвил Панург. – И если наша  благодарность должна равняться тому расположению, какое к нам выказывают наши  благодетели, то моя благодарность вам безгранична и беспредельна, ибо той  любви, которую вы по доброте своей мне выказываете, цены нет, – она  превосходит любой вес, число и меру, она безгранична и беспредельна. А вот если  размеры благодарности должны соответствовать размерам благодеяния и той  радости, которую испытывают облагодетельствованные, тут уж мне за вами не угнаться.  Вы делаете мне много добра, больше, чем следует, больше, чем я заслужил,  больше, чем я, откровенно говоря, того стою. Впрочем, не так много, как вам,  вероятно, кажется.    

Не это,  однако ж, меня гнетет, не это меня точит и гложет. Когда я расплачусь с долгами,  в каком я окажусь положении? Первые месяцы мне придется несладко, уверяю вас:  ведь я не так воспитан и к этому не привык. Очень я этого боюсь.    

Ко всему  прочему, теперь кто только в Рагу ни пукнет, так уж непременно мне в нос. Все  п….ны на свете, когда пукают, обыкновенно приговаривают: «Получай, кто  расквитался!» Дни мои сочтены, это уж я чувствую. Сочинить эпитафию поручаю  вам. И умру я весь как есть запуканный. Если какой-нибудь женщине, которая  мучается от рези в животе, обычные ветрогонные средства не принесут пользы, то  ей наверняка поможет порошок из моей непотребной и запуканной мумии[487].  Какую бы слабую дозу ни назначил ей лекарь, она от нее так начнет пукать, что  сама удивится.    

Вот  почему я покорнейше вас прошу: оставьте за мной сотенки две-три долгов по  примеру короля Людовика Одиннадцатого, который хотел было избавить от судебной  ответственности Миля д’Илье, епископа Шартрского, но потом, уступив настойчивой  его просьбе, оставил ему несколько тяжб – для упражнения. Уж лучше я откажусь в  пользу кредиторов от доходов с моей улитни, да еще и с жукильни на придачу.    

–  Давайте прекратим этот разговор, – заметил Пантагрюэль, – я уже вам  сказал.    

     Глава VI

  Почему молодожены освобождаются от воинской повинности    

     

– А  каким это законом заведено и установлено, – осведомился Панург, – что  насадившие виноградник, построившие новый дом и молодожены получают отсрочку на  год по призыву на военную службу?    

–  Законом Моисея, – отвечал Пантагрюэль.    

– Но  почему же именно молодожены? – спросил Панург. – До виноградарей мне  нужды нет, – слишком я для этого стар: пусть лучше позаботятся о тех, кто  снимает урожай. И новостроители из мертвого камня также не занесены в книгу  живота моего. Я созидаю живые камни, то есть людей.    

– По  моему разумению, – сказал Пантагрюэль, – цель здесь была такова:  пусть-де молодожены первый год вдоволь насладятся любовью, займутся  произведением на свет потомства и обзаведутся наследниками. Таким образом, если  даже на второй год их убивали на войне, имя их и герб переходили к детям. А  заодно удостоверялись, бесплодна новобрачная или плодовита (годичный опыт  считался достаточным ввиду зрелого возраста, в каком тогда вступали в брак), с  тем чтобы в случае смерти первого мужа как можно лучше пристроить ее вторично:  плодовитую выдавали за того, кто мечтал о приращении своего рода, бесплодную же  за того, кто не жаждал иметь детей, а брал жену за ее добродетели, сметку,  привлекательность, – только ради домашнего уюта и ведения хозяйства.    

– А  вареннские проповедники порицают второй брак, – сказал Панург, – они  говорят, что это безумие и позор.    

– Для  них это все равно что перемежающаяся лихорадка, – подтвердил Пантагрюэль.    

– Да и  для отца Скоблисия тоже, – продолжал Панург. – Когда он проповедовал  в Парилье и громил второй брак, то прямо так и объявил: он, дескать, клянется,  пусть, дескать, его сейчас черт схватит, но только он предпочитает лишить  невинности сотню девиц, нежели вложить шпагу в ножны хотя бы одной вдовушке.    

Мне ваш  довод кажется разумным и веским. Ну, а что вы скажете, если я вам предложу  такое объяснение: молодоженам давали отсрочку на год по призыву на том  основании, что в течение всего первого года они наиграются вдоволь со своими  дражайшими половинами (а ведь это их право и их долг), опустошат свои  сперматические сосуды и по этой причине бывают такие заморенные, истощенные,  изнуренные и чахлые, что, когда настает день сражения, они предпочитают  нырнуть, как утки, в обоз, но только не быть вместе с воинами и отважными  ратоборцами там, где воинствует Энио и где сыплются удары, ибо под знаменами Марса  никто из них не способен нанести настоящий удар? И то сказать: все лихие удары  они уже нанесли под пологом своей подруги – Венеры.    

И вот  вам доказательство – мы и сейчас еще среди прочих сохранившихся у нас древних  обычаев и обрядов наблюдаем во всех порядочных домах такое обыкновение:  молодожена по прошествии стольких-то дней посылают проведать дядюшку, чтобы  временно разлучить мужа с молодой женой, чтобы он отдохнул немного, окреп, а  затем, по возвращении, со свежими силами снова ринулся в бой, хотя у  большинства нет ни дяди, ни тети. Да вот, недалеко ходить: после сражения под  Рогоносом король Пук, собственно говоря, не уволил нас вчистую, меня и  Цып-цыпа, а просто отпустил домой на поправку. Между прочим, Цып-цып все еще  ищет свой дом. Когда я был маленький, крестная мать моего дедушки говорила мне:    

     

Молитвы только тот твердит,    

В чью душу их слова запали.    

Один флейтист сильней дудит.    

Чем два, которые устали*.    

     

Укрепляет  меня в моем мнении то обстоятельство, что виноградари первый год почти никогда  не едят своего винограда и не пьют вина собственного разлива, а равно и  строители не живут в своих новых жилищах, оттого что боятся задохнуться из-за  недостатка воздуха, о чем с таким знанием дела толкует Гален в книге второй О  затруднительности дыхания.    

Задал же  я вам этот вопрос не без основательного основания и не без резонного резона. Не  сердитесь.    

     Глава VII

  О том, как Панург, едва у него в ухе появилась блоха, перестал носить свой  великолепный гульфик    

     

На  другой день Панург велел, по еврейскому обычаю, проткнуть себе правое ухо[488] и  подвесить к нему золотое с инкрустацией колечко, в которое была вправлена  блоха. Чтобы у вас не оставалось никаких неясностей (право же, это так приятно  – быть обо всем осведомленным!), я вам сообщаю, что блоха была черная, содержание  же ее обходилось, по самому точному подсчету, во всяком случае, не больше, чем  стоила свадьба одной гирканской тигрицы[489],  то есть примерно около шестисот тысяч мараведи в три месяца. Теперь, когда  долги Панурга были покрыты, такие громадные расходы пришлись ему не по нраву, и  он порешил кормить ее тем же, чем кормятся тираны и адвокаты, то есть потом и  кровью подвластных.    

Затем он  взял четыре локтя грубого сукна, сшил себе длинный, простого покроя плащ, штаны  снял, а очки прицепил к шляпе.    

В таком  виде предстал он перед Пантагрюэлем, и тот подивился этому маскараду, главным  образом потому, что не узрел прекрасного и великолепного гульфика, на котором  Панург, как на якоре спасения, основывал последнее свое убежище от крушений и  бедствий.    

Не в  силах будучи разгадать тайну Панурга, добрый Пантагрюэль обратился к нему с  вопросом, что означает необычайный этот маскарад.    

– У меня  блоха в ухе, – объявил Панург. – Я хочу жениться.    

– В  добрый час, – молвил Пантагрюэль, – вы меня этим очень обрадовали.  Верю вам на слово. Но только влюбленные так себя не ведут: не ходят со  спущенными штанами, а то и вовсе без оных, не прикрывают голые колени сорочкой,  не щеголяют в грубом плаще до пят, да еще какого-то невероятного цвета, –  никто из людей порядочных и добродетельных не носит таких плащей. Если же  какие-нибудь еретики или сектанты так и одевались, то это считалось ханжеством,  фальшью, желанием завладеть умами простонародья. Впрочем, я лично не собираюсь  осуждать их за это и выносить им суровый приговор. Каждый поступает, как ему  подсказывает здравый смысл[490],  особливо в делах несущественных, неважных, безразличных, ни добрых, ни злых, не  исходящих ни из нашего сердца, ни из разумения, каковые представляют собой  мастерские всяческого добра и всяческого зла: добра – в том случае, если  чувство доброе и если им руководит чистый дух; зла – в том случае, если чувство  коварно извратил дух лукавый. Мне только не по душе любовь к новшествам и  презрение к обычаям.    

– Вы  говорите – цвет, – возразил Панург. – Цвет – ничего, мочевой, как раз  подходящий, в сукнах я толк понимаю, – это моя материя, и вообще я решил  перемениться и больше следить за собой. От долгов я свободен, – значит, я  теперь с Божьей помощью стану таким мрачным человеком, что вы диву дадитесь.    

Посмотрите  на мои очки. Издали вы вполне можете меня принять за брата Жана Буржуа[491]. Я  уверен, что в новом году я опять начну проповедовать крестовый поход. Были бы  только целы наши ядра и пики.    

Взгляните  на это сукно. Я вас уверяю, что оно имеет особое таинственное свойство, мало  кому известное. Надел я его нынче утром, а уже беснуюсь, корчусь, горю желанием  как можно скорее жениться и до седьмого пота потрудиться над женой, хотя бы  меня колотили в это время палкой. А какой из меня выйдет отличный хозяин! Когда  я умру, тело мое сожгут на почетном костре, а пепел сохранят на память о  рачительнейшем хозяине. Будь я сукин сын, коли сукно мое плохое! На таком сукне  только в карты играть да монетки менять. За таким сукнецом – кое-кого об стол  стук лицом!    

Оглядите  меня спереди и сзади. Да ведь это же тога, одеяние древних римлян в мирное  время! Покрой я выбрал такой же точно, как на Трояновой колонне в Риме и как на  триумфальной арке Септимия Севера. Надоело мне воевать, надоели мне сагумы и  полукафтанья пехотинцев. От брони плечам больно. Долой оружие, да здравствует  тога! По крайней мере – на весь будущий год, если только я женюсь, а ведь вы не  далее как вчера разъяснили мне по этому поводу Моисеев закон.    

Что же  касается штанов, то в давнопрошедшие времена я слыхал от моей двоюродной бабушки  Лорансы, что они существуют для гульфика.    

Я  понимаю это в том смысле, в каком милый чудак Гален, рассуждая в книге девятой  о Назначении частей нашего тела, сказал, что голова существует для глаз[492].  Природа могла бы вздеть голову на коленки или же на локти, однако, сотворив  глаза, дабы мы различали предметы вдали, она их вставила в голову, а голову,  точно древко, воткнула в самую верхнюю часть тела, подобно тому как маяки и  высокие башни строятся всегда на возвышенном месте, дабы свет был виден издали.    

А так  как я хочу некоторое время, – по крайней мере с годик, – отдохнуть от  военной службы и жениться, то я уже не ношу гульфика, а следственно, и штанов,  ибо гульфик есть самый главный доспех ратника. И теперь я готов утверждать под  страхом любой кары вплоть до костра (только не включительно, а исключительно),  что турки недостаточно хорошо вооружены, оттого что ношение гульфиков  воспрещено у них законом.    

     Глава VIII

  Почему гульфик есть самый главный доспех ратника    

     

– Итак,  вы утверждаете, – сказал Пантагрюэль, – что самый главный воинский  доспех – это гульфик[493]?  Учение новое и в высшей степени парадоксальное. Принято думать, что вооружение  начинается со шпор.    

– Да, я  это утверждаю, – объявил Панург, – и утверждаю не без основания.    

Взгляните,  как заботливо вооружила природа завязь и семя созданных ею растений, деревьев,  кустов, трав и зоофитов, которые она пожелала утвердить и сохранить так, чтобы  виды выживали, хотя бы отдельные особи и вымирали, а ведь в завязях и семенах  как раз и заключена эта самая их долговечность: природа их снабдила и  необычайно искусно прикрыла стручками, оболочкой, пленкой, скорлупой,  чашечками, шелухой, шипами, пушком, корой и колючими иглами, которые  представляют собой прекрасные, прочные, естественные гульфики. Примером могут  служить горох, бобы, фасоль, орехи, персики, хлопок, колоквинт, хлебные злаки,  мак, лимоны, каштаны – вообще все растения, ибо мы ясно видим, что завязь и  семя у них прикрыты, защищены и вооружены лучше, чем что-либо другое. О  продолжении человеческого рода природа так не позаботилась. Наоборот, она  создала человека голым, нежным, хрупким и не наделила его ни оружием, ни  доспехами, создала его в пору невинности, еще в золотом веке, создала существом  одушевленным, но не растением, Существом одушевленным, говорю я, созданным для  мира, а не для войны, существом одушевленным, созданным для того, чтобы  наслаждаться всеми дивными плодами и произрастающими на земле растениями,  существом одушевленным, созданным для того, чтобы мирно повелевать всеми  животными.    

В  железном веке, в царствование Юпитера, среди людей расплодилось зло, и тогда  земля начала родить крапиву, чертополох, терновник и прочее тому  подобное, – так растительный мир бунтовал против человека. Этого мало,  велением судьбы почти все животные вышли из-под власти человека и молча  сговорились не только не работать на него больше и не подчиняться ему, но,  напротив, оказывать ему самое решительное сопротивление и по мере сил и  возможности вредить.    

Тогда  человек, желая по-прежнему наслаждаться и по-прежнему властвовать и сознавая,  что без услуг многих животных ему не обойтись, принужден был вооружиться.    

–  Клянусь святым Гусем, – воскликнул Пантагрюэль, – после того как  прошли дожди, ты сделался не только изрядным кутилой, но еще и философом!    

– А  теперь обратите внимание на то, как природа подала человеку мысль вооружиться и  с какой части тела начал он свое вооружение, – продолжал Панург. –  Начал он, клянусь всеми святыми, с яичек.    

     

И сам Приап, привесив их,    

Не стал просить себе других*.    

     

Прямое  на это указание мы находим у еврейского вождя и философа Моисея, который  утверждает, что человек вооружился нарядным и изящным гульфиком, весьма искусно  сделанным из фиговых листочков, самой природой к этому приспособленных и  благодаря своей твердости, зубчатости, гибкости, гладкости, величине, цвету,  запаху, равно как и прочим свойствам и особенностям, вполне удобных для  прикрытия и защиты яичек.    

Я  оставляю в стороне ужасающих размеров лотарингские яички: они гнушаются тем  просторным помещением, которое им предоставляют гульфики, и летят стрелой в  глубь штанов, – для них закон не писан. Сошлюсь в том на Виардьерa,  славного волокиту, которого я встретил первого мая в Нанси; чтобы быть  пощеголеватее, он чистил себе яички, разложив их для этой цели на столе, словно  испанский плащ.    

Отсюда  следствие: кто говорит ратнику сельского ополчения, когда его отправляют на  войну:    

     

Эй, береги, Тево, кувшин! –    

     

иными  словами – башку, тот выражается неточно. Надо говорить:    

     

Эй, береги, Тево, горшок!* –    

     

то есть,  клянусь всеми чертями ада, яички.    

Коли  потеряна голова, то погиб только ее обладатель, а уж коли потеряны яички, то  гибнет весь род человеческий.    

Вот  почему галантный Гален в книге первой De spermate[494] пришел к смелому  заключению, что лучше (вернее сказать, было бы наименьшим злом) не иметь  сердца, чем не иметь детородных органов. Ибо они содержат в себе, словно в  некоем ковчеге завета, залог долголетия человеческой породы. И я готов спорить  на сто франков, что это и есть те самые камни, благодаря которым Девкалион и  Пирра восстановили род человеческий[495],  погибший во время потопа, о коем так много писали поэты.    

Вот  почему доблестный Юстиниан в книге четвертой De cagotis tollendis[496]  полагал summum bonum in braguibus et braguetis.[497]    

По этой  же, а равно и по другим причинам, когда сеньор де Мервиль, готовясь выступить в  поход вместе со своим королем, примерял новые доспехи (старые, заржавленные его  доспехи уже не годились, оттого что за последние годы ободок его живота сильно  отошел от почек), его супруга, поразмыслив, пришла к выводу, что он совсем не  бережет брачного звена и жезла, ибо эти вещи у него ничем не защищены, кроме  кольчуги, и посоветовала ему как можно лучше предохранить их и оградить с  помощью большого шлема, который неизвестно для чего висел у него в чулане.    

Об этой  самой женщине говорится в третьей книге Шашней девиц:    

     

Узрев, что муж ее собрался в бой[498]    

Идти с незащищенною мотнею,    

Жена сказала: «Друг, прикрой бронею    

Свой бедный гульфик, столь любимый  мной».    

Считаю мудрым я совет такой,    

Хотя он был подсказан ей испугом:    

Вдруг будет отнят у нее войной    

Кусок, который лаком всем супругам*.    

     

После  всего сказанного вас уже не должно удивлять мое новое снаряжение.    

     Глава IX[499]

  О том, как Панург советуется с Пантагрюэлем, стоит ли ему жениться    

     

Видя,  что Пантагрюэль ничего на это не отвечает, Панург с глубоким вздохом продолжал  свою речь:    

– Вы  знаете, государь, что я решил жениться, если только, на мою беду, все щели не  будут заткнуты, забиты и заделаны. Во имя вашей давней любви ко мне скажите,  какого вы на сей предмет мнения?    

– Раз уж  вы бросили жребий, – сказал Пантагрюэль, – поставили это своей  задачей и приняли твердое решение, то разговор кончен, остается только привести  намерение в исполнение.    

– Да, но  мне не хотелось бы приводить его в исполнение без вашего совета и  согласия, – возразил Панург.    

–  Согласие я свое даю и советую вам жениться, – сказал Пантагрюэль.    

– Да, но  если вы считаете, – возразил Панург, – что мне лучше остаться на  прежнем положении и перемен не искать, то я предпочел бы не вступать в брак.    

– Коли  так – не женитесь, – сказал Пантагрюэль.    

– Да, но  разве вы хотите, чтобы я влачил свои дни один-одинешенек, без подруги  жизни? – возразил Панург. – Вы же знаете, что сказано в Писании: Veh  soli[500].  У холостяка нет той отрады, как у человека, нашедшего себе жену.    

– Ну,  ну, женитесь с Богом! – сказал Пантагрюэль.    

– Но  если жена наставит мне рога, – а вы сами знаете: нынче год  урожайный, – я же тогда из себя вон выйду, – возразил Панург. –  Я люблю рогоносцев, почитаю их за людей порядочных, вожу с ними дружбу, но я  скорее соглашусь умереть, чем попасть в их число. Вот что у меня из головы не  выходит.    

–  Выходит, не женитесь, – сказал Пантагрюэль, – ибо изречение Сенеки  справедливо и исключений не допускает: как сам ты поступал с другими, так, будь  уверен, поступят и с тобой.    

– Так вы  говорите, – спросил Панург, – исключений не бывает?    

–  Исключений Сенека не допускает, – отвечал Пантагрюэль.    

– Ах,  шут бы его взял! – воскликнул Панург. – Не поймешь, какой же свет он  имеет в виду: этот или тот. Да, но если я все-таки не могу обойтись без жены,  как слепой без палки (буравчик должен действовать, а иначе что же это за  жизнь?), то не лучше ли мне связать свою судьбу с какой-нибудь честной и  скромной женщиной, чем менять каждый день и все бояться, как бы тебя не вздули,  или, еще того хуже, как бы не подцепить дурную болезнь? С порядочными женщинами  я, да простят мне их мужья, пока еще не знался.    

–  Значит, женитесь себе с Богом, – сказал Пантагрюэль.    

– Но  если попущением Божиим случится так, что я женюсь на порядочной женщине, а она  станет меня колотить, то ведь мне придется быть смиреннее самого Иова, разве  только я тут же взбешусь от злости. Я слыхал, что женщины порядочные сварливы,  что в семейной жизни они – сущий перец. А уж я ее перещеголяю, уж я ей закачу  выволочку: и по рукам, и по ногам, и по голове, и в легкие, и в печенку, и в  селезенку, все, что на ней, изорву в клочья, – нечистый дух будет стеречь  ее грешную душу прямо у порога. Хоть бы годик прожить без этаких раздоров, а  еще лучше не знать их совсем.    

– Со  всем тем не женитесь, – сказал Пантагрюэль.    

– Да, но  если, – возразил Панург, – я останусь в том же состоянии, без долгов  и без жены (имейте в виду, что я расквитался себе же на горе, ибо кредиторы мои  не успокоились бы до тех пор, пока у меня не появилось бы потомство), если у  меня не будет ни долгов, ни жены, то никто обо мне не позаботится и не создаст  мне так называемого домашнего уюта. А случись заболеть, так мне все станут  делать шиворот-навыворот. Мудрец сказал: «Где нет женщины, – я разумею  мать семейства, законную супругу, – там больной находится в весьма  затруднительном положении»[501].  В этом я убедился на примере пап, легатов, кардиналов, епископов, аббатов,  настоятелей, священников и монахов. Нет, уж я…    

– В  мужья записывайтесь с Богом, в мужья! – сказал Пантагрюэль.    

– Да, но  если я заболею и не смогу исполнять супружеские обязанности, – возразил  Панург, – а жена, возмущенная моим бессилием, спутается с кем-нибудь еще и  не только не будет за мной ухаживать, но еще и посмеется над моей бедой и, что  хуже всего, оберет меня, как это мне не раз приходилось наблюдать, то уж пиши  пропало, беги из дому в чем мать родила.    

– Ну и  дела! Уж лучше не женитесь, – сказал Пантагрюэль.    

– Да, но  в таком случае, – возразил Панург, – у меня никогда не будет законных  сыновей и дочерей, которым я имел бы возможность передать мое имя и герб,  которым я мог бы завещать свое состояние, и наследственное и благоприобретенное  (а что я в один прекрасный день его приобрету, за это я вам ручаюсь, да еще и  немалую ренту буду получать), и с которыми я мог бы развлечься, если я  чем-нибудь озабочен, как ежедневно на моих глазах развлекается с вами ваш  милый, добрый отец и как развлекаются все порядочные люди в семейном кругу. И  вот если я, будучи свободен от долгов и не будучи женат, буду чем-либо удручен,  то, вместо того чтобы меня утешить, вы же еще станете трунить над моим  злополучием.    

– В  таком случае женитесь себе с Богом! – сказал Пантагрюэль.    

     Глава X

  О том, как Пантагрюэль доказывает Панургу, что советовать в вопросах брака –  дело трудное, а равно и о гаданиях по Гомеру и Вергилию[502]    

     

– Вы  меня извините, но советы ваши напоминают песенку о Рикошете, – заметил  Панург. – Сплошь одни сарказмы, насмешки и бесконечные противоречия. Одно  исключает другое. Не знаешь, чего держаться.    

– Равным  образом и вопросы ваши содержат в себе столько «если» и столько «но», что  ничего нельзя обосновать, нельзя прийти ни к какому определенному  решению, – возразил Пантагрюэль. – Ведь намерение ваше остается  непоколебимым? А это же и есть самое важное, остальное зависит от стечения  обстоятельств и от того, как судило Небо.    

Мы знаем  немало людей, коих это событие сделало такими счастливыми, как будто в их браке  отражается идея и образ райского блаженства. Другие же до того несчастливы в  семейной жизни, что их состояние можно сравнить разве лишь с состоянием бесов,  которые искушают отшельников в пустынях Фиваиды и Монсеррата[503]. Уж раз вы решились  попытать счастья, так идите наудачу, завязавши глаза, преклонивши главу,  облобызавши землю и положившись на Бога. Никаких ручательств вы от меня не ждите.    

Впрочем,  если хотите, давайте попробуем вот что. Принесите творения Вергилия, трижды  раскройте книгу ногтем, и из стиха, по счету такого-то (об этом мы с вами  условимся заранее), нам станет ясно, каков будет ваш брак.    

Что  гадания по Гомеру многим верно предсказывали судьбу, тому примером служит  Сократ; когда ему в темнице прочли стих из речи Ахилла (Илиада, песнь  девятая):    

     

”Hmati ѓeu tritatj Fuihu eribwlou  iѓoimhu    

Я послезавтра, коль не задержусь,    

Во Фтии плодородной окажусь[504]*, –    

     

он  догадался, что умрет через три дня, и уверил в том Эсхина, как об этом  повествуют Платон в Критоне, Цицерон в книге первой De divinatione[505] и  Диоген Лаэртский.    

Тому  примером служит Опилий Макрин; он страстно желал узнать, будет ли он римским  императором, и ему вышло следующее изречение (Илиада, песнь восьмая):    

     

W nerou h mala dh se ueoi teirousi  machtai,    

Sh de bih lelutai, calepou de se  ghrazopaxei…    

О старче! Ты со всех сторон зажат    

В толпе здоровых молодых солдат;    

Хилеешь ты, и, жалости не зная,    

Тебя теснит к могиле старость злая*.    

     

И точно:  Макрин был уже стар, и правил он империей всего лишь год и два месяца, а затем  юный и могучий Элагабал низвергнул его и умертвил.    

Тому  примером служит Брут[506];  он пожелал узнать, каков будет исход Фарсальской битвы, в которой он пал, и ему  вышел стих из речи Патрокла (Илиада, песнь шестнадцатая):    

     

Alla me moir’ oloh ѓai Lhtouz  eѓtaueu uioz    

Коварно парка дни мои прервала,    

И Фебова стрела в меня попала*.    

     

Боевым  кличем в той битве было имя Феба.    

Также и  гадания по Вергилию пользовались известностью еще в древние времена и  предсказывали из ряду вон выходящие случаи и крупнейшие события вплоть до  восшествия на престол Римской империи, как это произошло с Александром Севером,  которому открыл его судьбу следующий стих (Энеида, песнь шестая):    

     

Tu regere imperio populos, Romane,  memento…    

О римлянин! Став властелином мира,    

Не нарушай без надобности мира*.    

     

В самом  деле, несколько лет спустя он и правда стал римским императором.    

Сошлюсь  на римского императора Адриана: мучимый сомнением, что о нем думает и какие  чувства питает к нему Траян, он прибегнул к гаданиям по Вергилию и напал на  следующие строки (Энеида, песнь шестая):    

     

Quis procul ille autem, ramis  insignis olivae    

Sacra ferens? Nosco crines incanaque  menta    

Regis Romani…    

Кто, ветвь оливы в руку взяв свою,    

Величественно шествует ко мне?    

По одеянью и по седине    

Я римского царя опознаю*.    

     

Некоторое  время спустя он был усыновлен Траяном, а по смерти его стал императором.    

Сошлюсь  на достославного Клавдия Второго, императора римского, который прочел следующий  стих (Энеида, песнь шестая):    

     

Tertia dum Latio rognantem viderit  aestas.    

Ты в Риме воцарился, но другой    

Придет на третье лето за тобой…*    

     

И точно:  он царствовал только два года.    

Тому же  Клавдию, когда он пожелал узнать судьбу своего брата Квинтила, которому он  намеревался передать бразды правления, вышло (Энеида, песнь шестая):    

     

Ostendent terris hunc tantum fata.    

Судьба на миг его стране покажет*.    

     

Так оно  и случилось, ибо Квинтил был убит через семнадцать дней после того, как стал  править империей.    

Та же  участь постигла императора Гордиана Младшего.[507]    

Клавдию  Альбину, пытавшему свою судьбу, вышло следующее (Энеида, песнь шестая):    

     

His rem Romanam magno turbante  tumultu    

Sistet eques, etc.    

Сей всадник в беспокойный, смутный  год    

Порядок в римском царстве наведет,    

Принудит карфагенян к отступленью    

И в Галлии подавит возмущенье*.    

     

Сошлюсь  на императора Д. Клавдия, предшественника Аврелиана; он допытывался, будут ли у  него потомки, и ему вышло (Энеида, песнь первая):    

     

His ego nес metas rerum, nес tempora  pono.    

Имению и жизни этих лиц    

Не положу пределов и границ*.    

     

И точно:  он оказался предком длинного ряда поколений.    

Сошлюсь  на господина Пьера Ами[508];  он пытал судьбу, удастся ли ему спастись от козней нечистой силы, и напал на  следующий стих (Энеида, песнь третья):    

     

Heul fuge crudeles terras, fuge  littus avarum.    

Покинь владенья дикого народа,    

Покинь страну, где так скупа  природа*.    

     

Ушел он  от нечистой силы цел и невредим.    

И еще  можно было бы привести множество случаев, когда сбывалось все, что пророчил  стих, таким путем найденный, но об этом долго рассказывать.    

Однако  ж, дабы вы потом не разуверились, я не стану вас обнадеживать, что этот способ  гадания непогрешим.    

     Глава XI

  О том, как Пантагрюэль доказывает предосудительность гадания на костях    

     

–  Погадать бы на трех косточках – верней бы и скорей бы дело было, –  предложил Панург.    

–  Нет, – возразил Пантагрюэль, – это гадание противозаконное,  предосудительное и весьма зазорное. Никогда им не занимайтесь. Богомерзкую  книгу[509]О  том, как забавляются гаданием на костях в давние времена сочинил сам враг  человеческого рода в Ахайе, близ Буры[510],  и с ее помощью перед статуей Геркулеса Бурского многих легковерных людей вводил  в заблуждение, – как и теперь еще вводит в различных местах, – и  улавливал в свои сети. Вам известно, что мой отец Гаргантюа запретил эту книгу  вo всем своем королевстве, сжег ее вместе со всеми гравировальными досками и  рисунками, истребил и вырвал с корнем как наиопаснейшую заразу.    

Все, что  я сейчас сказал по поводу костей, в равной мере относится к бабкам. И то и  другое – обман. Пожалуйста, не ссылайтесь на Тиберия, удачно бросившего бабку в  Апонский источник Герионова оракула[511].  На эти удочки поддевает злой дух доверчивые души и готовит им вечную муку.    

Но чтобы  вы после не жалели, я все же ничего не буду иметь против, если вы сейчас на  этом самом столе бросите три кости. Какую сумму очков наберете, такой же точно  по счету стих возьмем мы с вами на странице, которую вы раскроете. Есть при вас  кости?    

– Полный  кошель, – отвечал Панург. – Это же чертов листок, согласно  толкованию, которое дает Мерлин Коккай во второй книге De patria diabolorum.  Если черт увидит, что у меня нет с собой костей, так это все равно как если бы  у меня не оказалось с собой зеленого листка.    

Панург  достал и бросил кости, и ему выпало пять, шесть, пять.    

– Итого  шестнадцать, – объявил он. – Возьмем на раскрывшейся странице стих  шестнадцатый. Число мне нравится[512],  я уверен, что мне выйдет что-нибудь приятное. Пусть я врежусь в сомкнутый строй  бесов, как врезается шар в ряды кегель или снаряд в пехотный батальон, пусть  черти сграбастают мою душу, если в первую брачную ночь я столько же раз не  тряхну мою будущую жену.    

– Да я и  не сомневаюсь, – заметил Пантагрюэль, – незачем давать такие страшные  клятвы. Первый раз вы промахнетесь, и это вам будет зачтено за пятнадцать, зато  поутру как раз попадете в цель, – вот и выйдет шестнадцать.[513]    

– Вы так  думаете? – спросил Панург. – Ну уж нет, за тем отважным бойцом,  который стоит у меня на часах пониже пупа, упущений не числится. Вы  когда-нибудь видели, чтоб я давал осечку? Никогда, никогда сроду таких вещей со  мной не бывало. Спросите у всех святых и честных отцов, я бью без промаха.  Призовите в свидетели всех игроков.    

Засим  была принесена книга Вергилия.    

Прежде  чем ее раскрыть, Панург обратился к Пантагрюэлю:    

– Сердце  трепещет у меня в груди, словно флаг на ветру. Пощупайте-ка пульс, вот здесь,  на левой руке[514].  Судя по его частоте и наполнению, вы можете подумать, что меня тузят во время  диспута в Сорбонне. Как вы скажете: прежде чем приступить к гаданию, может  быть, мы все-таки вызовем Геркулеса и богинь Тенит, которые, как я слышал,  председательствовали в гадальной палате?    

– Никого  вызывать не нужно, – возразил Пантагрюэль. – Раскройте-ка лучше  книгу.    

     Глава XII

  О том, как Пантагрюэль, гадая по Вергилию, определяет, каков будет брак Панурга    

     

И вот  когда Панург раскрыл книгу, то оказалось, что на этой странице шестнадцатый по  счету стих гласил следующее:    

     

Neс Deus hunc mensa, Dea nеc dignata  cubili est.    

Он недостоин с богом пировать[515]    

И разделять с богинею кровать*.    

     

– Плохо  ваше дело, – заключил Пантагрюэль. – Стих указывает, что жена у вас  будет потаскушка, а вы, следственно, будете рогоносцем.    

Богиня,  которая к вам не благоволит, – это Минерва, грозная девственница, богиня  всемогущая, громовержущая, ненавидящая и рогоносцев и ветреников, преследующая  измены, ненавидящая развратных женщин, которые не держат слова, данного мужу, и  сходятся с другими. Бог – это Юпитер-громовержец.    

Надобно  вам знать, что, согласно учению древних этрусков, манубии (так назывались у них  вулканические молнии) исходят только от Минервы (доказательством может служить  пожар на кораблях Аякса Оилида[516])  и от головного ее отца Юпитера. Другим же богам Олимпа метать громы и молнии не  подобает. Оттого они и не так страшны людям.    

Слушайте  дальше, и пусть это будет для вас экстракт древней мифологии. Когда титаны  восстали на богов, боги сперва посмеивались над своими врагами и говорили, что  с такими-то и слугам их пустое дело управиться. Однако ж когда боги увидели,  что титанам удалось взгромоздить гору Оссу на гору Пелион, а гору Олимп  раскачать, чтобы водрузить ее на самый верх, то на них напал страх. Тогда  Юпитер созвал совет.    

На  совете было решено, что боги, все как один, смело ринутся в бой. А так как им  неоднократно приходилось видеть, что битвы проигрывались из-за присутствия в  ратном стане женщин, то было постановлено временно удалить с небес и сослать к  истокам Нила всех срамниц-богинь, предварительно превратив их в ласок, куниц,  летучих мышей, лягушек и так далее. Оставили одну только Минерву, дабы она  метала громы и молнии совместно с Юпитером, ибо она почиталась богиней наук и  войны, богиней совета и исполнения, богиней, которая появилась на свет  вооруженною, богиней, наводящей страх на небе, в воздухе, в море и на суше.    

– Ах,  нелегкая! – воскликнул Панург. – Выходит, я и есть Вулкан, о котором  говорит поэт? Шалишь! Я не хром, я не фальшивомонетчик и не кузнец. А коли так,  то и жена может мне попасться не менее красивая и не менее приятная, чем его  Венера, но только не такая шлюха, а я не буду рогоносцем. Ведь этот хромоногий  мерзавец потребовал, чтобы его признали рогоносцем по повелению свыше и в  присутствии всех богов. А посему следует понимать это предсказание в обратном  смысле.    

Открывшийся  нам стих указывает, что жена моя будет скромной, целомудренной и верной, но не  вооруженной, не норовистой, не исшедшей из отцовского мозга безмозглой  Палладой, смазливому же вашему юбочнику Юпитеру соперником моим не быть, и не  макать ему свой хлеб в мой суп, когда мы с ним будем сидеть за одним столом.    

Обратите  внимание на его подвиги и славные похождения. Такого мерзкого блудника, такого  пакостного корд… то есть, я хотел сказать, бордельера свет не производил.  Похотлив, как боров. Недаром его на острове Кандии, на горе Дикте, выкормила  свинья, если только не врет Агафокл Вавилонянин. Он козлее любого козла.  Недаром идет молва, что его поила молоком коза Амалфея[517]. Клянусь Ахеронтом, в  один прекрасный день он полез на третью часть света со всеми ее животными и  людьми, реками и горами, то есть на Европу. За это козление поклонявшиеся  Аммону велели изобразить Юпитера в виде козлящего козла, козла с рогами.    

Ну да  я-то знаю, как уберечься от этого потаскуна. Я ему не простофиля Амфитрион[518], не  дурачок Аргус со всей его сотней очков, не трусишка Акрисий, не какой-то  неведомый фивянин Лик, не разиня Агенор, не размазня Асоп, не мохноногий  Ликаон, не неповоротливый тосканец Корит, не долговязый Атлант. Пусть себе хоть  сотни раз превращается в лебедя, в быка, в сатира, в золото, в кукушку, –  именно в этом обличье лишил он невинности сестру свою Юнону, – в орла, в  барана, в голубя, – в этом образе он влюбился в деву Фтию, жившую в  Эгионе, – в огонь, в змея, это еще что – в блоху, в эпикуреические атомы  или, магистронострально выражаясь, во вторичные интенции. Я его утихомирю.  Знаете, что я с ним сделаю? Черт побери, то самое, что Сатурн со своим отцом  Ураном, – Сенека мне это предрек, а Лактанций подтвердил, – то же,  что Рея с Аттисом: я ему напрочь оттяпаю яички. Так что и звания не останется.  И уж папой ему тогда не быть, ибо testiculos поп habet.    

– Полно,  полно, мой мальчик, – сказал Пантагрюэль. – Откройте еще раз.    

Панургу  вышел следующий стих:    

     

Мembra quatit, gelidusque coit  formidine sanguis.    

Ему ломает спину, члены, кости,    

И стынет он от ужаса и злости*.    

     

– Стих  указывает на то, что жена будет колотить вас и спереди и сзади, – заметил  Пантагрюэль.    

–  Наоборот, – возразил Панург, – смысл его в том, что если жена выведет  меня из себя, то я ей все бока обломаю. Уж погуляет по ней палочка! А не  окажется под рукой палки, то пусть меня черт сожрет, если я не сожру ее живьем,  как сожрал свою жену Камблет, царь лидийский.    

– Какой  вы храбрый! – заметил Пантагрюэль. – Сам Геркулес не решился бы с  вами переведаться, когда вы в гневе. Как говорится: Жан стоит двух, а Геркулес  выходить один против двоих не решался.    

– А  разве я Жан? – спросил Панург.    

– Да  нет, – отвечал Пантагрюэль. – Я имел в виду игру в трик-трак.    

В третий  раз Панургу вышел следующий стих:    

     

Faemineo praedae et spoliorum ardebat  amore.    

И силилась – таков у жен обычай –    

Успеть побольше нахватать добычи*.    

     

– Этот  стих указывает на то, что жена вас оберет, – заметил Пантагрюэль. –  Теперь, после трех гаданий, мне ваша участь ясна. Быть вам рогатому, быть вам  битому, быть вам обобранному.    

–  Наоборот, – возразил Панург, – стих указывает на то, что жена будет  любить меня любовью совершенною. Сатирик вполне прав[519], когда говорит, что  женщине, пылающей возвышенною любовью, иной раз доставляет удовольствие  что-либо утащить у своего возлюбленного. Что именно? Перчатку, поясок, –  пусть, мол, поищет. Пустяк, безделицу.    

Равным  образом небольшие размолвки и ссоры, вспыхивающие по временам между  любовниками, лишь оживляют и возбуждают любовь. Так же точно, к примеру  сказать, точильщик бьет иной раз молотком по брусу, чтобы лучше точилось  железо.