1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Последний, кто брал воду из этого колодца, был Гильом ван  Кильсом. Этот крестьянин проживал в Гугомоне и работал в замке садовником. 18  июня 1815 года его семья бежала и укрылась в лесу.    

Лес, окружавший аббатство Вилье, давал в продолжение многих  дней и ночей приют несчастному разбежавшемуся населению. Еще и сейчас видны  явственные следы в виде старых обгоревших пней, отмечающих места жалких  становищ, скрывавшихся в зарослях кустарника.    

Гильом ван Кильсом, оставшийся в Гугомоне, чтобы «стеречь  замок», забился в погреб. Англичане обнаружили его, вытащили из убежища и,  избивая ножнами сабель, принудили запуганного насмерть человека служить себе.  Их мучила жажда, и Гильом должен был приносить им пить, черпая воду из колодца.  Для многих то был последний глоток в жизни. Колодец, из которого пило столько  обреченных на гибель, должен был и сам погибнуть.    

После сражения поторопились предать трупы земле. Смерть  обладает повадкой, присущей ей одной, – дразнить победу, вслед за славой  насылая болезни. Тиф – непременное дополнение к триумфу. Колодец был глубок, и  его превратили в могилу. В него сбросили триста трупов. Быть может, это сделали  слишком поспешно. Все ли были мертвы? Предание гласит, что не все. Говорят, что  в ночь после погребения из колодца слышались слабые голоса, взывавшие о помощи.    

Колодец стоит посреди двора. Три стены, наполовину из камня,  наполовину из кирпича, поставленные наподобие ширм и напоминающие  четырехугольную башенку, окружают его с трех сторон. Четвертая сторона  свободна, и отсюда черпали воду. В задней стене имеется что-то вроде  неправильного круглого оконца – вероятно, пробоина от разрывного снаряда. У  башенки была когда-то крыша, от которой сохранились балки. Железные подпорки  правой стены образуют крест. Наклонишься, и взгляд тонет в глубине кирпичного  цилиндра, наполненного мраком. Подножия стен вокруг колодца заросли крапивой.    

Широкая голубая каменная плита, которая в Бельгии служит  передней стенкой колодцев, заменена скрепленными перекладиной пятью или шестью  обрубками дерева, узловатыми и кривыми, похожими на огромные кости скелета. Нет  больше ни ведра, ни цепи, ни блока, но сохранился еще каменный желоб, служивший  стоком. В нем скапливается дождевая вода, и время от времени из соседних рощ  сюда залетает пичужка, чтобы попить из него и тут же улететь.    

Единственный жилой дом среди развалин – ферма. Дверь дома  выходит во двор. Рядом с красивой, в готическом стиле, пластинкой дверного  замка прибита наискось железная ручка в виде трилистника. В то мгновение, когда  ганноверский лейтенант Вильда взялся за нее, чтобы укрыться на ферме,  французский сапер отсек ему руку топором.    

Семья, ныне живущая в этом доме, представляет собой  потомство давно умершего садовника ван Кильсома. Седая женщина рассказывала  мне:    

– Я все видела. Мне исполнилось в ту пору три года. Моя  сестра была постарше, она боялась и плакала. Нас отнесли в лес. Я сидела на  руках у матери. Чтобы лучше расслышать, все припадали ухом к земле. А я  повторяла за пушкой: «Бум, бум!»    

Ворота во дворе, те, что налево, как мы уже говорили,  выходят в фруктовый сад.    

Вид фруктового сада ужасен.    

Он состоит из трех частей, вернее сказать – из трех актов  драмы. Первая часть-цветник, вторая – фруктовый сад, третья – роща. Все они  обнесены общей оградой: со стороны входа – строения замка и ферма, налево –  плетень, направо – стена, в глубине – стена. Правая стена – кирпичная, стена в  глубине – каменная. Прежде всего входишь в цветник. Он расположен в самом низу,  засажен кустами смородины, зарос сорными травами и заканчивается огромной  облицованной тесаным камнем террасой с круглыми балясинами. Это был господский  сад в том раннем французском стиле, который предшествовал Ленотру; ныне же это  руины и терновник. Пилястры увенчаны шарами, похожими на каменные ядра. Еще и  теперь насчитывают сорок три уцелевшие балясины на подставках, остальные  валяются в траве. Почти на всех видны следы картечи. А одна, поврежденная,  держится на перебитом своем конце, точно сломанная нога.    

Вот в этот-то цветник, находящийся ниже фруктового сада,  проникли шесть солдат первого пехотного полка и, не имея возможности выйти  оттуда, настигнутые и затравленные, словно медведи в берлоге, приняли бой с  двумя ганноверскими ротами, из которых одна была вооружена карабинами.  Ганноверцы расположились за этой балюстрадой и стреляли сверху. Неустрашимые  пехотинцы, стреляя снизу, шесть против сотни, и не имея иного прикрытия, кроме  кустов смородины, продержались четверть часа.    

Поднимаешься на несколько ступеней и выходишь из цветника в  фруктовый сад. Здесь, на пространстве в несколько квадратных саженей, в течение  часа пали тысяча пятьсот человек. Кажется, стены и сейчас готовы принять бой.  Тридцать восемь бойниц, пробитых в них англичанами на разной высоте, еще  уцелели. Против шестнадцатой бойницы находятся две могилы англичан с  надгробными гранитными плитами. Бойницы есть лишь в южной стене, на которую  были брошены главные силы. Снаружи стена скрыта высокой живой изгородью.  Французы, наступая, предполагали, что им придется брать приступом изгородь, а  наткнулись на стену, на препятствие и на засаду – на английскую гвардию, на  тридцать восемь орудий, паливших одновременно, на ураган ядер и пуль, и бригада  Суа была разгромлена. Так началась битва при Ватерлоо.    

Однако фруктовый сад был взят. Лестниц не было, французы  карабкались на стены, цепляясь ногтями. Под деревьями завязался рукопашный бой.  Вся трава кругом обагрилась кровью. Батальон Нассау в семьсот человек был весь  уничтожен. Наружная сторона стены, против которой стояли две батареи  Келлермана, вся изрыта картечью.    

Но и этот фруктовый сад, как всякий сад, не остается  безучастным к приходу весны. И здесь распускаются лютики и маргаритки, растет  высокая трава, пасутся рабочие лошади; протянутые между деревьями веревки с  сохнущим бельем заставляют прохожих пригибаться; ступаешь по этой целине, и  нога то и дело попадает в кротовые норы. В густой траве можно разглядеть  сваленный, с вывороченными корнями, зеленеющий ствол дерева. К нему  прислонился, умирая, майор Блакман. Под высоким соседним деревом пал немецкий  генерал Дюпла, француз по происхождению, эмигрировавший с семьей из Франции  после отмены Нантского эдикта. Совсем рядом склонилась старая, больная яблоня с  повязкой из соломы и глины. Почти все яблони пригнулись к земле от старости.  Нет ни одной, в которой не засела бы ружейная или картечная пуля. Этот сад  полон сухостоя. Среди ветвей летают вороны; вдали виднеется роща, где цветет  множество фиалок.    

Здесь убит Бодюэн, ранен Фуа, здесь были пожар, резня,  бойня, здесь бурлил поток английской, немецкой и французской крови; здесь  колодец, битком набитый трупами; здесь уничтожены полк Нассау и полк  Брауншвейгский, убит Дюпла, убит Блакман, искалечена английская гвардия,  погублены двадцать французских батальонов из сорока, составлявших корпус Рейля,  в одних только развалинах замка Гугомон изрублены саблями, искрошены, задушены,  расстреляны, сожжены три тысячи человек, – и все это лишь для того, чтобы  ныне какой-нибудь крестьянин мог сказать путешественнику: «Сударь, дайте мне  три франка! Если хотите, я расскажу вам, как было дело при Ватерлоо».    

 Глава третья.    18 июня 1815 года    

     

Возвратимся назад – это право каждого повествователя – и  перенесемся в 1815 год и даже несколько ранее того времени, с которого  начинаются события, рассказанные в первой части этой книги.    

Если бы в ночь с 17 на 18 июня 1815 года не шел дождь, то  будущее Европы было бы иным. Несколько лишних капель воды сломили Наполеона.  Чтобы Ватерлоо послужило концом Аустерлица, провидению оказался нужным  небольшой дождь; достаточно было тучи, пронесшейся по небу, вопреки этому  времени года, чтобы вызвать крушение целого мира.    

Битва при Ватерлоо могла начаться лишь в половине  двенадцатого, и это дало возможность Блюхеру прибыть вовремя. Почему? Потому  что земля размокла и надо было переждать, пока дороги обсохнут, чтобы подвезти  артиллерию.    

Наполеон был артиллерийским офицером, он и сам это  чувствовал. Вся сущность этого изумительного полководца сказалась в одной фразе  его доклада Директории по поводу Абукира – «Такое-то из наших ядер убило шесть  человек». Все его военные планы были рассчитаны на артиллерию. Стянуть в  назначенное место всю артиллерию – вот что было для него ключом победы.  Стратегию вражеского генерала он рассматривал как крепость и пробивал в ней  брешь. Слабые места подавлял картечью, завязывал сражения и разрешал их исход  пушкой. Его гений – гений точного прицела. Рассекать каре, распылять полки,  разрывать строй, уничтожать и рассеивать плотные колонны войск – вот его цель;  разить непрестанно – это он доверил ядру. Эта устрашающая система в союзе с  гениальностью за пятнадцать лет сделала непобедимым мрачного мастера ратного  дела.    

18 июня 1815 года он тем более рассчитывал на артиллерию,  что численное ее превосходство было на его стороне. В распоряжении Веллингтона  было всего лишь сто пятьдесят девять орудий, у Наполеона – двести сорок.    

Представьте себе, что земля была бы суха, артиллерия подошла  бы вовремя и битва могла бы начаться в шесть утра. Она была бы закончена к двум  часам дня, то есть за три часа до прибытия пруссаков.    

Велика ли доля вины Наполеона в том, что битва была  проиграна? Можно ли обвинять в кораблекрушении кормчего?    

Не осложнился ли явный упадок физических сил Наполеона в  этот период упадком и его душевных сил? Не износились ли за двадцать лет войны  клинок и ножны, не утомились ли его дух и тело? Не стал ли в полководце, как  это ни прискорбно, брать верх уже отслуживший воин? Одним словом, не угасал ли  уже тогда этот гений, как полагали многие видные историки? Не впадал ли он в  неистовство лишь для того, чтобы скрыть от самого себя свое бессилие? Не  начинал ли колебаться в предчувствии неверного будущего, дуновения которого  ощущал? Перестал ли – что так важно для главнокомандующего – сознавать  опасность? Не существует ли и для этих великих людей реальности, для этих  гигантов действия возраст, когда их гений становится близоруким? Над  совершенными гениями старость не имеет власти; для Данте, для Микеланджело  стареть – значило расти; неужели же для Аннибала и Наполеона это означало  увядать? Не утратил ли Наполеон чувство победы? Не дошел ли он до того, что не  распознавал подводных скал, не угадывал западни, не видел осыпающихся краев  бездны? Не лишился ли он дара предвидения катастрофы? Неужели он, кому когда-то  были ведомы все пути к славе и кто с высоты своей сверкающей колесницы перстом  владыки указывал на них, теперь, в гибельном ослеплении, увлекал свои шумные,  послушные легионы в бездну? Не овладело ли им в сорок шесть лет полное безумие?  Не превратился ли этот подобный титану возничий судьбы просто в беспримерного  сорвиголову?    

Мы этого не думаем.    

Намеченный им план битвы был, по общему мнению, образцовым.  Ударить в лоб союзным войскам, пробить брешь в рядах противника, разрезать  неприятельское войско надвое, англичан оттеснить к Галю, пруссаков к Тонгру,  разъединить Веллингтона с Блюхером, овладеть плато Мон – Сен-Жан, захватить  Брюссель, сбросить немцев в Рейн, а англичан в море – вот что для Наполеона  представляла собой эта битва. Дальнейший образ действий подсказало бы будущее.    

Мы, конечно, не собираемся излагать здесь историю Ватерлоо;  одно из основных действий рассказываемой нами драмы связано с этой битвой, но  история самой битвы не является предметом нашего повествования; к тому же она  описана, и описана мастерски, Наполеоном – с одной точки зрения, и целой  плеядой историков[32]  – с другой. Что же касается нас, то мы, предоставляя историкам спорить между  собою, останемся лишь далеким зрителем, идущим по долине любознательным  прохожим, который наклоняется над землей, удобренной трупами, и принимает, быть  может, видимость за реальность. Мы не вправе пренебречь во имя науки  совокупностью фактов, в которых, несомненно, есть нечто иллюзорное; мы не  обладаем ни военным опытом, ни знанием стратегии, которые могли бы оправдать ту  или иную систему взглядов. Мы полагаем лишь, что действия обоих полководцев в  битве при Ватерлоо были подчинены сцеплению случайностей. И если дело идет о  роке – этом загадочном обвиняемом, – то мы судим его, как судит народ-этот  простодушный судья.    

 Глава четвертая.    А    

     

Тем, кто желает ясно представить себе сражение при Ватерлоо,  надо вообразить лежащую на земле громадную букву А. Левая сторона этой буквы –  дорога на Нивель, правая – дорога на Женап, поперечная черта буквы А –  проложенная в ложбине дорога из Оэна в Брен – л'Алле. Верхняя точка буквы А –  Мон-Сен-Жан, там находился Веллингтон; левая нижняя точка – Гугомон, там стояли  Рейль и Жером Бонапарт; правая нижняя точка – Бель-Альянс, там находился  Наполеон. Немного ниже, где поперечная черта пересекает правую сторону буквы А,  расположен Ге – Сент. В центре поперечной черты находился пункт, где был решен  исход сражения. Именно там позднее и водрузили льва – символ высокого героизма  императорской гвардии.    

Треугольник в верхушке А, между двумя палочками и поперечной  чертой, – это плато Мон-Сен-Жан. В борьбе за это плато и заключалось  сражение.    

Фланги обеих армий тянулись вправо и влево от дорог на Женап  и Нивель. Д'Эрлон стоял против Пиктона, Рейль – против Гиля.    

За вершиной буквы А, за плато Мон-Сен-Жан, находится  Суанский лес.    

Что же касается равнины, то вообразите себе обширное  волнообразное пространство, где каждый следующий вал встает над предыдущим, а  все вместе поднимаются к Мон-Сен-Жан, доходя до самого леса.    

Два неприятельских войска на поле битвы – это два борца. Это  схватка врукопашную. Один старается повалить другого. Цепляются за все; любой  куст – опора, угол стены – защита; отсутствие самого жалкого домишки для  прикрытия тыла заставляет иногда отступать целый полк. Впадина в долине,  неровность почвы, кстати пробежавшая наперерез тропинка, лесок, овраг – все  может задержать шаг исполина, именуемого армией, и помешать его отступлению.  Покинувший поле битвы побежден. Вот откуда вытекает обязанность командующего  всматриваться в каждую группу деревьев, проверять каждый холмик.    

Оба полководца тщательно изучили равнину Мон Сен-Жан, ныне  именуемую равниной Ватерлоо. За год до этого ее исследовал с мудрой  предусмотрительностью на случай большого сражения Веллингтон. В этой местности  и в этом бою лучшие условия оказались у Веллингтона, худшие – у Наполеона.  Английская армия находилась наверху, французская внизу.    

Вряд ли стоит изображать здесь Наполеона утром 18 июня 1815  года, на коне, с подзорной трубой в руках, на возвышенности Россом. Его облик и  так всем давно известен. Спокойный профиль под форменной шапочкой Бриеннской  школы, зеленый мундир, белые отвороты, скрывающие орденскую звезду, серый  редингот, скрывающий эполеты, кончик красной орденской ленты в вырезе жилета,  лосины, белый конь под алым бархатным чепраком. по углам которого вышиты буква  N с короной и орлы, на шелковых чулках ботфорты для верховой езды, серебряные  шпоры, шпага Маренго, – весь образ этого последнего Цезаря, превозносимого  одними и осуждаемого другими, еще стоит у всех перед глазами.    

Долгое время образ этот был окружен ореолом, что являлось  следствием легендарного помрачения умов, вызываемого блеском славы многих  героев и затмевающего на тот или иной срок истину; но в настоящее время вместе  с историей наступает и прояснение.    

Ясность истории неумолима. История таит в себе странное,  божественное свойство: будучи сама светом и именно в силу того, что она свет,  она бросает тень туда, где до этого видели сияние. Одного человека она  превращает в два различных призрака, один нападает на другого, вершит над ним  правосудие, мрачные черты деспота сталкиваются с обаянием полководца Это дает  народам более правильное мерило при решающей оценке. Опозоренный Вавилон  умаляет славу Александра, порабощенный Рим умаляет славу Цезаря, разрушенный  Иерусалим умаляет славу Тита. Тирания переживает тирана. Горе тому, кто позади  себя оставил мрак, воплощенный в своем образе!    

 Глава пятая.    Quid obscurum сражений[33]    

     

Всем хорошо известен первый этап этого сражения. Начало  неустойчивое, неясное, нерешительное, угрожающее для обеих армий, но для  англичан – в большей степени, чем для французов.    

Всю ночь шел дождь. Земля была размыта ливнем. В  углублениях, словно в бассейнах, скопилась вода; в некоторых местах вода  заливала оси обозных повозок; с подпруг лошадей капала жидкая грязь. Если бы  колосья пшеницы и ржи, примятые потоком движущихся повозок, не заполнили выбоин  и не образовали бы своего рода настил под колесами, то всякое движение,  особенно в узких долинах со стороны Папелота, оказалось бы невозможным.    

     

Сражение началось поздно. Наполеон, как мы уже говорили,  имел обыкновение сосредоточивать в своих руках всю артиллерию, целясь, словно  из пистолета, то в одно, то в другое место поля битвы; и теперь он поджидал,  когда батареи, поставленные на колеса, смогут быстро и свободно передвигаться;  для этого необходимо было выглянуть солнцу и обсушить землю. Но солнце не  выглянуло. Под Аустерлицем оно встретило его по-другому! Когда раздался первый  пушечный залп, английский генерал Кольвиль, взглянув на часы, отметил, что было  тридцать пять минут двенадцатого.    

Нападение левого французского фланга на Гугомон, более  ожесточенное, быть может, чем того желал сам император, открыло сражение.  Одновременно Наполеон атаковал центр, бросив бригаду Кио на Ге – Сент, а Ней  двинул правый французский фланг против левого английского, имевшего у себя в  тылу Папелот.    

Атака на Гугомон была до некоторой степени ложной. Заманить  туда Веллингтона и заставить его отклониться влево – таков был план Наполеона.  План этот удался бы, если бы четыре роты английских гвардейцев и мужественные  бельгийцы дивизии Перпонше не стояли так твердо на своих позициях, благодаря  чему Веллингтон, вместо того чтобы стянуть туда основные силы своих войск,  послал им для подкрепления всего лишь четыре роты английских гвардейцев и один  брауншвейгский батальон.    

Атака правого французского крыла на Папелот имела целью  опрокинуть левое английское крыло, отрезать путь на Брюссель, загородить дорогу  на случай появления пруссаков, захватить Мон-Сен-Жан, оттеснить Веллингтона к  Гугомону, оттуда к Брен – л'Алле, оттуда к Галю, – ничего не могло быть  яснее этого плана. За исключением некоторых несчастных случайностей, атака  удалась. Папелот был отбит, Ге – Сент взят приступом.    

Отметим следующую подробность. В английской пехоте, в  частности в бригаде Кемпта, было много новобранцев. Молодые солдаты яростно  сопротивлялись нашим грозным пехотинцам; отсутствие опыта восполняла  неустрашимость; особенно блестяще проявили они себя как стрелки;  солдат-стрелок, предоставленный отчасти собственной инициативе, является, так сказать,  сам себе генералом; новобранцы выказали чисто французскую сообразительность и  боевой пыл. Новички, пехотинцы сражались с воодушевлением. Это не понравилось  Веллингтону.    

После взятия Ге – Сента исход битвы стал сомнительным.    

В этом дне от двенадцати до четырех часов есть неясный  промежуток; средина этой битвы почти неуловима и напоминает мрачный хаос  рукопашной схватки. Вдруг наступают сумерки. В тумане виднеется какая-то зыбь,  какое-то причудливое марево: части военного снаряжения того времени, ныне почти  уже не встречающиеся, высокие меховые шапки, ташки кавалеристов, перекрещенные  на груди ремни, сумки для гранат, доломаны гусар, красные сапоги с набором,  тяжелые кивера, украшенные витым шнуром, почти черная пехота Брауншвейга,  смешавшаяся с ярко-красной английской, у солдат которой вместо эполет были  толстые белые валики вокруг проймы рукавов, легкая ганноверская кавалерия в  удлиненных кожаных касках с медными полосками и султанами из рыжего конского  волоса, шотландцы с голыми коленями и в клетчатых пледах, высокие белые гетры  наших гренадер, – все это представляется как отдельные картины, но не как  ряды войск, построенные по правилам стратегии, и представляет интерес для  Сальватора Розы, но не для Грибоваля.    

Во всякой битве есть что-то общее с бурей. Quid obscurum,  quid divinum![34].  Каждый историк различает несколько поразивших его в схватке черт. Каким бы ни  был расчет полководцев, при столкновении вооруженных масс неизбежны  бесчисленные отступления от первоначального замысла; приведенные в действие планы  обоих полководцев вклиниваются один в другой и искажают друг друга. На поле боя  вот это место пожирает большее количество сражающихся, чем вон то: как рыхлый  грунт – здесь быстрее, а там медленнее – поглощает льющуюся на него воду. Это  вынуждает бросать туда больше солдат, чем предполагалось. Эти издержки  предвидеть нельзя.    

Линия расположения войск колышется и извивается, словно  нить; бесцельно проливаются потоки крови; фронт колеблется; выбывающие или  прибывающие полки образуют в нем заливы или мысы; людские рифы непрерывно  перемещаются; там, где только что была пехота, появляется артиллерия; туда, где  находилась артиллерия, примчалась кавалерия. Батальоны – словно дымки: только  сейчас здесь было что-то, теперь ищите – его уже нет. Просветы в рядах передвигаются;  черные валы налетают и откатываются. Какой-то кладбищенский ветер гонит,  отбрасывает, вздувает и рассеивает трагические скопища людей. Что такое  рукопашная схватка? – Колебание. Устойчивость математически точного плана  отражает минуту, а не целый день. Чтобы изобразить битву, нужен один из тех  могучих художников, кисти которых был бы послушен хаос, Рембрандт напишет ее  лучше Вандермелена, ибо Вандермелен, точный в полдень, лжет в три часа  пополудни. Геометрия обманывает, только ураган правдив. Это-то и дает право  Фолару противоречить Полибию. Добавим, что всегда наступает минута, когда битва  словно мельчает, переходя в стычку, дробится и разделяется на множество мелких  фактов, которые, по выражению самого Наполеона, «относятся скорее к биографии  полков, чем к истории армий». В таком случае историк имеет неоспоримое право на  краткое общее изложение. Он может схватить лишь основы контура борьбы, и ни  одному самому добросовестному повествователю не дано запечатлеть полностью  облик грозной тучи, имя которой – битва.    

Замечание это, справедливое по отношению ко всем великим  вооруженным столкновениям, особенно применимо к Ватерлоо.    

Но все-таки после полудня исход битвы начал определяться.    

 Глава шестая.    Четыре часа пополудни    

     

К четырем часам положение английской армии стало серьезным.  Принц Оранский командовал центром, Гиль – правым крылом, Пиктон – левым. Смелый  принц Оранский, вне себя, кричал бельгийцам и голландцам: «Нассау! Брауншвейг!  Ни шагу назад!» Уже ослабевший Гиль стал под защиту Веллингтона. Его сразила  пуля, попавшая ему в голову. Пиктон был убит в ту самую минуту, когда англичане  захватили у французов знамя 105-го линейного полка. У Веллингтона в этой битве  были две точки опоры: Гугомон и Ге – Сент; Гугомон еще держался, но весь пылал;  Ге – Сент был взят. От защищавшего его немецкого батальона осталось в живых  сорок два человека; все офицеры, за исключением пяти, были убиты или захвачены  в плен. Три тысячи сражавшихся перебили друг друга на этом молотильном току.  Сержант английской гвардии, лучший боксер своей страны, слывший среди товарищей  непобедимым, был убит маленьким французским барабанщиком. Беринг был вынужден  оставить свои позиции, Альтен зарублен. Множество знамен было потеряно, в том  числе знамя дивизии Альтена и знамя Люнебургского батальона, которое нес принц  из рода де Пон. Серых шотландцев более не существовало, могучие драгуны  Понсонби были искрошены. Эту храбрую кавалерию смяли уланы Бро и кирасиры  Траверса; от тысячи двухсот коней уцелело шестьсот; из трех полковников двое погибли.  Гамильтон был ранен, Матер убит. Понсонби пал, пронзенный семью ударами копья.  Гордон умер, Марх умер. Две дивизии – пятая и шестая – разгромлены.    

Гугомон был обречен, Ге – Сент взят, – оставался еще  один оплот: центр. Он держался твердо. Веллингтон усилил его. Он вызвал туда  Гиля, находившегося в Мерб – Брене, он вызвал туда Шассе, находившегося в  Брен-л'Алле.    

Центр английской армии, слегка вогнутый, очень плотный и  мощный, был расположен на сильно укрепленной позиции. Он занимал плато  Мон-Сен-Жан, имея в тылу деревню, а впереди – откос, в ту пору довольно крутой.  Он опирался на массивное каменное здание, которое в описываемую эпоху было  государственным имуществом, принадлежавшим Нивелю, и отмечало пересечение  дорог. Вся этa постройка XVI века была такая крепкая, что пушечные ядра  отскакивали, не пробивая ее. Вокруг всего плато англичане поставили изгороди,  сделали амбразуры в боярышнике, установили пушку между ветвей, в кустах  устроили бойницы. Их артиллерия была размещена в густом кустарнике. Этот вероломный  прием, безусловно допускаемый войной, разрешающей западню, был так искусно  осуществлен, что Гаксо, посланный в девять часов утра для разведки  неприятельских батарей, ничего не заметил и, вернувшись, доложил Наполеону, что  никаких препятствий нет, за исключением двух баррикад, преграждающих путь на  Нивель и на Женап. В эту пору рожь уже начинала колоситься; на краю плато в  высоких хлебах залег 95-й батальон бригады Кемпта, вооруженный карабинами.    

Таким образом, центр англо-голландской армии, укрепленный и  обеспеченный поддержкой, находился в выгодном положении.    

Уязвимое место этой позиции представлял Суанский лес,  граничивший в то время с полем боя и прорезанный прудами Гренандаля и Буафора.  Армия, отступая, должна была расколоться, полки – расстроиться, артиллерия –  погибнуть в болотах. По мнению многих специалистов, правда, оспариваемому,  отступление здесь превратилось бы в беспорядочное бегство.    

Веллингтон присоединил к своему центру бригаду Шассе, снятую  с правого крыла, бригаду Уинки, снятую с левого крыла, и, кроме того, дивизию  Клинтона. Своим англичанам, бригаде Митчела, полкам Галкета и гвардии Метленда  он дал как прикрытие и фланговое подкрепление брауншвейгскую пехоту, нассауские  части, ганноверцев Кильмансегге и немцев Омптеды. Благодаря этому у него под  рукой оказалось двадцать шесть батальонов. Правое крыло, как говорит Шарас,  было отведено за центр. Мощную батарею замаскировали мешками с землей в том  месте, где ныне помещается так называемый «Музей Ватерлоо». Кроме того, в  резерве у Веллингтона оставались укрытые в лощине тысяча четыреста гвардейских  драгун Сомерсета. Это была другая половина заслуженно прославленной английской  кавалерии. Понсонби был уничтожен, зато оставался Сомерсет.    

Батарея эта, которая представляла бы собой почти редут, будь  она закончена, находилась за низкой садовой оградой, наскоро укрепленной  мешками с песком и широким земляным валом. Но работа над этим укреплением не  была завершена; не хватило времени обнести ее палисадом.    

Веллингтон, встревоженный, но внешне бесстрастный, верхом на  коне, весь день простоял впереди существующей и доныне старой мельницы  Мон-Сен-Жан, под вязом, который впоследствии какой-то англичанин,  вандал-энтузиаст, купил за двести франков, спилил и увез. Веллингтон сохранял  героическое спокойствие. Вокруг сыпались ядра. Рядом с ним был убит адъютант  Гордон. Лорд Гиль, указывая на разорвавшуюся вблизи гранату, спросил: «Милорд,  каковы же ваши инструкции и какие распоряжения вы нам даете, раз вы сами ищете  смерти?»    

«Поступать так, как я», – ответил Веллингтон. Клинтону  он отдал краткий приказ: «Держаться до последнего человека». Было ясно, что  день кончится неудачей. «Можно ли думать об отступлении, ребята? Вспомните о  старой Англии!» – кричал Веллингтон своим старым боевым товарищам по Талавере, Виттории  и Саламанке.    

Около четырех часов английские войска дрогнули и отошли. На  гребне плато остались только артиллерия и стрелки, все остальное исчезло;  полки, преследуемые французскими гранатами и ядрами, отступили в глубину, туда,  где и теперь еще пролегает тропинка для рабочих фермы Мон-Сен-Жан; произошло  попятное движение, фронт английской армии скрылся. Веллингтон подался назад.  «Начало отступления!» – воскликнул Наполеон.    

 Глава седьмая.    Наполеон в духе    

     

Император, хотя ему и нездоровилось и трудно было держаться  в седле, никогда не был в таком великолепном расположении духа, как ч этот  день. С раннего утра он, обычно непроницаемый, улыбался. 18 июня 1815 года эта  глубокая, скрытая под мраморной маской душа беспричинно сияла. Человек, который  был мрачен под Аустерлицем, в день Ватерлоо был весел. Самые высокие избранники  судьбы часто поступают противно здравому смыслу. Наши земные радости призрачны.  Последняя, блаженная наша улыбка принадлежит богу.    

Ridet Caesar, Pompeius flebit[35] – говорили воины легиона  Fulminatrix'a[36].  На этот раз Помпею не суждено было плакать, но достоверно, что Цезарь смеялся.    

Накануне, в час ночи, под грозой и дождем, объезжая с  Бертраном холмы близ Россома, удовлетворенный видом длинной линии английских  огней, озарявших весь горизонт от Фришмона до Брен – л'Алле, Наполеон не  сомневался, что судьба его, которую в назначенный день он вызвал на поле  сражения при Ватерлоо, прибудет в срок; он придержал коня и несколько минут  стоял неподвижно, глядя на молнии, прислушиваясь к громам; спутник его слышал,  как этот фаталист бросил в ночь загадочные слова – «Мы заодно». Наполеон  ошибался. Они уже больше не были заодно.    

Он ни на секунду не сомкнул глаз, каждое мгновение этой ночи  было отмечено для него радостью. Он объехал всю линию кавалерийских полевых  постов, задерживаясь время от времени, чтобы поговорить с часовыми. В половине  третьего ночи около Гугомонского леса он услышал шаг движущейся вражеской  колонны; ему показалось, что это отступает Веллингтон. Он пробормотал: «Это  снялся с позиций арьергард английских войск. Я захвачу в плен шесть тысяч  англичан, которые только что прибыли в Остенде». Он говорил с жаром, он вновь  обрел то одушевление, которое владело им 1 марта, во время высадки в бухте  Жуан, когда, указывая маршалу Бертрану на восторженно встретившего его  крестьянина, он воскликнул: «Ну что, Бертран, вот и подкрепление!» В ночь с 17  на 18 июня он трунил над Веллингтоном. «Этот маленький англичанин нуждается в  уроке!» – говорил Наполеон. Дождь усиливался, и все время, пока император  говорил, гремел гром.    

В половине четвертого утра он лишился одной из своих  иллюзий: посланные в разведку офицеры донесли, что в неприятельском лагере  никакого движения не наблюдается. Все спокойно, ни один из бивуачных костров не  погашен. Английская армия спала. На земле царила глубокая тишина, гул стоял  лишь в небесах. В четыре часа лазутчики привели к нему крестьянина, который был  проводником у бригады английской кавалерии, по всей вероятности – бригады  Вивьена, отправившейся на позиции в деревню Оэн, в самом конце левого крыла. В  пять часов два бельгийских дезертира донесли, что они сейчас бежали из своего  полка и что английская армия ожидает боя. «Тем лучше! – воскликнул  Наполеон. – Мне гораздо больше по душе разбитые полки, чем отступающие».    

Утром, на откосе, там, где дорога поворачивает на Плансенуа,  спешившись прямо в грязь, он приказал доставить себе с россомской фермы  кухонный стол и простой стул, уселся, с охапкой соломы под ногами вместо ковра,  и, развернув на столе карту, сказал Сульту: «Забавная шахматная доска!»    

Из-за ночного дождя обоз с продовольствием, увязший в  размытых дорогах, не мог прибыть к утру, солдаты не спали, промокли и были  голодны, однако это не помешало Наполеону весело крикнуть Нею: «У нас девяносто  шансов из ста!» В восемь часов императору принесли завтрак. Он пригласил  нескольких генералов. Во время завтрака кто-то сказал, что третьего дня  Веллингтон был в Брюсселе на балу у герцогини Ричмонд, и Сульт, этот суровый  воин, лицом похожий на архиепископа, заметил: «Настоящий бал – сегодня».  Император посмеивался над Неем, который сказал ему: «Веллингтон не так прост,  чтобы дожидаться вашего величества». Впрочем, это была обычная манера  Наполеона. «Он любил пошутить», – говорит о нем Флери де Шабулон. «В  сущности, у него был веселый нрав», – говорит Гурго. «Он так и сыпал  шутками, не столько остроумными, сколько своеобразными», – говорит  Бенжамен Констан. Эти шутки исполина стоят того, чтобы на них остановиться. Он  называл своих гренадер «ворчунами»; он щипал их за уши, дергал за усы.  «Император только и делал, что шутки шутил над нами», – говорил один из  них. Во время тайного переезда с острова Эльба во Францию, 27 февраля, военный  французский бриг «Зефир», встретив в открытом море бриг «Неверный», на котором  скрывался Наполеон, спросил, как чувствует себя император. Наполеон, все еще  сохранявший на шляпе белую с красным кокарду, усеянную пчелами, которую он стал  носить на острове Эльба, смеясь, схватил рупор и ответил сам: «Император  чувствует себя отлично». Кто способен на такую шутку, тот запанибрата с  судьбой. Во время завтрака под Ватерлоо Наполеон несколько раз хохотал.  Позавтракав, он с четверть часа предавался размышлениям, а затем два генерала  уселись на соломенную подстилку, вооружились перьями и положили лист бумаги на  колени, и Наполеон продиктовал им план сражения.    

В девять часов, в ту минуту, когда французская армия,  построенная пятью колоннами, развернулась и двинулась вперед, сохраняя боевой  порядок в две линии, с артиллерией между бригадами, с играющим походный марш оркестром  во главе, под барабанный бой, под звуки сигнальных труб, могучая, огромная,  ликующая, император, взволнованный видом этого моря касок, сабель и штыков,  заколыхавшихся на горизонте, дважды воскликнул: «Великолепно! Великолепно!»    

С девяти часов и до половины одиннадцатого вся армия (это  может показаться невероятным) успела занять позиции и выстроилась в шесть  линий, образуя по выражению самого императора, «фигуру шести римских цифр V».  Несколько мгновений спустя после приведения войска в боевой порядок, среди  глубокого предгрозового затишья, этого предвестника большого сражения, видя,  как проходят три батареи двенадцатифунтовых орудий, отведенные по его приказу  от трех корпусов д'Эрлона, Рейля и Лобо и предназначенные открыть бой, ударив  на Мон – Сен – Жан в том месте, где пересекались дороги на Нивель и Женап,  император, ударив по плечу Гаксо, заметил: «Вот двадцать четыре прелестных  девушки, генерал».    

Не сомневаясь в исходе сражения, он подбодрял улыбкой  проходивших мимо него сапер первого корпуса, которые должны были окопаться в  Мон-Сен-Жан, как только деревня будет взята. Вся эта безмятежность была только  один раз нарушена высокомерными словами сожаления: заметив влево от себя, в том  месте, где ныне возвышается большой могильный курган, этих изумительных,  строившихся сомкнутой коленной серых шотландцев на великолепных лошадях, он  промолвил: «Как жаль!»    

Затем, вскочив на коня, он направился к Россому и выбрал  себе наблюдательным пунктом узкий гребень поросшего травой холмика, вправо от  дороги из Женапа в Брюссель; это была вторая его стоянка за время битвы.  Третья, – в семь часов вечера – между Бель-Альянс и Ге – Сент, была очень  опасна; это довольно высокий бугор, существующий еще и теперь; за ним, в  ложбине, расположилась гвардия. Вокруг бугра ядра, падая на мощенную камнем  дорогу, отскакивали рикошетом к ногам Наполеона. Как и при Бриенне, над его  головой свистели пули и картечь. Впоследствии, почти на том самом месте, где  стоял его конь, нашли словно источенные червями ядра, старые сабельные клинки и  исковерканные гранаты, изъеденные ржавчиной – scabra rubigine. Несколько лет  тому назад здесь откопали невзорвавшийся шестидесятисантиметровый снаряд,  запальная трубка которого была сломана у основания. Именно на этой последней  остановке император сказал проводнику Лакосту, враждебно настроенному,  испуганному и привязанному к седлу гусара крестьянину, который вертелся при  каждом залпе картечи, стараясь спрятаться за спиной всадника: «Дурачина! Как  тебе не стыдно? Ведь ты получишь пулю в спину». Пишущий эти строки, разрывая  песок, нашел в сыпучем грунте откоса остатки горлышка бомбы, изъязвленные  сорокашестилетней ржавчиной, и старые обломки железа, ломавшиеся между  пальцами, как веточки бузины.    

Теперь неровностей долины, где состоялась встреча Наполеона  и Веллингтона, уже не существует, но всем известно, каковы они были 18 июня  1815 года. Взяв у этого мрачного поля материал для возведения ему памятника,  его тем самым лишили характерного рельефа, и приведенная в замешательство  история не могла в нем разобраться. Чтобы прославить это поле, его  обезобразили. Два года спустя Веллингтон, увидев поле Ватерлоо, воскликнул:  «Мне подменили мое поле боя!» Там, где ныне высится огромная земляная пирамида,  увенчанная фигурой льва, тогда тянулись холмы, переходившие в гору, отлогую по  направлению к нивельской дороге, и почти отвесную со стороны женапской дороги.  Высоту ее можно определить и теперь еще по высоте двух холмов, двух огромных  могильных курганов, стоящих по обе стороны дороги из Женапа в Брюссель: слева –  могила англичан, справа – немцев. Могилы французов нет вовсе. Для Франции вся  эта равнина – усыпальница. Благодаря тысячам и тысячам возов земли,  употребленной для насыпи, высотой в сто пятьдесят футов и около полумили в  окружности, взобраться по отлогому откосу па плато Мон – Сен-Жан сейчас  нетрудно, а в день битвы подступ к нему, особенно со стороны Ге – Сента, был  крут и неровен. Склон его в этом месте был так обрывист, что английские пушкари  не видели фермы, расположенной внизу, в глубине долины, и являвшейся  средоточием битвы. К тому же 18 июня 1815 года ливни так сильно изрыли эту  крутизну, грязь так затрудняла подъем, что взбираться на нее означало тонуть в  грязи. Вдоль гребня плато тянулось нечто вроде рва, о существовании которого  издали невозможно было догадаться.    

Что же это был за ров? Поясним. Брен – л'Алле – одна  бельгийская деревня. Оэн – другая. Обе деревушки, скрытые в глубоких впадинах,  соединены дорогой длиной мили в полторы, которая пересекает волнообразную  поверхность равнины и часто, словно борозда, прорезает холмы и образует овраги.  В 1815 году дорога, как и теперь, перерезала гребень плато Мон – Сен – Жан  между женапским и нивельским шоссе; сейчас она в этом месте на одном уровне с  долиной, а в ту пору пролегала глубоко внизу. Оба ее откоса были срыты, и земля  оттуда пошла на возвышение для памятника. Почти на всем своем протяжении эта  дорога, как и прежде, представляет собою траншею, кое-где достигающую  двенадцати футов глубины; ее крутые откосы местами оползали, особенно зимой, во  время проливных дождей. Иногда там происходили несчастные случаи. При въезде в  Брен – л'Алле дорога так узка, что однажды какой-то прохожий был там раздавлен  проезжавшей телегой, о чем напоминает каменный крест на погосте, с указанием  имени погибшего: «Господин Бернар Дебри, торговец из Брюсселя» и даты его  гибели: «февраль 1637».[37]  февраля 1637» (прим. авт.) ]] Дорога так глубоко прорезала плато  Мон-Сен-Жан, что в 1783 году там погиб под обвалившимся откосом крестьянин  Матье Никез, о чем свидетельствует второй каменный крест; его верхушка исчезла  в распаханной земле, но опрокинутое подножье можно и сейчас различить на  травянистом скате, слева от дороги между Ге-Сент и фермой Мон-Сен-Жан.    

В день битвы эта дорога, на существование которой ничто  тогда не указывало, идущая вдоль гребня Мон-Сен-Жан и напоминающая ров на  вершине кручи или глубокую колею, скрытую среди пашен, была невидима, –  иначе говоря, страшно опасна.    

 Глава восьмая.    Император задает вопрос проводнику Лакосту    

     

Итак, утром в день битвы под Ватерлоо Наполеон был доволен.    

Он имел для этого все основания: разработанный им план  сражения, как мы уже отмечали, был действительно великолепен.    

И вот сражение началось; однако все его разнообразнейшие  перипетии – упорное сопротивление Гугомона и стойкость Ге – Сента; гибель  Бодюэна; Фуа, выбывший из строя; непредвиденное препятствие в виде стены, о  которую разбилась бригада Суа; роковое легкомыслие Гильемино, не запасшегося ни  петардами, ни пороховницами; увязшие в грязи батареи; пятнадцать орудий без  прикрытия, сброшенные Угсбриджем на пролегавшую внизу дорогу; слабое действие  бомб, которые, попадая в место расположения англичан, зарывались в размытую  ливнем землю, вздымая грязевые вулканы и превращая картечь в брызги грязи;  бесполезный маневр Пире при Брен – л'Але, почти полностью уничтоженные  пятнадцать эскадронов его кавалерии; сорвавшаяся атака против правого  английского крыла, неудавшийся прорыв левого; странная ошибка Нея,  сосредоточившего в одной колонне четыре дивизии первого корпуса, вместо того  чтобы построить их эшелонами, уплотненность их двадцати семи рядов по двести  человек каждый, обреченных в тесном строю стоять под огнем картечи, страшные  бреши, произведенные ядрами в этих плотных рядах; разъединение штурмовых  колонн; внезапная демаскировка фланговой, расположенной наискосок батареи;  замешательство Буржуа, Донзело, Дюрюта; отброшенный назад Кио; ранение  лейтенанта Вье – этого геркулеса, воспитанника Политехнической школы – как раз  в тот момент, когда он, под навесным огнем с баррикады противника, преграждавшей  дорогу из Женапа на повороте ее к Брюсселю, ударами топора взламывал ворота Ге  – Сента; дивизия Марконье, зажатая между пехотой и кавалерией, в упор  расстрелянная во ржи Бестом и Пакком и изрубленная Понсонби, заклепанные семь  орудий его батареи; принц Саксен-Веймарский, взявший и, несмотря на усилия  графа д'Эрлона, удерживавший Фришмон и Смоэн; захваченные знамена 105-го и  45-го полков; тревожное сообщение черного гусара-пруссака, пойманного  разведчиками летучей колонны из трехсот стрелков, разъезжавших между Вавром и  Плансенуа; опоздание Груши; тысяча пятьсот человек, убитых в гугомонском  фруктовом саду менее чем за час; тысяча восемьсот человек, павших в еще более  короткий срок вокруг Ге-Сента, – все эти бурные события, словно грозовые  облака, проносившиеся перед Наполеоном в урагане сражения, почти не затуманили  его взор и нисколько не омрачили царственно-спокойное чело. Наполеон привык  смотреть войне прямо в глаза. Он никогда не занимался подсчетом прискорбных  подробностей; цифры слагаемых были ему безразличны, лишь бы они составили  нужную ему сумму – победу. Пусть начало оказалось неудачным – это его нисколько  не тревожило, ибо он мнил себя господином и владыкой исхода битвы; он умел, не  теряя веры в свои силы, выжидать и стоял перед судьбой, как равный перед  равным. «Ты не посмеешь!» – казалось, говорил он року.    

Сочетая в себе свет и тьму, Наполеон, творя добро,  чувствовал покровительство высшей силы, а творя зло – ее терпимость. Он имел –  или верил в то, что имеет, – на своей стороне потворство, можно сказать,  почти сообщничество обстоятельств, равноценное древней неуязвимости.    

Однако тому, у кого позади были Березина, Лейпциг и  Фонтенебло, казалось, не следовало бы доверять Ватерлоо. Над его головой уже  зловеще хмурилось небо.    

В тот момент, когда Веллингтон двинул войска назад, Наполеон  вздрогнул. Он вдруг заметил, что плато Мон – Сен – Жан как бы облысело и что  фронт английской армии исчезает. Стягиваясь, она скрывалась. Император привстал  на стременах. Победа молнией сверкнула перед его глазами.    

Загнать Веллингтона в Суанский лес и там разгромить – вот  что было бы окончательной победой французов над англичанами. Это явилось бы  мщением за Креси, Пуатье, Мальплаке, Рамильи. Победитель при Маренго зачеркивал  Азенкур.    

Обдумывая эту грозную развязку, император в последний раз  оглядел в подзорную трубу поле битвы. Его гвардия, стоя позади него с ружьями к  ноге, с благоговением взирала на него снизу вверх. Он размышлял; он изучал  откосы, отмечал склоны, внимательно вглядывался в купы деревьев, в квадраты ржи,  в тропинки; казалось, он считал каждый куст. Особенно пристально всматривался  он в английские баррикады на обеих дорогах, в эти широкие засеки из сваленных  деревьев – одну на женапской, повыше Ге-Сента, снабженную двумя пушками,  единственными во всей английской артиллерии, которые могли простреливать  насквозь все поле битвы, а другую – на нивельской дороге, где поблескивали  штыки голландской бригады Шассе. Около этой баррикады Наполеон заметил старую,  выкрашенную в белый цвет часовню Святителя Николая, что на повороте дороги в  Брен-л'Алле. Наклонившись, он о чем-то вполголоса спросил проводника Лакоста.  Тот отрицательно покачал головой, по всей вероятности тая коварный умысел.    

Император выпрямился и погрузился в раздумье.    

Веллингтон отступил.    

Это отступление оставалось лишь довершить полным разгромом.    

Внезапно обернувшись, Наполеон отправил в Париж нарочного с  эстафетой, извещавшей, что битва выиграна.    

Наполеон был одним из гениев-громовержцев.    

И вот теперь молния ударила в него самого.    

Он отдал приказ кирасирам Мило взять плато Мон – Сен – Жан.    

 Глава девятая.    Неожиданность    

     

Их было три тысячи пятьсот человек. Они растянулись по  фронту на четверть мили. Это были люди-гиганты на конях-исполинах. Их было  двадцать шесть эскадронов, а в тылу за ними, как подкрепление, стояли: дивизия  Лефевра – Денуэта, сто шесть отборных кавалеристов, гвардейские егеря – тысяча  сто девяносто семь человек и гвардейские уланы – восемьсот восемьдесят пик. У  них были каски без султанов и кованые кирасы, седельные пистолеты в кобурах и  кавалерийские сабли. Утром вся армия любовалась ими, когда они в девять часов,  под звуки рожков и гром оркестров, игравших «Будем на страже», появились  сомкнутой колонной, с одной батареей во фланге, с другой в центре и,  развернувшись в две шеренги между женапским шоссе и Фришмоном, заняли свое  боевое место в той могучей, столь искусно задуманной Наполеоном второй линии,  которая, сосредоточив на левом своем конце кирасир Келлермана, а на правом –  кирасир Мило, обладала, так сказать, двумя железными крылами.    

Адъютант Бернар передал им приказ императора. Ней обнажил  шпагу и стал во главе их. Громадные эскадроны тронулись.    

И тут глазам представилось грозное зрелище.    

Вся эта кавалерия, как один человек, с саблями наголо, с  развевающимися на ветру штандартами, с поднятыми трубами, подобная бронзовому  тарану, пробивающему брешь, спустилась по холму Бель-Альянс, ринулась в роковую  глубь, поглотившую уже стольких людей, скрылась в дыму, потом, вырвавшись из  мрака, появилась на противоположной стороне долины, такая же сомкнутая и  плотная, и стала подниматься крупной рысью, сквозь облако сыпавшейся на нее  картечи, по страшному, покрытому грязью склону плато Мон – Сен – Жан.  Кавалеристы поднимались, сосредоточенные, грозные, непоколебимые; в промежутках  между ружейными залпами и артиллерийским обстрелом слышался тяжкий топот. Две  дивизии двигались двумя колоннами: дивизия Ватье – справа, дивизия Делора –  слева. Издали казалось, будто на гребень плато вползают два громадных стальных  ужа. Они возникли в битве словно некое чудо.    

Ничего подобного не было видано со времени взятая тяжелой  кавалерией большого московского редута. Недоставало Мюрата, но Ней был тут.  Казалось. что вся эта масса людей превратилась в сказочное диво и обрела единую  душу. Эскадроны, видневшиеся сквозь местами разорванное огромное облако дыма,  извивались и вздувались, как щупальца полипа. Среди пушечных залпов и звуков  фанфар – хаос касок, криков, сабель, резкие движения лошадиных крупов, страшная  и вместе с тем послушная воинской дисциплине сумятица. А надо всем этим –  кирасы, словно чешуя гидры.    

Можно подумать, что описываемое зрелище принадлежит иным  векам. Нечто подобное этому видению являлось, вероятно, в древних орфических  эпопеях, повествовавших о полулюдях – полуконях, об античных гипантропах, этих  титанах с человечьими головами и лошадиным туловищем, которые вскачь взбирались  на Олимп, страшные, неуязвимые, великолепные, боги и звери одновременно.    

Странное совпадение чисел: двадцать шесть батальонов  готовились к встрече этих двадцати шести эскадронов. За гребнем плато,  укрываясь за батареей, английская кавалерия, построенная в тринадцать каре, по  два батальона в каждом, и в две линии: семь каре на первой, шесть – на второй,  взяв ружья наизготовку и целясь в то, что должно было перед ней появиться,  ожидала спокойная, безмолвная, неподвижная. Она не видела кирасир, кирасиры не  видели ее. Она прислушивалась к нараставшему приливу этого моря людей. Она все  яснее различала топот трех тысяч коней, бежавших крупной рысью, мерный стук их  копыт, бряцанье сабель, звяканье кирас и могучее, яростное дыхание. Наступила  грозная тишина, потом внезапно над гребнем возник длинный ряд поднятых рук,  потрясающих саблями, каски, трубы, штандарты и три тысячи седоусых голов,  кричавших: «Да здравствует император!» Вся эта кавалерия обрушилась на плато.  Это походило на начинающееся землетрясение.    

Вдруг произошло нечто трагическое: налево от англичан,  направо от нас раздался страшный вопль, кони кирасир, мчавшиеся во главе  колонны, встали на дыбы. Очутившись на самом гребне плато, кирасиры, отдавшиеся  во власть необузданной ярости, готовые к смертоносной атаке на неприятельские  каре и батареи, внезапно увидели между собой и англичанами провал, пропасть. То  была пролегавшая в ложбине дорога на Оэн.    

Мгновение это было ужасно. Перед ними, непредвиденный, круто  обрывавшийся под копытами коней меж двух своих откосов зиял овраг глубиной в  две туазы. Второй ряд конницы столкнул туда передний, третий столкнул туда  второй; кони взвивались на дыбы, откидывались, падали на круп, скользили по  откосу вверх ногами, сбрасывали и подминали под себя всадников. Отступить не  было никакой возможности, вся колонна словно превратилась в метательный снаряд;  сила, собранная для того, чтобы раздавить англичан, раздавила самих французов.  Преодолеть неумолимый овраг можно было, лишь набив его доверху; всадники и  кони, смешавшись, скатывались вниз, давя друг друга, образуя в этой пропасти  сплошное месиво тел, и только когда овраг наполнился живыми людьми, то, ступая  по ним, перешли уцелевшие. Почти треть бригады Дюбуа погибла в этой пропасти.  Это было началом проигрыша сражения.    

Местное предание, которое, вероятно, преувеличивает потери,  гласит, что на оэнской дороге нашли себе могилу две тысячи коней и полторы  тысячи всадников. Цифры эти включают, по-видимому, и все прочие трупы,  сброшенные в овраг на следующий день.    

Заметим мимоходом, что это была та самая, так жестоко  пострадавшая бригада Дюбуа, которая за час перед тем, самостоятельно атакуя  Люнебургский батальон, захватила его знамя.    

Наполеон, прежде чем отдать кирасирам Мило приказ идти в  атаку, тщательно исследовал местность, но дорогу в ложбине, ничем не выдававшую  себя на поверхности плато, он увидеть не мог. Однако белая часовенка на  пересечении этой дороги с нивельским шоссе насторожила его, и он спросил  проводника Лакоста о возможности какого-либо препятствия. Проводник  отрицательно покачал головой. Можно почти с уверенностью сказать, что  безмолвный ответ этого крестьянина породил катастрофу Наполеона.    

Суждено было последовать и другим роковым обстоятельствам.    

Мог ли Наполеон выиграть это сражение? Мы отвечаем: нет.  Почему? Был ли тому помехой Веллингтон? Блюхер? Нет. Помехой тому был бог.    

Победа Бонапарта при Ватерлоо уже не входила в расчеты XIX  века. Готовился другой ряд событий, где Наполеону не было места. Немилость рока  давала о себе знать задолго до этого сражения.    

Пробил час падения необыкновенного человека.    

Чрезмерный вес его в судьбе народов нарушал общее  равновесие. Его личность сама по себе значила больше, чем все человечество в  целом. Избыток жизненной силы человечества, сосредоточенной в одной голове,  целый мир, представленный в конечном счете мозгом одного человека, стали бы  губительны для цивилизации, если бы такое положение продолжалось. Наступила  минута, когда высшая, неподкупная справедливость должна была обратить на это  свой взор. Возможно, к этой справедливости вопияли правила и основы, которым  подчинены постоянные силы тяготения как в нравственном, так и в материальном  порядке вещей. Дымящаяся кровь, переполненные кладбища, материнские слезы – все  это грозные обвинители. Когда мир страждет от чрезмерного бремени, мрак  испускает таинственные стенания, и бездна им внемлет.    

На императора вознеслась жалоба небесам, и падение его было  предрешено.    

Он мешал богу.    

Ватерлоо – не битва. Это изменение облика всей вселенной.    

 Глава десятая.    Плато Мон-Сен-Жан    

     

Почти в то же самое мгновение, когда обнаружился овраг,  обнаружилась и батарея.    

Шестьдесят пушек и тринадцать каре открыли огонь в упор по  кирасирам. Неустрашимый генерал Делор отдал военный салют английской батарее.    

Вся английская конная артиллерия галопом вернулась к своим  каре. Кирасиры не остановились ни на одно мгновение. Катастрофа во рву  сократила их ряды, но не лишила мужества. Они были из тех людей, доблесть коих  возрастает с уменьшением их численности.    

Колонна Ватье пострадала от бедствия. Колонна Делора,  которой Ней, будто предчувствуя западню, приказал идти стороною, левей, пришла  в целости.    

Кирасиры ринулись на английские каре.    

Они неслись во весь опор, отпустив поводья, с саблями в  зубах и с пистолетами в руках, – такова была эта атака.    

В сражениях бывают минуты, когда душа человека ожесточается  и превращает солдата в статую, и тогда вся эта масса плоти становится гранитом.  Английские батальоны не дрогнули перед отчаянным натиском.    

И тут наступило нечто страшное.    

Весь фронт английских каре был атакован одновременно.  Неистовый вихрь налетел на них. Но эта стойкая пехота оставалась непоколебимой.  Первый ряд, опустившись на колено, встречал кирасир в штыки, второй  расстреливал их; за вторым рядом канониры заряжали пушки; фронт каре  разверзался, пропуская шквал картечного огня, и смыкался вновь. Кирасиры  отвечали на это новой атакой. Огромные кони вздымались на дыбы, перескакивали  через ряды каре, перепрыгивали через штыки и падали, подобные гигантам, среди  четырех живых стен. Ядра пробивали бреши в рядах кирасир, кирасиры пробивали  бреши в каре. Целые шеренги солдат исчезали, раздавленные конями. Штыки  вонзались в брюхо кентавров. Вот причина тех уродливых ран, которых, быть может,  не видели во время других битв. Каре, как бы прогрызаемые этой бешеной  кавалерией, стягивались, но не поддавались. Их запасы картечи были неистощимы,  и взрыв следовал за взрывом среди массы штурмующих. Чудовищна была картина  этого боя! Каре были уже не батальоны, а кратеры; кирасиры – не кавалерия, а  ураган. Каждое каре превратилось в вулкан, атакованный тучей, лава боролась с  молнией.    

Крайнее каре справа, лишенное защиты с двух сторон и  подвергавшееся наибольшей опасности, было почти полностью уничтожено при первом  же столкновении. Оно состояло из 75-го полка шотландских горцев. В то время как  вокруг шла резня, в центре атакуемых волынщик, сидевший на барабане и хранивший  полнейшее спокойствие, опустив меланхолический взор, полный отражений родных  озер и лесов, играл песни горцев. Шотландцы умирали с мыслью о Бен Лотиане,  подобно грекам, вспоминавшим об Аргосе. Сабля кирасира, отсекшая волынку вместе  с державшей ее рукой, заставила смолкнуть песню, убив певца.    

Кирасирам, сравнительно немногочисленным да еще понесшим  потери во время катастрофы в овраге, противостояла чуть ли не вся английская  армия, но они словно умножились, ибо каждый из них стоил десяти. Между тем  несколько ганноверских батальонов отступило. Веллингтон заметил это и вспомнил  о своей кавалерии. Если бы Наполеон в этот же момент вспомнил о своей пехоте,  он выиграл бы сражение. То, что он забыл о ней, было его великой, роковой  ошибкой.    

Атакующие внезапно превратились в атакуемых. В тылу у  кирасир оказалась английская кавалерия. Впереди – каре, позади – Сомерсет;  Сомерсет означал тысячу четыреста гвардейских драгун. У Сомерсета по правую  руку был Дорнберг с немецкой легкой кавалерией, по левую – Трип с бельгийскими  карабинерами; кирасиры, атакуемые с фланга и с фронта, спереди и с тыла пехотой  и кавалерией, должны были отбиваться сразу от всех. Но разве это имело для них  значение? Они стали вихрем. Их доблесть перешла границы возможного.    

А в тылу у них непрерывно гремела батарея. Вот почему эти  люди могли быть ранены в спину. Одна из их кирас, пробитая у левой лопатки,  находится в коллекции «Музея Ватерлоо».    

Против таких французов могли устоять только такие же  англичане.    

То была уже не сеча, а мрак, неистовство, головокружительный  порыв душ и доблестей, ураган сабельных молний. В одно мгновение из тысячи  четырехсот драгун осталось лишь восемьсот; их командир, подполковник Фуллер,  пал мертвым. Ней подоспел с уланами и егерями Лефевра – Денуэта. Плато Мон –  Сен – Жан было взято, отбито и взято вновь. Кирасиры оставляли кавалерию, чтобы  снова обрушиться на пехоту; в этой ужасающей давке люди сошлись грудь с грудью,  схватились врукопашную. Каре продолжали держаться.    

Они выдержали двенадцать атак. Под Неем было убито четыре  лошади. Половина кирасир полегли на плато. Битва длилась два часа.    

Войска англичан были сильно потрепаны. Без сомнения, не будь  кирасиры ослаблены при первой же своей атаке катастрофой в ложбине, они  опрокинули бы центр и одержали бы победу. Эта необыкновенная кавалерия поразила  Клинтона, видевшего Талаверу и Бадахос. Веллингтон, на три четверти  побежденный, героически отдавал им должное, повторяя вполголоса: «Великолепно!»[38].    

Кирасиры уничтожили семь каре из тринадцати, захватили или  заклепали шестьдесят пушек и отняли у англичан шесть знамен, которые были  отнесены императору, к ферме Бель-Альянс, тремя кирасирами и тремя гвардейскими  егерями.    

Положение Веллингтона ухудшилось. Это страшное сражение было  похоже на поединок между двумя остервенелыми ранеными бойцами, когда оба,  продолжая нападать и отбиваться, истекают кровью. Кто падет первый?    

Борьба на плато продолжалась.    

Докуда дошли кирасиры? Никто не мог бы это определить.  Достоверно одно: на следующий день после сражения, в том месте, где  перекрещиваются четыре дороги – на Нивель, Женап, Ла – Гюльп и Брюссель, на  площадке монсенжанских весов для взвешивания повозок были найдены трупы  кирасира и его коня. Этот всадник пробился сквозь английские линии. Один из  тех. кто поднял труп, до сих пор проживает в Мон – Сен – Жане. Его зовут Дегаз.  Тогда ему было восемнадцать лет.    

Веллингтон чувствовал, что почва ускользает из-под его ног.  Развязка приближалась.    

Кирасиры не достигли желанной цели в том смысле, что не  прорвали центра. Так как плато принадлежало и тем и другим, то оно не  принадлежало никому, однако большая часть его оставалась в конечном счете за  англичанами. Веллингтон удерживал деревню и верхнюю часть плато. Ней держал  только гребень и склон. Обе стороны словно пустили корни в эту могильную землю.    

Но поражение англичан казалось неизбежным: армия истекала  кровью. Кемпт на левом крыле требовал подкреплений. «Подкреплений нет, –  отвечал Веллингтон. – Пусть умирает!» Почти в ту же минуту – это странное  совпадение свидетельствует об истощении обеих армий – Ней требовал у Наполеона  пехоты, и Наполеон восклицал: «Пехоты! А где я ее возьму? Рожу, что ли?»    

Однако английская армия была более истощена. Яростные броски  исполинских эскадронов в кованых кирасах со стальными нагрудниками смяли  пехоту. Лишь по кучке солдат, окружавших знамя, можно было судить о том, что  здесь был полк, иными батальонами командовали теперь капитаны или лейтенанты;  дивизия Альтена, уже сильно пострадавшая при Ге – Сенте, была почти истреблена;  неустрашимые бельгийцы из бригады Ван – Клузе устилали своими телами ржаное  поле вдоль нивельской дороги. Не осталось почти ни единого человека от  голландских гренадер, которые в 1811 году вместе с французами сражались с  Веллингтоном в Испании, а в 1815 году, примкнув к англичанам, сражались с  Наполеоном. Потери среди командиров были очень значительны. У лорда Угсбриджа,  который на другой день велел похоронить свою отрезанную ногу, было раздроблено  колено. У французов во время атаки кирасир выбыли из строя Делор, Леритье,  Кольбер, Дноп, Траверс и Бланкар, у англичан Альтен был ранен, Барн ранен,  Делансе убит, Ван-Меерен убит, Омптеда убит, генеральный штаб Веллингтона  опустошен – на долю Англии выпала горшая участь в этом кровавом равновесии. 2-й  полк гвардейской пехоты лишился пяти подполковников, четырех капитанов и трех  прапорщиков; первый батальон 30-го пехотного полка потерял двадцать четыре  офицера и сто двенадцать солдат; в 79-м полку горцев было ранено двадцать  четыре офицера, убито восемнадцать офицеров, уничтожено четыреста пятьдесят  рядовых. Целый полк ганноверских гусар Камберленда, с полковником Гаке во  главе, – его впоследствии судили и разжаловали, – испугавшись  рукопашной схватки, показал тыл и бежал через Суанский лес, сея смятение до  самого Брюсселя. Увидев, что французы продвинулись вперед и приближаются к  лесу, фурштат, фуражные повозки, обозы, фургоны, переполненные ранеными, тоже  ринулись назад; голландцы под саблями французской кавалерии вопили «Спасите!»  От Вер – Куку до Гренандаля, на протяжении почти двух миль в направлении  Брюсселя, вся местность, по свидетельству очевидцев, которые живы еще и теперь,  была запружена беглецами. Паника была так сильна, что докатилась до принца  Конде в Мехельне и Людовика XVIII-в Генте. Если не считать слабого резерва,  построенного эшелонами за лазаретом на ферме Мон – Сен – Жан, и бригад Вивиана  и Ванделера, прикрывавших левый фланг, у Веллингтона кавалерии больше не было.  Целые батареи валялись на земле, орудия были сбиты с лафетов.    

Эти факты подтверждает Сиборн, а Прингль, преувеличивая  бедствие, говорит даже, будто численность англо-голландской армии была сведена  к тридцати четырем тысячам человек. Железный герцог оставался невозмутимым,  однако губы его побледнели. Австрийский кригс – комиссар Винцент и испанский  кригс – комиссар Алава, присутствовавшие при сражении в английском генеральном  штабе, считали герцога погибшим. В пять часов Веллингтон вынул часы, и  окружающие услышали, как он прошептал мрачные слова: «Блюхер или ночь!»    

Именно в эту минуту и сверкнул ряд штыков вдалеке на  высотах, в стороне Фришмона.    

И тут в этой исполинской драме наступил перелом.    

 Глава одиннадцатая.    Дурной проводник у Наполеона, хороший у Бюлова    

     

Трагическое заблуждение Наполеона всем известно; он ждал  Груши, а явился Блюхер – смерть вместо жизни.    

Судьба совершает порой такие крутые повороты: не владычество  над всем миром, а остров св. Елены.    

Если бы пастушок, служивший проводником Бюлову,  генерал-лейтенанту при Блюхере, посоветовал ему выйти из лесу выше Фришмона, а  не ниже Плансенуа, быть может, судьба XIX века была бы иной. Наполеон выиграл  бы сражение при Ватерлоо. Следуя любым путем, кроме пролегающего ниже  Плансенуа, прусская армия встретила бы непроходимый для артиллерии овраг, и  Бюлов не подоспел бы вовремя.    

Между тем один лишь час промедления (так говорит генерал  Мюфлинг) – и Блюхер не застал бы уже прежнего Веллингтона: «Битва при Ватерлоо  была бы проиграна».    

Ясно, что Блюхеру давно пора было явиться. Однако он сильно  запоздал. Он стоял бивуаком на Дион – ле – Моп и выступил с зарей. Но дороги  были непроезжие, и его дивизии застревали в грязи. Пушки вязли в колеях по  самые ступицы. Кроме того, пришлось переправляться через реку Диль по узкому  Ваврскому мосту; улица, ведущая к мосту, была подожжена французами; зарядные  ящики и артиллерийский обоз не могли пробиться сквозь двойной ряд пылающих  домов и должны были ждать, пока кончится пожар. К полудню авангард Бюлова все  еще не достиг Шапель – Сен – Ламбер.    

Если бы сражение началось двумя часами ранее, оно окончилось  бы к четырем часам, и Блюхер подоспел бы к победе Наполеона. Таковы великие  случайности, соразмерные с бесконечностью, которую мы не в силах постичь.    

Еще в полдень император первый увидел в подзорную трубу  нечто, приковавшее его внимание. «Я вижу там, вдали, облако; мне кажется, это  войско», – сказал он. Затем, обратившись к герцогу Дальматскому, спросил:  «Сульт! Что вы видите в направлении Шапель – Сен – Ламбер?» Маршал, приставив к  глазам свою зрительную трубу, ответил: «Четыре, а то и пять тысяч человек, ваше  величество. Очевидно, Груши!» Между тем все это было неподвижно и тонуло в  тумане. Зрительные трубы генерального штаба внимательно изучали «облако»,  замеченное императором. Некоторые утверждали: «Это колонны на бивуаке».  Большинство говорило: «Это деревья». Несомненно было лишь то, что облако не  двигалось. Император отправил на разведку к этому темному пятну дивизион легкой  кавалерии Домона.    

Бюлов действительно не двигался. Его авангард был очень слаб  и не мог принять боя. Он принужден был дожидаться главных сил корпуса и получил  приказ сосредоточить войска, прежде чем выстроиться боевым порядком; но в пять  часов, при виде бедственного положения Веллингтона, Блюхер приказал Бюлову  наступать и произнес знаменитые слова: «Надо дать передышку английской армии».    

Вскоре дивизии Лостена, Гиллера, Гаке и Рисселя развернулись  перед корпусом Лобо, кавалерия принца Вильгельма Прусского выступила из  Парижского леса, Плансенуа запылало, и прусские ядра посыпались градом, залетая  даже в ряды гвардии, стоявшей в резерве за Наполеоном.    

 Глава двенадцатая.    Гвардия    

     

Остальное известно: вступление в бой третьей армии,  дислокация сражения, восемьдесят шесть внезапно загрохотавших пушечных жерл,  появление вместе с Бюловым Пирха 1-го, предводительствуемая самим Блюхером  кавалерия Цитена, оттесненные французы, сброшенный с оэнского плато Марконье,  выбитый из Папелота Дюрют, отступающие Донзело и Кио, окруженный Лобо,  стремительно разворачивающаяся к ночи новая битва, наши беззащитные полки,  переходящая в наступление и двинувшаяся вперед вся английская пехота, огромная  брешь во французской армии, дружные усилия английской и прусской картечи,  истребление, разгром фронта, разгром флангов, и среди этого ужасного развала –  вступающая в бой гвардия.    

Идя навстречу неминуемой смерти, гвардия кричала: «Да  здравствует император!» История не знает ничего более волнующего, чем эта  агония, исторгающая приветственные клики.    

Весь день небо было пасмурно. Вдруг, в тот самый  момент, – а было восемь часов вечера, – тучи на горизонте разорвались  и пропустили сквозь ветви вязов, росших вдоль нивельской дороги, зловещий  багровый отблеск заходящего солнца. Под Аустерлицем оно всходило.    

Каждый гвардейский батальон к развязке этой драмы был под  началом генерала. Фриан, Мишель, Роге, Гарле, Мале, Поре де Морван – все были  тут! Когда высокие шапки гренадеров с изображением орла на широких бляхах  показались во мгле этой сечи стройными, ровными, невозмутимыми,  величественно-гордыми рядами, неприятель почувствовал уважение к Франции.  Казалось, двадцать богинь победы с развернутыми крылами вступили на поле боя, и  те, что были победителями, считая себя побежденными, отступили, но Веллингтон крикнул:  «Ни с места, гвардейцы, целься вернее!» Полк красных английских гвардейцев,  залегших за плетнями, поднялся, туча картечи пробила трехцветное знамя, реявшее  над нашими орлами, солдаты сшиблись друг с другом, и кровопролитная битва  началась. В темноте императорская гвардия почувствовала, как дрогнули вокруг  нее войска, как всколыхнулась огромная волна беспорядочного отступления,  услышала крики: «Спасайся, кто может!» – вместо прежнего: «Да здравствует  император!» и, зная, что за ее спиной бегут, все же продолжала наступать,  осыпаемая все возраставшим градом снарядов, с каждым шагом теряя все больше  людей. Тут не было ни робких, ни нерешительных, Всякий солдат в этом полку был  героем, равно как и генерал. Ни один человек не уклонился от самоубийства.    

Ней, вне себя, величественный в своей решимости принять  смерть, подставлял грудь всем ударам этого шквала. Под ним убили пятую лошадь.  Весь в поту, с пылающим взором, с пеной на губах, в расстегнутом мундире, с  одной эполетой, полуотсеченной сабельным ударом английского конногвардейца, со  сплющенным крестом Большого орла, окровавленный, забрызганный грязью,  великолепный, со сломанной шпагой в руке, он восклицал: «Смотрите, как умирает  маршал Франции на поле битвы!» Но тщетно: он не умер. Он был растерян и возмущен.  «А ты? Неужели ты не хочешь, чтобы тебя убили?» – крикнул он Друэ д'Эрлону. Под  сокрушительным артиллерийским огнем, направленным против горсточки людей, он  кричал: «Значит, на мою долю ничего? О, я хоте т бы, чтобы меня пробили все эти  английские ядра!» Несчастный, ты уцелел, чтобы пасть от французских пуль!    

 Глава тринадцатая.    Катастрофа    

     

Отступление в тылу гвардии носило зловещий характер.    

Армия вдруг дрогнула со всех сторон одновременно – у  Гугомона, Ге-Сента. Папелота, Плансенуа. За криками: «Измена!» последовало:  «Спасайся!» Разбегающаяся армия подобна оттепели. Все оседает, дает трещины,  колеблется, ломается, катится, рушится, сталкивается, торопится, мчится. Это  неописуемый распад целого. Ней хватает у кого-то коня, вскакивает на него и, без  шляпы, без шейного платка, без шпаги, становится поперек брюссельского шоссе,  задерживая и англичан и французов. Он пытается остановить армию, он призывает  ее вернуться, он оскорбляет ее, он цепляется за убегающих, он рвет и мечет.  Солдаты, обегая его, кричат: «Да здравствует маршал Ней!» Два полка Дюрюта  мечутся в смятении, как мяч, перебрасываемый то туда, то сюда, между саблями  уланов и огнем бригад Кемпта, Беста, Пакка и Риландта. Опаснейшая из схваток –  бегство; друзья убивают друг друга ради собственного спасения, эскадроны и  батальоны разбиваются друг о друга и разбрызгиваются, словно гигантская пена  битвы. Лобо на одном конце, Рейль на другом втянуты в этот людской поток.  Тщетно Наполеон ставит ему преграды с помощью остатков своей гвардии, напрасно в  последнем усилии жертвует последними эскадронами личной охраны. Кио отступает  перед Вивианом, Келлерман – перед Ванделером, Лобо – перед Бюловым, Морапперед  Пирхом, Домон и Сюбервик – перед принцем Вильгельмом Прусским, Гийо, который  повел в атаку императорские эскадроны, падает, затоптанный конями английских  драгун. Наполеон галопом проносится вдоль верениц беглецов, увещевает,  настаивает, угрожает, умоляет. Все уста, еще утром кричавшие: «Да здравствует  император!», теперь безмолвствуют; его почти не узнают. Только что прибывшая  прусская кавалерия налетает, несется, сечет, рубит, режет, убивает, истребляет.  Упряжки сталкиваются, орудия мчатся прочь, обозные выпрягают лошадей из  артиллерийских повозок и бегут, фургоны, опрокинутые вверх колесами, загромождают  дорогу и служат причиной новой бойни. Люди давят, теснят друг друга, ступают по  живым и мертвым. Руки разят наугад, что и как попало. Несметные толпы наводняют  дороги, тропинки, мосты, равнины, холмы, долины, леса – все запружено  обращенной в бегство сорокатысячной массой людей. Вопли, отчаяние, брошенные в  рожь ружья и ранцы, расчищенные ударами сабель проходы; нет уже ни товарищей,  ни офицеров, ни генералов, – царит один невообразимый ужас. Там – Цитен,  крошащий Францию в свое удовольствие. Там – львы, превращенные в ланей. Таково  было это бегство!    

В Женапе сделали попытку задержаться, укрепиться, дать отпор  врагу. Лобо собрал триста человек. Построили баррикады при входе в селение, но  при первом же залпе прусской артиллерии все снова бросились бежать, и Лобо был  взят в плен. До сих пор видны следы этого залпа на коньке полуразвалившегося  кирпичного дома справа от дороги, в нескольких минутах езды от Женапа. Пруссаки  ринулись на Женап, разъяренные, по-видимому, такой бесславной победой.  Преследование французов приняло чудовищные формы. Блюхер отдал приказ о  поголовном истреблении. Мрачный пример подал этому Роге, грозивший смертью  всякому французскому гренадеру, который привел бы к нему прусского пленного.  Блюхер превзошел Роге. Дюгем, генерал молодой гвардии, прижатый к двери  женапской харчевни, отдал свою шпагу гусару смерти, тот взял оружие и убил  пленного. Победа закончилась истреблением побежденных. Вынесем же приговор,  коль скоро мы олицетворяем собою историю: старик Блюхер опозорил себя. Эта жестокость  довершила бедствие. Отчаявшиеся беглецы миновали Женап, миновали Катр – Бра,  миновали Госели, Фран и Шарлеруа, миновали Тюэн и остановились лишь на границе.  Увы! Но кто же это так позорно бежал? Великая армия.    

Неужели эта растерянность, этот ужас, это крушение  величайшего, невиданного в истории мужества были беспричинны? Нет. Громадная  тень десницы божьей простирается над Ватерлоо. Это день свершения судьбы. Сила  нечеловеческая предопределила этот день. Оттого-то в ужасе склонились все эти  головы; оттого-то сложили оружие все эти великие души. Победители Европы пали,  повергнутые во прах, не зная, что сказать, что предпринять, ощущая во мраке  присутствие чего-то страшного. Hoc erat in fatis[39]. В этот день перспективы  всего рода человеческого изменились. Ватерлоо – это стержень, на котором  держится XIX век. Исчезновение великого человека было необходимо для  наступления великого столетия. И это взял на себя тот, кому не прекословят.  Паника героев объяснима. В сражении при Ватерлоо появилось нечто более значительное,  нежели облако: появился метеор. Там побывал бог.    

В сумерки, в поле, неподалеку от Женапа, Бернар и Бертран  схватили за полу редингота и остановили угрюмого, погруженного в раздумье,  мрачного человека, который, будучи занесен до этого места потоком беглецов,  только что спешился и, сунув поводья под мышку, брел одиноко, с блуждающим  взором, назад к Ватерлоо. То был Наполеон, еще пытавшийся идти вперед – великий  лунатик, влекомый погибшей мечтой.    

 Глава четырнадцатая. Последнее каре    

     

Несколько каре гвардии, неподвижные в бурлящем потоке  отступавших, подобно скалам среди водоворота, продолжали держаться до ночи.  Наступала ночь, а с нею вместе смерть; они ожидали этого двойного мрака и,  непоколебимые, дали ему себя окутать. Каждый полк, оторванный от другого,  лишенный связи с разбитой наголову армией, умирал одиноко. Чтобы свершить этот  последний подвиг, одни каре расположились на высотах Россома, другие на равнине  Мон – Сен – Жан. Там, покинутые, побежденные, грозные, эти мрачные каре  встречали страшную смерть. С ними умирали Ульм, Ваграм, Иена и Фридланд.    

В сумерках, около девяти часов вечера, у подошвы плато Мон –  Сен – Жан все еще держалось одно каре. В этой зловещей долине, у подножия  песчаного склона, преодоленного кирасирами, а сейчас занятого войсками  англичан, под перекрестным огнем победоносной неприятельской артиллерии, под  плотным ливнем снарядов, каре продолжало сражаться. Командовал им незаметный  офицер, по имени Камброн. При каждом залпе каре уменьшалось, но продолжало  отбиваться. На картечь оно отвечало ружейной пальбой, непрерывно стягивая свои  четыре стороны. Останавливаясь по временам, запыхавшиеся беглецы прислушивались  издали, в ночной тьме, к затихающим мрачным громовым раскатам.    

Когда от всего легиона осталась лишь горсточка, когда знамя  этих людей превратилось в лохмотья, когда их ружья, расстрелявшие все пули,  превратились в простые палки, когда количество трупов превысило количество  оставшихся в живых, тогда победителей объял священный ужас перед полными  божественного величия умирающими воинами, и английская артиллерия, словно  переводя дух, умолкла. То была как бы отсрочка. Казалось, вокруг сражавшихся  теснились призраки, силуэты всадников, черные профили пушек; сквозь колеса и  лафеты просвечивало белесоватое небо. Чудовищная голова смерти, которую герои  всегда смутно различают сквозь дым сражений, надвигалась на них, глядела им в  глаза. В темноте они слышали, как заряжают орудия, зажженные фитили, похожие на  глаза тигра в ночи, образовали вокруг их голов кольцо, к пушкам английских батарей  приблизились запальники. И тогда английский генерал Кольвиль – по словам одних,  а по словам других – Метленд, задержав смертоносный меч, уже занесенный над  этими людьми, в волнении крикнул: «Сдавайтесь, храбрецы!» Камброн ответил:  «Merde!»    

     Глава пятнадцатая. Камброн    

     

Из уважения к французскому читателю это слово, быть может,  самое прекрасное, которое когда-либо было произнесено французом, не следует  повторять. Свидетельствовать в истории о сверхчеловеческом воспрещено.    

На свой страх и риск мы переступим этот запрет.    

Итак, среди этих исполинов был титан – Камброн.    

Крикнуть это слово и затем умереть – что может быть  величественнее? Ибо желать умереть – это и есть умереть, и не его вина, если  этот человек, расстрелянный картечью, пережил себя.    

Человек, выигравший сражение при Ватерлоо, – это не  обращенный в бегство Наполеон, не Веллингтон, отступавший в четыре часа утра и  пришедший в отчаяние в пять, это не Блюхер, который совсем не сражался;  человек, выигравший сражение при Ватерлоо, – это Камброн.    

Поразить подобным словом гром, который вас убивает, –  это значит победить!    

Дать такой ответ катастрофе, сказать это судьбе, заложить  такое основание для будущего льва, бросить эту реплику дождю, ночи,  предательской стене Гугомона, оэнской дороге, опозданию Груши, прибытию  Блюхера, иронизировать даже в могиле, не пасть, будучи поверженным наземь, в  двух слогах утопить европейскую коалицию, предложить королям известное отхожее  место цезарей, сделать из последнего слова первое, придав ему весь блеск  Франции, дерзко завершить Ватерлоо карнавалом Леонидаса, дополнить Рабле,  подвести итог победе грубейшим словом, которое не произносят вслух, утратить  свое место на земле, но сохранить его в истории, после такой бойни привлечь на  свою сторону насмешников – это непостижимо!    

Это значит оскорбить молнию. В этом есть эсхиловское  величие.    

Слово Камброна прозвучало как взрыв, сопровождающий  образование трещины. Это треснула грудь под напором презрения; избыток смертной  муки вызвал взрыв. Кто же победил?    

Веллингтон? Нет. Без Блюхера он бы погиб. Блюхер? Нет. Если  бы Веллингтон не начал сражения, Блюхер не закончил бы его. Камброн, этот  пришелец последнего часа, этот никому не ведомый солдат, эта бесконечно малая  частица войны, чувствует, что здесь скрывается ложь, ложь в самой катастрофе,  вдвойне непереносимая; и в ту минуту, когда он доведен до бешенства, ему  предлагают это посмешище – жизнь. Ну как тут не выйти из себя? Вот они, все  налицо, эти короли Европы, удачливые генералы, Юпитеры-громовержцы, у них сто  тысяч победоносного войска, а за этой сотней тысяч еще миллион, их пушки с  зажженными фитилями уже разверзли пасти, императорская гвардия и великая армия  у них под пятой, они только что сокрушили Наполеона, – и остался один  Камброн; для протеста остался только этот жалкий земляной червь. Он будет  протестовать! И вот он подбирает слово, как подбирают шпагу. Рот его  наполняется слюной, эта слюна и есть нужное ему слово. Перед лицом величайшей и  жалкой победы, перед победой без победителей, он, отчаявшийся, воспрянул духом;  он несет на себе ее чудовищное бремя, но он же подтверждает всю ее ничтожность;  он не только плюет на нее, – изнемогая под гнетом многочисленности, силы и  грубой материи, он находит в душе слово, обозначающее мерзкий отброс.  Повторяем, сказать это, сделать это, найти это – значит быть победителем!    

В роковую минуту дух великих дней проник в этого  неизвестного человека. Камброн нашел слово, воплотившее Ватерлоо, как Руже де  Лиль нашел Марсельезу, – это произошло по вдохновению свыше. Дыхание  божественного урагана долетело до этих людей, пронзило их, они затрепетали, и  один запел священную песнь, другой испустил чудовищный вопль. Свидетельство  титанического презрения Камброн бросает не только Европе от имени  Империи, – этого было бы недостаточно, – он бросает его прошлому от  имени революции. Его услышали, и в Камброне распознали душу гигантов былых  времен. Казалось, будто снова заговорил Дантон или зарычал Клебер.    

В ответ на слово Камброна голос англичанина скомандовал:  «Огонь!» Сверкнули батареи, дрогнул холм, все эти медные пасти изрыгнули  последний залп губительной картечи; заклубился густой дым, слегка посеребренный  восходящей луной, и когда он рассеялся, все исчезло. Остатки грозного воинства  были уничтожены, гвардия умерла. Четыре стены живого редута лежали неподвижно,  лишь кое-где среди трупов можно было заметить последнюю судорогу. Так погибли  французские легионы, еще более великие, чем римские легионы. Они пали на плато  Мон – Сен – Жан, на мокрой от дождя и крови земле, среди почерневших колосьев,  на том месте, где ныне, в четыре часа утра, посвистывая и весело погоняя  лошадь, проезжает Жозеф, кучер почтовой кареты, направляющейся в Нивель.    

 Глава шестнадцатая.    Qlot libras in duce?[40]    

     

Сражений при Ватерлоо – загадка. Оно одинаково непонятно и  для тех, кто выиграл его, и для тех, кто его проиграл. Для Наполеона – это  паника[41],  Блюхер видит в нем лишь сплошную пальбу; Веллингтон ничего в нем не понимает.  Просмотрите рапорты. Сводки туманны, пояснения сбивчивы. Одни запинаются,  другие невнятно лепечут. Жомини разделяет битву при Ватерлоо на четыре фазы;  Мюфлинг расчленяет ее на три эпизода; только Шарас – хотя в оценке некоторых  вещей мы с ним и расходимся – уловил своим острым взглядом характерные черты  катастрофы, которую потерпел человеческий гений в борьбе со случайностью,  предначертанной свыше. Все прочие историки как бы ослеплены, и, ослепленные,  они движутся ощупью. Действительно, то был день, подобный вспышке молнии, то  была гибель военной монархии, увлекшей за собой, к великому изумлению королей,  все королевства, то было крушение силы, поражение войны.    

В этом событии, отмеченном высшей необходимостью, человек не  играл никакой роли.    

Разве отнять Ватерлоо у Веллингтона и Блюхера – значит  лишить чего-то Англию и Германию? Нет. Ни о прославленной Англии, ни о величественной  Германии нет и речи при обсуждении проблемы Ватерлоо. Благодарение небу,  величие народов не зависит от мрачных похождений меча и шпаги. Германия, Англия  и Франция славны не силой оружия. В эпоху, когда Ватерлоо – всего лишь бряцание  сабель, в Германии над Блюхером возвышается Гете, а в Англии над Веллингтоном –  Байрон. Нашему веку присуще возникновение широкого круга идей, в сияние этой  утренней зари вливают свой сверкающий луч и Англия и Германия. Они полны  величия, ибо они мыслят. Повышение уровня цивилизации является их природным  свойством, оно вытекает из их сущности и нисколько не зависит от случая.  Возвышение их в XIX веке отнюдь не имело своим источником Ватерлоо. Лишь  народы-варвары внезапно вырастают после победы. Так после грозы вздувается  ненадолго поток. Цивилизованные народы, особенно в современную нам эпоху, не  возвышаются и не падают из-за удачи или неудачи полководца. Их удельный вес  среди рода человеческого является следствием чего-то более значительного,  нежели сражение. Слава богу, их честь, их достоинство, их просвещенность, их  гений не являются выигрышным билетом, на который герои и завоеватели – эти  игроки – могут рассчитывать в лотереях сражений. Случается, что битва  проиграна, а прогресс выиграл. Меньше славы, зато больше свободы. Умолкает  дробь барабана, и возвышает свой голос разум. Это игра, в которой выигрывает  тот, кто проиграл. Обсудим же хладнокровно Ватерлоо с двух точек зрения.  Припишем случайности то, что было случайностью, а воле божьей то, что было  волей божьей. Что такое Ватерлоо? Победа? Нет. Квинта в игре.    

Выигрыш достался Европе, но оплатила его Франция.    

Водружать там льва не стоило.    

Впрочем, Ватерлоо – это одно из самых своеобразных  столкновений в истории. Наполеон и Веллингтон. Это не враги – это противоположности.  Никогда бог, которому нравятся антитезы, не создавал контраста более  захватывающего, очной ставки более необычной. С одной стороны – точность,  предусмотрительность, математический расчет, осторожность, обеспеченные пути  отступления, сбереженные резервы, непоколебимое хладнокровие, невозмутимая  методичность, стратегия, извлекающая выгоду из местности, тактика, согласующая  действия батальонов, резня, строго соблюдающая правила, война, ведущаяся с  часами в руках, никакого упования на случайность, старинное классическое  мужество, безошибочность во всем; с другой – интуиция, провиденье, своеобразие  военного мастерства, сверхчеловеческий инстинкт, блистающий взор, нечто,  обладающее орлиной зоркостью и разящее подобно молнии, чудесное искусство в  сочетании с высокомерной пылкостью, все тайны глубокой души, союз с роком,  река, равнина, лес, холм, собранные воедино и словно принужденные к  повиновению, деспот, доходящий до того, что подчиняет своей тирании даже поля  брани, вера в свою звезду, соединенная с искусством стратегии, возвеличенным  ею, но в то же время смущенным. Веллингтон – это Барем войны, Наполеон – ее  Микеланджело; и на этот раз гений был побежден расчетом.    

Оба кого-то поджидали. И тот, кто рассчитал правильно,  восторжествовал. Наполеон ждал Груши – тот не явился. Веллингтон ждал Блюхера –  тот прибыл.    

Веллингтон – это война классическая, мстящая за давний  проигрыш. На заре своей военной карьеры Наполеон столкнулся с такой войной в  Италии и одержал тогда блистательную победу. Старая сова спасовала перед  молодым ястребом. Прежняя тактика была не только разбита наголову, но и  посрамлена. Кто был этот двадцатишестилетний корсиканец, что представлял собой  этот великолепный невежда, который, имея против себя все, а за себя – ничего,  без провианта, без боевых припасов, без пушек, без обуви, почти без армии, с  горстью людей против целых полчищ, обрушивался на объединенные силы Европы и  самым невероятным образом одерживал победы там, где это казалось совершенно  невозможным? Откуда явился этот грозный безумец, который, почти не переводя  дыхания и с теми же картами в руках, рассеял одну за другой пять армий  германского императора, опрокинув за Альвицем Болье, за Болье Вурмсера, за  Вурмсером Меласа, за Меласом Макка? Кто был этот новичок в боях, обладавший  дерзкой самоуверенностью небесного светила? Академическая школа военного  искусства отлучила его, доказав этим собственную несостоятельность. Вот откуда  вытекает неукротимая злоба старого цезаризма против нового, злоба  вымуштрованной сабли против огненного меча, злоба шахматной доски против гения.  18 июня 1815 года за этой упорной злобой осталось последнее слово, и под Лоди,  Монтебелло, Монтенотом, Мантуей, Маренго и Арколем она начертала: «Ватерлоо».  То был приятный большинству триумф посредственности. Судьба допустила эту  иронию. На закате своей жизни и славы Наполеон снова встретился лицом к лицу с  молодым Вурмсером.    

Будем бороться!    

Будем бороться, но осмотрительно. Свойство истины – никогда  не преувеличивать. Ей нет в этом нужды! Существует нечто, подлежащее уничтожению,  иное же надо только осветить и разобраться в нем. Великая сила таится в  благожелательном и серьезном изучении предмета. Не надо языков пламени там, где  достаточно простого луча.    

Итак, живя в XIX веке, мы относимся враждебно к  аскетическому затворничеству, у каких бы народов оно ни существовало, будь то в  Азии или в Европе, в Индии или в Турции. Кто говорит: «Монастырь» – говорит:  «болото». Способность монастырей к загниванию очевидна, их стоячие воды  вредоносны, их брожение заражает лихорадкой и изнуряет народы; их размножение  становится казнью египетской. Мы не можем подумать без ужаса о тех странах, где  кишат, как черви, всевозможные факиры, бонзы, мусульманские монахи-отшельники,  калугеры, марабуты, буддистские священники и дервиши.    

И все же религиозный вопрос существует. В нем есть  таинственные, почти грозные стороны. Да будет нам позволено вглядеться в них  пристальней.    

 Глава семнадцатая.    Следует ли считать Ватерлоо событием положительным?    

     

Существует весьма почтенная либеральная школа, которая не  осуждает Ватерлоо. Мы к ней не принадлежим. Для нас Ватерлоо – лишь  поразительная дата рождения свободы. То, что из подобного яйца мог вылупиться  подобный орел, явилось полной неожиданностью.    

В сущности, Ватерлоо по замыслу должно было явиться победой контрреволюции.  Это – Европа против Франции; Петербург, Берлин, Вена – против Парижа; status  quo[42]  против дерзанья; 14-е июля 1789 года, штурмуемое 20 марта 1815 года; сигнал к  боевым действиям монархических держав против не поддающегося обузданию  мятежного духа французов. Унять, наконец, этот великий народ, погасить этот  вулкан, действующий уже двадцать шесть лет, – такова была мечта. Здесь  проявилась солидарность Брауншвейгов, Нассау, Романовых, Гогенцоллернов,  Габсбургов с Бурбонами. Ватерлоо несло на своем хребте «священное право».  Правда, если Империя была деспотической, то королевская власть, в силу  естественной реакции, должна была по необходимости стать либеральной, и  невольным следствием Ватерлоо, к великому сожалению победителей, явился  конституционный порядок. Ведь революция не может быть побеждена до конца;  будучи предопределенной и совершенно неизбежной, она возникает снова и снова:  до Ватерлоо – в лице Бонапарта, опрокидывающего старые троны, после Ватерлоо –  в лице Людовика XVIII, дарующего хартию и подчиняющегося ей. Бонапарт сажает на  неаполитанский престол форейтора, а на шведский – сержанта, пользуясь  неравенством для доказательства равенства; Людовик XVIII подписывает в  Сент-Уэне декларацию прав человека. Если вы желаете уяснить себе, что такое  революция, назовите ее Прогрессом, а если вы желаете уяснить себе, что такое  прогресс, назовите его Завтра. Это Завтра неотвратимо творит свое дело и  начинает его с сегодняшнего дня. Пусть самым необыкновенным образом, но оно  всегда достигает своей цели. Это Завтра, пользуясь Веллингтоном, делает из Фуа,  бывшего всего только солдатом, – оратора, Фуа повержен наземь у Гугомона –  и вновь поднимается на трибуне. Так действует прогресс. Для этого рабочего не  существует негодных инструментов. Не смущаясь, он приспосабливает для  божественной своей работы и человека, перешагнувшего через Альпы, и немощного  старца, нетвердо стоящего на ногах, исцеленного ветхозаветным Елисеем. Он  пользуется подагриком, равно как и завоевателем: завоевателем вовне, подагриком  – внутри государства. Ватерлоо, одним ударом покончив с мечом, разрушавшим  европейские троны, имело следствием лишь то, что дело революции перешло в  другие руки. Воины кончили свое дело, наступила очередь мыслителей. Тот век,  движение которого Ватерлоо стремилось остановить, перешагнул через него и  продолжал свой путь. Эта мрачная, победа была, в свою очередь, побеждена  свободой.    

Словом, бесспорно одно: все, что торжествовало при Ватерлоо,  все, что весело ухмылялось за спиной Веллингтона, что поднесло ему маршальские  жезлы всей Европы, включая, как говорят, и маршальский жезл Франции, что  радостно катило полные тачки земли, смешанной с костями убитых, чтобы  воздвигнуть холм для льва, и победно начертало на этом пьедестале: «18 июня  1815 года», все, что поощряло Блюхера рубить саблями отступающих, что с высоты  плато Мон-Сен-Жан нависло над Францией, словно над своей добычей, – все  это было контрреволюцией, бормочущей гнусное слово: «расчленение». Прибыв в  Париж, контрреволюция увидела кратер вблизи; она почувствовала, что пепел жжет  ей ноги, и тогда она одумалась. Она вновь обратилась к косноязычному лепету  хартии.    

Будем же видеть в Ватерлоо лишь то, что есть в Ватерлоо.  Завоевание свободы не было его целью. Контрреволюция была либеральной поневоле,  так же как Наполеон благодаря сходному стечению обстоятельств был  революционером поневоле. 18 июня 1815 года этот новый Робеспьер был выбит из  седла.    

 Глава восемнадцатая.    Восстановление священного права    

     

Конец диктатуре. Вся европейская система рухнула.    

Империя погрузилась во тьму, подобную той, в которой исчез  гибнущий античный мир. Можно восстать даже из бездны, как это бывало во времена  варваров. Но только у варварства 1815 года, уменьшительное название которого –  контрреволюция, не хватило дыхания; оно быстро запыхалось и остановилось. Надо  сказать, что Империю оплакивали, и оплакивали герои. Если слава заключается в  мече, превращенном в скипетр, то империя была сама слава. Она распространила по  земле весь свет, на какой только способна тирания, но то был мрачный свет.  Скажем больше: черный свет. В сравнении с днем – это ночь. Но когда эта ночь  исчезла, наступило словно затмение.    

Людовик XVIII вернулся в Париж. Хороводы 8 июля изгладили из  памяти восторги 20 марта. Корсиканец стал антитезой Беарнца. Над куполом Тюильри  взвился белый флаг. Настало царство изгнанников. Еловый стол из Гартвелла занял  место перед украшенным лилиями креслом Людовика XIV. Так как Аустерлиц устарел,  стали говорить о Бувине и Фонтенуа, словно эти победы были только вчера  одержаны. Трон и алтарь торжественно вступили в братский союз. Одна из самых  общепризнанных в XIX веке форм общественного благоденствия водворилась во  Франции и на континенте. Европа надела белую кокарду. Трестальон прославился.  Девиз nоn pluribus impar[43]  вновь появился в ореоле лучей, высеченных из камня, на фасаде казармы Орсейской  набережной, изображая солнце. Там, где прежде помещалась императорская гвардия,  теперь разместились мушкетеры. Сбитая с толку всеми этими новшествами,  триумфальная арка на Карусельной площади, сплошь уставленная словно занемогшими  изображениями побед, быть может, даже испытывая некоторый стыд перед Маренго и  Арколем, выпуталась из положения с помощью статуи герцога Ангулемского.    

Кладбище Мадлен, страшная братская могила 93-го года,  украсилось мрамором и яшмой, ибо с его землей был смешан прах Людовика XVI и  Марии-Антуанетты. Из глубины Венсенского рва поднялась надгробная колонна с  усеченным верхом, напоминающая о том, что герцог Энгиенский умер в том месяце,  когда был коронован Наполеон. Папа Пий VII, совершивший это помазание на  царство незадолго до этой смерти, благословил падение с тем же спокойствием, с  каким благословил возвышение. В Шенбрунне появился четырехлетний призрак,  именовать которого Римским королем считалось государственным преступлением. И  все это свершилось, и все короли снова заняли свои места, и властелин Европы  был пленен, и старая форма правления была заменена новой, и все, что было  светом, и все, что было мраком на земле, переместилось, потому что однажды  летом, после полудня, пастух сказал в лесу пруссаку: «Пройдите здесь, а не  там».    

1815 год походил на хмурый апрель. Старая, ядовитая,  нездоровая действительность приняла вид весеннего обновления. Ложь сочеталась  браком с 1789 годом, «священное право» замаскировалось хартией, то, что было  фикцией, прикинулось конституцией, предрассудки, суеверия и тайные умыслы,  уповая на 14-ю статью, перекрасились и покрылись лаком либерализма. Так меняют  кожу змеи.    

Наполеон и возвысил и унизил человека. Во время этого  блистательного владычества материи идеал получил странное название идеологии.  Какая неосторожность со стороны великого человека отдать на посмеяние будущее!  А между тем народ – это пушечное мясо, влюбленное в своего канонира, –  искал его глазами. Где он? Что он делает? «Наполеон умер», – сказал один  прохожий инвалиду, участнику Маренго и Ватерлоо. «Это он – да умер? –  воскликнул солдат. – Много вы знаете!» Народное воображение обожествляло  этого поверженного во прах героя. Фон Европы после Ватерлоо стал мрачен. С  исчезновением Наполеона долгое время ощущалась огромная, зияющая пустота.    

И в эту пустоту, как в зеркало, гляделись короли. Старая  Европа воспользовалась ею для своего преобразования. Возник Священный союз.  «Прекрасный союз», – это было заранее предсказано роковым полем Ватерлоо[44].    

Перед лицом этой старинной преобразованной Европы наметились  очертания новой Франции. Будущее, осмеянное императором, вступило в свои права.  На челе его сияла звезда – Свобода. Молодое поколение обратило к нему  восторженный взор. Странное явление – увлекались одновременно и будущим –  Свободой, и прошедшим – Наполеоном. Поражение возвеличило пораженного. Бонапарт  в падении казался выше Наполеона в славе. Те, кто торжествовал победу, ощутили  страх. Англия приказала сторожить Бонапарта Гудсону Лоу. Франция поручила  следить за ним Моншеню. Его спокойно скрещенные на груди руки внушали тревогу  тронам. Александр прозвал его: «моя бессонница». Страх внушало им то, что было  в нем от революции. Именно в этом находит свое объяснение и оправдание  бонапартистский либерализм. Этот призрак заставлял трепетать старый мир.  Королям не любо было и царствовать, когда на горизонте маячила скала св. Елены.    

Пока Наполеон томился в Лонгвуде, шестьдесят тысяч человек,  павших на поле Ватерлоо, мирно истлевали в земле, и что-то от их покоя  передалось всему миру. Венский конгресс, пользуясь этим, создал трактаты 1815  года, и Европа назвала это Реставрацией.    

Вот что такое Ватерлоо.    

Но какое дело до него вечности? Весь этот ураган, вся эта  туча, эта война, затем этот мир, весь этот мрак ни на мгновение не затмили  сияния того великого ока, перед которым травяная тля, переползающая с одной  былинки на другую, равна орлу, перелетающему с башни на башню Собора Парижской  Богоматери.    

 Глава девятнадцатая.    Поле битвы ночью    

     

Вернемся – этого требует наша книга – на роковое поле битвы.    

18 нюня 1815 года было полнолуние. Светлая ночь  благоприятствовала яростной погоне Блюхера; она выдавала следы беглецов и,  предавая злосчастные войска во власть озверевшей прусской кавалерии, помогала  резне. В бедствиях можно иногда проследить это ужасное сообщничество ночи.    

Когда последний пушечный залп умолк, равнина Мон-Сен-Жан  опустела.    

Англичане заняли лагерную стоянку французов; ночевать в  лагере побежденного – обычай победителя. Свой бивуак они разбили по ту сторону  Россома. Пруссаки, увлекшись преследованием, ушли дальше. Веллингтон направился  в деревню Ватерлоо составлять рапорт лорду Батгерсту.    

Изречение Sic vos поп vobis[45]  очень подходит к деревушке Ватерлоо. Там не происходило никакого сражения;  деревня расположена на расстоянии полумили от поля битвы. Мон-Сен-Жак был  обстрелян из пушек, Гугомон сожжен, Папелот сожжен, Плансенуа сожжено. Ге-Сент  взят приступом. Бель-Альянс был свидетелем дружеского объятия двух победителей;  однако названия всех этих мест смутно удержались в памяти, а на долю Ватерлоо,  стоявшего в стороне, достались все лавры.    

Мы не принадлежим к числу поклонников войны. При случае мы  всегда говорим ей правду в глаза. Есть в войне устрашающая красота, о которой  мы не умалчиваем, но есть в ней, признаться, и уродство. Одна из самых  невероятных его форм – это поспешное ограбление мертвых вслед за победой.  Утренняя заря, занимающаяся после битвы, освещает обычно обнаженные трупы.    

Кто совершает это? Кто порочит торжество победы? Чья подлая  рука украдкой скользит в ее карман? Кто те мошенники, которые обделывают свои  делишки за спиною славы? Некоторые философы, в том числе Вольтер, утверждали,  будто ими являются сами же творцы славы. Это все те же солдаты, – говорят  они, – и никто другой; оставшиеся в живых грабят мертвых. Днем – герой,  ночью – вампир. Они, мол, имеют некоторое право обшарить того, кого  собственными руками превратили в труп. Мы держимся иного мнения. Пожинать лавры  и стаскивать башмаки с мертвецов – на это неспособна одна и та же рука.    

Достоверно лишь, что вслед за победителями всегда крадутся  грабители. Однако солдаты к этому непричастны, особенно солдаты современные.    

За каждой армией тянется хвост, – вот где следует  искать виновников. Существа, родственные летучим мышам, полуразбойники –  полулакеи, все разновидности нетопырей, возникающие в сумерках, которые  именуются войной, люди, облаченные в военные мундиры, по никогда не  сражавшиеся, мнимые больные, злобные калеки, подозрительные маркитанты,  разъезжающие в тележках, иногда даже со своими женами, и ворующие то, что сами  продали, нищие, предлагающие себя офицерам в проводники, обозная прислуга,  мародеры – весь этот сброд волочился во время похода за армией прежнего времени  (мы не имеем в виду армию современную) и даже получил на специальном языке  кличку «ползунов». Никакая армия и никакая нация за них не ответственны. Они  говорили по-итальянски – и следовали за немцами, говорили по-французски – и  следовали за англичанами. Один из таких подлецов, испанский «ползун», болтавший  по-французски на тарабарско-пикарском наречии, обманул маркиза де Фервака,  полагавшего, что это француз. Маркиз был убит и ограблен на поле битвы под  Серизолой в ночь после победы. Узаконенный грабеж породил грабителя. Следствием  отвратительного принципа: «жить на счет врага» явилась язва, исцелить которую  могла лишь суровая дисциплина. Существуют обманчивые репутации; порой трудно  понять, чему приписать необыкновенную популярность иных полководцев, хотя бы и  великих. Тюренн был любим своими солдатами за то, что допускал грабеж –  дозволенное зло является одним из проявлений доброты; Тюренн был настолько  добр, что разрешил предать Палатинат огню и мечу. Количество присосавшихся к  армии мародеров зависело от большей или меньшей строгости главнокомандующего. В  армиях Гоша и Марсо «ползунов» совсем не было; следует отдать справедливость  Веллингтону, что и в его армии их было мало.    

Тем не менее в ночь с 18 на 19 июня мертвецов раздевали.  Веллингтон был суров; он издал приказ беспощадно расстреливать каждого, кто  будет пойман на месте преступления. Но привычка грабить пускает глубокие корни.  Мародеры воровали на одном конце поля, в то время как на другом их  расстреливали. Зловеще светила луна над этой равниной.    

Около полуночи какой-то человек брел, вернее, полз по  направлению к оэнской дороге. Это был, по-видимому, один из тех, о ком мы  только что говорили: не француз, не англичанин, не солдат, не землепашец, не  человек, а вурдалак, привлеченный запахом мертвечины и пришедший обобрать  Ватерлоо, понимая победу как грабеж. На нем была блуза, смахивавшая на  солдатскую шинель, он был труслив и дерзок, он продвигался вперед, но то и дело  оглядывался. Кто же был этот человек? Вероятно, ночь знала о нем больше, чем  день. Мешка при нем не было – очевидно, его заменяли вместительные карманы  шинели. Время от времени он останавливался, оглядывал поле, словно желая  убедиться, что за ним не следят, быстро нагибался, ворошил на земле что-то  безмолвное и неподвижное, затем выпрямлялся и незаметно уходил. Его скользящая  походка, его позы, его быстрые и таинственные движения придавали ему сходство с  теми злыми духами ночи, которые водятся среди развалин и которых древние  нормандские предания окрестили «шатунами».    

Иные голенастые ночные птицы такими же силуэтами  вырисовываются на фоне болот.    

Вглядевшись в окружающий туман, можно было заметить на  некотором расстоянии неподвижную и как бы спрятанную за лачугой, стоявшей у  Нивельского шоссе, на повороте дороги из Мон-Сен-Жан в Брен-л'Алле, небольшую  повозку маркитанта с верхом, крытым просмоленными прутьями ивняка. В повозку  впряжена была тощая кляча, щипавшая через удила крапиву. Внутри фургона на  ящиках и узлах сидела какая-то женщина. Быть может, существовала какая-то связь  между этой повозкой и этим бродягой.    

Ночь была ясная. Ни облачка в вышине. Внизу лежала  обагренная кровью земля, а луна все так же отливала серебром. В этом  проявлялось безучастие неба. Ветви деревьев, подбитые картечью, но удерживаемые  зацепившейся корой от падения, покачивались на ночном ветру. Легкое дуновение,  почти дыхание, шевелило густой кустарник. По траве пробегала зыбь, словно  последнее содрогание отлетающих душ.    

Издали неясно доносились шаги ходивших взад и вперед  патрулей да оклики дозорных в лагере англичан.    

Гугомон и Ге-Сент все еще пылали, образуя на западе и на востоке  два ярких зарева, связанных между собою цепью сторожевых огней английского  лагеря, растянувшейся по холмам громадным полукругом и напоминавшей рубиновое  ожерелье с двумя карбункулами на концах.    

Мы уже говорили о бедствии на оэнской дороге.    

При одной мысли о том, сколько храбрецов там погибло и какою  смертью, сердце невольно содрогается.    

Если существует на свете что-либо ужасное, если есть  действительность, превосходящая самый страшный сон, то это: жить, видеть  солнце, быть в расцвете сил, быть здоровым и радостным, смеяться над  опасностью, лететь навстречу ослепительной славе, которую видишь впереди,  ощущать, как дышат легкие, как бьется сердце, как послушна разуму воля,  говорить, думать, надеяться, любить, иметь мать, иметь жену, иметь детей,  обладать знаниями, – и вдруг, даже не вскрикнув, в мгновение ока рухнуть в  бездну, свалиться, скатиться, раздавить кого-то, быть раздавленным, видеть  хлебные колосья над собой, цветы, листву, ветви и быть не в силах удержаться,  сознавать, что сабля твоя бесполезна, ощущать под собой людей, над собой  лошадей, тщетно бороться, чувствовать, как, брыкаясь, лошадь в темноте ломает  тебе кости, как в глаз тебе вонзается чей-то каблук, яростно хватать зубами  лошадиные подковы, задыхаться, реветь, корчиться, лежать внизу и думать: «Ведь  только что я еще жил!»    

Там, где во время этого ужасного бедствия раздавались  хрипение и стоны, теперь царила тишина. Дорога в ложбине была доверху забита  трупами лошадей и всадников. Жуткое зрелище! Откосы исчезли. Трупы сравняли  дорогу с полем и лежали вровень с краями ложбины, как утрясенный четверик  ячменя. Груда мертвецов на более возвышенной части, река крови в низменной –  такова была эта дорога вечером 18 июня 1815 года. Кровь текла даже через  Нивельское шоссе, образуя огромную лужу перед засекой, преграждавшей шоссе в  том месте, на которое до сей поры обращают внимание путешественников. Как  помнит читатель, кирасиры обрушились в овраг оэнской дороги с противоположной  стороны – со стороны Женапского шоссе. Количество трупов на дороге зависело от  большей или меньшей ее глубины. Около середины, где дорога становилась ровной и  где прошла дивизия Делора, слой мертвых тел был тоньше.    

Ночной бродяга, которого мы видели мельком, шел в этом  направлении. Он рылся в этой огромной могиле. Он разглядывал ее. Он делал  отвратительный смотр мертвецам. Он шагал по крови.    

Вдруг он остановился.    

В нескольких шагах от него, на дороге, там, где кончалось  нагромождение трупов, из-под груды лошадиных и человеческих останков выступала  рука, освещенная луной.    

На одном из пальцев этой руки что-то блестело; то был  золотой перстень.    

Бродяга нагнулся, присел на корточки, а когда встал, то  перстня на пальце уже не было.    

Собственно, он не встал – он остался на коленях, в неловкой  позе оторопевшего человека, спиной к мертвецам, всматриваясь в даль, всей  тяжестью тела навалившись на пальцы, которыми упирался в землю, настороженный,  с приподнятой над краем рва головой. Повадки шакала вполне уместны при  совершении некоторых действий.    

Затем он выпрямился, но тут же подскочил на месте. Он  почувствовал, как кто-то ухватил его сзади. Он оглянулся. Вытянутые пальцы руки  сжались, вцепившись в полу его шинели.    

Честный человек испугался бы, а этот ухмыльнулся.    

– Гляди-ка! – сказал он. – Это, оказывается,  покойничек! Ну, мне куда милей выходец с того света, чем жандарм!    

Рука между тем ослабела и выпустила его. Усилие не может  быть длительным в могиле.    

– Вот оно что! – пробормотал бродяга. –  Мертвец-то жив! Ну-ка, посмотрим!    

Он снова наклонился, разбросал кучу, отвалил то, что мешало,  ухватился за руку, высвободил голову, вытащил тело и спустя несколько минут  поволок по дороге во тьме если не бездыханного, то во всяком случае потерявшего  сознание человека. Это был кирасир, офицер и даже, как видно, в высоком чине:  из-под кирасы виднелся толстый золотой эполет; каски на нем не было. Глубокая  рана от удара саблей пересекала лицо, залитое кровью. Впрочем, руки и ноги,  по-видимому, у него остались целы благодаря тому, что по какой-то счастливой,  если только это слово здесь подходит, случайности мертвецы образовали над ним  что-то вроде свода, предохранившего его от участи быть раздавленным. Глаза его  были сомкнуты.    

На кирасе у него висел серебряный крест Почетного легиона.    

Бродяга сорвал его, и крест тут же исчез в одном из тайников  его шинели.    

Затем он нащупал карман для часов, обнаружил часы и взял их.  Потом обшарил жилетные карманы, нашел кошелек и присвоил его себе.    

Когда его старания помочь умирающему достигли этой стадии,  офицер внезапно открыл глаза.    

– Спасибо, – пробормотал он слабым голосом.  Резкость движений прикасавшегося к нему человека, ночная прохлада, свободно  вдыхаемый свежий воздух вернули ему сознание.    

Бродяга ничего не ответил. Он насторожился. В отдалении  послышались шаги: вероятно, приближался патруль.    

– Кто выиграл сражение? – чуть слышным от  смертельной слабости голосом спросил офицер.    

– Англичане, – ответил грабитель.    

Офицер продолжал:    

– Поищите в моих карманах. Вы найдете там часы и  кошелек. Возьмите их себе. Это было уже сделано. Однако бродяга сделал вид, что  ищет, потом ответил:    

– Карманы пусты.    

– Меня ограбили, – сказал офицер – Жаль! Это  досталось бы вам.    

Шаги патрульных слышались все отчетливее.    

– Кто-то идет, – прошептал бродяга, собираясь  встать.    

Офицер, с трудом приподняв руку, удержал eгo:    

– Вы спасли мне жизнь. Кто вы?    

Грабитель быстрым шепотом ответил:    

– Я. как и вы, служу во французской армии. Сейчас я  должен вас оставить. Если меня здесь схватят, я буду расстрелян. Я спас вам  жизнь. Теперь сами выпутывайтесь из беды как знаете.    

– В каком вы чине?    

– Сержант.    

– Ваша фамилия?    

– Тенардье.    

– Я не забуду – сказал офицер. – А вы запомните  мою. Моя фамилия Понмерси.    

     

 Книга вторая    

Корабль «Орион»    

     Глава первая.    Номер 24601 становится номером 9430    

     

Жан Вальжан был опять арестован.    

Читатель не посетует, если мы не станем задерживаться на  печальных подробностях этого события. Мы ограничимся тем, что приведем две  краткие заметки, опубликованные в газетах несколько месяцев спустя после  удивительного происшествия в Монрейле-Приморском.    

Это короткие заметки, но не следует забывать, что в то время  еще не существовало Судебной газеты.    

Первую заметку мы заимствуем из газеты Белое знамя. Она  датирована 25 июля 1823 года.    

«Один из округов Па-де-Кале явился ареной необычайного  происшествия. Неизвестно откуда появившийся человек по имени Мадлен несколько  лет тому назад, благодаря новым способам производства, возобновил старинный  местный промысел – выделку искусственного гагата и мелких изделий из черного  стекла. На этом он нажил значительное состояние и, не будем скрывать, обогатил  округ. За его заслуги он был избран мэром. Полиция обнаружила, что Мадлен был  не кто иной, как нарушивший распоряжение о месте жительства бывший каторжник,  приговоренный в 1796 году за кражу, по имени Жан Вальжан. Жан Вальжан был снова  заключен в острог. По-видимому, до своего ареста ему удалось получить в  банкирской конторе г-на Лафита свой превышавший полмиллиона вклад; эту сумму он  нажил, как говорят, вполне законно, на своем предприятии. Узнать, куда он ее  спрятал, после того как его отправили на галеры в Тулон, установить не  удалось».    

Вторая, более подробная заметка взята из Парижской газеты от  того же числа.    

«Отбывший срок и освобожденный каторжник по имени Жан  Вальжан предстал перед уголовным судом Вара при обстоятельствах, заслуживающих  внимания Этому негодяю удалось обмануть бдительность полиции, он переменил имя  и добился того, что его избрали мэром одного из наших северных городков. В этом  городе он открыл довольно крупное предприятие. Но в конце концов он был  разоблачен и задержан благодаря неутомимому усердию прокурорского надзора. Он  сожительствовал с публичной женщиной, которая в момент его ареста скончалась от  душевною потрясения. Этот негодяй, обладающий силой Геркулеса нашел способ  бежать, но спустя три или четыре дня полиция вновь задержала его, уже в Париже,  в тот момент, когда он садился в один из небольших дилижансов, курсирующих  между селом Монфермейль (округ Сены и Уазы) и столицей. Говорят, что он  воспользовался несколькими днями свободы и вынул значительную сумму денег,  помещенную им у одного из наших виднейших банкиров. Эту сумму исчисляют в  шестьсот-семьсот тысяч франков Согласно обвинительному акту он запрятал деньги  в таком месте, которое было известно ему одному, и конфисковать деньги не  удалось. Как бы то ни было, вышеупомянутый Жан Вальжан был доставлен в  уголовный суд Барского округа, где ему было предъявлено обвинение в вооруженном  нападении на большой дороге, около восьми лет тому назад, на одного из тех  славных малых, которые, как говорит в своих бессмертных строках фернейский патриарх,  —    

     

Приходят из Савойи каждый год    

И сажею забитый дымоход.    

Искусно в вашем доме прочищают.    

     

Бандит отказался от защиты В мастерски построенном и  красноречивом выступлении государственного прокурора доказывалось, что кража  совершена при содействии сообщников и что Жан Вальжан является членом воровской  шайки, орудующей на юге. На основании этого Жан Вальжан был признан виновным и  приговорен к смертной казни. Преступник отказался подать кассационную жалобу.  Король, по бесконечному милосердию своему, пожелал смягчить наказание, заменив  смертную казнь бессрочной каторгой. Жан Вальжан был тотчас же отправлен в Тулон  на галеры».    

Еще не было забыто, что у Жана Вальжана в  Монрейле-Приморском существовали связи с духовными лицами. Некоторые газеты, в  частности Конституционалист, изобразили смягчение приговора как торжество  партии духовенства.    

Жан Вальжан переменил на каторге номер. Он стал называться  номером 9430.    

Чтобы уже не возвращаться к этому вопросу, заметим, что  вместе с господином Мадленом из Монрейля-Приморского исчезло и благосостояние  города. Во всяком случае, все, что предвидел он в тревожную, полную сомнений  ночь, сбылось: не стало его, не стало и души города. После его падения в  Монрейле начался жестокий дележ, неизбежный при крушении выдающегося человека,  роковой распад процветавшего дела, который ежедневно втихомолку совершается в  обществе и который история заметила только однажды, ибо произошел он после  смерти Александра Великого. Лейтенанты возводят себя в сан королей; подмастерья  объявляют себя хозяевами. Возникли зависть и соперничество. Обширные мастерские  г-на Мадлена были закрыты, строения превратились в руины, рабочие разбрелись.  Одни оставили край, другие оставили ремесло. Все начало делаться в малых, а не  в больших масштабах; для наживы, но не для всеобщего блага. Связующее начало  исчезло; возникли конкуренция и ожесточение. Г-н Мадлен стоял во главе всего и  всем управлял. Он пал – и каждый принялся тянуть в свою сторону. Дух созидания  тотчас сменился духом борьбы, сердечность – черствостью, благожелательное ко  всем отношение организатора – взаимной ненавистью. Нити, завязанные г-ном  Мадленом, спутались и порвались, способ производства подменили, продукцию  обесценили, доверие убили; с уменьшением заказов снизился и сбыт, заработок  рабочих упал, мастерские остановились, наступило разорение. И ничего больше не  делалось для бедных. Исчезло все.    

Даже государство заметило, что где-то кого-то не стало.  Меньше чем через четыре года после приговора уголовного суда, который  засвидетельствовал в интересах каторжных тюрем тождество г-на Мадлена с Жаном  Вальжаном, издержки по взиманию налогов в округе Монрейля-Приморского  удвоились, и в феврале 1827 года г-н де Виллель сделал об этом публичное  заявление.    

 Глава вторая,    в которой читатели найдут двустишие, сочиненное, быть может, дьяволом    

     

Прежде чем продолжить нашу повесть, мы считаем нелишним  рассказать с некоторыми подробностями об одном странном случае, происшедшем в  Монфермейле приблизительно в то же время и, быть может, подтверждающем  некоторые предположения государственного прокурора.    

В окрестностях Монфермейля сохранилось старинное поверье,  тем более примечательное и любопытное, что народное поверье в такой  непосредственной близости от Парижа – это то же, что алоэ в Сибири. Мы  принадлежим к числу тех, кто чтит все, что можно рассматривать как редкое  растение. Вот оно, это монфермейльское поверье. Дьявол с незапамятных времен  избрал монфермейльский лес местом, где он укрывал свои сокровища. Кумушки  утверждали, будто не диво встретить здесь в сумерки, в лесной глуши, черного  человека, в сабо, в холщовых шароварах и блузе, похожего не то на ломового  извозчика, не то на дровосека. Приметен он тем, что на голове у него вместо  колпака или шляпы – огромные рога. Это действительно важная примета. Обычно  этот человек занят тем, что роет яму. Существуют три способа извлeчь выгоду из  этой встречи. Первый – приблизиться к нему и заговорить с ним. Тогда ты  увидишь, что этот человек – обыкновенный крестьянин, что черным он кажется от  сгустившихся сумерек, что никакой ямы он не роет, а косит траву для своих  коров; то же, что принимают за его рога, – просто-напросто торчащие у него  за спиной вилы, зубья которых в измененной вечерним освещением перспективе  кажутся рогами на его голове. Ты возвращаешься домой и через неделю умираешь.  Второй способ – наблюдать за ним, дождаться, когда он выроет яму, опять  засыплет ее и уйдет; тогда надо быстро подбежать к ней, разрыть и овладеть  «сокровищем», которое туда, без сомнения, спрятал черный человек. В этом случае  ты умрешь через месяц. Наконец, третий способ – совсем не заговаривать с черным  человеком, не глядеть на него, а убежать со всех ног, Тогда ты проживешь до  года.    

Все три способа имеют свои неудобства, но второй  представляет по крайней мере то преимущество, что, правда, всего лишь на месяц,  ты овладеешь сокровищем, и потому этот способ считается предпочтительным.  Смельчаки, которые всюду пытают счастье, как уверяют люди, раскапывали ямы,  вырытые черным человеком, и пробовали обокрасть дьявола. По-видимому,  результаты подобных действий оказывались весьма скромными, если верить  преданию, и особенно – двум загадочным стихам на варварской латыни, которые по  этому поводу сочинил зловредный нормандский монах по имени Трифон, кое-что  смекавший в колдовстве. Трифон погребен в аббатстве Сен-Жермен в Бошервиле,  близ Руана, и на его могиле родятся жабы.    

Итак, приходится затрачивать огромные усилия, ибо эти ямы  обычно очень глубоки; потеешь, роешь, трудишься целую ночь (это делается  ночью), рубаха вся взмокнет, свеча сгорит, мотыга зазубрится, и когда, наконец,  докопаешься до дна ямы, когда «сокровище» – твое, что же ты находишь? Что  представляет собой это сокровище дьявола? Иногда су, иногда экю или камень, а  то скелет или окровавленный труп; порой это привидение, сложенное вчетверо, как  лист бумаги, лежащий в бумажнике, а бывает и так, что вообще ничего не  находишь. Обо всем этом, по-видимому, и сообщают нескромным и любопытным людям  стихи Трифона:    

     

Fodit, et in fossa  thesauros condit opaca    

As, nummos, lapides,  cadaver, simulacra, nihilque.[46]    

     

Как будто и теперь еще там находят то пороховницу с пулями,  то старую засаленную и порыжевшую колоду карт, которой, несомненно, играл сам  дьявол. О последних двух находках Трифон не упоминает, но следует принять во  внимание, что Трифон жил в XII веке и что вряд ли у дьявола хватило бы ума  изобрести порох до Роджера Бэкона, а карты-до Карла VI.    

Впрочем, тот, кто будет играть в эти карты, может быть  уверен, что он проиграется в пух и прах; что же касается пороха из пороховницы,  то он обладает свойством взрываться прямо вам в лицо.    

Так вот, вскоре после того как прокурорскому надзору  показалось, что бывший каторжник Жан Вальжан во время своего кратковременного  побега бродил вблизи Монфермейля, люди в этом самом сельце заметили, что один  старый шоссейный рабочий, по прозвищу Башка, частенько «делает вылазки» в лес.  В тех краях поговаривали, будто Башка был когда-то на каторге; он находился под  наблюдением полиции, а так как он нигде не находил себе работы, то  администрация нанимала его за низкую плату на починку шоссе между Ганьи и  Ланьи.    

На этого Башку все местные жители поглядывали косо. Он был  слишком пoчтитeлeн, слишком смирен, перед каждым ломал шапку, трепетал перед  жандармами и заискивающе им улыбался. Подозревали его в связи с разбойничьей  шайкой, в том, что он с наступлением темноты устраивает засады в кустах. В его  пользу говорило лишь то, что он был пьяница.    

А заметили за ним вот что.    

С некоторых пор Башка очень рано кончал настилку щебня и  починку дороги и уходил со своей киркой в лес. Его встречали под вечер на  пустынных лужайках, в лесной чаще. где он как будто что-то искал, а иногда рыл  ямы. Проходившие мимо кумушки принимали его с первого взгляда за Вельзевула, а  потом хоть и узнавали Башку, но это отнюдь не успокаивало их. Такие встречи,  казалось, сильно раздражали его. Не было сомнений, что он избегал постороннего  взора и что в его поступках кроется тайна.    

В селе говорили: «Ясно, как божий день, что где-то появился  дьявол. Башка видел его и теперь разыскивает. У кого, у кого, а у него хватит  смекалки заграбастать кубышку Люцифера». Вольнодумцы добавляли: «Еще посмотрим,  кто кого надует: Башка Сатану или Сатана Башку». Старухи при этом усиленно  крестились.    

Однако блуждания Башки по лесу кончились, и он вернулся к  своей обычной работе на шоссе. Люди стали судачить о другом.    

Все же некоторые продолжали любопытствовать, полагая, что за  этим, вероятно, что-то кроется, – не баснословные сокровища, упоминаемые в  легенде, а какая-нибудь неожиданная находка, более основательная и осязаемая,  чем банковые билеты дьявола, и что в какой-то степени тайну ее этот шоссейный  рабочий, несомненно, разгадал. Больше всех заинтересовались этим школьный  учитель и трактирщик Тенардье, друживший с кем попало и не погнушавшийся  сблизиться с Башкой.    

– Правда, он был на каторге, – говорил  Тенардье. – Но, господи боже мой, никогда нельзя знать, кто там сейчас и  кому там быть суждено!    

Однажды вечером школьный учитель заявил, что в былое время  правосудие занялось бы вопросом о том, что делал Башка в лесу, и, конечно,  принудило бы его заговорить, а в случае необходимости подвергло бы его пытке  водой.    

– Подвергнем его пытке вином, – сообразил  Тенардье.    

Оба приложили все старания, чтобы напоить старого бродягу.  Башка выпил много, но сказал мало. С изумительным искусством и в точной пропорции  он сумел сочетать жажду пропойцы со сдержанностью судьи. Все же, упорно  возвращаясь к интересующему их предмету, а также объединяя и сопоставляя  некоторые вырвавшиеся у него туманные выражения, Тенардье и школьный учитель  представили себе такую картину.    

Однажды Башка, отправившись рано утром на работу, очень  удивился, заметив в лесу под кустом лопату и кирку, «вроде как припрятанные».  Но он решил, что эта лопата и кирка принадлежат водовозу, дядюшке Шестипечному,  и на этом успокоился. Однако вечером, притаившись за большим деревом так, что  сам не мог быть никем замечен, он увидел, что по дороге, ведущей в глубь леса,  идет «один человек, не из местных жителей, которого он, Башка. прекрасно знал».  В переводе Тенардье это означало: товарищ по каторге. Башка наотрез отказался  назвать его имя. Этот его знакомец нес сверток четырехугольной формы, вроде  большой коробки или сундучка. Башка удивился. Только несколько минут спустя ему  пришло на ум последовать за «знакомцем». Но было уже поздно: тот скрылся в лесной  чаще, тьма сгустилась, и Башка не мог бы догнать его. Тогда он решил наблюдать  за лесной опушкой. «Ночь была лунная». Спустя не то два, не то три часа Башка  увидел, что из кустарника вышел тот самый человек, и нес он уже не сундучок, а  кирку и лопату. Башка дал ему возможность удалиться, даже не заговорив с ним,  ибо знал, что этот втрое сильнее его, вооружен киркой и, конечно, убьет его,  если припомнит или если увидит, что и его узнали. Трогательное выражение чувств  у двух повстречавшихся старых друзей! Но лопата и кирка были для Башки как бы  лучом света. Он помчался к тому кусту, где был утром, но ничего не нашел. Из  этого он заключил, что знакомец его, углубившись в лес, вырыл киркой яму,  запрятал в нее сундучок и закопал яму лопатой. Так как сундучок был слишком мал  для того, чтобы в нем мог поместиться труп, то, значит, в нем были деньги. Вот  почему Башка предпринял розыски. Он обследовал, изрыл и обыскал весь лес,  обшарил все места, где ему казалось, что земля свежевскопана. Напрасно!    

Он ничего не «добыл». В Монфермейле стали об этом забывать.  Только некоторые бесстрашные кумушки все еще повторяли: «Будьте уверены, что  шоссейный рабочий из Ганьи всю эту кутерьму не зря затеял: тут наверняка  объявился дьявол».    

 Глава третья,    из которой видно, что надо предварительно поработать над звеном цепи, чтобы  потом разбить его одним ударом молотка    

     

В конце октября того же 1823 года жители Тулона увидели, что  после жестокой бури в их гавань вошел корабль «Орион», чтобы исправить  некоторые повреждения. Впоследствии этот корабль нес службу учебного судна в  Бресте, а в то время он еще числился в средиземноморской эскадре.    

Это судно, как оно ни было разбито, ибо море основательно  потрепало его, все же произвело внушительное впечатление, выйдя на рейд. На нем  развевался – теперь уже не помню, какой – флаг; в его честь по уставу полагался  салют из одиннадцати пушечных залпов; «Орион» отвечал выстрелом на выстрел;  итого двадцать два выстрела. Было подсчитано, что вместе с орудийными залпами  для воздания королевских и военных почестей, для обмена изысканно вежливыми  приветствиями, согласно правилам этикета, а также установленному порядку на  рейдах и цитаделях, вместе с ежедневными пушечными салютами всех крепостей и  всех военных кораблей при восходе и заходе солнца, при открытии и закрытии  ворот и пр., и пр., цивилизованный мир на всем земном шаре каждые двадцать  четыре часа производит сто пятьдесят тысяч холостых выстрелов. Если считать,  что каждый пушечный выстрел стоит шесть франков, то это составляет девятьсот  тысяч франков в день, триста миллионов в год, превращающихся в дым. Это только  небольшая подробность. Тем временем бедняки умирают с голоду.    

1823 год был годом, который Реставрация окрестила «эпохой  Испанской войны»    

Эта война заключала в себе много событий и множество  особенностей. Здесь дело шло о важнейших семейных интересах дома Бурбонов, о  его французской ветви, помогающей и покровительствующей ветви  мадридской, – иначе говоря, выполняющей долг старшинства; об очевидном  возврате к нашим национальным традициям, осложненным зависимостью и подчинением  северным кабинетам; о его светлости герцоге Ангулемском, прозванном  либеральными газетами «героем Андюжара», который в позе триумфатора, не  вязавшейся с его безмятежным обликом, укрощал старый реальный террор инквизиции,  схватившийся с химерическим террором либералов; о воскресших, к великому ужасу  знатных вдов, санкюлотах, под именем descamisados[47]; о монархизме, ставящем  препоны прогрессу, получившему название анархии; о внезапно прерванной  подспудной деятельности теорий 89-го года; о запрете, наложенном Европой на  совершающую кругосветное путешествие французскую мысль; о стоящем рядом с  престолонаследником Франции генералиссимусе принце Кариньяне – впоследствии  Карле-Альберте, который принимал участие в крестовом походе королей против  народов, пойдя добровольцем и пристегнув к своему мундиру гренадерские, красной  шерсти, эполеты. Здесь дело шло о вновь выступивших в поход солдатах Империи,  постаревших после восьмилетнего отдыха, грустных и уже под белой кокардой; о  трехцветном знамени, развевающемся на чужбине над героической горсточкой  французов, подобно тому как развевалось тридцать лет тому назад в Кобленце  белое знамя; о монахах, присоединившихся к нашим ветеранам; о духе свободы и  нововведений, усмиренном штыками, о принципах, уничтоженных пушечными  выстрелами; о Франции, разрушающей своим оружием то, что было создано ее  мыслью. Наконец, здесь дело шло о продажности вражеских генералов, о  нерешительности солдат, о городах, осажденных не столько тысячами штыков, сколько  миллионами франков; о полном отсутствии военной опасности, наряду с  возможностью взрыва, как это случается во внезапно захваченном и занятом  неприятелем минированном подкопе. Здесь было мало пролитой крови, мало чести  для завоевателей, здесь был позор для некоторых, а славы не было ни для кого.  Такова была эта война, затеянная принцами королевской крови, потомками Людовика  XIV, и руководимая полководцами, преемниками Наполеона. Ей выпала печальная,  участь: она не осталась в памяти ни как пример великой войны, ни как пример  великой политики.    

Эта война насчитывает несколько серьезных операций, –  взятие Трокадеро является одной из блестящих военных побед; но в целом,  повторяем, трубы этой кампании звучали надтреснуто, все вместе внушало  сомнение, и история одобряет то, что Франция не сразу согласилась признать этот  лжетриумф. Бросалось в глаза, что некоторые испанские офицеры, обязанные  сопротивляться, сдавались слишком поспешно, к победе примешивалась мысль о  лихоимстве: казалось, здесь скорее имеет место подкуп генералов, чем выигранные  сражения, и солдаты-победители возвращались униженными. Эта война действительно  умаляла достоинство нации, в складках ее знамени читалось: «Французский банк».    

Солдаты войны 1808 года, на которых так страшно обрушилась  осажденная ими Сарагоса, в 1823 году хмурились оттого, что перед ними так легко  распахивались ворота крепостей, и начинали жалеть о Палафоксе. Таков нрав  французов, предпочитающих лучше видеть перед собой Растопчина, чем  Бальестероса.    

Еще важнее то обстоятельство, что, оскорбляя дух французской  армии, война возмущала и дух демократии. То был замысел порабощения. В этой  кампании конечной целью французского солдата, сына демократии, было завоевание  рабства для других. Отвратительное противоречие! Франция рождена для того,  чтобы пробуждать дух народов, а не подавлять его. С 1792 года все революции в  Европе – это французская революция: сияние свободы излучает Франция. Это  излучение подобно солнечному. «Слепец, кто этого не видит!» – воскликнул  Бонапарт.    

Таким образом, война 1823 года была одновременно покушением  на великодушную испанскую нацию и покушением на французскую революцию. И  творила это чудовищное насилие Франция; правда, по принуждению, ибо, за  исключением войн освободительных, все, что совершают армии, они совершают по  принуждению. «Пассивное повиновение» – вот что определяет их действия. Армия  представляет собою странный шедевр расчета, при котором сила извлекается из  огромной суммы бессилия. Так объясняется война, затеянная человечеством против  человечества и вопреки человечеству.    

Для Бурбонов война 1823 года была роковой. Они приняли ее за  успех. Они совершенно упустили из виду, какая опасность таится в удушении идеи  путем ее запрета. В своей наивности они забылись до такой степени, что, придя к  власти, узаконили, как одну из основ своей силы, широчайшую терпимость к  преступлению. Дух злого умысла вторгся в их политику. 1830 год зародился в 1823  году. Испанский поход в их решениях стал аргументом в пользу насилия и  рискованных авантюр «священного права». Франция, восстановив el rey neto[48] в Испании,  легко могла восстановить неограниченную королевскую власть и у себя. Приняв  послушание солдата за согласие нации, Бурбоны совершили опасную ошибку.  Подобное легковерие губит троны. Не следует дремать ни под тенью мансенилового  дерева, ни под крылом армии.    

Но возвратимся к кораблю «Орион».    

Во время маневров армии под командованием  принца-генералиссимуса в Средиземном море крейсировала эскадра. Мы уже  упоминали, что «Орион» принадлежал к этой эскадре и что буря вынудила его зайти  в Тулонский порт.    

Появление военного корабля в гавани таит в себе некую  притягательную силу и занимает воображение толпы. Это зрелище величественно, а  толпа любит все величественное.    

Линейный корабль, борющийся со стихией, – пример одного  из прекраснейших столкновений человеческого гения с могуществом природы.    

Линейный корабль представляет собой сочетание частей, от  самых тяжелых, какие только существуют, да самых невесомых, ибо ему приходится  сталкиваться с тремя состояниями вещества сразу – твердым, жидким и  газообразным – и бороться против всех трех. У него есть одиннадцать железных  когтей, чтобы цепляться за гранит на дне морском, и больше крыльев и надкрылий,  чем у летучих насекомых, чтобы ловить в облаках попутный ветер. Его дыхание  вылетает из ста двадцати пушек, словно из чудовищных оркестровых труб, и  надменно вторит грому. Океан пытается сбить его с пути устрашающим однообразием  своих волн, но у корабля есть душа – компас, дающий ему совет и неизменно  указывающий на север. В темные ночи его сигнальные фонари заменяют звезды.  Итак, против ветра у него есть канат и парус, против волн – дерево, против скал  – железо, медь и свинец, против мрака – свет, против беспредельного простора –  магнитная стрелка.    

Чтобы получить представление о гигантских размерах всех этих  отдельных частей, которые в совокупности составляют линейный корабль,  достаточно в гавани Бреста или Тулона войти внутрь шестиэтажного стапеля. Это,  так сказать, защитный колпак над строящимся судном. Вон та огромная балка –  рея; массивная деревянная колонна, лежащая на земле и видная, насколько хватает  глаз, – грот-мачта. Ее длина, если считать от основания в трюме до  верхушки, теряющейся в облаках, равна шестидесяти саженям, а ее диаметр у  основания равен трем футам. Английская грот-мачта возвышается на двести  семнадцать футов над грузовой линией судна. Во флоте наших предков  употреблялись якорные канаты, у нас – якорные цепи. Обыкновенный круг  корабельных цепей одного стопушечного судна имеет четыре фута в высоту,  двадцать футов в ширину и восемь футов в толщину. А сколько требуется  строительного материала, чтобы построить такой корабль? – спросите вы. Три  тысячи кубических метров. Это настоящий плавучий лес.    

Кроме того, надо заметить, что здесь идет речь о военном  судне, построенном сорок лет тому назад, о простом парусном судне; паровой  двигатель, находившийся в те времена еще в младенческом состоянии, добавил  позднее новые чудеса к диковинному сооружению, именуемому военным кораблем. В  наше время, например, смешанного типа винтовое судно представляет собою  изумительную машину под парусами, поверхность которых равна трем тысячам  квадратных метров, и с паровым котлом в две тысячи пятьсот лошадиных сил.    

Не говоря уже об этих поразительных новинках в  судостроительном искусстве, даже старинное судно Христофора Колумба или Рюитера  представляет собою один из величайших образцов человеческой изобретательности.  Силы его так же неистощимы, как неистощимы дуновения воздуха, посылаемые  бесконечностью; оно собирает ветер в свои паруса, оно не теряется среди  необъятной водной равнины, оно плывет, оно царит.    

Но наступает час, когда буря переламывает рею длиною в  шестьдесят футов, словно соломинку, когда ветер гнет, словно тростник,  грот-мачту вышиною в четыреста футов, когда якорь, который весит десять тысяч  фунтов, ломается в пасти волн, как крючок рыболова в челюстях щуки, когда  чудовищные пушки испускают жалобный и бессильный рев, уносимый ветром в мрак и  пустоту, когда вся эта мощь и все это величие исчезают перед лицом высшего  величия и высшей мощи.    

Зрелище величайшей силы, пришедшей в состояние величайшей  слабости, всегда заставляет людей задумываться. Вот почему в гаванях  наблюдается такое множество любопытных, которые, сами хорошо не понимая зачем,  толкутся около удивительных орудий войны и мореходства.    

И вот ежедневно, с утра до вечера, набережные, мол и откосы  шлюза Тулонской гавани были усеяны толпами праздношатающихся и «зевак», как  говорят в Париже, у которых только и было дело, что глазеть на «Орион».    

Корабль был поврежден уже давно. Во время предшествовавших  плаваний на его подводную часть налипли такие толстые слои ракушек, что  скорость его наполовину уменьшилась. В прошлом году корабль вытащили на сушу,  чтобы соскоблить их, а затем он вновь ушел в море. Но соскабливание повредило  крепления подводной части. Вблизи Балеарских островов наружная обшивка судна  пострадала от ветpa и отстала, а так как внутреннюю обшивку тогда не делали из  листового железа, то судно дало течь. Бешено налетевший на него полуденный  ветер пробил пушечный порт на бакборте и решетчатый помост на гальюне, а также  повредил руслени фок-мачты. Вследствие этих повреждений «Орион» возвратился в  Тулонскую гавань.    

Он бросил якорь около Арсенала. Судно снаряжали и чинили. Со  стороны штирборта корпус корабля не был поврежден, но несколько досок обшивки  были, как это обычно делается, кое-где оторваны, чтобы внутрь мог проникнуть  свежий воздух.    

Однажды утром толпа, глазевшая на корабль. оказалась  свидетельницей несчастного случая.    

Экипаж занят был креплением парусов. Марсовой, который  должен был взять верхний угол грот-марселя на штирборте, потерял равновесие. Он  вдруг покачнулся, толпа, собравшаяся на набережной Арсенала, испустила крик;  голова перевесила туловище, и человек повернулся вокруг реи, простирая руки к  бездне. Падая, он успел ухватиться за перты под реей, сначала одной, а затем и  другой рукой, и повис в воздухе. Под ним, на головокружительной глубине,  расстилалось море. От сильного толчка при его падении перты стали  раскачиваться, словно качели. Человек летал на этой веревке из стороны в  сторону, подобно камню в праще.    

Помочь ему – значило подвергнуться страшному риску. Ни один  матрос – все это были недавно призванные на военную службу местные рыбаки – не  отважился на это. Несчастный марсовой устал; разглядеть его лицо, искаженное  смертельным ужасом, было невозможно, но по всем его движениям было ясно, что  силы у него иссякают. Руки его словно вывертывались в страшных судорогах.  Каждая его попытка подтянуться только усиливала колебание снасти. Он не кричал,  чтобы не изнемочь окончательно. Все ожидали, что он вот-вот выпустит веревку, и  время от времени отворачивались, чтобы не видеть его падения. Бывают такие  минуты, когда конец веревки, жердь, ветка олицетворяют собою жизнь; страшно  видеть, как отделяется от них живое существо и падает, словно спелый плод.    

Вдруг все заметили человека, карабкающегося по снастям с  ловкостью оцелота. Человек этот был в красной одежде – значит, каторжник; на  нем была зеленая шапка – значит, приговорен к каторге пожизненно. Когда он  достиг марса, порыв ветра сорвал с него зеленую шапку и обнажил седую голову;  человек этот был немолод.    

Действительно, один из каторжников, посланных из острога  работать на судне, сразу же подбежал к вахтенному офицеру и, среди смятения и  суматохи, в то время как все матросы дрожали и не двигались с места, попросил  офицера разрешить ему рискнуть жизнью для спасения марсового. По  утвердительному знаку офицера он одним ударом молотка разбил цепь, прикованную  к кольцу на его ноге, взял веревку и бросился на ванты. Никто не заметил, как  легко была разбита цепь. Вспомнили об этом впоследствии.    

В мгновение ока он был уже на рее. На несколько секунд  приостановившись, он, казалось, взглядом измерял ее длину. Эти секунды, пока  ветер раскачивал марсового на конце веревки, показались вечностью тем, кто  смотрел на него. Наконец каторжник взглянул на небо, потом сделал шаг вперед.  Толпа перевела дыхание. Он бегом побежал по рее. Добравшись до ее края, он  привязал к ней один конец веревки, которую захватил с собою, а другой оставил висеть  свободным, затем начал на руках скользить по веревке вниз. Всеми овладела  невыразимая тревога: вместо одного человека теперь над бездной висели двое.    

Казалось, паук готовился схватить муху; только здесь паук  нес жизнь, а не смерть. Десять тысяч глаз были прикованы к этим людям. Ни  единого возгласа, ни единого слова; все трепещут, у всех сдвинуты брови. Все  затаили дыхание, словно боясь усилить малейшим дуновением ветер, который  раскачивал двух несчастных.    

Между тем каторжнику удалось спуститься к матросу. И как раз  вовремя: еще минута, и изнемогший, отчаявшийся человек сорвался бы в бездну.  Каторжник одной рукой крепко обвязал его веревкой, за которую сам держался  другою, и вот все увидели, как он снова взобрался на рею и подтянул К себе  наверх матроса. С минуту он подержал его там, чтобы дать ему собраться с  силами, потом схватил его на руки и понес по рее до эзельгофта, а оттуда до  марса, и тут передал его на руки товарищей.    

Толпа принялась рукоплескать; некоторые из старых  надзирателей смены каторжников заплакали, женщины на набережной обнимались,  слышен был единодушный, звучавший какой-то яростью умиления крик: «Помиловать  его!»    

А он, считая своим долгом немедленно сойти вниз, чтобы  присоединиться к партии каторжников, и желая побыстрее это сделать, скользнул  по такелажу и побежал по нижней рее. Все взоры устремились на него. И тут толпу  охватил страх: то ли от усталости, то ли по причине головокружения, он вдруг  приостановился и как будто покачнулся. Вдруг толпа испустила громкий  вопль-каторжник упал в море.    

Падение грозило ему гибелью. Фрегат «Альхесирас» стоял на  якоре возле «Ориона», и несчастный упал между двух кораблей. Боялись, как бы он  не попал под один из них. Четыре человека бросились к шлюпке. Толпа  подбадривала их; всех снова охватила тревога. Человек не выплывал. Он канул в  море, не возмутив поверхности, словно упал в бочку с маслом. Погружали лот,  ныряли. Тщетно! Искали до самого вечера, но ни живым, ни мертвым его не нашли.    

На следующий день в тулонской газете появилась заметка: «17  ноября 1823 года. Вчера каторжник из партии, работавшей на борту „Ориона“,  спасая матроса, упал в море и утонул. Тело его найти не удалось. Предполагают,  что он попал между свай головной части Арсенала. В тюремных списках человек  этот числился под э 9430, имя его – Жан Вальжан».    

     

 Книга третья    

Исполнение обещания, данного умершей    

       Глава первая.    Вопрос о водоснабжении в Монфермейле    

     

Монфермейль расположен между Ливри и Шелем, на южном конце  высокого плато, отделяющего Урк от Марны. Теперь это довольно большой торговый  городок, украшенный выбеленными виллами, а по воскресным дням – жизнерадостными  горожанами. В 1823 году в Монфермейле не было ни такого количества белых вилл,  ни такого множества довольных горожан: это было всего лишь сельцо, затерянное  среди лесов. Правда, здесь кое-где попадались дачи в стиле минувшего столетия,  которые легко можно было узнать по их барскому виду, по характерным для той  эпохи балконам витого железа и продолговатым окнам, маленькие стекла которых  переливались на белом фоне закрытых внутренних ставней всевозможными зелеными  оттенками. Тем не менее Монфермейль был всего лишь сельцом. Ни ушедшие на покой  торговцы сукном, ни отдыхавшие на даче судейские еще не набрели на него. Это  был тихий, прелестный уголок, ничего более собой не представлявший. Там вели  деревенский образ жизни, привольный, дешевый и простой. Только воды было мало,  так как сельцо стояло на высоком месте.    

За водой приходилось идти довольно далеко. Конец села,  который ближе к Ганьи, черпал воду из великолепных лесных прудов;  противоположный конец, со стороны Шеля, там, где была церковь, питьевую воду  мог брать только из родничка на склоне горы, близ дороги на Шель,  приблизительно в четверти часа ходьбы от Монфермейля.    

Таким образом, запасти воду было для каждой семьи довольно  тяжелой обязанностью. Зажиточные дома, аристократия, в том числе хозяин  трактира Тенардье, платили по лиару за ведро воды старичку, который исполнял  обязанности водовоза в Монфермейле и зарабатывал около восьми су в день. Но  старичок летом работал до семи часов вечера, а зимой до пяти, и как только  темнело, как только закрывались ставни в нижних этажах, тот, у кого не  оставалось воды для питья, должен был идти за ней сам или обходиться без воды  до утра.    

Мысль о воде приводила в ужас несчастное создание, которое  читатель, может статься, не забыл, – маленькую Козетту. Вспомните, что  держать Козетту было выгодно супругам Тенардье по двумя причинам: они брали  плату с матери и заставляли работать дитя. И когда мать перестала присылать  деньги, а из предыдущих глав читатель знает, почему, Тенардье все же оставили  девочку у себя. Она заменяла им служанку. Когда воды не хватало, за ней  посылали Козетту. И девочка, умиравшая от страха при одной мысли, что ей  придется ночью идти к роднику, тщательно следила, чтобы в доме всегда была  вода.    

Рождество 1823 года праздновалось в Монфермейле особенно  торжественно. В первую половину зимы погода стояла мягкая; не было еще ни  морозов, ни метелей. Приехавшие из Парижа фокусники получили у мэра разрешение  поставить балаганы на главной улице, а компания странствующих торговцев, в силу  такой же льготы, построила будки на Церковной площади до самой улицы  Хлебопеков, где находилась, как известно, харчевня Тенардье. Весь этот люд  наводнял постоялые дворы и кабаки, внося шумную и веселую струю в спокойную  жизнь глухого села. В качестве добросовестного историка мы должны даже  упомянуть о том, что среди всевозможных диковин, появившихся на площади, был  зверинец, где уродливые шуты в лохмотьях, неизвестно откуда взявшиеся,  показывали крестьянам Монфермейля в 1823 году одного из тех ужасных бразильских  кондоров, которых королевский музей приобрел лишь в 1845 году и у которых глаза  похожи на трехцветную кокарду. Если не ошибаюсь, зоологи называют эту птицу  Caracara Polyborus; она принадлежит к разряду хищников и семейству ястребиных.  Старые бравые солдаты-бонапартисты, жившие на покое в селе, приходили с  благоговением поглядеть на эту птицу. Шуты уверяли, что трехцветная кокарда –  явление исключительное, созданное богом для их зверинца.    

В сочельник возчики и странствующие торговцы сидели в  харчевне Тенардье вокруг стола, на котором горели свечи. Харчевня ничем не  отличалась от любого кабачка: столы, оловянные жбаны, бутылки; пьяницы,  курильщики; мало света, много шума. Впрочем, два модных в ту пору предмета на  другом столе свидетельствовали о том, что это был 1823 год, а именно:  калейдоскоп и лампа из белой жести. Кабатчица присматривала за ужином,  поспевавшим в жарко пылавшей печи; супруг ее пил с гостями, толкуя о политике.    

Кроме разговоров политических, главной темой которых была  война в Испании и его светлость герцог Ангулемский, в шуме голосов можно было  различить замечания, имевшие чисто местный интерес:    

– Вон сколько выжали вина в Нантерском и Сюренском  округах! Кто считал, что получит бочек десять, получил двенадцать. Из-под  давила ручьями текло. – Как же так? Виноград-то ведь еще не поспел? –  В тех местах не надо ждать, пока поспеет. Если собираешь спелый, так вино, чуть  весна, и загустело. – Стало быть, это совсем слабое вино? – У них вина  еще слабее, чем тут. А виноград собирать нужно, когда он зеленый.    

И т. д.    

Слышались выкрики мельника:    

– Разве мы можем отвечать за то, что насыпано в мешки?  Там попадается всякая всячина, копаться с ней нам недосуг, вот и приходится  пускать все как есть под жернов. Там и куколь, и медунка, и ржавинка, и вика, и  журавлиный горох, и конопля, и лисий хвост, и видимо-невидимо всякой другой  дряни, не считая мелких камешков, которых другой раз полно в зерне, особенно в  бретонском. Мне такая же охота молоть эту бретонскую рожь, как пильщику  распиливать бревна, в которые набиты гвозди. Посудите сами, сколько трухи  попадает в помол. А потом народ жалуется на плохую муку. И зря! Мы не виноваты.    

Косарь, сидевший у простенка за столиком с землевладельцем,  который торговался с ним из-за цены на весенние луговые работы, говорил:    

– Что трава сырая, беды никакой нет. Ее даже спорей  косить. Роса полезна. Но все одно, трава эта ваша молоденькая и пока что  неподатливая. Уж очень нежна, так и клонится под косой.    

И т. д.    

Козетта сидела на своем обычном месте: на перекладине  кухонного стола около очага. В лохмотьях, в деревянных башмаках на босу ногу,  она, при свете очага, вязала шерстяные чулки для девочек Тенардье. Под стульями  играл котенок. Из соседней комнаты доносились смех и звонкие голоса Эпонины и  Азельмы.    

В углу, возле печки, на гвозде висела плеть.    

Порой в харчевню врывался пронзительный плач ребенка. Это  кричал сын хозяйки, родившийся в одну из предыдущих зим, «неизвестно  почему, – говорила она, – наверно, из-за холода». Ему шел четвертый  год. Мать хотя и выкормила его, но не любила. Когда отчаянные вопли малыша  становились слишком докучными, Тенардье говорил жене: «Слышишь, как твой сын  развизжался. Пойди-ка погляди, чего ему там надо». «А ну его! Надоел он мне!» –  отзывалась мать. И покинутый ребенок продолжал кричать в потемках.    

 Глава вторая.    Два законченных портрета    

     

До сей поры в этой книге чета Тенардье была обрисована лишь  в профиль; пришло время рассмотреть их со всех сторон и под всеми их личинами.    

Самому Тенардье только что перевалило за пятьдесят. Возраст  г-жи Тенардье приближался к сорока годам, что для женщины равно пятидесяти;  таким образом, между мужем и женою не было разницы в возрасте.    

Быть может, читатель со времени своего первого знакомства с  супругой Тенардье сохранил еще некоторые воспоминания об этой белокурой,  румяной, жирной, мясистой, широкоплечей, подвижной дылде. Она происходила, как  мы уже говорили, из породы тех дикарок-великанш, что ломаются в ярмарочных  балаганах, привязав булыжники к волосам. Она все делала по дому: стлала  постели, убирала комнаты, мыла посуду, стряпала – одним словом, была и грозой,  и ясным днем, и злым духом этого трактира. Ее единственной служанкой была  Козетта – мышонок в услужении у слона. Все дрожало при звуке ее голоса: стекла,  мебель, люди. Ее широкое лицо, усеянное веснушками, напоминало шумовку. У нее  росла борода. Это был крючник, переодетый в женское платье. Она мастерски умела  ругаться и хвалилась тем, что ударом кулака разбивает орех. Если бы не романы,  которые она читала и которые порой странным образом пробуждали в кабатчице  жеманницу, то никому никогда не пришло бы в голову назвать ее женщиной. Она  представляла собой сочетание рыночной торговки с мечтательной девицей. Услышав,  как она разговаривает, вы бы сказали «Это жандарм»; понаблюдав, как она  пьянствует, вы бы сказали: «Это извозчик», увидев, как она обращается с  Козеттой, вы бы сказали «Это палач». Когда она молчала, изо рта у нее торчал  зуб.    

Сам Тенардье был худой, бледный, костлявый, тощий, тщедушный  человечек, казавшийся болезненным, хотя обладал несокрушимым здоровьем, –  с этого начиналось присущее ему плутовство. Обычно он из предосторожности  улыбался и был вежлив почти со всеми, даже с нищими, которым отказывал в  милостыне. У него был взгляд хорька и вид литератора. Он очень был похож на  портреты аббата Делиля. Он всем напоказ пил вместе с возчиками. Никому никогда  не удавалось напоить его допьяна. Он не выпускал изо рта большую трубку, носил  блузу, а под блузой – старый черный сюртук. Он старался произвести впечатление  человека начитанного и притом материалиста. Чтобы придать своим словам вес, он  часто упоминал имена Вольтера, Реналя, Парни и даже, как ни странно, святого  Августина. Он утверждал, что у него есть своя «система». Сверх того он был отъявленный  мошенник. Мошенник-философ. Такая разновидность существует. Читатель помнит,  что он выдавал себя за солдата. Несколько приукрашивая, он рассказывал, что в  бытность свою сержантом не то 6-го, не то 9-го легиона он один против целого  эскадрона «гусар смерти» прикрыл своим телом от картечи «опасно раненного  генерала» и спас ему жизнь. Этот случай послужил ему поводом украсить свой дом  блестящей вывеской, а окрестному люду – прозвать его харчевню «кабачком  сержанта Ватерлоо». Он был либерал, классик и бонапартист. Он внес свое имя в  список жертвователей на «Убежище». В селе толковали, что он когда-то готовился  в священники.    

Однако мы полагаем, что готовился он всего-навсего в  трактирщики. Этот негодяй смешанной масти был, по всей вероятности, во Фландрии  фламандцем из Лилля, в Париже – французом, в Брюсселе – бельгийцем и чувствовал  себя как дома по обе стороны границы. Его подвиг под Ватерлоо известен. Как  видит читатель, он его слегка приукрасил. Смена удач и неудач, хитроумные  уловки, рискованные предприятия – из этого состояла его жизнь; нечистая совесть  влечет за собой треволнения. Не лишено вероятности, что в бурные времена,  связанные с 18 июня 1815 года, Тенардье принадлежал к той разновидности  маркитантов-мародеров, о которых мы упоминали выше и которые, всюду разъезжая,  продавали одним, грабили других и, руководимые чутьем, следовали обычно всей  семьей – муж, жена и дети – в какой-нибудь тележке, запряженной хромоногой  лошаденкой, за движущимися впереди частями армии-победительницы. Завершив кампанию,  заработав, как он выражался, «малость деньжат», он поселился в Монфермейле, где  и открыл харчевню.    

«Деньжата», состоявшие из кошельков и часов, золотых  перстней и серебряных крестов, собранных им во время жатвы на бороздах,  усеянных трупами, все же не могли обеспечить его надолго.    

В движениях Тенардье было нечто прямолинейное, что отдавало  казармой, когда он бранился, и семинарией, когда он осенял себя крестом. Это  был краснобай, который выдавал себя за ученого. Однако школьный учитель  заметил, что разговор у него «с изъянцем». Счета проезжающим он составлял  превосходно, но опытный глаз обнаружил бы в них орфографические ошибки.  Тенардье был скрытен, жаден, ленив и хитер. Он не брезговал служанками, и  потому его жена их больше не держала. Великанша была ревнива. Ей казалось, что  этот тщедушный желтый человечек является предметом соблазна для всех женщин.    

Сверх того Тенардье, человек коварный и хорошо владевший  собой, был мошенником из породы осторожных. Этот вид мошенников – наихудший;  ему свойственно лицемерие.    

Это не означает, что Тенардье был не способен прийти в такую  же ярость, как и его жена, что, впрочем, бывало с ним не столь уж часто. Но так  как он злобился на весь род людской, так как в нем постоянно пылало горнило  глубочайшей ненависти, так как он принадлежал к числу людей, которые постоянно  мстят, которые обвиняют все окружающее во всех своих неудачах и несчастьях и,  словно их обиды вполне законны, всегда готовы взвалить на первого встречного  весь груз разочарований, банкротств и бедствий своей жизни, то в иные минуты,  когда все эти чувства, поднимаясь, подобно дрожжам, пенились у него на губах и  застилали ему глаза, он становился ужасен. Горе тому, кто вставал на его пути в  это мгновение!    

Помимо всех своих прочих свойств, Тенардье был наблюдателен  и проницателен, болтлив или молчалив, в зависимости от обстоятельств, и всегда  чрезвычайно смышлен. В его взгляде бы то нечто, напоминавшее взгляд моряка,  привыкшего, щурясь, смотреть в подзорную трубу. Тенардье был государственным  мужем.    

Всякий входящий первый раз в его харчевню при взгляде на  жену Тенардье говорил себе: «Вот кто хозяин дома». Заблуждение! Она не была  даже хозяйкой. И хозяином и хозяйкой был ее супруг. Она лишь исполняла,  придумывал он. Путем какого-то магнетического воздействия, незаметного, но  постоянного, он управлял всем. Ему достаточно было слова, а иногда лишь знака,  и мастодонт повиновался. Для г-жи Тенардье, хотя она и не отдавала себе в этом  отчета, ее муж являлся каким-то особенным, высшим существом. Ей можно было  поставить в заслугу ее поведение: никогда, даже если б и возник у нее разлад с  «господином Тенардье» (гипотеза, впрочем, немыслимая), она «при чужих людях» ни  в чем бы не стала ему перечить. Она никогда не совершалa ошибки, которую так  часто совершают жены и которую на парламентском языке именуют «подрывом  власти». Хотя их единодушие имело конечной целью зло, но в покорности жены  своему мужу таилось благоговейное преклонение. Эта гора мяса, этот ураган  повиновался мановению мизинца тщедушного деспота. В этом проявлял себя, пусть в  искаженной и причудливой форме, великий, всеобщий закон: преклонение материи  перед духом; иные формы уродства имеют право существовать даже в недрах вечной  красоты. В Тенардье таилось что-то загадочное, отсюда и вытекало неограниченное  господство этого мужчины над этой женщиной. Бывали минуты, когда он казался ей  зажженным светильником; в иные она чувствовала лишь его когти.    

Эта женщина была существом, способным внушать страх; она  любила только своих детей и боялась только своего мужа. Матерью она была  потому, что относилась к млекопитающим. Впрочем, ее материнское чувство  сосредоточивалось только на дочерях и, как мы увидим в дальнейшем, не  распространялось на сыновей. А мужчина – тот был поглощен одной мыслью:  разбогатеть.    

Однако это ему не удавалось. Для такого великого таланта не  находилось достойного поприща. Тенардье в Монфермейле разорялся, если только  возможно разорение для круглого нуля; в Швейцарии или в Пиренеях этот голяк  сделался бы миллионером. Но куда бы трактирщика ни забросила судьба, ему надо  было прокормиться.    

Само собой разумеется, что слово «трактирщик» мы употребляем  здесь в узком смысле, и оно, конечно, не простирается на все это сословие в  целом.    

В 1823 году у Тенардье накопилось около полутора тысяч  франков неотложных долгов, и это очень его тревожило.    

Несмотря на упорную немилость судьбы, Тенардье был из числа  людей, которые прекрасно понимали то, что является у дикарей добродетелью, а у  народов цивилизованных – товаром, иначе говоря, гостеприимство понимали в самом  глубоком и современном значении этого слова. Вдобавок он был удивительно ловким  браконьером, славившимся боем своего ружья. Иногда он смеялся спокойным и  холодным смехом, который бывал особенно опасен.    

Порой у него фейерверками взлетали исповедуемые им теории  кабацкого ремесла. У него были свои профессиональные правила, которые он  вдалбливал жене. «Обязанность кабатчика, – толковал он ей однажды яростным  шепотом, – уметь продавать первому встречному еду, покой, свет, тепло,  грязные простыни, служанку, блох, улыбки; останавливать прохожих, опустошать  тощие кошельки и честно облегчать толстую мошну; почтительно предлагать приют  путешествующей семье, содрать с мужчины, ощипать женщину, слупить с ребенка;  ставить в счет окно открытое, окно закрытое, угол около очага, кресло, стул,  табурет, скамейку, перину, матрац, охапку соломы; знать, насколько повреждают  зеркало отражения гостей, и брать за это деньги и, черт подери, любым способом  заставить путника платить за все, даже за мух, которых проглотила его собака!»    

Этот мужчина и эта женщина были хитрость и злоба,  сочетавшиеся браком, – омерзительный и ужасный союз.    

Муж раздумывал и соображал, а жена и не вспоминала о далеких  кредиторах, не заботилась ни о вчерашнем, ни о завтрашнем дне, она жадно жила  настоящей минутой.    

Таковы были эти два существа. Козетта испытывала двойной  гнет: ее словно дробили мельничным жерновом и терзали клещами. Муж и жена  мучили ее каждый по своему: Козетту избивали до полусмерти – в этом виновата  была жена; она ходила зимой босая – в этом виноват был муж.    

Козетта носилась вверх и вниз по лестнице, мыла, чистила,  терла, мела, бегала, выбивалась из сил, задыхалась, передвигая тяжести, и, как  ни была она слабосильна, выполняла самую тяжелую работу. И ни капли жалости к  ней! Свирепая хозяйка, злобный хозяин! Харчевня Тенардье была словно паутина, в  которой билась и запутывалась Козетта. В этой злосчастной маленькой служанке  как бы воплотился образ рабства. Это была мушка в услужении у пауков.    

Бедный ребенок все терпел и молчал.    

Что же происходит в этих младенческих душах, лишь недавно  покинувших божье лоно, когда на самой заре своей жизни они, столь беззащитные,  оказываются среди таких людей?    

 Глава третья.    Людям – вино, а лошадям – вода    

     

Приехали еще четыре путешественника.    

Козетту одолевали тяжкие думы; ей было только восемь лет, но  она уже так много выстрадала, что в минуты горестной задумчивости казалась  маленькой старушкой.    

Одно веко у нее почернело от тумака, которым наградила ее  Тенардье, время от времени восклицавшая по этому поводу: «Ну и уродина же эта  девчонка с фонарем под глазом!»    

Итак, Козетта думала о том, что настала ночь, темная ночь,  что ей, на беду, неожиданно пришлось наполнить свежей водой все кувшины и  графины в комнатах для новых постояльцев и что в кадке нет больше воды. Только  одно соображение немного успокаивало ее: в харчевне Тенардье редко пили воду.  Страдающих жаждой здесь всегда было достаточно, но это была жажда, которая  охотней взывает к жбану с вином, чем к кружке с водой. Если бы кому-нибудь  вздумалось потребовать стакан воды вместо стакана вина, то такого гостя все  сочли бы дикарем. И все же на секунду девочка испугалась: тетка Тенардье  приподняла крышку одной из кастрюлек, в которой что-то кипело на очаге, потом  схватила стакан, быстро подошла к кадке с водой и отвернула кран. Ребенок,  подняв голову, следил за ее движениями. Из крана потекла жиденькая струйка воды  и наполнила стакан до половины.    

– Вот тебе на! – проговорила хозяйка. – Воды  больше нет! – И замолчала. Девочка затаила дыхание. – Ничего! –  продолжала Тенардье, рассматривая стакан, наполненный до половины. –  Хватит!    

Козетта снова взялась за работу, но больше четверти часа  чувствовала, как сильно колотится у нее в груди сжавшееся в комок сердце.    

Она считала каждую протекшую минуту и страстно желала, чтобы  поскорее наступило утро.    

Время от времени кто-нибудь из посетителей поглядывал в окно  и восклицал: «Ну и тьма! Хоть глаз выколи!» Или: «В такую погоду без фонаря  только кошке по двору шататься». И Козетта дрожала от страха.    

Вдруг вошел один из странствующих торговцев, остановившихся  в харчевне, и грубым голосом крикнул:    

– Почему моя лошадь не поена?    

– Как не поена? Ее поили, – ответила Тенардье.    

– А я говорю – нет, хозяйка! – возразил торговец.    

Козетта вылезла из-под стола.    

– Сударь! Право же, ваша лошадь напилась, она выпила  ведро, полное ведро, я сама принесла ей воды и даже разговаривала с ней.    

Это была неправда. Козетта лгала.    

– Вот тоже выискалась: от горшка два вершка, а наврала  с целую гору! – воскликнул торговец. – Говорят тебе, дрянь ты этакая,  лошадь не пила! Когда ей хочется пить, она по-особому фыркает, уж я-то ее  повадки знаю.»    

Козетта стояла на своем и охрипшим от тоскливой тревоги  голосом еле слышно повторяла:    

– Пила, вволю пила.    

– Врешь! – завопил торговец. – Не пила.  Сейчас же дать ей воды!    

Козетта залезла обратно под стол.    

– Что верно, то верно, – сказала  трактирщица, – если скотина не поена, ее надо напоить.    

Она огляделась по сторонам:    

– А где же другая скотина?    

Заглянув под стол, она разглядела Козетту, забившуюся в  угол, почти под ногами посетителей.    

– Ну-ка вылезай! – крикнула она.    

Козетта выползла из своего убежища.    

– Ты, щенок! Ступай напои лошадь!    

– Сударыня! – робко возразила Козетта. –  Воды-то ведь больше нет!    

Тенардье настежь распахнула дверь на улицу:    

– Беги принеси. Ну, живо!    

Козетта понурила голову и пошла за пустым ведром, стоявшим в  углу около очага.    

Ведро было больше ее самой, девочка могла свободно  поместиться в нем.    

Трактирщица опять подошла к очагу, зачерпнула деревянной  ложкой похлебку, кипевшую в кастрюле, попробовала и проворчала:    

– Хватит еще воды в роднике. Подумаешь, какое дело! А  зря я лук-то не отцедила.    

Пошарив в ящике стола, где валялись мелкие деньги, перец и  чеснок, она добавила:    

– На, жаба, держи! На обратном пути купишь в булочной  большой хлеб! Вот тебе пятнадцать су.    

На Козетте был передник с боковым кармашком; она молча взяла  монету и сунула ее в карман.    

С ведром в руке неподвижно стояла она перед распахнутой  дверью, словно ждала, не придет ли кто-нибудь на помощь.    

– Ну, живей! – крикнула трактирщица.    

Козетта выбежала. Дверь захлопнулась.    

 Глава четвертая.    На сцене появляется кукла    

     

Ряд будок, выстроившихся на открытом воздухе, начинался от  церкви, как помнит читатель, и доходил до харчевни Тенардье. Будки стояли на  пути богомольцев, направлявшихся на полунощную службу, поэтому они были ярко  освещены свечами в бумажных воронках, что представляло «чарующее зрелище», по  выражению школьного учителя, сидевшего в это время в харчевне Тенардье. Зато ни  одна звезда не светилась на небе.    

Будка, находившаяся как раз против двери харчевни, торговала  игрушками и вся блистала мишурой, стекляшками и великолепными изделиями из  жести. В первом ряду витрины, на самом видном месте, на фоне белых салфеток,  торговец поместил огромную куклу, вышиной приблизительно в два фута, наряженную  в розовое креповое платье, с золотыми колосьями на голове, с настоящими  волосами и эмалевыми глазами. Весь день это чудо красовалось в витрине, поражая  прохожих не старше десяти лет, но во всем Монфермейле не нашлось ни одной столь  богатой или расточительной матери, которая купила бы эту куклу своему ребенку.  Эпонина и Азельма часами любовались ею; даже Козетта, правда – украдкой,  нет-нет, да и взглядывала на нее.    

Даже в ту минуту, когда Козетта вышла с ведром в руке,  мрачная и подавленная, она не могла удержаться, чтобы не посмотреть на дивную  куклу, на эту «даму», как она называла ее. Бедное дитя замерло на месте.  Козетта еще не видала этой куклы вблизи. Лавочка показалась ей дворцом, а кукла  – сказочным видением. Это был восторг, великолепие, богатство, счастье,  возникшее в призрачном сиянии перед маленьким жалким существом, поверженным в  бездонную, черную, леденящую нужду. Козетта с присущей детям простодушной и  прискорбной проницательностью измеряла пропасть, отделявшую ее от этой куклы.  Она говорила себе, что надо быть королевой или по меньшей мере принцессой,  чтобы играть с такою «вещью». Она любовалась чудесным розовым платьем,  роскошными блестящими волосами и думала; «Какая счастливица эта кукла!» И  девочка не могла отвести глаза от волшебной лавки. Чем дольше она смотрела, тем  сильнее изумлялась. Ей казалось, что она видит рай. За большой куклой сидели  куклы поменьше, и ей представлялось, что это феи и ангелы. Торговец, который  прохаживался в глубине лавочки, казался ей чуть ли не самим богом.    

Она так углубилась в благоговейное созерцание, что забыла  обо всем, даже о поручении, которое должна была выполнить. Внезапно грубый  голос трактирщицы вернул ее к действительности.    

– Как! Ты все еще тут торчишь, бездельница? Вот я тебе  задам! Скажите, пожалуйста! Чего ей тут нужно? Погоди у меня, уродина! –  кричала Тенардье; выглянув в окно, она увидела застывшую в восхищении Козетту.    

Схватив ведро, Козетта со всех ног помчалась за водой.    

 Глава пятая.    Малютка одна    

     

Харчевня Тенардье находилась в той части села, где была  церковь, поэтому Козетта должна была идти за водой к лесному роднику, в сторону  Шеля.    

Она больше не глядела ни на одну витрину. Пока она шла по  улице Хлебопеков и мимо церкви, путь освещали ей огни лавчонок, но вскоре исчез  и последний огонек в оконце последней палатки. Бедная девочка очутилась в  темноте и потонула в ней. Ей стало страшно, поэтому она изо всех сил громыхала  ведром. Этот шум разгонял ее одиночество.    

Мрак становился все гуще. На улицах не было ни души. Все же  ей встретилась одна женщина; поравнявшись с девочкой, она пробормотала:    

– Куда это идет такая крошка? Уж не оборотень ли это?    

Всмотревшись, женщина узнала Козетту:    

– Гляди-ка! – сказала она. – Да это  Жаворонок!    

Козетта прошла лабиринт извилистых безлюдных улиц, на  котором обрывается Монфермейль со стороны Шеля. Пока ее путь лежал между домами  или даже заборами, она шла довольно смело. Время от времени сквозь щели ставен  она видела отблеск свечи – то были свет, жизнь, там были люди, и это  успокаивало ее. Она бессознательно замедляла шаг. Завернув за угол последнего  дома, Козетта остановилась. Идти дальше последней лавочки было трудно; идти  дальше последнего дома становилось уже невозможным. Поставив ведро на землю,  она запустила пальцы в волосы и принялась медленно почесывать голову, как это  свойственно испуганным и робким детям. Монфермейль кончился, начинались поля.  Темная пустынная даль расстилалась перед нею. Безнадежно глядела она в этот  мрак, где уже не было людей, где хоронились звери, где бродили, быть может,  привидения. Она глядела все пристальнее, и вот она услыхала шаги зверей по  траве и ясно увидела привидения, шевелившиеся среди деревьев. Она схватила  ведро, страх придал ей мужества. «Ну и пусть! – воскликнула она – Я ей  скажу, что там нет больше воды». И она решительно повернула в Монфермейль.    

Однако, сделав сотню шагов, Козетта снова остановилась и  снова принялась почесывать голову. Теперь ей представилась тетка Тенардье,  отвратительная, страшная, с пастью гиены и сверкающими от ярости глазами.  Ребенок беспомощно огляделся по сторонам. Что делать? Куда идти? Впереди –  призрак хозяйки, позади – духи тьмы и лесов. И она отступила перед хозяйкой. И  вновь пустилась бежать по дороге к роднику. Из села она выбежала бегом, в лес  вбежала бегом, ни на что больше не глядя, ни к чему больше не прислушиваясь.  Она только тогда замедлила бег, когда начала задыхаться, но и тут не  остановилась. Охваченная отчаянием, она продолжала свой путь.    

Она бежала бегом, еле сдерживая рыдания.    

Ее охватил ночной шум леса. Она больше ни о чем не думала,  ничего не замечала. Беспредельная ночь глядела в глаза этому крошечному  созданию. С одной стороны – всеобъемлющий мрак; с другой – пылинка.    

От опушки леса до родника было не больше семи-восьми минут  ходьбы. Дорогу Козетта знала – она ходила по ней несколько раз в день. Странное  дело: она не заблудилась! Остаток инстинкта незаметно руководил ею. Впрочем,  она не смотрела ни направо, ни налево, боясь увидать что-нибудь страшное в  ветвях деревьев или в кустарнике. Так она дошла до родника.    

Это было узкое естественное углубление, размытое водой в  глинистой почве, около двух футов глубиной, окруженное мхом и высокими  гофрированными травами, которые называют «воротничками Генриха IV», выложенное  большими камнями. Из него с тихим журчанием вытекал ручеек.    

Козетта даже не передохнула. Было очень темно, но она  привыкла ходить за водой к роднику. Нащупав в темноте левой рукой молодой  дубок, наклонившийся над ручьем и служивший ей обычно точкой опоры, она  отыскала ветку, ухватилась за нее, нагнулась и погрузила ведро в воду. Она была  так возбуждена, что силы ее утроились. Нагибаясь над ручьем, она не заметила,  как из кармашка ее фартука выскользнула монета и упала в воду. Козетта не  видела и не слышала ее падения. Она вытащила почти полное ведро и поставила на  траву.    

Тут она почувствовала, что изнемогает от усталости. Ей очень  хотелось вернуться обратно, но наполнить ведро стоило ей таких усилий, что она  больше не могла сделать ни шагу. Волей-неволей надо было отдохнуть. Она присела  на корточки и замерла.    

Козетта закрыла глаза, потом опять открыла; она не понимала,  для чего она это делает, но не открыть и не закрыть глаз она не могла. Рядом с  нею в ведре колыхалась вода, разбегаясь кругами, похожими на жестяных змеек.    

Небо над ее головой было затянуто тяжелыми темными тучами, напоминавшими  полотнища дыма. Трагическая маска ночи, казалось, смутно нависла над ребенком.    

Юпитер склонялся к закату в бездонных глубинах неба. Девочка  глядела растерянным взглядом на эту огромную неведомую ей звезду, и звезда  пугала ее. Планета действительно в эту минуту стояла низко над горизонтом,  прорезая густой слой тумана, придававшего ей страшный багровый оттенок.  Зловещий красный туман увеличивал размеры светила. Казалось, то была  пламенеющая рана.    

С равнины дул холодный ветер. Мрачен был лес, не шелестели  листья и не брезжил тот неуловимый и живой отблеск, который присущ лету.  Угрожающе торчали огромные сучья. Чахлый, уродливый кустарник шуршал в  прогалинах. Высокие травы извивались под северным ветром, словно угри. Ветки  терновника вытягивались, как вооруженные когтями длинные руки, старающиеся  схватить добычу. Вырванный сухой вереск, гонимый ветром, пролетал мимо, словно  в ужасе спасаясь от чего-то. Вокруг расстилались унылые дали.    

От темноты кружится голова. Человеку необходим свет. Кто  углубляется в мрак, тот чувствует, как у него замирает сердце. Когда перед  глазами тьма, затемняется и сознание. В ночи, в непроницаемой мгле даже для  самого мужественного человека таится что-то жуткое. Никто ночью не проходит  один по лесу без страха. Тени и деревья – два опасных сгустка темноты. В  неясной глуби возникает призрачная действительность. Непостижимое намечается в  нескольких шагах от вас с отчетливостью привидения. Видишь, как в пространстве  – или в мозгу – проплывает нечто смутное и неуловимое, словно мечты задремавших  цветов. На горизонте возникают какие-то страшные очертания. Вдыхаешь испарения  огромной черной пустоты. И боязно и хочется оглянуться. Провалы в ночи,  какие-то тени, вселяющие ужас, безмолвные фигуры, которые рассеиваются при  вашем приближении, купы качающихся деревьев, свинцовые лужи – отражение скорби  во мраке, могильная глубина безмолвия, присутствие всевозможных неведомых  существ, таинственное колыхание ветвей, жуткие стволы деревьев, длинные пряди  шелестящей травы, – перед всем этим чувствуешь себя беззащитным. Нет  такого отважного сердца, которое не дрогнуло бы, не почувствовало тревоги.  Испытываешь отвратительное ощущение, словно душа сливается с тьмой. Это  растворение во мраке невыразимо страшно для ребенка.    

Леса – обители тайны и ужаса, трепет крыл младенческой души  подобен предсмертному вздоху под их чудовищным сводом.    

Не разбираясь в своих ощущениях, Козетта чувствовала, как ее  обволакивает безмерный мрак природы. Ее охватил даже не ужас, а нечто более  страшное, чем ужас. Она вся дрожала. Слова бессильны передать то необычайное,  что таила в себе эта дрожь и от чего замирало ее сердце. В глазах у нее  появилось что-то дикое. Ей стало казаться, что она не сможет противостоять  желанию снова прийти сюда завтра, в тот же час.    

Тогда, как бы инстинктивно, чтобы освободиться от этого  странного состояния, которого она не понимала, но которое пугало ее, она  принялась считать вслух: «Раз, два, три, четыре», и так до десяти, а затем  опять сначала. Это вернуло ее к правильному восприятию действительности. Она  почувствовала, как закоченели ее руки, которые она замочила, черпая воду. Она  встала. Страх вновь охватил ее, страх естественный и непреодолимый. Одна лишь  мысль владела ею – бежать, бежать без оглядки, через лес, через поля, к домам,  к окнам, к зажженным свечам. Ее взгляд упал на ведро, стоявшее перед нею. И так  сильна была ее боязнь хозяйки, что она не осмелилась убежать без ведра. Она  ухватилась обеими руками за дужку ведра и с трудом приподняла его.    

Так сделала она шагов двенадцать, но полное ведро было  тяжелое, и она принуждена была опять поставить его на землю. Переведя дух, она  снова ухватилась за ведерную дужку. На этот раз она прошла дольше, но скоро ей  пришлось опять остановиться. Отдохнув несколько секунд, она продолжала путь.  Козетта шла согнувшись, понурив голову, словно старуха; тяжелое ведро  оттягивало и напрягало ее худенькие ручонки; железная дужка ведра леденила  онемевшие пальцы; время от времени Козетта останавливалась, и каждый раз  холодная вода, выплескиваясь из ведра, обливала ее голые ножки. Это происходило  в лесу, зимней ночью, вдали от человеческого взора; девочке было восемь лет.  Один лишь бог взирал на это душераздирающее зрелище.    

Увы! Видела это, конечно, и ее мать!    

В мире происходят вещи, которые заставляют усопших пробуждаться  в могилах.    

Козетта дышала с каким-то болезненным хрипом, рыдания давили  ей горло, но плакать она не смела – так боялась она хозяйки даже вдали от нее.  Она привыкла всегда и везде представлять ее рядом с собою.    

Идя очень медленно, она почти не продвигалась вперед.  Напрасно старалась она сокращать время стоянок и проходить как можно больше от  одной до другой. С мучительной тревогой думала она о том, что ей потребуется  больше часу, чтобы вернуться В Монфермейль, и что Тенардье опять прибьет ее. Тревога  примешивалась к ее ужасу перед тем, что она одна в лесу в ночную пору. Дойдя до  знакомого старого каштана, она остановилась передохнуть в последний раз, на  более длительный срок, а затем, собрав остаток сил, мужественно двинулась в  путь. И все же бедная малютка не могла удержаться, чтобы не простонать в  отчаянии: «Боже мой, боже мой!»    

В это мгновение она почувствовала, что ведро стало легким.  Чья-то рука, показавшаяся ей огромной, схватила дужку ведра и легко приподняла  его. Она вскинула голову. Высокая черная прямая фигура шагала рядом с ней в  темноте. Это был мужчина, неслышно догнавший ее. Человек молча взялся за дужку  ведра, которое она несла.    

Во всех случаях жизни человек слышит предупреждающий голос  инстинкта.