1 2 3 4 5 6 7 8 
– Она  накинула на себя порванную сорочку и сидела, сонно глядя в окно. Окно было  распахнуто, в комнату вливался свежий утренний воздух, наполненный щебетанием.  Птицы носились за окном туда и сюда. Из дома вышла погулять Флосси. Занималось  утро.    

Внизу  егерь разводил огонь, качал воду, хлопал задней дверью. Вот снизу донесся запах  жареного бекона, и наконец он вошел с огромным черным подносом в руках, едва прошедшим  в дверь. Он опустил поднос на постель и стал разливать чай. Конни, кое-как прикрытая  порванной сорочкой, с жадностью набросилась на еду. Он сидел на единственном  стуле, держа тарелку на коленях.    

– Ах,  как замечательно! – сказала Конни. – Как замечательно завтракать  вдвоем.    

Он ел  молча, мысленно отсчитывая последние минуты, летевшие так быстро. Конни это  чувствовала.    

– Как  бы мне хотелось остаться здесь у тебя насовсем, и чтобы Рагби-холл унесся за  миллион миль отсюда. На самом-то деле я уезжаю от всего, что он олицетворяет.  Ты ведь понимаешь это. Да?    

– Да.    

– Ты  обещаешь, что мы будем жить вместе, одной жизнью, ты и я? Обещаешь?    

– Да,  когда сможем.    

– А  мы сможем, правда? – Она потянулась, пролила чай и схватила его за руку.    

– Правда, –  сказал он, вытирая пролитый чай.    

– Теперь  нам уже нельзя жить врозь, да? – умоляюще проговорила она.    

Он  поглядел на нее, улыбнувшись своей мимолетной улыбкой.    

– Нельзя, –  ответил он. – Только тебе выходить уже через двадцать пять минут.    

– Через  двадцать пять минут? – воскликнула она. Вдруг он предупреждающе поднял  палец и встал.    

Флосси коротко  зарычала, затем послышался громкий предупреждающий лай.    

Ни слова  не говоря, он поставил тарелку на поднос и пошел вниз. Констанция слышала, как  он отворил дверь и пошел, по садовой дорожке. Оттуда донесся велосипедный звонок.    

– Доброе  утро, мистер Меллорс! Вам заказное письмо!    

– Заказное?  Карандаш есть?    

– Есть.    

Голоса  смолкли.    

– Из  Канады, – опять сказал незнакомый голос.    

– Вон  откуда! От приятеля. Он живет в Британской Колумбии[23].    

– Наверное,  шлет вам капитал.    

– Скорее  всего, просит чего-нибудь.    

Опять  молчание.    

– Какой  прекрасный будет день!    

– Да.    

– Ну,  пока.    

– Пока.    

Немного  спустя егерь опять поднялся в спальню.    

– Почтальон, –  с досадой проговорил он.    

– Так  рано, – заметила она.    

– Деревенский  обычай. Он всегда бывает здесь в семь, если есть почта.    

– Твой  приятель правда шлет тебе капитал?    

– Да  нет, несколько фотографий и газетные вырезки о Британской Колумбии.    

– Ты  хочешь туда уехать?    

– А  чем Канада хуже какого-нибудь другого места?    

– Ничем.  Я уверена, там будет очень хорошо.    

Но он  был явно раздосадован появлением почтальона.    

– Эти  чертовы велосипедисты. Застанут врасплох – глазом не успеешь моргнуть. Надеюсь,  он ничего подозрительного не заметил.    

– А  что тут можно заметить?.    

– Скорее  вставай и одевайся. А я пойду схожу на разведку.    

Конни  посмотрела, как он идет по проселку с ружьем и собакой. Потом спустилась вниз,  умылась; когда он вернулся, она была совсем готова, успела сложить в шелковую сумочку  кое-какую мелочь.    

Он запер  дверь, и они пошли, но не проселком, а через лес. Из осторожности.    

– Ты  не думаешь, что человек годы живет ради одной такой ночи? – сказала ему Конни.    

– Но  об этих-то годах приходится думать, – резко возразил он.    

Они  шагали по заросшей травой стежке, он впереди, она сзади, храня молчание.    

– Но  мы, ведь будем жить вместе, одной жизнью? – не унималась Конни.    

– Будем, –  ответил он, не оборачиваясь. – Когда придет срок. А пока ты едешь одна в  Венецию или еще куда-то там!    

Она шла  за ним молча, сердце у нее ныло. Еще несколько минут, и она правда уедет.    

Наконец  он остановился.    

– Я  сверну сюда, – сказал он, махнув рукой вправо, – а ты подожди здесь.    

Конни  бросилась к нему, обняла за шею и прижалась всем телом.    

– Ты  не разлюбишь меня? – прошептала она. – Мне было так хорошо этой  ночью. Пожалуйста, побереги для меня свою нежность.    

Он  поцеловал ее, прижал на миг. Вздохнул, снова поцеловал.    

– Пойду  посмотрю, подъехал ли автомобиль.    

Он пошел  прямо через заросли папоротника и ежевики, оставляя за собой в траве след.  Минуты через две-три он вернулся.    

– Машины  еще нет, – сказал он. – А на дороге я заметил телегу булочника.    

Вид у  него был озабоченный и даже чуть встревоженный.    

– Тихо!    

Они ясно  услышали гудок автомобиля, едущего по мосту.    

Она  двинулась через папоротники по его следу, чувствуя в душе похоронную тоску, и  скоро подошла к высокой зеленой изгороди из тесно растущих падубов. Егерь  немного отстал.    

– Иди  сюда! Здесь можно пройти, – сказал он, показывая на узкий проем в  кустарнике.    

Конни  посмотрела на него глазами, полными слез. Он поцеловал ее и подтолкнул вперед.  Она продралась через кустарник, ничего не видя перед собой, потом перескочила  через забор, оступилась, попав ногой в небольшую канавку, и вышла на проселок.  Хильда как раз в эту минуту раздраженно выходила из машины.    

– Ах,  ты уже здесь, – сказала она. – А где он?    

– Остался  там.    

Садясь в  машину со своей маленькой сумочкой, Конни обливалась слезами. Хильда протянула  ей автомобильный шлем с темными очками.    

– Надевай, –  сказала она.    

Конни  надела шлем, натянула длинное дорожное пальто и села – очкастое, марсианское,  неузнаваемое существо. Хильда с суровым, деловым видом включила газ, и машина  покатила. Подпрыгивая на Неровностях, выехали на дорогу и – прощай, Рагби!  Констанция обернулась, но дорога была пустая. Вперед! Вперед! Слезы катились по  ее щекам. Расставание произошло так внезапно, так наспех.    

– Слава  Богу, ты на какое-то время оторвешься от него, – сказала Хильда,  сворачивая в объезд Кроссхилла.    

 17    

     

– Понимаешь,  Хильда, – начала Конни разговор после обеда, когда они подъезжали к  Лондону, – ты никогда не знала ни настоящей нежности, ни настоящей  страсти; а если бы ты когда-нибудь испытала это, ты бы сейчас рассуждала иначе.    

– Ради  всего святого, перестань хвастаться своим эротическим опытом, – ответила  Хильда. – Я еще ни разу не встречала мужчину, который был бы способен на  близкую дружбу с женщиной, был бы способен безраздельно отдать ей всего себя.  Меня не прельщает их эгоистическая нежность и похоть. Я никогда не соглашусь  быть для них игрушкой в постели, их chair a plaisir[24]. Я хотела полной  близости и не получила ее.    

Конни  задумалась над словами сестры. Полная близость. По-видимому, это значит –  полная откровенность с твоей стороны и полная откровенность со стороны мужчины.  Но ведь это такая скука. И все эти убийственные копания друг в друге. Какая-то  болезнь.    

– Мне  кажется, ты слишком рассудочна в отношениях с мужчинами, – сказала она  сестре.    

– Возможно,  зато натура у меня не рабская, – возразила Хильда.    

– А  может, в каком-то смысле и рабская. Ты – раба собственного представления о  себе.    

После  этой неслыханной дерзости Хильда какое-то время вела машину молча. Что стала  себе позволять эта паршивка Конни!    

– По  крайней мере, я раба своего представления о себе, а не мужниной прислуги, –  мстительно сказала она. Ее раздражение вылилось в откровенную грубость.    

– Ты  несправедлива, – тихо ответила Конни.    

Прежде  она всегда и во всем подчинялась старшей сестре. И вот теперь, хотя душа у нее  исходила слезами, в ней росло радостное чувство освобождения. Да, для нее  начиналась новая жизнь, в которой не будет места этому проклятию – женскому  тиранству. Как все-таки злы и несносны бывают женщины!    

Констанция  рада была пожить с отцом. Она всегда была его любимицей. Они с Хильдой  остановились в маленькой гостинице недалеко от Пэлл-Мэлла. Сэр Малькольм – в своем  клубе. Но вечером он вывез их в оперу, и они прекрасно провели время.    

Он все  еще был красив и крепок, но немножко побаивался нового поколения, подрастающего  рядом с ним. Его вторая жена осталась в Шотландии, она была значительно моложе  и богаче его. И он старался как можно чаще устраивать себе холостяцкие каникулы  вдали от дома, как бывало и с первой женой.    

Конни  сидела в опере с отцом. Он был умеренно грузноват, его плотные ляжки были все  такие же сильные и ладные, ляжки здорового человека, который не отказывал себе  в чувственных удовольствиях. Его добродушный эгоизм, неодолимая потребность в  независимости, не ведающее раскаяния сластолюбие – все это, по мнению Конни,  символически выражалось в его плотных ляжках. Такой вот мужчина ее отец,  начинающий, к сожалению, стареть. Стареть, потому что в его ладных, крепких  мужских ногах начисто отсутствовала легкая чуткая быстрота – главный признак  неистребимой молодости: и если уж она есть, она с годами не проходит.    

Конни  вдруг обратила внимание на ноги других людей. Они показались ей важнее, чем  лица, которые были по большей части маски. Как мало на свете чутких проворных  ног. Она пробежала взглядом по сидящим в партере мужчинам. Огромные тяжелые  ляжки, затянутые в черную мягкую ткань, тощие костистые жерди в черном  похоронном облачении, или вот еще – стройные молодые ноги, в которых  отсутствует всякий смысл, – ни нежности, ни чувственности, ни проворства –  ни то ни се, обычные ноги для ходьбы. Нет в них и женолюбивой крепости  отцовских ног. До чего все замордованы, ни проблеска жизни.    

А вот  женщины не замордованы. Не ноги у большинства, а колонны. Чудовищны до того,  что убей их обладательницу, и тебя оправдают. Вперемешку с ними то жалкие худые  спицы, то изящные штучки в шелковых чулках, но неживые. Кошмар – миллионы  бессмысленных ног бессмысленно снуют вокруг во всех направлениях.    

Лондон  Конни не радовал. Люди в нем казались пустыми, как призраки. Лица не светились  счастьем, как бы красивы и оживленны ни были. Все было мертво, неинтересно. А  Конни с присущей женщинам слепой жаждой счастья всюду искала перышки этой синей  птицы.    

В Париже  хоть немного повеяло чувственностью. Но какой измученной, усталой, поблекшей.  Поблекшей от недостатка нежности. О, Париж был полон грусти. Один из самых  грустных городов, измученный современной механической чувственностью, усталый  от вечной погони за деньгами. Деньги, деньги! Усталый даже от собственного  тщеславия и брюзжания, усталый до смерти, но не научившийся еще по примеру  американцев или лондонцев скрывать усталость под маской механических  побрякушек. Ах, все эти фланирующие франты, манящие взгляды записных красоток,  все эти едоки дорогих обедов. Какие они все усталые от недостатка нежности –  даримой и получаемой. Самоуверенные, иногда и красивые парижанки кое-чем  владеют из арсенала страсти: в этом они, пожалуй, превзошли механизированных  английских сестер. Но нежность им и во сне не снилась. Сухие, вечно взнузданные  собственной волевой рукой, они тоже устали, тоже пресытились. Человеческий  обезьянник дряхлеет. Возможно, накапливает в себе разрушительные яды. Какая-то  всеобщая анархия! Вспомнился Клиффорд с его консервативной анархией. Возможно,  он скоро утратит свой консерватизм. И запишется в радикальные анархисты.    

Конни  поеживалась от страха перед окружающим миром. Изредка блеснут живые, полные  счастья глаза – на Бульварах, в Булонском лесу или в Люксембургских садах. Но  Париж был переполнен американцами и англичанами; странными американцами в удивительной  военной форме и обычными скучнейшими англичанами, которые за границей просто  безнадежны.    

Она с  радостью простилась с Парижем. Вдруг стало очень жарко, и Хильда поехала через  Швейцарию, перевал Бреннер, через Доломитовые Альпы, а там до Венеции рукой подать.  Хильда обожала водить машину, распоряжаться и вообще «править бал». Конни это  вполне устраивало.    

Путешествие  действительно удалось. Только Конни не переставала себя спрашивать: почему ее  по-настоящему ничто не радует, не вызывает восторга? Как ужасно, что меняющийся  ландшафт совсем не интересен. Не интересен, и все. Это довольно-таки огорчительно.  Она, как Святой Бернард, плыла по озеру в Люцерне и не видела вокруг себя ни  гор, ни зеленой воды. Ее перестали трогать красивые виды. Зачем нужно таращить  на них глаза? Зачем? Она, во всяком случае, не собирается.    

Она ни  от чего не пришла в восторг ни во Франции, ни в Швейцарии, ни в Тироле, ни в  Италии. Просто проехала мимо. Все эти пейзажи, картины как мираж, еще менее  реальны, чем Рагби. Менее реальны, чем это ужасное поместье Чаттерли. Так что  она не очень-то огорчится, если никогда больше не увидит ни Франции, ни  Швейцарии, ни Италии. Пусть себе прозябают. Рагби был для нее большей  реальностью.    

Что до  людей, они везде более или менее одинаковы. Они все хотят выманить у тебя как  можно больше денег. Туристы же, разумеется, жаждут развлечений, зрелищ. Вроде выжимания  крови из камня. Бедные горы, бедный пейзаж! Из них снова и снова выжимают  кровь, чтобы потешить туристов. Интересно, какой из подавленных инстинктов  стоит за этим вечным поиском развлечений?    

Нет! –  сказала себе Конни. Лучше уж оставаться в Рагби, там хоть можно гулять,  наслаждаться покоем, не пялиться на красоты, не играть без устали какую-то  роль. Ведь роль жаждущего развлечений туриста унизительна до отчаяния. Полная  профанация всего.    

Ей  хотелось вернуться в Рагби, даже к Клиффорду, к бедному увечному Клиффорду. Он хотя  бы не был идиотом, как эти толпы восторженных китайских болванчиков.    

Но  подспудно в ее душе жил образ другого мужчины. Нет, она не должна допустить,  чтобы их связь прервалась, не должна; иначе она погибнет окончательно и  бесповоротно в обществе богатых подонков, этих резвящихся, развлекающих себя  боровов. Еще одна сверхмодная болезнь.    

Машину  они оставили в гараже в Местре и поплыли в Венецию на обычном пароходике. Был  чудесный летний день, поверхность мелководной лагуны морщило слабой зыбью.  Залитая солнцем Венеция, ее тыльная сторона, витала в далеком мареве.    

На  причале они пересели в гондолу и дали гондольеру адрес. Это был обычный гондольер  в белой с голубым блузе, не очень красивый, заурядный.    

– Вилла  Эсмеральда? Да, конечно, знаю. Меня нанимал один джентльмен с этой виллы. Но  это очень далеко.    

Гондольер  был порывист в движениях и смахивал на мальчишку. Он греб с азартом, ведя  гондолу по темным боковым каналам, стиснутым осклизлыми зеленоватыми стенами,  через самые бедные кварталы, где высоко над головой сушилось на веревках белье  и пахло то слабее, то резче сточными отходами.    

Но вот  наконец гондола вплыла в один из главных каналов, прямых и светлых, идущих к  Большому каналу под прямым углом. Слева и справа тротуары, по которым гуляет  праздная толпа, над водой перекинуты мостики. Сестры сидели под небольшим  навесом, за ними возвышалась гибкая фигура гондольера.    

– Синьорины  долго пробудут на вилле Эсмеральда? – спросил он, отирая белым с голубым  платком пот.    

– Дней  двадцать. Мы обе замужем, – ответила Хильда своим странным вкрадчивым  голосом, отчего ее итальянский прозвучал еще сильнее на иностранный лад.    

– Двадцать  дней! – воскликнул гондольер. И после недолгого молчания продолжал: –  Синьоры не хотят нанять гондолу на то время, пока они здесь? Поденно или на  неделю.    

Конни с  Хильдой стали думать. В Венеции предпочтительно иметь свою гондолу, как в  других местах автомобиль.    

– А  на вилле есть что-нибудь? Лодки хотя бы?    

– Есть  моторный катер и одна гондола. Но…    

Это «но»  означало – но они будут не ваши.    

– А  сколько это стоит?    

– Тридцать  шиллингов в день, или десять фунтов в неделю.    

– Это  обычная цена? – спросила Хильда.    

– Гораздо  ниже. Обычная цена…    

Сестры  немного подумали.    

– Хорошо, –  сказала Хильда. – Приезжайте завтра утром, обо всем договоримся. Как вас  звать?    

– Джованни, –  ответил он и затем спросил, в какое время приехать и кого ждать. У Хильды не  было с собой визитных карточек. И Конни дала свою. Он быстро пробежал ее синими  горячими глазами южанина, потом еще раз взглянул.    

– Ах! –  просиял он. – Миледи, да?    

– Миледи  Констанца, – сказала Конни.    

– Миледи  Констанца, – повторил он, кивнул и спрятал карточку куда-то себе в блузу.    

Вилла  Эсмеральда была и правда далеко, на самом берегу лагуны, смотрела в сторону  Кьоджи. Дом был не очень старый, уютный, веранды выходили прямо на море, внизу  большой сад с тенистыми деревьями, отгороженный от вод лагуны.    

Хозяин  виллы был грузный грубоватого вида шотландец, который нажил в Италии перед  войной большое состояние, а во время войны за ультрапатриотизм ему был  пожалован титул. Жена его была тощая, бледная, язвительная особа, не имеющая  собственных денег и при этом имеющая несчастье то и дело улаживать весьма  низкопробные интрижки мужа. Грубый нрав сэра Александра особенно проявлялся в  обращении с прислугой, но зимой с ним случился легкий удар, и он стал заметно  мягче.    

Компания  подобралась разношерстная и довольно скучная. Кроме сэра Малькольма и его двух  дочерей было еще семеро гостей: шотландская пара также с двумя дочерями, молодая  итальянская графиня-вдова, молодой грузинский князь и английский священник  средних лет, перенесший воспаление легких и для поправления здоровья  находившийся при сэре Александре в качестве духовного лица. Грузинский князь,  писаный красавец, не имел за душой ни гроша, зато прекрасно водил автомобиль –  чего же больше! Графиня, маленькая мягкая кошечка, была явно себе на уме.  Простоватый с виду священник, имевший приход в Баксе, его семья – жена и двое  детей – остались дома. Семейство Гатри – мать, отец и две дочери – принадлежало  к солидным эдинбургским буржуа. И развлекалось оно на старый, добрый, солидный  лад, замахиваясь на все и не рискуя ничем.    

Конни с  Хильдой сразу же исключили из списка грузинского князя. Гатри были одного с  ними круга, но очень скучны, к тому же дочерям пора замуж. Священник человек  неплохой, только уж слишком подобострастен. Сэр Александр после недавнего удара  стал тяжеловат на подъем, но присутствие стольких красивых женщин все еще  волновало его. Леди Купер, спокойная, с кошачьей повадкой, ко всем женщинам без  исключения относилась с ледяной подозрительностью – это вошло ей в плоть и  кровь. Она была не прочь сказать мелкую гадость, что выдавало ее истинное  отношение к человечеству. Она тоже была высокомерна с прислугой, но никогда не  повышала тона, отметила Конни. Надо отдать должное леди Купер, она была умной  женой. В этом замкнутом мирке сэр Александр со своим плотным, якобы добродушным  брюшком, убийственно плоскими шутками – «юморошеством», как говорила Хильда,  чувствовал себя некоронованным правителем.    

Сэра  Малькольма в Венеции потянуло к мольберту. Ухватив то здесь, то там венецианский  вид, так не похожий на шотландские красоты, он спешил запечатлеть его на  холсте. По утрам он обычно уплывал с огромным холстом на свою «площадку».  Немного позже отплывала в сердце Венеции со своими альбомами и красками леди  Купер. Она была заядлой акварелисткой, стены ее дома пестрели розовыми  дворцами, темными каналами, качающимися мостиками, средневековыми фасадами и  прочей венецианской экзотикой. Еще позже семейство Гатри, грузинский князь,  графиня, сэр Александр, а иногда и священник, мистер Линд, отправлялись в Лидо,  купались, загорали и возвращались к ленчу в половине второго.    

Домашние  сборища были поразительно скучны. Но сестры от этого не страдали. Их  день-деньской не было дома. Отец возил их на выставки, и они смотрели  бесконечные мили наводящих уныние полотен. Он брал их к своим дружкам на виллу  Люккезе, сидел с ними теплыми вечерами на площади за столиком у Флориана, он  водил их в театр на пьесы Гольдони. Были иллюминированные праздники на воде,  танцы. Венеция была курортом курортов. Пляжи Лидо с тысячами тел, голых,  ошпаренных солнцем или прикрытых пижамами, вызывали в воображении берег с  тюленями, выползающими из воды для спаривания. Слишком много людей на площади,  конечностей и торсов на пляжах Лидо, слишком много гондол, моторных лодок,  пароходов; слишком много голубей, мороженого, коктейлей, лакеев, ожидающих  чаевые, слишком разноязычная толпа; обилие солнца, особых венецианских запахов,  корзин клубники, шелковых шалей, огромных ломтей арбузов цвета сырой говядины  на лотках; слишком много развлечений – слишком, невпроворот много!    

Конни с  Хильдой гуляли в легких открытых платьях, они знали здесь многих, многие знали  их. Неожиданно возник из небытия Микаэлис.    

– Привет!  Где остановились? Идем есть мороженое! Едем куда-нибудь в моей гондоле!    

Даже  Микаэлис сумел здесь загореть. Но и то сказать – эта масса человеческой плоти  не загорала, а пеклась на венецианском солнце.    

Была  все-таки в этом своя приятность. Почти развлечение. Но если говорить честно,  эти коктейли, мороженое, бултыхание в теплой воде, горячий песок, горячее  солнце, джаз, под который трешься живот о живот с мужчиной жаркими  вечерами, – все это был настоящий дурман, сродни наркотикам. В этом как  раз все и нуждались: ласковая вода – наркотик; солнце – наркотик; джаз –  наркотик; сигареты, коктейли, мороженое, вермут – все это были наркотики.  Забыться! Наслаждений! Наслаждений!    

Хильда  не гналась за наслаждениями. Она любила наблюдать женщин, философствовать о  них. Главный интерес женщины – другая женщина. Как она выглядит? Какого мужчину  заарканила? Как он ее развлекает? Мужчины в белой фланели, как большие псы, ждали,  когда их погладят, поваляют, почешут, когда можно будет потереться животом с  представительницей прекрасного пола.    

Хильда  любила джаз, любила телом прильнуть к мужчине, позволить ему диктовать  движения; она долго скользила с ним по всему пространству танцевальной  площадки, а потом вдруг бросала «это животное» и больше не замечала: ведь его  взяли всего-навсего напрокат. А бедняжка Конни была несчастна. Она не танцевала  под звуки джаза – противно прижиматься к чужому мужчине. А это месиво полуголых  тел в Лидс – глупее зрелища не придумаешь. Как еще хватает на всех воды в  лагуне! Ей не нравились хозяева – леди Купер и сэр Александр. И она злилась,  если кто-нибудь, в том числе и Микаэлис, пытался заявить на нее права.    

Лучшими  часами в Венеции была их с Хильдой поездка на пустынный, усеянный галькой риф.  Они долго купались там в одиночестве, оставив гондолу во внутренней лагуне рифа.    

Джованни  взял себе в помощь еще одного гондольера, потому что плыть было далеко, а он и  на близком-то расстоянии весь обливался потом. Джованни был хороший гондольер,  преданный, честный и начисто лишенный страстей. Итальянцы не знают, что такое страсть,  слишком они поверхностны. Итальянец легко вспыхивает, горячится, но сильная,  глубокая страсть не в его характере.    

Джованни  привязался к своим двум «леди» не больше и не меньше, чем к веренице предыдущих  клиенток. Он был готов с ними спать, если они пожелают, и втайне надеялся на  это. Они ведь могут щедро одарить его, что было бы кстати ввиду близившейся  свадьбы. Он рассказал им о своей любви, и они благосклонно внимали ему.    

Он  думал, что эта дальняя поездка на уединенный пляж означает «бизнес»; под бизнесом  он разумел l'amore[25].  Вот и пригласил напарника; путь-то дальний. Да и госпожи две. Две госпожи – два  гребца. Безошибочная арифметика. К тому же обе госпожи красавицы. Он  справедливо гордился ими. Платила ему синьора, она же всем и распоряжалась, но  он надеялся, что его выберет для l'amore молодая леди. Помимо прочего, она  всегда больше платит.    

Его  приятеля звали Даниеле. Он не был профессиональным гондольером, и в нем отсутствовали  черты попрошайки и альфонса. Он был хозяином сандолы, большой лодки, в которой  возят фрукты и другую снедь с островов.    

Даниеле  был красив, высок, хорошо сложен; небольшую круглую голову облепляли мелкие  тугие кудряшки, отчего он слегка напоминал льва. В отличие от Джованни, экспансивного,  речистого и вечно навеселе, Даниеле все время молчал и греб легко и сильно,  точно работал один без напарника. Госпожи были для него только клиентки,  отделенные невидимым, непроницаемым барьером. Он ни разу не взглянул на них.  Его синие зоркие глаза глядели только вперед.    

Это был  настоящий мужчина. Он даже немного сердился на Джованни, когда тот, хватив  изрядно вина, переставал грести споро и в лад. Это был мужчина того же склада,  что и Меллорс, собой не торговал. Конни жалела будущую жену Джованни,  легковесного и не знающего меры. А жена Даниеле, представлялось ей, – одна  из милых венецианских женщин, скромная, похожая на цветок, какие все еще  встречаются на окраинах этого города-лабиринта.    

Какая  тоска: мужчина сначала сделал проституткой женщину, а потом и сам стал торговать  собой. Вон и Джованни – весь извелся, так хочется ему отдаться женщине. И  конечно за деньги!    

Конни  глядела на далекую Венецию – розовый мираж над водой. Воздвигнутый по воле  денег, процветающий по воле денег и мертвый. Деньги, деньги, деньги!  Проституция и омертвение души и тела.    

Но вот  Даниеле же настоящий мужчина, способный хранить верность. На нем не обычная  блуза гондольера, а голубой вязаный свитер. Даниеле грубоват, диковат и горд.  Его нанял Джованни, в общем-то дрянь-человек, а того, в свою очередь, наняли  женщины. Так оно и идет. Когда Иисус отказался от денег дьявола, тот, как  еврей-банкир, все равно остался хозяином положения.    

Конни  вернулась домой, ослепленная голубым зноем лагуны. Дома ее ждало письмо.  Клиффорд писал регулярно. Он писал умные литературные письма, хоть сейчас на  страницы книги. Поэтому Конни и читала их без особого интереса.    

Она была  переполнена слепящим светом лагуны, соленым плеском волн, простором, пустотой,  отсутствием всего. Только здоровье, здоровье, ослепляющее здоровье. И целительное  для души; убаюканная здоровой легкостью тела, душа ее вознеслась над всеми горестями.  А главное – ее беременность. Теперь она была в этом уверена. Так что ослепленье  солнцем и солью лагуны, купание в море, охота за раковинами, горячая галька и  скольжение гондолы – все это дополнилось ощущением зачинавшейся в ней новой  жизни, ощущением благостным и ослепляющим.    

Она уже  пробыла в Венеции две недели и думала еще пробыть столько же, может, немного  меньше. Потоки солнца выжгли представление о времени, все недавние события затопило  счастье физического здоровья. Она словно парила в ослепительных потоках этого  счастья.    

Письмо  Клиффорда спустило ее с небес на землю. «Между прочим, у нас был небольшой  переполох, – писал он. – Пребывавшая в бегах жена нашего егеря Меллорса  вдруг явилась к нему домой, но оказалось, что там ее никто не ждал. Он выставил  ее вон и запер дверь. Молва утверждает, что этим дело не кончилось. Вернувшись  вечером, он обнаружил эту давно уже не прекрасную леди в своей собственной  постели puris naturalibus, т.е. в чем мать родила. Она взломала окно и таким  образом проникла в дом. Будучи не в силах выдворить весьма потасканную Венеру,  он отступил и, как говорят, укрылся в доме своей матушки в Тивершолле. А в его  доме обосновалась Венера из Отвальной, заявляя всем и каждому, что настоящая  хозяйка в нем – она. Что до нашего Аполлона, он, по-видимому, переселился в  Тивершолл. Я пересказываю все это со слов других, поскольку Меллорс пока еще у  меня не был. Узнал я эти местные сплетни от нашей сороки, миссис Болтон. Я бы  не стал тебе все это писать. Но миссис Болтон воскликнула: „Ее милость никогда  больше не пойдет в лес, если узнает, что может наткнуться на эту ужасную  женщину“.    

Мне  понравилась нарисованная тобой картина – сэр Малькольм вышагивает в воде, его  белые волосы раздувает ветром, розовое тело сияет. Я завидую вам, вы  наслаждаетесь солнцем, а у нас тут дожди. Не завидую сэру Малькольму, его  неистребимой чувственной ненасытности. Возраст, как видно, ему не помеха.  Возможно, с годами человек становится все более ненасытным, все более ощущает  свою тленность. Только юность способна верить в бессмертие».    

Эта  новость, разбившая вдребезги ее отрешенное состояние блаженства, повергла Конни  на грань истерики. Так значит, теперь ее будет терзать эта мерзавка! Начинаются  ее мучения! А от Меллорса ни строчки. Правда, они уговорились не писать, но  хотелось бы все узнать от него самого. В конце концов он – отец ее будущего  ребенка. Мог бы и написать!    

Но как  это ужасно! Как все запуталось! Подлые простолюдины! Как прекрасно жить под  венецианским солнцем, среди этой праздности, и как гнусно там, в черной,  дождливой Англии. Безоблачное небо, наверное, самая важная на свете вещь.    

Конни  никому не стала говорить о своей беременности, даже Хильде. Прочитав послание  Клиффорда, она села и написала письмо миссис Болтон с просьбой подробно  сообщить ей обо всем происшедшем.    

На виллу  Эсмеральда заехал проездом в Рим давний приятель семьи, художник Дункан Форбс.  Он стал третьим в их гондоле, купался с ними на той стороне лагуны, всюду сопровождал  их – спокойный, скупой на слова молодой человек, преуспевающий в живописи.    

Вскоре  Конни получила ответ от миссис Болтон. Та писала: «Вы очень обрадуетесь, ваша  милость, увидев сэра Клиффорда. У него цветущий вид, хотя он много и усердно  работает. Он полон надежд и планов. И конечно, очень хочет поскорее увидеть  вас. Дом без вас опустел, и мы все будем счастливы, когда вы вернетесь. Вы  спрашиваете про мистера Меллорса. Не знаю, что именно сэр Клиффорд вам написал.  Я могу только сообщить следующее. К нему неожиданно вернулась жена. Он пришел в  обед из леса, а она сидит у него на крыльце. Сказала, что вернулась и хочет  опять с ним жить, что она его законная жена и не собирается разводиться.  (Говорят, что мистер Меллорс начал дело о разводе.) Он отказался с ней  разговаривать, в дом ее не пустил, не вошел сам, а повернулся и удалился опять  в лес. Когда он вечером вернулся, дом был взломан. Он поднялся наверх  взглянуть, не натворила ли она чего. А она лежит голая на его кровати. Он  предложил ей денег, но она стала орать, что она его жена и пусть он берет ее  обратно. Не знаю, о чем они договорились. Мне это рассказала его мать, она,  естественно, очень расстроена. Меллорс сказал, что жить с ней не будет, забрал  вещи и отправился к матери, которая живет в верхней части Тивершолла. Там он  переночевал, а наутро пошел в лес, держась от своего дома подальше. В тот день  они, кажется, не виделись. На другой день она пошла к своему брату Дану,  который живет в Беггарли, ругалась и кричала, что она законная жена, а он водит  к себе женщин: она нашла флакончик духов у него в комоде, и в пепельнице окурки  сигарет с золотыми кончиками, и не знаю, что еще. А почтальон Фред Кирк сказал,  что слышал, как рано утром кто-то разговаривал в спальне Меллорса, и видел  автомобиль, оставленный на проселке. Мистер Меллорс теперь живет у матери и  ходит в лес через парк, а она, кажется, поселилась у него в доме. Начались  всякие пересуды. Тогда мистер Меллорс с Томом Филипсом пошли к нему в дом,  вынесли всю мебель, кровать и открутили у насоса ручку: без воды ведь не  проживешь. Но в Отвальную Берта не вернулась, а поселилась в Беггарли у миссис  Суэйн, потому что жена Дана не пустила ее к себе. Теперь она каждый день ходит  к дому миссис Меллорс и караулит его там. Она всем клянется, что он переспал с  ней у себя в доме, и ходила уже к адвокату – пусть его заставят платить ей  алименты. Она огрубела, расплылась и сильна, как бык. Ходит всюду и болтает о  нем всякое, что он водит к себе женщин; а когда с ней спал, проделывал Бог  знает какие гнусности. Ужасно, когда обозленная женщина выворачивает наизнанку  свою супружескую жизнь. Она может причинить большую беду. Какой бы мерзавкой  она сама ни была, найдутся люди, которые поверят ей, и какая-нибудь грязь все  равно пристанет. Просто ужасно, что она рассказывает про мистера Меллорса,  какое он чудовище с женщинами. Люди ведь очень охотно верят россказням,  особенно таким. Она заявила, что, пока жива, в покое его не оставит. Не могу  понять, раз он такой плохой, почему она так хочет вернуться к нему. Правда, ей  уже много лет, она ведь старше его, приближается критический возраст.  Необразованные истеричные женщины буквально сходят с ума в этот период».    

Это был  страшный удар для Конни. Жизнь припасла и для нее порцию грязи. Она негодовала  на Меллорса за то, что он вовремя не развязался с Бертой Куттс; нет, вернее, за  то, что он вообще женился на ней. Может, у него пристрастие к половым  извращениям? Она вспомнила последнюю с ним ночь и содрогнулась. Значит, для  него все это было в порядке вещей, значит, он был так же близок и с Бертой.  Какая мерзость! С ним надо расстаться, освободиться от него. Нет сомнения, он  просто раб низменных страстей.    

Ей была  отвратительна вся эта история, она почти завидовала девицам Гатри, их глупенькой  угловатой невинности. Вот когда пришла боязнь, что люди могут узнать о ее связи  с лесничим. Как это унизительно! Она совсем измучилась, она жаждала вернуться в  лоно респектабельности, даже вульгарной, мертвящей респектабельности семейства  Гатри. А если Клиффорд узнает о ее связи? Боже, какое унижение! Она боялась,  смертельно боялась беспощадного суда общества! Ей даже почти захотелось  освободиться от ребенка, очиститься от скверны. Короче говоря, ее обуял  панический страх.    

А  флакончик духов – ведь это ее собственная глупость. Она не могла удержаться и  надушила два-три платка и рубашки у него в комоде, просто из ребячества. А  потом взяла и сунула флакончик Коти «Лесная фиалка» среди его вещей, пусть  вспоминает ее. Сигаретные окурки оставила в пепельнице Хильда.    

Она не  могла удержаться и поделилась, правда частично, своими горестями с Дунканом  Форбсом. Она не сказала ему, что была любовницей егеря, сказала только, что он  был ей симпатичен.    

– Поверьте, –  сказал Форбс, – они не успокоятся, пока не доконают парня. Он ведь  поднялся на ступеньку выше своего класса, но лицемерие нашего класса оттолкнуло  его. И он предпочел одиночество. Таким не прощают. Особенно не прощают прямоту  и свободу в сексе. Можно быть по уши в грязи, никто слова не скажет. Грязь даже  по-своему привлекательна. Но если при этом ты не чувствуешь за собой вины и  отстаиваешь право любить, как хочется, берегись: эти ханжи не успокоятся, пока  не сживут тебя со свету. Последнее бессмысленное табу – секс как естественная  жизненная потребность. Они сами не пробовали его и не позволяют никому этого  баловства. А в чем, в сущности, он виноват? Любил свою жену без оглядки? Так  это его право. И она должна была бы этим гордиться. Но даже эта распутная тварь  честит его, как может, да еще натравила на него злобствующую толпу. Вот если бы  он распустил нюни, покаялся в грехе и стал потихоньку дальше грешить – тогда  другое дело. А он что себе позволил? Да, погубят они этого бедолагу.    

После  этого разговора Конни метнуло в другую сторону. В самом деле, что он такое  совершил? Что плохого причинил ей, Конни? Он доставил ей ни с чем не сравнимое  наслаждение, он раскрепостил ее, пробудил жизненные силы. Дал выход ее горячей  природной чувственности. И за все это они готовы растерзать его.    

Нет,  этого нельзя допустить. Она видела его, как наяву: нагой, белотелый, загорели  только лицо и руки, смотрит вниз, обращается к своей плоти, как к отдельному  существу, а на лице играет странная мерцающая улыбка. И опять в ее ушах  зазвучали слова «не попка, а ладная, круглая, теплая печка». Она вновь ощутила  его горячую ладонь на своих бедрах, в самых своих сокровенных местечках, как  прощальное благословение. И опять зажегся огонь в ее чреве, опять подогнулись  колени, и она сказала себе: «Ну нет, я не пойду против него, не пойду! Мой долг  – быть рядом с ним, защитить его. И выстоять вопреки всему. Это он дал мне  яркую, полнокровную жизнь. Что я была до него? И я не имею права предавать ни  его, ни себя».    

Сгоряча  она сделала одну оплошность. Послала письмо Айви Болтон, вложив в него записку  для егеря. В записке она написала: «Я очень огорчилась, узнав, что вытворяет  твоя жена. Не принимай близко к сердцу. Не стоит того. Она просто истеричная  женщина. Вся эта история так же внезапно кончится, как началась. Но я очень,  очень переживаю за тебя и только надеюсь, что сам ты не очень расстраиваешься.  Истеричная женщина хочет причинить тебе боль. Бог с ней. Я буду дома через  десять дней, надеюсь, к моему приезду все наладится».    

Вскоре  пришло еще одно письмо от Клиффорда. Он был явно чем-то расстроен.    

«Я  счастлив был узнать, что ты собираешься покинуть Венецию шестнадцатого. Но если  тебе там хорошо, не торопись домой. Мы очень скучаем о тебе. Все в Рагби  скучают. Но очень важно, чтобы ты в полной мере насытилась „солнцем, солнцем и  пижамами“, как говорится в проспекте, рекламирующем Лидо. Так что, пожалуйста,  живи там подольше, если Венеция тебя радует, готовься к нашей все-таки весьма  ужасной зиме. Даже сегодня идет дождь. Миссис Болтон смотрит за мной со всем  усердием и прилежанием. Это удивительный человеческий экземпляр. Чем больше я  живу, тем больше поражаюсь, какие странные существа люди. У некоторых, можно  подумать, сто ног, как у стоножки, или по крайней мере шесть, как у омара.  Человеческое достоинство, которое ожидаешь видеть в ближних своих, напрочь в  них отсутствует. И не только в них, но и в какой-то мере во мне самом. Скандальная  история с егерем продолжается и даже растет, как снежный ком. В курсе дел меня  держит миссис Болтон. Она напоминает мне рыбу. Пусть рыба нема, сплетню она  выдыхает сквозь жабры. Ничто не задерживается в сите ее жабр, и ничто не  удивляет ее. У меня такое впечатление, что события жизни других людей –  кислород, которым поддерживается горение ее собственной жизни. Она с головой  ушла в эту историю с Меллорсом. И когда я неосмотрительно что-нибудь спрошу,  она тут же затягивает меня в этот омут. Больше всего ее возмущает – посмотрела  бы ты, как талантливо она разыгрывает это возмущение, – жена Меллорса,  которую она упорно называет Берта Куттс. Я знаю глубину падения подобных Берт;  когда в мои уши перестают литься потоки сплетен и я медленно выплываю из омута  и вижу белый свет за окном, я спрашиваю себя – полноте, да есть ли вообще белый  свет.    

Я  полагаю абсолютной истиной ту мысль, что наш мир, который представляется нам  верхним слоем, на самом деле – дно глубокого океана; наши деревья – подводная  флора, а мы сами странные покрытые чешуей подводные чудовища, питающиеся  морской мелочью вроде креветок. Только изредка воспарит душа, пробившись сквозь  толщу воды в царство эфира, чтобы глотнуть живительного воздуха. Я уверен, то,  чем мы дышим, – морская вода, а мужчины и женщины – разновидности  глубоководных рыб.    

Иногда  душа, как птица, выпархивает-в экстазе на свет Божий после длительного разбоя в  подводных глубинах. Такова уж видно наша планида – заглотив добычу, всплыть  наверх и улететь в чистейшие эфирные сферы, позабыв на время воды древнего  Океана.    

Когда я  говорю с миссис Болтон, я чувствую, как меня тянет все глубже, глубже, на самое  дно, где плавают, извиваясь, люди-рыбы. Плотоядные аппетиты понуждают терзать  добычу, и снова вверх, вверх из тягучей влаги в разреженный эфир; из жидкости в  сухость. Тебе я могу описать весь этот процесс. Но с миссис Болтон я только  погружаюсь все глубже и под конец, как ни ужасно, сам путаюсь среди водорослей  и бледных придонных чудовищ.    

Боюсь,  что мы потеряем нашего лесничего. Эта скандальная история с его беглой женой не  затихла, а только еще разгорелась. В каких только неописуемых вещах его не обвиняют!  И что любопытно, этой женщине, этому омерзительному слизняку, – удалось  склонить на свою сторону большинство шахтерских жен. И деревня сейчас кипит от  злобы.    

Я  слыхал, что Берта Куттс повела осаду дома, где живет сейчас Меллорс, предварительно  перевернув вверх дном в нашем Коттедже и лесной сторожке. А на днях она попыталась  было отобрать свою дочь; эта маленькая Ева возвращалась из школы домой, мать подошла  к ней и взяла за руку. Но вместо того, чтобы поцеловать любящую длань, девчонка  сильно укусила ее, за что получила такую затрещину, что скатилась в канаву,  откуда была извлечена негодующей бабушкой.    

Эта  женщина сумела-таки отравить ядовитой слюной все вокруг. Она взахлеб расписывает  постельные подробности, которые обычно погребены в недрах семейных спален и  свято охраняются супругами. Эксгумировав их после десятилетнего тлена, она  устроила своеобразный вернисаж – зрелище поистине чудовищное. Мне рассказали  эти подробности Линли и доктор, последнего они немало позабавили. Конечно,  ничего особенного в них нет. Человечество всегда испытывало повышенную тягу к  необычным эротическим позам: и если мужу по вкусу тешиться с женой, выражаясь  словами Бенвенуто Челлини, «на итальянский манер», что ж, как говорится, дело  вкуса. Но я думаю, вряд ли наш лесничий до такой степени искушен. Не  сомневаюсь, что Берта Куттс сама и научила его всему. Как бы то ни было, это их  личные проблемы, и никому не должно быть до них никакого дела.    

Тем не  менее, все только об этом и говорят, в том числе и я. Лет десять назад общинное  чувство пристойности в зародыше пресекло бы этот скандал. Но этого чувства  больше не существует; жены шахтеров поднялись на врага, и языки их неукротимы.  Можно подумать, что в последние пять-десять лет все тивершолльские младенцы  были зачаты непорочно, а все наши матроны сияют добродетельностью почище самой  Жанны д'Арк. Тот факт, что наш достопочтенный егерь, возможно, любит  развлекаться по-раблезиански, делает его в глазах тивершолльцев чудищем  пострашнее Крипена. Но ведь и тивершолльцы хороши, если верить всему, что о них  говорит местная молва.    

Но хуже  другое: эта подлая Берта не ограничилась тем, что предала огласке собственный  опыт и собственные беды. На каждом перекрестке она кричала до хрипоты, что ее муженек  держал у себя в доме гарем, и наугад назвала несколько имен, очернив репутацию  вполне достойных женщин. Дело, как видишь, зашло слишком далеко, и пришлось обратиться  к блюстителям порядка.    

Я  пригласил к себе Меллорса, так как эта женщина буквально поселилась в нашем лесу.  Он пришел со своим обычным заносчивым видом: «Не троньте меня, и я вас не  трону». Тем не менее, я очень подозреваю, что парень чувствует себя, как та  собака с привязанной к хвосту жестянкой, хотя, надо сказать, держится он, как  будто никакой жестянки нет. Но я слыхал, что, когда он идет по деревне, матери  прячут от него детей, будто это сам маркиз де Сад… Вид у него высокомерный, но  боюсь, жестянка крепко-накрепко привязана к его хвосту, и он мысленно не раз  повторил вслед за доном Родриго из испанской баллады: «Ужален я в то место, чем  грешил!».    

Я  спросил его, сможет ли он дальше охранять лес как положено. Он ответил, что, по  его мнению, он своими обязанностями не пренебрегает. Я сказал ему, эта женщина  нарушает право владения, что не очень приятно. Он ответил, что у него нет  полномочий арестовать ее. Тогда я намекнул на эту скандальную историю.  «А-а, – сказал он, – баловались бы побольше со своими бабами, не  стали бы перетряхивать чужую постель». Он сказал это с ноткой горечи: без  сомнения, в его словах есть доля правды. Но вместе с тем, они прозвучали  непочтительно и неделикатно. Я ему и на это намекнул. В ответ отчетливо  брякнула жестянка: «Не в вашем положении, сэр Клиффорд, – сказал он, –  корить меня за то, что между ног у меня кое-что есть».    

И  подобные вещи он говорит всем и каждому, без разбора, что отнюдь не располагает  к нему людей. И пастор, и Линли, и Берроуз, все в один голос говорят – с ним  надо расстаться.    

Я  спросил его, верно ли, что он принимал в коттедже замужних женщин, на что он ответил:  «А вам какое дело до этого, сэр Клиффорд?» «Я не хотел бы, – ответил  я, – чтобы и моего поместья коснулась порча нравов». «На чужой роток не  набросишь платок, а тем более на роток тивершолльских красоток», – сказал  он. Я потребовал все-таки, чтобы он сказал мне, честно ли он вел себя, живя на  моей земле, и в ответ получил: «А почему бы вам не состряпать сплетню обо мне и  моей суке Флосси? И это неплохо на худой конец». Словом, по части наглости с  нашим лесничим тягаться трудно.    

Тогда я  спросил его, легко ли ему будет найти другую работу. На что он ответил: «Если  вы хотите этим сказать, что отказываете мне от места, то не страдайте, мне это  проще пареной репы». Так что, видишь, все разрешилось прекрасно, и в конце той  недели он отсюда уедет. А пока начал посвящать в тайны своей нехитрой профессии  младшего егеря Джо Чемберса. Я сказал, что уплачу ему при расчете еще одно  месячное жалованье. Он мне ответил, что ему мои деньги не нужны: он не хочет  облегчать мне угрызения совести. Я спросил его, что это значит. «Вы не должны  мне ни одного пенни сверх заработанного, – сказал он. – А чужих денег  я, разумеется, не беру. Если вы видите, что у меня сзади торчит рубаха, скажите  прямо, а не ходите вокруг да около».    

На этом  пока все кончилось. Женщина куда-то исчезла; мы не знаем куда; если она сунет  свой нос в Тивершолл, ее арестуют. А она, я слыхал, до смерти боится полиции,  потому что знает ее слишком хорошо. Меллорс уезжает от нас в ту субботу, и все  снова вернется на круги своя…    

А пока,  дорогая Конни, если тебе нравится в Венеции или в Швейцарии, побудь там до  начала августа, я буду спокоен, что ты далеко от всей этой грязи. К концу  месяца, я надеюсь, все это уже быльем порастет.    

Так что,  видишь, мы тут глубоководные чудища, а когда омар шлепает по илу, он поднимает  муть, которая может забрызгать и невинного. Приходится принимать это философски».    

Раздражение  Клиффорда, так явственно прозвучавшее в письме, отсутствие сочувствия кому-либо  были очень неприятны Конни, но его послание она поняла гораздо лучше, чем  полученное вскоре письмо от Меллорса. Вот что он писал:    

«Тайное  стало явным, кошка выскочила из мешка, а с ней и котята. Ты уже знаешь, что моя  жена Берта вернулась в мои любящие объятия и поселилась у меня в доме, где,  выражаясь вульгарно, учуяла крысу в виде пузырька Кота. Другую улику она нашла  не сразу, а через несколько дней, когда подняла вой по сожженной фотографии.  Она нашла в пустой спальне стекло и планку от нее. К несчастью, на планке  кто-то нацарапал какую-то виньетку и инициалы К.С.Р. Тогда эти буквы ничего ей  не сказали, но вскоре она вломилась в сторожку, нашла там твою книгу –  автобиографию актрисы Джудит и на первой странице увидела твое имя – Констанция  Стюарт Рид. После этого она несколько дней на каждом перекрестке кричала, что  моя любовница не кто-нибудь, а сама леди Чаттерли. Слухи скоро дошли до  пастора, мистера Берроуза и самого сэра Клиффорда. Они возбудили дело против  моей верной женушки, которая в тот же день испарилась, поскольку всегда  смертельно боялась полиции.    

Сэр  Клиффорд вызвал меня к себе, я и пошел. Он говорил обиняками, но чувствовалось,  что он сильно раздражен. Он спросил между прочим, известно ли мне, что  затронута честь ее милости. Я ответил, ему, что никогда не слушаю сплетен и что  мне странно слышать эту сплетню из его уст. Он сказал, что это величайшее  оскорбление, а я сказал ему, что у меня в моечной на календаре висит королева  Мария, стало быть, и она соучастница моих грехов. Но он не оценил моего юмора.  Он был так любезен, что назвал меня подонком, разгуливающим по его лесу с  расстегнутой ширинкой на бриджах, я не остался в долгу и так же любезно  заметил, что ему-то ее расстегивать не для чего. В результате он меня уволил, я  уезжаю в субботу на той неделе. «И место его не будет уже знать его»[26].    

Я поеду  в Лондон и либо остановлюсь у моей старой хозяйки миссис Инджер, Кобург-сквер,  17, либо она подыщет мне комнату.    

Как же  это я мог забыть: грехи твои отыщут тебя, если ты женат и имя твоей жены  Берта…»    

И ни  слова о ней. Конни возмутилась. Он мог бы сказать хоть несколько утешительных,  ободряющих слов. Но тут же объяснила себе – он дает ей полную свободу, она  вольна вернуться обратно в Рагби к Клиффорду. Самая мысль об этом была ей  ненавистна. Что за глупое письмо он написал, зачем такая бравада. Он должен был  сказать Клиффорду: «Да, она моя любовница, моя госпожа, и я горжусь этим».  Смелости не хватило.    

Так,  значит, ее имя склоняют вместе с его в Тивершолле. Мало приятного. Ну ничего,  все это скоро, очень скоро забудется.    

Она  злилась сложной и запутанной злостью, которая отбивала у нее всякую охоту действовать.  Она не знала, что делать, что говорить, и она ничего не делала и ничего не  говорила. Продолжала жить в Венеции как жила, уплывала в гондоле с Дунканом  Форбсом, купалась, лишь бы летело время. Дункан, который был отчаянно влюблен в  нее десять лет назад, теперь опять влюбился. Но она сказала ему, что хочет от  мужчин одного – пусть они оставят ее в покое.    

И Дункан  оставил ее в покое и был очень доволен, что сумел совладать с собой. И все же  он предложил ей свою любовь, нежную и странную. Он просто хотел постоянно быть  рядом с ней.    

– Ты  когда-нибудь задумывалась, – сказал он однажды, – как мало на свете  людей, которых между собой что-то связывает? Погляди на Даниеле! Он красив, как  сын солнца. А каким одиноким выглядит при всей своей красоте. И ведь, держу  пари, у него есть жена, дети, и он, наверняка, не собирается уходить от них.    

– А  ты спроси у него, – сказала Конни.    

Дункан  спросил. Оказалось, Даниеле действительно женат, у него двое детей, оба  мальчики, семи и девяти лет. Но, отвечая, он не проявил никаких чувств.    

– Может,  именно тот, кто по виду один как перст, и способен на настоящую преданность  своей подруге, – заметила Конни. – А все остальные как липучки. Легко  приклеиваются к кому попало. Такой Джованни. – И подумав, сказала себе:  «Такой и ты, Дункан».    

 18    

     

В конце  концов Конни надо было решиться на что-нибудь. Пожалуй, она покинет Венецию в  ближайшую субботу, в тот день, когда он уедет из Рагби, т.е. через шесть дней.  Значит, в Лондоне она будет в тот понедельник, и они увидятся. Она написала ему  на его лондонский адрес, просила ответить ей в гостиницу «Хартленд» и зайти  туда в понедельник в семь часов вечера.    

Она  испытывала непонятную запутанную злость, все остальные чувства пребывали в  оцепенении. Она ни с кем ничем не делилась, даже с Хильдой, и Хильда, обиженная  ее непроницаемым молчанием, близко сошлась с одной голландкой; Конни ненавидела  болтливую женскую дружбу, а Хильда к тому же любила все разложить по полочкам.    

Сэр  Малькольм решил ехать с Конни, а Дункан остался с Хильдой, чтобы ей не пришлось  ехать обратно одной. Стареющий художник любил путешествовать с комфортом: он  заказал купе в Восточном экспрессе, не слушая Конни, которая терпеть не могла  эти шикарные поезда, превратившиеся чуть не в бордели. Зато в Париж такой поезд  домчит за несколько часов.    

Сэр  Малькольм всегда возвращался домой с унынием в сердце – так повелось еще со  времени первой жены. Но дома ожидался большой прием по случаю охоты на  куропаток, и он хотел вернуться загодя. Конни, загорелая и красивая, сидела  молча, не замечая пробегающих за окном красот.    

– Немножко  грустно возвращаться в Рагби, – сказал отец, заметив ее тоскливое выражение.    

– Еще  не знаю, вернусь ли я в Рагби, – сказала она с пугающей резкостью, глядя в  его глаза своими синими расширившимися глазами. В его синих выпуклых глазах  мелькнул испуг, как у человека, чья совесть не совсем спокойна.    

– Что  это вдруг? – спросил он.    

– У  меня будет ребенок.    

Она до  сих пор не говорила об этом ни одной живой душе. А сказав, как бы переступила  какой-то рубеж.    

– Откуда  ты знаешь?    

– Оттуда  и знаю, – улыбнулась Конни.    

– Конечно,  не от Клиффорда?    

– Нет,  конечно. Совсем от другого мужчины.    

Ей было  приятно немного помучить отца.    

– Я  его знаю?    

– Нет.  Ты его никогда не видел.    

Оба  замолчали.    

– Какие  у тебя планы?    

– В  том-то и дело, пока никаких.    

– А  что Клиффорд? С ним это можно как-то уладить?    

– Думаю,  можно. После нашего последнего разговора он мне сказал, что не возражает против  ребенка. Если, конечно, я не буду разглашать тайну рождения.    

– Самое  разумное, что можно придумать в его положении. Тогда, значит, все в порядке.    

– В  каком смысле? – Конни заглянула ему прямо в глаза.    

Они были  большие, синие, как у нее, только смотрели чуть сконфуженно, как смотрит  провинившийся мальчишка или скучающий себялюбец, добродушный и вместе  ироничный.    

– Значит,  ты можешь подарить семейству Чаттерли и Рагби-холлу наследника и нового  баронета?    

Чувственное  лицо сэра Малькольма расплылось в довольной улыбке.    

– Я  этого не хочу.    

– Почему?  Считаешь, что у тебя есть обязательства перед другим мужчиной? Хочешь знать мое  мнение, дитя мое? Общество держится крепко. Рагби-холл стоит и будет стоять.  Наш круг – более или менее надежная штука. И надо, по крайней мере внешне,  соблюдать его правила. В частной жизни мы вольны потакать своим чувствам. Но  чувства ведь непостоянны. Сегодня тебе нравится этот мужчина, через год –  другой. А Рагби-холл незыблем. Не бросайся Рагби-холлом, раз уж он твой. А  развлекаться – развлекайся на здоровье. Разумеется, ты можешь уйти от  Клиффорда. У тебя есть независимый доход – наша единственная надежная опора. Но  он не очень велик. Роди маленького баронета для Рагби-холла. И ты поступишь  очень умно.    

Сэр  Малькольм откинулся в кресле и опять улыбнулся. Конни молчала.    

– Надеюсь,  ты наконец-то встретила настоящего мужчину, – продолжал сэр Малькольм,  чувствуя в крови молодой огонь.    

– Да,  и в этом все дело. Не так-то много сейчас настоящих мужчин.    

– Немного,  к сожалению, – согласился отец. – Но надо сказать, что и ему повезло.  У тебя с ним нет никаких осложнений?    

– Никаких!  Он предоставил все решать мне.    

– Вот  и славно! Благородный молодой человек.    

Сэр  Малькольм сиял. Конни была его любимица, ему импонировала в ней женщина. Она не  то что Хильда, ничего не взяла от матери, или почти ничего. Он всегда недолюбливал  Клиффорда и теперь был счастлив и как-то особенно нежен с дочерью, как будто  неродившийся младенец был зачат им самим.    

Он отвез  ее в гостиницу «Хартленд», проводил в номер и отправился к себе в клуб. Конни  отказалась провести с ним этот вечер.    

В  гостинице ее ждало письмо от Меллорса. «Я не могу прийти к тебе в гостиницу. Буду  ждать тебя в семь у „Золотого петуха“ на Адам-стрит».    

И вот он  стоит на улице Лондона – высокий, стройный, в темном из тонкой ткани костюме,  совсем не похожий на егеря из Рагби-холла, Его отличало природное достоинство,  но в нем не было того вида «от дорогого портного», присущего ее классу. Она, однако,  с первого взгляда поняла, что может появиться с ним где угодно. В нем была  порода, что ценится выше классовых признаков.    

– Вот  и ты! Ты прекрасно выглядишь!    

– Я  – да. Чего нельзя сказать о тебе.    

Конни  обеспокоенно вгляделась в его лицо. Похудел, обозначились скулы. Но глаза  ласково улыбались, и у нее отлегло от сердца: с ним не надо соблюдать манеры.  От него к ней шли волны тепла, и на душе у нее стало покойно, легко и радостно.  Чисто женское, обостренное сейчас чутье сказало ей: «С ним я счастлива». Никакая  Венеция не могла дать ей этой полноты счастья и умиротворения.    

– Тебе  было очень плохо? – спросила она, сидя за столом напротив него. Он очень похудел,  сейчас это было особенно заметно. Его рука, такая знакомая, лежала на столе  покойно, как спящее животное. Ей так хотелось взять и поцеловать ее, но она не  смела.    

– Люди  чудовищны, – сказал он.    

– Тебя  это очень мучило?    

– Очень.  И всегда будет мучить. Я знал, глупо мучиться, но ничего не мог поделать.    

– Ты  чувствовал себя как собака с привязанной к хвосту жестянкой? Это написал  Клиффорд.    

Он  поднял на нее глаза. Жестоко передавать ему слова Клиффорда: гордость его была  уязвлена.    

– Да,  наверное.    

Конни  еще не знала, в какое бешенство приводят его нанесенные ему оскорбления.    

Оба  замолчали надолго.    

– Ты  скучал обо мне? – первой заговорила Конни.    

– Я  был рад, что ты далеко от всего этого кошмара.    

Опять  молчание.    

– А  кто-нибудь поверил про нас с тобой?    

– Никто.  Даже на миг не могли себе представить.    

– А  Клиффорд?    

– Думаю,  тоже не поверил. Просто отмахнулся, не задумываясь. Но, разумеется, видеть ему  меня после этого было не очень приятно.    

– У  меня будет ребенок.    

С его  лица как губкой стерло все чувства и мысли. Глаза потемнели, на нее точно  смотрел ими дух черного пламени.    

– Скажи,  что ты рад! – Конни безотчетно, потянулась к его руке. Она видела – в его  лице на миг отразилось торжество. Но тут же исчезло, подавленное чем-то ей  непонятным.    

– Это  – будущее, – проговорил он.    

– Но  разве ты не рад? – настаивала она.    

– Я  не верю в будущее.    

– Ты  только не волнуйся, это не накладывает на тебя никаких обязательств. Клиффорд  будет растить его как своего родного ребенка, он даже обрадуется.    

Конни  заметила, как он побледнел, весь как-то съежился. И молчал.    

– Мне  лучше вернуться к Клиффорду и подарить Рагби-холлу маленького баронета?    

Он  глядел на нее, бледный, отчужденный. По лицу Пробегала нехорошая усмешка.    

– Ты  не скажешь, конечно, кто отец ребенка?    

– А  Клиффорд все равно примет его. Если я захочу.    

Он  немного подумал и сказал, явно обращаясь к себе:    

– В  самом деле, а почему бы и нет?    

И опять  оба как воды в рот набрали – пропасть между ними ширилась.    

– Скажи,  ты хочешь, чтобы я вернулась к Клиффорду? – спросила Конни.    

– А  что ты сама хочешь?    

– Я  хочу жить с тобой, – сказала она просто.    

Наперекор  ему языки пламени побежали сверху вниз по телу, и он уронил голову. Затем  вскинул на нее глаза – в них было то же далекое, отчужденное выражение.    

– Подойдет  ли тебе эта жизнь? У меня ведь ничего нет, – сказал он.    

– У  тебя есть то, чего нет у большинства мужчин. И ты это знаешь.    

– Да,  знаю, в каком-то смысле. – Подумав немного, он продолжал: – Обо мне говорили,  что характер у меня женственный. Это не так. И не этим объясняется то, что я не  хочу убивать птиц, не гонюсь за деньгами и не забочусь о преуспеянии. Я мог бы  далеко пойти в армии, но я не люблю армию. Хотя я прекрасно ладил с солдатами.  Солдаты любили меня, а когда я сердился, они испытывали что-то подобное  священному ужасу. Наша армия мертва, потому что ею командуют тупоголовые  идиоты. Я люблю солдат, и они меня любили. Но я не выношу наглое, идиотское  высокомерие сильных мира сего. Вот почему я и не преуспеваю. Я ненавижу  беззастенчивую власть денег, ненавижу бесстыдное высокомерие правящих классов.  Вот видишь, что я могу предложить женщине в этом мире.    

– При  чем здесь «могу предложить». Это не деловое соглашение. Это любовь. Мы любим  друг друга.    

– Ты  не права. Это не просто любовь. Жизнь – это движение, продвижение вперед. А моя  жизнь катится не по той колее, по какой надо. Я знаешь кто – неиспользованный  билет. И я не имею права втравливать женщину в мою жизнь. Во всяком случае, до  тех пор, пока моя жизнь как-то не образуется, не обретет цели, какого-то  импульса, чтобы нам двоим удержаться на плаву. Мужчина должен быть всерьез  занят каким-то делом, если думает связать свою жизнь с женщиной и если это –  настоящая женщина. Я не могу быть просто твоим наложником.    

– Почему?    

– Потому  что не могу. И ты такого мужа очень скоро возненавидишь.    

– Ты  все еще не веришь мне?    

Он опять  усмехнулся.    

– У  тебя деньги, положение. Решения принимаешь ты. Я не могу делать в жизни только  одно – спать с женой.    

– А  что еще ты можешь?    

– Ты  вправе задать этот вопрос. Мое занятие как бы невидимка, но сам-то я все-таки  вижу себя еще кем-то. Для меня моя дорога ясна, но другие не видят ее. Так что  я могу их понять.    

– А  если ты будешь жить со мной, твоя дорога перестанет быть ясной?    

Он долго  думал, пока ответил:    

– Возможно.    

– А  какая она, эта дорога? – тоже подумав, спросила Конни.    

– Говорят  тебе, она невидима, я не верю в этот мир, в деньги, в преуспеяние, не верю в  будущее цивилизации. Если у человечества и есть будущее, то наше нынешнее  состояние должно быть коренным образом изменено.    

– А  каким должно быть это будущее?    

– Одному  Богу известно. Мне что-то мерещится, но ясно видеть мешает злость. Нет, сейчас  я не знаю, каково будущее человечества.    

– Хочешь,  я тебе скажу? – Конни не сводила глаз с его лица. – Хочешь, я тебе  скажу, что есть у тебя, чего нет у других мужчин? И что в конечном итоге  определит будущее. Хочешь, скажу?    

– Ну,  скажи.    

– Смелость  в чувствах. Вот что отличает тебя ото всех. Ты гладишь мою попу и говоришь, что  она прекрасна.    

Усмешка  опять пробежала по его лицу.    

– Вот,  оказывается, что!    

И снова  молчание.    

– Пожалуй,  ты права, – наконец заговорил он. – Это действительно очень важно. Я  это замечал и в отношениях с солдатами. Во время войны я чувствовал каждого  солдата почти физически и никогда не подавлял в себе это чувство. Мне  приходилось посылать их в ад, но боль их тела была и моя боль, и я хоть скупо,  но сострадал им. Это дар сопричастия, как говорит Будда. Но даже он чуждался  телесной сопричастности, простой физической близости. Такая близость должна  быть и между мужчинами – суровое мужское тепло, а не идиотское рассусоливание.  Я это и называю нежностью. А самая большая телесная близость – между мужчиной и  женщиной. И вот этой-то близости мы боимся. Мы живем наполовину, чувствуем  наполовину. Пора проснуться, черпать жизнь полной мерой. Это особенно важно для  англичан, которые физически так далеки друг от друга. Мы должны быть нежнее,  тоньше. Это наша первостепенная нужда.    

– Тогда  почему же ты боишься меня?    

Он долго  смотрел на нее.    

– Тут  все дело в твоих деньгах и в твоем положении, – наконец выговорил он.    

– Но  разве во мне нет нежности? – спросила она с приглушенной страстью.    

Взгляд у  него потемнел, устремился в пространство.    

– То  есть, то нет, как и во мне.    

– А  ты мог бы поверить просто в нас с тобой? – спросила она с тревогой.    

– Наверное,  мог бы.    

– Мне  так хочется, чтобы ты взял меня сейчас на руки и сказал, что ты хочешь маленького, –  сказала она после небольшой паузы.    

Конни  была такая теплая, красивая, зовущая, и он опять потянулся к ней.    

– Может,  пойдем ко мне, – предложил он. – Хотя это очень рискованно.    

Они шли  в сторону Кобург-сквер, выбирая боковые улочки. Он снимал мансарду в одном из  домов на этой площади. Это была маленькая комната с газовой плитой, на которой  он себе готовил, но опрятная и чистая.    

Конни  все сняла с себя и велела и ему раздеться. Чуть обозначившаяся беременность  делала ее особенно привлекательной.    

– Я  не должен трогать тебя сейчас, – сказал он.    

– Должен.  Ты должен меня любить. И должен сказать, что никуда меня не отпустишь. Что мы  будем всегда вместе. Что ты никому меня не отдашь.    

Она  легла рядом и крепко прижалась к его голому, худому, сильному телу – единственному  своему прибежищу.    

– Никуда  тебя не пущу, раз ты так хочешь, – сказал он и обнял ее сильно, в обхват.    

– И  скажи, что ты рад ребенку, – повторила она. – Поцелуй мой живот и  скажи – ты рад, что там маленький.    

Это было  для него гораздо труднее.    

– Рожать  на свет детей – мне самая эта мысль невыносима. Я не вижу для них будущего.    

– Но  ведь ты зародил его. Будь ласков с ним – это и есть его будущее. Поцелуй его.    

По телу  его пробежал трепет, – она была права. «Будь ласков с ним, это и есть его  будущее». Но он чувствовал только любовь к этой женщине. Он поцеловал ее живот,  чрево, где зрел посеянный им плод.    

– Люби,  люби меня! – слепо приговаривала она, вскрикивая, как вскрикивала в последнюю  секунду любовной близости. И он тихо овладел ею, чувствуя, как от него к ней  идет поток нежности и участия.    

И он  понял: вот что он должен делать – касаться ее нежным прикосновением; и не будут  этим унижены ни его гордость, ни его честь, ни мужское достоинство. Лишать ее  своей любви, нежности только потому, что она богата, а он гол как сокол, ну  нет, его честь и гордость не позволят этого. «Я стою на том, что людям не надо  чуждаться телесной близости, что они должны любить друг друга, – думал  он. – Мы ведем войну против денег, машин, вселенского лицемерия. И она мой  союзник в этой борьбе. Слава Богу, я нашел женщину, отзывчивую, которая всегда  за меня. Слава Богу, она не идиотка и не бой-баба… Нежная и добрая». И как  только семя его излилось в нее, душа его соединилась с ее душой в едином акте  творения, более важном, чем зачатие.    

Конни  окончательно решила, что они никогда не расстанутся. Осталось только найти  средства и способы, как устроить их жизнь.    

– Ты  ненавидишь Берту Куттс? – спросила она.    

– Пожалуйста,  не говори мне о ней.    

– Буду  говорить. Потому что когда-то ты любил ее. И был с ней близок так же, как со  мной. Поэтому ты должен мне все рассказать. Ведь это ужасно – быть в такой  близости, а потом возненавидеть. Как это может быть?    

– Не  знаю. Она все время вела со мной войну, всегда хотела подчинить своей воле,  гнусной женской воле; отстаивала свою женскую свободу, которая приводит в конце  концов к чудовищной разнузданности. Она дразнила меня своей свободой, как  дразнят быка красной тряпкой.    

– Но  она по сей день привязана к тебе. Может, она все еще тебя любит.    

– Что  ты! Она помешалась от ненависти ко мне. Не хочет разводиться, чтобы превратить  мою жизнь в ад.    

– Но  ведь когда-то она любила тебя?    

– Никогда!  Может, в какие-то минуты ее тянуло ко мне. Но я думаю, что даже это свое  чувство она ненавидела. Какой-то миг любила и тут же затаптывала любовь. Вот  тогда и начинался кошмар. Ей доставляло особое наслаждение измываться надо  мной. И ничто не могло изменить ее. Почти с самого начала ее чувства ко мне  были с отрицательным знаком.    

– Может,  она чувствовала, что ты ее не любишь по-настоящему, и хотела заставить тебя  любить?    

– Но  способ она выбрала для этого чудовищный.    

– Но  ты ведь действительно ее не любил. И этим причинял ей боль.    

– Как  я мог ее любить? Я пытался. Но она всегда посылала меня в нокдаун. Давай не  будем говорить об этом. Это рок. И она обреченная женщина. Если бы можно было,  я бы пристрелил ее в тот раз, как фазана: это бешеная собака в образе женщины.  Если бы можно было пристрелить ее и покончить разом с этой мукой! Подобные  действия должны разрешаться законом. Когда женщина не знает удержу своим  прихотям, она способна на все. Она становится опасна. И тогда выбора нет:  кто-то должен пристрелить ее.    

– А  если мужчина не знает удержу своим прихотям, его тоже надо пристрелить?    

– Да,  конечно! Но я должен избавиться от нее. Иначе она снова объявится и доконает  меня. Что я хотел сказать – мне надо получить развод, если это возможно. Так  что мы должны быть предельно осторожны. Нигде не показываться вместе. Если она  нас выследит, я за себя не ручаюсь.    

Конни  задумалась.    

– Значит,  нам пока нельзя быть вместе? – спросила она.    

– По  крайней мере полгода, а может, и больше. Я думаю, что развод закончится в сентябре.  Значит, до марта придется соблюдать предельную осторожность.    

– А  маленький родится в феврале.    

– Провалились  бы они в тартарары, все эти клиффорды и берты.    

– Ты  не очень-то к ним милостив.    

– Милостив?  К ним? Да предание смерти таких, как они, – акт величайшего гуманизма.  Ведь их жизнь на самом деле – профанация жизни. Душа в такой оболочке  испытывает адовы мучения. Смерть для нее – избавительница. Я просто должен  получить разрешение пристрелить обоих.    

– Но  ты бы не смог их пристрелить.    

– Смог  бы. И пристрелил бы с меньшим угрызением совести, чем куницу. Куница красива, и  не так много их осталось. А этим имя – легион. На них у меня рука не дрогнет.    

– Слава  Богу, что ты не можешь решиться на беззаконие.    

– Да,  не могу, к сожалению.    

Конни  было о чем подумать. Ясно, что Меллорс хочет бесповоротно избавиться от Берты.  И он, конечно, прав: поведение Берты чудовищно. Значит, ей придется жить одной  всю зиму до весны. Может, ей удастся за это время развестись с Клиффордом. Но  как? На суде обязательно всплывет имя Меллорса. И это поставит крест на  разводе. Какая тоска! Неужели нельзя убежать куда-нибудь на край земли, чтобы  освободиться от ненавистных уз?    

Нельзя.  В наши дни любой край земли в пяти минутах от Чаринг-кросс. Радио уничтожило  расстояния. Царьки Дагомеи и ламы Тибета слушают передачи из Лондона и  Нью-Йорка.    

Терпение!  Терпение! Мир – огромный, сложный и злокозненный механизм, и, чтобы избежать  его сетей, надо вести себя хитро.    

Конни  решила открыться отцу.    

– Понимаешь, –  начала она, – он был лесничим у Клиффорда. Но до этого служил в армии  офицером в Индии. А потом, как полковник К.Е.Флоренс, решил воевать в одиночку.    

Сэр  Малькольм, однако, не разделял ее симпатии к беспокойному мистицизму знаменитого  полковника. Он предвидел унизительную для себя шумиху; его рыцарскому достоинству  более всего претила гордыня самоуничижения.    

– Кто  он по рождению, этот твой лесничий? – раздраженно спросил он.    

– Он  родился в Тивершолле, сын шахтера. Но он вполне пристоен.    

Титулованный  художник начал сердиться.    

– Сдается  мне, он не лесничий, а золотоискатель. А ты для него золотая жила.    

– Нет,  папа, это не так. Когда ты его увидишь, ты сразу поймешь. Он – мужчина. Клиффорд  давно невзлюбил его за непокорный нрав.    

– По-видимому,  в нем в кои-то веки заговорил здоровый инстинкт.    

Скандальная  связь дочери с лесничим, – нет, он не может с этим смириться. Пусть бы  связь, он не ханжа. Но не скандальная.    

– Меня  этот парень меньше всего волнует. Видно, что он сумел вскружить тебе голову. Но  ты подумай, какие пойдут разговоры. Подумай о моей жене, как она это воспримет!    

– Я  знаю, досужие языки – это ужасно! Особенно если принадлежишь к хорошему обществу.  К тому же он жаждет получить развод. И я подумала, может, мы вообще не будем  упоминать имени Меллорса. Скажем, что этот ребенок от какого-то другого  мужчины.    

– От  другого мужчины! От кого же?    

– Ну,  может, от Дункана Форбса. Мы с ним дружим всю жизнь. Он довольно известный  художник. И я ему всегда нравилась.    

– У-уф,  черт побери! Бедняга Дункан! А ему-то от этого какая корысть?    

– Не  знаю. Но, может, ему это даже понравится.    

– Ты  думаешь, понравится? Странный же он человек, если так. У тебя с ним что-нибудь  было?    

– Нет,  конечно. Да ему это и не надо. Для него счастье не в обладании, а чтобы я была  рядом.    

– Господи,  что за поколение!    

– Больше  всего на свете он хочет, чтобы я позировала ему. Но я этого не хочу.    

– Бог  ему в помощь. Он и без того выглядит довольно-таки жалко.    

– Но  ты не возражаешь, если о нем будут говорить как об отце?    

– Но,  Конни, это же обман.    

– Знаю.  Это ужасно, но что я могу поделать.    

– Обманывать,  хитрить… Нет, я, видно, зажился на этом свете.    

– Ты,  конечно, можешь так говорить, если сам никогда не хитрил и не юлил в своей  жизни.    

– Но  у меня это было совсем по-другому, уверяю тебя.    

– У  всех это по-другому.    

Приехала  Хильда и тоже взбесилась, услыхав новость. Она тоже не могла спокойно думать о  таком позоре – беременности сестры и от кого? От егеря! Какое унижение!    

– Но  почему бы нам просто не исчезнуть – уехать тихонько от всех, хотя бы в Британскую  Колумбию? Тогда никакого скандала не будет.    

Нет, это  их не спасет. Шила в мешке не утаишь. И если уж Конни собралась куда-то ехать  со своим егерем, ей надо выйти за него замуж – так считала Хильда. Сэр  Малькольм был иного мнения. Он надеялся, что эта интрижка рано или поздно  кончится.    

– Хочешь  с ним познакомиться? – спросила Конни отца.    

Сэр  Малькольм не горел таким желанием. Еще меньше жаждал этой встречи бедняга  Меллорс. И все-таки встреча состоялась – в приватном кабинете клуба за  обеденным столом. Мужчины были одни; познакомившись, они оглядели друг друга с  ног до головы.    

Сэр  Малькольм выпил изрядное количество виски. Меллорс тоже пил, но умеренно.  Говорили об Индии – лесничий много о ней знал.    

И только  когда официант принес кофе и удалился, сэр Малькольм зажег сигару и выразительно  сказал:    

– Так  что вы скажете о моей дочери, молодой человек?    

По лицу  Меллорса пробежала усмешка.    

– А  что такое, сэр, с вашей дочерью?    

– Вы  ей сделали ребенка, не так ли?    

– Имел  такую честь! – усмехнулся Меллорс.    

– Господи  помилуй, имел честь! – Сэр Малькольм жирно хохотнул и начал мужской,  по-шотландски откровенный разговор. – Так, значит, имел честь? Ну и как,  ничего? Наверное, недурно, а?    

– Недурно.    

– Держу  пари – то, что надо. Моя ведь дочь. Яблоко от яблони недалеко падает. Я всегда  был хороший кобель. А вот ее мать… Господи, прости нас, грешных! – Он  выкатил глаза к небу. – Ты распалил ее, да-да, распалил. Я вижу. Ха-ха! У  нее в жилах моя кровь. Поднес спичку к стогу сена. Ха-ха-ха! Должен признаться,  я был очень рад. Ей этого не хватало. Она славная девочка, очень славная. И я  всегда знал, она будет замечательной бабой, если найдется молодец, который  сумеет запалить этот стог сена! Ха-ха-ха! Так ты, говоришь, егерь? А я бы  сказал – удачливый браконьер. Ха-ха! Ладно, шутки в сторону, что же мы будем  делать?    

Разговор  продвигался вперед черепашьим шагом. Меллорс был более трезв и старался  держаться в рамках приличия, то есть почти все время молчал.    

– Ты,  значит, егерь, охотник? И то верно. Охотник за красной дичью. А ты знаешь, как  баб проверяют? Я тебя научу. Щипни ей зад, и сразу поймешь, на что она годна.  Ха-ха! Завидую я тебе, мой мальчик. Тебе сколько лет-то?    

– Тридцать  девять.    

Титулованный  джентльмен вскинул глаза.    

– Вон  уже сколько! Ну что ж, тебе еще развлекаться добрых лет двадцать. Если судить  по виду. Егерь егерем, но кобель ты хороший. В чем, в чем, а в этом я  разбираюсь. Не то что эта медуза Клиффорд! Робкая барышня, нет в нем мужской жилы.  А ты мне нравишься, мой мальчик. Бойцовый петух. Да, ты боец. Охотник! Ха-ха!  Черт возьми, я бы тебе не доверил свой охотничьи угодья! Ну, а если без шуток –  что же мы будем делать? Эти чертовы старухи ведь съедят нас.    

Если без  шуток, договорились они до полного мужского взаимопонимания.    

– Послушай,  мой мальчик: если тебе нужна моя помощь, ты можешь положиться на меня! Егерь!  Клянусь небом, это прекрасно. Мне это по душе. У девочки отважное сердце. Что?  В конце концов у нее есть небольшой капиталец. Небольшой, но голодать не  придется. И я ей оставлю все, что у меня есть. Девочка этого заслуживает.  Бросить вызов этому миру старых баб! Я всю жизнь старался выпутаться из женских  юбок, да так и не выпутался. Ты сделан из другого теста, я это вижу. Ты – мужчина.    

– Рад  слышать. Меня до сих пор называли за глаза – жеребцом.    

– А  ты что ожидал? Ты и есть жеребец для этих трухлявых старух.    

Расстались  они сердечно, и весь остаток дня Меллорс внутренне посмеивался.    

На  другой день все трое – Конни, Хильда и он – обедали в маленьком безымянном ресторанчике.    

– Ужасное,  ужасное положение, – начала разговор Хильда.    

– Мне  оно доставило много приятных минут, – улыбнулся Меллорс.    

– Вам  бы следовало повременить с детьми. Сначала, мне кажется, вы оба должны были  развестись, а уж потом брать на себя такую ответственность.    

– Господь  поторопился раздуть искру, – усмехнулся Меллорс.    

– Господь  здесь ни при чем. У Конни есть свои деньги, на двоих хватит, но ситуация,  согласитесь, невозможная.    

– Да  ведь вас эта ситуация только самым краешком задевает.    

– Что  бы вам принадлежать к ее кругу!    

– Что  бы мне сидеть в вольере зверинца!    

Помолчали.    

– По-моему,  самое лучшее, – опять начала Хильда, – если Конни назовет виновником  другого мужчину. Чтобы вы вообще не фигурировали.    

– Мне  кажется, я фигурирую довольно прочно.    

– Я  говорю о судебном процессе.    

Меллорс  вопросительно поглядел на Хильду: Конни так и не решилась посвятить его в этот  план с Дунканом.    

– Не  понимаю.    

– У  нас есть знакомый, который, возможно, согласится выступить в суде как третье  лицо, чтобы ваше имя вообще не упоминалось.    

– Другой  мужчина?    

– Разумеется.    

– Но  разве у нее есть другой мужчина?    

Он  удивленно посмотрел на Конни.    

– Конечно  нет, – поспешила Конни его разуверить. – Это просто старый знакомый.  У меня с ним ничего нет и никогда не было.    

– Тогда  чего ради он будет брать вину на себя? Какой ему от этого прок?    

– Среди  мужчин еще остались рыцари. Они готовы бескорыстно прийти на помощь  женщине, – сказала Хильда.    

– Камешек  в мой огород? А кто этот рыцарь?    

– Один  наш знакомый шотландец. Мы дружим с детства. Он художник.    

– Дункан  Форбс! – догадался Меллорс: Конни рассказывала ему о нем. – И как же  вы думаете организовать доказательства?    

– Можно  остановиться в одном отеле. Или даже Конни могла бы пожить у него.    

– Было  бы из-за чего огород городить!    

– А  что вы предлагаете? – спросила Хильда. – Если ваше имя выплывет,  развода вам не видать. А от вашей жены, я слыхала, лучше держаться подальше.    

– Все  так!    

Опять  замолчали.    

– Мы  с Конни могли бы куда-нибудь уехать, – наконец проговорил он.    

– Только  не с Конни. Клиффорд слишком хорошо известен.    

И опять  гнетущее молчание.    

– Так  устроен мир. Если хотите жить вместе, не опасаясь судебного преследования, надо  жениться. А чтобы жениться, вы оба должны быть свободны. Так что же вы думаете  делать?    

После  долгого молчания он обратился к Хильде:    

– А  что вы скажете на этот счет?    

– Во-первых,  надо узнать, согласится ли Дункан играть роль третьего лица. Затем Конни должна  уговорить Клиффорда дать ей развод. А вы должны тем временем благополучно  завершить свой бракоразводный процесс. Сейчас же вам надо держаться друг от  друга как можно дальше. Не то все погибло.    

– Безумный  мир!    

– А  вы сами не безумцы? Да вы еще хуже.    

– Что  может быть хуже?    

– Вы  – преступники.    

– Надеюсь,  я еще смогу пару раз поупражнять свой кинжал, – усмехнулся он и, нахмурившись,  опять замолчал. – Ладно, – прервал он молчание. – Я согласен на  все. Мир – скопище безмозглых идиотов, а уничтожить его невозможно. С каким  наслаждением я бы взорвал его ко всем чертям! Но вы правы, в нашем положении  надо спасаться любой ценой.    

Он  посмотрел на Конни, и она прочла в его глазах усталость, униженность, страдание  и гнев.    

– Девонька  Моя! Мир готов забросать тебя камнями.    

– Это  ему не удастся, – сказала Конни. Она более снисходительно относилась к  миру.    

Выслушав  сестер, Дункан настоял на встрече с потрясателем устоев; устроили еще один  обед, на этот раз на квартире Дункана. Собрались все четверо. Дункан был  коренаст, широкоплеч – этакий молчаливый Гамлет, смуглый, с прямыми черными  волосами и фантастическим, чисто кельтским самолюбием. На его полотнах  ультрамодерн были только трубки, колбы, спирали, расписанные невообразимыми  красками; но в них чувствовалась сила и даже чистота линии и цвета; Меллорсу,  однако, они показались жестокими и отталкивающими. Он не решался высказать  вслух свое мнение – Дункан был до безрассудства предан своему искусству, он  поклонялся творениям своей кисти с пылом религиозного фанатика.    

Они  стояли перед картинами Дункана в его студии. Дункан не спускал небольших карих  глаз с лица гостя. Он ждал, что скажет егерь, – мнение сестер ему было  известно.    

– Эти  холсты – чистейшее смертоубийство, – наконец сказал Меллорс.    

Художник  меньше всего ожидал от егеря такой оценки.    

– Кто  же здесь убит? – спросила Хильда.    

– Я.  Эти картины наповал убивают добрые чувства.    

Дункан  задохнулся он накатившей ненависти. Он уловил в голосе егеря нотки неприятия и  даже презрения. Сам он терпеть не мог разговоры о добрых чувствах. Давно пора выбросить  на свалку разъедающие душу сантименты.    

Меллорс,  высокий, худой, осунувшийся, смотрел на картины, и в глазах его плясало ночным  мотыльком обидное безразличие.    

– Возможно,  они убивают глупость, сентиментальную глупость, Дункан насмешливо взглянул на  егеря.    

– Вы  так думаете? А мне сдается, все эти трубки, спирали, рифлености – глупы и претенциозны.  Они говорят, по-моему, о жалости художника к самому себе и о его болезненном  самолюбии.    

Лицо  Дункана посерело. Не пристало художнику метать бисер перед невеждой. И он  повернул картины к стене.    

– Пора,  пожалуй, идти в столовую, – сказал он.    

И гости  молча, удрученно последовали за ним.    

После  обеда Дункан сказал:    

– Я  согласен выступить в роли отца ребенка. Но при одном условии: я хочу, чтобы  Конни мне позировала. Я несколько лет просил ее об этом. И она всегда  отказывалась.    

Он произнес  эти слова с мрачной непреклонностью инквизитора, объявившего аутодафе.    

– Значит,  вы даете согласие только на определенных условиях?    

– Только  на одном условии.    

Художник  постарался вложить в эти слова все свое презрение. Перестарался и получил  ответ:    

– Возьмите  меня в натурщики для этих сеансов. Для картины «Вулкан и Венера в сетях  искусства». Я когда-то был ковалем, до того как стать егерем.    

– Благодарю  за любезное предложение. Но, знаете ли, фигура Вулкана меня не вдохновляет.    

– Даже  рифленая?    

Ответа не  последовало: Дункан не снизошел.    

Обед  прошел уныло, художник не замечал присутствия другого мужчины и за все время  произнес всего несколько слов, и то как будто их клещами вытягивали из глубины  его заносчивой, мрачной души.    

– Тебе  он не понравился, но на самом деле он гораздо лучше. Он очень добрый, – говорила  Конни, когда они возвращались с обеда.    

– Злой,  самовлюбленный щенок, помешанный на своих спиралях.    

– Сегодня  он действительно выказал себя не лучшим образом.    

– И  ты будешь ему позировать?    

– А  меня это теперь не волнует. Прикоснуться он ко мне не посмеет. А так я согласна  на все, лишь бы у нас с тобой все устроилось.    

– Но  ведь он вместо тебя изобразит на холсте какое-нибудь непотребство.    

– А  мне все равно. Ведь он таким образом выражает свои чувства. Это его дело.  Мне-то что! А пялить на меня свои совиные глаза – пусть пялит сколько угодно,  на то он и художник. Ну, нарисует он меня в виде трубок – что со мной случится?  Он возненавидел тебя за то, что ты назвал его искусство самовлюбленным и  претенциозным. Но ты, конечно, прав.    

 19    

     

«Дорогой  Клиффорд. То, что ты предвидел, боюсь, случилось. Я полюбила другого и надеюсь,  что ты дашь мне развод. Сейчас я живу с Дунканом, у него дома. Я тебе писала,  что он был с нами в Венеции. Мне очень, очень тебя жаль, но постарайся  отнестись ко всему спокойно. Если подумать серьезно, я тебе больше не нужна, а  мне невыносима даже мысль вернуться обратно в Рагби. Я очень виновата перед  тобой. Прости, если можешь, дай мне развод и найди жену, которая будет лучше  меня. Я всегда была плохой женой; у меня мало терпения, и я большая эгоистка. Я  не могу вернуться в Рагби-холл, не могу больше жить с тобой. Если ты не будешь  нарочно себя расстраивать, ты скоро поймешь, что на самом деле мой уход не так  для тебя и страшен. Ведь я лично не много для тебя значу. Так что, пожалуйста,  прости меня и постарайся обо мне забыть».    

Внутренне  Клиффорд не очень удивился этому письму. Подсознательно он уже давно понял, что  Конни от него уходит. Но внешне никогда этого не признавал. Именно поэтому удар  был так силен. На уровне сознания он безмятежно верил в ее верность.    

Таковы  мы все. Усилием воли держим под спудом интуитивное знание, не пуская его в  сферу сознательного; когда же удар нанесен, он кажется стократ сильнее, и  страдания наши безмерны.    

Клиффорд  сидел в постели мертвенно-бледный, с невидящим бессмысленным взглядом, как  ребенок в истерическом припадке. Миссис Болтон, увидев его, чуть не упала в обморок.    

– Сэр  Клиффорд, что с вами?    

Никакого  ответа. Вдруг с ним случился удар, испугалась она. Потрогала его лицо, пощупала  пульс.    

– У  вас что-то болит? Скажите, где? Ну скажите же!    

Опять  молчание.    

– Ах  ты, Господи! Надо скорее звонить в Шеффилд доктору Каррингтону. Да и нашему  доктору Лики – он живет ближе.    

Она уже  подходила к двери, как вдруг Клиффорд заговорил:    

– Не  звоните!    

Она  остановилась и, обернувшись, вперила в него испуганный взгляд. Лицо у него было  изжелта-бледное, пустое, как лицо идиота.    

– Вы  хотите сказать, что не надо звать доктора?    

– Врач  мне не нужен, – проговорил замогильный голос.    

– Но,  сэр Клиффорд, вы больны, я не могу брать на себя такую ответственность. Я обязана  послать за доктором. Если что случится, я себе никогда не прощу.    

Молчание,  затем тот же голос произнес:    

– Я  не болен. Моя жена не вернется домой.    

Эти  слова Клиффорд произнес на одной ноте, точно глиняный истукан.    

– Не  вернется? Вы говорите о ее милости? – Миссис Болтон несколько приблизилась  к кровати. – Этого не может быть! Не сомневайтесь в ее милости. Она,  конечно, вернется.    

Истукан  в постели не шевельнулся, только протянул поверх одеяла руку с письмом.    

– Читайте! –  опять произнес он замогильным голосом.