1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Старый  Гром! – ответил ему Ахав, ощупью пробираясь вдоль поручней к своему  углублению в палубе; и вдруг изломанные пики огня осветили ему дорогу.    

Подобно  тому как на суше ставят на колокольнях громоотводы, чтобы направлять в землю убийственные  токи, на море тоже многие корабли несут на мачте нечто вроде громоотводов,  отводящих электричество в толщу воды. Но так как концы их должны уходить на  значительную глубину, чтобы не соприкасаться с корпусом судна, а волочась  постоянно в воде, они могут причинить немало неприятностей, не говоря уж о том,  что они запутываются в корабельных снастях и вообще тормозят ход судна; по  всему по этому нижние концы корабельных громоотводов не всегда бывают спущены  за борт, их делают в виде длинных лёгких звеньев, которые в случае надобности  легко можно выбрать наверх или же спустить в воду.    

– Громоотводы! –  закричал матросам Старбек, очнувшись от раздумий, когда ослепительные молнии,  освещая Ахаву путь к его посту, пламенными стрелами пронзили тьму. – За бортом  ли громоотводы? Выбросить их, живо!    

– Стой! –  раздался голос Ахава. – Будем играть честно, хоть мы и слабее. Я сам бы  насадил громоотводы на Гималаях и Андах, чтобы оградить от опасности весь мир.  Но мне не нужны в этой игре никакие преимущества! Оставить их, сэр!    

– Взгляните  на мачты! – воскликнул Старбек. – Огни Святого Эльма!    

Все ноки  реев были увенчаны бледными огнями, а три высокие мачты, на верхушках которых  над трезубцами громоотводов стояло по три белых пламенных языка, беззвучно  горели в насыщенном серой воздухе, словно три гигантские восковые свечи пред  алтарём.    

– К  чёрту эту шлюпку! пусть пропадает! – послышались в это мгновение проклятия  Стабба, которому бортом его собственного вельбота, подмытого сокрушительной  волной, сильно защемило руку, когда он пытался пропустить под днище лишний  канат. – К чёрту её… – но в это мгновение он поскользнулся, голова его  закинулась и он увидел белое пламя. И уже совсем другим голосом воскликнул: –  Святой Эльм, смилуйся над нами!    

Крепкое  словцо для моряка – дело обычнейшее; моряки божатся и в штиль, и в шторм, они  изрыгают проклятия даже на бом-брам-рее, откуда им ничего не стоит сорваться в  пучину волн; но сколько ни плавал я по морям, никогда не случалось мне услышать  ругательства, если господь наложит на корабль свой огненный перст; если его  «мене, мене, текел, упарсин» вписываются в снасти между вантами.    

Покуда  горело вверху это белое пламя, на палубе почти не слышно было слов; охваченная  ужасом команда сгрудилась на баке, и в бледном свечении глаза у всех блестели,  точно далёкие созвездия. В этом призрачном свете огромный торс чернокожего  Дэггу, словно втрое возросший против своих действительных размеров, возвышался,  точно чёрная туча, из которой только что грянул гром. Тэштиго оскалил зубы,  обнажив свои белые акульи резцы, и они странно блестели, будто их тоже венчали  огни Святого Эльма; а татуировка на теле Квикега в этом колдовском свете горела  синим адским пламенем.    

Но  постепенно белёсый свет на мачтах погас, и вся сцена утонула во мраке, чьи  покровы снова окутали «Пекод» и тех, кто толпился на его палубе. Прошло  несколько минут. Пробираясь на нос, Старбек наткнулся на кого-то в темноте. Это  был Стабб.    

– Что  скажешь ты теперь, друг? я слышал твои слова, это ведь не те, что в песне?    

– Нет,  нет, не те. Я сказал: «Святой Эльм, смилуйся над нами»; и я ещё надеюсь, что он  смилуется. Но разве он милует только кислые рожи? или смех ему не по нутру? И  потом, видите ли, мистер Старбек… да что я? сейчас слишком темно, чтобы видеть.  Тогда послушайте, мистер Старбек, я считаю огни на мачтах хорошим знаком,  потому что эти мачты уходят в трюм, которому суждено быть до отказа набитым  спермацетовым маслом; и тогда спермацет пойдёт даже вверх по мачтам, точно  древесные соки по стволу. Да, да, наши три мачты ещё будут точно три  спермацетовые свечи – это добрый признак, он сулит удачу.    

В это  мгновение Старбек увидел лицо Стабба, медленно проступившее из темноты.  Взглянув кверху, он воскликнул:    

– Смотрите,  смотрите!    

Высокие  конусы белого огня опять стояли на мачтах и разливали белёсый свет, ещё более  зловещий, чем раньше.    

– Святой  Эльм, смилуйся над нами! – снова воскликнул Стабб.    

У  подножия грот-мачты, прямо под дублоном и под огнями, стоял на коленях парс,  отворотив от Ахава свою склонённую голову; а на провисших пертах несколько  матросов, которых бледная вспышка застала за работой, жались друг к другу,  будто рой окоченевших ос на поникшей яблоневой ветке. И повсюду в различных  позах, точно стоящие, шагающие и бегущие скелеты Геркуланума[322], застыли на палубе  люди; и все глаза были устремлены ввысь.    

– Так,  так, люди! – вскричал Ахав. – Глядите вверх; хорошенько глядите;  белое пламя лишь освещает путь к Белому Киту! Подайте мне конец этого  громоотвода, я хочу чувствовать биение его пульса, и пусть мой пульс бьётся об  него. Вот так! Кровь и огонь!    

Потом он  повернулся, крепко сжимая последнее звено громоотвода в левой руке, и поставил  ногу на спину парсу; теперь, устремивши вверх свой неотступный взор и воздевши  ввысь правую руку, он стоял, выпрямившись во весь рост, перед возвышенной  троицей трехзубого огня.    

– О  ясный дух ясного пламени, кому я некогда, как парс, поклонялся в этих морях,  покуда ты не опалил меня посреди моего сакраментального действа, так что и по  сей день я несу рубец; я знаю тебя теперь, о ясный дух, и я знаю теперь, что  истинное поклонение тебе – это вызов. Ни к любви, ни к почитанию не будешь ты  милостив, и даже за ненависть ты можешь только убить; и все убиты. Но теперь  перед тобою не бесстрашный дурак. Я признаю твою безмолвную, неуловимую мощь;  но до последнего дыхания моей бедственной жизни я буду оспаривать её  тираническую, навязанную мне власть надо мною. Здесь, в самом сердце  олицетворённого безличия, стоит перед тобою личность. Пусть она только точка,  но откуда бы я ни появился, куда бы я ни ушёл, всегда, покуда я живу этой  земной жизнью, во мне живёт царственная личность, и она осознаёт свои монаршие  права. Но война несёт боль, и ненависть чревата мукой. Явись ты в своей низшей  форме – в любви, и я коленопреклонённый принесу тебе целование; но в наивысшей  форме явись просто, как небесная сила, и даже спусти ты целые флотилии до  отказа гружённых миров, всё равно здесь есть некто, кто не дрогнет и останется  безучастным. О ясный дух, из твоего пламени создал ты меня, и как истинное дитя  пламени тебе назад выдыхаю я его.    

(Внезапные  вспышки молний; девять огней на мачтах разгораются, и теперь они в три раза  выше, чем прежде; Ахав, как и все остальные, стоит с закрытыми глазами, крепко  прижав к векам правую ладонь.)    

– Я  признаю твою безмолвную, неуловимую мощь; разве я не сказал уже этого? И слова  эти не были вырваны из меня силой; я и сейчас не бросаю громоотвод. Ты можешь  ослепить меня, но тогда я буду двигаться ощупью. Ты можешь спалить меня, но  тогда я стану пеплом. Прими дань этих слабых глаз и этих ладоней-ставней. Я бы  не принял её. Молния сверкает прямо у меня в черепе; глазницы мои горят; и,  словно обезглавленный, чувствую я, как обрушиваются удары на мой мозг и катится  с оглушительным грохотом на землю моя голова. О, о! Но и ослеплённый, я всё  равно буду говорить с тобой. Ты свет, но ты возникаешь из тьмы; я же тьма,  возникающая из света, из тебя! Дождь огненных стрел стихает; открою глаза; вижу  я или нет? Вот они, огни, они горят! О великодушный! теперь я горжусь моим  происхождением. Но ты только отец мой огненный, а нежной матери моей я не знаю.  О жестокий! что сделал ты с ней? Вот она, моя загадка; но твоя загадка больше  моей. Ты не знаешь, каким образом ты явился на свет, и потому зовёшь себя нерожденным;  ты даже не подозреваешь, где твои начала, и потому думаешь, что у тебя нет  начал. Я знаю о себе то, чего ты о себе не знаешь, о всемогущий. За тобою стоит  нечто бесцветное, о ясный дух, и для него вся твоя вечность – это лишь время, и  вся твоя творческая сила механистична. Сквозь тебя, сквозь твоё огненное  существо, мои опалённые глаза смутно различают это туманное нечто. О ты,  бесприютное пламя, ты, бессмертный отшельник, есть и у тебя своя неизречённая  тайна, своё неразделённое горе. Вот опять в гордой муке узнаю я моего отца.  Разгорайся! разгорайся до самого неба! Вместе с тобой разгораюсь и я; вместе с  тобой я горю; как хотел бы я слиться с тобой! С вызовом я поклоняюсь тебе!    

– Вельбот,  вельбот! – вскричал Старбек. – Взгляни на свой вельбот, старик!    

Гарпун  Ахава, выкованный у переносного горна, висел на видном месте, надёжно  закреплённый в своей рогатке, выступая вперёд над носом вельбота, но волна,  разбившая днище лодки, сорвала с гарпуна кожаные ножны; и теперь на стальном  острие дрожало ровное, бледное, раздвоенное пламя. Немой гарпун горел, точно змеиный  язык. Старбек схватил Ахава за руку выше локтя.    

– Бог,  сам бог против тебя, старик; отступись! Это несчастливое плавание, недоброе у  него было начало, не к добру оно и ведёт. Позволь мне обрасопить реи, пока не  поздно, и с попутным ветром мы пойдём домой, чтобы выйти в новое плавание,  более счастливое, чем это.    

Объятая  ужасом команда, услышав слова Старбека, бросилась к брасам – хоть ни единого  паруса не оставалось на реях. Какое-то мгновение казалось, что матросы  испытывают те же чувства, что и старший помощник; мятежный крик уже донёсся на  шканцы. Но тут, швырнув о палубу звенья громоотвода и выхватив огненный гарпун,  Ахав, точно факелом, взмахнул им над головами матросов, клянясь, что пронзит  первого, кто прикоснётся к брасам. При виде жуткого его лица и пламенного копья  в его руке оцепеневшие матросы в страхе отшатнулись, и тогда Ахав снова  заговорил:    

– Всех  вас, как и меня, связывает клятва настичь Белого Кита; а старый Ахав связан по  рукам и по ногам, связан всем сердцем, всей душой, всем телом, всей жизнью. А  чтобы вы знали, как дерзновенно бьётся это сердце, вот глядите: так задуваю я  последний страх! – И одним мощным выдохом он погасил огонь на острие  гарпуна.    

Подобно  тому как во время грозы на равнине люди спешат убежать подальше от огромного одинокого  вяза, чьё соседство из-за самой его высоты и мощи только ещё увеличивает  опасность, потому что он притягивает молнию, так и моряки при этих словах  отпрянули от Ахава в ужасе и смятении.    

 Глава CXX. Палуба к  исходу первой ночной вахты    

     

(Ахав  стоит у руля; подходит Старбек.)    

– Нужно  спустить грот-марса-рей, сэр. Марсафал совсем разболтало и подветренный  топенант того и гляди лопнет. Разрешите спустить?    

– Ничего  не спускать! подвяжите парус. Будь у меня брам-стаксели, я бы и их сейчас  поднял.    

– Сэр,  бога ради, сэр!    

– Ну  что ещё?    

– Якоря  вот-вот сорвутся. Прикажите вытянуть их на палубу?    

– Ничего  не спускать и ничего не убирать; но всё закрепить. Ветер свежеет, однако он ещё  не добрался до стрелки в моих таблицах. Живей, чтобы всё было исполнено!  Клянусь мачтами и килем! он думает, что я горбатый шкипер какой-нибудь  каботажной шаланды. Спустить мой грот-марса-рей? О ничтожества! Высокий рангоут  предназначен для сильных ветров, а рангоут моего мозга уходит под облака, что  несутся в вышине, изорванные в клочья. Что же мне, спустить его? Только трусы  убирают в бурю снасти своих мозгов. Ого, как громко рычит и бурчит всё там  наверху! Я счёл бы это возвышенным, когда б не знал, что колики – шумная  болезнь. Тут нужно лекарство, лекарство нужно!    

     

Глава CXXI. Полночь на  баке у борта    

     

(Стабб  и Фласк, сидя верхом на фальшборте, закрепляют висящие за бортом якоря  добавочными найтовами.)    

– Нет,  Стабб, ты можешь колотить по этому узлу сколько душе твоей угодно, но никогда  ты не вколотишь в меня того, что ты только что сказал. И давно ли ты говорил  обратное? Не ты ли говорил раньше, что всякое судно, на котором идёт Ахав,  должно внести дополнительный взнос на страховой полис, всё равно как если бы  оно ушло гружённое с кормы бочонками пороху, а с носа коробками серных спичек?  Постой минутку, скажи только: говорил ты так или нет?    

– Ну,  допустим, говорил. Что же с того? С тех пор отчасти изменилось даже моё тело,  почему бы мне не изменить также своё мнение? К тому же, даже если бы мы и  впрямь были загружены с кормы пороховыми бочонками, а с носа серными спичками,  как, чёрт возьми, могут эти спички загореться здесь, где всё насквозь промокло?  Да и тебе самому, коротышка, уж на что у тебя волосы огненные, а и тебе сейчас  не загореться. Встряхнись-ка, ведь ты у нас теперь Водолей, Фласк, ты мог бы  наполнять целые жбаны водой у себя из-за пазухи. Понимаешь ты теперь, что  против этого дополнительного риска мореходные страховые компании имеют  дополнительные гарантии? Мы ведь настоящие водопроводные колонки. Но ты слушай  дальше, и я отвечу тебе на второй вопрос. Только сперва убери ногу с этого  якоря, чтобы я мог пропустить конец; вот так. А теперь слушай. В чём, интересно  бы знать, разница между человеком, который держится в грозу за мачтовый  громоотвод, и тем, кто стоит в грозу подле мачты, не имеющей никакого  громоотвода? Неужели ты сам не понимаешь, растяпа, что с тем, кто держится за  громоотвод, ничего не может приключиться, если только молния не ударит сначала  в мачту? Так о чём же тогда говорить? Может, один только корабль из сотни имеет  громоотводы, и Ахаву, а равно и всем нам, дружище, опасность угрожала, по моему  скромному мнению, не больше, чем всем прочим морякам на десяти тысячах  кораблей, что бороздят сейчас океан. А ты, Водорез, ты бы, я думаю, хотел,  чтобы все люди на свете ходили с громоотводиками на шляпе, наподобие пера у  офицера ополчения, и чтобы сзади они развевались, точно офицерские шарфы? И что  ты такой неразумный, Фласк? Ведь это так просто быть разумным, почему же ты  неразумный? Каждый, кто видит вещи хоть вполглаза, может быть разумным.    

– Не  знаю, Стабб. Я бы так не сказал. Иной раз это довольно трудно.    

– Да,  когда промокнешь до мозга костей, трудновато быть разумным, это верно. А я,  кажется, весь пропитан этой пеной. Ну, да ничего. Подсунь-ка там найтов и тяни его  сюда. Кажется, крепим мы здесь эти якоря так прочно, будто никогда уже они нам  не могут понадобиться. Принайтовить эти якоря, Фласк, это всё равно что связать  человеку руки за спиной. И ведь какие руки! Большие, щедрые. Видишь эти  железные кулаки, а? Крепкая у них хватка. Интересно, Фласк, на якоре ли наш  мир? Если и на якоре, то цепь у него необыкновенной длины. Ну, вот, ударь по  этому узлу разок, и готово. Так. Если не говорить о твёрдой земле, то самое  приятное – это пройтись по палубе. Послушай, выжми-ка ты мне полы бушлата,  друг. Спасибо тебе. У нас вот смеются над фраками, Фласк, а мне так думается,  что в шторм на судне все должны носить длинные фалды. Они ведь сходят внизу на  нет, и по ним бы отлично стекала вода. Или же треуголка, она образует отменные  водосточные жёлоба, Фласк. Так что хватит с меня бушлатов и зюйдвесток;  напялю-ка я фрак и нацеплю касторовую шляпу, так-то, брат. Хо-хо! Фьюить! Лети  за борт, моя зюйдвестка! Господи, господи! и как же это ветры небесные могут  быть так грубы и невоспитанны? Да, препаршивая ночка, брат.    

 Глава CXXII. Полночь на  мачте. – Гром и молнии    

     

(Грот-марса-рей. –  Тэштиго пропускает под него новый трос.)    

– Гм,  гм, гм. Хватит греметь. Чересчур много грому там наверху. Какой прок от грома?  Гм, гм, гм. Нам нужен не гром, нам нужен ром. Стакан рому. Гм, гм, гм.    

     

Глава CXXIII. Мушкет    

     

    

За то  время, пока бушевал тайфун, матроса, стоявшего на «Пекоде» у румпеля из  кашалотовой челюсти, несколько раз швыряло на палубу неожиданным рывком  рукоятки, которая по временам всё же неизбежно начинала биться, хоть и была  закреплена дополнительными румпель-талями, однако не намертво, потому что  какая-то возможность маневрировать рулём всё же была необходима.    

В такие  свирепые штормы, когда порывами ветра судно, точно волан, швыряет по морю,  нередко приходится замечать, что стрелки компасов вдруг начинают описывать круг  за кругом. Так было и на «Пекоде»; чуть ли не при каждом ударе волн рулевой мог  наблюдать, как они с вихревой скоростью вращались по картушке, а это такое  зрелище, которое у всякого непременно вызовет сильные и непривычные чувства.    

Но  спустя несколько часов после полуночи тайфун стих настолько, что благодаря  отчаянным усилиям Старбека и Стабба – одного на носу, другого на корме –  удалось срезать долой трепещущие остатки кливера и фор– и грот-марселей,  которые полетели, подхваченные ветром, кружась, точно белые перья, выпадающие  иной раз в шторм из крыла альбатроса.    

На их  место были подняты три новых зарифленных паруса, вытянули также ещё и штормовой  трисель, так что судно снова бежало теперь по пенным валам, придерживаясь  определённого курса, который – востоко-юго-восток – ещё раз был продиктован  рулевому. До этого, покуда свирепствовал шторм, рулевой держал штурвал как  приходилось. Но теперь, когда он приводил судно к прежнему курсу, то и дело  поглядывая на компас, вдруг – добрый знак! – ветер начал отходить к корме;  и вот уже противный ветер стал попутным!    

Тут же  были обрасоплены реи под бойкую песню «Эй! Ветер попутный! О-хей-хо, веселей!»,  которую затянула повеселевшая команда в радостной надежде, что это  многообещающее событие скоро опровергнет все прежние дурные предзнаменования.    

Выполняя  приказ капитана – доложить безотлагательно и в любое время дня и ночи обо  всякой существенной перемене наверху, – Старбек, не успели ещё реи занять  нужное положение, послушно, хоть и неохотно и понуро, направился вниз, чтобы  поставить в известность капитана Ахава о том, что произошло.    

Прежде  чем постучать в дверь каюты, он невольно остановился перед ней на минуту.  Висячая лампа раскачивалась в кают-компании широкими неровными размахами, то  вспыхивая, то тускнея и бросая бегучие тени на запертую дверь – тонкую, с  задёрнутыми занавесками на месте верхней филёнки. Из-за подземной  обособленности этой каюты в ней царствовала какая-то странная, гудящая тишина,  даже тогда, когда снаружи её стягивал обручами весь мыслимый грохот стихий. А в  стойке у передней переборки поблёскивали заряженные мушкеты. Старбек был  хороший, честный человек, но в то мгновение, когда он увидел эти мушкеты, в  сердце Старбека родилась злая мысль; однако она так сплетена была с другими  мыслями, незлобными и даже добрыми, что он не сразу сумел распознать её.    

– Как-то  раз он хотел застрелить меня, – пробормотал он. – Да, вот этот самый  мушкет он на меня наводил, вот этот, со звёздами на прикладе, сейчас я  дотронусь до него, выну его из стойки. Как странно, что я, который столько раз  орудовал смертоносной острогой, как странно, что я сейчас весь дрожу. Заряжён?  Надо посмотреть. Да, и порох на полке, нехорошо это. Лучше высыпать его; –  но нет, погоди. Я излечу себя от этого. Храбро возьму мушкет в руки, подержу и  подумаю. Я пришёл доложить ему о попутном ветре. Но что значит – попутный  ветер? Попутный и благоприятный для смерти и погибели – значит, для Моби Дика.  Такой попутный ветер хорош только для этой проклятой рыбы. Вот оно, это дуло,  что направлял он на меня! вот это самое, вот я держу его. Он хотел убить меня  оружием, которое сейчас у меня в руках. Да, да, мало этого, он намерен убить  всю команду. Ведь он же говорил, что никакой шторм не вынудит его спустить  паруса. И разве не разбил он вдребезги свой небесный квадрант? разве не идёт он  в этих гибельных водах, нащупывая курс при помощи лживого лага? а во время  страшного тайфуна разве не поклялся он, что не будет пользоваться  громоотводами? Неужели этому обезумевшему старику будет позволено утянуть за  собой к страшной погибели команду целого корабля? Да, да, он станет  сознательным убийцей тридцати человек, если с кораблём случится беда, а если  Ахаву не помешать, с этим кораблём случится страшная беда – так говорит моё  сердце. И потому, если вот сейчас он будет… устранён, преступление не  совершится. Тс-с, он, кажется, что-то бормочет во сне? Да, там, за переборкой,  он сейчас спит. Спит? Но он жив и скоро снова проснётся. Тогда я не смогу  противостоять тебе, старик. Ни убеждений, ни увещаний, ни заклинаний не  слушаешь ты, всё это с презрением ты отвергаешь. Слепое повиновение твоим  слепым приказам – вот что тебе нужно. А ты говоришь, что люди поклялись твоей  клятвой; что каждый из нас – Ахав. Упаси нас, великий боже! Но, может быть,  есть иной путь? Законный путь? Заключить его под арест и привезти на родину? Но  нет! Разве вырвешь живую силу из живых рук этого старика? Нужно быть дураком,  чтобы рискнуть и пойти на такое дело. И допустим даже, что он связан, весь  опутан верёвками и тросами, прикован цепями к полу своей каюты, он будет тогда  ужаснее, чем тигр в клетке. Я бы не вынес такого зрелища, не знал бы, куда  бежать от его воя, я потерял бы покой, сон и самый здравый смысл за это мучительное  плавание. Что же в таком случае остаётся? Земля лежит на сотни лиг от нас, и  ближе всего – недоступная Япония. Я стою здесь один, в открытом море, и два  океана и один материк лежат между мною и законом. Да, да, так оно и есть. Разве  стало бы убийцей небо, если бы его молния поразила будущего убийцу в его  постели, да так, чтобы кожа спеклась с простынями? И разве стал бы убийцей я,  если бы… – и он медленно, осторожно, полуотворотившись, приложил дуло  заряженного мушкета к дверной филёнке. – Вот на таком расстоянии от пола  там висит койка Ахава, головой сюда. Одно прикосновение пальцем, и Старбек  останется жив, и снова обнимет свою жену и своего ребёнка. О Мэри, Мэри! О сын  мой, сын! Но если я разбужу тебя, не к смерти, а к жизни, старик, кто знает, в  какой глубине окажется через неделю тело Старбека вместе с телами всего  экипажа? Великий боже, где ты? Как должен я поступить? Как?.. Ветер упал и  переменился, сэр; фор– и грот-марсели поставлены и зарифлены; идём прежним  курсом.    

– Табань!  О Моби Дик, наконец-то я сжимаю в руках твоё сердце!    

Этот  крик донёсся вдруг из-за двери, за которой спал, погрузившись в мучительные  сновидения, старый капитан; казалось, будто голос Старбека заставил заговорить  его давнишний немой сон.    

Наведённый  мушкет задрожал, ударяясь о филёнку, точно рука пьяницы; Старбек  единоборствовал с ангелом; наконец, отвернувшись прочь от двери, он сунул в  стойку смертоносное оружие и вышел вон.    

– Он  слишком крепко спит, мистер Стабб, спустись-ка ты к нему сам, разбуди и доложи.  Я не могу оставлять палубу. Ты знаешь, что ему сказать.    

 Глава CXXIV. Стрелка    

     

На  следующее утро волнение на море ещё не улеглось, и широкие, неторопливые,  могучие валы катились за кормой «Пекода», подталкивая его вперёд, словно  вытянутые ладони доброго великана. Сильный, ровный ветер дул так щедро, что и  небо и воздух казались сплошь одними раздутыми парусами; весь мир гудел и  трепетал. В ясном свете утра невидимое солнце скрывалось за белой тканью, и  угадать, где оно сейчас, можно было лишь по непереносимо яркому пятну там, где  скрещённые штыки лучей сквозили, падая на палубу. Пышное великолепие царило  вокруг, подобное великолепию коронованных царей и цариц Вавилона. Море казалось  чашей расплавленного золота, которое пузырится, источая свет и жар.    

Ахав уже  давно стоял один, храня колдовское молчание; и всякий раз, когда судно,  соскальзывая с пологой волны, опускало бушприт, он поворачивался, чтобы увидеть  яркие солнечные лучи, пробивающиеся на носу, а когда корабль круто оседал на  корму, он оборачивался назад, чтобы видеть, как солнечный свет льётся и оттуда  и как те же золотые лучи играют теперь на неуклонно-прямой борозде у него за  кормой.    

– Ха,  ха, корабль мой! ты похож на морскую колесницу солнца. Хо, хо! земные народы! Я  везу вам солнце. Я запряг могучие валы; э-ге-гей! Я правлю океаном, запряжённым  в мою колесницу!    

Но вдруг  точно какая-то новая мысль, натянув поводья, подняла его на дыбы, он бросился к  штурвалу и хриплым голосом потребовал, чтобы рулевой назвал ему курс.    

– Востоко-юго-восток,  сэр, – ответил испуганный матрос.    

– Лжёшь! –  и капитан ударил его крепко сжатым кулаком. – Всё утро держишь на восток,  а солнце светит с кормы?    

Тут все  смутились; явление это, замеченное Ахавом, почему-то ускользнуло от внимания  остальных; вероятно, сама его очевидность была тому причиной.    

Припав к  нактоузу, Ахав бросил быстрый взгляд на компасы, его вздёрнутая рука медленно  опустилась, казалось, он сейчас закачается. Стоявший позади его Старбек тоже  заглянул внутрь, но странное дело! Оба компаса показывали на восток, в то время  как судно несомненно шло на запад.    

Но не  успела ещё дикая тревога распространиться среди матросов, как старый капитан  воскликнул с коротким смешком:    

– Всё  понятно! Это случалось и прежде. Мистер Старбек, вчерашняя гроза просто  перемагнитила наши компасы, вот и всё. Ты, я думаю, и раньше слыхал о таких  вещах.    

– Да.  Но никогда прежде со мной этого не случалось, сэр, – угрюмо ответил  побледневший помощник.    

Тут  необходимо заметить, что такие случаи действительно иногда происходят с  кораблями во время сильных гроз. Магнетическая сила, заключённая в игле  корабельного компаса, сродни, как известно, электричеству в небесах, и, стало  быть, этому не следует особенно удивляться. В тех случаях, когда молния ударяет  прямо в корабль, сшибая реи и снасти, её воздействие на стрелку компаса  оказывается подчас ещё более гибельным: магнитное свойство уничтожается, и  тогда от неё проку не больше, чем от бабушкиной спицы. Но и в том и другом  случае размагниченная или перевернувшаяся стрелка компаса сама по себе никогда  не обретает своей прежней силы и не занимает вновь верного положения на  картушке; причём, если повреждены были компасы в нактоузе, то же самое  происходит и со всеми остальными компасами на судне, будь они даже врублены в  ствол кильсона.    

Старый  капитан, задумавшись, стоял у нактоуза, глядя на перемагниченные компасы; потом  вытянул руку и по тени удостоверился, что стрелки показывают как раз в  противоположную сторону; тогда он крикнул, чтобы соответственно переменили курс  корабля. Реи были круто обрасоплены, и «Пекод» снова устремил свой неустрашимый  нос навстречу ветру, ибо ветер, который считали попутным, оказалось, только  посмеялся над кораблём.    

Что бы  ни думал обо всём этом втихомолку Старбек, вслух он ничего не сказал, но  спокойно отдавал необходимые приказания, а Стабб и Фласк – разделявшие, по всей  видимости, в какой-то мере его мысли – точно так же безмолвно подчинялись. Что  же до матросов, то хоть иные из них и роптали потихоньку, страх перед Ахавом  пересиливал их страх перед Роком. Но, как и прежде, оставались невозмутимы трое  язычников-гарпунёров; если что-нибудь и влияло на их восприимчивые сердца, так  это магнетическая сила, исходившая от непреклонного Ахава.    

Старый  капитан расхаживал по палубе, погружённый в бурное раздумье. Неожиданно он  поскользнулся, и взор его упал на растоптанные медные части квадранта, который  он разбил накануне.    

– О  жалкий мечтатель, глазеющий на небо, о ты, гордый лоцман солнца! Вчера я  погубил тебя, а сегодня компасы едва не погубили меня. Вот так-то. Но Ахав пока  ещё властен над простым магнитом. Мистер Старбек, подать мне острогу без  рукоятки, мушкель и самую тонкую парусную иглу. Живо!    

Быть  может, в этот момент к непосредственному движению души у Ахава примешивался и  кое-какой разумный расчёт, целью которого было поднять дух команды, проявив  перед ней в этом хитром деле с перевернувшимися стрелками компасов всё своё  тонкое искусство. К тому же старый капитан понимал, что хотя держать курс по  перевёрнутым стрелкам компасов на худой конец и можно, для суеверной команды  это послужило бы источником всевозможных страхов и дурных предчувствий.    

– Люди, –  проговорил он, решительно поворачиваясь к матросам, когда старший помощник  подал ему всё, что он просил. – Люди, гром перемагнитил компасы у старого  Ахава; но Ахав из этого куска стали сумеет сделать новый компас, не хуже  всякого другого, и он будет показывать верно.    

При этих  словах моряки обменялись несмелыми взглядами, выражавшими раболепное удивление,  и приготовились ждать, не отводя зачарованных глаз, наступления любых чудес. И только  Старбек глядел в сторону.    

Одним  ударом мушкеля Ахав сбил стальное лезвие остроги, а затем, протянув своему  помощнику оставшийся длинный железный прут, приказал держать его прямо, не  касаясь нижним концом палубы. Потом, ударив несколько раз мушкелем по верхнему  концу прута, он поставил на него стоймя притуплённую иглу и тоже несколько раз  – хотя теперь слабее – ударил по ней мушкелем, в то время как всё это сооружение  по-прежнему находилось на весу в руках Старбека. Затем, проделав целый ряд  каких-то непонятных мелких движений – то ли действительно необходимых при  намагничивании стали, то ли просто предназначенных для вящего устрашения  команды, неизвестно, – он потребовал нитку и, подойдя к нактоузу, вынул  оттуда обе перевёрнутые стрелки, после чего, перевязав парусную иглу аккуратно  посередине, подвесил её над одной из картушек. Поначалу игла стала вертеться,  дрожа и трепеща с обоих концов, потом замерла, тогда Ахав, напряжённо  дожидавшийся такого исхода, торжествуя, отступил от нактоуза и, вытянув вперёд  руку, воскликнул:    

– Теперь  глядите сами, властен ли Ахав над магнитом! Солнце на востоке, и мой компас  клянётся мне в этом!    

Один за  другим подходили они и заглядывали в ящик, ибо ничто, кроме собственных глаз,  не могло бы убедить их невежества, и один за другим они крадучись отходили  прочь.    

В этот  миг пламенные очи Ахава горели презрением и торжеством; то был Ахав во всей его  гибельной гордыне.    

 Глава CXXV. Лаг и линь    

     

Давно  уже находился в плавании обречённый «Пекод», но до сих пор лаг ещё почти не бывал  в употреблении. Доверчиво полагаясь на другие способы определять местоположение  судна, некоторые торговые суда, да и китобойцы тоже, особенно на промысле,  вовсе не забрасывают лага, хотя в то же самое время, преимущественно для  проформы, на карте, как обычно, отмечается курс корабля и предполагаемая  средняя скорость его хода. Так было и с «Пекодом». Деревянная вертушка с линём  и привязанным к нему угольником лага уже давно висели в праздности за кормой.  Дожди и брызги мочили их, солнце и ветер сушили и коробили, все стихии  объединились, чтобы сгноить и привести в негодность эти никчёмные предметы.    

Но Ахав,  охваченный, как всегда, своими мрачными думами, через несколько часов после  сцены с магнитом случайно скользнул взглядом по лагу, вспомнил, что квадранта  его больше не существует, и снова вернулся к своей безумной клятве о лаге и  лине. Корабль бежал, зарываясь носом в волнах, за кормой, сшибаясь, катились  пенные валы.    

– Эй,  на баке! Бросать лаг!    

Побежали  двое матросов: золотокожий таитянин и седоволосый уроженец острова Мэн.    

– Пусть  один из вас возьмёт вертушку. Бросать буду я.    

Они  прошли на самую корму и стали с подветренной стороны, в том месте, где  благодаря косому напору ветра палуба почти касалась убегающих белых валов.    

Старик  матрос с острова Мэн взялся за торчащие рукоятки вертушки, вокруг которой были  намотаны витки лаглиня, и поднял её со свисающим угольником лага, дожидаясь,  пока подойдёт Ахав.    

Когда  Ахав уже стоял подле него и, размотав тридцать или сорок витков лаглиня,  готовился сложить его большой петлёй, чтобы швырнуть за борт, старый матрос,  пристально разглядывавший и его и линь, отважился заговорить:    

– Сэр,  этот линь, по-моему, ненадёжен. Я бы не стал доверяться ему. Жара и сырость  привели его, наверное, за долгое время в полную негодность.    

– Ничего,  он выдержит, старик. Вот ведь тебя жара и сырость не привели за долгое время в  негодность? Ты ещё держишься. Или, вернее, жизнь тебя держит, а не ты её.    

– Я  держу вертушку, сэр. Но как прикажет капитан. Не при моих сединах спорить,  особливо с начальством, которое всё равно ни за что не признает, что ошиблось.    

– Это  ещё что такое? Послушайте-ка вы этого оборванца профессора из беломраморного  Колледжа Королевы Природы; да только, сдаётся мне, он слишком большой подхалим.  Откуда ты родом, старик?    

– С  маленького скалистого острова Мэн, сэр.    

– Превосходно!  Этим ты утёр нос миру[323].    

– Не  знаю, сэр, только родом я оттуда.    

– С  острова Мэн, а? Но, с другой стороны, это неплохо. Вот мужчина с острова Мэн,  мужчина, рождённый на некогда независимом острове Мэн, где теперь уже больше не  найти настоящего мужчины; на острове, поглоченном теперь, – и чем?.. Выше  вертушку! О слепую, мёртвую стену разбиваются в конце концов все вопрошающие  лбы. Выше держи! Вот так!    

Лаг был  заброшен. Размотанные витки лаглиня быстро вытянулись в струну за бортом над  самой водой, и в тот же миг стала крутиться вертушка. Треугольник лага, то  взлетая, то опускаясь на валах, дёргал лаглинь то сильнее, то слабее, и старик  с вертушкой едва стоял на ногах.    

– Держи  крепче!    

Тррах!  натянутый лаглинь вдруг провис одним длинным фестоном; лаг оторвался.    

– Я  разбиваю квадрант, гром перемагничивает компасы, а теперь ещё бурное море  разрывает лаглинь. Но Ахав может исправить всё. Выбирай конец, таитянин.  Накручивай, старик, выше вертушку. Плотник сделает новый лаг, а ты исправь  линь. Понятно?    

– Теперь  он уходит как ни в чём не бывало, а мне так кажется, будто выпал главный винт  из центра мироздания. Выбирай, выбирай, таитянин! Такой линь разматывается, как  молния, целый и тугой, а назад еле тянется, разорванный и провисший. А-а, Пип!  Ты что, помочь пришёл, а, Пип?    

– Пип?  Кого это вы зовёте Пипом? Пип выпрыгнул из вельбота. Пип пропал. Может, ты  выловил его, рыбак? Видишь, как туго идёт верёвка, это, наверно, он держит.  Дёрни как следует, Таити! Выдерни у него верёвку, мы не станем поднимать к себе  на корабль трусов. Вон, вон! его рука показалась там над водой! Топор, скорее  топор! Рубите! мы не станем поднимать к себе на корабль трусов. Капитан Ахав!  сэр, сэр! взгляните, к нам на борт хочет снова взобраться Пип.    

– Молчи  ты, придурок! – крикнул старик матрос с острова Мэн, схватив его за  локоть. – Пошёл вон со шканцев!    

– Большой  дурак всегда ругает меньшого, – пробормотал, подходя, Ахав. – Руки  прочь от этой святости! Где, ты говоришь, Пип, мальчик?    

– Там,  сэр, за кормой! Вон, вон!    

– А  ты кто такой? В пустых зрачках твоих глаз я не вижу своего отражения. О бог!  неужели человек – это только сито, чтобы просеивать бессмертные души? Кто же  ты, малыш?    

– Рындовый,  сэр, корабельный глашатай, динь-дон-динь! Пип! Пип! Пип! Сто фунтов праха в  награду тому, кто отыщет Пипа, рост пять футов, вид трусоватый – сразу можно  узнать! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа – труса?    

– Выше  линии снегов сердце не может жить. О вы, морозные небеса! взгляните сюда. Вы  породили этого несчастного ребёнка и вы же покинули его, распутные силы  мироздания! Слушай, малыш: отныне, пока жив Ахав, каюта Ахава будет твоим  домом. Ты задеваешь самую сердцевину моего существа, малыш; ты связан со мною  путами, свитыми из волокон моей души. Давай руку. Мы идём вниз.    

– Что  это? Бархатная акулья кожа? – воскликнул мальчик, глядя на ладонь Ахава и  щупая её пальцами. – Ах, если бы бедный Пип ощутил такое доброе  прикосновение, быть может, он бы не пропал! По-моему, сэр, это похоже на леер,  за который могут держаться слабые души. О сэр, пусть придёт старый Перт и  склепает вместе эти две ладони – чёрную и белую, потому что я эту руку не  отпущу.    

– И  я не отпущу твою руку, малыш, если только не увижу, что увлекаю тебя к ещё  худшим ужасам, чем здешние. Идём же в мою каюту. Эй, вы, кто верует во  всеблагих богов и во всепорочного человека! вот, взгляните сюда, и вы увидите,  как всеведущие боги оставляют страждущего человека; и вы увидите, как человек,  хоть он и безумен, хоть и не ведает, что творит, всё же полон сладостных даров  любви и благодарности. Идём! Я горд, что сжимаю твою чёрную ладонь, больше, чем  если бы мне пришлось пожимать руку императора!    

– Вот  идут двое рехнувшихся, – буркнул им вслед старик матрос с острова  Мэн. – Один рехнулся от силы, другой рехнулся от слабости. А вот и конец  прогнившего линя – вода с него так и течёт. Починить его, говорите? Я думаю,  всё-таки лучше заменить его новым. Поговорю об этом с мистером Стаббом.    

 Глава CXXVI.  Спасательный буй    

     

Держа на  юго-восток по магнитной стрелке Ахава и выверяя свой курс только по лагу Ахава,  «Пекод» по-прежнему шёл курсом на экватор. То было долгое плавание по  пустынному морю, и ни единого судна, ни единого паруса не показывалось на  горизонте. Вскоре ровными пассатами корабль стало сильно сносить по мерной,  невысокой зыби. Казалось, кругом воцарилось странное затишье, точно прелюдия к  какой-то шумной и трагической сцене.    

Но вот,  когда судно уже приближалось как бы к предместьям экваториального промыслового  района и в непроглядной тьме, какая всегда предшествует наступлению зари,  проходило мимо группки скалистых островков, вахту, возглавляемую Фласком, вдруг  взбудоражил ночью какой-то жалобный, отчаянный, нездешний вопль – точно  сдавленное рыдание душ всех невинных младенцев, убиенных Иродом. Матросы, как  один, очнулись от дремоты и замерли словно зачарованные – кто стоя, кто сидя,  кто лёжа, – вслушиваясь в позе изваянного римского раба в этот дикий,  протяжный вопль. Христианская, цивилизованная часть команды утверждала, что это  сирены, и тряслась от страха, язычники гарпунёры оставались невозмутимы. Седой  же матрос с острова Мэн – как самый старший на борту – объявил, что услышанные  ими жуткие, дикие завывания – это голоса утопленников, недавно погибших в  пучине морской.    

Ахав у  себя в каюте ничего не слыхал, и только на рассвете, когда он поднялся на  палубу, Фласк рассказал ему обо всём, присовокупив к своим словам кое-какие  тёмные и зловещие догадки. Тогда он глухо расхохотался и так объяснил ночное  диво.    

Скалистые  островки, вроде тех, мимо которых проходил ночью «Пекод», служат обычно  убежищем для небольших тюленьих стад, и, вероятно, несколько молодых тюленей,  потерявших маток, или матки, потерявшие своих детёнышей, всплыли ночью возле  корабля и некоторое время держались поблизости, издавая вопли и рыдания, которые  так похожи на человеческие. Но такое объяснение только усугубило смятение  команды, потому что многие мореплаватели испытывают перед тюленями суеверный  страх, порождённый не только тем, что, попав в беду, они кричат какими-то  удивительными голосами, но также ещё и странным человеческим выражением их  круглых, сообразительных физиономий, выглядывающих из воды у самых бортов  корабля. Много раз случалось, что тюленей в море принимали за людей.    

Дурным  предчувствиям команды суждено было получить в то утро наглядное подтверждение в  судьбе одного из матросов. Человек этот на восходе солнца выкарабкался из своей  койки и, не очухавшись, прямёхонько отправился стоять дозором на форсалинге; и,  может быть, он просто не успел ещё проснуться как следует (потому что матросы  часто лезут на мачты в промежуточном между сном и бодрствованием состоянии),  трудно сказать, но, как бы то ни было, не пробыл он на своём насесте и  нескольких минут, как вдруг раздался крик – крик и звук падения, – и,  взглянув наверх, люди успели заметить, как что-то пронеслось в воздухе, а  поглядев вниз, увидели только маленький фонтанчик белых пузырьков на синей  глади моря.    

Тотчас  же спасательный буй – длинный, узкий ящик – был спущен с кормы, где он висел,  послушный мудрёной пружине, но из волны не поднялась рука, чтобы ухватиться за  него, и он, давно рассохшийся под лучами тропического солнца, стал медленно  наполняться водой; даже сама высушенная древесина всеми порами впитывала влагу,  и вот уже большой деревянный ящик, обитый гвоздями и стянутый железными  ободьями, ушёл на дно вслед за человеком, словно бы для того, чтобы служить ему  там подушкой, хоть, надо сознаться, довольно жёсткой.    

Так  случилось, что первый же матрос, поднявшийся на мачту «Пекода», чтобы  высматривать Белого Кита в его же, Белого Кита, собственных владениях, был  поглощён океанской пучиной. Но мало кто на борту подумал об этом. Пожалуй, на  «Пекоде» скорее обрадовались тогда доброму знаку: в этом несчастье они видели  не провозвестие предстоящих бедствий, но осуществление прежних дурных  предзнаменований. Теперь-то понятно, говорили матросы, к чему были эти страшные  вопли, которые они слышали накануне ночью. Один только старик с острова Мэн  опять покачал головой.    

Однако  нужно было заменить пропавший буй новым; заняться этим приказано было Старбеку;  но, поскольку на борту не удалось найти подходящего лёгкого ящика и поскольку,  в лихорадочном нетерпении дожидаясь близкой развязки, никто из матросов не в  состоянии был заняться ничем, кроме непосредственной подготовки к последнему,  конечному этапу плавания, что бы он им ни сулил, решено уже было оставить  корабельную корму без спасательного буя, как вдруг на шканцах появился Квикег и  стал делать жесты и издавать возгласы, всячески давая понять, что имеет в виду  свой гроб.    

– Спасательный  буй из гроба? – воскликнул потрясённый Старбек.    

– Да,  диковато, я бы сказал, – согласился Стабб.    

– Отличный  буй получится, – сказал Фласк, – вот плотник мигом всё сделает.    

– Неси  его сюда; всё равно другого выхода нет, – уныло помолчав, проговорил  Старбек. – Оборудовать его, плотник; да не гляди ты на меня так – да, да,  оборудовать гроб. Ты что, не слышишь, что ли?    

– И  крышку прибить, сэр? – плотник показал рукой, как забивают гвозди.    

– Прибить.    

– И  щели законопатить, сэр? – он провёл ладонью, словно держал в руке лебезу.    

– Да.    

– А  поверх ещё и засмолить, сэр? – и он словно поднял котелок с дёгтем.    

– Довольно!  Что это пришло тебе в голову? Оборудовать спасательный буй из гроба – и никаких  разговоров. Мистер Стабб, мистер Фласк, пройдёмте со мной на бак.    

– Ишь  пошёл, прямо так весь и вспыхнул. Целое ему ещё под силу, а вот на мелочах,  поди ж ты, спотыкаешься. Ну, уж это мне не по душе. Сделал я капитану Ахаву  ногу, так он её носит как джентльмен; а сделал коробку для Квикега, а он не  пожелал сунуть в неё голову. Неужто всем трудам, какие я положил на этот гроб,  пропадать впустую? А теперь вот приказывают сделать из него спасательный буй.  Это вроде как старую одежду перелицовывать, выворотить тело наизнанку. Не по  вкусу мне это портаческое дело, нет, совсем не по вкусу, несолидно это; да и не  по мне. Пускай этим занимаются всякие лоботрясы, мы не им чета. Я люблю браться  только за чистую, точную, нетронутую научную работу, что-нибудь такое, что  честь по чести начинается в начале, в середине доходит до половины и кончается  в конце; а не то что эта лицовка, у которой конец в середине, а начало в конце.  Господи! и до чего же иные старушки любят бездельников и портачей! Я знал  когда-то старушку шестидесяти пяти лет, которая сбежала с одним плешивым молодым  жестянщиком. И по этой причине я никогда не соглашался на берегу делать работу  для старых одиноких вдов, когда у меня была своя мастерская в Вайньярде: а  вдруг бы ей взбрело в её старую одинокую голову сбежать со мной? Однако гей-то!  тут в море нет белых чепцов, одни только белые пенные гребни. Ну-ка, ну-ка,  посмотрим. Прибить крышку, законопатить щели, а потом пройтись ещё по ним  дёгтем, поплотнее заделать швы и подвесить его над кормой на пружине с  защёлкой. Виданное ли это дело, чтобы раньше когда так обращались с гробом?  Иной суеверный старый плотник скорее согласился бы болтаться в снастях, чем  взялся бы за такую работу. Да я-то сбит из сучковатой эрустукской сосны, мне  всё нипочём. Пожалуйте вам гроб вместо подхвостника! И поплывём по свету с  кладбищенским коробом за спиной. Да мне-то что? Мы, мастера по древесине,  сколотим вам и свадебное ложе, и ломберный столик, а понадобится, так и гроб  либо катафалк. Мы берём помесячно, или за каждый заказ, а то и издолу, или для  ради самой работы, или же для ради доходов, не наше дело спрашивать, зачем да  почему, если только нас не заставляют портачить, ну, а уж тогда мы по  возможности стараемся от такой работы отвертеться. Гм! А теперь за дело,  помаленьку-потихоньку. Я сделаю… постойте-ка, сосчитаем, сколько у нас человек  в команде? Не помню. Ну, да ладно, сделаю тридцать спасательных верёвок на  турецких узлах, по три фута длиной каждую, и прикреплю их кругом всего гроба. И  будут у меня, если наш корабль потонет, тридцать весёлых молодцов драться между  собой за один гроб – такое не часто можно увидеть под солнцем! А ну, где мой  молоток, долото, котелок с дёгтем и свайка? За работу!    

 Глава CXXVII. На палубе    

     

(Гроб  установлен на двух кадках между верстаком и открытым люком; плотник конопатит  щели; с большого мотка из-за пазухи у него медленно тянется жгут кручёной  пакли. Из каюты не спеша выходит Ахав, за ним слышны шаги Пипа.)    

– Ступай  назад, мальчик, я скоро вернусь. Ушёл! Моя собственная рука не подчиняется с  такой готовностью моей воле, как этот ребёнок. – Храм божий! Что это такое?    

– Спасательный  буй, сэр. Приказ мистера Старбека. Эй, эй, сэр! осторожнее! Тут люк открыт.    

– Спасибо,  старик. Удобно лежит у тебя этот гроб, тут же и до склепа рукой подать.    

– Как,  сэр? Ах, до люка! Верно, верно, сэр.    

– Послушай,  не ты ли мастер сколачивать ноги? Не из твоей ли мастерской вышел вот этот  обрубок?    

– Из  моей, сэр. Ну, как ободок, держит?    

– Держит.  Но ты, кроме того, ещё и гробовщик?    

– Так,  сэр. Я сладил этот гроб для Квикега; но теперь меня поставили, чтобы я  переделывал его во что-то совсем другое.    

– Так  признайся сам: ведь ты просто старый мошенник и сущий варвар. До всего тебе  дело, всюду суёшь нос, за всё хватаешься, один день ты мастеришь ноги, назавтра  делаешь гробы, чтобы их туда упрятать, а потом ещё спасательные буи, из этих же  самых гробов? Ты неразборчив, как боги, и так же, как они, на все руки мастер.    

– Но  я безо всякого умысла, сэр. Делаю что придётся.    

– Вот,  вот, и боги так же. Но послушай, разве ты не напеваешь, когда мастеришь гроб?  Говорят, титаны насвистывали потихоньку, когда вырубали кратеры для вулканов, а  могильщик в пьесе поёт с лопатой в руке[324].  А ты – нет?    

– Пою  ли я, сэр? Да нет, сэр, мне это ни к чему; тот могильщик, он, верно, пел  потому, что у него лопата не пела, сэр. А в моём молоточке, вы только  послушайте, какая музыка.    

– Правда  твоя; это потому, что здесь крышка служит хорошим резонатором, а хорошим  резонатором доска становится, если под нею ничего нет. Однако, когда в гробу  лежит тело, он всё равно остаётся таким же гулким, плотник. Тебе никогда не  случалось вносить гроб на кладбище и задеть им по пути за ворота?    

– Да  ей-богу, сэр, я…    

– Ей-богу?  А что это значит?    

– Ей-богу,  сэр, это просто говорится так, такое восклицание, только и всего, сэр.    

– Гм,  гм, ну, продолжай.    

– Я  только хотел сказать, сэр, что…    

– Ты  что, шелковичный червь, что ли? Сучишь нить для своего одеяния из себя же  самого? Что у тебя за пазухой? Тяни живей! И чтобы я этой ловушки больше не  видел!    

– Ушёл.  Неожиданно это у него получилось; но шквалы всегда налетают неожиданно на  жарких широтах. Я слыхал, что остров Альбермарль, один из Галапагосов[325],  прямо посредине рассечён экватором. Думается мне, нашего старого капитана тоже  прямо посредине рассекает какой-то экватор. Он весь на экваторе – горяч, как  огонь! Сюда смотрит – где моя пакля? Живее за дело. Пошла работа. Вот у меня  деревянный молоточек, и сам я дока по части игры на бутылках – стук-постук!    

(Ахав  про себя.)    

– Вот  так зрелище! Вот так звуки! Седоголовый дятел долбит дуплистый ствол! Можно  позавидовать тому, кто слеп и глух. Эта вещь стоит у него на двух кадках, а в  них свёрнуты бухты каната. Да он злобный насмешник, этот человек. Тик-так! Тик!  Так отстукивают секунды человеческой жизни! О, как несущественно всё сущее! Что  есть воистину существующего, помимо невесомых мыслей? Вот перед нами зловещий  символ жестокой смерти, превращённый по воле случая в желанный знак надежды и  подмоги для бедствующей жизни. Спасательный буй из гроба! А дальше что? Быть  может, в духовном смысле гроб – это в конечном счёте хранилище бессмертия? Надо  подумать об этом. Но нет. Я уже так далеко продвинулся по тёмной стороне земли,  что противоположная её сторона, которую считают светлой, представляется мне  лишь смутным сумраком. Да прекратишь ли ты когда-нибудь этот проклятый стук,  Плотник? Я ухожу вниз; чтобы ничего этого здесь не было, когда я вернусь. Ну, а  теперь, Пип, мы побеседуем с тобою; удивительная философия исходит ко мне от  тебя! Верно, неведомые миры излили в тебя свою премудрость по каким-то  неведомым акведукам!    

 Глава CXXVIII. «Пекод»  встречает «Рахиль»    

     

    

На  следующий день дозорные заметили большой корабль, который шёл с подветра прямо  на «Пекод»; реи его были густо унизаны людьми. Это была «Рахиль». «Пекод» в это  время ходко шёл своим курсом, но когда с ним поравнялась ширококрылая  незнакомка, его хвастливо раздутые паруса вдруг опали, точно проткнутые пузыри,  и, утратив ход, он безжизненно закачался на волнах.    

– Дурные  вести; она несёт дурные вести, – пробормотал старик матрос с острова Мэн.  Но ещё прежде чем её капитан, с рупором у рта стоявший на палубе, успел  окликнуть «Пекод», послышался голос Ахава:    

– Не  видали ли Белого Кита?    

– Видали,  вчера только. Не встречали ли вельбот в море?    

Сдержав  ликование, Ахав успел отрицательно ответить на этот неожиданный вопрос и готов  уже был отправиться в своей шлюпке на борт к незнакомцу, когда капитан  «Рахили», приведя к ветру, сам спустился в шлюпку. Несколько взмахов вёслами,  багор зацеплен за грот-руслень, и капитан поднялся на палубу. Ахав сразу же  узнал в нём своего знакомого из Нантакета. Но приветствиями они не обменялись.    

– Где  он был? Не убит, не убит! – повторял Ахав, вплотную подходя к нему. –  Как это произошло?    

Оказалось,  что накануне на исходе дня, когда три вельбота «Рахили», отойдя в наветренную  сторону миль на пять от судна, были заняты преследованием небольшого стада  китов, из синей глуби неподалёку от корабля с подветренной стороны вдруг  показался белый горб и голова Моби Дика; в тот же миг был спущен четвёртый –  запасной вельбот и началась погоня. Некоторое время этот вельбот – самый ходкий  из четырёх – нёсся под парусом по ветру, и наконец ему удалось загарпунить  кита, – во всяком случае, насколько мог судить дозорный с мачты. Он видел  быстро удаляющуюся лодку, потом уже только чёрную точку, потом короткий всплеск  вспененной воды, потом – ничего, и поэтому заключили, что подбитый кит, как это  нередко случается, утащил за собой своих преследователей далеко в море. На  корабле начали беспокоиться, но ещё не тревожились. На снастях вывесили  световые сигналы; спустилась ночь, и судно, чтобы подобрать те три вельбота,  которые находились у него с наветренной стороны, – прежде чем отправляться  на поиски четвёртого прямо в противоположную сторону, – вынуждено было не  только отложить своё попечение о четвёртой лодке далеко за полночь, но даже ещё  и отдалиться от неё. Но когда три первые лодки были разысканы и благополучно  подняты на борт, «Рахиль» поставила все паруса – лисели на лисели – и  устремилась за пропавшим вельботом, разведя вместо маяка огонь в салотопке и  посадив чуть не всю команду на снасти и реи дозорными. Но, несмотря на то, что  она быстро пробежала расстояние, отделявшее её от того места, где в последний  раз видели лодку, и спустила свободные вельботы, которые обошли всё вокруг;  потом, не найдя ничего, снова устремилась вперёд, и снова остановилась, и снова  спустила вельботы; несмотря на то, что так продолжалось до рассвета, никаких  следов пропавшей лодки обнаружить не удалось.    

Закончив  рассказ, капитан «Рахили» поспешил открыть цель своего визита на «Пекод». Он  хотел бы, чтобы встречный корабль присоединился к его поискам и стал бы  курсировать параллельно с ним на расстоянии четырёх-пяти миль, оглядывая тем  самым как бы двойной горизонт.    

– Готов  на что угодно побиться об заклад, – шепнул Фласку Стабб, – что  какой-нибудь матрос ушёл у него на пропавшем вельботе в капитанском парадном  сюртуке или, может, при его золотых часах – уж больно он волнуется. Слыханное  ли это дело, чтобы два богобоязненных китобойца гонялись за одним пропавшим  вельботом в разгар промыслового сезона! Ты только взгляни, Фласк, видишь, какой  он бледный, у него даже зрачки побледнели, – ну, нет, пожалуй, не из-за  сюртука, это, должно быть…    

– Мой  мальчик, мой родной сын среди них. Во имя господа – я молю, я заклинаю  вас! – воскликнул в эту минуту капитан «Рахили», обращаясь к Ахаву,  который покамест слушал его довольно холодно. – Позвольте мне зафрахтовать  ваше судно на сорок восемь часов. Я с радостью заплачу за это, и заплачу щедро,  если нужно, – только на сорок восемь часов, всего только. Вы должны, о, вы  должны это сделать, и вы сделаете это, капитан!    

– Его  сын! – вскричал Стабб. – Это сына своего он потерял! Беру назад и  сюртук и часы. Что скажет Ахав? Мы должны спасти ему сына.    

– Он  утонул вместе со всеми остальными минувшей ночью, – проговорил у них за  спиной старик матрос с острова Мэн. – Я слышал, все вы слышали, как  кричали их души.    

Впоследствии  выяснилось, что на душе у капитана «Рахили» было особенно тяжко ещё и потому,  что в то время как один его сын находился среди команды пропавшего вельбота, на  другом вельботе, спущенном в тот же день и тоже сначала отставшем от судна в  разгар безумной погони, был его второй сын, и несчастный отец погрузился в  жесточайшую растерянность, из которой его вывел только его первый помощник,  инстинктивно избравший обычный для таких случаев образ действия – если две  лодки нуждаются в помощи, китобоец всегда подбирает сначала ту, в которой  больше народу. Но, повинуясь какому-то непонятному движению души, капитан  воздержался сначала от упоминания обо всём этом и, только вынужденный ледяным молчанием  Ахава, рассказал о своём всё ещё не обретённом сыне – маленьком мальчике, всего  двенадцати лет от роду, кого отец, движимый суровой и бесстрашной родительской  любовью, свойственной уроженцам Нантакета, с самого раннего возраста решил  приучать к невзгодам и чудесам профессии, которая с незапамятных времён была  написана на роду у каждого в их семье. Нередко случается даже, что нантакетские  капитаны отсылают своих сыновей в столь нежном возрасте в трёх– или четырехгодичное  плавание на чужом корабле, чтобы им не мешали приобретать первые навыки и  сведения по китобойному делу несвоевременное проявление естественного  отцовского пристрастия или излишняя родительская заботливость.    

Между  тем капитан «Рахили» всё ещё униженно молил Ахава о милости, а капитан «Пекода»  по-прежнему стоял недвижно, точно наковальня, принимая удар за ударом, но сам  не испытывая ни малейшей дрожи.    

– Я  не уйду, – говорил гость, – до тех пор, пока вы не скажете мне «да».  Поступите со мной так, как вы хотели бы, чтобы поступил с вами я в подобном  случае. Ибо у вас тоже есть сын, капитан Ахав, – правда, ещё совсем  младенец и находится сейчас в безопасности у вас дома, – и к тому же дитя  вашей старости, капитан. Да, да, вы смягчились, я вижу, – бегите, бегите,  люди, и готовьтесь брасопить реи!    

– Стойте! –  крикнул Ахав. – Не трогать брасы, – а затем, протягивая и будто  отливая каждое слово, продолжал: – Капитан Гардинер, я этого не сделаю. Даже и  сейчас я теряю время. Прощайте, прощайте. Бог да благословит вас, и да простит капитан  Ахав самому себе, но я должен продолжать мой путь. Мистер Старбек, засеките  время по нактоузным часам и проследите, чтобы ровно через три минуты на борту  не осталось никого из посторонних. Потом брасопить реи и лечь на прежний курс.    

Он резко  повернулся и не оглядываясь ушёл вниз в свою каюту, оставив капитана «Рахили»  поражённого столь безоговорочным и окончательным отказом на его горячие мольбы.  Но вот, очнувшись от своего оцепенения, Гардинер, не говоря ни слова, торопливо  подошёл к борту, скорее упал, чем спустился, в шлюпку и вернулся к себе на  корабль.    

Скоро  суда уже разошлись прочь друг от друга; но, покуда встречная шхуна снова не  скрылась за горизонтом, было видно, как она бросалась то туда, то сюда на  каждое чёрное пятнышко, пусть даже еле заметное, на поверхности моря. То  вправо, то влево поворачивались её реи, она всё переходила с одного галса на  другой, то зарываясь в волну, то взлетая на гребне, и всё время её мачты и реи  сверху донизу были унизаны людьми, точно стройные вишни в саду, по ветвям  которых карабкаются сластёны-мальчишки.    

И по  тому, как она шла своим скорбным путём, останавливаясь и петляя, ясно видно  было, что эта шхуна, проливающая потоки горьких брызг, по-прежнему не находила  утешения. Она была Рахиль, которая плачет о детях своих, ибо их нет[326].    

 Глава CXXIX. В каюте    

     

(Ахав  собирается выйти на палубу; Пип ловит его руку и хочет идти с ним вместе.)    

– Малыш,  малыш, говорю тебе, ты не должен следовать сейчас за Ахавом. Приближается час,  когда Ахав не станет отпугивать тебя, но и подле себя не захочет тебя видеть.  Есть в тебе что-то, бедный малыш, слишком целительное для моей болезни.  Подобное исцеляется подобным; а для теперешней охоты моя болезнь становится  желаннейшим здоровьем. Подожди меня здесь, в капитанской каюте, где с тобой  будут обращаться так, будто ты сам – капитан. Ты будешь сидеть на моём стуле,  привинченном к полу; ты должен быть в нём ещё одним винтиком.    

– Нет,  нет, нет! Сэр, ваше тело изувечено, возьмите всего меня вместо второй вашей  ноги, вы лишь наступите на меня, сэр, я больше ни о чём не прошу, только бы мне  послужить вам, быть вашей рукой или ногой.    

– О,  вопреки миллионам негодяев, это порождает во мне слепую веру в невянущую  преданность человека, а ведь он чернокожий! и помешанный! но, видно, и впрямь  подобное излечивается подобным, это относится и к нему, он опять становится  здоровым.    

– Мне  говорили, сэр, что Стабб как-то раз покинул маленького бедняжку Пипа, чьи кости  лежат теперь на дне, белы как снег, хоть и черна была при жизни его кожа. Но я  никогда не покину вас, сэр, как Стабб покинул его. Сэр, я должен пойти с вами.    

– Если  ты будешь и дальше так говорить со мной, замысел Ахава потерпит в его душе  крушение. Нет, говорю я тебе, это невозможно.    

– О  мой добрый господин, господин, господин!    

– Будешь  плакать, так я убью тебя! Остерегись, ведь Ахав тоже безумен. Прислушивайся, и  ты часто будешь слышать удары моей костяной ноги по палубе и будешь знать, что  я всё ещё там. А теперь я покину тебя. Руку – вот так! Ты верен мне, малыш, как  верен круг своему центру. Ну, да благословит тебя бог на веки вечные; и если  дойдёт до этого – да спасёт тебя бог на веки вечные, и пусть случится то, чему  суждено быть. (Ахав уходит; Пип делает шаг вперёд.)    

– Вот  здесь стоял он мгновение назад; я стою на его месте, но я один-одинёшенек. Будь  тут сейчас хоть бедняжка Пип, мне бы и то легче было вытерпеть, но его нет, он  пропал. Пип! Пип! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа? Он, должно быть, здесь  наверху, надо попробовать дверь. Как? Ни замка, ни крючка, ни засова, а  всё-таки не открывается? Это, верно, чары, он ведь велел мне оставаться здесь.  Правда, правда, да ещё сказал, что этот стул – мой. Вот так, я усядусь сюда,  откинусь, прислонюсь к переборке и буду сидеть в самой середине корабля, а все  его три мачты и весь его корпус будут передо мной. Старые матросы рассказывают,  что великие адмиралы на чёрных флагманах сядут иной раз за стол и давай  распоряжаться целыми шеренгами капитанов и лейтенантов. Ха! что это? эполеты!  эполеты! отовсюду теснятся эполеты! Передавайте по кругу графины; рад вас  видеть; наливайте, месье. Как-то странно это, когда чернокожий мальчик угощает  у себя белых людей с золотыми кружевами на сюртуках! – Месье, не случалось  ли вам видеть некоего Пипа? – маленького негритёнка, рост пять футов, вид  подлый и трусливый! Выпрыгнул, понимаете, однажды из вельбота; не видали? Нет?  Ну что же, тогда налейте ещё, капитаны, и выпьем: позор всем трусам! Я не  называю имён. Позор им! Положить ногу на стол – и позор всем трусам. Тс-с, там  наверху я слышу удары кости о доски. О мой господин! Как тяжело мне, когда ты  надо мной ступаешь! Но я останусь здесь, даже если эта корма врежется в скалы и  устрицы проникнут внутрь, чтобы составить мне компанию.    

     

Глава CXXX. Шляпа    

     

И вот  теперь, когда в назначенное время и в назначенном месте после такого продолжительного  плавания Ахав, обойдя все прочие промысловые районы, казалось, загнал своего  заклятого врага в океанский угол, чтобы здесь поразить его ударом наверняка;  теперь, когда он находился почти на той же широте и долготе, где была нанесена  ему мучительная рана; теперь, когда им повстречался корабль, на котором вот  только накануне видели Моби Дика; теперь, когда все его встречи с другими  судами согласно, хотя и по-разному, говорили о том дьявольском безразличии, с  каким Белый Кит расправлялся с ловцами, и повинными и неповинными в злом против  него умысле, – вот теперь в глазах старого капитана затаилось нечто  непереносимое для слабодушного взора. Как незаходящая Полярная звезда всю  бесконечную арктическую шестимесячную ночь глядит вниз, не отводя своего пронзительного,  ровного, срединного взгляда, так и замысел Ахава светился теперь над вечной  полночью угрюмой команды. Он подавлял людей, так что все их предчувствия,  опасения, сомнения и страхи норовили поглубже упрятаться у них в душе и не  прорасти наружу ни единым побегом, ни единым листком.    

В это  предгрозовое время исчезло на борту всякое веселье – искреннее и показное.  Стабб уже больше не стремился вызывать улыбки, а Старбек их гасить. Радость и  горе, надежды и страхи – всё словно смолото было в тончайшую пыль и замешано в  затвердевший раствор, на котором держалась железная душа Ахава. Люди безмолвно,  точно автоматы, двигались по палубе, постоянно ощущая на себе деспотичное око  старого капитана.    

Но если  бы вы пристальнее пригляделись к нему в сокровенные часы его одиночества,  когда, как думал он, только одни глаза были устремлены на него, вы бы увидели  тогда, что подобно тому как взор Ахава устрашал его команду, так таинственный  взор парса устрашал Ахава; или во всяком случае как-то странно по временам на  него воздействовал. Неуловимая, всё возрастающая загадочность облачала теперь  тощего Федаллу; его с ног до головы била беспрерывная дрожь, так что люди стали  поглядывать на него в недоумении, будто сами уже не знали, смертное ли он  создание или трепещущая тень, отброшенная на корабль неким невидимым существом.  А тень эта присутствовала на палубе постоянно. Ибо даже ночью никто никогда не  видел, чтобы Федалла задремал или спустился в кубрик. Он мог неподвижно стоять  целыми часами, но никогда не садился и не ложился; и его блёклые, удивительные  глаза ясно говорили – мы, двое стражей, никогда не отдыхаем.    

В какое  бы время дня или ночи не выходили моряки наверх, Ахав неизменно был там, либо  стоя у своего поворотного отверстия, либо шагая по палубе между двумя недвижными  пределами – грот-мачтой и бизанью; иногда его можно было видеть в дверях каюты;  он стоял, выдвинув вперёд свою живую ногу, точно собирался шагнуть; его шляпа с  опущенными полями тяжело давила, надвинутая на самые глаза; так что, как бы  неподвижно он ни стоял и как бы ни возрастало число дней и ночей, в которые он  не подходил к своей койке, всё равно никто никогда не мог с уверенностью  сказать, закрыты ли у него под шляпой глаза или же он по-прежнему пристально  следит за командой; а он мог простоять так и час, и два, и ночная влага  жемчужинами собиралась в каменных складках его одежды. Ночь увлажняла его плащ  и шляпу, дневное солнце высушивало их; и вот уже много дней и ночей не  спускался он вниз, посылая к себе в каюту, всякий раз как ему что-нибудь оттуда  понадобится.    

Он ел  под открытым небом, то есть завтракал и обедал, потому что к ужину он не  притрагивался; не подстригал свою чёрную бороду, которая росла, вся спутавшись,  напоминая корявые корни поваленных ветром деревьев, когда те ещё продолжают пускать  ростки у своего оголённого основания, хотя зелёные их вершины уже погибли. Но  несмотря на то, что вся его жизнь стала теперь одной непрерывной вахтой на  палубе; и несмотря на то, что и парс стоял свою зловещую вахту с такой же  неотступностью, как и он; всё-таки они почти не разговаривали друг с другом,  разве только изредка, когда какая-нибудь насущная мелочь делала это  необходимым. Казалось, всесильные чары связывали этих двух людей; но с виду, в  глазах охваченной страхом команды они были, точно два полюса, далеки друг от  друга. Если днём они ещё иной раз и обменивались словом, то по ночам оба были  немы, не вступая даже в мимолётное словесное общение. По нескольку часов  простаивали они так в свете звёзд, не окликнув один другого, – Ахав в  дверях своей каюты, парс у грот-мачты; но при этом они не отрываясь смотрели  друг на друга, словно Ахав видел в парсе свою отброшенную вперёд тень, а парс в  Ахаве – своё утраченное естество.    

Но  несмотря ни на что, всё-таки именно Ахав – каким он денно и нощно, ежечасно,  ежесекундно являл себя перед своими подчинёнными – был самовластным господином,  а парс – его рабом. И в то же время оба они были точно запряжены в одном ярме,  погоняемые невидимым тираном, – тощая тень бок о бок с крепкой мачтой. Ибо  что бы там ни напоминал собой парс, твёрдый Ахав был весь как высокая  грот-мачта корабля.    

При  первом же тусклом проблеске зари раздавался с юта его железный голос: «Дозорных  на мачты!» – и весь день до самого вечера, до наступления темноты, каждый час  вслед за боем склянок слышался всё тот же голос: «Эй, что видно там,  наверху? – Следите зорче!»    

Так  прошло дня три или четыре после встречи с потерявшей детей «Рахилью», но ни  одного фонтана не было ещё замечено на горизонте; безумный старик начал  испытывать недоверие к своей команде, он сомневался чуть ли не во всех, кроме  язычников гарпунёров; он допускал даже, что Стабб и Фласк умышленно не замечают  то, чего он с таким нетерпением дожидался. Но каковы бы ни были его подозрения,  он предусмотрительно воздерживался выражать их словами, даже если поступки и  выдавали его недоверие.    

– Я  хочу сам первый увидеть кита, – заявил он. – Да, да, пусть дублон  достанется Ахаву!    

И он  своими руками сплёл себе из троса гнездо-корзинку, отправил на грот-мачту  матроса с одношкивным блоком, который тому приказано было насадить наверху и  пропустить через него канат; один конец каната Ахав привязал к корзине и  приготовил нагель, чтобы закреплять другой у борта. После этого он, не выпуская  из рук свободный конец, пристальным взором обвёл всех членов экипажа, подольше  задерживаясь на Дэггу, Квикеге и Тэштиго и торопливо минуя Федаллу, и наконец,  остановив уверенный, твёрдый взгляд на своём старшем помощнике, сказал:    

– Возьмите  этот конец, сэр. Я отдаю его в твои руки, Старбек.    

Затем он  устроился в корзине, дал знак, корзину подняли, Старбек закрепил вытянутый  конец и после этого всё время стоял подле него. Теперь, обхватив грот-мачту  рукою, Ахав оглядывал безбрежное море на многие мили вперёд и назад, вправо и  влево – насколько хватал взгляд с такой высоты.    

Когда  моряку приходится работать среди снастей на большой высоте, где не во что  упереться ногами, и его поднимают к месту на канате и держат там, покуда он не  управится со своим делом, – в таких случаях закреплённый на палубе конец  всегда поручается какому-то одному человеку, который должен специально за ним  следить. Дело в том, что при обычном обилии хитро спутанного бегучего такелажа,  когда трудно бывает определить внизу, какой конец куда наверху уходит, и когда  то и дело отдаются закреплённые на палубе канаты, легко можно было бы ожидать,  что лишённый особо выделенного хранителя моряк наверху по роковой оплошности  кого-нибудь из своих товарищей будет выброшен с высоты прямо за борт, в пучину  моря. Так что Ахав в данном случае поступил в полном соответствии с морскими  обычаями; странно было только, что именно Старбек, кажется, единственный  человек на борту, который когда-либо решился противопоставить Ахаву хоть  отдалённое подобие собственной воли, и к тому же ещё один из тех, чью  добросовестность в дозоре Ахав был готов поставить под сомнение; странно было,  что именно его избрал он своим хранителем, без колебаний доверив свою жизнь  человеку, которому в другом он не очень доверял.    

В первый  же раз Ахав и десяти минут не пробыл наверху, как вдруг большой морской ястреб,  красноклювый и свирепый, какие так часто летают в этих широтах в самом  неприятном соседстве от лица мачтового дозорного на китобойце, – одна из  таких птиц вдруг откуда ни возьмись стала с клёкотом и криком метаться вокруг  его головы, выписывая запутанную сеть стремительных кругов и восьмёрок. Потом  она вдруг взмыла на тысячу футов отвесно ввысь, оттуда, паря по спирали, снова  опустилась и опять стала вихрем кружиться у его головы.    

Но,  вперив жадный взор в смутную, далёкую линию горизонта, Ахав не замечал  неистовой птицы, да и никто бы, наверное, не обратил на неё внимания, потому  что ничего необычного в её появлении не было, если бы не то, что теперь даже  самый беспечный взгляд замечал во всём какой-то особый тайный смысл.    

– Ваша  шляпа, ваша шляпа, сэр! – воскликнул вдруг матрос-сицилиец, стоявший  дозором на верхушке бизани как раз позади Ахава и чуть пониже, отделённый от  него глубокой воздушной пропастью.    

Но уже  смоляное крыло взмахнуло перед самыми глазами Ахава, длинный крючковатый клюв  протянулся к его голове – и чёрный ястреб с криком взлетел к небесам, унося  свою добычу.    

Трижды  облетел орёл вокруг головы Тарквиния[327],  сорвал с него шапку, а затем снова опустил её прямо ему на голову, после чего  его супруга Танаквиль предсказала, что он будет царём Рима. Но только возвращение  шапки превратило это происшествие в доброе предзнаменование. Шляпа же Ахава  была утрачена навсегда; дикий ястреб летел со своей ношей всё вперёд и вперёд,  обгоняя судно, и наконец пропал из виду; в последнее мгновение перед тем, как  ему окончательно исчезнуть, можно было смутно различить какую-то еле заметную  чёрную точку, которая отделилась от него и с огромной высоты упала в море.    

 Глава CXXXI. «Пекод»  встречается с «Восхитительным»    

     

Неистовый  «Пекод» уходил всё дальше и дальше, дни и волны катились назад; по-прежнему  покачивался на корме Квикегов гроб, приспособленный под спасательный буй, и вот  в один прекрасный день на горизонте показался ещё корабль, чьё название –  «Восхитительный» – самым прежалостным образом противоречило его внешнему виду.  Когда он достаточно приблизился, все глаза на «Пекоде» устремились на шканцы  незнакомца, где стояли так называемые «ножницы» – толстые, скрещённые футах в  восьми над палубой брусья, на которых китобойцы обычно несут свои запасные, неоснащенные  или повреждённые вельботы.    

На  «ножницах» незнакомца можно было видеть переломанные белые рёбра шпангоута и  несколько расщеплённых досок – всё, что некогда было целым вельботом; но теперь  этот остов светился весь насквозь, точно оголённый, разваливающийся, побелевший  лошадиный скелет.    

– Видели  Белого Кита?    

– Взгляните! –  отозвался худой капитан у гакаборта и указал своим рупором на обломки вельбота.    

– Вы  убили его?    

– Не  выкован ещё тот гарпун, которым его убьют, – ответил капитан встречного  судна, печально взглянув к себе на палубу, где молчаливые матросы торопливо  зашивали с боков свёрнутую койку.    

– Не  выкован? – вскричал Ахав, выхватив из развилки оружие Перта и потрясая им  в воздухе. – Взгляни сюда, земляк, здесь, в моей руке, я держу его смерть!  Это лезвие закалено в крови, оно закалено в блеске молний, и я клянусь закалить  его в третий раз в том горячем месте позади плавника, где всего острее  чувствует Белый Кит свою проклятую жизнь!    

– Ну,  так бог да поможет тебе, старик. Погляди, – капитан «Восхитительного»  указал на зашитую койку, – вот я хороню лишь одного из пятерых крепких  парней, которые вчера были живы и здоровы, но умерли ещё до наступления ночи.  Одного только этого я хороню, остальные были похоронены, ещё не успев умереть;  ты теперь плывёшь над их могилой. – Тут он обратился к своей команде:    

– Эй,  всё у вас готово? Тогда положите на борт доску и поднимите тело; вот так. Ну,  господи милосердный, – он подошёл к телу, воздев кверху руки, – да  будет воскрешение из мёртвых и жизнь вечная…    

– Брасопить  реи! Руль под ветер! – громом грянул Ахав своим матросам.    

Но  внезапно рванувшийся «Пекод» всё же не успел отойти настолько, чтобы не  услышать всплеска, с которым труп ушёл под воду, и несколько взметнувшихся  пузырьков долетели до его корпуса, окропив его своим загробным крещением.    

Когда  «Пекод», бегущий от охваченного горем «Восхитительного», повернулся к нему  кормой, висевший там странный спасательный буй открылся всем взорам.    

– Эгей!  Взгляните-ка туда, ребята! – послышался вещий голос за кормой «Пекода». –  Напрасно, о, напрасно, земляки, спешите вы прочь от наших печальных похорон; вы  только поворачиваетесь к нам гакабортом, чтобы показать нам свой собственный  гроб!    

 Глава CXXXII. Симфония    

     

Был  ясный день, отливающий стальной синевою. Своды воздуха и воды соединялись почти  неприметно для глаза во всепронизывающей лазури; задумчивая высь была как-то  по-женски прозрачна, мягка и чиста, а могучий мужественный океан вздымался  долгими, сильными, медлительными валами, точно грудь спящего Самсона.    

В вышине  взад и вперёд скользили на незапятнанных крылах лёгкие, белоснежные птицы; то  были кроткие думы женственной лазури; между тем как в глубине, далеко в синей  бездне, проносились туда и сюда свирепые левиафаны, меч-рыбы и акулы; и это  были упорные, неспокойные, убийственные мужские мысли могучего океана.    

Но как  ни велик был внутренний контраст между этими стихиями, снаружи он выступал лишь  в оттенках и полутонах; вдвоём они составляли одно, как бы являя собой два  начала: женское и мужское.    

А  сверху, подобно царственному монарху и государю, солнце словно отдавало кроткую  лазурь буйному, отважному океану, как отдают жениху молодую невесту. И там, где  тянулся пояс горизонта, лёгкое колебание воздуха – какое нередко можно видеть  на экваторе – выдавало полное любви и трепета доверие и нежную тревогу, с какой  открывала супругу свои объятия робкая невеста.    

Замкнутый  и напряжённый, весь изборождённый узловатыми морщинами, упрямый и неистовый, с  глазами, горящими, словно угли, что светятся даже в золе развалин, стоял не  ведающий сомнений Ахав в ясном свете утра, подняв расщеплённый шлем своего лба  к чистому девичьему челу небес.    

О  бессмертное младенчество и невинность лазури! Невидимые крылатые существа, что  резвятся повсюду вокруг нас! Милое детство воздуха и неба! Вам и невдомёк тугая  скорбь старого Ахава! Так случалось мне видеть маленьких Марию и Марфу[328],  двух весёлых эльфов со смеющимися глазами, когда они беззаботно скакали вокруг  своего старого родителя, играя кольцами опалённых кудрей, что растут на краю  выжженного кратера его мозга.    

Ахав  медленно пересёк палубу и стоял, перегнувшись через борт, следя за тем, как его  тень всё глубже и глубже уходила в воду под его взглядом, который он всё  пристальнее вперял в бездонную глубину. Но сладостным ароматам воздуха удалось  на какое-то мгновение развеять его губительные думы. Ласковый радостный воздух,  приветливое небо нежили и лелеяли его; мачеха-жизнь, всегда такая жестокая,  холодная, обхватила наконец своими любящими руками его упрямую шею и словно  рыдала над ним от радости, что нашла в своём сердце силы спасти и благословить  этого своего заблудшего, своенравного сына. Из-под опущенных полей шляпы Ахав  уронил в море слезу, и не было во всём Тихом океане сокровища дороже, чем эта  малая капля.    

Старбек  видел старого капитана, видел, как тот тяжело опёрся о борт, и он услышал своим  верным сердцем безмерное рыдание, что вырвалось из самой глубины царившего  вокруг безмолвия. Осторожно, чтобы не толкнуть капитана и чтобы не быть им  замеченным, он приблизился к нему и встал рядом.    

Ахав  обернулся.    

– Старбек!    

– Сэр?    

– О  Старбек! какой ласковый, ласковый ветер, и как ласково глядит сверху небо. В  такой день – вот в такой же ясный день, как сегодня, – я загарпунил моего  первого кита – восемнадцатилетним мальчишкой-гарпунёром! Сорок, сорок, сорок  лет тому назад это было! Сорок лет назад! Сорок лет беспрерывных плаваний!  Сорок лет лишений, опасностей и штормов! Сорок лет в беспощадном море! Вот уже  сорок лет, как Ахав покинул мирную землю, чтобы сорок лет вести битву с ужасами  морской пучины. Верно говорю тебе, Старбек, из этих сорока лет я едва ли три  провёл на берегу. Я думаю об этой жизни, которую я вёл, о пустынном  одиночестве, о каменном застенке капитанской обособленности, так скупо  допускающем извне сочувствие зелёного мира, – о гнетущая тоска! о  Гвинейское рабство капитанского самовластия! – когда я думаю обо всём  этом, о чём я до сих пор только наполовину догадывался, ясно не сознавая того,  что было, – как я сорок лет питался сухой солониной – этим символом  скудной пищи моего духа, когда даже беднейший обитатель суши имеет каждый день  свежие плоды к своему столу и преломляет свежий хлеб этого мира, покуда я ем  заплесневелые корки, вдали за многие тысячи океанских миль от моей молодой  девочки-жены, с которой я обвенчался, достигнув пятидесяти лет, а на следующий  день после свадьбы отплыл к мысу Горн, оставив лишь одну глубокую вмятину в  моей брачной подушке; жена? жена? вернее, вдова при живом муже! Да, да,  Старбек, я сделал вдовой эту бедную девушку, когда женился на ней. И потом, всё  это безумство, всё неистовство, кипящая кровь и пылающий лоб, с какими вот уже  тысячи раз пускался в отчаянную, пенную погоню за своей добычей старый  Ахав, – скорее демон, чем человек! Да, да! каким же отчаянным дураком –  дураком, старым дураком – был старый Ахав все эти сорок лет! К чему надрываться  в погоне? К чему натруживать и выворачивать веслом руки, и гарпуны, и остроги?  Разве стал от этого Ахав лучше или богаче? Взгляни. О Старбек! Разве не страшно  это, что я со всем своим тяжким грузом должен был остаться лишь на одной ноге?  А, дай-ка я откину свои старые волосы, они лезут мне в глаза и вызывают слёзы,  будто я плачу. Какие они седые, наверно только из серого пепла могли бы вырасти  такие. Но разве я кажусь очень старым, Старбек, таким уж очень, очень старым и  дряхлым? Я чувствую себя смертельно измученным, согбенным, сгорбленным, точно  Адам, спотыкающийся под тяжестью веков со времён рая. Бог! Бог! Бог! раздави  моё сердце! взломай мой мозг! это насмешка! насмешка горькая, жестокая  насмешка, разве я пережил довольно радостей, чтоб носить седые волосы и быть и  выглядеть таким нестерпимо старым? Ближе! стань со мною рядом, Старбек, дай мне  заглянуть в человеческие глаза, это лучше, чем смотреть в небо и на море,  лучше, чем взирать на бога! Клянусь зеленеющей землёй, клянусь пылающим очагом!  вот он, волшебный кристалл, друг; я вижу мою жену и моего сына в твоём взоре.  Нет, нет, ты должен оставаться на палубе, когда заклеймённый Ахав уйдёт в  погоню за Моби Диком. Этой опасности я тебя не подвергну. Нет, нет! недаром  увидел я свой далёкий дом в твоих глазах!    

– О  капитан, мой капитан! благородная душа! великое сердце! для чего нужно гоняться  за этой дьявольской рыбой? Беги прочь вместе со мной! покинем эти гибельные  воды! И у Старбека есть жена и сын – жена и сын его радушной, дружелюбной  молодости; как у тебя есть жена и сын, жена и сын твоей любящей, тоскующей,  отеческой старости! Прочь! Бежим отсюда прочь! Позволь мне сию же минуту  переменить курс! Как радостно, как весело, о мой капитан! побежим мы по волнам  назад к нашему старому милому Нантакету! Верно, и у них стоят сейчас такие же  ясные голубые дни, сэр.    

– Да,  да, такие же точно. Я помню. Летние, ласковые утра. Потом, в полдень, его как  раз укладывают спать – и вот сейчас он шумно просыпается, садится в своей  кроватке, и его мать рассказывает ему обо мне, о старом каннибале, о том, как я  сейчас плаваю в дальних морях над пучиной, и о том, что я ещё вернусь домой,  чтобы поплясать с ним.    

– Вот  так и Мэри, моя Мэри! Она обещала, что будет каждое утро приносить нашего  мальчика на дюны, чтобы он глядел, не появится ли парус его отца на горизонте!  Да, да! довольно! решено! мы поворачиваем в Нантакет! идёмте, капитан, нужно  проложить обратный курс. Глядите, глядите! вон детское личико в окошке, детская  ручонка на холме!    

Но Ахав  отвратил свой взор; подобно источённой червём яблоне, он затрепетал и уронил на  землю последнее засохшее яблоко.    

– Что  это? Что за неведомая, непостижимая, нездешняя сила; что за невидимый злобный  господин и властитель; что за жестокий, беспощадный император повелевает мною,  так что вопреки всем природным стремлениям и привязанностям я рвусь, и спешу, и  лечу всё вперёд и вперёд; и навязывает мне безумную готовность совершить то, на  что бы я сам в глубине своего собственного сердца никогда бы не осмелился даже  решиться? Ахав ли я? Я ли, о господи, или кто другой поднимает за меня эту  руку? Но если великое солнце движется не по собственной воле, а служит в  небесах лишь мальчиком на побегушках; и каждая звезда направляется в своём  вращении некоей невидимой силой; как же тогда может биться это ничтожное  сердце, как может мыслить свои думы этот жалкий мозг, если только не бог  совершает эти биения, думает эти думы, ведёт это существование вместо меня?  Клянусь небесами, друг, в этом мире нас вращают и поворачивают, словно вон тот  шпиль, а вымбовкой служит Судьба. И всё время – взгляни! улыбаются приветливые  небеса и колышется бездонное море! Видишь вон того тунца? Кто велит ему хватать  и губить летучих рыбок? Что ожидает убийц, друг? За кем приговор, если сам  судья должен быть призван к ответу? Но какой всё-таки ласковый, ласковый ветер,  как ласково глядит сверху небо; и в воздухе разлит аромат, словно прилетевший с  дальних цветущих лугов; где-то на склонах Анд сейчас сенокос, друг Старбек, и  косцы уснули на свежескошенной траве. Уснули? Так-то; трудись не трудись, всё  равно под конец уснёшь на лугу. Уснёшь? Да, и будешь ржаветь в зелёной траве,  точно прошлогодний серп, отброшенный и забытый на росистом покосе, Старбек!    

Но  старший помощник, в отчаянии побледнев до мертвенной белизны, уже отошёл прочь.    

Ахав  пересёк палубу, перегнувшись через борт, заглянул в воду – и вздрогнул,  встретив пристальный взгляд двух отражённых глаз. Рядом с ним, опираясь о  фальшборт, неподвижно стоял Федалла.    

 Глава CXXXIII. Погоня,  день первый    

     

В ту же  ночь на вторую вахту старый капитан – как стало у него привычкой – шагнул  вперёд с порога каюты, где он стоял, и направился к своему поворотному  отверстию на шканцах, как вдруг он в волнении вытянул шею и жадно вдохнул  морской воздух, точно умный корабельный пёс, учуявший приближение варварских  островов. Где-то поблизости должен быть кит! Скоро уже вся вахта уловила тот  своеобразный запах, что издаёт подчас на большие расстояния живой кашалот; и  никто из команды не удивился, когда Ахав, изучив показания компаса и флюгера, а  затем, определив по возможности точно направление, откуда шёл запах, торопливо  приказал немного изменить курс судна и взять рифы.    

К  рассвету эта прозорливая политика принесла плоды: прямо по носу перед «Пекодом»  открылась длинная и узкая продольная полоса совершенно гладкой, будто масляной,  воды с мелкой рябью по краям, как бывает в том месте, где быстрый, глубокий  поток вливается в море.    

– Дозорных  на мачты! Всех наверх!    

На баке  Дэггу загромыхал по палубе тремя вымбовками, и те, кто спал в кубрике,  разбуженные точно громовыми раскатами судного дня, выскакивали на палубу прямо  с одеждой в руках.    

– Что  вы там видите? – крикнул Ахав, задирая голову к небу.    

– Ничего,  сэр, ничего! – раздалось сверху в ответ.    

– Поставить  брамсели и лисели! вверху и вниз и по обе стороны!    

Были  поставлены все паруса; тогда Ахав освободил конец, предназначенный для того,  чтобы поднимать его на грот-мачту; и через несколько мгновений уже его  подтягивали кверху, как вдруг, проделав едва только две трети своего обычного  пути ввысь, он поглядел в просвет между грот-марселем и брамселем и поднял  пронзительный, громкий крик, подобный клику чаек в вышине:    

– Фонтан!  Фонтан! И горб, точно снежная гора! Это Моби Дик!    

Взбудораженные  этим возгласом, в тот же миг подхваченным тремя дозорными, люди на палубе заметались  и стали карабкаться по вантам, чтобы собственными глазами увидеть наконец  прославленного кита, за которым они так долго гонялись по свету. Тем временем  Ахав уже достиг своего всегдашнего поста и повис в нескольких футах над тремя  дозорными, из которых Тэштиго стоял прямо позади него на салинге брам-стеньги,  так что голова индейца почти касалась подошв Ахава. С такой высоты им теперь  отчётливо виден был кит, который плыл в нескольких милях впереди корабля, то и  дело вздымая на волне высокий сверкающий горб и пуская к небесам свой  безмолвный фонтан. И суеверным матросам чудилось, будто это тот же самый  призрачный фонтан, какой они видели ещё когда-то давно на залитых лунным светом  просторах Индийского и Атлантического океанов.    

– Неужели  же никто из вас не заметил его? – окликнул Ахав висевших на снастях людей.    

– Я  увидел его, сэр, почти в ту же секунду, что и капитан Ахав, и я подал  голос, – сказал Тэштиго.    

– Нет,  не в ту же секунду; не в ту же – нет, дублон мой, судьба хранила дублон для  меня. Никто из вас, только я один сумел первым заметить Белого Кита. Вон  фонтан! вон! вон! вон опять! опять! – протяжно и размеренно кричал он в  лад с размеренными взлётами китовой струи. – Он сейчас уйдёт под воду!  Лисели на гитовы! Брамсели убрать! Приготовить к спуску три вельбота. Мистер  Старбек, помни: ты остаёшься на борту и ведёшь корабль. Эй, на руле! круче к  ветру, один румб к ветру! Так держать, так держать! Сейчас покажет хвост! Нет,  нет, это только чёрная вода! Лодки готовы? Приготовиться, всем приготовиться!  Спускайте меня, мистер Старбек; спускайте, спускайте, быстро, быстрее! – и  он метеором пронёсся по воздуху вниз, на палубу.    

– Он  держит курс прямо по ветру, сэр! – воскликнул Стабб. – Убегает от  нас; но только он нас ещё заметить не мог.    

– Ни  слова, человече! На брасах стоять! Руль на борт! Привести в левентик! Брасы с  наветра выбирать! Так, отлично! Вельботы, вельботы!    

Скоро  все вельботы, кроме Старбекова, были спущены; паруса в них поставлены, гребки  ударили по воде – и лодки, журча, понеслись по волнам. Атаку вёл Ахав. Бледным,  мертвенным блеском зажглись впалые глаза Федаллы, в жуткой гримасе кривились  его губы.    

Точно  бесшумные раковины-кораблики, неслись по морю лёгкие лодки; но медленно сокращалось  расстояние между ними и их врагом. Чем ближе они подходили, тем глаже  становилась поверхность океана; будто ковёр расстилался по волнам; казалось,  это недвижный полуденный луг лежал перед ними. И вот затаивший дыхание охотник  настолько приблизился к своей, по-видимому, ничего не подозревающей жертве, что  был уже отчётливо виден огромный ослепительный горб, скользящий по волнам,  будто сам по себе, в неопадающем крутящемся кольце из клубов тончайшей  зеленоватой пены. А сквозь неё можно было разглядеть глубокие, переплетённые  борозды огромного крутого чела. Далеко на мягкий турецкий ковёр океана падала  от широкого белоснежного лба сверкающая белая тень и бежала впереди,  сопровождаемая лёгким мелодичным журчанием; а сзади синие воды, переливаясь,  тянулись бегучей бороздой ровного следа; между тем как с боков у зверя всё  время всплывали и приплясывали искрящиеся пузырьки. Их то и дело разбивали  лёгкие лапки бессчётных весёлых птиц, что носились взад и вперёд, задевая на  лету прозрачную воду; и подобно флагштоку, вздымающемуся над раскрашенным  корпусом большого фрегата, из белой спины кита торчало длинное, но расщеплённое  древко сломанной остроги; несколько легконогих птиц, стаи которых нависли над  рыбой трепещущим балдахином, время от времени опускались на этот шест и раскачивались  на нём, распушив длинные хвосты, точно весёлые вымпелы.    

С  радостной лёгкостью – с ленивой мощью покоя в молниеносном движении – скользил  по волнам кит. То был не белый бык Юпитер, уплывающий с похищенной Европой, что  вцепилась в его изящные рога; бык, скосивший на красавицу свои томные, нежные  глаза и стремящийся с плавной, журчащей скоростью прямо к брачным покоям Крита,  нет, и сам Зевс в своём несравненном верховном владычестве не превосходил  величавостью божественного Белого Кита.    

По обе  стороны от своих мягких боков в рассечённой волне, что расходилась от него  широкими крыльями, – по обе стороны от своих сверкающих боков он расточал  колдовские соблазны. И удивительно ли, что были среди охотников такие, что,  очарованные и завлечённые этим обманным покоем, отваживались ринуться на него в  бой и обнаруживали, что под покровом тишины здесь таятся смертельные вихри. Но  по зеркальной глади тихих вод ты снова плывёшь, о кит! к тем, кто впервые видит  тебя, скольких бы ни успел уже ты до этого заманить и погубить этими же  коварными ухищрениями.    

Так, по  безмятежному спокойствию тропического моря, среди волн, что не решались от  восторга разразиться рукоплесканиями, плыл Моби Дик, ещё скрывая от глаз мира  самое жуткое своё оружие – свирепую свёрнутую нижнюю челюсть. Но вот передняя  часть его туши стала медленно подниматься из воды; на мгновение его огромное  мраморное тело изогнулось над волнами крутой аркой, точно знаменитый естественный  мост в Виргинии; грозно взмахнув в воздухе знаменем хвоста, могучий бог явился  во всей своей величавости, и тут же, уйдя под воду, скрылся от взоров. Белые  морские птицы долго ещё парили в воздухе и летали, чертя крылом по воде, в  страстном ожидании трепеща над пенной воронкой, которая образовалась там, где  он исчез.    

Три  вельбота, оставив вёсла и отложив гребки, с полощущимися полотнищами парусов,  тихо покачивались на волнах, поджидая, пока Моби Дик появится снова.    

– Час, –  сказал Ахав, который стоял как вкопанный у себя в лодке, устремив рассеянный  взор по ветру, туда, где тянулись туманные голубые просторы и широкие манящие  дали. Но уже мгновение спустя глаза его снова вращались в глазницах; он с  прежним нетерпением оглядывал водяной горизонт. Ветер стал свежеть, на море  расходилась зыбь.    

– Птицы!  птицы! – крикнул Тэштиго.    

Точно  цапли во время перелёта, белые птицы одна за другой потянулись теперь прямо к  лодке Ахава и в нескольких ярдах от неё начали кружить и кружить над водою,  издавая радостные нетерпеливые крики. Они видели лучше, чем человек; Ахав ещё  ничего не замечал в морском просторе. Но вот, всё пристальнее и пристальнее  всматриваясь в зелёную пучину, он разглядел в глубине живое белое пятно,  размерами не более песца, всплывающее с удивительной быстротой и вырастающее  прямо на глазах; потом оно как-то повернулось, и в нём стали видны два длинных  кривых ряда белых блестящих зубов, подымающихся из непомерной глубины. То была  разинутая пасть и скрученная челюсть Моби Дика, между тем как его огромная  затенённая туша ещё сливалась с синевой моря. Сверкающая пасть зияла под днищем  вельбота, точно разверстые врата мраморной гробницы; и Ахав, резко взмахнув  рулевым веслом, вывернул свою лодку подальше от этого жуткого явления. Затем он  окликнул Федаллу, дал знак меняться местами, пройдя на нос, выхватил гарпун Перта  и приказал своей команде взяться за вёсла, чтобы по первому же сигналу табанить  прочь.    

Загодя  повернувшись вокруг своей оси, вельбот стоял теперь носом к голове кита,  который ещё только должен был с минуты на минуту появиться на поверхности. Но,  словно разгадав этот манёвр, Моби Дик с той злобной проницательностью, какую  приписывали ему люди, извернулся в мгновение ока и вынырнул вперёд морщинистой  головой, проскользнув вдоль самого борта лодки.    

Как она  вся задрожала, затрепетала, сотрясаясь каждой планкой, каждым ребром, когда  кит, перевернувшись на спину, словно разящая акула, лениво и как бы смакуя,  втянул в свою разинутую пасть нос лодки, так что его длинная скрученная нижняя  челюсть поднялась высоко в воздух и одним из зубов зацепилась за уключину. Голубоватая  перламутровая белизна её внутренней прокладки сверкала в шести дюймах над  головою Ахава. И вот Белый Кит тряхнул лёгкой дощатой лодчонкой, словно  жестокая кошка своей пленницей – мышью. Федалла стоял неподвижно, скрестив руки  и глядя прямо перед собою, но тигрово-жёлтые гребцы, спотыкаясь и теснясь, со  всех ног бросились на корму.    

И тут,  когда гибкие борта вельбота заходили ходуном, и кит так дьявольски забавлялся с  обречённым судёнышком; поразить же его острогой с носа лодки было совершенно  невозможно, потому что тело его, погружённое в воду, находилось под лодкой, а  нос её был, можно сказать, уже внутри кита; и две другие лодки невольно  остановились, бессильные перед лицом неминуемой трагедии; – вот тогда-то  неистовый Ахав, разъярённый дразнящей близостью своего врага, оказавшись живым,  но беспомощным, в той самой пасти, которую он так ненавидел; приведённый в  совершенное бешенство, Ахав голыми руками ухватился за длинную кость у себя над  головой, изо всех сил пытаясь разжать железные тиски. Но тщетно напрягал  безумец свои силы – китовая челюсть выскользнула у него из рук; хрупкие борта  поддались и с треском проломились, когда обе челюсти, точно два огромных ножа,  разрезали вельбот пополам и снова прочно сомкнулись в воде ровно посредине  между двумя плавучими обломками. А волны понесли их в разные стороны,  захлёстывая расщеплённые доски, и матросы, сбившиеся в кучу на кормовом  обломке, судорожно цеплялись за борта и за вёсла.    

В то  мгновение, которое предшествовало гибели вельбота, Ахав, первым разгадавший  намерение кита, при виде того, как зверь вдруг поднял голову, ослабив на  какую-то долю секунды давление своих челюстей, – Ахав сделал последнюю  попытку толчком высвободить лодку из китовой пасти. Но вельбот только  проскользнул ещё глубже и осел на один бок, руки Ахава оторвало от китовой  челюсти, и самого его резким толчком выкинуло из вельбота, и он упал плашмя в  море, лицом в воду.    

С  плеском отпрянув от своей жертвы, Моби Дик остановился неподалёку, отвесно  выставив из воды свою продолговатую белую голову и покачиваясь на волнах; при  этом всё его веретенообразное туловище медленно вращалось вокруг своей оси; и  когда огромный морщинистый лоб подымался из воды – футов на двадцать с  лишним, – разыгравшиеся волны, ослепительно сверкая, разбивались об него,  в ярости подбрасывая ещё выше к небесам клочья трепещущей пены. Так во время  шторма усмирённые не до конца валы Английского канала отступают от подножия  Эддистона, чтобы тут же победно перебросить через его вершину свои пенные  гребни.    

Но скоро  Моби Дик уже снова лёг на воду и стал быстро кружить возле жмущихся на обломке  гребцов, мстительными ударами хвоста вспенивая воронки воды и словно готовясь к  новому, ещё более ужасному нападению. Казалось, зрелище разбитого в щепы  вельбота приводило его в ярость, как в книге Маккавеев сок винограда и  шелковицы приводил в бешенство слонов Антиоха[329]. Между тем Ахав,  наполовину захлебнувшийся в пене, взбитой китовым наглым хвостом, хотя и не мог  плыть из-за своей костяной ноги, всё же держался на воде в центре этой воронки;  и беспомощная его голова виднелась среди волн, точно хрупкий пузырёк, который  того и гляди лопнет от любого случайного толчка. Федалла с обломка вельбота  смотрел на него неподвижно и равнодушно. Команда погибшей лодки не могла  оказать ему помощи, они и сами не чаяли спасения. Ибо столь ужасен был вид  Белого Кита и столь головокружительны всё сужавшиеся планетарные кольца,  которые он описывал, что казалось, будто он вот-вот боком обрушится на них. И  хотя остальные вельботы невредимые плавали поблизости, они не осмеливались  войти в этот гибельный круг и нанести киту удар, опасаясь, как бы этим они  только не ускорили неизбежную гибель потерпевших крушение – Ахава и всех  остальных; да и самим им тогда уж не пришлось бы рассчитывать на спасение. И  потому, до предела напрягая зрение, они оставались у наружного края ужасного  водоворота, центром которого была теперь голова старого капитана.    

Но всё  происходившее было замечено с мачт «Пекода», и, обрасопив реи, судно двинулось  к месту драмы; теперь оно подошло уже настолько близко, что Ахав окликнул его  прямо из воды:    

– Держать  на… – и в это мгновение большая волна от Моби Дика накатила на него и покрыла  его с головой. Но снова вырвавшись из-под неё на поверхность и подлетая кверху  на новом гребне, Ахав всё же крикнул:    

– Держать  на кита! Гони его прочь!    

«Пекод»  развернулся острым носом и, разорвав заколдованный круг, оттеснил Белого Кита  от его жертвы. Кит угрюмо поплыл прочь, и лодки поспешили на помощь товарищам.    

Полуослепшего,  оглушённого, с белой солью, осевшей в глубоких морщинах, Ахава втащили в лодку  Стабба; и тут длительное напряжение всех его физических сил наконец дало  трещину, и он пал бессильной жертвой своей собственной телесной немощи, на  какое-то время оказавшись простёртым бесформенной грудой на дне вельбота, точно  затоптанный стадами слонов. Отдалённые, таинственные стоны вырывались у него из  груди, будто какие-то смутные голоса со дна ущелья.    

Но сама  глубина обморока послужила причиной его краткости. За одно мгновение великие  сердца подчас переживают в острой муке всю ту сумму мелких страданий, какие у  слабого человека бывают милосердно растянуты на целую жизнь. И потому эти  сердца, хоть каждый раз их боль бывает мимолётна, скапливают в себе за жизнь  целые века скорби, составленные из непереносимых мгновений; ибо у благородных  душ даже не имеющая измерений точка их центра обширнее, чем круги более  низменных натур.    

– Гарпун, –  проговорил Ахав, приподнимаясь на локте. – Гарпун цел?    

– Да,  сэр, ведь его не метали; вот он, – ответил Стабб.    

– Положите  его подле меня. Люди все?    

– Один,  два, три, четыре, пять; у вас было пять вёсел, сэр, и здесь налицо пять  человек.    

– Хорошо.  Ну-ка, помоги мне встать, друг. Вот так. Ага! я вижу его! Вон! вон! он  по-прежнему уходит под ветер; как прыгает его фонтан! Руки прочь от меня!  Вечные соки снова бурлят в костях старого Ахава! Поставить парус! Вёсла! На  руле!    

Обычно,  когда один вельбот бывает разбит, его команда, подобранная другим вельботом,  помогает команде этого второго вельбота, который продолжает погоню, как говорится,  «на двойных вёслах». Так было и на этот раз. Но удвоенная скорость лодки не  отвечала возросшей скорости кита – он уходил точно на утроенных плавниках; он  мчался с такой быстротой, которая ясно доказывала, что всякая погоня при таких  обстоятельствах затянется бесконечно и, вернее всего, окажется бесплодной; не  говоря уж о том, что ни одна команда не в состоянии долго выдерживать такую  отчаянную беспрерывную греблю, ведь она едва под силу людям и на коротких  расстояниях. Обычно в подобных случаях удобнее всего продолжать погоню прямо на  корабле. И вот оба вельбота направились к судну и скоро уже покачивались у себя  на шлюпбалках; обе половины разбитой лодки были подобраны ещё раньше, и теперь,  принайтовив всё к палубе, высоко вздёрнув свои паруса и раскинув широко в  стороны лисели, точно двухпролетные крылья альбатроса, «Пекод» помчался по  ветру вслед за Моби Диком. Снова через равные и привычные промежутки времени  дозорные с мачт кричали о появлении его фонтана; снова, услышав о том, что он  ушёл под воду, Ахав отмечал время и принимался расхаживать по палубе с  нактоузными часами в руках, и когда последняя секунда положенного ему часа  истекала, слышен был голос капитана: «Ну, кому теперь причитается дублон? Видите  его?» И если ему отвечали: «Нет, сэр!» – он тут же приказывал, чтобы его самого  подняли на мачту. Так провёл он день, то неподвижно сидя наверху, то без устали  вышагивая по палубе.    

И каждый  раз, молча шагая вдоль борта, разве только окликнет порой дозорных или прикажет  матросам ещё выше подтянуть паруса либо раздёрнуть их ещё шире; каждый раз,  шагая взад и вперёд в надвинутой на лоб шляпе, он проходил мимо обломков своего  вельбота, которые лежали теперь на шканцах, – разбитая корма против  расщеплённого носа. Наконец он остановился перед ними; и как по затянутому  облаками небу ещё и ещё проносятся чёрные тучи, так на сумрачном челе старого  капитана промелькнули новые чёрные думы.    

Стабб  видел, как остановился капитан; и стремясь, быть может, не без задней мысли,  доказать перед ним своё несомненное мужество и тем подтвердить свои права на  выдающееся место во мнении капитана, он приблизился и, глядя на разбитый  вельбот, воскликнул:    

– Вот  чертополох, от которого отказался осёл; уж больно он сильно исколол ему пасть,  а, сэр? Ха! ха!    

– Каким  же бессердечным существом нужно быть, чтобы смеяться над обломками крушения!  Эх, человече, если бы я не знал, что ты храбр, как сам бесстрашный огонь (и так  же, как он, бездушен), я бы поклялся, что ты просто трус. Ни стона, ни смеха не  должно быть слышно подле обломков крушения.    

– Ваша  правда, сэр, – подхватил, приблизившись, Старбек, – это возвышенное  зрелище. Это – предзнаменование, сэр, и предзнаменование недоброе.    

– Предзнаменование?  Дайте мне словарь, я посмотрю, что означает это слово! Если боги сочтут нужным  поговорить с человеком, пусть соизволят говорить прямо, а не трясут головами и  не морочат его бабьими приметами. Ступайте! Вы двое точно два полюса у единого  целого. Старбек – это Стабб наоборот, а Стабб – это Старбек; и вдвоём вы  представляете весь род людской; но Ахав стоит одиноко среди миллионов этой  населённой планеты, и ни богов, ни людей нет подле него! Холодно, холодно! я  дрожу. Ну, так как же? Эй, там, наверху! Видите его? Подавайте голос на каждый  фонтан, хотя бы он пускал их по десять в секунду!    

День был  уже на исходе; еле слышно шуршала лишь золотая кайма его мантии. Скоро  наступила полная тьма, но дозорных с мачт всё ещё не спускали.    

– Фонтан  больше не виден, сэр, слишком темно! – прозвучал крик с вышины.    

– Каким  курсом он шёл, когда вы его видели в последний раз?    

– Как  и раньше, сэр: прямо по ветру.    

– Хорошо!  ночью он сбавит скорость. Спустить бом-брамсели и брамсели, мистер Старбек. Мы  не должны нагонять его до света; он, может быть, устроит во время ночного  перехода стоянку. Эй, на штурвале! держать всё время по ветру! На топ-мачтах!  вниз! Мистер Стабб, послать смену на фок-мачту, и пусть там до рассвета стоит  дозорный, – затем он шагнул вперёд и остановился перед золотым дублоном на  грот-мачте. – Люди, это золото принадлежит мне, ибо я заслужил его; но я  оставляю его здесь до тех пор, пока Белый Кит не будет мёртв; тому из вас, кто  первый заметит его в тот день, когда он будет убит, достанется этот дублон;  если же и в тот день первым замечу его я, десятикратная стоимость этой монеты  будет разделена между всеми вами! Разойтись! – судно в твоём распоряжении,  сэр.    

С этими  словами он прошёл по палубе, стал у себя на пороге и, низко надвинув шляпу,  неподвижно простоял там до самого утра, лишь изредка поднимая голову, чтобы  прислушаться к течению ночи.    

 Глава CXXXIV. Погоня,  день второй    

     

На  рассвете дозорные снова заняли посты на верхушках мачт.    

– Видите  его? – крикнул Ахав, как только довольно света разлилось по волнам.    

– Ничего  нет, сэр!    

– Вызвать  всех наверх и ставить все паруса. Он идёт быстрее, чем я предполагал. Брамсели!  Да, надо было не спускать их на ночь. Но всё равно, теперь, после передышки, мы  его живо нагоним.    

Тут  надобно сказать, что подобную упорную погоню за одним определённым китом,  которая длится день и ночь и ещё один день, ни в коем случае нельзя считать  явлением беспримерным. Ибо таковы удивительное искусство, порождённая опытом  сила предвидения и непобедимая уверенность природных нантакетских гениев  кораблевождения, что им довольно бывает при некоторых обстоятельствах одного  взгляда на плывущего кита, чтобы предсказать с необыкновенной точностью и  направление, по которому тот будет плыть в течение определённого времени, уже  скрывшись из виду, и вероятную скорость его продвижения. В этих случаях,  подобно лоцману, определяющемуся по какой-нибудь косе у себя в поле зрения,  перед тем как уйти в открытое море и потерять из виду берег, на который он  намеревается вскоре снова взять курс, только спустившись немного пониже;  подобно этому лоцману, что стоит у компаса и определяет точное положение этой  видимой косы, чтобы тем уверенней найти потом невидимый мыс, служащий целью его  плавания; так же поступает и китолов у своего компаса, ибо после нескольких  дневных часов погони и внимательного выслеживания, когда наступает темнота,  скрывающая кита от людских взоров, будущий путь этого грандиозного создания в  ночи так же ясен для проницательного рыбацкого взора, как линия берега для  бывалого лоцмана. Так что в глазах искусного охотника даже сам бесследно  исчезающий начертанный на воде след, вошедший в пословицу своей мимолётной  текучестью, оказывается таким же надёжным, как и твёрдая земля. И как появление  могучего чугунного Левиафана современных железных дорог стало настолько  привычным в каждом пункте, что люди с часами в руках высчитывают его скорость,  будто врачи пульс ребёнка, и уверенно говорят друг другу, что такой-то поезд  прибудет туда-то в такое-то время; точно так же и мужественные уроженцы  Нантакета вычисляют путь Левиафана глубин в зависимости от того, как именно он  плывёт; и говорят друг другу, что через столько-то часов этот кит пройдёт  двести миль и достигнет такого-то градуса широты и долготы. Но для того чтобы  подобная проницательность в конце концов принесла необходимые результаты, моряк  должен взять себе в союзники ветер и течение, ибо какая польза для заштилевшего  или задрейфовавшего корабля, если он будет знать, что находится ровно в девяноста  трёх лигах от своего порта? Отсюда проистекает множество тонких соображений  касательно охоты на китов.    

Судно  неслось всё вперёд и вперёд, оставляя за собой на волнах глубокую борозду,  подобно тому как пушечное ядро, посланное мимо цели, лемехом взрывает ровное  поле.    

– Клянусь  пенькой и солью! – воскликнул Стабб. – Быстрое движение палубы прямо  по ногам добирается тебе до самого сердца. Мы с кораблём оба храбрые ребята!  Ха, ха! Ну-ка, пусть меня подымут и опустят спиной в море, ведь, клянусь  морёным дубом, мой хребет – это киль. Ха, ха! мы оба ходим, не пылим и следов  не оставляем.    

– Фонтан!  Фонтан на горизонте! Прямо по курсу! – вдруг раздалось с мачты.    

– Верно,  верно! – воскликнул Стабб. – Я так и знал, это уж неизбежно. Дуй-плюй  что есть мочи, о кит! всё равно сам обезумевший сатана гонится за тобой! Дуди в  свою дудку! надрывай лёгкие! Ахав перекроет плотиной твою кровь, как мельник  перегораживает запрудой быструю речку!    

И слова  Стабба выражали чувства всей команды. К этому времени азарт погони взыграл,  запенился в людях, как пенится забродившее старое вино. Каковы бы ни были те  бледные ужасы и дурные предчувствия, что испытывали ещё недавно многие из них,  теперь их не только скрывали из страха перед Ахавом, они и сами разбежались и  рассыпались во все стороны, точно трусливые зайцы прерий, спугнутые бегущим  бизоном! Души матросов были в руке Судьбы; и подхлёстываемые опасностями  минувшего дня, и пыткой ночного ожидания, и ровным, бесстрашным, безоглядным  бегом их бешеного корабля, летящего к своей ускользающей цели, всё неистовее  рвались вперёд их сердца. Ветер, круто выгибающий каждый парус и влекущий судно  невидимой, но неодолимой рукой, сам ветер казался символом той таинственной  силы, что поработила их и подчинила безумной погоне.    

То был  уже один человек, а не тридцать. Подобно тому как один был корабль, вмещавший  их всех; хотя его и составляли самые разнородные материалы – дуб, и клён, и  сосна; железо, и пенька, и дёготь; – но все они соединялись вместе в один  корабельный корпус, который мчался теперь своим курсом, направляемый и  уравновешенный длинным срединным килем; точно так же и разные люди в этой  команде: доблесть того, малодушие этого; порочность одного, чистота другого –  всё разнообразие было слито воедино и направлено к той неизбежной цели, на  какую указывал Ахав, их единый киль и властитель.    

Снасти  словно ожили. Верхушки мачт, будто кроны высоких пальм, были увешаны гирляндами  человеческих рук и ног. Одни, уцепившись рукою за стеньгу, другой рукой  возбуждённо размахивали перед собою; другие, прикрывая ладонью глаза от  палящего солнца, сидели на самом конце раскачивающейся реи; мачты так и  гнулись, унизанные гроздьями человеческих тел – вызревшим урожаем судьбы. Ах,  как пристально вглядывались они в бескрайнюю синеву, выискивая в ней то, что  должно было принести им погибель!    

– Почему  вы не подаёте голос, разве вы его не видите? – крикнул Ахав, когда в  течение нескольких минут после первого возгласа сверху не раздавалось ни  звука. – Поднимите меня. Вы ошиблись, матросы. Это не Моби Дик, если он  выпустил вот так один случайный фонтан, а потом исчез.    

     

Так оно  и было; охваченные азартом и нетерпением, люди приняли за китовый фонтан  какой-то случайный всплеск, что и было вскоре обнаружено, когда Ахав достиг  своего обычного дозорного поста; ибо едва только успели закрепить на палубе за  нагель свободный конец, как тут же Ахав задал тон целому оркестру, от которого  задрожал воздух, словно от гула ружейных залпов. Раздался ликующий вопль из тридцати  лужёных глоток, потому что на этот раз – и гораздо ближе к судну, чем  вымышленный фонтан, всего в какой-нибудь миле впереди – собственной своей тушей  показался сам Моби Дик! Не ленивым и праздным своим фонтаном, этим мирным  родником, бьющим у него из головы, давал теперь знать людям Белый Кит о своём  появлении; на этот раз он зрителям на изумление начал сам выскакивать из воды.  На крайней скорости вырываясь из тёмных глубин, кашалот взлетает всей своей  тушей высоко в воздух и, взбивая целую гору ослепительной пены, обнаруживает  своё местонахождение для всех в радиусе семи миль и более. Разодранные в клочья  яростные волны кажутся тогда гривой, которой он потрясает; и часто эти прыжки  означают у кашалота вызов.    

– Вот  он выскакивает! выскакивает! – раздался вопль, когда Белый Кит хвастливо,  точно огромный лосось, подлетел к небесам. И поднятая им гора брызг, так  внезапно выросшая на фоне синей морской равнины и ещё более синего края неба,  какое-то мгновение стояла, непереносимо сияя и переливаясь, точно ледник, а  затем стала постепенно тускнеть, тускнеть, теряя первоначальный яркий блеск и  облекаясь туманной мглистостью надвигающегося дождика.    

– Так  в последний раз прыгай к солнцу, Моби Дик! – воскликнул Ахав. – Вот он,  твой час и твой гарпун! Эй, все вниз, вниз! Пусть останется только один на  фок-мачте! Готовить вельботы!    

Пренебрегая  нудными верёвочными лестницами вант, матросы, точно падающие звёзды, посыпались  на палубу, скользя по штагам и фалам; Ахав же, хоть и менее стремительно, но  всё же достаточно быстро, был спущен вниз в своей корзине.    

– Спускать! –  скомандовал он, как только очутился в своём вельботе. Это был запасный вельбот,  оснащённый накануне вечером. – Мистер Старбек, корабль остаётся в твоём  распоряжении. Держись в стороне от лодок, но поближе к ним. Пошёл!    

     

Словно  для того чтобы внушить людям больше страху, Моби Дик решил на этот раз сам  первым напасть на них и, развернувшись, шёл теперь навстречу трём вельботам.  Лодка Ахава была в центре, и он, подбадривая людей, объявил о своём намерении  встретить кита лоб в лоб, то есть направить вельбот прямо навстречу киту –  приём не такой уж необычный, так как, предпринятый с небольшого расстояния, он  исключает ответное нападение со стороны кита, с его боковым зрением. Но пока  ещё они не подошли к нему на достаточно близкое расстояние, и потому все три  вельбота были видны ему так же ясно, как и три мачты «Пекода»; и вот Белый Кит,  яростными ударами хвоста придав себе страшную скорость, в одно мгновение  очутился возле вельботов, разинув пасть, направо и налево разя хвостом и суля  гибель и разрушение; он не замечал гарпунов, что летели в него из лодок,  поглощённый, казалось, единым стремлением – разнести вельботы в щепы. Но те,  послушные искусным кормчим, беспрестанно кружась, точно вымуштрованные боевые  кони на поле битвы, покуда ещё ускользали от его атак, хоть и оказывались то и  дело на волосок от гибели; и всё это время нечеловеческий боевой клич Ахава  перекрывал и заглушал вопли всех остальных.    

Но в  конце концов Белый Кит, бросаясь то туда, то сюда, незаметно так запутал  провисшие лини от заброшенных в него трёх гарпунов, что они натянулись и сами  по себе стали подтаскивать к нему вельботы; а он между тем отплыл немного в  сторону, словно бы для того, чтобы приготовиться к ещё более сокрушительному  нападению. Воспользовавшись этим, Ахав сначала вытравил побольше линя, а потом  стал быстро выбирать и дёргать его, надеясь таким путём его распутать и  высвободить, как вдруг! ему открылось зрелище, более ужасное, чем оскаленные  акульи зубы!    

Запутанные  и перекрученные в лабиринте снастей, болтающиеся в воздухе гарпуны и остроги,  сверкая лезвиями и зазубринами, неотступно приближались к носу его лодки,  разбрасывая вокруг блики и брызги. Спасение было только в одном. Схватив большой  нож, Ахав в отчаянном напряжении вытянул руки, перебирая натянутый канат,  перехватил его по ту сторону от смертоносного пучка стальных лучей, подтянул к  себе в лодку, передал переднему гребцу и, двумя ударами ножа перерубив канат в  двух местах у самого носового жёлоба, уронил в море связку стальных лезвий и  снова привёл лодку в равновесие. В то же мгновение Белый Кит вдруг опять  бросился в самую путаницу неперерубленных линей, неотступно подтягивая вельботы  Стабба и Фласка всё ближе к своему хвосту; ударил ими друг о друга, словно  двумя скорлупками на гребне прибоя, а сам нырнул и скрылся в кипящей воронке, в  которой долго ещё кружились пахучие обломки кедровых досок, точно крупинки  тёртого муската в чаше пенного пунша.    

В то  время как экипажи обеих погибших лодок кружились в воде, хватаясь за вёсла,  кадки и прочие плавучие предметы, которые вместе с ними описывали в волнах круг  за кругом; в то время как коротышка Фласк боком подскакивал из воды, точно  порожняя бутылка, повыше подгибая ноги, чтобы избегнуть ужасных акульих зубов;  а Стабб со всей мочи вопил, призывая на помощь; между тем как старый капитан,  разрубив свой линь, получил возможность подойти к пенной воронке, чтобы  вылавливать тонувших, – в этот миг слияния тысячи смертельных опасностей  уцелевший до сих пор вельбот Ахава вдруг взлетел к небесам, будто вздёрнутый на  невидимых нитях, – это Белый Кит стрелою поднялся со дна морского и, ударив  своим широким лбом снизу в днище лодки, подбросил её высоко в воздух, так что,  несколько раз перевернувшись на лету, она снова упала на воду вверх днищем, и  Ахаву вместе со всей командой пришлось выбираться из-под неё, как выбирается  стая тюленей из берегового грота.    

А кит, с  налёту ударившись о вельбот, отскочил на некоторое расстояние от следов  причинённого им разрушения и, обратившись к людям спиной, неподвижно лежал  теперь на поверхности моря, медленно поводя хвостом из стороны в сторону; и  всякий раз как ему попадалось при этом одинокое весло, или обломок доски, или  самая незначительная щепка, он тут же подворачивал хвост и с сокрушительной  силой ударял им вбок по воде. Но вскоре, будто удостоверившись в том, что дело  сделано на славу, он рассёк океанскую гладь своим морщинистым челом и, волоча  за собою клубок спутанных линей, снова пустился в путь по ветру размеренным  ходом бывалого путешественника.    

И снова  корабль, с которого внимательно следили за ходом битвы, поспешил на помощь  терпящим бедствие и, спустив шлюпку, подобрал из воды плавающих людей, а также  бочки, вёсла и всё, что только можно было подобрать, и благополучно поднял  спасённых на палубу. Тут были и вывихнутые плечи, кисти и лодыжки; и багровые  кровоподтёки; и погнутые гарпуны и остроги; и безнадёжно спутанные клубки тросов;  и расщеплённые вёсла и доски; однако ни одного смертельного или даже просто  тяжёлого повреждения. Ахав, как накануне Федалла, был найден крепко вцепившимся  в обломок своего вельбота, служивший ему на воде довольно надёжной опорой; и он  был не так сильно измучен, как в прошлый раз.    

Но когда  капитану помогли подняться на палубу, все глаза устремились на него, потому что  вместо того, чтобы твёрдо, как прежде, стоять на ногах, он тяжело опёрся о  плечо Старбека, который первый поспешил к нему с поддержкой. Костяная нога  капитана исчезла, на её месте торчал только короткий острый обломок.    

– Так,  так, Старбек, всякому человеку приятно порой опереться. Жаль только, что старый  Ахав так редко до сих пор это делал.    

– Ободок  подвёл, сэр, – проговорил подошедший плотник. – Отличной работы была  нога.    

– Но,  надеюсь, все кости целы, сэр? – с искренним участием спросил Стабб.    

– Разбиты  в щепки, Стабб! не видишь? Но и с расщеплённой костью старый Ахав всё равно  невредим; хоть ни одна живая кость ни на йоту не ближе мне, чем эта, мёртвая,  которой больше нет. Ни белому киту, ни человеку, ни сатане никогда даже и не  коснуться подлинной и недоступной сущности старого Ахава. Есть ли такой лот,  чтобы достать до этого дна, и такая мачта, чтобы дотянуться до этой крыши? Эй,  наверху! Какой курс?    

– Прямо  по ветру, сэр.    

– Руль  под ветер! Поставить снова все паруса! Снять и оснастить запасные вельботы!  Мистер Старбек, ступай и собери команды для вельботов.    

– Позвольте  прежде подвести вас к фальшборту.    

– О,  ох! Как вонзается теперь мне в тело этот острый обломок! Проклятая судьба!  Чтобы такой непобедимый в душе капитан имел такого жалкого помощника!    

– Простите,  сэр?    

– Моё  тело, друг, я имею в виду моё тело, а не тебя. Дай мне что-нибудь, чтоб я мог  опереться… вон та разбитая острога послужит мне тростью. Ступай собери людей.  Но стой, возможно ли? Я ещё не видал его! Клянусь небесами! Его нет? Живее,  зовите всех наверх!    

Опасение,  полувысказанное старым капитаном, подтвердилось. Весь экипаж выстроился на  палубе, но парса нигде не было.    

– Парс! –  крикнул Стабб. – Верно, он запутался в…    

– Чтоб  тебя вывернуло в чёрных корчах! Бегите все на мачты, в трюм, в кубрик, в каюту!  Найти его! Он здесь! он здесь!    

Но скоро  все возвратились, докладывая, что парса нигде нет.    

– Видно,  уж правда, сэр, – докончил свою мысль Стабб, – его захлестнуло вашим  линём. Мне тогда показалось, что я видел, как его утянуло вниз.    

– Моим  линём? Нет его! Нет его? Что означают эти слова? Что за погребальный звон  слышен в них, и почему старый Ахав весь дрожит, будто сам он – колокольня? И  гарпун тоже? Переройте всю эту рухлядь! Нашли его? Закалённое лезвие, люди, для  Белого Кита предназначенное! Нет? нет? Жалкий глупец! Вот эта рука метала его,  значит, он торчит у рыбы в боку! Эй, наверху! не упускайте его из виду! Живо!  все на оснастку вельботов! Собрать вёсла! Гарпунёры, готовьте гарпуны! Выше бом-брамсели!  Дотянуть все шкоты! Эй, у штурвала, так держать! Твёрже, твёрже, если тебе  дорога жизнь! О, десять раз готов я опоясать необъятную землю, готов пробить её  навылет, всё равно я ещё убью его!    

– Великий  боже, явись хоть один-единственный раз! – вскричал Старбек. –  Никогда, никогда не изловить тебе его, старик. Во имя Иисуса, довольно! Это  хуже сатанинского наваждения. Два дня сумасшедшей погони, дважды разнесены в  щепы вельботы; собственная твоя нога во второй раз выломана из-под тебя; твоя  злая тень исчезла; все добрые ангелы наперебой спешат к тебе с  предостережениями; чего ещё тебе нужно? Неужели мы должны гоняться за этой  дьявольской рыбой, покуда она не утопит всех до последнего человека из нашей  команды? Неужели мы позволим ей затянуть нас на самое дно морское? Или отбуксировать  нас прямо в пекло? О, о! это богохульство продолжать и дальше нечестивую охоту!    

– Старбек,  в последние дни я чувствую к тебе какое-то странное влечение; с самого того  часа, когда – ты помнишь – мы увидели нечто в глазах друг друга. Но в этом деле  с китом пусть будет лицо твоё передо мною, как моя ладонь, – одна ровная  безустая поверхность. Ахав всегда останется Ахавом, друг. Всё, что свершается  здесь, непреложно предрешено. И ты и я, мы уже сыграли когда-то свои роли в  этом спектакле, который был поставлен здесь за многие миллионы лет до того, как  начал катить свои волны этот океан. Глупец! Я только подчинённый у Судеб, я  действую согласно приказу. Гляди и ты, мой старший помощник, не вздумай  нарушить полученный приказ. Встаньте вокруг меня, люди. Вот перед вами старик,  обрубок человека, опирающийся на разбитую острогу и стоящий на единственной  ноге. Это Ахав – его телесная часть; но душа Ахава – сороконожка, она движется  вперёд на своих бессчётных ногах. Я чувствую, что натянут до предела, что во  мне одна за другой лопаются жилы, точно волокна каната, на котором буксируют в  шторм фрегат с поломанными мачтами; быть может, таким я кажусь и вам. Но прежде  чем всё во мне лопнет, вы ещё услышите треск; а пока вы его не услышали, знайте,  что тросы Ахава ещё буксируют его к его цели. Верите ли вы, люди, в то, что  называете предзнаменованием? Тогда смейтесь погромче и кричите «бис»! Ибо  тонущие предметы дважды всплывают на поверхность, а потом подымаются в  последний раз, чтобы навсегда уйти в глубину. Так и с Моби Диком – два дня он  всплывал – завтра будет третий. Говорю вам, люди, он подымется ещё раз, но  только затем, чтобы испустить свой последний фонтан. Ну, как? храбрые вы люди  или нет?    

– Как  сам бесстрашный огонь! – отозвался Стабб.    

– И  так же, как он, бездушны, – пробормотал Ахав. Затем, когда люди разбрелись  по палубе, он продолжал: – Предзнаменования! А только вчера я говорил это  Старбеку над моим разбитым вельботом. О, как доблестно изгоняю я из чужих  сердец то, что впивается в моё собственное сердце! Парс, парс! Нет его! Нет  его? А ведь он должен был уйти вперёд меня; но я должен ещё раз увидеть его,  прежде чем сам смогу погибнуть. Что бы это значило? Эта загадка загнала бы в  тупик всех адвокатов на свете вместе с целой корпорацией призраков-судий; она  долбит мой мозг, точно ястребиный клюв. Но я, я всё же разрешу её!    

Спустились  сумерки, но кита всё ещё можно было видеть прямо по ветру.    

И снова  были взяты рифы у парусов, и всё было точно так же, как и накануне ночью;  только слышался чуть не до зари стук молотков и звон точильных камней – это при  свете фонарей люди трудились над полной и тщательной оснасткой запасных  вельботов и затачивали новые гарпуны и остроги, готовясь к завтрашнему дню.  Плотник покуда мастерил Ахаву из перебитого киля его вельбота новую ногу; а  между тем сам капитан, как и накануне, всю ночь недвижно простоял у себя на  пороге; и его скрытый под опущенной шляпой взор, точно гелиотроп, был повёрнут  в нетерпении на восток, навстречу первым лучам солнца.    

 Глава CXXXV. Погоня,  день третий    

     

    

Взошла  свежая и ясная заря третьего дня; и снова одинокого ночного стража на фок-мачте  сменили добровольные дневные дозорные, густо усеявшие каждую мачту, каждую рею.    

– Видите  его? – окликнул их Ахав; но кита ещё не было видно.    

– Но  всё равно, мы идём по его прямому следу; нужно только не терять след, вот и  всё. Эй, на штурвале, так держать, курс прежний. И опять какой прекрасный день!  Будь этот мир создан только сейчас, чтобы служить беседкой для ангелов, в  которую лишь сегодня впервые гостеприимно распахнули им дверь, и тогда бы не  мог взойти над миром день прекраснее этого! Вот пища для размышлений, будь у  Ахава время размышлять; но Ахав никогда не думает, он только чувствует, только  чувствует; этого достаточно для всякого смертного. Думать – дерзость. Одному  только богу принадлежит это право, эта привилегия. Размышление должно протекать  в прохладе и в покое, а наши бедные сердца слишком сильно колотятся, наш мозг  слишком горяч для этого. Правда, иногда мне кажется, что мой мозг спокоен,  словно заморожен; потому что старый мой череп трещит, точно стакан, содержимое  которого обратилось в лёд и вот-вот разнесёт его вдребезги. Но всё же эти  волосы продолжают расти, даже вот в это самое мгновение, а для роста ведь нужно  тепло; впрочем, нет, они как сорная трава, что может вырасти повсюду: и в  трещинах гренландского ледника, и на Везувии между глыбами лавы. Как развевает  их неистовый ветер; они хлещут меня по лицу, точно шкоты разорванных парусов,  что хлещут по палубе штормующего судна. Подлый ветер, который прежде дул,  наверное, сквозь тюремные коридоры и камеры узников, дул в больничных палатах,  а теперь прилетел сюда и дует здесь с видом невинной овечки. Долой его! Он  запятнан. Будь я ветром, не стал бы я больше дуть над этим порочным, подлым  миром. Я бы заполз в какую-нибудь тёмную пещеру и сидел там. А ведь ветер  величав и доблестен! Кто, когда мог одолеть ветер? Во всякой битве за ним  остаётся последний, беспощаднейший удар. А бросишься на него с кулаками, –  и ты пробежал его насквозь. Ха! трусливый ветер, ты поражаешь нагого человека,  но сам страшишься принять хоть один ответный удар. Даже Ахав храбрее тебя – и  благороднее тебя. О, если бы у ветра было тело; но всё то, что выводит из себя  и оскорбляет человека, бестелесно, хоть бестелесно только как объект, но не как  источник действия. В этом всё отличие, вся хитрая и о! какая зловредная  разница! И всё же я повторяю опять и готов поклясться, что есть в ветре нечто  возвышенное и благородное. Вот эти тёплые пассаты, например, что ровно дуют под  ясными небесами со всей своей твёрдой, ласкающей мощью; и никогда не уклоняются  от цели, как бы ни лавировали, ни крутились низменные морские течения; и как бы  ни петляли, ни тыкались, не зная, куда податься, величавые Миссисипи на суше. И  клянусь извечными Полюсами! эти самые пассаты, что гонят прямо вперёд моё  доброе судно; эти же самые пассаты – или что-то на них похожее, такое же  надёжное и сильное, – гонят вперёд корабль моей души! За дело! Эй,  наверху! Что видите вы там?    

– Ничего,  сэр.    

– Ничего!  а уж дело к полудню! Дублон пустили по миру попрошайничать! Ну-ка, где солнце?  А, так я и знал. Я его перегнал. Что же, значит, я теперь впереди? И он гонится  за мной, а не я за ним? Нехорошо. Я мог бы, кстати, предусмотреть это, глупец!  Тут всё дело в гарпунах и в клубке линей, которые он тянет за собой по воде.  Да, да, видно, я перегнал его минувшей ночью. К повороту! Эй, спуститься вниз  всем, кроме очередных дозорных! К брасам!    

До этого  ветер дул «Пекоду» в корму, так что теперь, повернув в противоположную сторону,  судно круто вырезалось против ветра, взбивая пену на своём собственном и без  того пенном следе.    

– Прямо  против ветра правит он теперь навстречу разверстой пасти, – тихо промолвил  Старбек, закрепляя у борта только что вытянутый грот-брас. – Спаси нас  бог, но я уже чувствую, что кости мои отсырели и увлажняют изнутри моё тело. Я  чувствую, что, выполняя его команды, я нарушаю веления моего бога.    

– Поднять  меня на мачту! – крикнул Ахав, подходя к пеньковой корзине. – Теперь  мы должны скоро встретиться с ним.    

– Слушаю,  сэр. – Старбек поспешно исполнил приказ Ахава. И вот уже Ахав опять повис  высоко над палубой.    

Прошёл  час, растянутый золотой канителью на целые столетия. Само время затаило дух в  нетерпеливом ожидании. Наконец румба на три вправо с наветренной стороны Ахав  разглядел далёкий фонтан, и в тот же миг, возвещая о нём, с трёх мачт  взметнулись к небу три возгласа, точно три языка пламени.    

– Лицом  к лицу встречаю я тебя сегодня, на третий день, о Моби Дик! Эй, на палубе!  Круче обрасопить реи; идти прямо в лоб ветру! Он ещё слишком далеко, мистер  Старбек, вельботы спускать рано. Паруса заполоскали! Нужно молоток держать над  головой у рулевого! Вот так. Он движется быстро; надо мне спускаться. Обведу  только ещё раз отсюда сверху взглядом морские дали; на это ещё достанет  времени. Древний, древний вид, и в то же время такой молодой; да, он ничуть не  изменился с тех пор, как я впервые взглянул на него мальчуганом с песчаных дюн  Нантакета! Всё тот же! всё тот же! и для Ноя, и для меня. А там вдали с  подветренной стороны идёт небольшой дождь. Как там, должно быть, сейчас хорошо!  в той стороне, верно, лежит путь, ведущий куда-то, к каким-то небывалым  берегам, покрытым рощами, ещё роскошнее пальмовых. Подветренная сторона! Туда  держит путь белый кит [так ]; и, значит, глядеть мне нужно против ветра  – хоть горше, да вернее. Однако прощай, прощай, старая мачта! Но что это?  зелень? да, мох пророс здесь в извилистых трещинах. Но на голове Ахава не видно  зелёных следов непогоды! Есть всё же разница между старостью человека и  старостью материи. Однако что правда, то правда, старая мачта, мы оба  состарились с тобою; но корпус у нас ещё прочен, не правда ли, о мой корабль?  Только ноги не хватает, и всё. Клянусь, это мёртвое дерево во всём превосходит  мою собственную живую плоть. Я не могу идти с ним ни в какое сравнение; и я  знал суда, сколоченные из мёртвой древесины, что пережили немало людей, сбитых  из живучей плоти их жизнелюбивых отцов. Как это он говорил? он всё же пойдёт  впереди меня, мой лоцман; и тем не менее я ещё увижу его? Но где? Сохраню ли я  мои глаза на дне морском, если мне придётся спуститься вниз по этой бесконечной  лестнице? Но ведь я всю ночь уходил от тех мест, где он пошёл на дно. Так-то;  как и многие другие, ты говорил ужасную истину там, где дело касалось тебя  самого, о парс; но что до Ахава, то здесь ты промахнулся. Прощай, мачта,  хорошенько следи за китом, покуда меня нет. Мы ещё потолкуем с тобой завтра,  нет, сегодня вечером, когда Белый Кит будет лежать там, у борта,  пришвартованный с головы и с хвоста.    

Он дал  знак и, всё ещё озираясь, соскользнул из голубой расселины неба на палубу.    

Вскоре  стали спускать вельботы; но уже стоя в своей ладье, Ахав задумался на мгновение  и, знаком подозвав к себе старшего помощника, который тянул на палубе лопарь  талей, приказал ему задержать спуск.    

– Старбек!    

– Сэр?    

– В  третий раз уходит корабль души моей в это плавание, Старбек.    

– Да,  сэр, такова была ваша воля.    

– Иные  суда выходят из гавани, и с тех пор никто уже о них ничего не знает, Старбек!    

– Истина,  сэр, скорбная истина.    

– Иные  люди умирают во время прилива; другие – когда вода отступает; третьи – в разгар  наводнения. А мне кажется сейчас, что я высокий морской вал, весь вспенившийся  и свернувшийся белым гребнем, Старбек. Я стар; пожмём друг другу руки, друг.    

Их руки  встретились; их взоры слились; слёзы Старбека словно склеили их.    

– О  капитан, мой капитан! благородное сердце! вернитесь! Видите? это плачет храбрый  человек; сколь же велика должна быть боль увещевания!    

– Спустить  вельбот! – вскричал Ахав, отбросив прочь руку помощника. – Команда,  готовься!    

А через  мгновение лодка уже выгребала из-под самой кормы корабля.    

– Акулы!  Акулы! – раздался вдруг вопль из низкого кормового иллюминатора. – О  мой господин, вернись!    

Но Ахав  ничего не слышал, потому что в эту минуту он сам поднял свой громкий голос; и  лодка рванулась вперёд.    

А ведь  голос из иллюминатора возгласил правду; ибо едва только Ахав отвалил от борта,  как множество акул, словно вынырнувших из-под корабельного киля, стали злобно  хватать зубами вёсла, всякий раз как их опускали в воду, и так с оскаленными  пастями потянулись вслед за лодкой. Подобные вещи нередко случаются с  вельботами в этих изобилующих живностью водах, где акулы подчас следуют за ними  с тем же упорством предвидения, с каким стервятники парят над знамёнами армий,  выступающих в поход за восток. Но это были первые акулы, встретившиеся «Пекоду»  с тех пор, как был замечен Белый Кит; и то ли потому, что гребцы Ахава были все  азиатами, чья плоть особенно приятно щекотала нюх акулам – что, как известно,  нередко бывает, – то ли по другой какой-то причине, но они следовали  только за его лодкой, даже и не приближаясь к остальным.    

– О  сердце из кованой стали! – проговорил Старбек, глядя за борт вослед  удаляющейся лодке. – Неужели ты можешь ещё смело звенеть? когда твой киль  скользит среди кровожадных акул, что теснятся вслед за тобой, разинув пасти; и  это на третий, решающий день погони? Ибо, если три дня сливаются в одном  неотступном преследовании, значит, первый день – это утро, второй – полдень, а  третий – вечер и, стало быть, конец всему делу, какой бы конец ни был ему  уготован. О! Господи! что это пронизывает меня с головы до ног, оставляя  мертвенно-спокойным и в то же время полным ожидания? застывшим в дрожи? Будущее  проплывает передо мной пустыми очертаниями и остовами; а прошлое словно  затянуто дымкой. Мэри, девочка моя! в бледном нимбе исчезаешь ты у меня за  спиной; сынок! только глаза твои ещё видны мне. Какие они стали у тебя  удивительно синие. Разрешаются сложнейшие загадки жизни; но набегают хмурые  тучи и заслоняют всё. Неужели подходит к концу моё плавание? Ноги у меня  подкашиваются, будто я целый день шагал без передышки. Надо пощупать твоё  сердце – бьётся ещё? Встряхнись, Старбек! Надо предотвратить это… не стой,  двигайся! кричи! Эй, на мачтах! Видите, мой сынок машет ручкой с холма?..  Безумец… Эй, наверху! Хорошенько следите за вельботами; замечайте, куда идёт  кит!.. Хо! Опять? Отгоните прочь этого ястреба! глядите! Он клюёт… он вырывает  мой флюгер, – старший помощник указывал на багряный флаг, реющий над  грот-мачтой. – Ха! он взмыл ввысь, он уносит его! Где сейчас капитан?.. Видишь  ли ты это, о Ахав? Трепещи! трепещи!    

Вельботы  не успели ещё отойти далеко от судна, когда по условному жесту дозорных – по  опущенной вниз руке – Ахав узнал о том, что кит ушёл под воду; но, стремясь  очутиться поближе к нему, когда он снова всплывёт, Ахав направил свою лодку  прежним курсом, чуть в стороне от корабля; и гребцы его, точно заколдованные,  хранили глубочайшее молчание под рокот волн, которые ударялись с разгона о нос  упрямого судёнышка.    

– Вбивайте,  вбивайте свои гвозди, о волны! По самые шляпки загоняйте их! Всё равно вы  заколачиваете то, что не имеет крышки. А у меня не будет ни гроба, ни  катафалка; и только пенька может убить меня! Ха! ха!    

Вдруг  вода вокруг них медленно заходила широкими кругами; потом вспучилась и ринулась  вниз, словно скатываясь по склону подводной ледяной горы, внезапно всплывшей на  поверхность. Послышался низкий, глухой грохот, точно подземный гул, и у всех  перехватило дыхание, ибо огромная туша, обвитая верёвками, увешанная гарпунами  и острогами, наискось вылетела из глубины моря. Одетая прозрачной туманной  пеленой, она на какую-то долю секунды повисла в радужном воздухе, а затем со  страшным всплеском обрушилась на воду. На тридцать футов кверху взметнулись  языки волн, точно высокие фонтаны, а потом опали дождём пенных хлопьев, открыв  белые, точно парное молоко, круги, расходящиеся от мраморного китового  туловища.    

– Навались! –  вскричал Ахав гребцам, и вельботы стремительно понеслись в атаку; но  разъярённый вчерашними гарпунами, что ржавели теперь, впившись ему в бока, Моби  Дик был, казалось, одержим всеми ангелами, низринутыми с небес. Широкие полосы  узловатых жил, охватывающих его лоб под прозрачной кожей, были словно насуплены,  когда головой вперёд он ринулся навстречу лодкам, расшвыривая их своим могучим  хвостом. Он выбил у обоих помощников все гарпуны и остроги, выломал спереди  доски в бортах их вельботов; но вельбот Ахава почти не получил повреждений.    

И вот,  когда Дэггу и Квикег пытались заткнуть пробоины, а кит, отплывая прочь,  повернулся к ним сходу своим белым боком, громкий вопль вырвался у моряков.  Накрепко прикрученный к спине чудовища, распластанный под тугими петлями линя,  которые кит намотал на себя за ночь, им открылся наполовину растерзанный труп  парса; его чёрное одеяние было изодрано в клочья; его вылезшие из орбит глаза  устремлены прямо на Ахава.    

Гарпун  выпал из рук капитана.    

– Одурачен!  Одурачен! – вскричал он, с трудом втягивая в лёгкие воздух. – Твоя  правда, парс! Я опять вижу тебя. Да, и ты идёшь впереди меня; и вот он,  оказывается, тот катафалк, о котором ты говорил! Но я ловлю тебя на последней  букве твоего слова. Где же второй катафалк? Назад, Стабб и Фласк, возвращайтесь  на корабль, ваши вельботы уже не пригодны для охоты; исправьте их, если  сумеете, и тогда придёте мне на помощь; если же нет, довольно будет умереть и  одному Ахаву… Назад, мои гребцы! В первого, кто попытается выпрыгнуть из этой  лодки, я сразу же всажу гарпун. Вы уже больше не люди, вы мои руки и ноги; и  потому подчиняйтесь мне. Где кит? опять ушёл под воду?    

Но он  искал его слишком близко от вельботов; а Моби Дик между тем, казалось, спешил  унести прочь у себя на спине мёртвое тело и, словно считая место их последней  встречи лишь пройденным этапом своего пути, опять быстро плыл в подветренную  сторону и уже почти поравнялся с кораблём, который всё это время двигался ему  навстречу. Он мчался со страшной скоростью своей прямой дорогой, словно ни до  чего на свете не было ему больше дела.    

– О  Ахав! – вскричал Старбек, – ещё и сейчас, на третий день, не поздно  остановиться. Взгляни! Моби Дик не ищет встречи с тобой. Это ты, ты в безумии  преследуешь его!    

Подставив  парус под струю крепчавшего ветра, одинокий вельбот ходко бежал по волнам,  подгоняемый и вёслами и парусиной. И вот, когда Ахав пролетал мимо корабля так  близко, что лицо Старбека, перегнувшегося за борт, было ему отчётливо видно, он  крикнул своему помощнику, чтобы тот разворачивал судно и на небольшом  расстоянии следовал за ним. Потом, переводя взор выше, он увидел Тэштиго, Квикега  и Дэггу, которые торопливо карабкались на верхушки трёх мачт, в то время как  гребцы раскачивались в разбитых вельботах, подтянутых вверх по борту «Пекода»,  и не покладая рук трудились над их починкой. Увидел он также на лету через  порты и Стабба с Фласком, занятых на палубе разборкой новых гарпунов и острог.  И видя всё это и слыша стук молотков в разбитых шлюпках, он почувствовал, что  какие-то другие молотки загоняют гвоздь прямо ему в сердце. Но он овладел собой.  И заметив, что с грот-мачты исчез флаг, он крикнул Тэштиго, который в это  мгновение добрался доверху, чтобы тот спустился за новым флагом и за молотком с  гвоздями и снова прибил флаг к мачте.    

То ли  утомившись трёхдневной отчаянной гонкой, в которой ему приходилось тащить за  собой целый клубок перепутанных верёвок, сильно затруднявший его движение, то  ли осуществляя свой злобный и коварный замысел, но только теперь Моби Дик стал,  видно, замедлять свой ход, потому что лодка опять быстро к нему приближалась;  хотя, конечно, на этот раз расстояние между ними с самого начала было не очень  велико. Но по-прежнему Ахав летел по волнам в окружении беспощадных акул,  которые так неотступно следовали за вельботом и так упорно впивались зубами в  лопасти вёсел, что дерево крошилось и трещало и с каждым погружением оставляло  на воде мелкие щепки.    

– Пусть  грызут! Их зубы только покрывают резьбой наши вёсла. Навались! В акулью пасть  ещё лучше упереть весло, чем в податливую воду.    

– Но  каждый раз у них из пасти весло выходит всё тоньше и тоньше, сэр.    

– Ничего,  пока что они мне ещё послужат! Навались!.. Но кто знает, – тихо продолжал  он, – чьим мясом рассчитывают попировать эти акулы: Моби Дика или Ахава?  Навались, навались! Вот так! Ещё немного; мы уже близко. Эй, возьмите руль;  пустите меня на нос, – при этих словах двое гребцов, подхватив капитана  под руки, помогли ему перебраться на нос быстро летевшего вельбота.    

Когда же  лодка, чертя бортом по воде, вынеслась вперёд под самый бок Белого Кита, тот –  как иногда случается с китами – словно и не заметил её приближения, и Ахава  окутало душным облаком горного тумана, который стоял вокруг китовой струи и  клубился по крутому склону его огромного, точно Монаднок[330], белого горба; –  так близко был от него Ахав, когда, откинувшись всем корпусом назад и взмахнув  высоко поднятыми над головой руками, он метнул в ненавистного кита свой  яростный клинок и ещё более яростное проклятие. И сталь и проклятие вонзились  по рукоятку, словно затянутые трясиной; а Моби Дик вдруг дёрнулся в сторону, судорожно  повёл своим возвышающимся боком и, не проделав в лодке ни единой пробоины, с  такой внезапностью поднял её на дыбы, что не держись в эту секунду Ахав за  планшир, быть бы ему снова вышвырнутым в море. Трое из гребцов – не угадавшие  точного момента, когда будет нанесён удар, и потому не успевшие к нему  приготовиться – вылетели из вельбота, но так удачно, что мгновение спустя двое  уже снова вцепились в борт и, поднятые на гребне накатившей волны, сумели перевалиться  обратно в лодку; и только третий матрос остался в воде за кормой.    

Почти в  ту же секунду, весь – неослабное напряжение молниеносной воли, Белый Кит  рванулся прочь по взбаламученной зыби. Но когда Ахав крикнул рулевому, чтобы  тот выбрал немного линя и закрепил его; когда он приказал своей команде  повернуться на банках лицом вперёд и подтягивать лодку к рыбе – предательский  линь напрягся под этим двойным натяжением и лопнул, взвившись высоко в воздух.    

– Что  это поломалось во мне? Жилы трещат!.. Но нет, всё цело опять! Вёсла! Вёсла на  воду! За ним!    

Услышав  шумное приближение вельбота, рассекающего волны, кит развернулся, чтобы  подставить ему свой страшный лоб, но, поворачиваясь, он вдруг заметил чёрный  корпус приближающегося судна и, видимо разгадав в нём источник всех своих  гонений, признав в нём, быть может, более достойного противника, он внезапно  устремился ему навстречу, лязгая челюстями в пламенных потоках пены.    

Ахав  пошатнулся, рука его взметнулась к лицу.    

– Я  слепну, руки мои! протянитесь передо мною, чтобы я мог ощупью искать свой путь.  Может быть, ночь наступила?    

– Кит!  Корабль! – в ужасе вопили гребцы.    

– Вёсла!  Вёсла! Выгнись откосом до самых глубин, о море! чтобы, покуда ещё не поздно,  Ахав мог в последний, самый последний раз соскользнуть по нему к своей цели!  Вижу! корабль! Корабль! Вперёд, мои люди! Неужели вы не спасёте мой корабль?    

Но когда  лодка рванулась вразрез бьющим кувалдам валов, треснувшие доски на её носу  проломились, и в следующее мгновение она уже погрузилась в волны по самые  борта, и матросы по колено в воде начали метаться, пытаясь чем попало заткнуть  пробоину и вычерпать хлынувшее через неё море.    

В этот  миг замер на грот-мачте молоток Тэштиго; и багряный флаг, перекинувшийся ему  через плечо, наподобие плаща, вдруг вырвался и заструился по воздуху прямо  перед ним, точно самое его стремящееся вперёд сердце; а Старбек и Стабб,  стоявшие внизу на бушприте, одновременно с индейцем заметили мчащегося на  корабль зверя.    

– Кит!  Кит! Руль на борт! Руль на борт! О вы, сладостные стихии воздуха, поддержите  меня теперь! Пусть Старбек встретит смерть, если смерть ему суждена, по-мужски,  в твёрдом сознании. Руль на борт, говорю я! Глупцы, разве вы не видите этой  пасти? Неужели вот он, плод всех моих жарких молитв? Плод всей моей верной  жизни? О Ахав, Ахав, взгляни на дело рук твоих. Так держать, рулевой, так  держать. Нет, нет! На борт! Снова на борт! Он разворачивается, чтобы кинуться  на нас! О, его неумолимый лоб надвигается прямо на человека, которому долг не  позволяет покинуть поле битвы. Пребуди же со мною, господи!    

– Пребуди  не со мною, а подо мною, кто бы ни был, кому вздумается помочь теперь Стаббу,  ибо Стабб тоже не намерен отступаться. Я насмехаюсь над тобой, ты, ухмыляющийся  кит! Кто когда поддерживал Стабба, кто не давал Стаббу уснуть, если не его  собственное недремлющее око? А теперь бедняга Стабб укладывается спать на  матрасе, который для него чересчур мягок; эх, лучше бы уж он был набит  хворостом! Я насмехаюсь над тобой, ты, ухмыляющийся кит! Взгляните, солнце,  звёзды и луна. Вы – убийцы превосходнейшего парня, не хуже любого, кому  когда-либо приходилось испускать дух. И всё же я бы ещё чокнулся с вами, если  бы только вы протянули мне кубок! О! о! ты, ухмыляющийся кит, скоро нам  предстоит как следует нахлебаться! Почему ты не спасаешься бегством, Ахав? Что  до меня, то долой башмаки и куртку к ним в придачу; пусть Стабб умирает в одних  штанах! До чего же, однако, плесневелая и пересоленная эта смерть… Эх, вишни,  вишни! О Фласк, отведать бы нам хоть по одной вишенке перед смертью!    

– Вишни?  Неплохо было бы, если бы мы очутились сейчас там, где они растут. Ох, Стабб, я  надеюсь, моя бедная матушка успела получить хотя бы моё жалованье; если же нет,  то теперь ей достанется лишь несколько медяков.    

Почти  все матросы, как они оторвались от своих разнообразных занятий, так и стояли  теперь, праздно столпившись на носу и ещё держа в руках бесполезные молотки,  обрезки досок, остроги и гарпуны. Все взоры, точно прикованные, устремлены были  на кита, который мчался им навстречу, зловеще потрясая своей погибельной  головой и посылая перед собой широкий полукруг разлетающейся пены. Расплата,  скорое возмездие, извечная злоба были в его облике; наперекор всему, что бы ни  попытался предпринять смертный человек, глухая белая стена его лба обрушилась с  правого борта на нос корабля, так что задрожали и люди и мачты. Многие упали  ничком на палубу. Головы гарпунёров вверху дёрнулись у них на бычьих шеях,  будто выбитые клотики на мачтах. И все услышали, как хлынула в пробоину вода,  точно горный поток по глубокому ущелью.    

– Корабль!  Катафалк!.. Второй катафалк! – воскликнул Ахав, стоя в своём  вельботе, – и сколоченный только из американской древесины!    

А кит  нырнул под осевший корпус судна и проплыл вдоль содрогнувшегося киля; затем,  развернувшись под водой, снова вылетел на поверхность, но уже с другой стороны,  в отдалении, и, очутившись в нескольких ярдах от лодки Ахава, на какое-то время  в неподвижности замер на волнах.    

– Я  отвращаю тело моё от солнца. Э-гей! Тэштиго! что же я не слышу, как стучит твой  молоток? О вы, мои три непокорённые башни; ты, крепкий киль! корпус, не  устоявший лишь под божьим ударом! ты, прочная палуба, и упрямый штурвал, и нос,  устремлённый к Полюсу; о мой славный корабль, осиянный смертью! Неужели ты  должен погибнуть, и погибнуть без меня? Неужели я лишён последнего капитанского  утешения, доступного самым жалким неудачникам? О одинокая смерть в конце  одинокой жизни! теперь я чувствую, что всё моё величие в моём глубочайшем  страдании. Э-ге-гей! из дальней дали катитесь теперь сюда, вы, буйные валы моей  минувшей жизни, и громоздитесь, перекрывая вздыбленный, пенный вал моей смерти!  Прямо навстречу тебе плыву я, о всё сокрушающий, но не всё одолевающий кит; до  последнего бьюсь я с тобой; из самой глубины преисподней наношу тебе удар; во  имя ненависти изрыгаю я на тебя моё последнее дыхание. Пусть все гробы и все  катафалки потонут в одном омуте! уже если ни один из них не достанется мне,  пусть тогда я буду разорван на куски, всё ещё преследуя тебя, хоть и  прикованный к тебе, о проклятый кит! Вот так бросаю я оружие!    

Просвистел  в воздухе гарпун; подбитый кит рванулся; линь побежал в жёлобе с воспламеняющей  скоростью – и зацепился. Ахав наклонился, чтобы освободить его; он его  освободил; но скользящая петля успела обвить его вокруг шеи; и беззвучно, как  удавливают тетивой свою жертву турки в серале, его унесло из вельбота, прежде  чем команда успела хватиться своего капитана. А мгновение спустя толстый огон  на свободном конце линя вылетел из опустевшей кадки, сбил с ног одного гребца  и, хлестнув по воде, исчез в бездонной пучине.    

На  секунду команда вельбота застыла в оцепенении; затем все обернулись. «Корабль!  Великий боже, где корабль?» И вот сквозь мглистую, зловещую пелену они увидели  вытянутый призрак судна, исчезающего, словно туманная фата-моргана; одни только  мачты торчали ещё над водою; а на них, пригвождённые безумием, преданностью или  же судьбою, всё ещё стояли дозором трое язычников гарпунёров. В это мгновение  концентрические круги достигли последнего вельбота, и он, вместе со всей  командой, с плавающими поблизости вёслами и рукоятками острог, со всем, что ни  было на нём одушевлённого и неодушевлённого, закрутился, завертелся в огромной  воронке, в которой скрылось до последней щепки всё, что было некогда «Пекодом».    

Но когда  волны уже заплескали, смыкаясь над головой индейца, стоявшего на грот-мачте, от  которой виднелось теперь над водой только несколько дюймов вместе с длинным  развевающимся флагом, что спокойно, словно в насмешку, колыхался в лад со  смертоносными валами, едва не касаясь их, – в это мгновение в воздух  поднялась краснокожая рука с молотком и размахнулась, ещё прочнее прибивая флаг  к быстро погружающейся стеньге. Ястреб, который со злорадством провожал  последний клотик вниз от самого его исконного жилища среди звёзд, клюя флаг и  мешая Тэштиго, нечаянно просунул своё широкое трепещущее крыло между стеньгой и  молотком; и в этот миг, словно почувствовав трепет воздуха над собой, с последним  вздохом дикарь из-под воды крепко прижал молоток к стеньге; и птица небесная, с  архангельским криком вытянув ввысь свой царственный клюв и запутавшись пленным  телом во флаге Ахава, скрылась под водой вместе с его кораблём, что, подобно  свергнутому Сатане, унёс с собой в преисподнюю вместо шлема живую частицу неба.    

Птицы с  криком закружились над зияющим жерлом водоворота; угрюмый белый бурун ударил в его  крутые стены; потом воронка сгладилась; и вот уже бесконечный саван моря снова  колыхался кругом, как и пять тысяч лет тому назад.    

 ЭПИЛОГ    

     

И спасся  только я один,    

чтобы  возвестить тебе.    

Иов    

     

ДРАМА  СЫГРАНА. Почему же кто-то опять выходит к рампе? Потому что один человек  всё-таки остался жив.    

Случилось  так, что после исчезновения парса я оказался тем, кому Судьбы предназначили  занять место загребного в лодке Ахава; и я же был тем, кто, вылетев вместе с  двумя другими гребцами из накренившегося вельбота, остался в воде за кормой. И  вот когда я плавал поблизости, в виду последовавшей ужасной сцены, меня  настигла уже ослабевшая всасывающая сила, исходившая оттуда, где затонул  корабль, и медленно потащила к выравнивавшейся воронке. Когда я достиг её, она  уже превратилась в пенный гладкий омут. И словно новый Иксион[331], я стал вращаться,  описывая круг за кругом, которые всё ближе и ближе сходились к чёрному пузырьку  на оси этого медленно кружащегося колеса. Наконец я очутился в самой  центральной точке, и тут чёрный пузырёк вдруг лопнул; вместо него из глубины,  освобождённый толчком спусковой пружины, со страшной силой вырвался благодаря  своей большой плавучести спасательный буй, он же – гроб, перевернулся в воздухе  и упал подле меня. И на этом гробе я целый день и целую ночь проплавал в  открытом море, покачиваясь на лёгкой панихидной зыби. Акулы, не причиняя вреда,  скользили мимо, словно у каждой на пасти болтался висячий замок; кровожадные  морские ястребы парили, будто всунув клювы в ножны. На второй день вдали показался  парус, стал расти, приближаться, и наконец меня подобрал чужой корабль. То была  неутешная «Рахиль», которая, блуждая в поисках своих пропавших детей, нашла  только ещё одного сироту.    

     

    

     

Словарь морских  терминов    

     

     Вводная часть    

     

Названия  мачт судна, начиная с носа: фок-мачта, грот-мачта и бизань-мачта. Каждая мачта  состоит из четырёх частей: собственно мачта (нижняя часть), стеньга (второй  ярус мачты), брам-стеньга (третий ярус) и бом-брам-стеньга (четвёртый ярус).    

Части  мачты разделены площадками – салингами, которые называются (снизу вверх):  марсом, салингом, брам-салингом и салингом бом-брам-стеньги.    

Паруса  располагаются на реях в четыре яруса: нижний ярус составляют паруса, называемые  по мачте – фок-парус, грот-парус, бизань-парус; второй ярус представлен  парусами, имеющими название «марсель» (фор-марсель, грот-марсель,  крюйс-марсель); третий ярус состоит из парусов, называемых брамселями  (фор-брамсель, грот-брамсель, крюйс-брамсель); четвёртый ярус составляют паруса  бом-брамсель (фор-бомбрамсель, грот-бомбрамсель, крюйс-бомбрамсель).    

Паруса  управляются с помощь шкотов и фалов, которые называются по типу своего паруса:  например бом-брамфалы управляют бом-брамселями, т. е. парусами четвёртого  яруса.    

Помимо  прямых парусов имеются также косые, которые крепятся к реям, называемым  гафелями (вверху) и гиками (внизу). Косые паруса на носу судна называются  кливерами, а кормовой парус – контрбизанью. Косые паруса между мачтами  называются стакселями.    

     

Бак – носовая часть палубы от  форштевня до фок-мачты.    

Бакштаг – 1) курс корабля, который с  направлением попутного ветра образует угол более девяноста и менее ста  восьмидесяти градусов; 2) снасть стоячего такелажа для укрепления с боков  рангоутных деревьев. (В романе – второе значение.)    

Банка – 1) мель в море среди глубокого  места; 2) поперечная доска в шлюпке, служащая сиденьем для гребцов.    

Барка – плоскодонное деревянное судно.    

Бегучая  снасть, бегучий такелаж  – подвижные снасти для постановки и уборки парусов, подъёма и спуска тяжестей и  т. д.    

Бейдевинд – курс корабля, когда угол между  направлением судна и встречным ветром менее девяноста градусов.    

Бизань – 1) слово, прибавляемое к  названиям деталей рангоута и такелажа или парусов, указывающее на их  принадлежность к бизань-мачте; 2) нижний косой четырёхугольный парус,  ставящийся на бизань-мачте.    

Бизань-мачта – кормовая, обычно самая малая  мачта на судах, имеющих три и более мачт.    

Бимс – поперечное крепление,  связывающее бортовые ветви шпангоутов и придающее судну поперечную прочность.  На бимсы настилается палуба.    

Бом – составная часть названий всех  парусов, рангоута и такелажа, принадлежащих бом-брам-стеньге.    

Бот – одномачтовое судно. На  лоцманском боте лоцман выходит в море для встречи судов.    

Брам – составная часть названий всех  парусов, рангоута и такелажа, принадлежащих брам-стеньге.    

Брам-рей – третий снизу рей.    

Брам-стеньга – рангоутное дерево, служащее  продолжением вверх стеньги.    

Брамсель – парус третьего яруса.    

Брандспойт – переносная пожарная помпа,  употребляемая на судах помимо своего прямого назначения и для других  надобностей: скачивания палубы и каната, мытья бортов, обливания матросов в  жарких странах и пр.    

Брас – снасть бегучего такелажа,  прикреплённая к нокам реев и служащая для поворота реев вместе с парусами в  горизонтальной плоскости.    

Брасопить (обрасопить) реи –  поворачивать их с помощью брасов. При попутном ветре реи становятся поперёк  судна; при ветре, дующем под углом к курсу судна, – наискось, а иногда и  вдоль судна.    

Брать  рифы – убавить  парус, зарифить его (см. «Рифы»).    

Бриг – двухмачтовое парусное судно с  прямыми парусами.    

Буй – плавучий знак в виде  цилиндрического поплавка с ажурной надстройкой, устанавливаемой на якоре.    

Буйреп,  буйреп-трос –  снасть от якорного буйка.    

Булинь – снасть для оттяжки шкаторины  (края) паруса к ветру.    

Бушлат – род верхней одежды матросов,  форменная двубортная чёрная куртка на тёплой подкладке.    

Бушприт (бугшприт) – горизонтальное или  наклонное дерево, выдающееся с носа судна. Служит для постановки косых  треугольных парусов – кливеров впереди фок-мачты.    

Валёк – утолщённая часть вёсла.    

Ванты – снасти стоячего такелажа,  которыми укрепляются с боков мачты, стеньги и брам-стеньги.    

Ватерлиния – грузовая черта, по которую  судно углубляется в воду.    

Вахта – вид дежурства на судне, для  несения которого выделяется часть личного состава. Вахтами называются также  определённые промежутки времени суток, в течение которых несётся эта служба  одной сменой. Обычно сутки делятся на пять вахт: 1) с полудня до 6 часов  вечера; 2) с 6 часов вечера до полуночи; 3) с полуночи до 4 часов утра; 4) с 4  часов до 8 часов утра; 5) с 8 часов утра до полудня.    

Вельбот  – лёгкая  быстроходная шлюпка с острым носом и кормой на пять – шесть распашных вёсел.    

Вымбовка – деревянный рычаг, вставляемый  в шпиль для вращения его вручную.    

Вымпел – длинный узкий флаг с косицами,  поднимаемый на брам-стеньге; поднимается на кораблях с начала кампании и  спускается с окончанием её.    

Гак – железный или стальной крюк,  употребляемый на судах.    

Гакаборт – верхняя закруглённая часть  кормовой оконечности судна.    

Галиот – небольшое парусное  острокильное двухмачтовое судно с круглой кормой и косым вооружением.    

Галс (курс корабля относительно  ветра). – Если ветер дует с левой стороны, то говорят, что судно идёт  левым галсом; если же с правой, то – правым галсом. Лечь на другой галс –  повернуть так, чтобы ветер, дувший, например, в правую сторону судна, стал дуть  в его левую сторону. Сделать галс – пройти одним галсом, не поворачивая.    

Гик – горизонтальное рангоутное  дерево, по которому растягивается нижняя шкаторина (край) триселя или бизани.    

Гитовы – снасти для подтягивания нижней  кромки паруса к верхней. Взять на гитовы – подобрать парус гитовами.    

Гордень – снасть, проходящая через  неподвижный одношкивный блок и служащая для подъёма грузов и уборки парусов;  даёт тяге удобное направление без выигрыша в силе.    

Грот – 1) нижний прямой парус на  грот-мачте; 2) составная часть названий парусов, рангоута и такелажа,  расположенных выше марса грот-мачты.    

Грот-марс – марс на грот-мачте.    

Грот  мачта – вторая  мачта, считая с носа.    

Грот-руслень – площадка снаружи борта судна  на высоте палубы; к русленям крепятся ванты.    

Грота – составная часть названий  парусов, рангоута и такелажа, расположенных ниже марса грот-мачты.    

Загребной – гребец, сидящий на шлюпке  первыми от кормы; по нему равняются все остальные.    

Зюйдвестка – непромокаемая шляпа с большими  полями.    

Каболка – пеньковая нить; составная  часть всякого троса, свитая из волокон пеньки по солнцу.