1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– А ну, тише! – крикнул глашатай. – Скоро уж  конец. "Бельвинь, разбойник. Ла Мюзет, разбойник. Круши-всех, разбойник.  Любовинка, разбойник".    

Какой-то парень подтолкнул девушку локтем под бок. Девушка  улыбнулась.    

Глашатай заканчивал список:    

– "Зяблик, разбойник. Кот, разбойник…"    

Крестьянин в толпе пояснил:    

– Это Мулар.    

– "…Табуз, разбойник…"    

Другой добавил:    

– А это Гоффр.    

– Их, Гоффров, двое, – заметила женщина.    

– Два сапога пара, – буркнул ей в ответ парень.    

Глашатай тряхнул бумагой, а барабанщик пробил дробь.    

Глашатай продолжал:    

– "…Где бы ни были обнаружены все  вышепоименованные, после установления их личности, они будут немедленно преданы  смертной казни…"    

По толпе снова прошло движение.    

А глашатай дочитал последние строки:    

– "…Всякий, кто предоставит им убежище или поможет  их бегству, будет предан военнополевому суду и приговорен к смертной казни.  Подписано…"    

Толпа затаила дыхание.    

– "…подписано: делегат Комитета общественного  спасения Симурдэн".    

– Священник, – сказал кто-то из крестьян.    

– Бывший кюре из Паринье, – подтвердил другой.    

А какой-то буржуа заметил:    

– Вот вам, пожалуйста, Тюрмо и Симурдэн. Белый  священник и синий священник.    

– Оба черные, – сказал другой буржуа.    

Мэр, стоявший на балкончике, приподнял шляпу и прокричал:    

– Да здравствует республика!    

Барабанная дробь известила слушателей, что чтение еще не  окончено. И в самом деле, глашатай поднял руку.    

– Внимание, – крикнул он. – Вот еще последние  четыре строчки правительственного объявления. Подписаны они командиром  экспедиционного отряда Северного побережья, то есть командиром Говэном.    

– Слушайте! – пронеслось по толпе.    

И глашатай прочел:    

– "…Под страхом смертной казни…"    

Толпа притихла.    

– "…запрещается оказывать согласно  вышеприведенному приказу содействие и помощь девятнадцати вышепоименованным  мятежникам, которые в настоящее время захвачены и осаждены в башне Тург".    

– Как? – раздался голос.    

То был женский голос. Голос матери.    

     III. Крестьяне ропщут    

     

Мишель Флешар смешалась с толпой. Она не слушала глашатая,  но иногда и не слушая слышишь. Она услыхала слово: «Тург» – и встрепенулась.    

– Как? – спросила она. – В Турге?    

На нее оглянулись. Вид у нее был растерянный. Она была в  рубище. Кто-то охнул:    

– Вот уж и впрямь разбойница.    

Какая-то крестьянка, державшая в руке корзину с лепешками из  гречневой муки, подошла к Мишели и шепнула:    

– Замолчите.    

Мишель Флешар растерянно взглянула на крестьянку. Она опять  ничего не поняла. Слово «Тург» молнией озарило ее сознание, и вновь все  заволоклось мраком. Разве она не имеет права спросить? И почему все на нее так  уставились?    

Между тем барабанщик в последний раз отбил дробь, расклейщик  приклеил к стене объявление, мэр удалился с балкончика, глашатай отправился в  соседнее селение, и толпа разбрелась по домам.    

Только несколько человек задержалось перед объявлением.  Мишель Флешар присоединилась к ним.    

Говорили о людях, чьи имена были в списке объявленных вне  закона.    

Перед объявлением стояли крестьяне и буржуа, иначе говоря –  белые и синие.    

Разглагольствовал какой-то крестьянин:    

– Все равно всех не переловишь. Девятнадцать это и  будет девятнадцать. Приу они не поймали, Бенжамена Мулена не поймали, Гупиля из  прихода Андуйе не поймали.    

– И Лориеля из Монжана не поймали, – подхватил  другой.    

Тут заговорили все разом:    

– И Бриса Дени тоже.    

– И Франсуа Дюдуэ.    

– Да, он из Лаваля.    

– И Гю из Лонэ-Вилье.    

– И Грежи.    

– И Пилона.    

– И Фийеля.    

– И Менисана.    

– И Гегарре.    

– И трех братьев Ложре.    

– И господина Лешанделье из Пьервиля.    

– Дурачье! – вдруг возмутился какой-то седовласый  старик. – Поймали Лантенака, считай всех поймали.    

– Да они и Лантенака-то пока не поймали, –  пробормотал кто-то из парней.    

Старик возразил:    

– Возьмут Лантенака, значит саму душу взяли. Умрет  Лантенак, всей Вандее конец.    

– Кто это такой Лантенак? – спросил один из  буржуа.    

– Так, из бывших, – ответил другой.    

А еще кто-то добавил:    

– Из тех, кто женщин расстреливает.    

Мишель Флешар услышала эти слова и сказала:    

– Верно!    

Все оглянулись в ее сторону.    

А она добавила:    

– Меня вот он расстрелял.    

Это прозвучало странно; будто живая выдавала себя за  мертвую. Все смотрели теперь на нее, но не слишком доброжелательно.    

Действительно, вид ее внушал беспокойство; эта дрожь,  трепет, звериный страх – она была так напугана, что вчуже вызывала испуг. В  отчаянии женщины страшит именно ее беспомощность. Словно сама судьба толкает ее  к краю бездны. Но крестьяне смотрят на все много проще. Кто-то в толпе буркнул:    

– Уж не шпионка ли она?    

– Да замолчите вы и уходите подобру-поздорову, –  шепнула Мишели все та же крестьянка с корзинкой.    

Мишель Флешар ответила:    

– Я ведь ничего плохого не делаю. Я только своих детей  ищу.    

Добрая крестьянка оглядела тех, кто глядел на Мишель Флешар,  показала пальцем на лоб и, подмигнув ближайшим соседям, сказала:    

– Разве не видите – юродивая.    

Потом она отвела Мишель Флешар в сторону и дала ей гречневую  лепешку.    

Мишель, не поблагодарив, жадно начала есть.    

– И впрямь юродивая, – рассудили крестьяне. –  Ест, что твой зверь.    

И толпа разбрелась. Люди расходились поодиночке.    

Когда Мишель Флешар расправилась с лепешкой, она сказала  крестьянке:    

– Вот и хорошо, теперь я сыта. А где Тург?    

– Опять она за свое! – воскликнула крестьянка.    

– Мне непременно надо в Тург. Скажите, как пройти в  Тург?    

– Ни за что не скажу, – ответила  крестьянка. – Чтобы вас там убили, так, что ли? Да я и сама толком не  знаю. А у вас и правда не все дома! Послушайте меня, бедняжка вы, вы ведь еле  на ногах стоите. Пойдемте ко мне, хоть отдохнете, а?    

– Я не отдыхаю, – ответила мать.    

– Ноги-то все в кровь разбила, – прошептала  крестьянка.    

А Мишель Флешар продолжала:    

– Я ведь вам говорю, что у меня украли детей. Девочку и  двух мальчиков. Я из леса иду, из землянки. Справьтесь обо мне у бродяги  Тельмарша-Нищеброда или у человека, которого я в поле встретила. Он меня и  вылечил. У меня, говорят, кость какая-то сломалась. Все, что я сказала, правда,  все так и было. А потом есть еще сержант Радуб. Можете у него спросить. Он  скажет. Это он нас в лесу нашел. Троих. Я ведь вам говорю – трое детей.  Старшенького зовут Рене-Жан. Я могу все доказать. Второго зовут Гро-Алэн, а  младшую Жоржетта. Муж мой помер. Убили его. Он был батраком в Сискуаньяре. Вот  я вижу, – вы добрая женщина. Покажите мне дорогу. Не сумасшедшая я, я  мать. Я детей потеряла. Я ищу их. Вот и все. Откуда я иду – сама не знаю. Эту  ночь в сарае спала, на соломе. А иду я в Тург – вот куда. Я не воровка. Сами  видите, я правду говорю. Неужели же мне так никто и не поможет отыскать детей?  Я не здешняя. Меня расстреляли, а где – я не знаю.    

Крестьянка покачала головой и сказала:    

– Послушайте меня, странница. Сейчас революция, времена  такие, что не нужно зря болтать чего не понимаешь. А то, гляди, вас арестуют.    

– Где Тург? – воскликнула мать. – Сударыня,  ради младенца Христа и пресвятой райской девы, прошу вас, сударыня, умоляю вас,  заклинаю всем святым, скажите мне: как пройти в Тург?    

Крестьянка рассердилась.    

– Да не знаю я! А если бы и знала, не сказала бы.  Плохое там место. Нельзя туда ходить.    

– А я пойду, – ответила мать.    

И она зашагала по дороге.    

Крестьянка посмотрела ей вслед и проворчала:    

– Есть-то ей надо.    

Она догнала Мишель Флешар и сунула ей в руку гречневую  лепешку.    

– Хоть вечером перекусите.    

Мишель Флешар молча взяла лепешку и пошла вперед, даже не  обернувшись.    

Она вышла за околицу. У последних домов деревни она увидела  трех босоногих, оборванных ребятишек. Она подбежала к ним.    

– Две девочки и мальчик, – вздохнула она.    

И, заметив, что ребятишки жадно смотрят на лепешку, она  протянула ее им.    

Дети взяли лепешку и бросились испуганно прочь.    

Мишель Флешар углубилась в лес.    

     IV. Ошибка    

     

В тот же самый день, еще до восхода солнца, в полумраке  леса, на проселочной дороге, что ведет от Жавенэ в Лекусс, произошло следующее.    

Как и все прочие дороги в Дубраве, дорога из Жавенэ в Лекусс  идет меж двух высоких откосов, и так на всем своем протяжении. К тому же она  извилистая: скорее овраг, нежели настоящая дорога. Она ведет из Витрэ, это ей  выпала честь трясти на своих ухабах карету госпожи де Севиньи. По обеим  сторонам стеной подымается живая изгородь. Нет лучшего места для засады.    

Этим утром, за час до того, как Мишель Флешар появилась на  опушке леса и мимо нее промелькнула, словно зловещее видение, повозка под  охраной жандармов, там, где жавенэйский проселок ответвляется от моста через  Куэнон, в лесной чаще копошились какие-то люди. Густой шатер ветвей укрывал их.  Люди эти были крестьяне в широких пастушечьих плащах из грубой шерсти, в  каковую облекались в шестом веке бретонские короли, а в восемнадцатом –  бретонские крестьяне. Люди эти были вооружены – кто карабином, кто дрекольем.  Дреколыцики натаскали на полянку груду хвороста и сухого кругляка, так что в  секунду можно было развести огонь. Карабинщики залегли в ожидании по обеим  сторонам дороги. Тот, кто заглянул бы под густую листву, увидел бы дула  карабинов, которые торчали сквозь природные бойницы, образованные сеткой  сплетшихся ветвей. Это была засада. Дула смотрели в сторону дороги, которая смутно  белела в свете зари.    

В предрассветной мгле перекликались грубые голоса:    

– А точно ли ты знаешь?    

– Да ведь говорят.    

– Стало быть, именно здесь и провезут?    

– Говорят, она где-то поблизости.    

– Ничего, здесь и останется, дальше не уедет.    

– Сжечь ее!    

– А как же иначе, зря, что ли, нас три деревни  собралось?    

– А с охраной как быть?    

– Охрану прикончим.    

– Да этой ли дорогой она пойдет?    

– Слыхать, этой.    

– Стало быть, она из Витрэ идет?    

– А почему бы и не из Витрэ?    

– Ведь говорили из Фужера.    

– Из Фужера ли, из Витрэ ли, все едино, – от  самого дьявола она едет.    

– Что верно, то верно.    

– Пускай обратно к дьяволу и убирается.    

– Верно.    

– Значит, она в Паринье едет?    

– Выходит, что так.    

– Не доехать ей.    

– Не доехать.    

– Ни за что не доехать!    

– Потише вы! Замолчите:    

И действительно, пора было замолчать, ибо уже совсем  рассвело.    

Вдруг сидевшие в засаде крестьяне затаили дыхание: до их  слуха донесся грохот колес и ржание лошадей. Осторожно раздвинув кусты, они  увидели между высокими откосами дороги длинную повозку и вокруг нее конных  стражников; на повозке лежало что-то громоздкое; весь отряд двигался прямо в  лапы засаде.    

– Она! – произнес какой-то крестьянин, по всей  видимости начальник.    

– Она самая! – подтвердил один из дозорных. –  И верховые при ней.    

– Сколько их?    

– Двенадцать.    

– А говорили, будто двадцать.    

– Дюжина или два десятка – все равно всех убьем.    

– Подождем, пока они поближе подъедут.    

Вскоре из-за поворота показалась повозка, окруженная  верховыми стражниками.    

– Да здравствует король! – закричал вожак  крестьянского отряда.    

Раздался залп из сотни ружей.    

Когда дым рассеялся, оказалось, что рассеялась и стража.  Семь всадников лежали на земле, пять успели скрыться. Крестьяне бросились к  повозке.    

– Чорт! – крикнул вожак. – Да никакая это не  гильотина. Обыкновенная лестница.    

И в самом деле, на повозке лежала длинная лестница.    

Обе лошади были ранены, возчик убит шальной пулей.    

– Ну, да все равно, – продолжал вожак, – раз  лестницу под такой охраной везут, значит тут что-то неспроста. И везли ее в  сторону Паринье. Видно, для осады Турга.    

– Сжечь лестницу! – завопили крестьяне.    

И они сожгли лестницу.    

А зловещая повозка, которую они поджидали здесь, проехала  другой дорогой и находилась сейчас впереди в двух милях, в той самой деревушке,  где при первых лучах солнца ее увидела Мишель Флешар.    

     V. Vox in deserto[418]    

     

Отдав ребятишкам последний кусок хлеба, Мишель Флешар  тронулась в путь, – она шла куда глаза глядят, прямо через лес.    

Раз никто не желал показать ей дорогу, что ж – она сама ее  отыщет! Временами Мишель садилась отдохнуть, потом с трудом подымалась, потом  снова садилась. Ее охватывала та смертельная усталость, которая сначала  гнездится в каждом мускуле тела, затем поражает кости – извечная усталость  раба. Она и была рабой. Рабой своих пропавших детей. Их надо было отыскать во что  бы то ни стало. Каждая упущенная минута могла грозить им гибелью; тот, на ком  лежит подобная обязанность, не имеет никаких прав; даже перевести дыхание и то  запрещено. Но мать слишком устала! Есть такая степень изнеможения, когда при  каждом следующем шаге спрашиваешь себя: шагну, не шагну? Она шла с самой зари;  теперь ей уже не попадались ни деревни, ни даже одинокие хижины. Сначала она  направилась по верной дороге, потом сбилась с пути и в конце концов заплуталась  среди зеленого лабиринта неотличимо схожих друг с другом кустов. Приближалась  ли она к цели? Скоро ли конец крестному ее пути? Она шла тернистой тропой и  ощущала нечеловеческую усталость, предвестницу конца странствований. Ужели она  упадет прямо на землю и испустит дух? Вдруг ей показалось, что она не сделает  больше ни шага; солнце клонилось к закату, в лесу сгущались тени, тропинку  поглотила густая трава, и мать остановилась в нерешительности. Только один у  нее остался защитник – господь бог. Она крикнула, но никто не отозвался.    

Она оглянулась вокруг, заметила среди ветвей просвет,  направилась в ту сторону и вдруг очутилась на опушке леса.    

Перед ней лежала узкая, как ров, теснина, на дне которой по  каменистому ложу бежал прозрачный ручеек. Тут только она поняла, что ее мучит  жажда. Она спустилась к ручейку, стала на колени и напилась.    

А раз опустившись на колени, она уж заодно помолилась богу.    

Поднявшись, она огляделась в надежде увидеть дорогу.    

Она перебралась через ручей.    

За тесниной, насколько хватал глаз, расстилалось поросшее  мелким кустарником плоскогорье, которое отлого подымалось по ту сторону ручейка  и загораживало весь горизонт. Лес был уединением, а плоскогорье это – пустыней.  В лесу за каждым кустом можно встретить живое существо; на плоскогорье взгляд  напрасно искал хоть каких-нибудь признаков жизни. Только птицы, словно  вспугнутые, выпархивали из вересковых зарослей.    

Тогда, со страхом озирая бескрайнюю пустынную даль,  чувствуя, что у нее мутится рассудок и подгибаются колени, обезумевшая от горя  мать крикнула, обращаясь к пустыне, и странен был ее крик:    

– Есть здесь кто-нибудь?    

Она ждала ответа.    

И ей ответили.    

Раздался глухой и утробный глас; он шел откуда-то издалека,  его подхватило и донесло сюда эхо; будто внезапно ухнул гром, а может быть  пушка, и, казалось, голос этот ответил на вопрос несчастной матери:  "Да".    

Потом снова воцарилось безмолвие.    

Мать поднялась, она словно ожила, значит здесь есть живое  существо; отныне она сможет обращаться к нему, говорить с ним; она напилась из  ручья и помолилась; силы возвращались к ней, и теперь она стала взбираться  вверх – туда, откуда раздался глухой, но могучий зов.    

Вдруг в самой дальней точке горизонта возникла высокая  башня. Только эта башня и возвышалась среди одичалых полей; закатный багровый  луч осветил ее. До башни оставалось еще не менее одного лье. А позади нее в  предвечерней дымке смутным зеленым пятном вставал Фужерский лес.    

Башня стояла как раз в той стороне, откуда до слуха матери  донесся голос, прозвучавший как зов. Не из башни ли шел этот гром?    

Мишель Флешар добралась до вершины плоскогорья; теперь перед  ней расстилалась равнина.    

Мать зашагала по направлению к башне.    

     VI. Положение дел    

     

Час настал.    

Неумолимая сила держала в своих руках силу безжалостную.    

Лантенак был в руках Симурдэна.    

Старый роялист-мятежник попался в своем логове; он уже не  мог ускользнуть; и Симурдэн решил, что маркиз будет казнен в своем же  собственном замке, тут же на месте, на собственной своей земле и даже в своем  собственном доме, дабы стены феодального жилища стали свидетелями того, как  слетит с плеч голова феодала, и дабы урок этот запечатлелся бы в памяти  людской.    

Потому-то он и послал в Фужер за гильотиной. Мы только что  видели ее в пути.    

Убить Лантенака значило убить Вандею; убить Вандею значило  спасти Францию. Симурдэн не колебался. Этот человек был в своей стихии, когда  следовал жестоким велениям долга.    

Маркиз обречен; на этот счет Симурдэн был спокоен, его  тревожило другое. Его людей ждет, разумеется, кровавая схватка; ее возглавит  Говэн и, чего доброго, бросится в самую ее гущу; в этом молодом полководце  живет душа солдата; такие люди первыми кидаются врукопашную; а вдруг его убьют?  Убьют Говэна, убьют его дитя! единственное, что любит он, Симурдэн, на этой  земле. До сего дня Говэну сопутствовала удача, но удача своенравна. Симурдэн  трепетал. Странный выпал ему удел – он находился меж двух Говэнов, он жаждал  смерти для одного и жаждал жизни для другого.    

Пушечный выстрел, разбудивший Жоржетту в ее колыбельке и  призвавший мать из глубин ее одиночества, имел не только эти последствия. То ли  по случайности, то ли по прихоти наводчика ядро, которое должно было лишь  предупредить врага, ударило в железную решетку, прикрывавшую и маскировавшую  бойницу во втором ярусе башни, исковеркало ее и вырвало из стены. Осажденные не  успели заделать эту брешь.    

Вандейцы зря хвалились – боевых припасов у них оставалось в  обрез. Положение их, повторяем, было куда плачевнее, чем предполагали  нападающие. Будь у осажденных достаточно пороха, они взорвали бы Тург, сами  взлетели бы на воздух, но погубили бы и врага, – такова по крайней мере  была их мечта; но все их запасы пришли к концу. На каждого стрелка приходилось  патронов по тридцати, если не меньше. Ружей, мушкетонов и пистолетов имелось в  избытке, зато пуль нехватало. Вандейцы зарядили все ружья, чтобы вести  непрерывный огонь; но как долго придется его вести? Требовалось одновременно  поддерживать огонь и помнить, что уже нечем его поддерживать. В этом-то и  заключалась вся трудность. К счастью, – если только бывает гибельное  счастье, – бой неминуемо перейдет в рукопашную; сабля и кинжал заменит  ружье. Придется колоть, а не стрелять. Придется действовать холодным оружием;  только на этом и покоились все их надежды.    

Изнутри башня казалась неуязвимой. В нижней зале, куда вела  брешь, устроили редюит, вернее баррикаду, возведением которой искусно руководил  сам Лантенак; баррикада эта преграждала вход врагу. Позади редюита, на длинном  столе, разложили заблаговременно заряженное оружие– пищали, мушкетоны,  карабины, а также сабли, топоры и кинжалы.    

Так как не представлялось возможным воспользоваться для  взрыва башни подземной темницей, маркиз приказал загородить дверь, ведущую в  подвал. На втором ярусе башни, прямо над нижней залой, была расположена  огромная круглая комната, куда попадали по узенькой винтовой лестнице; и здесь,  как и в зале, стоял стол, весь заваленный оружием, так что стоило только  протянуть руку и взять любое на выбор, – свет падал сюда из большой  бойницы, с которой ядром только что сорвало железную решетку; из этой комнаты  другая винтовая лестница вела в такую же круглую залу на третьем этаже, где  находилась дверь, соединяющая башню с замком на мосту. Эту залу обычно называли  "залой с железной дверью", или «зеркальной», ибо здесь по голым  каменным стенам на ржавых гвоздях висели зеркала – причудливая уступка варварства  изяществу. Верхние залы защищать было бесполезно, так что «зеркальная»  являлась, следуя Манессону-Малле, непререкаемому авторитету в области  фортификации, "последним убежищем, где осажденные сдаются врагу". Как  мы уже говорили, задача заключалась в том, чтобы любой ценой помешать  неприятелю сюда проникнуть.    

Зала третьего этажа освещалась через бойницы; однако и сюда  тоже внесли факел. Факел этот, вставленный в железную скобу, точно такую же,  как и в нижнем помещении, собственноручно зажег Иманус, он же заботливо  прикрепил рядом с факелом конец пропитанного серой шнура. Страшные  приготовления.    

В глубине нижней залы, на длинных козлах, расставили еду,  словно в пещере Полифема, – огромные блюда с вареным рисом, похлебку из  ржаной муки, рубленую телятину, пироги, вареные яблоки и кувшины с сидром. Ешь  и пей сколько душе угодно.    

Пушечный выстрел поднял всех на ноги. Времени оставалось  всего полчаса.    

Взобравшись на верх башни, Иманус зорко следил за  передвижением неприятеля. Лантенак приказал не открывать пока огня и дать  штурмующим возможность подойти ближе. Он заключил:    

– Их четыре с половиной тысячи человек. Убивать их на  подступах к башне бесполезно. Убивайте их только здесь. Здесь мы добьемся  равенства сил.    

И добавил со смехом:    

– Равенство, Братство.    

Условлено было, что, когда начнется движение противника,  Иманус даст сигнал на трубе.    

Осажденные молча ждали; кто стоял позади редюита, кто занял  позицию на ступеньках винтовой лестницы, положив одну руку на курок мушкетона и  зажав в другой четки.    

Положение теперь прояснилось и сводилось к следующему:    

Нападающим надлежало проникнуть под градом пуль в пролом,  под градом пуль опрокинуть редюит, взять с боя три расположенные друг над  другом залы, отвоевать ступеньку за ступенькой две винтовые лестницы;  осажденным надлежало умереть.    

     VII. Переговоры    

     

Готовился к штурму башни и Говэн. Он отдавал последние  распоряжения Симурдэну, который, как мы уже говорили, не принимал участия в  деле, имея поручение охранять плоскогорье, равно как и Гешану, которому  передали командование над главной массой войск, остававшихся пока на опушке  леса. Было решено, что и нижняя батарея, установленная в лесу, и верхняя,  установленная на плоскогорье, откроют огонь лишь в том случае, если осажденные  решатся на вылазку или предпримут попытку к бегству. За собой Говэн оставил  командование отрядом, идущим на штурм. Это-то и тревожило Симурдэна.    

Солнце только что закатилось.    

Башня, возвышающаяся среди пустынных пространств, подобна  кораблю в открытом море. Поэтому штурм ее напоминает морской бой. Это скорее  абордаж, нежели атака. Пушки безмолвствуют. Ничего лишнего. Что даст обстрел  стен в пятнадцать футов толщины? Борт пробит, одни пытаются пробраться в брешь,  другие ее защищают, и тут уж в ход идут топоры, ножи, пистолеты, кулаки и зубы.  Таков в подобных обстоятельствах бой.    

Говэн чувствовал, что иначе Тургом не овладеть. Нет  кровопролитнее боя, чем рукопашная. И Говэн знал, как неприступна башня, ибо  жил здесь ребенком.    

Он погрузился в глубокое раздумье.    

Между тем Гешан, стоявший в нескольких шагах от командира,  пристально глядел в подзорную трубу в сторону Паринье. Вдруг он воскликнул:    

– А! Наконец-то!    

Говэн встрепенулся.    

– Что там такое, Гешан?    

– Лестницу везут, командир.    

– Спасательную лестницу?    

– Да.    

– Неужели до сих пор ее не привезли?    

– Нет, командир. Я и сам уж забеспокоился. Нарочный,  которого я отрядил в Жавенэ, давно возвратился.    

– Знаю.    

– Он сообщил, что обнаружил в Жавенэ лестницу нужной  длины, что он ее реквизировал, велел погрузить на повозку, приставил к ней  стражу – двенадцать верховых – и самолично убедился, что повозка, верховые и  лестница отбыли в Паринье. После чего он прискакал сюда.    

– И доложил нам о своих действиях. Он добавил, что в  повозку впрягли добрых коней и выехали в два часа утра, следовательно должны  быть здесь к заходу солнца. Все это я знаю. Ну, а дальше что?    

– А дальше то, командир, что солнце садится, а повозки  с лестницей еще нет.    

– Да как же так? Ведь пора начинать штурм. Уже время.  Если мы замешкаемся, осажденные решат, что мы струсили.    

– Можно начинать, командир.    

– Но ведь нужна лестница.    

– Конечно, нужна.    

– А у нас ее нет.    

– Она есть.    

– Как так?    

– Не зря же я закричал: наконец-то! Вижу, повозки все  нет и нет; тогда я взял подзорную трубу и стал смотреть на дорогу из Паринье в  Тург и, к великой своей радости, заметил повозку и стражников при ней. Вот она  спускается с откоса. Хотите посмотреть?    

Говэн взял из рук Гешана подзорную трубу и поднес ее к  глазам.    

– Верно. Вот она. Правда, уже темнеет и плохо видно. Но  охрану я вижу. Только знаете, Гешан, что-то людей больше, чем вы говорили.    

– Да, что-то многовато.    

– Они приблизительно за четверть лье отсюда.    

– Лестница, командир, будет через четверть часа.    

– Можно начинать штурм.    

И в самом деле, по дороге двигалась повозка, но не та,  которую с таким нетерпением ждали в Турге.    

Говэн обернулся и заметил сержанта Радуба, который стоял,  вытянувшись по всей форме, опустив, как и положено по уставу, глаза.    

– Что вам, сержант Радуб?    

– Гражданин командир, мы, то есть солдаты батальона  Красный Колпак, хотим вас просить об одной милости.    

– О какой милости?    

– Разрешите сложить голову в бою.    

– А! – произнес Говэн.    

– Что ж, будет на то ваша милость?    

– Это… смотря по обстоятельствам, – ответил Говэн.    

– Да как же так, гражданин командир. После Дольского  дела уж слишком вы нас бережете. А нас ведь еще двенадцать человек.    

– Ну и что?    

– Унизительно это для нас.    

– Вы находитесь в резерве.    

– А нам бы желательно находиться впереди.    

– Но вы понадобитесь мне позже, в конце операции, для  решительного удара. Поэтому я вас и берегу.    

– Слишком уж бережете.    

– Ведь это все равно. Вы в строю. И вы тоже пойдете на  штурм.    

– Пойдем, да сзади. А парижане вправе идти впереди.    

– Я подумаю, сержант Радуб.    

– Подумайте сейчас, гражданин командир. Случай уж очень  подходящий. Нынче самый раз – свою голову сложить или чужую с плеч долой  снести. Дело будет горячее. К башне Тург так просто не притронешься, руки  обожжешь. Окажите милость – пустите нас первыми.    

Сержант помолчал, покрутил ус и добавил взволнованным  голосом:    

– А кроме того, гражданин командир, в этой башне наши  ребятки. Там наши дети, батальонные, трое наших малюток. И эта гнусная харя  Грибуй – "в зад-меня-поцелуй", он же Синебой, он же Иманус, ну,  словом, этот самый Гуж-ле-Брюан, этот Буж-ле-Грюан, этот Фуж-ле-Трюан, эта  сатана треклятая, грозится наших детей погубить. Наших детей, наших крошек,  командир. Да пусть хоть все громы небесные грянут, не допустим мы, чтобы с ними  беда приключилась. Верьте, командир, не допустим. Вот сейчас, пока еще тихо, я  взобрался на откос и посмотрел на них через окошко; они и верно там, их хорошо  видно с плоскогорья, я их видел и, представьте, напугал малюток. Так вот,  командир, если с ангельских их головенок хоть один волос упадет, клянусь вам  всем святым, я, сержант Радуб, доберусь до потрохов отца предвечного. И вот что  наш батальон заявляет: "Мы желаем спасти ребятишек или умрем все до  одного". Это наше право, чорт побери, наше право – умереть. А засим –  привет и уважение.    

Говэн протянул Радубу руку и сказал:    

– Вы молодцы. Вы пойдете в первых рядах штурмующих. Я  разделю вас на две группы. Шесть человек прикомандирую к передовому отряду,  чтобы вести остальных, а пятерых к арьергарду, чтобы никто не смел отступить.    

– Всеми двенадцатью командовать буду попрежнему я?    

– Конечно.    

– Ну, спасибо, командир. Стало быть, я пойду впереди.    

Радуб отдал честь и вернулся в строй.    

Говэн вынул из кармана часы, шепнул несколько слов на ухо  Гешану, и колонна нападающих начала строиться в боевом порядке.    

     VIII. Речь и рык    

     

Тем временем Симурдэн, который еще не занял своего поста на  плоскогорье и не отходил от Говэна, вдруг подошел к горнисту.    

– Подай сигнал! – скомандовал он.    

Горнист заиграл, ему ответила труба.    

И снова рожок и труба обменялись сигналами.    

– Что такое? – спросил Говэн Гешана. – Что  это Симурдэн задумал?    

А Симурдэн уже шел к башне с белым платком в руках.    

Приблизившись к ее подножью, он крикнул:    

– Люди, засевшие в башне, знаете вы меня?    

С вышки ответил чей-то голос – голос Имануса:    

– Знаем.    

Началась беседа, голос снизу спрашивал, сверху отвечал.    

– Я посланец Республики.    

– Ты бывший кюре из Паринье.    

– Я делегат Комитета общественного спасения.    

– Ты священник.    

– Я представитель закона.    

– Ты предатель.    

– Я революционный комиссар.    

– Ты расстрига.    

– Я Симурдэн.    

– Ты сатана.    

– Вы меня знаете?    

– Мы тебя ненавидим.    

– Вам хотелось, чтобы я попался к вам в руки?    

– Да мы все восемнадцать голову сложим, лишь бы твою с  плеч снять.    

– Вот и прекрасно, предаюсь в ваши руки.    

На верху башни раздался дикий хохот и возглас:    

– Иди!    

В лагере воцарилась глубочайшая тишина – тишина ожидания.    

Симурдэн продолжал:    

– Но лишь при одном условии.    

– Каком?    

– Слушайте.    

– Говори.    

– Вы меня ненавидите?    

– Ненавидим.    

– А я вас люблю. Я ваш брат.    

– Да, ты Каин.    

Симурдэн продолжал голосом громким и в то же время мягким:    

– Оскорбляй, но выслушай. Я пришел к вам в качестве  парламентария. Да, вы мои братья. Вы несчастные, заблудшие люди. Я ваш друг. Я  несу вам свет и взываю к вашему невежеству. А свет – он и есть братство. Да  разве мы с вами – не дети одной матери – нашей родины? Так слушайте же. Придет  время, и вы поймете, или ваши дети поймут, или дети ваших детей поймут, что  все, что творится ныне, свершается во имя законов, данных свыше, и что в  революции проявляет себя воля божья. И пока не наступит то время, когда все  умы, даже ваши, уразумеют истину и всяческий фанатизм, даже ваш, исчезнет с  лица земли, пока, повторяю, не воссияет этот великий свет, кто сжалится над  вашей темнотой? Я сам пришел к вам, я предлагаю вам свою голову; больше того,  протягиваю вам руку. Я как милости прошу: отнимите у меня жизнь, ибо я хочу  спасти вас. Я наделен широкими полномочиями и могу выполнить то, что пообещаю.  Наступила решительная минута; я делаю последнюю попытку. Да, с вами говорит  гражданин, но в этом гражданине – тут вы не ошиблись – жив священнослужитель.  Гражданин воюет с вами, а священник молит вас. Выслушайте меня. У многих из вас  жены и дети. Я беру на себя охрану ваших детей и жен. Я защищаю их от вас же  самих. О братья мои…    

– А ну-ка попроповедуй еще! – насмешливо крикнул  Иманус.    

Симурдэн продолжал:    

– Братья мои, не допустите, чтобы пробил час  кровопролития. Близится миг страшной схватки. Многие из нас, что стоят здесь  перед вами, не увидят завтрашнего рассвета; да, многие из нас погибнут, но вы,  вы умрете все. Так пощадите же самих себя. К чему проливать втуне столько  крови? К чему убивать стольких людей, когда можно убить всего двух?    

– Двух? – переспросил Иманус.    

– Да, двух.    

– А кого?    

– Лантенака и меня.    

Симурдэн повысил голос:    

– Два человека здесь лишние: Лантенак для нас, я для  вас. Так вот что я вам предлагаю, и это спасет вашу жизнь: выдайте нам  Лантенака и возьмите меня. Лантенак будет гильотинирован, а со мной сделаете  все, что вам будет угодно.    

– Поп, – заревел Иманус, – попадись только  нам в руки, мы тебя живьем зажарим.    

– Согласен, – ответил Симурдэн.    

И продолжал:    

– Вы обречены на смерть в этой башне, а я предлагаю вам  жизнь и свободу. Я несу вам спасение. Соглашайтесь.    

Иманус захохотал.    

– Ты не только негодяй, но и сумасшедший. Зачем ты нас  беспокоишь зря? Кто тебя просил с нами разговаривать! Чтобы мы выдали маркиза?  Чего ты хочешь?    

– Его голову. А вам предлагаю…    

– Свою шкуру. Ведь мы с тебя, как с паршивого пса,  шкуру спустим, кюре Симурдэн. Но нет, не выйдет, твоя шкура против его головы  не потянет. Убирайся.    

– Бой будет ужасен. В последний раз говорю: подумайте  хорошенько.    

Пока шла эта страшная беседа, каждое слово которой четко  слышалось и внутри башни и в лесу, спускалась ночь. Маркиз де Лантенак молчал,  предоставляя действовать другим. Военачальникам свойственен этот зловещий  эгоизм. Это право тех, на ком лежит ответственность.    

Иманус заговорил, заглушая слова Симурдэна:    

– Люди, идущие на нас штурмом! Мы сообщили вам свои  условия, они вам известны, и ничего мы менять не будем. Примите их, иначе  раскаетесь. Согласны? Мы отдаем вам троих детей, которые находятся в замке, а  вы выпускаете нас всех целыми и невредимыми.    

– Всех, согласен, – ответил Симурдэн. – За  исключением одного.    

– Кого же?    

– Лантенака!    

– Нашего маркиза! Выдать вам маркиза! Ни за что на  свете!    

– Нам нужен Лантенак.    

– Ни за что.    

– Мы можем вести переговоры лишь при этом условии.    

– Тогда начинайте штурм.    

Наступила тишина.    

Иманус, протрубив сигнал сбора, сошел вниз; Лантенак обнажил  шпагу; все девятнадцать человек в молчании зашли за редюит и опустились на  колени; до них доносился мерный шаг передового отряда, продвигавшегося в  темноте к башне. Шум все приближался; вдруг вандейцы угадали, что враг достиг  самого пролома. Тогда мятежники, не подымаясь с колен, припали к бойницам,  оставленным в редюите, вскинули к плечу ружья и мушкетоны, а Гран-Франкер, он  же священник Тюрмо, выпрямился во весь свой рост и, держа в правой руке саблю,  а в левой распятие, торжественно провозгласил:    

– Во имя отца и сына и святого духа!    

Осажденные дали залп, и бой начался.    

     IX. Титаны против гигантов    

     

Началось нечто неописуемо страшное.    

Рукопашная под Тургом превосходила все, что может  представить себе человеческое воображение.    

Дабы дать о ней хотя бы слабое представление, пришлось бы  обратиться к великим схваткам эсхиловских трагедий или к резне феодальных  времен, к тем побоищам "нож к ножу", которые происходили еще в XVII  веке, когда наступающие проникали в крепость через проломы, вспомнить те  трагические поединки, о которых старик сержант из провинции Алентехо говорит:  "Когда мины сделают свое дело, нападающие пойдут на штурм, опустив забрало,  прикрываясь щитами и досками, обшитыми железом, вооруженные гранатами, они  вытеснят врага из ретраншементов и редюитов, овладеют ими и продолжат  неудержимое наступление".    

Уже само поле битвы внушало ужас; она разыгрывалась в  проломе, который на военном языке зовется "подсводная брешь", ибо,  если читатель помнит, стена треснула, но сквозного прохода не образовалось.  Порох в данном случае сыграл роль бурава. Действие мины было столь сильно, что  в стене образовалась трещина, достигшая сорока футов высоты над местом взрыва,  но это была лишь трещина, а единственное отверстие, которое отвечало своему  назначению и позволяло проникнуть внутрь башни в нижний зал, напоминало скорее  узкий след копья, нежели широкую щель от удара топором.    

Это был прокол на теле башни, глубокий шрам, похожий на  горизонтально прорытый колодец или на извилистый коридор, идущий несколько  вверх, какое-то подобие кишки, пропущенной через стену пятнадцатифутовой  толщины, некий бесформенный цилиндр, сплошь загроможденный препятствиями, расставивший  десяток ловушек; гранит здесь норовил разбить человеку лоб, щебень – засосать  его по колено, а мрак – застлать ему глаза.    

Перед штурмующими зияла черная арка, этот зев бездны,  ощерившейся острыми обломками камней, грозно торчащими снизу и сверху, как зубы  в гигантской челюсти; пожалуй, акулья пасть не так зубаста, как эта страшная  пробоина. Надо было войти в эту дыру и выйти из нее живым.    

Тут рвалась картечь, там преграждал путь редюит, – там,  то есть в зале нижнего этажа.    

Только в подземных галереях, где саперы, подводящие мину,  встречаются с вражеским отрядом, ставящим контрмину, только в трюмах взятого на  абордаж корабля, где идут в ход топоры, только там бой достигает такого накала.  Битва в глубине рва – это крайний предел ужаса. Страшна рукопашная под  нависающим над головою сводом. В ту самую минуту, когда первая волна нападающих  заполнила пролом, редюит засверкал молниями и глухо, словно под землей,  проворчал гром. Грому осады ответил гром обороны. На эхо отвечало эхо; раздался  крик Говэна: "Вперед!" Потом крик Лантенака: "Держитесь  стойко!" Потом крик Имануса: "Ко мне, земляки!" Потом лязг  скрещивающихся сабель, и один за другим – залпы ружей, несущие смерть. Факел,  воткнутый в трещину стены, бросал слабый свет на эту ужасную картину. Все  смешалось, все было окутано красноватым мраком, попавший сюда человек сразу  глохнул и слепнул, глохнул от шума, слепнул от дыма. Раненые падали на землю  прямо на обломки; дерущиеся шагали по трупам, скользили в крови, доламывали  сломанные кости, с пола доносился вой, и умирающие впивались зубами в ноги  бойцов. Временами воцарялась тишина, еще более гнетущая, чем шум битвы. Грудь  прижималась к груди, слышалось тяжелое дыхание, зубовный скрежет, предсмертный  хрип, проклятья, и вновь все заглушалось раскатами грома. Из бреши струился  ручеек крови, растекаясь по земле в ночном мраке. От темной лужи подымался пар.    

Казалось, кровоточит сама башня, смертельно раненная  великанша. Как ни странно, снаружи почти не было слышно отголосков боя. Ночь  выдалась темная, над равниной и в лесу, подступавшему к башне, стояла зловещая  тишина. Внутри башни был ад, снаружи царил могильный покой. Схватка людей,  уничтожавших друг друга во мраке, мушкетные выстрелы, вопли, крики ярости – все  эти шумы замирали под сводами, среди толщи стен; звуки слабели от недостатка  воздуха, и ужас резни усугублялся удушьем. Но грохот битвы почти не доносился  наружу. Дети мирно спали в библиотеке.    

Ярость возрастала. Редюит держался стойко. Труднее всего  опрокинуть именно такой редюит со входящим углом. На стороне штурмующих было  численное превосходство, зато на стороне осажденных – позиционное преимущество.  Атакующие несли большой урон. Теснившаяся у подножия башни колонна  республиканцев медленно просачивалась в зияющую брешь, укорачиваясь, как змея,  вползающая в свою нору.    

Говэн, горевший безрассудной отвагой молодого полководца,  находился в самой гуще схватки, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули.  Добавим, что, подобно многим счастливцам, выходящим из боя без царапины, он  верил в свою счастливую звезду.    

Когда он обернулся, чтобы отдать какое-то приказание,  раздался залп из мушкетонов, и при вспышке огня рядом с собой он увидел  знакомое лицо.    

– Симурдэн! – вскричал он. – Что вы здесь  делаете?    

В самом деле это был Симурдэн. Симурдэн ответил:    

– Я хочу быть рядом с тобой.    

– Но ведь вас убьют.    

– А ты сам зачем сюда пришел?    

– Но я здесь нужен. А вы нет.    

– Раз ты здесь, я тоже должен быть здесь.    

– Отнюдь нет, учитель.    

– Да, дитя мое.    

И Симурдэн остался рядом с Говэном.    

На каменных плитах залы росла груда трупов.    

Хотя редюит еще держался, было очевидно, что более сильный  числом противник победит. Правда, нападающие шли без всякого прикрытия, а  осажденные укрылись за редюитом, и на одного убитого вандейца приходилось  десять убитых республиканцев, зато на месте павшего бойца вырастал десяток  новых. Ряды республиканцев множились, а ряды осажденных таяли.    

Все девятнадцать осажденных находились позади редюита, здесь  и сосредоточился бой. У мятежников тоже были убитые и раненые. С их стороны  сражалось уже не более пятнадцати человек. Один из самых свирепых вандейцев,  Зяблик, был весь изувечен. Это был коренастый бретонец с курчавой шевелюрой,  неугомонный и верткий коротышка. Ему выкололи глаз и раздробили челюсть. Но  двигаться он еще мог. Он пополз вверх по винтовой лестнице и добрался до  второго этажа, надеясь с молитвой отойти здесь к господу.    

Он прислонился к стене, неподалеку от бойницы, и жадно  вдыхал свежий воздух.    

А внизу резня становилась все ожесточеннее. В минуту  затишья, меж двух залпов, Симурдэн вдруг возвысил голос:    

– Осажденные! Зачем дальше проливать кровь? Вы в наших  руках. Сдавайтесь! Подумайте, ведь нас четыре с половиной тысячи против  девятнадцати, другими словами более двухсот на одного человека. Сдавайтесь!    

– Прекратить эту комедию! – крикнул в ответ  Лантенак.    

И двадцать пуль ответили Симурдэну.    

Верх редюита не доходил до свода, что давало осажденным  возможность стрелять поверх редюита, а нападающим взобраться на него.    

– На приступ! – прокричал Говэн. – Есть  охотники добровольно взобраться на редюит?    

– Есть, – отозвался сержант Радуб.    

     X. Радуб    

     

При этих словах нападающие оцепенели от изумления. Радуб  ворвался в пролом башни во главе колонны, шестым по счету; из шести человек,  уцелевших от парижского батальона, четверо уже пали в бою. Закричав «есть», он  к удивлению присутствующих и не подумал броситься к редюиту, а наоборот,  согнувшись, стал пробираться назад; скользя между ног своих товарищей, он  добрался до устья бреши и вышел наружу. Неужели такой человек способен убежать  с поля боя? Что все это значит?    

Выйдя из-под свода, еще полуслепой от едкого дыма, Радуб  протер глаза, словно желая прогнать прочь мрак и ужас, и при свете звезд  оглядел стену башни. Потом удовлетворенно кивнул головой, словно говоря сам  себе: "Да, я не ошибся".    

Еще раньше Радуб заметил, что глубокая трещина,  образовавшаяся после взрыва мины, шла вверх по стене вплоть до той бойницы  второго яруса, в которую угодило ядро, повредив железную решетку и расширив  отверстие. Наполовину вырванные из камня железные прутья свисали вниз, и теперь,  пожалуй, человек мог бы проникнуть через эту бойницу внутрь башни.    

Человек мог проникнуть внутрь, но мог ли человек добраться  до бойницы? По трещине мог, но лишь при одном условии – превзойти в ловкости  кошку.    

Радуб как раз и превосходил ее. Он принадлежал к той породе  людей, которых Пиндар именует: "проворные атлеты". Можно быть старым  воякой и не старым человеком; Радубу, бывшему рядовому французской гвардии, не  исполнилось еще сорока лет. Это был Геркулес, наделенный ловкостью.    

Радуб положил наземь мушкетон, снял кафтан и кожаное  снаряжение, оставив при себе лишь два пистолета, которые он заткнул за пояс, и  обнаженную саблю, которую он взял в зубы. Рукоятки пистолетов торчали из-за  пояса.    

Избавившись таким образом от всего лишнего, он под  внимательным взглядом колонны, еще не успевшей проникнуть в брешь, начал  взбираться по камням, выступавшим по обоим краям трещины, будто по ступенькам  лестницы. Отсутствие сапог на сей раз пошло на пользу, босая нога, не в пример  обутой, легко цепляется за любой выступ; Радуб просовывал пальцы ног в малейшую  расселину. Он подтягивался на руках и удерживался на весу, упираясь коленами в  края трещины. Подъем был труден. Вообразите, что человеку пришлось бы лезть по  зубьям бесконечно длинной пилы. "Хорошо еще, – думал Радуб, –  что в зале наверху никого нет, а то ни за что бы мне не взобраться!"    

Ему предстояло преодолеть не менее сорока футов. По мере  подъема трещина становилась все уже, а тут еще рукоятки пистолетов цеплялись за  камни, что затрудняло продвижение. И чем глубже становилась бездна, тем более  неминуемым казалось падение.    

Наконец, он добрался до края бойницы; он раздвинул прутья  искалеченной и вывороченной из стены решетки, с силой подтянулся, уперся  коленом о карниз, схватился правой рукой за уцелевший обломок решетки, левой  рукой – за другой обломок и приподнялся до половины бойницы, держа в зубах  саблю и повиснув над бездной только на руках.    

Ему оставалось перенести через край бойницы ногу, и он  спустился бы в зале второго яруса.    

Но вдруг в бойнице показалось лицо.    

Во мраке Радуб увидел нечто страшное: пред ним возникла  окровавленная маска с вырванным глазом и раздробленной челюстью.    

И маска эта пристально глядела на него своим единственным  зрачком.    

Но у маски оказалось две руки; две эти руки поднялись из мрака  и потянулись к Радубу; одна ловким движением вытащила у него из-за пояса оба  пистолета, а другая вырвала из зубов саблю.    

Радуб оказался безоружным. Его колено скользило по  наклонному карнизу, руками он судорожно цеплялся за обломки решетки, с трудом  удерживаясь на весу, а под ним зияла пропасть в сорок футов глубиной.    

Эти руки и эта маска принадлежали Зяблику.    

Задыхаясь от порохового дыма, поднимавшегося снизу, Зяблик  кое-как дополз до бойницы; свежий воздух оживил его, ночная прохлада остановила  кровь, шедшую из раны, и придала ему силы; вдруг в отверстии бойницы он увидел  торс Радуба, а так как Радуб сжимал обеими руками прутья решетки и ему не было  иного выбора, как рухнуть вниз или лишиться оружия, Зяблик, страшный и  спокойный, вытащил у него из-за пояса пистолеты, а из зубов саблю.    

Начинался неслыханный поединок. Поединок раненого с  безоружным.    

Казалось, победителем станет умирающий. Единственной пули  было достаточно, чтобы сбросить Радуба в зиявшую под его ногами бездну.    

К счастью для Радуба, Зяблик, держа оба пистолета в одной  руке, не мог стрелять и вынужден был действовать саблей. Он ударил ею Радуба.  Сабля рассекла плечо Радуба, но рана спасла его.    

Безоружный, и тем не менее полный сил, Радуб, презрев удар,  который, впрочем, не тронул кости, напрягся всем телом и впрыгнул в бойницу,  выпустив из рук прутья решетки.    

Теперь он очутился лицом к лицу с Зябликом, который отбросил  саблю и схватил в каждую руку по пистолету.    

Зяблик почти в упор целился с колен в Радуба, но ослабевшая  рука задрожала, и он не успел спустить курок.    

Радуб воспользовался этой передышкой и громко захохотал.    

– А ну-ка, мордоворот, – закричал он, – уж не  думаешь ли ты меня своим бифштексом запугать?.. А здорово, ей-богу, тебе личико  освежевали.    

Зяблик молча продолжал целиться.    

Радуб не унимался.    

– Не обессудь, но наша картечь тебе малость рыло  подпортила. Бедный ты парень, гляди, как Беллона всю морду тебе поцарапала. А  ну, стреляй, голубчик, стреляй скорее.    

Раздался выстрел, пуля просвистела у самого виска Радуба и  оторвала пол-уха. Зяблик поднял другую руку с пистолетом, но Радуб не дал ему  времени прицелиться.    

– И так уж я без уха остался, – закричал  он. – Ты меня два раза ранил. Теперь мой черед.    

И он бросился на врага, подбил снизу его руку, так что  пистолет выстрелил в воздух, затем схватил вандейца за разбитую челюсть.    

Зяблик взвыл от боли и потерял сознание.    

Радуб перешагнул через бесчувственное тело, валявшееся  поперек бойницы.    

– А теперь потрудись выслушать мой ультиматум, –  произнес он, – и не смей шелохнуться. Лежи здесь червяк-злыдень. Сам  понимаешь, нет мне сейчас времени с тобой возиться. Ползай себе по земле  сколько твоей душе угодно, мои сапоги тебе компанию составят. А лучше умирай,  вот это будет дело. Сам скоро поймешь, что твой поп тебе глупостей наобещал.  Лети, мужичок, в райские кущи.    

И он спрыгнул с бойницы на пол.    

– Ни черта не видно, – буркнул он.    

Зяблик судорожно забился и взревел в предсмертных муках.  Радуб обернулся.    

– Сделай милость, помолчи, гражданин холоп. Я больше в  твои дела не мешаюсь. Презираю тебя и даже добивать не стану. Иди ты к чорту.    

Он в раздумье поскреб затылок, глядя на Зяблика.    

– Что же мне теперь делать? Все это хорошо, но я  остался без оружия. А мог целых два раза выстрелить. Ты меня обездолил,  скотина! А тут еще дым этот, так глаза и ест.    

Он случайно коснулся раненого уха и воскликнул:  "Ой!"    

Потом снова заговорил:    

– Ну, что, легче тебе от того, что ты конфисковал у  меня ухо? Хорошо еще, что все прочее цело, ухо – пустяки, – так, только  для украшения. Да еще плечо мне повредил, да это ничего. Помирай, мужичок; я  тебя прощаю.    

Он прислушался. Из залы доносился страшный гул. Бой достиг  высшего накала.    

– Там внизу дело идет на лад. Смотри ты, все еще  кричат: "Да здравствует король!" Хоть и подыхают, а благородно.    

Нога его задела за саблю, которую отбросил Зяблик. Радуб  поднял ее с земли и обратился к вандейцу, который уже не шевелился, да и вряд  ли был еще жив:    

– Видишь ли, лесовик, для того дела, что я задумал,  сабля мне ни к чему. А беру я ее только потому, что она мой старый друг. Вот  пистолеты мне нужны были. Чтобы тебя, дикаря, черти подрали. Что же мне теперь  делать? Куда я теперь гожусь?    

Он стал пробираться через залу, стараясь хоть что-то  разглядеть в темноте. Вдруг возле колонны, посреди комнаты, он заметил длинный  стол, на столе что-то тускло поблескивало. Радуб протянул руку. Он нащупал  пищали, пистолеты, карабины, целый склад оружия, разложенного в строгом  порядке; казалось, оно только ждало руки бойца; это осажденные припасли себе  оружие для второй фазы битвы. Словом, целый арсенал.    

– Гляди-ка, какое богатство! – воскликнул Радуб.    

И он бросился к оружию, не веря своим глазам.    

Теперь он стал поистине грозен.    

Рядом со столом, нагруженным оружием, Радуб увидел широко  распахнутую дверь, ведущую на лестницу, которая соединяла этажи башни. Радуб  отбросил саблю, схватил в каждую руку по двуствольному пистолету и выстрелил  наудачу вниз, в пролет винтовой лестницы, потом взял мушкетон и выстрелил,  затем схватил пищаль, заряженную крупной дробью, и тоже выстрелил. Выстрел из  пищали, выпускавший сразу пятнадцать свинцовых шариков, походил по звуку на  залп картечи.    

Тогда Радуб, передохнув, оглушительным голосом крикнул в  пролет: "Да здравствует Париж!"    

И, схватив вторую пищаль, еще более крупного калибра, чем  первая, он наставил ее дулом на лестницу и стал ждать.    

В нижней зале началось неописуемое смятение. Одна минута  внезапного удивления может погубить сопротивляющихся.    

Две пули из трех залпов попали в цель; одна убила старшего  из братьев Деревянные Копья, другая сразила Узара, иначе господина де Келена.    

– Они наверху! – воскликнул маркиз.    

Этот возглас решил судьбу редюита: защитники его, как стая  испуганных птиц, бросились к винтовой лестнице. Маркиз подгонял отступающих.    

– Скорее, скорее, – говорил он. – Сейчас  бегство и есть проявление мужества. Подымемся на третий этаж! Там мы снова  дадим бой!    

Он покинул баррикаду последним.    

Этот отважный поступок спас его от гибели.    

Радуб, засевший на лестнице второго этажа, поджидал  отступающих, держа палец на курке пищали. Вандейцы, первыми появившиеся из-за  поворота лестницы, были сражены его пулями насмерть. Если бы в их числе был  маркиз, он не миновал бы той же участи. Но прежде чем Радуб успел схватить  заряженный мушкетон, уцелевшие вандейцы поднялись на третий этаж, а за ними  неторопливо проследовал Лантенак. Вандейцы решили, что в зале второго этажа  засел неприятель, и потому, не останавливаясь, пробрались прямо на третий этаж,  в зеркальную. Здесь была железная дверь, здесь был пропитанный серой шнур,  здесь предстояло погибнуть или сдаться на милость победителя.    

Говэн, не меньше, чем вандейцы, удивленный выстрелами на  лестнице, не знал, чему приписать эту неожиданную подмогу, но он не стал  доискиваться причины; воспользовавшись благоприятной минутой, он во главе своих  солдат перескочил через редюит и бросился за вандейцами к лестнице, подгоняя их  вверх ударами шпаги.    

На втором этаже он обнаружил Радуба.    

Радуб отдал Говэну честь и сказал:    

– Сию секунду, командир. Это я наделал здесь  переполоху. Вспомнил, как было в Доле. И повторил ваш тогдашний маневр. Зажал, так  сказать, неприятеля меж двух огней.    

– Что ж, ученик способный, – ответил, улыбаясь,  Говэн.    

Когда человек долгое время пробыл в неосвещенном помещении,  глаза его постепенно привыкают к темноте и приобретают совиную зоркость;  приглядевшись, Говэн заметил, что Радуб весь залит кровью.    

– Да ты ранен, друг! – воскликнул он.    

– Пустяки, командир, не стоит обращать внимания. Велика  важность, одним ухом больше, одним меньше. Правда, меня и саблей хватили, да  наплевать, – так, царапина. Волков бояться – в лес не ходить. Впрочем, тут  не одна только моя кровь.    

В зале второго этажа, отбитой Радубом у неприятеля, устроили  короткий привал. Принесли фонарь. Симурдэн подошел к Говэну. Они стали  совещаться. И правда, было, что обсудить. Нападающие так и не раскрыли тайны осажденных,  не подозревали, что у вандейцев совсем мало боевых припасов; не знали они и  того, что запасы пороха у врага приходят к концу; зала третьего этажа была  последним оплотом осажденных; но нападающие могли предполагать, что лестница  заминирована.    

Одно было верно – враг теперь не ускользнет из их рук.  Уцелевшие в бою были как бы заперты в зеркальной. Лантенак попался в мышеловку.    

Эта уверенность позволяла устроить передышку и на досуге  найти наилучшее решение. И без того уже ряды республиканцев поредели. Надо было  действовать так, чтобы не понести лишних потерь в этой последней схватке.    

Решительный приступ был сопряжен с немалым риском. Враг  встретит их ожесточенным огнем.    

Наступило затишье. Осаждающие, завладев двумя нижними  этажами, ждали, когда командир даст сигнал к бою. Говэн и Симурдэн держали  совет. Радуб молча присутствовал при обсуждении.    

Но вот он снова стал навытяжку и робко окликнул:    

– Командир!    

– Что тебе, Радуб?    

– Заслужил я хоть небольшую награду?    

– Конечно, заслужил. Проси чего хочешь.    

– Прошу разрешения идти первым.    

Отказать ему было невозможно. Да он и не стал бы дожидаться  разрешения.    

     XI. Обреченные    

     

Пока в зале второго этажа шло совещание, на третьем спешно  возводили баррикаду. Если успех есть исступление, то поражение есть бешенство.  Двум этажам башни предстояло схватиться в отчаянном поединке. Мысль о близкой  победе пьянит. Второй этаж был окрылен надеждой, которую следовало бы признать  самой могучей силой, движущей человеком, если бы не существовало отчаяния.    

На третьем этаже царило отчаяние.    

Отчаяние холодное, спокойное, мрачное.    

Добравшись до залы третьего этажа – до последнего своего  прибежища, дальше которого отступать было некуда, осажденные первым делом  загородили вход. Просто запереть двери было бы бесполезно, куда разумнее представлялось  преградить лестницу. В подобных случаях любая преграда, позволяющая осажденным  видеть противника и сражаться, куда надежнее закрытой двери.    

Факел, прикрепленный Иманусом к стене, возле пропитанного  серой шнура освещал лица вандейцев.    

В зале третьего этажа стоял огромный, тяжелый дубовый  сундук, в каких, до изобретения более удобных шкафов, наши предки хранили  одежду и белье.    

Осажденные подтащили сундук к лестнице и поставили его  стоймя на самой верхней ступеньке. Размером он пришелся как раз по проему двери  и плотно закупорил вход. Между сундуком и сводом осталось только узкое  отверстие, через которое с трудом мог протиснуться человек, что давало в руки  осажденным огромное преимущество, позволяя им разить одного наступающего за  другим. Да и сомнительно было, чтобы кто-нибудь отважился пробраться сквозь эту  щель.    

Забаррикадировав дверь, осажденные получили небольшую  отсрочку.    

Пересчитали бойцов.    

Из девятнадцати человек осталось лишь семеро, в том числе  Иманус. За исключением Имануса и маркиза, все остальные были ранены.    

Впрочем, все пятеро раненых чувствовали себя вполне  пригодными владеть оружием, ибо в пылу битвы любая рана, если только она не  смертельна, не мешает бойцу двигаться и действовать; то были Шатенэ, он же  Роби, Гинуазо, Уанар Золотая Ветка, Любовника и Гран-Франкер. Все прочие  погибли.    

Боевые припасы иссякли. Пороховницы опустели. Вандейцы  сосчитали оставшиеся пули. Сколько они, семеро, могут сделать выстрелов?  Четыре.    

Пришла минута, когда осталось только одно – пасть в бою. Они  были прижаты к краю зияющей, ужасной бездны. К самому ее краю.    

Тем временем штурм возобновился, на этот раз его вели не  столь стремительно, зато более уверенно. Слышно было, как осаждающие,  поднимаясь по лестнице, тщательно выстукивают прикладами каждую ступеньку.    

Бежать некуда. Через библиотеку? Но на плоскогорье стоят  заряженные пушки и уже зажжены фитили. Через верхние залы? Но куда? Все ходы  выходят на крышу. Правда, оттуда можно броситься вниз с вершины башни.    

Семь уцелевших из этого легендарного отряда понимали, что  они попались в западню, откуда нет выхода, что они заключены среди толстых  стен, которые охраняют, но и выдают их с головой врагу. Их еще не взяли в плен,  однако они уже были пленниками.    

Маркиз произнес громовым голосом:    

– Друзья мои, все кончено.    

И, помолчав, добавил:    

– Гран-Франкер снова становится аббатом Тюрмо.    

Семеро вандейцев, перебирая четки, преклонили колена. Все  слышнее становился стук прикладов по ступенькам лестницы.    

Гран-Франкер с залитым кровью лицом, так как пуля сорвала  ему с черепа лоскут кожи, поднял правую руку, в которой он держал распятие.  Маркиз, скептик в глубине души, тоже опустился на колени.    

– Пусть каждый из вас, – начал  Гран-Франкер, – вслух исповедуется в грехах своих. Маркиз, начинайте.    

Маркиз произнес:    

– Убивал.    

– Убивал, – промолвил Уанар.    

– Убивал, – промолвил Гинуазо.    

– Убивал, – промолвил Любовника.    

– Убивал, – промолвил Шатенэ.    

– Убивал, – промолвил Иманус.    

И Гран-Франкер возгласил:    

– Во имя отца и сына и святого духа, отпускаю вам грехи  ваши; мир вам.