1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
Он так перепугался, что вскочил и, даже не взглянув, кто это кинулся на него с неба, — сломя голову в лес.
    
Сысой Сысоич не очень расшибся и скоро поправился. Медведь больше на овсы не приходил. А муха, которая спасла медведя от верной смерти, неизвестно куда делась.
   
   
    
     
Подкидыш
    
    
Мальчишки разорили гнездо каменки, разбили её яички. Из разбитых скорлупок выпали голые, слепенькие птенчики.
    
Только одно из шести яичек мне удалось отобрать у мальчишек целым.
    
Я решил спасти спрятанного в нём птенчика.
    
Но как это сделать?
    
Кто выведет мне его из яйца?
    
Кто вскормит?
    
Я знал неподалёку гнездо другой птички — пеночки-пересмешки. Она только что отложила своё четвёртое яичко.
    
Но примет ли пересмешка подкидыша? Яйцо каменки чисто-голубое. Оно больше и совсем не похоже на яички пересмешки: те — розовые с чёрными точечками. И что будет с птенцом каменки? Ведь он вот-вот должен выйти из яйца, а маленькие пересмешки выклюнутся только ещё дней через двенадцать. Станет ли пересмешка выкармливать подкидыша?
    
Гнездо пересмешки помещалось на берёзе так невысоко, что я мог достать его рукой.
    
Когда я подошёл к берёзе, пересмешка слетела с гнезда. Она порхала по ветвям соседних деревьев и жалобно посвистывала, словно умоляла не трогать её гнезда.
    
Я положил голубое яичко к её малиновым, отошёл и спрятался за куст.
    
Пересмешка долго не возвращалась к гнезду. А когда, наконец, подлетела, не сразу уселась в него: видно было, что она с недоверием разглядывает чужое голубое яйцо.
    
Но всё-таки она села в гнездо. Значит, приняла чужое яйцо. Подкидыш стал приёмышем.
    
Но что будет завтра, когда маленькая каменка выклюнется из яйца?
    
Когда утром на следующий день я подошёл к берёзе, с одной стороны гнезда торчал носик, с другой — хвост пересмешки.
    
Сидит!
    
Когда она слетела, я заглянул в гнездо. Там было четыре розовых яичка и рядом с ними — голый слепенький птенчик каменки.
    
Я спрятался и скоро увидел, как прилетела пересмешка с гусеничкой в клюве и сунула её в рот маленькой каменке.
    
Теперь я был уже почти уверен, что пересмешка выкормит моего подкидыша.
    
Прошло шесть дней. Я каждый день подходил к гнезду и каждый раз видел торчащие из гнезда клювик и хвост пересмешки.
    
Очень меня удивляло, как она поспевает и каменку кормить и высиживать свои яйца.
    
Я скорей отходил прочь, чтоб не помешать ей в этом важном деле.
    
На седьмой день не торчали над гнездом ни клювик, ни хвост. Я подумал: «Всё кончено! Пересмешка покинула гнездо. Маленькая каменка умерла с голоду».
    
Но нет, в гнезде лежала живая каменка. Она спала и даже не тянула вверх головку, не разевала рта: значит, была сыта. Она так выросла за эти дни, что покрывала своим тельцем чуть видные из-под неё розовые яички.
    
Тогда я догадался, что приёмыш отблагодарил свою новую мать: теплотой своего тельца он грел её яички — высиживал ей птенцов.
    
Так оно и было. Пересмешка кормила приёмыша, приёмыш высиживал её птенцов.
    
Он вырос и вылетел из гнезда у меня на глазах. И как раз к этому времени выклюнулись птенчики из розовых яичек.
    
Пересмешка принялась выкармливать своих родных птенцов и выкормила их на славу.
   
   
    
     
Дятел и малиновка
    
    
Кто-то из ребят спросил:.
    
— А какой из себя дятел?
    
— Я знаю, — сказал Ваня. — У дятла нос долотом, потому что он деревья долбит носом; а хвост голиком, — знаете, как жёсткий, из одних прутьев, веник, с которого оборваны листья.
    
Жёсткий, упругий хвост у дятла, потому что дятел опирается на хвост, когда размахивается головой.
    
— Совершенно верно, — хором отозвались ребята.
    
— Ростом дятел с дрозда, — продолжает Ваня, — пёстрый, весь в чёрных и белых крапинах, спина чёрная, на каждом крыле по круглому белому пятну, а на голове красное.
    
— Верно, — сказала Майя, — дятел пёстрый, с дрозда ростом. И шапочка у него красная. Но спина у него белая и на крыльях не круглые пятна, а узкие белые полоски. Ещё ты забыл сказать, Ваня, что у дятла по четыре пальца на лапе, — два вперёд, два назад.
    
— Так-то так, — сказала Таня, — пальцев четыре, и спинка белая, и крылья в белых полосках. Только ростом-то дятел не больше воробья.
    
— Ой-ой-ой! — закричал Саня. — Никто из вас, значит, и в глаза не видал дятла! Дятел — это же крупная птица, с ворону, пожалуй, будет. И весь он совершенно чёрный, только шапка на голове у него красная, как у начальника станции.
    
— Ну, ну, правильно, — сказала Аня. — Дятел — птица довольно крупная. К нам в сад осенью каждый день прилетал один — забор долбить. Уж я-то его хорошо разглядела. Только почему вы говорите, что он пёстрый или чёрный?
    
— А по-твоему, какого же он цвета? — спросили ребята.
    
— Да зелёный, конечно, — сказала Аня.
    
Ребята как прыснут со смеху.
    
— Зелёный, длинный, висит в гостиной!
    
— Серо-буро-муро-малиновый в крапинках!
    
— Висит и пищит!
    
Как приутихли немножко ребята, Таня и говорит:
    
— Никак, видно, нам не сговориться, — у каждого из вас дятел своего цвета. Хорошо ещё, что шапка у него красная и пальцев четыре. А вот я целое лето держала дятла дома: у мальчишек выпросила, они его камнем с ветки сбили. Уж, кажется, могла рассмотреть, какой он из себя? И я вам заявляю: нет у дятла на голове ни одного красного пёрышка! Все золотые. Золотая у него шапочка. И пальцев у него вовсе не четыре, — кто это так сосчитать умудрился? — а вовсе три: два пальца вперёд, а один назад.
    
Смотрят друг на друга ребята — и ничего понять не могут: почему у всех дятлы разные? То ли за дятлов других каких птиц принимали? То ли сами из своей головы выдумали, какие они из себя — дятлы?
    
Кто-то потребовал:
    
— Призвать сюда нашего учёного брата Льва-юнната. Пусть скажет, кто же из спорящих прав?
    
— А все правы, — сказал юннат Лев. — Дятлов-то ведь у нас сколько разных — целое «семейство». Пёстрые дятлы, большой пёстрый — с белыми пятнами на крыльях и с чёрной спиной; белоспинный с белыми полосками на крыльях; эти оба ростом с дрозда, а малый пёстрый дятел — тот с воробышка. Желна — чёрный дятел самый большой; что в тёмных борах живёт, — тот с ворону, а зелёный дятел поменьше его и любит светлые лиственные рощи. У всех дятлов самцы — красношапочники, и у всех У этих дятлов — и самцов и самок — по четыре пальца на ноге — два вперёд, два назад. И у одного только из наших пёстрых дятлов и шапочка не красная, а золотая, и пальцев не четыре, а всего три: два вперёд, один назад. Так он и зовётся: трёхпалый дятел.
    
А теперь, — закончил свой доклад юннат Лев, — дайте-ка я вам другую птичью загадку загадаю. Какая из себя птичка малиновка? Знаете?
    
— Подумаешь! Загадал! — зашумели ребята. — Кто же малиновку-то не знает? Об ней и в песне поётся: «Стрелок малиновку убил…» Такая же обыкновенная птица, как воробей.
    
— Только тоненькая, — сказал Ваня. — И носик у неё тоненький! Вся серенькая, а на груди — малиновое пятно. Поёт на утренней и на вечерней заре. Гнездо вьёт на земле, под корнями деревьев или в дупле. Яички несёт розоватые со ржавыми пятнышками.
    
Маня подтвердила:
    
— Всё, как есть, так.
    
И Таня скрепила:
    
— Точно!
    
— И ничего преподобного! — сказал Саня. — Малиновка — вся такая светленькая пташка без никаких малиновых пятен. Поёт она днём, гнёзда вьёт в малиннике, в папоротнике и в других кустах и травах. И яички у неё совсем не розовые, а беловатые с бурыми пестринками.
    
— Правильно! — подтвердила Аня.
    
— С подлинным верно! — скрепила Таня.
    
— Вот новое дело! — закричали ребята. — Малиновка-то у нас одна, — не то, что целое семейство дятлов. Что ж они путают? Одни про одно, другие про другое! Слово учёному брату — Льву-юннату.
    
— Имя плохое — «малиновка», — сказал юннат Лев. — Одни найдут гнездо птички в малине — и птичку эту назовут малиновкой. Другим бросится в глаза малиновое пятно на груди — и эту птичку они назовут малиновкой, за это пятно назовут. Вот потом и разбирайся, кто про что думает, про какую птичку «малиновку».
    
Та тёмненькая птичка с малиновым пятном на груди, птичка, что поёт только по зорям, — правильно зовётся зарянкой. А та, что часто в садах, в малиннике гнёзда вьёт, — садовой славкой.
    
— Дело! — сказали ребята. — «Юннат малиновку убил». И распалась та птичка малиновка на две живые, хорошие птюшки — зарянку и славку садовую.
   
   
    
     
Аришка-Трусишка
    
    
    
    
Колхозницы Федоры дочурку все Аришкой-Трусишкой звали. До того трусливая была девчонка, — ну, просто ни шагу от матери! И в хозяйстве от неё никакой помощи.
    
— Слышь, Аришка, — скажет, бывало, мать, — возьми ведёрочко, натаскай из пруда воды в корыто: постирать надо.
    
Аришка уж губы надула.
    
— Да-а!.. В пруду — лягушки.
    
— Ну и пусть лягушки. Тебе что?
    
— А они прыгучие. Я их боюся.
    
Натаскает Федора воды сама, бельё постирает.
    
— Поди, доченька, на чердаке бельё развесь — посушиться.
    
— Да-а!.. На чердаке — паук.
    
— Ну и пусть паук.
    
— Он ползучий. Я его боюся.
    
Махнёт Федора рукой на дочь, сама на чердак полезет.
    
— А ты, Аришка, пока хоть в чулан сходи, молока крынку принеси.
    
— Да-а!.. А в чулане — мыши.
    
— А хоть бы и так! Не съедят они тебя.
    
— Они хвостатые. Я их боюся.
    
Ну, что с такой трусишкой поделаешь?!
    
Раз летом убирали колхозники сено на дальнем покосе в большом лесу. Аришка от матери ни на шаг, цепляется за юбку, — работать не даёт.
    
Федора и придумала:
    
— Ты бы, девушка, в лес сходила по малину.
    
Тут в лесу страсть сколько малины. Хоть лукошко набери.
    
Аришка — первая в колхозе сластёна. К ягодам липнет, как муха к сахару.
    
— Где, маменька, где тут малинка?
    
— Да вон на опушке. Идём, покажу.
    
Как увидела Аришка на кустах красные ягоды, так к ним и кинулась.
    
— Далёко-то в лес, слышь, не ходи, доченька, — наставляла Федора. — А напугаешься чего — меня кличь. Я тут рядом буду, никуда не уйду.
    * * *
    
Славно поработалось в тот день Федоре: ни разу её из лесу Аришка не окликнула.
    
Пришло время полдничать. Только собралась Федора за дочуркой в лес, глядь — Аришка сама идёт. Все щёки у неё в малиновом соку и в руках — полное лукошко ягоды.
    
— Умница, доченька! — обрадовалась Федора. — И где же это ты столько много ягоды на брала?
    
— А там подальше, за ручьём, в большом малиннике.
    
— Ишь расхрабрилась, куда забрела! Говорила ведь я тебе: далеко в лес не заходи. Как там тебя звери не съели?
    
— Какие там звери? — смеётся Аришка. — Один медвежонок всего и был.
    
Тут уж Федоре пришёл черёд пугаться.
    
— Как… медвежонок? Какой такой медвежонок?..
    
— Да смешной такой, хорошенький. Мохнатый весь, носик чёрненький, а глазки зелёные-зелёные!
    
— Батюшки-светы! И ты не испугалась?
    
— И не подумала! Я ему: «Здравствуй, Мишук!» А он, бедненький, напугался — да на дерево от меня. Я ему кричу: «Слазь, Мишенька, слазь! Дай только поглажу!» А он выше да выше. Так и не слез ко мне. Поди, и сейчас на том дереве сидит, с перепугу-то.
    
У Федоры так сердце и оборвалось.
    
— А в кустах, доченька, никого там не приметила?
    
— Был кто-то, ходил, сучьями потрескивал да всё ворчал толстым голосом. Тоже, верно, малинку собирал. Уж я звала-звала: «Дяденька, пособи медвежонка поймать!» Да не вышел он ко мне.
    
— Дитя неразумное! — всплеснула руками Федора. — Да ведь это не иначе как сама медведиха кругом ходила, своего медвежонка берегла! Да как только она тебя насмерть не разорвала!
    
А колхозники, как такое услыхали, сейчас подхватили кто топор, кто вилы — да в лес!
    
В малиннике за ручьём и на самом деле нашли медведицу. Только она им не далась, ушла от них с другим своим медвежонком.
    
А того медвежонка, что на дерево залез, колхозники изловили и Аришке в подарок на ремешке привели.
    
Случилось это всё в прошлом году.
    
Теперь медвежонок с большого медведя вырос, а от Аришки ни на шаг, как, бывало, Аришка от матери. Сама Аришка — та всё ещё маленькая, только ещё в первый класс пошла, и над партой её чуть видно. Мишука своего нисколько не боится, хоть он вон какое страшилище вырос: лошади от него шарахаются и трактор на дыбы становится.
    
Нынче уж Федорину дочурку никто Аришкой-Трусишкой не зовёт — все Аришей с Мишей величают. Она старательная такая стала, всем девчонкам в пример, матери помощница. И за водой на пруд, и в погреб, и на чердак ходит.
    
Вот и пойми её, чего она раньше мышей-то боялась!
   
   
    
     
Снегирушка-Милушка
    
    
Жил у нас с бабушкой летом снегирушка. Грудка розовая, как кисель. Ручной совсем. Такой милушка! И очень музыку любил. Заведёшь патефон — он сейчас насвистывать.
    
Мы ему всё больше ставили старинную песенку про охотника и зайку. Он и выучил её. Целыми днями, бывало, свистит себе из своей большой проволочной клетки:
    
     
      
Шёл охотничек лесочком. —
      
Вот идёт, идёт, глядит,—
      
А под кустичком-кусточком,
      
А под кустичком-кусточком
      
Заинька сидит…
     
    
    
Так славно насвистывал — все удивлялись.
    
А потом, осенью, — заболел. Заболел наш снегирушка — и смолк. Сидит — хохлится, зёрна не клюёт и молчит.
    
Пёрышки у него стали падать. Это он линял. Долго линял — хохлился. А когда перелинял и выздоровел, — опять повеселел.
    
Повеселеть-то повеселел снегирушка, а песенку нашу любимую забыл. Насвистывает что-то своё, птичье, а про зайку — никак. Хотя мы ему по-прежнему патефон заводили.
    
Заведём — он слушает, слушает… Смирно сидит, будто что-то вспомнить силится, — и не может.
    
К зиме мы кота взяли у соседей, большого, серого: очень нас мыши одолели. Тут уж снегирушка и совсем замолк.
    
Раз солнечным весенним утром мы опять поставили эту пластинку:
    
     
      
Ну-тка, борзая, хватай-ка! —
      
Тут охотничек сказал.
     
    
    
Снегирушка ни гу-гу.
    
Я и говорю бабушке:
    
— Я не знал, что птичкам так тяжело линять.
    
Наш снегирушка совсем слух потерял, как маленькая Маша после кори.
    
Бабушка говорит:
    
— Может быть, это он кота боится. Надо кота унести.
    
А снегирушка из клетки вдруг как засвистит:
    
     
      
Я не ваш! — ответил зайка, —
      
Я не ваш! — ответил зайка, —
      
Прыг — и ускакал!
     
    
    
Мы так и ахнули: вспомнил ведь песенку, милушка!
   
   
    
     
Музыкальная канарейка
    
    
Ещё была у моей бабушки канарейка. Бабушка её очень берегла, потому что канарейка была тоненькая, нежная — вся жёлтенькая, — и пела чудесно. Эта канарейка тоже музыку обожала, только самую хорошую. Бабушка ей всегда самые лучшие свои пластинки заводила, разные там концерты.
    
Вот как-то бабушка ушла из дому, а я назвал к себе ребят. На дворе был дождь, нам было скучно, и мы придумали устроить свой оркестр.
    
Я взял гребёнку и тонкую бумажку, сделал себе губную гармошку. А ребята — один себе стакан поставил — ложечкой стукать; другой — пустое ведро кверх ногами — вместо барабана; у третьего трещотка деревянная была. И начали мы играть известную песенку: «Мы едем, едем, едем в далёкие края!»
    
И совсем уже было у нас на лад пошло, начало даже что-то получаться, — вдруг входит бабушка. Вошла бабушка, улыбнулась на нашу музыку. Потом посмотрела на клетку да как всплеснёт руками:
    
— Ах, что вы делаете! Вы мою канарейку убили!
    
А мы к её клетке даже близко не подходили.
    
Смотрим — правда, канарейка лежит на песке, глаза закрыты и ножки кверху.
    
Бабушка сразу всех ребят зонтиком выгнала и давай скорей свою канарейку сердечными каплями отхаживать.
    
Отходила всё-таки.
    
Бабушка немножко успокоилась и говорит:
    
— Глупые какие! Разве можно при ней такой отвратительный шум устраивать! Ведь у неё замечательно нежный слух. Она не может вытерпеть ваших трещоток, вёдер и губных гармошек. Это очень музыкальная птичка-певичка, и с ней сделался настоящий обморок от вашей безобразной игры.
   
   
    
     
Муха и чудовище
    
    
Бабушка говорит: мало любить всякую животинку, её понимать ещё надо, — а это не так-то просто.
    
Удивляюсь, прямо, что тут мудрёного?
    
Один раз лежу в траве на солнышке — загораю.
    
Вдруг — бац! — у меня перед носом села муха. На лист сирени. Да не простая муха — серая комнатная, а замечательно какая красивая. Майка на ней зелёная, трусы синие, всё яркое, блестящее, в обтяжку, как облитое. Бывают такие блестящие мухи.
    
Села и сидит. Тоже, видно, загорать прилетела. И, видно, ей скучно: лениво так брюшко себе почесала задней ножкой и зевнула во всю пасть.
    
Хотя, может быть, это мне только так показалось, что пасть. Спорить не буду. По правде, я даже не знаю, есть ли у мухи пасть. Надо будет как-нибудь через увеличительное стекло посмотреть. Хобот-то у мух есть: это простыми глазами видно. А раз есть хобот, — значит, должна быть и пасть: иначе куда же ей хоботом еду класть? Я слона видел. Он хоботом взял у мальчика булку и отправил её себе в пасть. У него здоровая пасть. Наверное, и у мухи не хуже.
    
Ну, одним словом, вижу: мухе скучно сидеть одной на листе и загорать. И она очень обрадовалась, когда вдруг кто-то стал снизу подниматься на лист.
    
Показалась зелёная гладкая голова с длинным кривым рогом и двумя ярко-красными глазами под ним. Потом толстая шея…
    
Муха было подскочила к ней, — а шея всё вытягивается, вытягивается из-под листа — толстая, жирная, вся в перетяжках. Голова всё выше, выше… и уставилась на муху своими красными глазами.
    
Муха — брык! — со всех ног и отскочила на дальний край листа.
    
Я так и прыснул со смеху. Кричу ей:
    
— Струсила, струсила! — хотя, правда, рогатое чудовище и мне показалось довольно страшным.
    
Мухе, конечно, стыдно. Она сделала вид, будто и не думала удирать, а так, отскочила только, чтобы удобнее было драться. Она поплевала себе в ладошки и стала засучивать рукава: «А ну, выходи на кулачки!»
    
Видели, как это мухи делают? Подожмут передние ножки и ножкой об ножку сучат, — точь-в-точь рукава закатывают. Хотя раз майка и трусы у них — всё это их собственное тело, то никаких рукавов у них и нет. А замечательно похоже это у них выходит!
    
Чудовище не двигалось.
    
Это придало мухе нахальства. Она опустила руки и на шестереньках бочком, бочком начала наступать на чудовище.
    
Я подумал: «Вот это так здорово! Сейчас поднимется на самые задние ноги и разыграет дурачка на четыре кулачка! Вот это так бокс!»
    
Тут чудовище тихонько шевельнулось и направило свой кривой рог прямо ей в грудь.
    
Муха — стоп! Но не бежит. Размахнулась сразу двумя средними ножками — и давай себя гладить по бёдрам, по трусам, — приноравливается, значит, с какой стороны удобнее ударить.
    
Я понимаю, я всё понимаю! Мальчишки у нас тоже так делают перед дракой.
    
И вдруг — вот уж этого я сам не ожидал! — рядом с рогатой головой поднимается из-под листа вторая голова — тупорылая, такая же зелёная, только безрогая.
    
Муха как подскочит — жжж! — замахала крыльями и драла по воздуху. Ещё бы: сразу с двумя такими чудовищами биться! Всякий струсит.
    
Но вот тут-то самое смешное: вторая голова стала на ножки, за ней выпялилось, поднялось на лист всё тело чудовища — и оказалось, что чудовище-то одно, а первая его голова, которая с рогом, совсем и не голова, а наоборот — хвост! Оказалось, — это гусеница такая толстая — сиреневый бражник, что ли, называется. И на хвосте у неё не глаза, а просто такие точечки красные.
    
Значит, муха с хвостом воевать собиралась. Вот дурёха-то!
    
Я гусеницу сковырнул себе в кепку и побежал скорей бабушке показать и рассказать про муху.
    
Бабушка стояла посреди избы и выгоняла мух в открытое окно. Машет полотенцем и кричит:
    
— Кыш, мухи! Кыш, кыш отсюда!
    
Я ей всё рассказал, всё объяснил, как было, даже сам показал, как муха рукава засучивала и по трусам себя гладила. А бабушка ну хохотать надо мной!
    
Вот уж не понимаю, что тут такого смешного!
    
Прямо до слёз дохохоталась и говорит:
    
— Ох, и мастер ты у меня из мухи слона, делать! Муха и драться-то не собиралась на кулачки, просто она чистилась. И совсем она не такая глупая; она лучше тебя, верно, знала, что это за чудовище лезет, где у него хвост, а где голова. Всё это ты из себя выдумал, потому что по себе судишь. Подумай только: разве мухи дерутся на кулачки? У них и кулаков-то нет.
    
Вот подите поговорите с ней! Ну, что она понимает в драке?
    
Я не стал с ней спорить, — пусть думает, что хочет. Я только сказал:
    
— Бабушка, а ты зачем кричишь: «Кыш, мухи, кыш, кыш, кыш из комнаты!» Думаешь, они слова твои понимают?
    
Ну, бабушка мне ничего не ответила. А всё-таки потом уж больше не кричала на мух: «Кыш, мухи, кыш!»
    
    
   
  
  
   
    
ПО СЛЕДАМ
   
   
    
    
    
   
   
    
     
Снежная книга
    
    
Набродили, наследили звери на снегу. Не сразу поймёшь, что тут было.
    
Налево под кустом начинается заячий след. От задних лап следок вытянутый, длинный; от передних — круглый, маленький.
    
Пошёл заячий след по полю. По одну сторону его — другой след, побольше; в снегу от когтей дырки — лисий след. А по другую сторону
    
заячьего следа ещё след: тоже лисий, только назад ведёт.
    
Заячий дал круг по полю; лисий — тоже. Заячий в сторону; лисий за ним. Оба следа кончаются посреди поля.
    
А вот в стороне — опять заячий след. Пропадает, дальше идёт…
    
Идёт, идёт, идёт — и вдруг оборвался — как под землю ушёл! И где пропал, там снег примят, и по сторонам будто кто пальцами мазнул.
    
Куда лиса делась?
    
Куда заяц пропал?
    
Разберём по складам.
    
Стоит куст. С него кора содрана. Под кустом натоптано, наслежено. Следы заячьи. Тут заяц жировал: с куста кору глодал. Встанет на задние лапы, отдерёт зубами кусок, сжуёт, переступит лапками, рядом ещё кусок сдерёт. Наелся и спать захотел.
    
Пошёл искать, где бы спрятаться.
    
А вот — лисий след, рядом с заячьим. Было так: ушёл заяц спать. Час проходит, другой. Идёт полем лиса.
    
Глядь, заячий след по снегу! Лиса нос к земле.
    
Принюхалась: след свежий!
    
Побежала по следу.
    
Лиса хитра, и заяц не прост: умел свой след запутать. Скакал, скакал по полю, завернул, выкружил большую петлю, свой же след пересёк — и в сторону.
    
След пока ещё ровный, неторопливый: спокойно шёл заяц, беды за собой не чуял.
    
Лиса бежала, бежала — видит: поперёк следа свежий след.
    
Не догадалась, что заяц петлю сделал.
    
Свернула вбок — по свежему следу: бежит, бежит — и стала: оборвался след! Куда теперь?
    
А дело простое: это новая заячья хитрость: двойка.
    
Заяц сделал петлю, пересёк свой след, прошёл немного вперёд, а потом обернулся — и назад по своему следу.
    
Аккуратно шёл — лапка в лапку.
    
Лиса постояла, постояла — и назад.
    
Опять к перекрёстку подошла.
    
Всю петлю выследила.
    
Идёт, идёт, видит — обманул её заяц: никуда след не ведёт!
    
Фыркнула она и ушла в лес по своим делам.
    
А было вот как: заяц двойку сделал — прошёл назад по своему следу.
    
До петли не дошёл — и махнул через сугроб — в сторону.
    
Через куст перескочил и залёг под кучу хвороста. Тут и лежал, пока лиса его по следу искала.
    
А когда лиса ушла, — как прыснет из-под хвороста — и в чащу.
    
Прыжки широкие, — лапки к лапкам: гонный след.
    
Мчит без оглядки. Пень по дороге. Заяц мимо. А на пне…
    
А на пне сидит большой филин.
    
Увидал зайца, снялся, так за ним и стелет. Настиг и цап в спину всеми когтями!
    
Ткнулся заяц в снег, а филин насел, крыльями по снегу бьёт, от земли отрывает.
    
Где заяц упал, там снег примят. Где филин крыльями хлопал, — там знаки на снегу, будто от пальцев.
    
Улетел заяц в лес. Оттого и следа дальше нет.
   
   
    
     
По следам
    
    
    
Скучно Егорке целый день в избе. Глянет в окошко: бело кругом. Замело лесникову избушку снегом. Белый стоит лес.
    
Знает Егорка полянку одну в лесу. Эх, и местечко! Как ни придёшь — стадо куропачей из-под ног. Фррр! Фррр! — во все стороны. Только стреляй!
    
Да что куропатки! Зайцы там здоровые! А намедни видал Егорка на поляне ещё след — неизвестно чей. С лисий будет, а когтищи прямые, длинные.
    
Вот бы самому выследить по следу диковинного зверя. Это тебе не заяц! Это и тятька похвалит.
    
Загорелось Егорке: сейчас в лес бежать!
    
Отец у окошка сапоги валяные подшивает.
    
— Тять, а тять!
    
— Чего тебе?
    
— Дозволь в лес: куропачей пострелять!
    
— Ишь, чего вздумал, на ночь глядя-то!
    
— Пусти-и, тять! — жалобно тянет Егорка.
    
Молчит отец; у Егорки дух заняло, — ой, не пустит!
    
Не любит лесник, чтоб парнишка без дела валандался. А и то сказать: охота пуще неволи. Почему мальчонке не промяться? Всё в избе да в избе…
    
— Ступай уж! Да гляди, чтоб до сумерок назад. А то у меня расправа коротка: отберу фузею и ремнём ещё настегаю.
    
Фузея — это ружьё. У Егорки своё, даром что парнишке четырнадцатый год. Отец из города привёз. Одноствольное, бердана называется. И птицу и зверя из него бить можно. Хорошее ружьё.
    
Отец знает: бердана для Егорки — первая вещь на свете. Пригрози отнять — всё сделает.
    
— Мигом обернусь, — обещает Егорка. Сам уже полушубок напялил и берданку с гвоздя сдёрнул.
    
— То-то, обернусь! — ворчит отец. — Вишь, по ночам волки кругом воют. Смотри у меня!
    
А Егорки уж нет в избе. Выскочил на двор, стал на лыжи — и в лес.
    
Отложил лесник сапоги. Взял топор, пошёл в сарай сани починять.
    
Смеркаться стало. Кончил старик топором стучать.
    
Время ужинать, а парнишки нет.
    
Слышно было: пальнул раза три. А с тех пор ничего.
    
Ещё время прошло. Лесник зашёл в избу, поправил фитиль в лампе, зажёг её. Вынул каши горшок из печи.
    
Егорки всё нет. И где запропастился, поганец?
    
Поел. Вышел на крыльцо.
    
Темь непроглядная.
    
Прислушался — ничего не слыхать.
    
Стоит лес чёрный, суком не треснет. Тихо, а кто его знает, что в нём?
    
— Воууу-уу!..
    
Вздрогнул лесник. Или показалось? Из лесу опять:
    
— Воуу-уу!..
    
Так и есть, волк! Другой подхватил, третий… целая стая!
    
Ёкнуло в груди: не иначе, на Егоркин след напали звери!
    
— Вуу-вооу-уу!..
    
Лесник заскочил в избу, выбежал — в руках двустволка. Вскинул к плечу, из дул полыхнул огонь, грохнули выстрелы.
    
Волки пуще. Слушает лесник: не отзовётся ли где Егорка?
    
И вот из лесу, из темноты, слабо-слабо: «бумм!»
    
Лесник сорвался с места, ружьё за спину, подвязал лыжи — и в темноту, туда, откуда донёсся Егоркин выстрел.
    
Темь в лесу — хоть плачь! Еловые лапы хватают за одежду, колют лицо. Деревья плотной стеной — не продерёшься.
    
А впереди волки. В голос тянут:
    
— Вуу-ооуууу!..
    
Лесник остановился; выстрелил ещё.
    
Нет ответа. Только волки.
    
Плохое дело!
    
Опять стал продираться сквозь чащу. Шёл на волчий голос.
    
Только успел подумать: «Воют, — пока, значит, ещё не добрались…» Тут разом вой оборвался. Тихо стало.
    
Прошёл лесник ещё вперёд и стал.
    
Выстрелил. Потом ещё. Слушал долго.
    
Тишь такая — прямо ушам больно.
    
Куда пойдёшь? Темно. А идти надо.
    
Двинулся наугад. Что ни шаг, то гуще.
    
Стрелял, кричал. Никто не отвечает.
    
И опять, уж сам не зная куда, шагал, продирался по лесу.
    
Наконец совсем из сил выбился, осип от крика.
    
Стал — и не знает, куда идти: давно потерял, в какой стороне дом.
    
Пригляделся: будто огонёк из-за деревьев? Или это волчьи глаза блестят?
    
Пошёл прямо на свет. Вышел из лесу: чистое место, посреди него изба. В окошке свет.
    
Глядит лесник, глазам не верит: своя изба стоит!
    
Круг, значит, дал в темноте по лесу.
    
На дворе ещё раз выстрелил.
    
Нет ответа. И волки молчат, не воют. Видно, добычу делят.
    
Пропал парнишка!
    
Скинул лесник лыжи, зашёл в избу. В избе тулупа не снял, сел на лавку. Голову на руки уронил да так и замер.
    
Лампа на столе зачадила, мигнула и погасла. Не заметил лесник.
    
Мутный забелел свет за окошком.
    
Лесник поднялся. Страшный стал: в одну ночь постарел и сгорбился.
    
Сунул за пазуху хлеба краюху, патроны взял, ружьё.
    
Вышел на двор — светло. Снег блестит.
    
Из ворот тянутся по снегу две борозды от Егоркиных лыж.
    
Лесник поглядел, махнул рукой. Подумал: «Если б луна ночью, может, и отыскал бы парнишку по белотропу. Пойти хоть косточки собрать! А то бывает же такое! — может, и жив ещё?..»
    
Приладил лыжи и побежал по следу.
    
Борозы свернули влево, повели вдоль опушки.
    
Бежит по ним лесник, сам глазами по снегу шарит. Не пропускает ни следа, ни царапины. Читает по снегу, как по книге.
    
А в книге той записано всё, что с Егоркой приключилось за ночь.
    
Глядит лесник на снег и всё понимает: где Егорка шёл и что делал.
    
Вот бежал парнишка опушкой. В стороне на снегу крестики тонких птичьих пальцев и острых перьев.
    
Сорок, значит, спугнул Егорка. Мышковали тут сороки: кругом мышиные петли-дорожки.
    
Тут зверька с земли поднял.
    
Белка по насту прыгала. Её след. Задние ноги у неё длинные — следок от них тоже длинный. Задние ноги белка вперёд за передние закидывает, когда по земле прыгает. А передние ноги короткие, маленькие — следок от них точечками.
    
Видит лесник: Егорка белку на дерево загнал, там её и стукнул. Свалил в снег с ветки.
    
«Меткий парнишка!» — думает лесник.
    
Глядит: здесь вот Егорка подобрал добычу и дальше пошёл в лес.
    
Покружили, покружили следы по лесу и вывели на большую поляну.
    
На поляне Егорка, видать, разглядывал заячьи следы — малики.
    
Густо натропили зайцы: тут у них и петли и смётки — прыжки. Только Егорка не стал распутывать заячьи хитрости: лыжные борозды прямо через малики идут.
    
Вон дальше снег в стороне взрыхлён, птичьи следы и обгорелый пыж на снегу.
    
Куропатки это белые. Целая стая спала тут, в снег зарывшись.
    
Услышали птицы Егорку, вспорхнули. А он выпалил. Все улетели; одна шмякнулась. Видно, как билась на снегу.
    
Эх, лихой рос охотник: птицу на лету валил! Такой и от волков отбиваться может, даром им в зубы не дастся.
    
Заторопился лесник дальше, сами ноги бегут, поспевают.
    
Привёл след к кусту — и стоп!
    
Что за леший?
    
Остановился Егорка за кустом, толчётся лыжами на месте, нагнулся — и рукой в снег. И в сторону побежал.
    
Метров сорок прямо тянется след, а дальше колесить стал. Э, да тут звериные следы! Величиной с лисьи, и с когтями…
    
Что за диковина? Сроду такого следа не видано: не велика лапа, а когтищи с вершок длиной, прямые, как гвозди!
    
Кровь на снегу: пошёл дальше зверь на трёх. Правую, переднюю, Егорка ему зарядом перешиб.
    
Колесит по кустам, гонит зверя.
    
Где уж тут было парнишке домой ворочаться: подранка разве охотник бросит?
    
Только вот что за зверь? Больно здоровые когтищи! Тяпнет такими по животу из-за куста… Парнишке много ли надо!
    
Глубже и глубже в лес лыжный след — сквозь кусты, мимо пней, вокруг поваленных ветром деревьев. Ещё на корягу налетишь, лыжу поломаешь!
    
Эх, желторотый! Заряд, что ли, бережёт? Вот это место — за вывороченными корнями — и добить бы зверя. Некуда ему тут податься.
    
А руками разве скоро возьмёшь? Сунься к нему, к раненому! Обозлённый-то и хомячишко в руки не дастся, а этот зверь, видать, тяжёлый: дырья от него в снегу глубокие.
    
Да что же это: никак снег падает? Беда теперь: занесёт след, тогда как быть?
    
Ходу! Ходу!
    
Кружит, колесит по лесу звериный след, за ним лыжный. Конца не видно.
    
А снег гуще, гуще.
    
Впереди просвет. Лес пошёл редкий, широкоствольный. Тут скорей ещё следы засыпает, всё хуже их видать, трудней разбирать.
    
Вот наконец: догнал тут Егорка зверя! Снег примят, кровь на нём, серая жёсткая шерсть.
    
Поглядеть надо по шерсти-то, что за зверь такой. Только неладно тут как-то наслежено… На оба колена парнишка в снег упал…
    
А что там впереди торчит?
    
Лыжа! Другая! Узкие глубокие ямы в снегу: бежал Егорка, провалился…
    
И вдруг — спереди, справа, слева, наперерез — машистые, словно собачьи, следы.
    
Волки! Настигли, проклятые!
    
Остановился лесник: на что-то твёрдое наткнулась его правая лыжа.
    
Глянул: бердана лежит Егоркина.
    
Так вот оно что! Мёртвой хваткой схватил вожак за горло, выронил парнишка ружьё из рук, — тут и вся стая подоспела…
    
Конец! Взглянул лесник вперёд: хоть бы одёжи клок подобрать!
    
Будто серая тень мелькнула за деревьями. И сейчас же оттуда глухое рычание и тявк, точно псы сцепились.
    
Выпрямился лесник, сдёрнул ружьё с плеча, рванул вперёд.
    
За деревьями над кучей окровавленных костей, оскалив зубы и подняв шерсть, стояли два волка. Кругом валялись, сидели ещё несколько…
    
Страшно вскрикнул лесник и, не целясь, выпалил сразу из обоих стволов.
    
Ружьё крепко отдало ему в плечо. Он покачнулся и упал в снег на колени.
    
Когда разошёлся пороховой дым, волков уже не было.
    
В ушах звенело от выстрела. И сквозь звон ему чудился жалобный Егоркин голос: «Тять!»
    
Лесник зачем-то снял шапку. Хлопья снега падали на ресницы, мешали глядеть.
    
— Тять!.. — так внятно опять почудился тихий Егоркин голос.
    
— Егорушка! — простонал лесник.
    
— Сними, тять!
    
Лесник испуганно вскочил, обернулся… На суку большого дерева, обхватив руками толстый ствол, сидел живой Егорка.
    
— Сынок! — вскрикнул лесник и без памяти кинулся к дереву.
    
Окоченевший Егорка мешком свалился на руки отцу.
    
Духом домчался лесник до дому с Егоркой на спине. Только раз пришлось ему остановиться — Егорка пристал, лепечет одно:
    
— Тять, бердану мою подбери, бердану…
    * * *
    
В печи жарко пылал огонь. Егорка лежал на лавке под тяжёлой овчиной. Глаза его блестели, тело горело.
    
Лесник сидел у него в ногах, поил его горячим чаем с блюдечка.
    
— Слышу, волки близко, — рассказывал Егорка. — Сдрейфил я! Ружьё выронил, лыжи в снегу завязли, бросил. На первое дерево влез, — они уж тут. Скачут, окаянные, зубами щёлкают, меня достать хотят. Ух, и страшно, тятя!
    
— Молчи, сынок, молчи, родимый! А скажи-ка, стрелок, что за зверя ты подшиб?
    
— А барсука, тятя! Здоровый барсучище, что твоя свинья. Видал когти-то?
    
— Барсук, говоришь? А мне и невдомёк. И верно: лапа-то у него когтистая. Ишь, вылез в оттепель, засоня! Спит он в мороз, редкую зиму вылезет. Погоди вот — весна придёт, я тебе нору его покажу. Знатная нора! Лисе нипочём такой не вырыть.
    
Но Егорка уже не слышал. Голова его свалилась набок, глаза сами закрылись. Он спал.
    
Лесник взял у него из рук блюдце, плотней прикрыл сына овчиной и глянул в окно.
    
За окном расходилась метель. Сыпала, сыпала и кружила в воздухе белые лёгкие хлопья — засыпала путаные лесные следы.
    
    
   
  
  
   
    
МОЙ ХИТРЫЙ СЫНИШКА
   
   
    
    
    
   
   
    
     
Приказ на снегу
    
    
Пообещал я как-то сынишке взять его с собой на охоту — тропить зайцев. И с тех пор не стало мне покоя. Каждое утро, чуть свет, сынишка врывается ко мне:
    
— Вставай! Сегодня пойдём? Погода хорошая.
    
Ему на охоту идти погода всегда хорошая. А зверя тропить, то есть разыскивать по следам, — не всякий день удобно. След разный бывает, смотря по погоде.
    
Я откажусь идти, а сынишка хныкать:
    
— Опять не хочешь! Ведь откладываем да откладываем… Когда же наконец пойдём?
    
И придумал я военную хитрость.
    
— Слушай, — говорю, — мою команду!
    
Он сразу руки по швам.
    
— Есть, — говорит.
    
— Ну вот: зря меня больше не буди. Утром, как встанешь, первым делом беги в садик. Там на снегу прочтёшь мой приказ — выходить в поход или нет.
    
— Есть, — говорит, — выходить утром в сад.
    
Он лёг спать, а я взял палку и вышел из дому.
    
Дом у нас с палисадничком. Зимой в палисаднике никто не ходит. Снег там как выпадет, так и лежит нетронутый. Я просунул палку сквозь забор и написал на снегу печатными буквами — сынишка у меня ещё маленький, только по-печатному разбирает:
    
     СЕГОДНЯ НЕ БУДИТЬ!
    
    
В ту ночь я выспался хорошо: сынишка не пришёл будить меня спозаранку. Я встал, оделся и посмотрел в окно. Моё окно выходит как раз в палисадник, и моя надпись видна мне прямо из комнаты. Утро было серенькое, безветренное, тёплое: градусник за окном показывал чуть-чуть выше нуля. Снег не блестел, казался грязноватым, как плохой мел. Тусклым, скучным лежал мой приказ на снегу.
    
Я порадовался своей выдумке: ведь по этой надписи мне каждый день будет видно, какие изменения происходят и со следами в поле.
    
Стенки букв подтаивали, буквы расплывались, как на промокашке. В такой хмурый день свежие следы быстро расплываются, а прежние следы кажутся одинаково старыми.
    
Я спокойно сел за работу.
    
На второй день опять не пришёл будить меня сынишка.
    
Утро было солнечное; ещё с ночи завернул такой мороз, что снег стал, как пастила: сверху подсохла толстая корка — наст. По нему не только лёгкий зайчишка — волк и тот не провалится. И следа никакого не оставит — разве кой-где когтями царапнет. Надпись моя казалась нацарапанной ножом по льду. Стенки букв сверкали, как срезанный металл. Ямки наполнились мёрзлой крупкой. В такую погоду найдёшь одни старые следы, новых нет.
    
И третий день не принёс ничего хорошего.
    
Опять был мороз да ещё с ветром — позёмкой. Сухой крупитчатый снег мело по земле — пудрило следы. Буквы точно кто столовой солью посыпал. Пойдёт заяц утром с поля, где кормился, — с жировки, — его следы сразу и припудрит.
    
Как их отличишь от его вечерних следов?
    
Сынишка ходил насупленный, но молчал — приказ оставался в силе.
    
Я поздно засиделся в ту ночь за работой. Лёг под утро.
    
— Подъём! — вдруг кто-то крикнул мне в самое ухо, как бывало на военной службе. Но что-то больно уж тоненький голосок у дневального.
    
Я с трудом открыл глаза.
    
— Будись живо! — кричал сынишка. — Я уже чай пью.
    
Я только глянул в окно — и сразу убедился, что он не напрасно меня поднял: на оконной раме, на заборе лежал толстый, пухлый, как вата, снег.
    
Значит, перед рассветом выпала мёртвая пороша.
    
Так называют охотники выпавший ночью густой снег — лучший помощник следопыта. Он начисто засыпает все старые следы. Утром в поле глазам охотника открывается мёртвая белая пелена. И только самые свежие — утренние — следы зверей чётко отпечатываются в новеньком рыхлом снегу.
    
Я так заторопился на охоту, что забыл посмотреть на свою надпись. Да и ни к чему было: её, конечно, так же занесло, как и все старые следы.
    
Зимой зайца трудно увидеть — не только белоснежного беляка, даже серого русака.
    
Но только мы с сынишкой выехали за кладбище, сразу увидели след заячий.
    
Слышу, сынишка шепчет про себя тихонько стишки собственного сочинения:
    
     
      
Лап от задних пяточки
      
Впереди,
      
От передних пятачки
      
Позади.
     
    
    
Он у меня уже знает, что заяц на бегу заносит длинные задние ноги вперёд передних. След от задних продолговатый, пяточкой впереди, от передних — круглый, как пятачок, позади.
    
— Сам на кладбище пошёл помирать, — уверенно доложил сынишка. — Поворачивать?
    
— Нет, постой, — предупредил я, занося лыжи немного вбок. И снял с плеча ружьё. — Это ведь русачий след, а русаку чащи не надо, чтобы залечь. Смотри: дальше след оборвался. Тут заяц двойку сделал: повернул и пошёл назад своим следом. А вот скидка: он прыгнул в сторону, погоди-ка, вон не у того ли куста он залёг?
    
И только мы стали подходить к этому кусту, за ним мелькнули чёрные кончики длинных ушей. Я выстрелил. Здоровый русачина подскочил выше куста, перекувырнулся через голову и пропал.
    
Когда мы подошли, он уже не дрыгал, зарывшись в снег.
    
Без труда мы вытропили ещё трёх русаков и одного беляка. Но застрелить удалось ещё только этого беляка: остальные благополучно от нас удрали.
    
Мы отыскали длинную палку, привязали к ней за лапки обоих зайцев — серого и белого — и понесли их домой. Я держал палку в руке, сынишка положил другой конец её себе на плечо.
    
У самого дома нам встретился сосед. Он посмотрел на нашу добычу и сказал:
    
— Дельно! Тропили?
    
— Тропили.
    
— Так. Хорошее дело. Я вот тоже своего парнишку от молодых ногтей приучаю к разным следам присматриваться. Следопыт-охотник и на войне всегда первый разведчик и партизан тоже.
    
Слово «война» напомнило мне про мой приказ на снегу.
    
— А тебя всё-таки наказать надо, — сердито сказал я сынишке. — Ведь приказ-то был не будить меня!
    
— Я не виноват, — заявил он, нисколько не испугавшись. — Что осталось на снегу от приказа, то я и сделал.
    
— Как так? — не понял я.
    
— Сам посмотри.
    
Я взглянул через забор в палисадник. Там в ярком солнечном свете ослепительно блистало на снегу одно только короткое слово:
    
     БУДИ
    
    
Остальных букв не было и следа.
    
— Я вижу, — объяснил сынишка, — каждый день буквы всё хуже. Я взял дощечку и прикрыл эти четыре буквы, чтобы приказ совсем не замёрз.
    
Маленький, маленький, а какой хитрый!
   
   
    
     
Тетерева в лунках
    
    
    
    
К тетеревам, когда они сидят на деревьях, не подойдёшь на выстрел.
    
— Стой, не шевелись, — говорю я сынишке. — Смотри, что будет.
    
Мы вышли к опушке леса. А на другой опушке — через поле — на кружевных вершинах голых берёз сидят тетерева. Их десятка полтора. Они черны и неподвижны, как грачиные гнёзда.
    
Заметили они нас или нет? Если не заметили, сейчас будут ложиться спать.
    
Солнце уже село. За лесом горит яркая и низкая зимняя заря. Деревья кажутся на ней обугленными. Их стволы точно наклеенные на блестящей жёлтой бумаге чёрные полоски.
    
Вдруг одно из грачиных гнёзд обрушивается с ветки прямо на снег.
    
Это слетел первый тетерев — косач. За ним, как груши, падают с веток остальные. Вонзаются в снег, исчезают.
    
— Бежим к ним! — говорит сынишка и шуршит лыжами по мёрзлому снегу.
    
— Нет, — говорю я, — они ещё не заснули, не подпустят нас.
    
— А заснут, ты их всех перестреляешь?
    
— Не так-то просто! Через десять минут будет темно: стрелять нельзя. Но мы их и без ружья. Только точно запомни, где они в снег нырнули.
    
— Я точно. Вон у той двухствольной берёзы.
    
— Так. А теперь идём домой.
    
И по дороге я рассказываю ему свой план.