1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   
    
     
Глава тридцать третья
    
    
Я соскочил с поезда в Милане, как только он замедлил ход, подъезжая к станции рано утром, еще до рассвета. Я пересек полотно, и прошел между какими-то строениями, и спустился на улицу. Одна закусочная была открыта, и я вошел выпить кофе. Там пахло ранним утром, сметенной пылью, ложечками в стаканах с кофе и мокрыми следами стаканов с вином. У стойки стоял хозяин. За столиком сидели два солдата. Я подошел к стойке и выпил стакан кофе и съел кусок хлеба. Кофе был серый от молока, и я хлебной корочкой снял пенку. Хозяин посмотрел на меня.
    
– Хотите стакан граппы?
    
– Нет, спасибо.
    
– За мой счет, – сказал он и налил небольшой стаканчик и подвинул его ко мне. – Что нового на фронте?
    
– Не знаю.
    
– Они пьяны, – сказал он, указывая на солдат за столиком. Этому можно было поверить. Было видно, что они пьяны.
    
– Рассказывайте, – сказал он. – Что нового на фронте?
    
– Ничего я не знаю о фронте.
    
– Я видел, как вы спускались. Вы спрыгнули с поезда.
    
– Идет отступление.
    
– Я читаю газеты. А нового что? Конец скоро?
    
– Не думаю.
    
Он подлил в стакан граппы из пузатой бутылки.
    
– Если у вас не все в порядке, – сказал он, – я могу спрятать вас.
    
– У меня все в порядке.
    
– Если у вас не все в порядке, поживите здесь.
    
– Где здесь?
    
– В моем доме. Многие живут здесь. У кого не все в порядке, те часто живут здесь.
    
– А таких много?
    
– Смотря о чем речь. Вы из Южной Америки?
    
– Нет.
    
– По-испански говорите?
    
– Немного.
    
Он вытер стойку.
    
– Перейти границу теперь трудно, но все-таки возможно.
    
– Я не собираюсь переходить.
    
– Вы можете жить здесь, сколько вам захочется. Вы увидите, что я за человек.
    
– Сейчас мне надо идти, но я запомню адрес и вернусь.
    
Он покачал головой.
    
– Вы не вернетесь, раз вы так говорите. Я думал, у вас правда не все в порядке.
    
– У меня все в порядке. Но всегда приятно иметь адрес друга.
    
Я положил на стойку десять лир в уплату за кофе.
    
– Выпейте со мной граппы, – сказал я.
    
– Это не обязательно.
    
– Выпейте.
    
Он налил два стакана.
    
– Помните, – сказал он. – Приходите сюда. Не доверяйтесь никому другому. Здесь вам будет хорошо.
    
– Я в этом уверен.
    
– Вы уверены?
    
– Да.
    
Он внимательно посмотрел на меня.
    
– Тогда позвольте сказать вам одну вещь. Не разгуливайте в этом мундире.
    
– Почему?
    
– На рукавах ясно видны места, откуда спороты звездочки. Сукно другого цвета.
    
Я промолчал.
    
– Если у вас нет бумаг, я могу достать вам бумаги.
    
– Какие бумаги?
    
– Отпускное свидетельство.
    
– Мне не нужны бумаги. У меня есть бумаги.
    
– Хорошо, – сказал он. – Но если вам нужны бумаги, я могу достать вам все, что угодно.
    
– Сколько стоят такие бумаги?
    
– Смотря что именно. Цена умеренная.
    
– Сейчас мне ничего не нужно.
    
Он пожал плечами.
    
– У меня все как следует, – сказал я.
    
Когда я выходил, он сказал:
    
– Не забывайте, что я ваш друг.
    
– Не забуду.
    
– Еще увидимся.
    
– Непременно, – сказал я.
    
Выйдя, я обогнул вокзал, где могла быть военная полиция, и нанял экипаж у ограды маленького парка. Я дал кучеру адрес госпиталя. Приехав в госпиталь, я вошел в каморку швейцара. Его жена расцеловала меня. Он пожал мне руку.
    
– Вы вернулись! Вы невредимы!
    
– Да.
    
– Вы завтракали?
    
– Да.
    
– Как ваше здоровье, tenente? Как здоровье? – спрашивала жена.
    
– Прекрасно.
    
– Может быть, позавтракаете с нами?
    
– Нет, спасибо. Скажите, мисс Баркли сейчас в госпитале?
    
– Мисс Баркли?
    
– Сестра-англичанка.
    
– Его милая, – сказала жена. Она потрепала меня по плечу и улыбнулась.
    
– Нет, – сказал швейцар. – Она уехала.
    
У меня упало сердце.
    
– Вы уверены? Я говорю о молодой англичанке – высокая, блондинка.
    
– Я уверен. Она поехала в Стрезу.
    
– Когда она уехала?
    
– Два дня тому назад, вместе с другой сестрой-англичанкой.
    
– Так, – сказал я. – Я хочу попросить вас кое о чем. Никому не говорите, что вы меня видели. Это крайне важно.
    
– Я не скажу никому, – сказал швейцар.
    
Я протянул ему бумажку в десять лир. Он оттолкнул ее.
    
– Я обещал вам, что не скажу никому, – сказал он. – Мне денег не надо.
    
– Чем мы можем помочь вам, signor tenente? – спросила его жена.
    
– Только этим, – сказал я.
    
– Мы будем немы, – сказал швейцар. – Вы мне дайте знать, если что-нибудь понадобится.
    
– Хорошо, – сказал я. – До свидания. Еще увидимся.
    
Они стояли в дверях, глядя мне вслед.
    
Я сел в экипаж и дал кучеру адрес Симмонса, того моего знакомого, который учился петь.
    
Симмонс жил на другом конце города, близ Порта-Маджента. Он лежал в постели и был еще совсем сонный, когда я пришел к нему.
    
– Ужасно рано вы встаете, Генри, – сказал он.
    
– Я приехал ранним поездом.
    
– Что это за история с отступлением? Вы были на фронте? Хотите сигарету? Вон там, в ящике на столе.
    
Комната была большая, с кроватью у стены, роялем в противоположном углу, комодом и столом. Я сел на стул возле кровати. Симмонс сидел, подложив подушки под спину, и курил.
    
– Плохие у меня дела, Сим, – сказал я.
    
– У меня тоже, – сказал он. – У меня всегда плохие дела. Курить не хотите?
    
– Нет, – сказал я. – Что нужно для того, чтобы уехать в Швейцарию?
    
– Вам? Вас итальянцы не выпустят за границу.
    
– Да. Это я знаю. Ну, а швейцарцы? Как поступят швейцарцы?
    
– Они вас интернируют.
    
– Я знаю. Но какая механика этого дела?
    
– Никакой. Это очень просто. Вы можете ездить куда угодно. Нужно, кажется, только являться на проверку или что-то в этом роде. А что? Вас преследует полиция?
    
– Пока еще не ясно.
    
– Если не хотите говорить, не надо. Хотя любопытно было бы послушать. Здесь не бывает никаких происшествий. Я с треском провалился в Пьяченце.
    
– Да что вы!
    
– Да, да, очень скверно прошло. И ведь хорошо пел. Я собираюсь попробовать еще раз – здесь, в «Лирико».
    
– Очень жаль, что мне не удастся послушать.
    
– Вы страшно любезны. У вас что, серьезные неприятности?
    
– Не знаю.
    
– Если не хотите говорить, не надо. А почему вы здесь, а не на этом треклятом фронте?
    
– Я решил, что с меня довольно.
    
– Молодец. Я всегда знал, что вы не лишены здравого смысла. Я могу вам чем-нибудь помочь?
    
– Вы так заняты.
    
– Ничуть не бывало, дорогой Генри. Ничуть не бывало. Я буду рад чем-нибудь заняться.
    
– Вы примерно моего роста. Не сходите ли вы купить для меня штатский костюм? У меня есть костюмы, но они все в Риме.
    
– Да, ведь вы там жили раньше. Что за гнусное место! Как вы могли там жить?
    
– Я хотел стать архитектором.
    
– Самое неподходящее для этого место. Не покупайте ничего. Я вам дам все, что нужно. Я вас так разодену, что вы будете неотразимы. Идите вон туда, в гардеробную. Там есть стенной шкаф. Берите все, что вам понравится. И ничего вам не нужно покупать, дорогой мой.
    
– Я бы все-таки охотнее купил, Сим.
    
– Дорогой мой, мне гораздо легче отдать вам все, что я имею, чем идти за покупками. У вас есть паспорт? Без паспорта вы далеко не уедете.
    
– Да. Мой старый паспорт при мне.
    
– Тогда одевайтесь, дорогой мой, и вперед, в добрую старую Гельвецию.
    
– Это все не так просто. Мне еще нужно в Стрезу.
    
– Чего же лучше, дорогой мой! А там в лодочку – и прямым сообщением на другую сторону. Если б не мое пение, я поехал бы с вами. И поеду.
    
– Вы там можете перейти на тирольский фальцет.
    
– И перейду, дорогой мой. Хотя ведь я умею петь. В этом-то и странность.
    
– Головой ручаюсь, что вы умеете петь.
    
Он откинулся назад и закурил еще сигарету.
    
– Головой лучше не ручайтесь. Хотя все-таки я умею петь. Это очень забавно, но я умею петь. Я люблю петь. Послушайте. – Он зарычал из «Африканки»; шея его напружилась, жилы вздулись. – Я умею петь, – сказал он. – А там как им угодно.
    
Я посмотрел в окно.
    
– Я пойду отпущу экипаж.
    
– Возвращайтесь скорее, дорогой мой, и сядем завтракать.
    
Он встал с постели, выпрямился, глубоко вдохнул воздух и начал делать гимнастические упражнения. Я сошел вниз и расплатился с кучером.
   
   
    
     
Глава тридцать четвертая
    
    
В штатском я чувствовал себя как на маскараде. Я очень долго носил военную форму, и мне теперь не хватало ощущения подтянутости в одежде. Брюки словно болтались. Я взял в Милане билет до Стрезы. Я купил себе новую шляпу. Шляпу Сима я не мог надеть, но костюм был очень хороший. От него пахло табаком, и когда я сидел в купе и смотрел в окно, у меня было такое чувство, что моя новая шляпа очень новая, а костюм очень старый. Настроение у меня было тоскливое, как мокрый ломбардский ландшафт за окном. В купе сидели какие-то летчики, которые оценили меня не слишком высоко. Они избегали смотреть на меня и подчеркивали свое презрение к штатскому моего возраста. Я не чувствовал себя оскорбленным. В прежнее время я бы оскорбил их и затеял драку. Они сошли в Галларате, и я был рад, что остался один. У меня была газета, но я не читал ее, потому что не хотел читать о войне. Я решил забыть про войну. Я заключил сепаратный мир. Я чувствовал себя отчаянно одиноким и был рад, когда поезд прибыл в Отрезу.
    
На вокзале я ожидал увидеть комиссионеров из отелей, но ни одного не было. Сезон уже давно окончился, и поезд никто не встречал. Я вышел из вагона со своим чемоданом, – это был чемодан Сима, очень легкий, потому что в нем не было ничего, кроме двух сорочек, – и постоял на перроне под дождем, пока поезд не тронулся. Я спросил у одного из вокзальных служащих, не знает ли он, какие отели еще открыты. «Гранд-отель» был открыт, и «Дез’иль-Борроме», и несколько маленьких отелей, которые не закрывались круглый год. Я пошел под дождем к «Дез’иль-Борроме», с чемоданом в руке. Я увидел проезжавший по улице экипаж и сделал знак кучеру. Лучше было приехать в экипаже. Мы подкатили к подъезду большого отеля, и портье вышел навстречу с зонтиком и был очень вежлив.
    
Я выбрал хороший номер. Он был большой и светлый, с видом на озеро. Над озером низко нависли тучи, но я знал, что при солнечном свете оно очень красиво. Я сказал, что ожидаю свою жену. В номере стояла большая двуспальная кровать, letto matrimoniale[28], с атласным одеялом. Это был очень шикарный отель. Я прошел по длинному коридору и потом по широкой лестнице спустился в бар. Бармен был мой старый знакомый, и я сидел на высоком табурете и ел соленый миндаль и хрустящий картофель. Мартини был холодный и чистый на вкус.
    
– Что вы здесь делаете, in borghese?[29] – спросил бармен, смешивая мне второй мартини.
    
– Я в отпуску. Получил отпуск для поправления здоровья.
    
– Здесь сейчас пусто. Не знаю, почему не закрывают отель.
    
– Как ваша рыбная ловля?
    
– Я поймал несколько великолепных форелей. В это время года часто попадаются великолепные форели.
    
– Вы получили табак, который я вам послал?
    
– Да. А вы не получили моей открытки?
    
Я засмеялся. Мне не удалось достать ему этот табак. Речь шла об американском трубочном табаке, но мои родные перестали посылать его, или его где-нибудь задерживали. Во всяком случае, я его больше не получал.
    
– Я вам достану где-нибудь, – сказал я. – Скажите, вы не встречали в городе двух молодых англичанок? Они приехали позавчера.
    
– У нас в отеле таких нет.
    
– Они сестры из военного госпиталя.
    
– Двух сестер милосердия я видел. Погодите минуту, я узнаю, где они остановились.
    
– Одна из них – моя жена. Я приехал сюда, чтобы встретиться с ней.
    
– А другая – моя жена.
    
– Я не шучу.
    
– Простите за глупую шутку, – сказал он. – Я не понял.
    
Он вышел и довольно долго не возвращался. Я ел маслины, соленый миндаль и хрустящий картофель и в зеркале позади стойки видел себя в штатском. Наконец бармен вернулся.
    
– Они в маленьком отеле возле вокзала, – сказал он.
    
– А что, сандвичи у вас есть?
    
– Я сейчас позвоню. Тут, видите ли, ничего нет, потому что нет народу.
    
– У вас совсем пусто?
    
– Ну, кое-кто есть, конечно.
    
Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще мартини. Никогда я не пил ничего холоднее и чище. Вкус мартини вернул мне самочувствие цивилизованного человека. Я слишком долго питался красным вином, хлебом, сыром, скверным кофе и граппой. Я сидел на высоком табурете в приятном окружении красного дерева, бронзы и зеркал и ни о чем не думал. Бармен задал мне какой-то вопрос.
    
– Не надо говорить о войне, – сказал я.
    
Война была где-то очень далеко. Может быть, никакой войны и не было. Здесь не было войны. Я вдруг понял, что для меня она кончилась. Но у меня не было чувства, что она действительно кончилась. У меня было такое чувство, как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас происходит в школе.
    
Кэтрин и Эллен Фергюсон обедали, когда я пришел к ним в отель. Еще из коридора я увидел их за столом. Кэтрин сидела почти спиной ко мне, и я видел узел ее волос и часть щеки и ее чудесную шею и плечи. Фергюсон что-то рассказывала. Она замолчала, когда я вошел.
    
– Господи! – сказала она.
    
– Здравствуйте! – сказал я.
    
– Как, это вы? – сказала Кэтрин. Ее лицо просветлело. Казалось, она слишком счастлива, чтобы поверить. Я поцеловал ее. Кэтрин покраснела, и я сел за их стол.
    
– Вот так история! – сказала Фергюсон. – Что вы тут делаете? Вы обедали?
    
– Нет.
    
Вошла девушка, подававшая к столу, и я сказал ей принести для меня прибор. Кэтрин все время смотрела на меня счастливыми глазами.
    
– По какому это вы случаю в муфти? – спросила Фергюсон.[30]
    
– Я попал в Кабинет.
    
– Вы попали в какую-нибудь скверную историю.
    
– Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.
    
– Не очень-то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.
    
Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.
    
– Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.
    
– Я его терпеть не могу, – сказала Фергюсон. – Он только погубил вас своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.
    
– Зато шотландцы – нравственный народ, – сказала Кэтрин.
    
– Я вовсе не об этом говорю. Я говорю о его итальянском коварстве.
    
– Разве я коварный, Ферджи?
    
– Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире и плаще.
    
– Я уже снял итальянский мундир.
    
– Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.
    
Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.
    
– Мы оба намерены улизнуть, – сказала она.
    
– Вы друг друга стоите, – сказала Ферджи. – Мне стыдно за вас, Кэтрин Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.
    
– Не надо, Ферджи, – сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. – Не ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.
    
– Уберите руку, – сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. – Если б вы не потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого, что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.
    
Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.
    
– Мне все равно, – всхлипывала Фергюсон. – Только это все ужасно.
    
– Ну, ну, Ферджи, – утешала ее Кэтрин. – Я буду стыдиться. Не плачьте, Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.
    
– Я не плачу, – всхлипывала Фергюсон. – Я не плачу. Только вот как вспомню, что с вами случилось. – Она посмотрела на меня. – Я вас ненавижу, – сказала она. – Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный американский итальянец. – Ее нос и глаза покраснели от слез.
    
Кэтрин улыбнулась мне.
    
– Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.
    
– Вы неблагоразумны, Ферджи.
    
– Я сама знаю, – всхлипывала Ферджи. – Не обращайте на меня внимания. Я так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.
    
– Мы и так счастливы, – сказала Кэтрин. – Вы моя хорошая Ферджи.
    
Фергюсон снова заплакала.
    
– Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?
    
– Нет, – сказал я. Кэтрин смеялась.
    
– Ничего нет смешного, – сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.
    
– Мы поженимся, Ферджи, – сказала Кэтрин, чтоб доставить вам удовольствие.
    
– Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
    
– Мы были очень заняты.
    
– Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
    
Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.
    
– Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
    
– Да, – сказала Кэтрин. – Если он захочет.
    
– А как же я?
    
– Вы боитесь остаться здесь одна?
    
– Да, боюсь.
    
– Тогда я останусь с вами.
    
– Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.
    
– Вот только пообедаем.
    
– Нет, уходите сейчас же.
    
– Ферджи, будьте благоразумны.
    
– Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.
    
Уходите оба.
    
– Ну, пойдем, – сказал я. Мне надоела Ферджи.
    
– Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! – она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.
    
– Мы останемся до конца обеда, – сказала Кэтрин. – И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
    
– Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. – Она вытерла глаза. – Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
    
Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.
    * * *
    
Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, – все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это – худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
    * * *
    
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
    
– Ты уже встал, милый? – сказала она. – Какой чудесный день!
    
– Как ты себя чувствуешь?
    
– Чудесно. Как хорошо было ночью.
    
– Хочешь есть?
    
Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.
    
– А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.
    
– Нет, – сказал я. – Теперь я не хочу.
    
– Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
    
– Я не хочу читать об этом.
    
– Как жаль, что я не была с тобой, я бы тоже все это знала.
    
– Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.
    
– А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
    
– Меня, вероятно, расстреляют.
    
– Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
    
– Я уже об этом подумывал.
    
– Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из Местре в Милан?
    
– Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.
    
– А это не было опасно?
    
– Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.
    
– Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
    
– Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.
    
– Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
    
– Буду стрелять.
    
– Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не уедем отсюда.
    
– Куда нам ехать?
    
– Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
    
– В том конце озера – Швейцария, можно поехать туда.
    
– Вот и чудесно.
    
Снова собрались тучи, и озеро потемнело.
    
– Если б не нужно было всегда жить преступником, – сказал я.
    
– Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.
    
– Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.
    
– Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из армии. Это ведь только итальянская армия.
    
Я засмеялся.
    
– Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.
    * * *
    
Немного погодя Кэтрин сказала:
    
– Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?
    
– Нет, – сказал я. – Когда я с тобой, – нет.
    
– Ты очень глупый мальчишка, – сказала она. – Но я не дам тебе распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.
    
– Великолепно.
    
– Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я тебя увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно жить.
    
– Едем сейчас же.
    
– Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.
    
– Давай не будем ни о чем думать.
    
– Давай.
   
   
    
     
Глава тридцать пятая
    
    
Кэтрин пошла берегом к маленькому отелю проведать Фергюсон, а я сидел в баре и читал газеты. В баре были удобные кожаные кресла, и я сидел в одном из них и читал, пока не пришел бармен. Армия не остановилась на Тальяменто. Она отступила дальше, к Пьяве. Я помнил Пьяве. Железная дорога пересекала ее близ Сан-Дона, по пути к фронту. Река в этом месте была глубокая и медленная и совсем узкая. Ниже по течению были болотные топи и каналы. Было несколько красивых вилл. Однажды до войны, направляясь в Кортина-д’Ампеццо, я несколько часов ехал горной дорогой над Пьяве. Сверху она была похожа на богатый форелью ручей с узкими отмелями и заводями под тенью скал. У Кадоре дорога сворачивала в сторону. Я думал о том, что армии нелегко будет спуститься оттуда. Вошел бармен.
    
– Граф Греффи спрашивал о вас, – сказал он.
    
– Кто?
    
– Граф Греффи. Помните, тот старик, который был здесь, когда вы приезжали прошлый раз.
    
– Он здесь?
    
– Да, он здесь с племянницей. Я сказал ему, что вы приехали. Он хочет сыграть с вами на бильярде.
    
– Где он?
    
– Пошел погулять.
    
– Как он?
    
– Все молодеет. Вчера перед обедом он выпил три коктейля с шампанским.
    
– Как его успехи на бильярде?
    
– Хороши. Он меня бьет. Когда я ему сказал, что вы здесь, он очень обрадовался. Ему не с кем играть.
    
Графу Греффи было девяносто четыре года. Он был современником Меттерниха, этот старик с седой головой и седыми усами и превосходными манерами. Он побывал и на австрийской и на итальянской дипломатической службе, и день его рождения был событием в светской жизни Милана. Он собирался дожить до ста лет и играл на бильярде с уверенной свободой, неожиданной в этом сухоньком девяносточетырехлетнем теле. Я встретился с ним, приехав как-то в Стрезу после конца сезона, и мы пили шампанское во время игры на бильярде. Я нашел, что это великолепный обычай, и он дал мне пятнадцать очков форы и обыграл меня.
    
– Почему вы не сказали мне, что он здесь?
    
– Я забыл.
    
– Кто здесь есть еще?
    
– Других вы не знаете. Во всем отеле только шесть человек.
    
– Чем вы сейчас заняты?
    
– Ничем.
    
– Поедем ловить рыбу.
    
– На часок, пожалуй, можно.
    
– Поедем. Берите дорожку.
    
Бармен надел пальто, и мы отправились. Мы спустились к берегу и взяли лодку, и я греб, а бармен сидел на корме и держал дорожку, какой ловят озерную форель, со спиннером и тяжелым грузилом на конце. Мы ехали вдоль берега, бармен держал лесу в руках и время от времени дергал ее. С озера Отреза выглядела очень пустынной. Видны были длинные ряды голых деревьев, большие отели и заколоченные виллы. Я повернул к Изола-Велла и повел лодку вдоль самого берега, где сразу глубоко и видно, как стена скал отвесно уходит в прозрачную воду, а потом отъехал и свернул к рыбачьему острову. Солнце зашло за тучи, и вода была темная и гладкая и очень холодная. У нас ни разу не клюнуло, хотя несколько раз мы видели на воде круги от подплывающей рыбы.
    
Я выгреб к рыбачьему острову, где стояли вытащенные на берег лодки и люди чинили сети.
    
– Пойдем выпьем чего-нибудь?
    
– Пойдем.
    
Я подогнал лодку к каменному причалу, и бармен втянул лесу, свернул ее на дне лодки и зацепил спиннер за край борта. Я вылез и привязал лодку. Мы вошли в маленькое кафе, сели за деревянный столик и заказали вермуту.
    
– Устали грести?
    
– Нет.
    
– Обратно грести буду я, – сказал он.
    
– Я люблю грести.
    
– Может быть, если вы возьмете удочку, счастье переменится.
    
– Хорошо.
    
– Скажите, как дела на войне?
    
– Отвратительно.
    
– Я не должен идти. Я слишком стар, как граф Греффи.
    
– Может быть, вам еще придется пойти.
    
– В будущем году мой разряд призывают. Но я не пойду.
    
– Что же вы будете делать?
    
– Уеду за границу. Я не хочу идти на войну. Я уже был на войне раз, в Абиссинии. Хватит. Зачем вы пошли?
    
– Не знаю. По глупости.
    
– Еще вермуту?
    
– Давайте.
    
На обратном пути греб бармен. Мы проехали озером за Стрезу и потом назад, все время в виду берега. Держа тугую лесу и чувствуя слабое биение вращающегося спиннера, я глядел на темную ноябрьскую воду озера и пустынный берег. Бармен греб длинными взмахами, и когда лодку выносило вперед, леса дрожала. Один раз у меня клюнуло: леса вдруг натянулась и дернулась назад, я стал тащить и почувствовал живую тяжесть форели, и потом леса задрожала снова. Форель сорвалась.
    
– Тяжелая была?
    
– Да, довольно тяжелая.
    
– Раз я тут ездил один и держал лесу в зубах, так одна дернула, чуть всю челюсть у меня не вырвала.
    
– Лучше всего привязывать к ноге, – сказал я. – Тогда и лесу чувствуешь, и зубы останутся целы.
    
Я опустил руку в воду. Она была очень холодная. Мы были теперь почти напротив отеля.
    
– Мне пора, – сказал бармен, – я должен поспеть к одиннадцати часам. L’heure du cocktail.[31]
    
– Хорошо.
    
Я втащил лесу и навернул ее на палочку с зарубками на обоих концах. Бармен поставил лодку в маленькую нишу каменной стены и прикрепил ее цепью с замком.
    
– Когда захотите покататься, – сказал он, – я дам вам ключ.
    
– Спасибо.
    
Мы поднялись к отелю и вошли в бар. Мне не хотелось больше пить так рано, и я поднялся в нашу комнату. Горничная только что кончила убирать, и Кэтрин еще не вернулась. Я лег на постель и старался не думать.
    
Когда Кэтрин вернулась, все опять стало хорошо. Фергюсон внизу, сказала она. Она будет завтракать с нами.
    
– Я знала, что ты ничего не будешь иметь против, – сказала Кэтрин.
    
– Ничего, – сказал я.
    
– Что с тобой, милый?
    
– Не знаю.
    
– Я знаю. Тебе нечего делать. У тебя есть только я, а я ушла.
    
– Ты права.
    
– Прости меня, милый. Я знаю, это, наверно, ужасное чувство, когда вдруг совсем ничего не остается.
    
– У меня всегда жизнь была такой наполненной, – сказал я. – Теперь, если только тебя нет со мной, все пусто.
    
– Но я ведь буду с тобой. Я уходила только на два часа. Ты не можешь придумать себе какое-нибудь занятие?
    
– Я ездил с барменом ловить рыбу.
    
– Хорошо было?
    
– Да.
    
– Не думай обо мне, когда меня нет.
    
– Так я всегда старался на фронте. Но там мне было что делать.
    
– Отелло в отставке, – поддразнила она.
    
– Отелло был негр, – сказал я. – А кроме того, я не ревнив. Я просто так люблю тебя, что для меня больше ничего не существует.
    
– А теперь будь паинькой и будь любезен с Фергюсон.
    
– Я всегда любезен с Фергюсон, пока она не начинает меня клясть.
    
– Будь любезен с ней. Подумай, ведь у нас есть так много, а у нее ничего нет.
    
– Не думаю, чтобы ей хотелось того, что есть у нас.
    
– Ничего ты не знаешь, милый, а еще умница.
    
– Я буду любезен с ней.
    
– Я в этом не сомневаюсь. Ты у меня хороший.
    
– Но она потом не останется?
    
– Нет. Я ее сплавлю.
    
– И мы вернемся сюда?
    
– Конечно. А как же иначе?
    
Мы спустились вниз, позавтракать с Фергюсон. На нее сильное впечатление произвел отель и великолепие ресторана. Мы хорошо позавтракали и выпили две бутылки капри. В ресторан вошел граф Греффи и поклонился нам. С ним была его племянница, которая немного напоминала мою бабушку. Я рассказал о нем Кэтрин и Фергюсон, и на Фергюсон мой рассказ произвел сильное впечатление. Отель был очень большой, и пышный, и пустой, но еда была вкусная, вино очень приятное, и в конце концов от вина всем стало очень хорошо. Кэтрин чувствовала себя как нельзя лучше. Она была счастлива. Фергюсон совсем развеселилась. Мне самому было очень хорошо. После завтрака Фергюсон вернулась в свой отель. Она хочет немного полежать после завтрака, сказала она.
    
К концу дня кто-то постучался к нам в дверь.
    
– Кто там?
    
– Граф Греффи спрашивает, не сыграете ли вы с ним на бильярде.
    
Я посмотрел на часы; я их снял, и они лежали под подушкой.
    
– Это нужно, милый? – шепнула Кэтрин.
    
– Пожалуй, придется пойти. – Часы показывали четверть пятого. Я сказал громко: – Передайте графу Греффи, что я буду в бильярдной в пять часов.
    
Без четверти пять я поцеловал на прощанье Кэтрин и пошел в ванную одеваться. Когда я завязывал галстук и смотрелся в зеркало, мне странно было видеть себя в штатском. Я подумал, что нужно будет купить еще сорочек и носков.
    
– Ты надолго уходишь? – спросила Кэтрин. Она была очень красива в постели. – Дай мне, пожалуйста, щетку.
    
Я смотрел, как она расчесывала волосы, наклонив голову так, чтобы вся масса волос свесилась на одну сторону. За окном уже было темно, и свет лампы над изголовьем постели ложился на ее волосы, и шею, и плечи. Я подошел и поцеловал ее, отведя ее руку со щеткой, и ее голова откинулась на подушку. Я поцеловал ее шею и плечи. У меня кружилась голова, так сильно я ее любил.
    
– Я не хочу уходить.
    
– И я не хочу, чтоб ты уходил.
    
– Ну, так я не пойду.
    
– Нет. Иди. Это ведь ненадолго, а потом ты вернешься.
    
– Мы пообедаем здесь, наверху.
    
– Иди и скорее возвращайся.
    
Я застал графа Греффи в бильярдной. Он упражнялся в различных ударах и казался очень хрупким в свете лампы, спускавшейся над бильярдом. На ломберном столике немного поодаль, в тени, стояло серебряное ведерко со льдом, откуда торчали горлышки и пробки двух бутылок шампанского. Граф Греффи выпрямился, когда я вошел в бильярдную, и пошел мне навстречу. Он протянул мне руку.
    
– Я очень рад видеть вас здесь. Вы так добры, что согласились прийти поиграть со мной.
    
– С вашей стороны очень любезно было меня пригласить.
    
– Как ваше здоровье? Я слыхал, вы были ранены на Изонцо. Надеюсь, вы теперь вполне оправились.
    
– Я совершенно здоров. Как ваше здоровье?
    
– О, я всегда здоров. Но я старею. Начинаю замечать признаки старости.
    
– Этому трудно поверить.
    
– Да. Вот вам пример. Мне теперь легче говорить по-итальянски, чем на другом языке. Я заставляю себя, но когда я устаю, мне все-таки легче говорить по-итальянски. Так что, по-видимому, я старею.
    
– Будем говорить по-итальянски. Я тоже немного устал.
    
– О, но ведь если вы устали, вам должно быть легче говорить по-английски.
    
– По-американски.
    
– Да. По-американски. Пожалуйста, говорите по-американски. Это такой очаровательный язык.
    
– Я почти не встречаюсь теперь с американцами.
    
– Вы, вероятно, очень скучаете без их общества. Всегда скучно без соотечественников, а в особенности без соотечественниц. Я это знаю по опыту. Что ж, сыграем, или вы слишком устали?
    
– Я не устал. Я сказал это так, в шутку. Какую вы мне дадите фору?
    
– Вы много играли это время?
    
– Совсем не играл.
    
– Вы играете очень хорошо. Десять очков?
    
– Вы мне льстите.
    
– Пятнадцать?
    
– Это было бы прекрасно, но вы меня все равно обыграете.
    
– Будем играть на деньги? Вы всегда предпочитали играть на деньги.
    
– Давайте.
    
– Отлично. Я даю вам восемнадцать очков, и мы играем по франку очко.
    
Он очень красиво разыграл партию, и, несмотря на фору, я только на четыре очка обогнал его к середине игры. Граф Греффи нажал кнопку звонка, вызывая бармена.
    
– Будьте добры откупорить одну бутылку, – сказал он. Затем мне: – По стакану для настроения.
    
Вино было холодное, как лед, и очень сухое и хорошее.
    
– Будем говорить по-итальянски. Вы не возражаете? Это теперь моя слабость.
    
Мы продолжали играть, потягивая вино между ударами, беседуя по-итальянски, но вообще разговаривали мало, сосредоточась на игре. Граф Греффи выбил сотое очко, а я, несмотря на фору, имел только девяносто четыре. Он улыбнулся и потрепал меня по плечу.
    
– Теперь мы разопьем вторую бутылку, и вы расскажете мне о войне. – Он ждал, когда я сяду.
    
– О чем-нибудь другом, – сказал я.
    
– Вы не хотите говорить об этом? Хорошо. Что вы читали за последнее время?
    
– Ничего, – сказал я. – Боюсь, что я очень отупел.
    
– Нет. Но читать вам нужно.
    
– Что написано за время войны?
    
– Есть «Le feu»[32] одного француза, Барбюса. Есть «Мистер Бритлинг видит все насквозь».
    
– Это неправда.
    
– Что неправда?
    
– Он не видит все насквозь. Эти книги были у нас в госпитале.
    
– Значит, вы кое-что читали?
    
– Да, но хорошего ничего.
    
– Мне кажется, что в «Мистере Бритлинге» очень хорошо показана душа английской буржуазии.
    
– Я не знаю, что такое душа.
    
– Бедняжка. Никто не знает, что такое душа. Вы – croyant?[33]
    
– Только ночью.
    
Граф Греффи улыбнулся и повертел стакан в пальцах.
    
– Я предполагал, что с возрастом стану набожнее, но почему-то этого не случилось, – сказал он. – Очень сожалею.
    
– Вы хотели бы жить после смерти? – сказал я и сейчас же спохватился, что глупо было упоминать о смерти. Но его не смутило это слово.
    
– Смотря как жить. Эта жизнь очень приятна. Я хотел бы жить вечно. – Он улыбнулся. – Мне это почти удалось.
    
Мы сидели в глубоких кожаных креслах, разделенные столиком с бокалами и шампанским в серебряном ведерке.
    
– Если вы доживете до моего возраста, многое вам будет казаться странным.
    
– Вы не похожи на старика.
    
– Тело стареет. Иногда мне кажется, что у меня палец может отломиться, как кончик мелка. А дух не стареет, и мудрости не прибавляется.
    
– Вы мудры.
    
– Нет, это великое заблуждение – о мудрости стариков. Старики не мудры. Они только осторожны.
    
– Быть может, это и есть мудрость.
    
– Это очень непривлекательная мудрость. Что вы цените выше всего?
    
– Любимую женщину.
    
– Вот и я так же. Это не мудрость. Жизнь вы цените?
    
– Да.
    
– Я тоже. Потому что это все, что у меня есть. И еще дни рождения, – засмеялся он. – Видимо, вы более мудры, чем я. Вы не празднуете день своего рождения.
    
Мы оба потягивали вино.
    
– Что вы в самом деле думаете о войне? – спросил я.
    
– Я думаю, что она нелепа.
    
– Кто выиграет ее?
    
– Итальянцы.
    
– Почему?
    
– Они более молодая нация.
    
– Разве молодые нации всегда выигрывают войну?
    
– Они способны на это в известном периоде.
    
– А потом что?
    
– Они становятся старыми нациями.
    
– А вы еще говорите, что не мудры.
    
– Дорогой мой мальчик, это не мудрость. Это цинизм.
    
– Мне это кажется величайшей мудростью.
    
– Это не совсем так. Я мог бы вам привести примеры в подтверждение противоположного. Но это неплохо сказано. Мы выпили все шампанское?
    
– Почти.
    
– Может быть, выпьем еще? Потом я пойду переодеться.
    
– Пожалуй, не стоит больше.
    
– Вам в самом деле не хочется?
    
– Да.
    
Он встал.
    
– Желаю вам много удачи, и много счастья, и много, много здоровья.
    
– Благодарю вас. А я желаю вам жить вечно.
    
– Благодарю вас. Я так и делаю. А если вы когда-нибудь станете набожным, помолитесь за меня, когда я умру. Я уже нескольких друзей просил об этом. Я надеялся сам стать набожным, но этого не случилось.
    
Мне казалось, что он улыбнулся с грустью, но я не был уверен. Он был очень стар, и на его лице было очень много морщин, и в улыбке участвовало столько черточек, что оттенки терялись в них.
    
– Я, может быть, стану очень набожным, – сказал я. – Во всяком случае, я буду молиться за вас.
    
– Я всегда ожидал, что стану набожным. В моей семье все умирали очень набожными. Но почему-то этого не случилось.
    
– Еще слишком рано.
    
– Может быть, уже слишком поздно. Может быть, я пережил свое религиозное чувство.
    
– У меня оно появляется только ночью.
    
– Но ведь вы еще и любите. Не забывайте, что это тоже религиозное чувство.
    
– Вы думаете?
    
– Конечно. – Он сделал шаг к бильярду. – Вы очень добры, что сыграли со мной.
    
– Это было большим удовольствием для меня.
    
– Пойдемте наверх вместе.
   
   
    
     
Глава тридцать шестая
    
    
Ночью была гроза, и, проснувшись, я услышал, как дождь хлещет по оконным стеклам. В открытое окно заливала вода. Кто-то стучался в дверь. Я подошел к двери очень тихо, чтобы не разбудить Кэтрин, и отворил. Это был бармен. Он был в пальто и держал в руках мокрую шляпу.
    
– Мне нужно поговорить с вами, tenente.
    
– В чем дело?
    
– Дело очень серьезное.
    
Я огляделся. В комнате было темно. Я увидел лужу на полу под окном. – Войдите, – сказал я. Я за руку провел его в ванную комнату, запер дверь и зажег свет. Я присел на край ванны.
    
– В чем дело, Эмилио? У вас какая-нибудь беда?
    
– Нет. Не у меня, а у вас, tenente.
    
– Вот как?
    
– Утром придут вас арестовать.
    
– Вот как?
    
– Я пришел сказать вам. Я был в городе и в кафе услышал разговор.
    
– Понимаю.
    
Он стоял передо мной, в мокром пальто, с мокрой шляпой в руках, и молчал.
    
– За что меня хотят арестовать?
    
– Что-то связанное с войной.
    
– Вы знаете – что?
    
– Нет. Но я знаю, что вас прежде видели здесь офицером, а теперь вы приехали в штатском. После этого отступления они каждого готовы арестовать.
    
Я минуту раздумывал.
    
– В котором часу они собирались прийти?
    
– Утром. Точного часа не знаю.
    
– Что вы советуете делать?
    
Он положил шляпу в раковину умывальника. Она была очень мокрая, и вода все время стекала на пол.