1 2 3 4 5 6 7 
– Выпиваю  и гуляю… гуляю и выпиваю. Если и тебе охота выпить, дам… На вот, пей! Я не жадный.    

Увидав  невооруженного пьянчужку, улан улыбнулся, отставил пику, потянулся за бутылкой  и припал к ней губами.    

Пока он  тянул виски, Сорви-голова ухватил левой рукой под уздцы его коня, а правой  полез в карман своего доломана.    

Улан –  не то что ирландцы. Его ублаженный алкоголем желудок не знает чувства благодарности.  Изрядно глотнув и не выпуская из рук бутылки, он продолжал допрос:    

– Что-то  слишком далеко от лагеря ты прогуливаешься.    

– Как  ты сказал, как? – притворяясь ошарашенным его словами, ответил Сорви-голова. –  Он далеко, этот… как его… ах да, лагерь!.. Смешно, правда? Лагерь – и вдруг  далеко… Да мне, в сущности, наплевать. Я – парень не из робких! А для  смельчаков расстояний не существует.    

– Брось  свои штучки и следуй за мной, – строго сказал улан, в душу которого  закралось подозрение.    

– А  вот не пойду! Я в отпуску. Где мне нравится, там и гуляю.    

– Мне  приказано убивать на месте всякого, кто попытается выйти за пределы лагеря или  войти в него. Повинуйся, не то заколю!    

С этими  словами улан отшвырнул бутылку и нагнулся, чтобы отстегнуть от ботфорта пику.    

Но  Сорви-голова мгновенно вытащил спрятанное в кармане оружие и, не выпуская из  левой руки поводьев коня, выстрелил в улана.    

Пуля,  пробив кавалеристу глаз, застряла у него в мозгу. Улан качнулся вперед, потом  откинулся назад, соскользнул с коня и, убитый наповал, тяжелой массой рухнул на  землю.    

Испуганная  лошадь норовила встать на дыбы. Сорвиголова, сильно дернув поводья, удержал ее  на месте.    

На звук  выстрела со всех сторон мчались конные патрули. Жан одним прыжком вскочил на  коня и погнал его в карьер. Когда расстояние между ним и англичанами достигло  пятисот метров, те, убедившись в бесполезности дальнейшей погони, прекратили  преследование.    

Сорви-голова  был снова спасен!    

 ГЛАВА 8    

     

     Нашествие. – Как  англичане воевали с бурами. – Свирепые цивилизаторы. – Грабежи и  пожары. – Драма в Блесбукфонтейне. – Убийство столетнего  старца. – Истребление женщин и детей. – Мстители. – Майору  Колвиллу приходится наконец уплатить по счету. – Отступление.    

     

Сорви-голова  вернулся в лагерь генерала Бота как раз вовремя. Генерал находился в неведении  о движении неприятельских войск, а Сорви-голова, рискуя жизнью, раздобыл и  привез ему необходимую информацию, точную, исчерпывающую, ясную.    

Благодаря  отважному командиру Молокососов генерал Бота мог теперь избежать окружения,  задуманного маршалом Робертсом. Тщетно войска англичан – драгуны, кавалерия и  артиллерия – старались обойти левый фланг бюргеров. Правда, англичане  передвигались с молниеносной быстротой, но Бота, без колебания оставив свои  замечательно укрепленные позиции между Винбургом и железной дорогой, взял еще  более быстрый темп. И огромные клещи, состоявшие из людей, лошадей и пушек,  зажали пустоту.    

Катастрофа  при Вольверскраале многому научила буров.    

Минуло  время безумных лобовых атак англичан. Буры поняли это, и теперь, вместо того  чтобы выжидать врага на сильно укрепленных позициях, они отступали.    

Но если  бурам удавалось таким образом избегать неприятеля, то остановить его они, разумеется,  не могли. Англичане всегда наступали в количестве десяти против одного. Они  обходили республиканцев, теснили их, гнали на север. Это было неизбежно. Но и  теперь еще бурам не раз удавалось вершить славные боевые дела.    

Вынужденные  постепенно эвакуировать территорию Оранжевой республики, буры, уходя, не  оставляли врагу ни одного солдата, ни одного коня, ни одной повозки. Дорого  обходились англичанам их успехи, которыми они были обязаны только своему  численному превосходству. Не проходило и дня, чтобы неуловимый противник не  нанес им жестокого удара, оскорбительного для их самолюбия и чувствительного  для финансов и людского состава английской армии.    

Буры  угоняли обозы завоевателя, снимали его часовых, захватывали врасплох его разведывательные  отряды, уничтожали его мелкие воинские соединения… Всего не перечесть.    

Партизаны  геройски отстаивали каждый клочок своей земли, каждый холмик, каждое дерево,  каждый дом и при этом оставались невидимыми врагу, тогда как силы и маршрут  англичан были прекрасно известны бурам. Им охотно сообщали об этом женщины и  дети – единственные обитатели разграбленных неприятелем ферм.    

Партизанская  война, эта борьба с невидимым и вездесущим противником, деморализовала весь  состав английской армии, от генералиссимуса до последнего пехотинца.    

Первое  время англичане пытались бороться с партизанами при помощи простых мероприятий:  было объявлено о наложении штрафа за укрывательство в доме партизан, за  снабжение их продовольствием, за сообщение им сведений военного характера.    

Угроза  штрафа не произвела никакого впечатления. Тогда непокорным стали грозить изгнанием.  Понятно, что и эта угроза прозвучала впустую.    

Взбешенное  сопротивлением буров, английское высшее командование не отступило перед мерами,  жестокость которых опозорила великую нацию и вызвала возмущение всего цивилизованного  мира.    

Лорд  Робертс, взбешенный, как, впрочем, и все солдаты его армии, непрерывными  потерями, которые им приходилось нести от бурских патриотов, возвел в  непростительное преступление преданность бюргеров делу независимости своей  родины.    

Зашумели  и господа капиталисты. Империализм не терпит топтанья на месте. А военным давно  надоели эти бесславные стычки и бесполезные лишения.    

Отовсюду,  из метрополии и доминионов, понеслись крики: «Пора кончать с бурами во что бы  то ни стало, любыми средствами!»    

И, как  всегда бывает в подобных случаях, солдат, развращаемый «общественным» мнением,  тщеславием, эгоизмом и славолюбием, превращается в карателя. Это произошло и с  лордом Робертсом. «Старый Боб» не побоялся обесчестить свое безупречное прошлое  чудовищным приказом.    

Бессильный  сломить героическое сопротивление буров, он стал превращать в пустыню те места,  через которые лежал путь его армии.    

Английские  солдаты методически грабили, уничтожали, сравнивали с землей не только хутора,  фермы, селения, но даже и небольшие города.    

Началось  зверское истребление буров.    

Женщины,  дети и старики безжалостно изгонялись из своих жилищ. Лишенные крова, голодные  и оборванные, они бродили по степи и гибли от истощения и усталости.  Находились, конечно, упрямцы, которые наотрез отказывались покинуть старый  дедовский дом, где протекла вся их жизнь, где они любили, страдали, надеялись и  трудились.    

О, тогда  дело принимало серьезный оборот, ибо это нежелание людей расстаться с родным  кровом приобретало в глазах захватчиков характер преступления, караемого  смертной казнью.    

И  англичане совершали эти казни с беспощадностью и свирепостью новообращенных палачей.    

Те самые  англичане, которые не переставали кичиться своим либерализмом, благотворительной  и цивилизаторской миссией, творили здесь, под снисходительным оком начальства,  самые мерзкие дела, какие только может придумать зверь в человеческом облике.    

Кровавое  безумие охватило и многих офицеров. Нередко встречались джентльмены, с чудовищным  наслаждением исполнявшие обязанности палачей.    

Таким,  например, был вечно пьяный и свирепый маньяк майор Колвилл, кавалеристы которого  завоевали в тех местах, где они орудовали, позорную славу карателей, ставшую  несколько позднее достоянием волонтеров генерала Брабанта.    

Колвилл  и его уланы действовали в качестве разведчиков в авангарде английской армии.    

В те  дни, о которых идет наш рассказ, уланы майора Колвилла оторвались от своего  армейского корпуса и наводили ужас на местность между Рейтцбургом, Вредефортом  и железнодорожной линией Блумфонтейн – Претория.    

Разрушение  совершалось методически. Уланы не щадили ничего, даже деревьев. А бурская  армия, сосредоточенная на границе Оранжевой республики, не могла прийти на  помощь несчастным жертвам английского варварства, ибо за спиной у буров  находилась река Вааль, граница Трансвааля, которую буры должны были защищать, а  рядом брод Ренсбург, который давал англичанам возможность легко обойти буров и  напасть на них с тыла. Такая стратегическая обстановка приковывала генерала  Бота к своему укрепленному лагерю и не позволяла ему перейти в наступление.    

Однажды  на ферму Блесбукфонтейн прибыл уланский отряд человек в двести.    

Ферма  эта представляла собой небольшую группу построек, дававших приют  десяти-двенадцати семьям тружеников.    

Все  здесь дышало прочным сельским покоем и незатейливым достатком патриархальных  жилищ, созданным несколькими поколениями, которые более полувека обрабатывали  землю, собирали и перерабатывали ее урожаи.    

День за  днем они упорно и терпеливо трудились не покладая рук над созданием и усовершенствованием  своего маленького мирка, зародыша будущего селения, а может быть, даже и города.    

Рождались  и вырастали дети, возникали новые семьи, которые селились в новых домах, построенных  рядом со старыми. Так, словно мощные ветви огромного и прекрасного дерева, крепко  вросшего своими корнями в священную землю Отечества, разрастались бурские  семьи.    

Как  счастливо пролетали здесь годы беспечного детства и трудолюбивой зрелости, за  которой следовала высоко всеми чтимая старость!    

А как  опьяняли душу эти бескрайные просторы степей, светлая радость щедро вознагражденного  труда, сладостное блаженство отдыха в семейном кругу!    

Пожалуй,  никогда еще и нигде счастье не было таким совершенным и полным, как у этих  людей, превративших каждую свою ферму в маленький эдем. И вот все это счастье,  казавшееся нерушимым, рухнуло. Ураган войны, разразившийся над этим райским  уголком, унес всех его юношей и мужчин, оставив без защиты слабых и больных его  обитателей.    

Из  двадцати шести мужчин Блесбукфонтейна на ферме остался лишь один столетний слепой  старец, с трудом добиравшийся до своей любимой скамейки на солнышке, да  мальчуганы не старше десятилетнего возраста.    

Остальное  население фермы состояло из женщин: девяностолетней прародительницы, славной и  преданной подруги главы клана, ее дочерей, внучек и правнучек, то есть матерей,  сестер и дочерей бурских воинов.    

Всего  около семидесяти беззащитных людей.    

…Однажды  обитатели фермы услышали резкие звуки трубы и стук лошадиных копыт. Прибежали  ребятишки.    

– Англичане! –  задыхаясь от бега, кричали они. Уланы, бряцая оружием, вихрем ворвались на  просторный двор фермы. Во главе отряда галопировал майор. Рядом с ним скакал  сержант, впереди – два трубача.    

– Хозяина  сюда! Где хозяин? – крикнул сержант.    

На  пороге показался старый бур. Его вела прелестная белокурая девочка лет шести.    

– Я  хозяин, – с достоинством произнес бур. – Что вам угодно?    

– Огласите,  сержант! – приказал своим резким голосом майор, даже не удостоив старца  ответом.    

Унтер-офицер  извлек из-за обшлага мундира бумагу, развернул ее и стал читать, нарочито  отчеканивая каждое слово:    

– "Именем  ее величества королевы и по приказу его превосходительства лорда Робертса всем  лицам, пребывающим в этой усадьбе, предписывается немедленно покинуть ее.  Малейшее сопротивление будет караться смертью".    

И уже от  себя сержант добавил:    

– Даю  вам пять минут сроку.    

Ошеломленный  старик устремил свой невидящий взор в то место, откуда исходил голос,  объявивший этот варварский приговор. Ему казалось, что он плохо расслышал, не  понял чего-то. Он полным трагизма жестом простер костлявые руки, а его старый,  беззубый рот шевелился, не произнося ни звука.    

– Дед, –  заплакав, пролепетала девочка, – этот человек сказал: надо уходить.    

– Уходить?! –  замогильным голосом пробормотал старик.    

– Да,  да, убираться вон отсюда! – злорадно выкрикнул майор. – Пошли прочь,  змеиное отродье, а не то живьем вас зажарим в этой норе!    

Женщины  поняли. Они выбежали из столовой, где прятались до сих пор, охваченные леденящим  страхом перед оккупантами. Они окружили кавалеристов, умоляя их сжалиться; с душераздирающими  воплями они протягивали им младенцев, которых завоеватели хотели лишить крова и  последнего куска хлеба.    

Бандиты  злорадно расхохотались, подняли на дыбы лошадей и, опрокинув ближайших к ним  женщин, стали их топтать.    

Послышались  вопли ужаса и боли, заглушенные гиканьем улан. На земле лежал младенец с  раздробленной головкой. Мать с помертвевшим от горя лицом упала без чувств  возле бившейся в агонии невинной жертвы свирепых карателей.    

Майор  взглянул на часы и с невозмутимым спокойствием процедил сквозь зубы:    

– В  вашем распоряжении осталось четыре минуты.    

Тогда к  майору приблизился старик. Догадавшись по властному тону Колвилла, что он и  есть начальник, высокий старец низко склонился перед англичанином.    

– Коснись  это меня одного, – пролепетал он дрожащим голосом, – я бы не просил  вас. Я бы сказал вам: возьмите мой старый скелет и потешайтесь над ним сколько  угодно… Но эти женщины и дети – они же не причинили вам никакого вреда.  Пощадите их ради всего святого… ради вашего бога, которому молимся и мы!  Пощадите, умоляю вас!    

– Осталось  три минуты! – прервал его майор. – Вы теряете понапрасну драгоценное  время, милейший: приказ королевы исполняется беспрекословно.    

– Не  может быть, чтобы ваша королева приказала истреблять людей! Она ведь женщина,  она – мать. Сжальтесь же над нашими женами, сжальтесь над детьми!.. Никогда еще  я не склонял головы перед человеком, я преклонял колени только перед богом… А  вас умоляю на коленях! Заклинаю вас всем, что у вас есть дорогого на свете,  вашей честью солдата: сжальтесь, сжальтесь!    

И  благородный старец, решившийся ради спасения семьи на это величайшее унижение,  тяжело упал на колени, простирая к майору дрожащие руки.    

Из его  потухших глаз брызнули слезы и заструились по седой бороде. Несколько солдат,  сердца которых еще не совсем очерствели от грабежей и насилия, отвернулись,  чтобы скрыть свое волнение. У остальных это зрелище вызвало взрыв мерзкого  хохота.    

Майор  молчал. С непринужденностью баловня судьбы он высвободил ногу из левого стремени,  подле которого стоял на коленях старик, и нанес несчастному страшный удар  сапогом по лицу.    

Искалеченный  старец свалился подле трупика младенца. Из его рассеченных ударом губ и носа  хлынула кровь.    

Двор  огласился негодующими и скорбными воплями женщин:    

– Проклятые!..  Палачи!.. Убийцы!..    

А  Колвилл хохотал, полагая, видно, что выкинул отличную штуку. Потом, снова  взглянув на часы и небрежно опуская их в карман, он заметил:    

– Ну,  четыре минуты уже истекли.    

Минутой  больше или меньше – какое это имеет значение для несчастных, которые знают, что  все мгновенья их жизни уже сочтены.    

Женщины  вновь окружили улан. Бледные, трепещущие от негодования, они поносили солдат,  грозили им своими слабыми кулаками, порывались даже их бить.    

Солдафоны  отвечали громким хохотом, целой очередью ругательств и плоских казарменных  шуточек.    

– Поднять  коней! – гаркнул Колвилл.    

– Гип-гип…  урра! – заорали уланы, пришпоривая коней.    

И хорошо  выдрессированные животные ринулись на толпу сокрушенных горем женщин.    

Невыразимое  смятение охватило несчастных.    

Одни  ползли по земле, изувеченные железными подковами разгорячившихся коней, другие  бежали по двору, стараясь спасти исходивших криком детей.    

– Отстегнуть  пики!.. Колоть!.. – скомандовал Колвилл, обнажив свою шашку. – А  ну-ка, мальчики, подколите мне всех этих маток вместе с их поросятами. Что за  великолепный «pigsticking»! Будет о чем вспоминать!    

Повинуясь  гнусному приказу, уланы взяли пики наперевес и бросились на женщин с криками:    

– Урра!..  Урра!.. Подколем свиней! Подколем свиней!..    

В это  время к старцу вернулось сознание. Он с трудом поднялся. Его ноги дрожали и  подкашивались, лицо его было окровавлено, изо рта текла кровь. Слабеющим уже  голосом он бросил убийцам свое проклятье:    

– Подлецы,  будьте вы прокляты, низкие люди! Но вот он очутился перед Колвиллом, который  трусил мелкой рысцой и не спеша подкалывал намеченные жертвы. Взмахнув шашкой,  майор со всего размаху ударил старца по черепу. Тяжелое лезвие, посланное рукой  атлета, со свистом резака обрушилось на голову старца и раскроило ее до самого  рта.    

– Черт  возьми! Ну и ручища у вас, майор! – восхищенно воскликнул старший  лейтенант, ехавший рядом с Колвиллом.    

– Да  и лезвие не из плохих, милейший, – ответил майор, явно польщенный  похвалой.    

Кавалеристы  продолжали яростно преследовать исколотых пиками женщин. Опьянение кровью, от  которого хмелеют сильнее, чем от вина, туманило их рассудок и толкало на  возмутительные по своей свирепости поступки.    

Одной из  первых упала прародительница. Ее грудь раскроил целый пучок пик, попавших  одновременно и сбивших ее с ног. Маленькая белокурая девочка, служившая  поводырем старцу, была буквально вздернута на пику сержантом.    

Резким  рывком пики назад убийца сбросил девочку на землю, где она продолжала биться в  предсмертных муках.    

А  женщины все падали и падали, истерзанные умелыми руками опытных палачей. Уж  они-то знали, как наносить удары, от которых неизбежно погибают, но не сразу, а  лишь после страшных мучений.    

Но вот с  женщинами покончено. Одни уже мертвы, другие умирают. Кони то и дело спотыкаются  об их тела, разбросанные красными пятнами по всему двору.    

Оставалось  уничтожить несколько обезумевших от страха детей.    

– Урра…  Подколем свинью!    

Новый  бросок бандитов. Последний. Дети убиты. Истребление завершено.    

Но  неужели злодейство так и останется без отмщения? Неужели не явятся мстители?    

Вложив в  ножны шашку, Колвилл приказал трубить сбор.    

Уланы  быстро выстроились по взводам и замерли в ожидании приказа, содержание которого  они предугадывали.    

– А  теперь, мальчики, – обратился к ним майор, – позабавьтесь  иллюминацией. Подожгите-ка все эти лачуги. Исполнять!    

Убийства,  потом поджог. В глазах сборища озверелых бандитов это вполне естественный ход  событий. К тому же англичане чувствовали себя в такой безопасности, что не  выставили даже дозорных. Весь эскадрон собрался во дворе, желая принять участие  в празднике.    

– Ура!  Да здравствует майор!.. – заорал сержант.    

– Действуйте,  мальчики, действуйте!..    

Дружный  залп прервал его речь. Колвилл подпрыгнул в седле, закачался и тяжко рухнул с  коня, ударившись головой о землю.    

Мстители?..  Да, то были мстители и защитники, но, увы, слишком запоздавшие.    

За  первым залпом прокатился второй, длинный, прерывистый, а вслед за ним – и  третий.    

Опытное  ухо солдат тотчас же распознало в этом убийственном огне мастерство отборных  стрелков. Уланы похолодели от ужаса.    

Их  строй, поредевший от града пуль, мгновенно распался. Взбесившиеся кони  опрокидывали всадников. Охваченные ужасом, уланы попытались обратиться в  бегство, но было поздно: над стеной фермы показался длинный ряд маузеров. И  молодой негодующий, пылкий голос крикнул:    

– Ни  один из этих бандитов не должен уйти! Огонь!..    

Снова  раздалась частая, беспощадная пальба. Стреляли более сотни буров, этих чудесных  стрелков, о которых можно смело сказать, что ни одна их пуля не пропадала даром  и каждая несла смерть врагу. Несколько каким-то чудом уцелевших улан в  беспорядке помчались к воротам и наткнулись там на тройной ряд маузеров.    

– Огонь! –  прозвучал тот же звенящий негодованием голос.    

Снова  загремели маузеры, и последние уланы английского эскадрона упали, сраженные наповал.  Разбойники Колвилла были уничтожены. Во двор фермы ворвались десятка два  молодых людей, вернее – подростков, авангард отряда. Остальные буры,  составлявшие ядро маленького войска, из осторожности остались в поле.    

Ворвавшиеся  во двор бойцы направились к тому месту, где был застигнут огнем первого залпа  уланский эскадрон. Подле мертвых тел сержанта и двух трубачей еще бился в  агонии майор. Раненный в грудь, он задыхался, харкал кровью и, разумеется,  нещадно ругался.    

Узнав  командира бурского авангарда, Колвилл прохрипел голосом, прерываемым предсмертной  икотой:    

– Сорви-голова…  будь ты проклят, мошенник!    

– Да,  майор Колвилл, это я! И, как видите, я сдержал слово и заставил вас искупить  своей кровью смерть Давида Поттера…    

–…моего  отца, которого ты убил, подлая собака! – не своим голосом прервал  командира побледневший от гнева Поль, подойдя к Колвиллу, который ответил ему  вызывающим взглядом.    

– Остальные  неправедные судьи, приговорившие к смерти Давида Поттера, – продолжал Сорви-голова, –  уже погибли от нашей руки: полковник герцог Ричмондский, капитаны Русселл,  Харден и Адамс – все они давно умерли. Да и вам осталось жить всего лишь  несколько минут.    

– Как  знать, иногда возвращаются… очень издалека, – проворчал Колвилл, бравируя  даже перед смертью.    

Злодей,  очевидно, рассчитывал на великодушие своего благородного и всегда сострадательного  к раненым противника.    

– Увидим! –  глухо ответил Поль. И хладнокровно, без малейшего колебания, мальчик приставил  дуло ружья к виску майора и спустил курок.    

– "Есть  мертвецы, которых надо убивать!" – продекламировал в заключение Фанфан,  весьма кстати вспомнив этот трагический стих.    

Но тут  послышались крики:    

– Тревога!  Тревога! Англичане!..    

Молокососы  вынуждены были стремительно покинуть ферму, не имея никакой возможности предать  земле тела невинных жертв.    

Они  присоединились к отряду, вскочили на коней и отступили перед огромной массой неприятельских  войск, темными линиями застилавших горизонт.    

 ГЛАВА 9    

     

     Предчувствие. –  Переход через Вааль. – Отступление. – Во имя спасения армии генерала  Бота. – Фермопилы. – Поль и Патрик. – Стоять насмерть! –  Гибель Молокососов. – Последние пули и последние Молокососы. –  Капитан Жюно. – Выживут ли они?    

     

Незачем  приписывать чуду неожиданное, хотя и запоздалое появление Молокососов на ферме  Блесбукфонтейн.    

Отважные  юнцы производили в этих местах точно такую же разведку для маленькой армии  генерала Бота, какую совершали уланы на пути движения старого маршала.    

Встреча  обоих отрядов была вполне закономерна.    

С  военной точки зрения, разведка буров удалась на славу: они уничтожили эскадрон  улан и обнаружили приближение английской армии.    

Теперь,  вовремя предупрежденный об опасности, генерал Бота сумеет найти выход из положения  и принять срочные и необходимые меры.    

Удалась  разведка и с личной точки зрения ее участников. Майор Колвилл, ненавистный командир  улан, убит, а Давид Поттер отомщен. Казалось бы, сын казненного бура должен был  испытывать жгучую радость от сознания удовлетворенной наконец мести. А между  тем его терзала какая-то неизъяснимая печаль.    

Молокососы  мчались карьером к Ваалю. Поль, опустив голову на грудь, молча скакал между  Фанфаном и Сорви-головой.    

Фанфан,  находивший, что все идет отлично, с беспечностью парижанина насвистывал марш  Молокососов.    

Сорви-голова,  часто оборачиваясь, обозревал весь горизонт. На его глазах отряды английской  армии все более растекались по степи.    

– Честное  слово! Дело, кажется, предстоит горячее, – пробормотал он. Поль,  по-прежнему погруженный в молчание, казался ко всему равнодушным.    

– Что  с тобой, Поль? – обратился к юному буру Жан, удивленный его  состоянием. – Проснись, старина! Скоро бой.    

Мальчик  вздрогнул и окинул друга необычным для него взглядом, полным грусти и нежности.    

– Да,  скоро бой, – ответил он. – Последний бой.    

– Да  ты что, в своем уме? – возмутился Сорви-голова.    

– Да,  последний, – мрачно повторил Поль. – По крайней мере, для меня.    

– Это  еще что за бред?! – воскликнул Сорвиголова.    

– Скажи  лучше – предчувствие, – возразил Поль. – Где-то глубоко-глубоко в  душе я чувствую: близок мой конец. Не дышать уж мне воздухом вельдта дорогой  моей родины, каждую пядь которой мы защищаем, не скакать на коне рядом с тобой,  мой дорогой француз, любимый мой побратим… Никогда не увижу я больше родных, и  не придется мне радоваться победе нашего народа…    

– Полно,  Поль, милый, дорогой мой мальчик! Не говори так, умоляю тебя, ты надрываешь мне  сердце! – прервал его Сорви-голова. – В конце концов, все это вздор.  Разве можно верить в предчувствия!    

– И  все же я знаю: меня убьют, – уныло ответил мальчик. – Пока был жив  хоть один из убийц моего отца, я никогда и не думал об этом. А теперь все  кончено, повторяю тебе.    

– Нет,  нет и нет! Говорю тебе – нет! – воскликнул Сорви-голова.    

– Да  я и не боюсь смерти, я уж давно привык глядеть ей в глаза. И жизнь мне жаль  только потому, что после моей смерти священное дело независимости недосчитается  одного ружья, – сказал Поль и с наивной гордостью добавил: – И неплохого  ружья…    

–…которое  к тому же разнесет вдребезги еще не один английский череп, – попытался Фанфан  внести веселую нотку в этот разговор, принявший столь мрачное  направление. – А потом, право, не такая уж ты, брат, развалина, чтобы  помышлять о вечном покое.    

Однако  шутка парижанина не имела никакого успеха и прозвучала вхолостую, как подмоченная  петарда.    

Ничего  не ответив, Поль посмотрел на него с таким грустным и мягким выражением своих  больших, красивых глаз, что у Фанфана екнуло сердце.    

А  эскадрон тем временем все скакал на север. Молокососы спешили предупредить  генерала. Вдали там и сям виднелись одинокие всадники. Это были конные патрули  генерала Бота.    

Приметив  эскадрон Молокососов, они сомкнулись и помчались известить сгоравшего от нетерпения  генерала о возвращении его разведчиков.    

Положение  буров становилось день ото дня серьезнее. Они еще не были побеждены в буквальном  смысле этого слова – бурское оружие еще не знало поражения в открытом бою, но  храбрые защитники независимости вынуждены были все время отступать под натиском  превосходящих сил противника. А результат получался тот же, что и при поражении  в бою: буры теряли свою территорию.    

Жестокая  печаль терзала сердце генерала при одной лишь мысли, что он вынужден будет  оставить врагу Оранжевую республику и позволить англичанам вторгнуться в  братскую республику Трансвааль. Как хотелось бы ему избежать отступления,  которого требовали от него обстоятельства!    

Он  отдавал себе отчет в том, что отступление это будет воспринято всем миром как  блестящая победа английского оружия. Он предвидел, какое тяжелое впечатление  произведет на бурских патриотов уход его армии из Оранжевой республики и как  подбодрит это войска королевы.    

И Бота  все еще надеялся, что ему удастся избежать этого фатального исхода. Однако сообщенные  командиром Молокососов известия разрушили последние его иллюзии.    

Английская  армия надвигалась неудержимо, как морской прилив. Надо было уходить за реку,  отступать в Трансвааль. И немедленно!    

– Отступать! –  мрачно скомандовал бурский генерал.    

С болью  в сердце он послал свой обоз к броду.    

По  несчастному стечению обстоятельств как раз в это время Вааль вышел из берегов.  За каких-нибудь несколько часов уровень воды в нем поднялся настолько, что брод  стал почти непроходимым. Не слишком ли долго тянули с решением?    

Медленно  двинулись первые вереницы повозок. Огромные быки все глубже и глубже уходили в  воду – сначала до живота, потом до боков и, наконец, погрузились по самую шею.  Их ноздри раздувались от напряжения, а из пенящихся волн цвета охры виднелись  теперь только их мощные рога да лоснящиеся морды.    

Посредине  реки сильные животные попали в водоворот и потеряли почву под ногами. Все  пришло в замешательство. Прямая вереница повозок перекосилась. Еще мгновение –  и она распадется.    

У  остолбеневших от ужаса буров вырвался крик отчаяния. Бота считал свой обоз уже  погибшим.    

Но нет,  тревога оказалась напрасной. Головные быки скоро снова нащупали твердую опору.  Они выровняли шаг, приналегли и потянули с еще большей силой и усердием, чем  прежде.    

Катастрофа,  угрожавшая делу независимости, на сей раз была отвращена. Переправа через Вааль  оказалась возможной. Но эта операция, достаточно трудная даже в обычных  условиях, теперь, благодаря проклятому наводнению, грозила отнять уйму времени.    

А враг  приближался с невероятной быстротой. Да, слишком долго медлили с решением.    

Чтобы  обеспечить переправу, надо как-то задержать движение английской армии, а это будет  стоить бурам драгоценных жизней сотен отважных бойцов.    

Взгляд  генерала упал на Молокососов, пони которых еще дымились от бешеной скачки.    

– Капитан  Сорви-голова, – повелительно, пытаясь этим скрыть свое волнение, сказал  Бота, – мне нужны люди, готовые на все… Да, – продолжал он, –  люди, готовые биться до последней капли крови, до последнего вздоха    

– И  вы рассчитываете на меня, генерал, хотите отдать их под мое командование? Так я  вас понял? – не моргнув глазом, ответил Жан.    

– Да,  мой друг. Вы и так уже много сделали для защиты нашей родины. Вы не раз жертвовали  собой, проливали за нас свою кровь, и все же я вынужден снова просить…    

– Вам  нужна моя жизнь? – прервал его Сорви-голова. – Она принадлежит вам.  Возьмите ее, генерал! Приказывайте! Я готов на все.    

– Вы  храбрец! Я не встречал еще человека столь бескорыстного и отважного… Видите позицию,  что повыше брода?    

– Да,  генерал. Превосходная позиция. Вполне годная для обороны.    

– Даю  вам пятьсот человек. Продержитесь с ними часа два?    

– Достаточно  будет и двухсот человек с пятьюстами патронами на каждое ружье.    

– Отлично!  Благодарю вас, капитан, от имени моей родины! А теперь обнимите меня.    

И,  по-братски обласкав Жана, молодой генерал сказал:    

– Прощайте!  Подберите себе две сотни товарищей и спасите нашу армию.    

Сорви-голова  тотчас же стал вызывать добровольцев, желающих присоединиться к его маленькому  отряду из сорока Молокососов.    

Откликнулась  тысяча человек.    

Буры  любили командира Молокососов. Они верили в него и пошли бы за ним хоть в самое  пекло. Сорви-голова быстро отобрал нужных ему людей, не обращая внимания на  воркотню отставленных, выстроил их, получил патроны, приказал бойцам наполнить  фляги и скомандовал:    

– Вперед!    

Через  десять минут этот арьергард армии Бота уже занимал позицию. Она господствовала  одновременно над бродом и над степью и представляла собою нечто вроде  извилистого ущелья среди скал шириною в шестьдесят метров. Неприступная на  своих флангах, она была открыта для нападения со стороны степи.    

Следовало  бы, собственно, возвести земляные укрепления, чтобы затруднить подходы к  ущелью, но для этого не хватало ни времени, ни инструментов. И все же  Сорвиголова нашел способ укрыть насколько возможно стрелков, оборонявших  подступы к позиции.    

Он снова  прибегнул к динамиту. Перед самой горловиной ущелья наскоро закопали штук пятьдесят  патронов. Одна треть людского состава отряда заняла правый, другая треть –  левый фланг позиции. Остальные должны были защищать подступы к ней со стороны  равнины.    

Вскоре  показалась голова английского авангарда – несколько отрядов улан и драгун. Они  мчались во весь опор.    

Буры,  засевшие среди скал, устроили им достойную встречу, которая заметно охладила  пыл врага. До тридцати всадников вместе с конями остались на поле битвы. Это  само по себе неплохое начало дало, кроме того, защитникам выигрыш в две минуты.    

Внезапно  дрогнула земля, взвились густые клубы белого дыма, красного песка и камней.  Взрывы следовали один за другим, и мгновенно под их действием между ущельем и  равниной образовался ров.    

От края  до края горного прохода вытянулась глубокая траншея, представлявшая собой цепь  ямок со своеобразными брустверами из кучек осыпавшихся камней и земли. Эти ямки  вполне могли служить укрытием для юных храбрецов, решивших стоять насмерть.    

Сорви-голова  поспешил занять их с отрядом в шестьдесят стрелков, среди которых были Фанфан,  Поль Поттер, доктор Тромп, Папаша-переводчик, Элиас, Иохем и другие Молокососы,  неразлучные его товарищи с первых же дней войны. Они прикорнули, съежились,  тесно прижались к земле, словно вросли в нее, выставив наружу лишь дула своих  маузеров.    

Командующий  английским авангардом решил одним сильным натиском захватить позицию,  защищаемую столь малочисленным отрядом    

У  англичан проиграли атаку. Грянуло солдатское «ура». Вихрем помчались драгуны.    

– Залп! –  скомандовал Сорви-голова, когда всадники были на расстоянии четырехсот метров.    

Буры  выполнили приказ с удивительной четкостью: в одно и то же мгновение справа,  слева, в центре раздался сухой треск выстрелов.    

Секунда  затишья – и снова:    

– Залп!    

Действие  огня буров было ужасно. На земле копошились, корчились в предсмертных судорогах  и катались от боли сраженные на полном скаку люди и кони.    

– Forward!!  Forward.. – командовали английские офицеры.    

Оглушительно  ревели горны, солдаты орали, подбадривая себя криками.    

– Беглый  огонь! – громким голосом приказал Сорвиголова.    

Последовала  ошеломляющая пальба, которая в один миг уложила половину вражеского полка.    

Подход к  ущелью был буквально завален телами убитых и раненых и трупами лошадей. Трудно  даже представить себе, какое огромное уничтожение способна произвести горстка  решительных, смелых и дисциплинированных солдат. Но сильно поредевший,  расстроенный, обагренный кровью драгунский полк все же домчался до траншеи,  занятой непоколебимыми, как скала Молокососами.    

О,  храбрые ребята!    

Кони их  топтали, в них с ходу стреляли кавалеристы, а они стойко держались, не отступая  ни на шаг. Выстрелами в упор они валили первые ряды неприятеля, в то время как  перекрестный огонь засевших на флангах буров буквально уничтожал последние его  ряды.    

Но все  же одному английскому взводу удалось ворваться в ущелье. Десятка два каким-то чудом  уцелевших всадников под водительством молодого офицера на великолепном коне  прорвались сквозь строй засевших в окопе Молокососов.    

Но они  тотчас же оказались отрезанными от своих. Сорви-голова и Поль Поттер одновременно  узнали врезавшиеся им в память черты молодого лейтенанта, хотя на нем и не было  теперь живописной шотландской формы.    

– Патрик  Ленокс! – вскричал Жан.    

– Сын  убийцы! – проворчал Поль, ненависть которого осталась все такой же  неукротимой.    

Вспыхнули  выстрелы, и взвод, точно скошенный, повалился на землю. Конь Патрика был убит  наповал.    

Молодой  офицер повернулся лицом к неприятелю и заметил Поля, который целился в него на  расстоянии десяти шагов. С молниеносной быстротой Патрик навел свой револьвер и  выстрелил в Поля в тот самый момент, когда и Поль спустил курок ружья.    

Два  выстрела слились в один.    

Уронив  ружье, Поль прижал руку к груди.    

– Умираю… –  прошептал он. – Я это знал…    

В то же  мгновение захрипел и зашатался Патрик. Оба смертельно раненных юноши смерили  друг друга вызывающим взглядом. В их уже затуманенных близкой смертью глазах  горело пламя ненависти. Оба они умирали, и оба из последних сил старались  сблизиться для последней схватки.    

Сквозь  пелену дыма и огня Сорви-голова заметил эту полную трагизма сцену, но, поглощенный  борьбой, он был лишен возможности стать между врагами, непримиримыми даже в  объятиях смерти.    

С их  губ, покрытых розовой пеной, срывались проклятья, а из простреленной навылет  груди била фонтаном алая кровь.    

Наконец  они сблизились, схватились, стали душить друг друга, стараясь похитить один у  другого жалкий остаток и без того покидавшей их жизни. Зашатавшись, они упали,  но продолжали драться, катаясь по земле.    

– Будь  ты проклят, английский пес! – хрипел один.    

– Бандит!..  Убийца!.. – едва шептал другой. Этих двух умирающих людей все еще  разделяла бездна беспощадной и кровавой ненависти, вырытой войной между двумя  народами.    

Борьба  отняла у них последние силы. Их руки стали коченеть, но устремленные друг на друга  глаза все так же пылали. Оба судорожным усилием приподняли голову.    

– Да  здравствует королева!.. Да здравствует Англия с ее новой колонией!.. –  произнес Патрик слабеющим голосом.    

– Да  здравствует независимость! Да здравствуют наши свободные республики! –  одновременно с ним воскликнул юный бур.    

И оба  упали мертвыми.    

В  сражении между тем наступило временное затишье. Огонь затихал. Потери буров  были невелики, но весьма чувствительны для их слабого по численности состава.    

Англичане  же понесли огромный урон. Все подступы к ущелью были завалены трупами.  Устрашенный этим зрелищем, командир решил отказаться от лобовой атаки. Шутка  сказать – половина его войска выбыла из строя!    

Англичане  выдвинули вперед две артиллерийские батареи и послали эскадроны кавалерии в  обход обоих флангов бурской позиции, чтобы попытаться взять ее с тыла. Короче  говоря, противник терял время, а именно этого-то и добивался Сорви-голова    

Прошел  час. Надо продержаться еще шестьдесят минут, и тогда армия генерала Бота будет  спасена. Но смогут ли они продержаться?    

Фанфан,  лежавший в окопе между командиром и доктором, услышал последние возгласы Поля и  Патрика. Обернувшись, он увидел их трупы.    

– Боже!..  Поль убит! – вырвалось у него. Две крупные слезы, которых он и не пытался  сдержать, скатились по щекам парижанина.    

Фанфан  рванулся было к своему другу – ему хотелось еще разок взглянуть на него, проститься  с ним, попытаться пробудить в нем хоть искорку жизни. Но Сорви-голова, подавив  усилием воли подступавшие к горлу рыдания, одернул Фанфана с напускной  суровостью, плохо скрывавшей его собственное жгучее горе:    

– Ни  с места! Не имеешь права напрасно рисковать жизнью.    

– Верно…  Бедный Поль!    

– Да.  Но минутой раньше, минутой позже наступит и наш черед… Жан был прав: после недолгого  затишья вспыхнула еще более жаркая, еще более ожесточенная битва. Английский  генерал стремился во что бы то ни стало сломить сопротивление бурского  арьергарда, который мешал ему атаковать армию генерала Бота. Он не отступал ни  перед какими жертвами, лишь бы уничтожить эту горсточку людей.    

Пушки  забрасывали картечью ущелье и ямы, в которых укрывались буры. За огнем пушек в  проломы, пробитые картечью, хлынул свинцовый ливень пуль. Время от времени то  тут, то там падали пораженные насмерть защитники этих африканских Фермопил.[87]    

Сорви-голова  с замиранием сердца отмечал, что с каждой минутой все уменьшалось количество  светлых дымков, по которым он судил о числе оставшихся в живых товарищей. Да,  таяли люди, таяли и патроны. Пули в этом сражении расходовались с угрожающей  быстротой.    

И  неудивительно, что огонь англичан свирепствовал все с той же силой, в то время  как огонь буров явно стихал.    

Подумать  только: двести человек против целой армии!    

Стоило  буру чуть приподняться над укрытием, чтобы выстрелить, как на его голову обрушивались  тысячи пуль. Даже этого краткого мгновения было вполне достаточно, чтобы  навсегда пригвоздить отважного стрелка к его посту.    

Но  сколько же все-таки их осталось? Шестьдесят? Пятьдесят? Сорок человек?  Сорви-голова не знал.    

Бурские  бойцы уже не видели и не слышали друг друга, они думали только о том, как бы поглубже  вдавиться в землю, чтобы спастись от свинцового и стального урагана,  бушевавшего над ними, да умудриться еще отвечать на него и бить в густую массу  людей и коней, снова ринувшихся на приступ.    

Прибежал  гонец генерала Бота. Тяжело раненный, весь в поту и крови, он упал подле командира  Молокососов.    

– Что  слышно? – спросил Сорви-голова.    

– Огромные  трудности. Сильно мешает подъем воды… Генерал умоляет вас продержаться еще хоть  четверть часа.    

– Продержимся!    

И  Молокососы усилили огонь. Они опустошали свои патронташи, безжалостно расходуя  остаток пуль.    

Англичане  сосредоточили огонь по траншее, в которой скрывались последние защитники  ущелья. Пули вспахивали землю и настигали закопавшихся в ней бойцов.    

Кучка  отважных буквально таяла.    

Теперь  рядом со своим командиром дрались всего двадцать стрелков, но эти двадцать человек  бились, как исполины.    

Спешившиеся  драгуны приближались медленно и осторожно. Минуты тянулись, будто часы…    

Подле  Жана свалился убитый наповал Папаша-переводчик. Другая пуля угодила в лоб доктору  Тромпу. Он умер мгновенно, даже не вскрикнув.    

Бедный  доктор! Оказывается, далеко не всякая пуля гуманна.    

Тогда  Сорви-голова, Фанфан, а с ними и вся маленькая кучка оставшихся в живых, но израненных  и обагренных кровью Молокососов поднялись в окопах и встали во весь рост.  Десять последних бойцов и десять последних патронов.    

– Сдавайтесь!  Сдавайтесь!.. – закричали им англичане.    

Вместо  ответа Фанфан принялся насвистывать марш Молокососов, а Сорви-голова в последний  раз скомандовал:    

– Огонь!    

Раздался  слабый залп, вслед за которым дружный хор звонких голосов прокричал:    

– Да  здравствует свобода!    

Англичане  ответили мощным ружейным залпом, громовым эхом прокатившимся по всему ущелью.  Юные герои, сраженные вражескими пулями, все до одного пали на своем боевом  посту.    

Путь  через ущелье был свободен.    

Эскадрон  Молокососов перестал существовать, но его славная жертва не пропала даром: армия  генерала Бота была спасена.    

Завоеватели  продвигались с опаской, озираясь по сторонам. Впереди, ведя на поводу коней,  шли драгуны. За ними следовал отряд конных волонтеров в фетровых шляпах с  приподнятым бортом. Эскадрон настоящих великанов.    

Во главе  его шествовал капитан, с грустью взиравший на картину кровавого побоища.    

Вдруг  при виде двух тел в груде мертвецов у него вырвался горестный крик:    

– Сорви-голова!..  Побратим! Маленький Жан! Боже!.. То был добрейший капитан Франсуа Жюно,  которого превратности войны вторично столкнули с его юным другом. Нагнувшись,  он приподнял Жана. При виде остекленевших глаз, посиневших губ и мертвенно  бледного лица своего друга у канадца замерло сердце.    

– Нет, –  шептал он, – маленький Жан не погиб, не может этого быть! А его товарищ?    

Осмотрев  Фанфана, добряк убедился, что тот едва дышит.    

– Надо  все же попытаться…    

С этими  словами капитан Жюно взвалил Жана себе на плечи.    

– Бери  другого и следуй за мной, – приказал он одному из своих солдат.    

Тот  легко поднял Фанфана, и оба зашагали по краю ущелья, унося юношей с поля боя,  где их неминуемо раздавили бы лошадиные копыта и колеса пушек.    

Выйдя из  ущелья, канадцы уложили Молокососов среди скал и стали поджидать полевой  госпиталь.    

Ждать  пришлось недолго. Почти тотчас же невдалеке от них появился всадник с повязкой  Красного креста на рукаве.    

– Доктор  Дуглас! – воскликнул, завидев его, капитан Жюно. – Вы?.. Какая удача!    

– Капитан  Жюно! Чем могу быть вам полезен, друг мой?    

– На  вас, доктор, вся надежда… Умоляю во имя нашей дружбы! – продолжал Франсуа  Жюно.    

– Но  говорите же, говорите, в чем дело, дорогой капитан. Можете не сомневаться…    

– Да  я и не сомневаюсь. Благодарю вас, дорогой доктор! Вечно буду помнить вашу  доброту! Видите этого молодого человека? Это Сорви-голова, знаменитый командир  Молокососов. А другой юноша – его лейтенант, Фанфан.    

– Дети,  настоящие дети, – тихо промолвил доктор.    

– Но  герои.    

– Герои, –  согласился Дуглас.    

– Так  вот что, доктор: Сорви-голова – француз. Я встретился с ним в Канаде и полюбил  его, как сына. И у меня прямо сердце разрывается, стоит мне только подумать,  что он умрет.    

– Увы!  Но бедный мальчик, кажется, уже скончался, – сказал доктор. – А  впрочем, посмотрим…    

И,  скорее для очистки совести, чем для врачебного осмотра, он прильнул ухом к  груди Жана.    

– Подумать  только, он жив! Сердце бьется. Правда, слабо, очень слабо, но все же бьется.    

– Жив?! –  не помня себя от радости, вскричал Жюно. – Какое счастье…    

– Погодите  радоваться, его жизнь на волоске. – О нет, доктор, он выкарабкается! В  жизнь свою не видал такого молодца, как Жан. Да и ваше искусство врача  совершило уже не одно чудо…    

– Клянусь,  я сделаю все, чтобы спасти этих мальчиков!    

– Благодарю  вас, доктор! Отныне я – ваш по гроб жизни. Вы оказываете мне сегодня такую  услугу, какой порядочному человеку век не забыть.    

     

 ЭПИЛОГ    

     

Кейптаун,  20 октября 1900 г.    

"Дорогая  сестра!    

Я  жив, хотя жизнь вернулась ко мне не без хлопот. И Фанфан жив. Мой славный  Фанфан тоже с большим трудом столковался с жизнью. Ему всадили одну пулю в  живот, другую – в печень, три или четыре – уж не помню точно – угодили ему в  ноги. Но парижанин с улицы Гренета живуч, как кошка.    

А я…  Хоть я родом и не с улицы Гренета, но все равно парижанин, а следовательно,  тоже живуч.    

Представь  себе только: одна пуля попала мне в левое бедро, другая – в руку (тоже в  левую), третья – в правую ногу, четвертая вторично продырявила легкое, да еще  возле самого сердца. Да, сестренка, когда мой друг Франсуа Жюно подобрал нас  обоих, дела наши были совсем плохи. Мы валялись на земле полумертвые и дышали,  как выброшенные на берег карпы. Этот добрейший канадец передал нас в искусные  руки доктора Дугласа, которому мы и обязаны теперь жизнью. Доктор Дуглас,  положительно, самая рыцарская душа во всей английской армии. Он ухаживал за  нами, словно родной брат, не жалея своего драгоценного времени и знаний, и  совершил настоящее чудо, воскресив нас. Мы были без памяти двое суток. А когда  очнулись, увидели, что лежим рядом в маленьком помещении, где сильно пахло  йодоформом и карболкой. Мне показалось, что мы плавно движемся куда-то.    

«Санитарный  поезд», – подумал я. И я не ошибся: нас везли в том самом поезде, в  котором я некогда сопровождал миссис Адамс к ее умирающему сыну.    

Доктор  и вообще весь медицинский персонал трогательно ухаживали за нами. Наши товарищи  по несчастью – опасно раненные английские солдаты – относились к нам дружески.    

Санитарный  поезд, как и во время первого моего путешествия, шел тем же аллюром военного  времени. Он то мчался вперед, то пятился назад, чтобы тут же снова ринуться с  разбегу вперед. Все это время оба мы находились в довольно жалком состоянии.  Доктор то и дело появлялся у наших коек: он менял нам повязки, очищал раны от  гноя, измерял температуру и, отмечая что-то в своем блокноте, иной раз  сокрушенно покачивал головой, иной же раз довольно ухмылялся.    

Добрая  душа этот доктор!    

Путешествие  длилось долго, очень долго, но мы на это не жаловались: нам было хорошо!    

Мы  всем своим существом отдавались покою, неизбежно наступающему после острых кризисов.  Мы наслаждались восхитительным ощущением возврата к жизни, с которой простились  еще в Ваальском ущелье. Наконец, нас сладко баюкало сознание исполненного  долга: ведь мы сделали все, что могли, в один из самых трудных моментов борьбы  маленьких республик за свою независимость.    

Только  по прибытии в Кейптаун, на восьмые сутки путешествия, доктор Дуглас объявил  нам, что теперь он готов поручиться за нашу жизнь.    

В  Кейптауне доктор перевез нас в больницу, где передал на попечение своего  собрата по профессии, который пользует нас и по сей день.    

Ты  можешь, конечно, представить, как горячо благодарил я доктора Дугласа, когда он  пришел проститься с нами! На прощанье Дуглас предупредил нас, что для полной  поправки нам потребуется длительный больничный режим.    

Я,  разумеется, стал горячо с ним спорить, а Фанфан заворчал, как заправский  наполеоновский гренадер. Сама посуди: одна лишь мысль о том, что мы не можем  вернуться в Трансвааль и собрать новый батальон Молокососов, чтобы опять  принять участие в войне, приводила нас в отчаяние!    

Невольно  вырвавшееся у меня признание в наших мечтах очень насмешило милейшего доктора.    

– Да  вы же пленники, – сказал он.    

– Что  ж из того! Пленники бегут.    

– Дорогой  Сорви-голова, – мягко сказал доктор, взяв меня за руку, – оставьте  эту опасную игру. Поверьте, с вами говорит сейчас не англичанин, не патриот  своей страны, а только врач и друг. Восемь месяцев вы вели тяжелую боевую  жизнь, потребовавшую невероятного напряжения всех ваших физических сил и  нервной системы. Вы были дважды опасно ранены.    

– Да  ведь говорят, что современная пуля отличается гуманностью, – насмешливо  заметил Фанфан.    

– Не  слишком-то доверяйте этим толкам. – продолжал Дуглас. – Как бы там ни  было, но эти пули вкупе с переутомлением так расшатали ваши организмы, что  полное выздоровление наступит не раньше как через пять-шесть месяцев. А до тех  пор, надеюсь, эта проклятая война окончится.    

Предсказания  доброго доктора исполнились лишь наполовину. Прошло уже четыре месяца, как мы с  ним простились. Мы почти поправились, но война вспыхнула с новой силой. А мы  все сильнее чувствуем себя пленниками. Дело в том, что по мере нашего  выздоровления милые друзья-англичане стали, по меткому выражению Фанфана, все  туже нас «завинчивать».    

И  вот, наконец, нас так «завинтили», за нами так следят, столько пар глаз  сторожат каждое наше движение, что бегство почти невозможно. Но все-таки мы  попытаемся.    

Хитрые  англичане предлагали нам свободу под честное слово. Благодарим покорно! Это  значит быть своим собственным тюремщиком, изо дня в день расходовать всю свою  бурную энергию только на то, чтобы заставлять себя отказываться от самого  пылкого своего желания. Нет, на это мы не согласны.    

Не  колеблясь ни секунды и повинуясь одному и тому же порыву, мы оба решительно отказались.  Что же за этим последовало? Очень простая вещь: лазарет превратился в тюрьму. А  так как больничная клетка кажется нашим тюремщикам не вполне надежной, нам  предстоит заманчивая перспектива недели через две отправиться на понтоны. А  быть может, и на остров Цейлон или на мыс Доброй Надежды.    

Но  поживем – увидим… О! Какую великую силу ощущает в себе человек, решивший отдать  свою жизнь священному делу борьбы за свободу! Проще говоря, при первом же удобном  случае мы постараемся бежать.    

И  пусть даже я и погибну при этом, по крайней мере, я умру с мыслью об  исполненном долге, с сознанием, что я умираю как достойный сын той Франции,  которая так часто проливала свою кровь за слабых и угнетенных.    

Но я  не погибну…    

Если  предчувствие не обманывает меня, дорогая сестра, ты еще кое-что услышишь о  своем брате, который более чем когда-либо горит желанием оправдать свое  прозвище – Капитан Сорви-голова".    

 ПОСЛЕСЛОВИЕ    

     

Лун Анри  Буссенар родился во Франции в 1847 году и получил медицинское образование в  Париже. Почти в день получения им докторского диплома вспыхнула франко-прусская  война, и Буссенар был мобилизован в армию в качестве полкового врача. В рядах  разгромленной французской армии Буссенар пережил горечь прусского вторжения. С  тех пор он возненавидел войну. Он признавал право народа прибегать к оружию  лишь в тех случаях, когда речь шла о защите свободы и независимости. Эта мысль  проходит через все книги Буссенара. Образ доктора Тромпа – гуманиста и бойца  народной армии, с которым читатель познакомился на страницах этого романа,  носит черты автопортрета писателя.    

Обогащенный  жизненными наблюдениями, Буссенар после войны начинает литературную  деятельность. Уже первые два его романа (вышедшие в 1877–1880 годах) – «Дневник  путешествий» и «Путешествие парижского гамэна вокруг света»– приносят ему  шумный успех. Буссенар становится любимым писателем подрастающего поколения.    

В 1880  году правительство командировало Буссенара во Французскую Гвиану для обследования  постановки медицинской службы в этой колонии. Вслед за Гвианой следуют  путешествия в разные страны Америки, Африки и Австралии. После каждого  путешествия появляются новые произведения. «Гвианские Робинзоны», «Приключения  в стране бизонов», «Приключения в стране тигров» и другие. Содержанием этих  произведений служат приключения храбрых французов в мало исследованных странах.    

Историческая  повесть «Капитан Сорви-голова» была навеяна войной за независимость двух  бурских республик, Трансвааля и Оранжевой, против английских колонизаторов.    

Борьба  буров – потомков голландских и французских переселенцев – вызвала волну сочувствия  среди народов всего мира.    

Из  разных стран потянулись добровольцы на помощь двум маленьким народам.    

Книга  Луи Буссенара «Капитан Сорви-голова» как бы ставит автора в шеренгу борцов за независимость  бурских республик.    

Кроме  этой повести, Буссенар написал еще несколько исторических произведений. Среди  них наибольшей известностью пользуется «Пылающий остров», описывающий восстание  жителей острова Кубы против испанского владычества.    

Умер  Буссенар во Франции в 1910 году. Его книги переведены на языки почти всех  стран. Читатели любят героев Буссенара за их неукротимую отвагу, за то, что в  них живет самое драгоценное качество юности – готовность бороться до конца за  правое дело.    

Константин  Полевой