1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
    
Я ЗНАЮ ТРИ ВЕЩИ. Я ЗНАЮ, ЧТО МОЙ ГОЛОС НЕ ИЗМЕНИТСЯ, И Я ЗНАЮ, КОГДА УМРУ. МНЕ ХОТЕЛОСЬ БЫ УЗНАТЬ, ПОЧЕМУ МОЙ ГОЛОС НИКОГДА НЕ ИЗМЕНИТСЯ, И ХОТЕЛОСЬ БЫ УЗНАТЬ, КАК Я УМРУ; НО БОГ УЖЕ И БЕЗ ТОГО ПОЗВОЛИЛ МНЕ УЗНАТЬ ТАКОЕ, ЧТО НЕ ДАНО ЗНАТЬ БОЛЬШИНСТВУ ЛЮДЕЙ, — ТАК ЧТО Я НЕ РОПЩУ. ТРЕТЬЯ ВЕЩЬ, КОТОРУЮ Я ЗНАЮ, — ТО, ЧТО Я ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА; Я ВЕРЮ, БОГ ДАСТ МНЕ ЗНАТЬ, ЧТО ИМЕННО Я ДОЛЖЕН СДЕЛАТЬ, И ОН СКАЖЕТ, КОГДА Я ДОЛЖЕН СДЕЛАТЬ ЭТО. С НОВЫМ ГОДОМ!
   
   
   
Шел январь нашего выпускного года в Грейвсендской академии. Если б я понимал тогда, что он с фаталистической покорностью принимает то, что «знает», мне было бы легче понять, почему он вел себя так, а не иначе — когда весь мир, казалось, восстал против него, а он и пальцем не пожелал пошевелить в свою защиту.
   
Мы слонялись по кабинетам, где готовилась к выпуску «Грейвсендская могила» — в тот год Голос был вдобавок ко всему еще и ее главным редактором, — когда один совершенно гнусный старшеклассник по имени Ларри Лиш сообщил нам с Оуэном, что «президент Кеннеди потрахивает Мэрилин Монро».
   
Ларри Лиш — точнее, Герберт Лоренс Лиш-младший (его отец, Герб Лиш, был известным кинопродюсером) — слыл, пожалуй, самым циничным и испорченным во всей Академии. Еще на третьем году учебы от него забеременела одна местная девица, и его мать — совсем недавно разведшаяся с его отцом — до того быстро и умело устроила аборт, что ни я, ни Оуэн так и не узнали, кто была та девица. Ларри Лиш очень многим девчонкам испортил их лучшие годы. Говорят, его мать готова была по первому же свистку отправлять его подружек на самолете в Швецию; по слухам, она их даже сопровождала в этих поездках — только чтобы убедиться, что они все сделали, как уговорились. После возвращения из Швеции девушки уже больше никогда не желали видеть Ларри. Он был эдаким очаровательным подонком из тех, что умеют произвести впечатление, ослепляя бедноту великосветским обхождением и белоснежными сорочками под смокинг, сшитыми на заказ.
   
При всем остроумии — даже Оуэна впечатляли эффектные статьи Лиша в «Грейвсендской могиле», — его в душе ненавидели и школьники, и преподаватели. Я недаром говорю «в душе»: что касается школьников, то ни один не в силах был бы отказаться от приглашения на вечеринку к его отцу или матери; что касается преподавателей, то их душевное состояние тоже легко объяснялось: отец Лиша пользовался такой известностью, что многие преподаватели просто побаивались его, а разведенная мать была красивой кокеткой с вульгарными замашками. Уверен, кое-кто из преподавателей мечтал хоть мельком взглянуть на нее в родительский день; да и многие школьники испытывали к матери Лиша сходные чувства.
   
Нас с Оуэном ни разу не приглашали ни на одну из вечеринок мистера или миссис Лиш; уроженцы Нью-Хэмпшира не так уж часто оказываются поблизости от Нью-Йорка — не говоря уже о Беверли-Хиллз. В Беверли-Хиллз жил Герб Лиш; там устраивались голливудские вечеринки, и те из знакомых Ларри Лиша по Академии, кому посчастливилось жить в окрестностях Лос-Анджелеса, уверяли, что на этих роскошных приемах встречали настоящих кинозвезд, пусть пока еще и не первой величины.
   
Вечеринки, что закатывала у себя на Пятой авеню миссис Лиш, возбуждали не меньше зависти; соблазнять и шантажировать молодежь — этому занятию Лиши предавались с большим удовольствием. А нью-йоркских девушек — и не только молодых честолюбивых актрис, — по слухам, уговорить заняться «этим» было даже проще, чем преодолеть чисто символическое сопротивление представительниц их калифорнийской разновидности. После развода мистер и миссис Лиш стали бороться за сомнительную сыновнюю привязанность юного Ларри; они оба решили, что путь к его сердцу лежит через обильные пирушки с дорогими потаскушками. Все свое каникулярное время Ларри делил между Нью-Йорком и Беверли-Хиллз. Круг «знакомых» мистера и миссис Лиш на обоих побережьях состоял из людей особой породы, как представлялось многим старшеклассникам Грейвсендской академии, — самых очаровательных людей из всех живущих на земле. Мыс Оуэном, однако, о большинстве из них и слыхом не слыхивали. Но, разумеется, о президенте Джоне Фицджеральде Кеннеди мы слышали; и, разумеется, мы видели все фильмы с Мэрилин Монро.
   
— Знаете, что мамаша сказала мне на каникулах? — спросил Ларри Лиш нас с Оуэном.
   
— Погоди, я попробую угадать, — сказал я. — Она собирается купить тебе самолет.
   
— А КОГДА ОБ ЭТОМ УЗНАЛ ТВОЙ ОТЕЦ, — отозвался Оуэн Мини, — ТО СКАЗАЛ, ЧТО КУПИТ ТЕБЕ ВИЛЛУ ВО ФРАНЦИИ — НА РИВЬЕРЕ!
   
— В этом году вряд ли, — хитро увильнул Ларри Лиш. — Мать сказала мне, что Кеннеди трахал Мэрилин Монро — и многих других, — добавил он.
   
— ЧТО ЗА ГНУСНОЕ ВРАНЬЕ! — возмутился Оуэн Мини.
   
— Это правда, — ухмыльнулся Ларри Лиш.
   
— ТОГО, КТО РАСПУСКАЕТ ТАКИЕ СПЛЕТНИ, НАДО В ТЮРЬМУ САЖАТЬ! — сказал Оуэн.
   
— Ты можешь представить в тюрьме мою мамашу? — удивился Лиш. — Это не сплетни. В том-то и штука, что рядом с нашим президентом даже известный бабник Мини покажется девственником — президент имеет любую женщину, какую только захочет.
   
— ОТКУДА ТВОЯ МАТЬ ОБ ЭТОМ МОЖЕТ ЗНАТЬ? — спросил Лиша Оуэн.
   
— Она знает всех Кеннеди, — ответил Лиш после довольно напряженной паузы. — А мой папик знает Мэрилин Монро, — добавил он.
   
— И ЧТО, ОНИ ЗАНИМАЛИСЬ «ЭТИМ» ПРЯМО В БЕЛОМ ДОМЕ, ДА? — спросил Оуэн.
   
— Я знаю, что они занимались этим в Нью-Йорке, — сказал Лиш. — Не знаю, где еще, — знаю только, что это тянется уже несколько лет. А когда президенту с ней надоест, я слышал, Бобби готов ее, так сказать, унаследовать.
   
— ДО ЧЕГО ТЫ МЕРЗКИЙ ТИП! — не выдержал Оуэн Мини.
   
— Такова жизнь! — весело заметил Ларри Лиш. — Думаешь, я вру?
   
— КОНЕЧНО ВРЕШЬ, — сказал Оуэн.
   
— Мать в следующие выходные захватит меня на лыжную базу, — сообщил Лиш. — Вот можешь сам у нее и спросить.
   
Оуэн пожал плечами.
   
— Думаешь, она врет? — спросил Лиш; Оуэн снова пожал плечами. Он терпеть не мог и Лиша, и его мать. Во всяком случае, он терпеть не мог женщин этой породы. Но лгуньей ничью мать Оуэн Мини назвать не мог.
   
— Послушай-ка, ты, Сарказмейстер, — сказал Ларри Лиш. — Моя мать сплетница и вообще сука порядочная, но врать она не умеет. У нее просто мозгов не хватит, чтобы что-нибудь такое выдумать, понял?
   
Это было едва ли не самым неприятным во многих наших сверстниках в Грейвсендской академии: нас с Оуэном просто коробило, когда мы слышали, как наши одноклассники то и дело походя обливают родителей грязью. Они жили на родительские деньги, развлекались почем зря в родительских загородных домах и летних дачах, и родители даже понятия не имели, что у деток есть собственные ключи! А в разговорах они то и дело отзывались о родителях как о каких-то последних сволочах — или, по крайней мере, о безнадежных тупицах.
   
— А ДЖЕКИ ЗНАЕТ НАСЧЕТ МЭРИЛИН МОНРО? — спросил Оуэн у Ларри Лиша.
   
— Спроси лучше у моей мамаши, — ответил Лиш.
   
Перспектива разговора с матерью Ларри Лиша Оуэна Мини как-то не вдохновляла. Он промаялся всю неделю, даже старался не заходить в редакционные кабинеты «Грейвсендской могилы» — свое убежище, где чувствовал себя королем. Ведь Джон Кеннеди в свое время так воодушевил Оуэна; при том что представления президента о личной (в том числе сексуальной) морали вряд ли могли остудить всеобщий энтузиазм в отношении политических целей и идеалов Кеннеди, Оуэн Мини «всеобщих» взглядов не разделял, — по своей неискушенности он не разграничивал публичную мораль и личную нравственность. Сомневаюсь, стал бы Оуэн хоть когда-нибудь настолько «искушенным», чтобы научиться разграничивать подобные вещи, — даже в наши дни, когда, кажется, единственные, кто упорно отстаивает неразделимость публичной и личной морали, — это жуликоватые проповедники, которые заявляют, будто точно знают, что Бог предпочитает капиталистов коммунистам, а атомную бомбу — длинным волосам.
   
Каково бы Оуэну было сегодня? Его потрясло, что Джон Кеннеди — женатый мужчина! — мог трахаться с Мэрилин Монро, не говоря уже о «многих других». Но Оуэн никогда в жизни не стал бы заявлять, будто «знает», чего хочет Бог. Он и в церкви всегда терпеть не мог проповедь — на какую бы то ни было тему. И ненавидел тех, кто заявлял, будто «знает» мнение Бога о текущих событиях.
   
Сегодня тот факт, что президент Кеннеди имел физическую близость с Мэрилин Монро и «многими другими» — и даже во время своего президентства, — выглядит всего лишь пикантным пустячком по сравнению с политикой злонамеренной секретности, двурушничества и беззакония, ставшими просто-таки нормой существования для всей рейгановской администрации. Переспи президент Рейган хоть с кем-нибудь — не важно с кем! — какой это был бы приятный и забавный эпизод рядом со всеми другими его безобразиями.
   
Но 1962 год — это не сегодня; тогда ожидания Оуэна Мини, связанные с президентством Кеннеди, были самые радужные и оптимистические — вполне естественные для девятнадцатилетнего юноши, который мечтает служить своей стране, приносить ей пользу. Предыдущей весной Оуэна огорчило вторжение в заливе Кочинос на Кубе; но то ведь была просто досадная ошибка, а не супружеская измена.
   
— ЕСЛИ КЕННЕДИ МОЖЕТ НАЙТИ ОБЪЯСНЕНИЕ СУПРУЖЕСКОЙ ИЗМЕНЕ, ЧЕМУ ЕЩЕ ОН МОЖЕТ НАЙТИ ОБЪЯСНЕНИЕ? — спросил меня Оуэн, после чего помрачнел и с досадой произнес: — НУ ДА, Я ЗАБЫЛ, ОН ЖЕ РЫБОГЛОТ! ЕСЛИ КАТОЛИКИ МОГУТ ВО ВСЕМ ПОКАЯТЬСЯ НА ИСПОВЕДИ, ТО ОНИ МОГУТ И ПРОСТИТЬ СЕБЕ ВСЕ, ЧТО УГОДНО! КАТОЛИКИ ДАЖЕ НЕ ИМЕЮТ ПРАВА РАЗВЕСТИСЬ; МОЖЕТ, В ЭТОМ ВСЕ ДЕЛО. ЭТО ЖЕ ПРОСТО БРЕД КАКОЙ-ТО — НЕ РАЗРЕШАТЬ ЛЮДЯМ РАЗВОДИТЬСЯ!
   
— Ты погляди на это с другой стороны, — предложил я. — Представь, что ты президент Соединенных Штатов; ты очень хорош собой. Множество женщин мечтают с тобой переспать — бесчисленное множество красивых женщин сделают все, что ты попросишь. Даже придут ночью ко входу в прачечную Белого дома, если надо.
   
— КО ВХОДУ В ПРАЧЕЧНУЮ? — недоуменно переспросил Оуэн Мини.
   
— Ну ты меня понял, — сказал я. — Если бы ты мог трахнуть любую женщину, какую только захочешь, — трахнул бы или нет?
   
— ПРЯМО НЕ ВЕРИТСЯ, ЧТО ВСЕ ВОСПИТАНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ, КОТОРОЕ ТЫ ПОЛУЧИЛ, ПОШЛО КОТУ ПОД ХВОСТ, — сказал он. — ЗАЧЕМ ИЗУЧАТЬ ИСТОРИЮ И ЛИТЕРАТУРУ — НЕ ГОВОРЯ УЖЕ О РЕЛИГИИ, СВЯЩЕННОМ ПИСАНИИ, ЭТИКЕ? ПОЧЕМУ БЫ НЕ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ ЧТО УГОДНО, ЕСЛИ ЕДИНСТВЕННАЯ ЗАБОТА — ЭТО НЕ ПОПАСТЬСЯ? — спросил он. — И ТЫ НАЗЫВАЕШЬ ЭТО НРАВСТВЕННОСТЬЮ? ТЫ НАЗЫВАЕШЬ ЭТО ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ? ПРЕЗИДЕНТ ИЗБРАН, ЧТОБЫ ЗАЩИЩАТЬ КОНСТИТУЦИЮ, — ЕСЛИ ГОВОРИТЬ ШИРЕ, ОН ИЗБРАН, ЧТОБЫ ЗАЩИЩАТЬ ЗАКОН. ОН НЕ ИМЕЕТ ПРАВА БЫТЬ ВЫШЕ ЗАКОНА, ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ ДЛЯ НАС ПРИМЕРОМ!
   
Помните это? Помните, как все было?
   
Я помню и другое — что Оуэн сказал насчет «Проекта 100000», — помните, что это такое? Была такая программа армейского призыва, изложенная в 1966 году тогдашним министром обороны Робертом Макнамарой. Из первых 240000, призванных на службу с 1966 по 1968 год, 40 процентов не получили даже начального образования, 41 процент — черные, 75 процентов — из семей с низким достатком, 80 процентов были в свое время исключены из школы. «Бедняки в Америке пока не имеют возможности заработать свою долю национального богатства, — сказал мистер Макнамара, — но им следует дать возможность послужить делу защиты своей родины».
   
От таких слов Оуэн Мини буквально взбеленился.
   
— ОН ЧТО, ДУМАЕТ, СДЕЛАЛ «БЕДНЯКАМ АМЕРИКИ» ОДОЛЖЕНИЕ? — выходил из себя Оуэн. — ТЫ ПОСЛУШАЙ, ЧТО ОН ГОВОРИТ: ТЕБЕ, МОЛ, НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО БЫТЬ БЕЛЫМ ИЛИ УМЕТЬ ХОРОШО ЧИТАТЬ, ЧТОБЫ ПОГИБНУТЬ! ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ «ДАТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ»! СПОРИМ, «БЕДНЯКИ АМЕРИКИ» ЕМУ ЕЩЕ СПАСИБО СКАЖУТ!
   
   
Торонто, 11 июля 1987 года — последние дни стоит ужасная жара. Хоть бы уж Кэтрин пригласила меня в гости на свой семейный остров в заливе Джорджиан-Бей. Правда, у нее такая большая семья, что там наверняка и без меня гостей хватает. У меня уже здесь появилась вредная привычка: я почти каждый день покупаю «Нью-Йорк таймс». Я толком не могу понять, почему мне хочется (или зачем мне нужно) знать что-то еще?
   
В «Нью-Йорк таймс» пишут, что, согласно последнему опросу, большинство американцев считают, что президент Рейган лжет. На самом деле надо было их спросить «Колышет вас это хоть чуть-чуть?»
   
Я написал Кэтрин, чтобы узнать, когда она собирается пригласить меня на свой остров в заливе Джорджиан-Бей. «Когда ты спасешь меня от вредных привычек?» — спросил я ее. Интересно, продается ли «Нью-Йорк таймс» на станции Пуэнт-о-Бариль? Надеюсь, что нет.
   
   
У матери Ларри, Митци Лиш, волосы были оттенка меда, даже слегка липкие на вид и сильно начесанные, и загар ей был очень к лицу. Но в зимние месяцы (за исключением небольшого периода после возвращения миссис Лиш из ежегодного паломничества в Раунд-Хилл на Ямайке) лицо ее приобретало какой-то землистый оттенок. От мороза кожа покрывалась пятнами, а чрезмерное курение плохо отражалось на ее кровообращении, так что выходные, проведенные на лыжах в Новой Англии, хоть и повышали ее ставки в соперничестве за сыновнюю любовь, но не улучшали ни внешний вид миссис Лиш, ни ее настроение. Впрочем, нельзя было не признать ее привлекательной «зрелой» женщиной, может, до уровня, достойного президента Кеннеди, она и недотягивала, но по сравнению со многими нашими с Оуэном знакомыми Митци Лиш казалась красавицей
   
Если взять, к примеру, Хестер, то ее рано расцветшая чувственная привлекательность проигрывала от неряшливости и пристрастия Хестер к спиртному. Миссис Лиш, даром что курила как паровоз и подкрашивала свои медовые волосы (потому что уже начала потихоньку седеть), выглядела сексуальнее Хестер.
   
По меркам Нью-Хэмпшира, она носила многовато золота и серебра; в Нью-Йорке, уверен, это смотрелось бы шикарно: ее наряды, украшения и прическа больше соответствовали отелям мегаполисов, где по вечерам платье до полу и голые плечи считаются обычной одеждой. А в Грейвсенде миссис Лиш сильно выделялась на общем фоне; и трудно представить лыжную базу в Нью-Хэмпшире или Вермонте, где ее все устроило бы. Запросы этой дамы превышали столь незатейливую роскошь, как отдельная ванная; таким женщинам положено подавать в постель утреннюю сигарету, кофе и свежий выпуск «Нью-Йорк таймс». А потом — хорошее освещение и гримерное зеркало, перед которым можно вдумчиво заниматься своей внешностью. Если миссис Лиш приходилось делать это наспех, она зверела.
   
В Нью-Йорке ее утренние часы до завтрака уходили исключительно на сигареты, кофе и «Нью-Йорк таймс» — и еще на терпеливую, любовную работу над собственной физиономией. Вообще она отличалась нетерпением, но только не тогда, когда красилась. Затем завтрак с какой-нибудь подружкой-сплетницей — или, после развода, с адвокатом или вероятным любовником. Днем она отправлялась к парикмахеру или за мелкими покупками; в самом крайнем случае покупала несколько свежих журналов или шла в кино. Позже она могла с кем-нибудь встретиться за коктейлем. Она была в курсе всех самых последних событий, что в среде людей, которые позволяют себе эту роскошную привычку — ежедневно и подробно прочитывать «Нью-Йорк тайме» и обсуждать доступные им невинные сплетни, — часто принимается за незаурядный ум. У нее оставалась уйма времени, чтобы переварить все текущие новости: миссис Лиш никогда не работала.
   
На вечернюю ванну она также отводила уйму времени; а после ванны ведь предстояло заняться вечерним макияжем. Ее раздражали приглашения на званые ужины раньше восьми вечера — но еще больше ее раздражало отсутствие приглашения на званый ужин. Сама она никогда не готовила — даже яичницу. Она ленилась варить себе натуральный кофе и пила растворимый — под сигареты и газету. Когда появились диетические напитки без сахара, она наверняка пристрастилась к ним одной из первых, потому что была помешана на похудании (но гимнастику не любила).
   
Главным виновником всех неприятностей с лицом она считала бывшего мужа, жизнь с которым была сплошной нервотрепкой. Развод лишил ее Калифорнии, где она прежде проводила зиму и ее кожа выглядела лучше. Она уверяла, что в Нью-Йорке у нее расширяются поры. Правда, она оставила за собой квартиру на Пятой авеню; а еще добилась, чтобы сумма на ее содержание после развода включала расходы на ежегодные поездки в Раунд-Хилл на Ямайке (зимой, когда цвет лица становился совсем невыносимым), а также на аренду летнего дома где-то на Лонг-Айленде (ведь даже на Пятой авеню в июле — августе жить невозможно). Столь утонченная женщина — притом привыкшая к определенному уровню жизни, будучи женой Герба Лиша и матерью его единственного ребенка, — просто не могла обойтись без солнца и морского воздуха.
   
Она останется довольно привлекательной партией еще довольно долго; всем будет казаться, что она не торопится снова замуж — она и в самом деле отклонит несколько предложений. Но однажды она то ли почувствует, что ее красота уходит, то ли заметит, что красота уже ушла, что приходится все дольше просиживать перед зеркалом, просто-напросто ради спасения того, что осталось. И тут она сильно переменится и с напором станет добиваться нового брака; она осознает: время не ждет. Жаль парня, который окажется с ней в это время. На него посыплются обвинения в том, что он обманул ее, — хуже того, в том, что не дал ей сделать карьеру. Единственным достойным выходом для него могла бы стать женитьба на женщине, которую он поставил в полную зависимость от себя. Она также станет говорить, что из-за него она никак не может бросить курить; он не хочет на ней жениться, а она так переживает, что не в состоянии отказаться от сигарет. И ее жирная кожа, в чем когда-то был повинен бывший муж, теперь полностью окажется на совести нынешнего любовника; и землистый цвет лица — все из-за него!
   
А еще она объявит, что он довел ее до нервного расстройства. Дескать, если он собирается уйти от нее — бросить ее навсегда, — то мог бы по крайней мере взять на себя бремя расходов на ее психиатра. В конце концов, если бы не он, ей бы психиатр не потребовался.
   
Но откуда, спросите вы, я знаю так много всего о какой-то Митци Лиш, несчастной мамаше моего одноклассника? Я уже говорил как-то, что многие ученики. Грейвсендской академии отличались завидной искушенностью; но самым «искушенным» из всех был, конечно, Ларри Лиш. Представьте, Ларри сам рассказывал всем и каждому о своей матери буквально все, откровенно считая ее посмешищем.
   
Но в январе 62-го миссис Лиш наводила на нас с Оуэном оторопь. Она ходила в меховом манто, ради которого убили несметное количество маленьких зверьков; еще она носила темные очки, полностью скрывавшие, что она думает о нас с Оуэном — хотя мы почему-то были уверены, что миссис Лиш видит в нас неотесанных провинциалов, кому уже не поможет никакое образование. Мы были уверены, что ей легче бросить курить, чем перенести такую смертную скуку, как вечер в нашем обществе.
   
— ЗДРАВСТВУЙТЕ, МИССИС ЛИШ, — приветствовал ее Оуэн Мини. — РАД СНОВА ВИДЕТЬ ВАС.
   
— Здравствуйте! — сказал я. — Как поживаете?
   
Она относилась к той категории женщин, что, заботясь о своем дыхании, пьют исключительно водку с тоником; как курильщица, миссис Лиш чрезвычайно заботилась о чистоте своего дыхания. В наше время она непременно носила бы с собой в сумочке какой-нибудь освежающий спрей и с утра до вечера прыскала бы им себе в рот — на случай, если кому-нибудь вздумается ее поцеловать.
   
— Ну давай, скажи ему, — подтолкнул мать Ларри Лиш.
   
— Сын говорил мне, ты не веришь, что наш президент ходит налево, — сказала Оуэну миссис Лиш. Со словами «ходит налево» миссис Лиш распахнула свое меховое манто — нас обдало запахом дорогих духов, и мы вдохнули его полной грудью. — Ну так вот, позволь сообщить тебе, — продолжала Митци Лиш, — он правда ходит налево, причем напропалую!
   
— С МЭРИЛИН МОНРО? — спросил Оуэн.
   
— И с ней, и много с кем еще, — ответила миссис Лиш; она немного переусердствовала с губной помадой — даже по меркам 1962 года, — и, когда она улыбалась Оуэну Мини, на одном из ее крупных верхних зубов был заметен красный след от помады.
   
— И ЧТО, ДЖЕККИ ЗНАЕТ? — спросил Оуэн у миссис Лиш.
   
— Да она уже, наверно, давно привыкла, — сказала миссис Лиш; судя по всему, несчастный вид Оуэна забавлял ее. — Ну что ты думаешь об этом? — спросила она. Митци Лиш была еще и любительница подразнить молодых людей.
   
— Я ДУМАЮ, ЭТО ПЛОХО, — сказал Оуэн Мини.
   
— Он это серьезно? — повернулась миссис Лиш к своему сыну. Помните? Помните, как в те годы любили это выражение: «Ты серьезно?»
   
— Безнадежный случай, да? — сказал в ответ Ларри Лиш.
   
— Это главный редактор вашей школьной газеты? — спросила миссис Лиш сына; тот уже не мог удержаться от смеха.
   
— Точно, — ответил Ларри Лиш; мать здорово рассмешила его.
   
— Это он будет читать прощальную речь на вручении дипломов? — снова спросила Митци Лиш.
   
— Угу! — ответил Ларри; его разбирал безудержный смех. Оуэн настолько серьезно относился к предстоящей прощальной речи, что уже начал ее писать — а ведь был еще только январь. Во многих школах раньше весеннего триместра даже не знают, кто исполнит эту почетную роль, но у Оуэна Мини был такой высокий средний балл, что никому из школьников догнать его уже никак не удалось бы.
   
— Позволь мне спросить тебя кое о чем, — снова заговорила миссис Лиш. — Если бы Мэрилин Монро захотела с тобой переспать, ты бы ей уступил? — Мне показалось, Ларри Лиш сейчас упадет и начнет по полу кататься от смеха. Оуэн держался довольно спокойно. Он предложил миссис Лиш сигарету, но она предпочитала свои. Он поднес ей зажигалку, а потом прикурил сам. Казалось, он очень тщательно обдумывает ее вопрос.
   
— Ну так как? — искушающе переспросила миссис Лиш. — Мэрилин Монро — самая аппетитная попка, какую только можно представить! Или, может, тебе не нравится Мэрилин Монро? — Она сняла солнечные очки, глаза у нее были очень красивые, и она прекрасно это знала. — Ну так как, согласился бы или нет? — Она подмигнула Оуэну и затем слегка прикоснулась к кончику его носа своим длинным указательным пальцем с накрашенным ногтем.
   
— ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ПРЕЗИДЕНТОМ — НЕТ, — ответил Оуэн. — И ТЕМ БОЛЕЕ ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ЖЕНАТ.
   
Миссис Лиш захохотала. Это было нечто среднее между воем гиены и теми звуками, что издавала во сне пьяная Хестер.
   
— И это наше будущее? — недоуменно спросила миссис Лиш. — И это лучший ученик класса из самой престижной школы в стране? Этого нам следует ждать от наших будущих вождей, мать их?
   
Нет, миссис Лиш, мог бы я сейчас ответить ей. Не этого нам следовало ждать от наших будущих вождей, и вовсе не таким окажется наше будущее. Наше будущее приведет нас совсем в другую сторону — и вожди наши будут очень мало похожи на Оуэна Мини.
   
Но тогда мне не хватило смелости ответить ей. Оуэн, однако, был не их тех, кого можно дразнить безнаказанно, — Оуэн Мини покорно принимал то, что считал своей судьбой, но не терпел, когда с ним обращались свысока.
   
— Я, КОНЕЧНО, НЕ ПРЕЗИДЕНТ, — скромно заметил Оуэн. — И К ТОМУ ЖЕ Я НЕ ЖЕНАТ. И Я, РАЗУМЕЕТСЯ, ДАЖЕ НЕ ЗНАКОМ С МЭРИЛИН МОНРО. И НАВЕРНОЕ, ОНА НИКОГДА НЕ ЗАХОТЕЛА БЫ ПЕРЕСПАТЬ СО МНОЙ. НО ЗНАЕТЕ ЧТО, — он загадочно посмотрел на миссис Лиш, которая, как и ее сыночек, вся сотрясалась от смеха, — ЕСЛИ БЫ СО МНОЙ ЗАХОТЕЛИ ПЕРЕСПАТЬ ВЫ —Я ИМЕЮ В ВИДУ, ПРЯМО СЕЙЧАС, КОГДА Я НЕ ПРЕЗИДЕНТ И НЕ ЖЕНАТ, — ЧТО Ж, ЧЕРТ ПОБЕРИ, Я ДУМАЮ, МОЖНО ПОПРОБОВАТЬ.
   
Видели вы когда-нибудь подавившуюся костью собаку? Собаки жадно заглатывают еду, а потом иногда очень выразительно давятся. Я в жизни не видел, чтобы смех обрывался так резко: миссис Лиш со своим сынком буквально оцепенели.
   
— Что ты мне сказал? — переспросила миссис Лиш.
   
— НУ ТАК КАК? — допытывался Оуэн Мини. — ВЫ НЕ ПРОТИВ? — Он не стал дожидаться ответа, а лишь пожал плечами; мы постояли немного, вдыхая сухой, пыльный, провонявший табачным дымом воздух — привычный запах редакционных кабинетов «Грейвсендской могилы». Затем Оуэн просто подошел к вешалке, снял свою красно-черную клетчатую охотничью кепку и куртку из такой же порядком поизносившейся ткани и вышел на холод, что так плохо действовал на капризную кожу миссис Лиш. Ларри был до того труслив, что даже словом не решился ответить Оуэну — не говоря уж о том, чтобы наброситься на него сзади и ткнуть головой в первый попавшийся сугроб; то ли по трусости, то ли просто посчитал, что честь его мамаши не стоит столь яростной защиты. На мой взгляд, Митци Лиш в общем никакой защиты не стоила.
   
Но наш директор Рэнди Уайт оказался рыцарем — в том, что касается защиты слабого пола, он проявил старомодную галантность. Естественно, он возмутился, узнав, как Оуэн оскорбил миссис Лиш; естественно и то, что он испытывал к Лишам благодарность за их денежные пожертвования на нужды Академии. И естественно, Рэнди Уайт заверил миссис Лиш, что он «разберется» с теми, кто посмел так нагло унизить ее.
   
Когда нас с Оуэном вызвали в кабинет директора, мы еще не знали всего, что Митци Лиш наговорила ему об этом «инциденте», — именно так Рэнди Уайт назвал все случившееся.
   
— Я намерен докопаться до сути этого позорного инцидента, — заявил директор нам с Оуэном. — Правда ли, что ты сделал гнусное предложение миссис Лиш прямо в редакционном кабинете школьной газеты? — спросил Рэнди Уайт Оуэна.
   
— ЭТО БЫЛА ШУТКА, — ответил Оуэн Мини. — ОНА СМЕЯЛАСЬ НАДО МНОЙ, ВСЕ ВРЕМЯ СМЕЯЛАСЬ — ОНА ЯСНО ДАВАЛА ПОНЯТЬ, ЧТО СЧИТАЕТ МЕНЯ ПОСМЕШИЩЕМ, — сказал он. — И ПОТОМУ Я ОТВЕТИЛ ТАК, КАК ПОСЧИТАЛ УМЕСТНЫМ.
   
— По-твоему, делать подобные предложения матери своего школьного товарища «уместно»? Как тебе только в голову пришло? — вопросил Рэнди Уайт. — Да еще в стенах школы!
   
Мы с Оуэном позже узнали, что наибольшую ярость миссис Лиш вызвало именно то, что «гнусное предложение» было сделано «в стенах школы». Она сказала директору, что это верное «основание для исключения». Нам потом об этом разболтал сам Ларри Лиш. Ларри не любил нас, но даже ему было неловко, что его мать так настойчиво требует исключения Оуэна Мини из школы.
   
— По-твоему, делать подобные предложения матери своего школьного товарища «уместно», а? — повторил вопрос Рэнди Уайт.
   
— Я ХОТЕЛ СКАЗАТЬ, ЧТО МОИ СЛОВА БЫЛИ УМЕСТНЫМИ ПРИ ТОМ, КАК ОНА СЕБЯ ВЕЛА, — ответил Оуэн.
   
— Она безобразно с ним разговаривала, — заметил я директору.
   
— ЕЕ ОЧЕНЬ СМЕШИЛО, ЧТО Я БУДУ ЧИТАТЬ ПРОЩАЛЬНУЮ РЕЧЬ НА ВРУЧЕНИИ ДИПЛОМОВ, — сказал Оуэн Мини.
   
— Она открыто насмехалась над Оуэном, — снова заговорил я. — Она смеялась ему в лицо, прямо издевалась над ним, — добавил я.
   
— ОНА САМА СО МНОЙ ЗАИГРЫВАЛА! — сказал Оуэн.
   
В то время ни я, ни Оуэн не умели толком описать словами, как миссис Лиш пыталась задавить нас своей сексуальностью; иначе, может быть, даже Рэнди Уайт понял бы нашу неприязнь к женщине, которая так навязчиво разыгрывала перед нами — и особенно перед Оуэном — опытную совратительницу. Она с ним кокетничала, она подзуживала его, она унижала его — или, во всяком случае, пыталась. С какой стати после всего этого она оскорбилась ответной грубостью Оуэна?
   
Но попробуйте найти нужные слова и членораздельно объяснить все это, когда вам всего девятнадцать лет и вы стоите и нервничаете в кабинете у директора!
   
— Ты спросил у матери своего товарища, согласится ли она лечь с тобой в постель, в присутствии ее родного сына! — сказал Рэнди Уайт.
   
— ВЫ ВЫРЫВАЕТЕ ФРАЗУ ИЗ КОНТЕКСТА, — возразил Оуэн.
   
— Ну так поделись с нами, что это за «контекст»! — не отступал Рэнди Уайт.
   
В глазах Оуэна промелькнула тревога.
   
— МИССИС ЛИШ РАССКАЗАЛА НАМ ОДНУ ОЧЕНЬ НЕПРИЯТНУЮ И ПОРОЧАЩУЮ ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА СПЛЕТНЮ, — произнес Оуэн. — ЕЙ, КАЖЕТСЯ, БЫЛО ПРИЯТНО ВИДЕТЬ, КАК Я РАССТРОИЛСЯ, КОГДА ВСЕ ЭТО УЗНАЛ.
   
— Это правда, сэр, — подтвердил я.
   
— Что за сплетня, ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Рэнди Уайт.
   
Оуэн стоял молча.
   
— Ради бога, Оуэн, себя-то защити! — не выдержал я.
   
— ЗАТКНИСЬ, — отрезал он.
   
— Расскажи, Оуэн, что она тебе говорила, — снова попросил директор.
   
— ЭТО ВСЕ ОЧЕНЬ МЕРЗКО, — ответил Оуэн Мини, и в самом деле полагая, что защищает президента Соединенных Штатов. Оуэн Мини защищал репутацию своего верховного главнокомандующего!
   
— Да скажи ты, Оуэн! — воскликнул я.
   
— ЭТО КОНФИДЕНЦИАЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ, — сказал Оуэн — ВАМ ПРИДЕТСЯ ПРОСТО ПОВЕРИТЬ МНЕ — ОНА ВЕЛА СЕБЯ МЕРЗКО ОНА ЗАСЛУЖИЛА, ЧТОБЫ И НАД НЕЙ ТОЖЕ ПОСМЕЯЛИСЬ
   
— Миссис Лиш говорит, что ты сделал ей грубое, просто-таки похабное — да-да, я повторяю, похабное! — предложение в присутствии ее сына, — сказал Рэнди Уайт — Она говорит, что ты оскорбил ее, что ты вел себя грязно, непристойно и что ты позволил себе антисемитские выпады, — добавил директор
   
— А ЧТО, РАЗВЕ МИССИС ЛИШ ЕВРЕЙКА? — обернулся ко мне Оуэн — Я ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЛ, ЧТО ОНА ЕВРЕЙКА!
   
— Она говорит, что ты позволил себе антисемитские выпады, — повторил директор
   
— ПОТОМУ ЧТО Я ПРЕДЛОЖИЛ ЕЙ СО МНОЙ ПЕРЕСПАТЬ? — спросил Оуэн
   
— Ага, значит, ты признаешь, что предложил ей это? — спросил Рэнди Уайт — Ну и допустим, она сказала бы «да» — что тогда?
   
Оуэн Мини пожал плечами
   
— НЕ ЗНАЮ, — задумчиво произнес он. — НАВЕРНОЕ, Я БЫ СОГЛАСИЛСЯ — А ТЫ РАЗВЕ НЕТ? — обратился он ко мне. Я кивнул. — ВЫ, Я ЗНАЮ, НЕ СОГЛАСИЛИСЬ БЫ! — Оуэн снова повернулся к директору — ПОТОМУ ЧТО ВЫ ЖЕНАТЫ, — добавил он — КАК РАЗ ЭТО Я И ХОТЕЛ ЕЙ ОБЪЯСНИТЬ — А ОНА СТАЛА НАДО МНОЙ ИЗДЕВАТЬСЯ. ОНА СПРОСИЛА, СМОГ ЛИ БЫ Я ЗАНЯТЬСЯ «ЭТИМ» С МЭРИЛИН МОНРО, — объяснил Оуэн — И Я СКАЗАЛ «ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ЖЕНАТ — НЕТ». ТУТ ОНА НАЧАЛА НАДО МНОЙ СМЕЯТЬСЯ.
   
— Мэрилин Монро? — недоуменно переспросил директор — А при чем здесь Мэрилин Монро?!
   
Но Оуэн не стал больше ничего говорить. Позже он сказал мне
   
— ПОДУМАЙ О СКАНДАЛЕ! ПОДУМАЙ, ЧТО БУДЕТ, ЕСЛИ ЭТИ СПЛЕТНИ ПРОСОЧАТСЯ В ГАЗЕТЫ!
   
Неужели он всерьез боялся, что падение президента Кеннеди могло начаться с редакционной статьи в «Грейвсендской могиле»?
   
— Ты что, хочешь, чтоб тебя выперли из школы за то, что ты защищаешь президента? — спросил я его.
   
— ОН ВАЖНЕЕ, ЧЕМ Я, — возразил Оуэн Мини. Сегодня я уже не уверен, что Оуэн тогда был прав; обычно он оказывался прав почти во всем — но я склонен думать, что Оуэн Мини заслуживал защиты не менее, чем Д.Ф.К.
   
А посмотрите, какая шваль пытается защищать президента сегодня!
   
Но Оуэн Мини защищаться не стал — как мы ни уговаривали. Он сказал Дэну Нидэму, что подстрекательские выпады миссис Лиш представляют УГРОЗУ НАЦИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ и даже ради того, чтобы спастись от гнева Рэнди Уайта, Оуэн не согласится повторять услышанную им клевету.
   
На собрании преподавателей директор заявил, что подобного рода неуважение к взрослым — да еще к родителям учеников Академии! — терпеть нельзя. Мистер Эрли возразил, мол, школьными правилами не запрещается делать подобные предложения матерям своих одноклассников и потому Оуэна нельзя считать нарушителем.
   
Директор попытался направить дело на рассмотрение исполнительного комитета, но Дэн Нидэм знал, что у Оуэна останется мало шансов на спасение перед этой кучкой директорских прихвостней — во всяком случае, они обеспечивали большинство при любом голосовании комитета, как справедливо заметил в свое время Голос. Это дело не подпадает под рассмотрение исполнительного комитета, настаивал Дэн; Оуэн не совершил ни одного проступка из тех, что в школе считаются «основанием для исключения»
   
Не совсем так, возразил директор. Как насчет «безнравственного поведения с девушкой»! Кое-кто из преподавателей поспешил заметить, что Митци Лиш не «девушка», после чего директор зачитал телеграмму, которую ему прислал бывший муж Митци Лиш, Герб. Голливудский продюсер выражал надежду, что оскорбление, нанесенное его бывшей жене — а равно и унижение, которое при этом пришлось испытать его сыну, — не останутся безнаказанными.
   
— Ну так назначьте Оуэну дисциплинарный испытательный срок, — предложил Дэн Нидэм. — Это ведь наказание, и притом более чем достаточное.
   
Однако Рэнди Уайт напомнил, что Оуэн обвиняется в более серьезном проступке, чем просто непристойное предложение матери своего одноклассника. Или, может, уважаемое собрание не считает обвинение в антисемитизме серьезным? Вправе ли школа с таким богатым этническим представительством терпеть проявления подобного рода «дискриминации»?
   
Но миссис Лиш не сумела представить сколько-нибудь веских доказательств для того, чтобы обвинить Оуэна в антисемитизме. Даже Ларри Лиш, когда его спросили об этом, не смог припомнить среди замечаний Оуэна ни одного, которое можно было бы истолковать как антисемитское. Ларри по сути признался, что его мать имеет привычку навешивать ярлык антисемита на каждого, кто обращается с ней мало-мальски непочтительно, — как будто единственно возможной причиной неприязни к ней может быть только то, что она еврейка. Дэн Нидэм обратил внимание присутствующих, что Оуэн и понятия не имел, что Лиши евреи.
   
— Да как можно было этого не знать? — в сердцах воскликнул директор Уайт.
   
Дэн заметил, что в реплике директора антисемитизма гораздо больше, чем в любой фразе, приписываемой Оуэну Мини.
   
И Оуэна пощадили. Ему назначили «дисциплинарное испытание» — до конца зимнего триместра — с предупреждением, прекрасно всеми понятым: любой проступок любого рода будет рассматриваться как «основание для исключения». В этом случае он предстанет перед судом исполнительного комитета и никто из друзей-преподавателей его уже не спасет.
   
Директор предложил, чтобы Оуэна — вдобавок к испытательному сроку — отстранили от должности главного редактора «Грейвсендской могилы» или чтобы Голос замолк до конца зимнего триместра, а может, даже и то и другое. Однако собрание выступило против.
   
На самом деле то, что миссис Лиш обвинила Оуэна в антисемитизме, здорово разозлило тех преподавателей, которые и вправду были настроены весьма антисемитски. Что до Рэнди Уайта, то мы с Оуэном и Дэном подозревали, что директор — самый ярый антисемит из всех, кого мы знали.
   
Таким образом, в результате «инцидента» Оуэн заработал дисциплинарный испытательный срок до конца зимнего триместра. Если не считать, что Оуэн теперь оказывался в подвешенном состоянии — и лучше было пока не вляпываться в новые истории, — «дисциплинарное испытание» не относилось к суровым наказаниям, особенно для ученика, не живущего в общежитии. Самое главное — Оуэн терял данное только старшеклассникам право ездить по средам и субботам в Бостон. Живи он в общежитии, то потерял бы еще и право на выходные покидать пределы учебного городка, а так он все равно проводил все выходные дома или у меня.
   
Тем не менее Оуэн не питал ни малейшей благодарности к школе за подобное снисхождение; его возмущал сам факт наказания. Такая враждебность, в свою очередь, не понравилась преподавателям — включая многих из тех, что сочувствовали Оуэну. Они хотели признательности за свое великодушие, за то, что сумели противостоять директору; вместо этого Оуэн стал их в упор не замечать. Он ни с кем не здоровался, даже головы не поворачивал. И ни с кем не заговаривал — даже в классе! — и отвечал, только если к нему обращались первыми. Когда его все же вынуждали заговорить, то ответы были непривычно односложными. Что касается его обязанностей главного редактора «Грейвсендской могилы», то он просто-напросто перестал писать редакционные статьи, которые некогда снискали Голосу имя и славу.
   
— Что случилось с Голосом, Оуэн? — спросил его мистер Эрли.
   
— ГОЛОС НАУЧИЛСЯ ДЕРЖАТЬ РОТ НА ЗАМКЕ, — отвечал Оуэн.
   
— Знаешь, Оуэн, — обратился к нему Дэн Нидэм, — не отталкивай протянутую руку!
   
— ГОЛОС УГОДИЛ ПОД ЦЕНЗУРУ, — ответил Оуэн Мини. — ПРОСТО ПЕРЕДАЙТЕ ВСЕМ УЧИТЕЛЯМ, И ДИРЕКТОРУ ТОЖЕ, ЧТО ГОЛОС ЗАНЯТ — ОН РАЗУЧИВАЕТ СВОЮ ПРОЩАЛЬНУЮ РЕЧЬ! Я ДУМАЮ, НИКТО НЕ СМОЖЕТ ВЫГНАТЬ МЕНЯ ИЗ ШКОЛЫ ЗА ТО, ЧТО Я СКАЖУ НА ВРУЧЕНИИ ДИПЛОМОВ!
   
Вот так Оуэн Мини ответил на наказание: он пригрозил директору и преподавателям своим Голосом — Голосом, умолкшим, как мы все прекрасно знали, лишь на время, но по-прежнему яростным.
   
Не кто иной, как доктор Дольдер, этот болван из Цюриха, предложил преподавателям, чтобы те обязали Оуэна Мини поговорить с ним.
   
— Такая враждебность! — удивился доктор Дольдер — У него ведь настоящий талант убедительно излагать свои мысли — да? А сейчас он сдерживается, лишает себя удовольствия высказываться — и что? Враждебность, если ее сдерживать, только возрастает — разве нет? — рассуждал доктор Дольдер. — Уж лучше я дам ему выпустить пар, и пусть он сорвет на мне свое ожесточение! — провозгласил доктор. — В конце концов, мы же не хотим иметь еще один инцидент с другой женщиной старше его. Может, в следующий раз это будет жена кого-то из преподавателей — да?
   
И таким образом Оуэну Мини было велено встретиться со школьным психиатром.
   
— «ОТЧЕ! ПРОСТИ ИМ, ИБО НЕ ЗНАЮТ, ЧТО ДЕЛАЮТ», — сказал Оуэн.
   
   
Торонто, 14 июля 1987 года — все жду, когда меня пригласят в залив Джорджиан-Бей, а приглашение все никак не приходит В «Нью-Йорк таймс», кажется, решили свести всю суть аферы «Иран-контрас» к единственному вопросу: «знал» или «не знал» президент Рейган, что деньги, вырученные от тайных поставок оружия Ирану, переправлялись для поддержки никарагуанских контрас. Черт возьми! Неужели недостаточно «знать», что президент хотел и намеревался продолжать поддерживать контрас после того, как конгресс сказал ему: «Хватит»?
   
Меня тошнит, когда я слышу, какие нотации читают подполковнику Оливеру Норту[25]. Ему-то они на кой черт? Подполковник полон решимости поддерживать контрас и дальше — «во имя любви к Богу и к родине». Он уже подтвердил, что будет выполнять все, что ему прикажет его главнокомандующий. А мы теперь слушаем всех этих сенаторов и конгрессменов, что снова выдвигают свои кандидатуры. Они открывают подполковнику глаза на Конституцию Соединенных Штатов; они объясняют ему, что патриотизм не обязательно сводится к слепому выполнению конкретных распоряжений президента и что несогласие с президентом вовсе не обязательно является антиамериканизмом. Они бы еще добавили, что пока не доказано, будто Бог принадлежит к республиканской партии. Зачем разглагольствовать перед подполковником Нортом, пытаясь доказать ему очевидное? Или у них кишка тонка высказать то же самое священной особе своего главнокомандующего?
   
Если Хестер продолжает следить за всем происходящим, то, уверен, она сейчас блюет. Наверняка ее просто наизнанку выворачивает. Она, конечно, должна помнить те уродливые наклейки на машинах времен вьетнамской войны — с очаровательным американским флагом и большими бело-красно-синими буквами — инициалами нашей любимой родины. Подполковник Норт наверняка помнит их.
   
    
Америка!
   
   
— гласила наклейка —
   
    
Люби ее
    
или
    
покинь ее!
   
   
Глубокомысленно, правда? Помните это?
   
А теперь нам приходится слушать эти лекции по гражданскому праву избранные народом высшие должностные лица проповедуют подполковнику морской пехоты, что любовь к родине и любовь к Богу (а также отвращение к коммунизму) в демократическом обществе можно выразить и иначе. Подполковник, похоже воспитанию не поддается, самодовольные фарисеи только зря сотрясают воздух. Сомневаюсь, чтобы и президента Рейгана можно было наставить на путь демократии.
   
Я помню, как говорила бабушка — всякий раз, когда видела или читала какую-нибудь откровенную чушь Оуэн подхватил у нее это убийственное выражение и в наш последний год в Грейвсенде неоднократно им пользовался. Когда кто-нибудь нес очередную ахинею, Оуэн Мини говорил: «ЗНАЕШЬ, ЭТО ПРЯМО ДЛЯ ТЕЛЕВИДЕНИЯ». Не сомневаюсь, он сказал бы то же самое насчет слушаний в конгрессе по делу «Иран-контрас» — конкретно насчет того, что «знал» и чего «не знал» президент Рейган. «ВСЕ ЭТО ПРЯМО ДЛЯ ТЕЛЕВИДЕНИЯ», — сказал бы Оуэн.
   
   
Точно так же он отзывался о своих встречах с доктором Дольдером. Школьное начальство обязало его ходить к доктору Дольдеру два раза в неделю, и, когда я попросил его рассказать, о чем он там беседует с этим швейцарским идиотом, Оуэн сказал: «ВСЕ ЭТО ПРЯМО ДЛЯ ТЕЛЕВИДЕНИЯ». Подробностей он мне особо не рассказывал, однако любил поиздеваться над кое-какими вопросами доктора Дольдера, утрируя его акцент
   
— СНАТШИТ, ТЕПЬЯ ПРИФЛЕКАЙТ ШЕНШИНЫ, КОТОРЫЕ СТАРШЕ ТЕПЬЯ, — ПОТШЕМУ ЭТО ТАК?
   
Мне стало интересно, признался ли он доктору, что ему всегда нравилась моя мама (по-моему, он даже был в нее влюблен). Я уверен, услышав это, доктор Дольдер пришел бы в неописуемое волнение.
   
— СНАТШИТ, ШЕНШИНА, КОТОРУЮ ТЫ УПИЛ С ПЕЙСПОЛЬНЫМ МЬЯТШОМ, — ЭТО ИС-СА НЕЕ ТЫ СТАЛ ПРЕТЛАГАЙТ ЧУШИМ МАМАМ ПЕРЕСПАЙТ С ТОПОЙ, ТАК?
   
— Да ну тебя! — сказал я Оуэну. — Уж не настолько он идиот!
   
— СНАТШИТ, ТЫ ПРИСМАТРИВАЙШЬ К ШЕНАМ ТВОИХ ПРЕПОТАВАТЕЛЕЙ — СКАШИ, К КОМУ?
   
— Да ладно! — махнул я рукой. — Нет, правда, о чем он тебя спрашивает?
   
— СНАТШИТ, ТЫ ФЕРИШЬ В ПОГА — ЭТО ОТШЕНЬ ИНТЕРЕСНО!
   
Оуэн так никогда и не рассказал мне, что у них на самом деле происходило на этих собеседованиях. Я знал, что доктор Дольдер порядочный олух; но я знал также и то, что даже олуха кое-что настораживало бы в Оуэне Мини. Каким бы ни был доктор Дольдер долдоном, он наверняка хоть что-то уловил насчет ОРУДИЯ В РУКАХ БОГА. Даже доктор Дольдер должен был заметить странное и тревожное отвращение Оуэна к католичеству. А этот единственный в своем роде, чисто оуэновский фатализм — хорошему психиатру тут нашлось бы где развернуться; уверен, доктор Дольдер перепугался бы до смерти. Интересно, дошел ли Оуэн в своей откровенности до того, чтобы рассказать доктору Дольдеру про могилу Скруджа? И неужели он дал понять, что ЗНАЕТ, сколько ему еще осталось ходить по земле?
   
— Что ты ему там рассказываешь? — спрашивал я Оуэна.
   
— ПРАВДУ, — ответил Оуэн Мини. — НА ВСЕ ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ ОН ЗАДАЕТ, Я ОТВЕЧАЮ ПРАВДУ. И БЕЗ ВСЯКИХ ШУТОК
   
— Боже мой! — сказал я — Ты так и в самом деле наживешь себе неприятности!
   
— ОЧЕНЬ СМЕШНО, — огрызнулся он.
   
— Слушай, Оуэн, — сказал я. — Ты что, рассказываешь ему все, о чем думаешь и во что веришь? Ну ведь не все, правда? — допытывался я.
   
— ВСЕ, — отвечал Оуэн Мини. — ВСЕ, ЧТО ОН СПРАШИВАЕТ.
   
— О Господи! — воскликнул я. — Ну а он-то что на это может ответить? Что он тебе сказал.
   
— ОН ВЕЛЕЛ МНЕ ПОГОВОРИТЬ С ПАСТОРОМ МЕРРИЛОМ —ТАК ЧТО ТЕПЕРЬ Я ЕЩЕ И С НИМ ДОЛЖЕН ВИДЕТЬСЯ ДВА РАЗА В НЕДЕЛЮ, — сказал Оуэн. — ТЕПЕРЬ Я С КАЖДЫМ ИЗ НИХ ПО ОЧЕРЕДИ СИЖУ И РАЗГОВАРИВАЮ — РАССКАЗЫВАЮ О ТОМ, О ЧЕМ РАЗГОВАРИВАЛ ПЕРЕД ЭТИМ С ДРУГИМ. ПО-МОЕМУ, ОНИ ДРУГ О ДРУГЕ УЗНАЛИ МНОГО НОВОГО
   
— Понял, — ответил я, но ничего я не понял.
   
Оуэн прослушал все до единого курсы, что преподобный Льюис Меррил читал в Академии. Он с такой жадностью поглощал все темы по истории религии и Священному Писанию, что на последнем году учебы для него не осталось ничего нового, и мистер Меррил разрешил ему самостоятельные штудии. Оуэна особенно занимало чудо воскрешения, он вообще с большим интересом относился ко всем чудесам, но особенно — к жизни после смерти и потому в своей бесконечной триместровой работе трактовал эти темы в свете своего любимого изречения из Исайи: «Горе тем, которые зло называют добром, а добро злом». Оуэн теперь относился к мистеру Меррилу заметно лучше, чем раньше, когда сомнения пастора раздражали склонного к категоричности Оуэна. Мистер Меррил не мог не знать, какую роль сыграл Голос в назначении пастора на должность школьного священника, и оттого чувствовал себя неловко. Когда они сидели вместе в ризнице у пастора Меррила, я думаю, ни тот ни другой отнюдь не чувствовали себя свободно и непринужденно, в то же время оба, кажется, относились друг к другу очень уважительно.
   
Оуэн ни на кого не действовал успокаивающе, а человека беспокойнее, чем преподобный Льюис Меррил, я просто не встречал, так что могу себе представить, как в церкви Херда все скрипело и шуршало во время их бесед — или как там они это называли. Оба, конечно, нервно ерзали, сидя в ризнице друг напротив друга, мистер Меррил беспрестанно выдвигал и снова задвигал ящики старого стола и ездил на своем старом кресле с колесиками от одного края стола к другому, а Оуэн Мини щелкал костяшками пальцев, закидывал ногу на ногу, потом снова вытягивал их, и пожимал плечами, и вздыхал, и протягивал руки к столу преподобного мистера Меррила, пусть даже только затем, чтобы приподнять пресс-папье или молитвенник и тут же положить на место.
   
— О чем ты разговариваешь с мистером Меррилом? — спросил я Оуэна.
   
— С ПАСТОРОМ МЕРРИЛОМ Я ГОВОРЮ О ДОКТОРЕ ДОЛЬДЕРЕ, А С ДОКТОРОМ ДОЛЬДЕРОМ Я ГОВОРЮ О ПАСТОРЕ МЕРРИЛЕ, — ответил Оуэн.
   
— Слушай, но я же знаю, тебе нравится пастор Меррил, — по крайней мере, мне так кажется. Разве нет? — спросил я его.
   
— МЫ БЕСЕДУЕМ О ЖИЗНИ ПОСЛЕ СМЕРТИ, — сказал Оуэн Мини.
   
— Понял, — ответил я, как обычно, ничего не поняв. Я поражался, как Оуэну Мини никогда не надоедает об этом беседовать.
   
   
Торонто, 21 июля 1987 года — сегодня в городе просто адская жараю Я сходил постричься в привычное место, на углу Батерст и Сент-Клэр, и девушка-парикмахер (к чему я, кажется, никогда не смогу привыкнуть!), как обычно, спросила меня.
   
— Как вас подстричь? Покороче?
   
— Под Оливера Норта, — ответил я.
   
— Под кого?! — переспросила она.
   
О, Канада! Хотя, уверен, и в Штатах есть молоденькие парикмахерши, которые не знают, кто такой подполковник Норт. А через пару лет о нем вообще все забудут. Много ли найдется таких, кто помнит Мелвина Лэйрда? А генерала Крейтона Абрамса или генерала Уильяма Уэстморленда — не говоря уже о том, кто из них кого заменил? А кто заменил генерала Максвелла Тейлора? А генерала Кертиса Лимея? А кого заменил Эллсворт Банкер? Не помните? Ну конечно вы не помните!
   
Там на улице, совсем рядом с парикмахерской, идет стройка, и потому стоит ужасный лязг и скрежет. Однако, я уверен, моя молоденькая парикмахерша меня расслышала.
   
— Оливер Норт, — повторил я. — Есть такой подполковник морской пехоты США Оливер Норт.
   
— М-м, я думаю, вы хотите совсем коротко, да? — предположила она.
   
— Да, пожалуйста, — кивнул я в ответ. Пора мне, пожалуй, прекращать читать «Нью-Йорк таймс». Во всех этих новостях нет совершенно ничего такого, что стоило бы помнить. Почему же тогда мне так трудно все это забыть?
   
Никто не обладал такой памятью, как Оуэн Мини. Уверен на все сто, к концу зимнего триместра в 62-м году он ни разу не спутал то, что говорил доктору Дольдеру, с тем, что говорил преподобному Льюису Меррилу, — но точно так же я уверен, что у этих двоих в головах все перепуталось! Наверняка к концу триместра они либо думали, что Оуэна следует выгнать из школы, либо — что он должен стать новым директором. В Грейвсендской академии всегда так бывает к концу зимнего триместра: от нью-хэмпширской зимы буквально все слегка сходят с ума.
   
Кому не надоест вставать затемно? А Оуэну — тому и вовсе часто приходилось подниматься раньше других: он ведь отрабатывал свою стипендию официантом в столовой для преподавателей и в дни дежурства должен был приезжать по крайней мере за час до завтрака. Официанты завтракали на кухне, а потом накрывали столы до того, как прибудут другие ученики и преподаватели. Затем, после завтрака, они должны были все убрать и успеть к началу утреннего собрания, как ловко окрестил наш новый директор то, что раньше называлось утренней службой.
   
В то субботнее февральское утро было до того холодно, что красный пикап не хотел заводиться ни в какую, и Оуэну пришлось перенести аккумулятор на тягач да еще и съехать на нем с Мейден-Хилла, прежде чем тот завелся. Оуэн не любил дежурить по столовой в выходные; кроме того, существовала еще одна загвоздка, связанная с тем, что он не жил в общежитии и должен был добираться до школы на машине: могу только догадываться, как его злило, когда он, подъезжая к Главному корпусу Академии, обнаруживал на полукруглой подъездной аллее, там, где всегда ставил свой грузовик, чужую машину. Тягач «Гранитной компании Мини» был так огромен, что, если на подъездной аллее стояла еще хоть одна машина, Оуэну приходилось искать место для тягача на Центральной улице. А в зимние месяцы, ко всему прочему, существовал запрет на парковку на Центральной — чтобы не мешать уборке снега, и это тоже выводило Оуэна из себя. Машиной, которая не давала Оуэну поставить свой грузовик на подъездной аллее рядом с Главным корпусом, был «фольксваген-жук» доктора Дольдера.
   
Доктор Дольдер обходился со своим четырехколесным другом с присущей его соотечественникам гипертрофированной пунктуальностью и предсказуемостью. Холостяцкая квартирка доктора находилась в Куинси-Холле — общежитии на самой дальней окраине учебного городка; тем не менее это все-таки была территория Академии. У Главного корпуса доктор Дольдер оставлял своего «жука» тогда и только тогда, когда был подшофе.
   
Дело в том, что Рэнди и Сэм Уайты часто приглашали его на ужин. Приезжая к ним в гости, он ставил машину у Главного корпуса — а после, слегка перебрав со спиртным, оставлял машину и шел домой пешком. Учебный городок был не так уж велик, чтобы доктор Дольдер не мог или не хотел пройти пешком в оба конца — в гости и обратно, — просто он относился к тем европейцам, которые сразу и бесповоротно заражаются самой американской из болезней всем известно, что американец шагу не ступит пешком, если этот шаг можно проехать.Не сомневаюсь, что в своем Цюрихе доктор Дольдер ходил пешком куда угодно, но, попав в Грейвсенд, он разъезжал по учебному городку так, словно тот был не меньше всей Новой Англии.
   
Когда докторский «фольксваген» стоял на подъездной аллее возле Главного корпуса, все до единого знали доктор просто-напросто демонстрирует свою неповторимую швейцарскую осмотрительность. Он вовсе не был пьяницей, и к тому же на пустынных дорожках между домом Уайтов и Куинси-Холлом ему вряд ли бы удалось задавить слишком много трезвых и ни в чем не повинных обитателей Грейвсенда. Скорее всего, ему вообще никто не встретился бы, но доктор Дольдер, во-первых, любил своего «жука», а во-вторых, был осторожным.
   
Однажды какой-то ученик-первогодок с немецкой кафедры вывел пальцем по свежевыпавшему снегу на лобовом стекле «фольксвагена»: Herr Doktor Dolder bat zu viel betrunken![26] Обычно, встретившись с Оуэном за завтраком или на утреннем собрании, я запросто мог определить, ходил ли накануне доктор Дольдер в гости. Если на дворе стояла зима и Оуэн мрачно смотрел исподлобья, я знал рано утром ему пришлось подыскивать себе место для стоянки. Одного взгляда на Оуэна мне было достаточно, чтобы тут же определить сначала у него не завелся красный пикап, а потом возле Главного корпуса не нашлось места для тягача.
   
— Что случилось? — спрашивал я на всякий случай.
   
— ЭТА ПЬЯНАЯ ШВЕЙЦАРСКАЯ ЗАДНИЦА… — задыхаясь от возмущения, выдавал Оуэн Мини.
   
— Понял, — отвечал я.
   
Так что я вполне могу себе представить, как на него подействовал «жук» нашего школьного психиатра в то февральское утро.
   
Я представляю, как Оуэн сидел в холодной кабине своего грузовика (в этом монстре можно было проехать целый час, пока наконец заработает обогреватель) и наверняка курил, как паровоз, да еще и бормотал что-то себе под нос, когда вдруг увидел в световой полосе фар приближающихся к нему баскетболистов школьной команды почти в полном составе. От мороза изо рта у них вырывались клубы пара, и Оуэну, верно, показалось, что они тоже курят, хотя он знал их всех до единого и знал, что на самом деле никто из них не курит, он забавлял их по нескольку раз в неделю, самозабвенно отрабатывая в зале свой знаменитый «бросок».
   
Потом он рассказывал мне, что баскетболистов было человек восемь-десять — не вся команда. Они все жили в одном общежитии — такие общаги для спортсменов есть в любом учебном городке. Поскольку команда Академии в тот день проводила матч с какой-то школой у черта на куличках, они отправились в столовую пораньше, чтобы позавтракать вместе с дежурными официантами. Это были здоровенные веселые парни, они бодро вышагивали, посмеиваясь и дурачась, судя по всему, они с легкостью встали до рассвета — и теперь радовались, что пропустят субботние занятия, и предвкушали предстоящий день как сплошное приключение. Оуэн Мини, пребывая в не столь радужном настроении, приспустил стекло своей промерзшей кабины и подозвал их.
   
Добродушные баскетболисты были, как всегда, безумно рады видеть его. Они стали запрыгивать на платформу тягача, бузить и спихивать друг друга на землю.
   
— ВЫ, РЕБЯТА, ВСЕ ИЗ СЕБЯ ТАКИЕ СИЛЬНЫЕ, — польстил Оуэн Мини, и они все согласно загудели в ответ. В лучах фар оуэнового грузовика вырисовывался безобидный «фольксваген-жук» доктора Дольдера, покрытый корочкой льда и слегка припорошенный ночным снежком — А СЛАБО ВАМ ПОДНЯТЬ ВОН ТОТ «ФОЛЬКСВАГЕН»? — сказал Оуэн Мини. Но им, конечно, было не слабо — они могли бы не то что поднять докторского «жука», а и отнести его хоть за городскую черту.
   
Капитаном баскетбольной команды был добродушный амбал; когда Оуэн отрабатывал вместе с ним свой «бросок», капитан подбрасывал Оуэна одной рукой.
   
— Нет проблем, — снисходительно бросил капитан Оуэну. — Куда нести?
   
Оуэн мне потом клялся и божился, что вся ЗАТЕЯ пришла ему в голову только в эту секунду.
   
Мне совершенно ясно, что Оуэн так и не смог побороть в себе раздражение от того, что Рэнди Уайт перенес утреннюю службу из церкви Херда в Главный корпус и переименовал ее в утреннее собрание; и, не сомневаюсь, Оуэн по-прежнему считал, что директор РИСУЕТСЯ. Декорации спектакля, поставленного Дэном в зимнем триместре, уже были разобраны; сцена так называемого Большого зала стояла пустой. И эта широкая закругленная мраморная лестница, поднимающаяся к величественным двойным дверям Большого зала… Оуэн был уверен, что «фольксваген» доктора Дольдера легко пройдет через них. А ведь в этом и вправду что-то было: взять да припарковать этот маленький дерзкий автомобильчик прямо посредине сцены — эдакий веселый и безобидный привет директору и всем школьникам: пусть улыбнутся накануне неумолимо надвигающегося мартовского аврала, за которым и не видно долгожданных и спасительных весенних каникул…
   
— ОТНЕСИТЕ ЕГО В ГЛАВНЫЙ КОРПУС, — велел Оуэн капитану баскетболистов. — ЗАТАЩИТЕ ПО ЛЕСТНИЦЕ В БОЛЬШОЙ ЗАЛ И ПОСТАВЬТЕ НА СЦЕНЕ, — распоряжался Оуэн. — ПОСТАВЬТЕ ТОЧНО ПОСРЕДИНЕ, РЯДОМ С ДИРЕКТОРСКОЙ ТРИБУНОЙ, ФАРАМИ К ЗРИТЕЛЯМ. НО ТОЛЬКО СМОТРИТЕ — ОСТОРОЖНО! НИГДЕ НЕ ПОЦАРАПАЙТЕ. И РАДИ БОГА НЕ УРОНИТЕ! НАДО, ЧТОБЫ НЕ ОСТАЛОСЬ НИКАКИХ СЛЕДОВ, — предупредил он всех баскетболистов. — ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ СЛОМАЛОСЬ И НЕ ИСПОРТИЛОСЬ. САМ «ФОЛЬКСВАГЕН», И ЛЕСТНИЦА, И ДВЕРЬ В ЗАЛ, И СЦЕНА — ЧТОБЫ ВСЕ ОСТАЛОСЬ ЦЕЛЫМ И НЕВРЕДИМЫМ. СДЕЛАЙТЕ ВСЕ ТАК, БУДТО ОН ТУДА НА КРЫЛЬЯХ ПРИЛЕТЕЛ. КАК БУДТО ЭТО АНГЕЛ СЕЛ ЗА РУЛЬ И ЗАЕХАЛ НА СЦЕНУ, — сказал Оуэн Мини.
   
Когда баскетболисты унесли «фольксваген» доктора Дольдера, Оуэн тщательно обдумал, стоит ли воспользоваться освободившимся парковочным местом. В конце концов он решил, что разумнее вместо этого отъехать к Уотерхаус-Холлу и поставить грузовик рядом с машиной Дэна. Даже Дэн не заметил, как к нему под окна подъехал огромный тягач; и если потом кто-то и видел, как Оуэн в предрассветных сумерках трусцой бежал по учебному городку, это никому не могло показаться странным — Оуэн ведь дежурил в этот день в столовой и торопился, чтобы не опоздать.
   
Оуэн позавтракал на кухне вместе с остальными официантами и непомерно проголодавшимися и шумными баскетболистами. Он как раз начал накрывать на стол для школьного начальства, когда капитан баскетбольной команды подошел к нему попрощаться.
   
— Все сделали в лучшем виде — ни единой царапинки, — заверил капитан.
   
— СЧАСТЛИВО СЫГРАТЬ! — пожелал на прощание Оуэн Мини.
   
Первым «жука» на сцене обнаружил один из вахтеров Главного корпуса — когда поднимал шторы на высоких окнах, через которые в Большой зал с готовностью врывалось яркое утреннее солнце. Естественно, вахтер тут же позвонил директору. Из кухонного окна своего дома, нагло угнездившегося прямо напротив Главного корпуса Академии, директор Уайт прекрасно мог видеть маленький прямоугольник голого асфальта на том месте, где провел ночь «фольксваген» доктора Дольдера.
   
Дэн Нидэм потом рассказывал, что директор позвонил ему, когда он, Дэн, как раз выходил из душа. Большинство преподавателей готовили себе завтрак дома или же просто пропускали его, чтобы не есть в школьной столовой. Директор сказал Дэну, что обзванивает преподавателей из тех, кто покрепче, — нужно вынести со сцены Большого зала «фольксваген» доктора Дольдера, причем успеть сделать это до утреннего собрания. Школьники, пояснил Дэну директор, не должны «посмеяться последними». Дэн ответил, что не считает себя особенно крепким, но, конечно, постарается выручить. Повесив трубку, Дэн про себя рассмеялся и втихомолку веселился до тех пор, пока не выглянул в окно Уотерхаус-Холла и не увидел рядом со своей машиной огромный тягач «Гранитной компании Мини». Тут Дэн вдруг ясно понял, что за всей этой ЗАТЕЕЙ совершенно отчетливо вырисовывается рука Оуэна Мини.
   
Точно то же самое сказал директор, когда вместе с десятком не слишком крепких преподавателей (и парочкой дюжих преподавательских жен в придачу) вступил в неравную схватку с докторским «жуком».
   
— За всем этим явно просматривается рука Оуэна Мини! — сказал директор.
   
— Мне кажется, Оуэн вряд ли смог бы поднять «фольксваген», — осторожно заметил Дэн Нидэм.
   
— Я имею в виду саму затею! — раздраженно отмахнулся директор.
   
По словам Дэна, преподаватели оказались плохо подготовленными к поднятию чего бы то ни было. Даже те, что выглядели поспортивнее, ни силой, ни гибкостью не могли тягаться с молодыми баскетболистами, к тому же они не учли самого главного в поставленной перед ними задаче: тяжелые и неудобные вещи гораздо легче вносить по лестнице вверх, чем стаскивать вниз.
   
Учитель физкультуры и тренер по легкой атлетике мистер Тубулари слегка переусердствовал, стараясь побыстрее снести машину со сцены. Он оступился и упал прямо на жесткое деревянное откидное кресло в первом ряду, — к счастью, головой мистер Тубулари ударился о сборник гимнов, иначе наверняка заработал бы сотрясение мозга. Дэн Нидэм, правда, потом заметил, что сотрясать там особо было нечего. Физкультурник, однако, жестоко растянул лодыжку, и пришлось отнести его в изолятор имени Хаббарда. Таким образом, наедине с докторским «фольксвагеном» осталось еще меньше не слишком крепких преподавателей (да несколько мясистых преподавательских жен). Автомобильчик теперь стоял на «заднице», самой тяжелой точке, где у «жука» расположен двигатель, задрав кверху капот, будто иронически отдавая честь своим слабакам носильщикам, ухитрившимся уронить его со сцены.
   
— Хорошо хоть доктор Дольдер всего этого не видит, — заметил Дэн.
   
Опасаясь директорского гнева, никто не посмел предложить наиболее простое решение — что лучше сейчас разойтись и дать школьником «посмеяться последними», а затем попросить нескольких парней посильнее и покрепче, чтобы аккуратно спустили машину со сцены и вынесли на улицу. И если они разобьют автомобиль, пусть сами и отвечают. А теперь все стало только хуже — так бывает всегда, если за дело берутся дилетанты, да притом еще в дурном настроении и второпях.
   
Все знали через десять—пятнадцать минут к утреннему собранию начнут подтягиваться первые школьники, и если стоявший до этого на сцене целехонький автомобильчик вызвал бы не более чем сдержанные смешки, то помятый и сидящий на «заднице» перед сценой Большого зала наверняка спровоцирует безудержный и продолжительный хохот. Однако дискуссия по этому вопросу если и возникла, то продолжалась недолго. Директор, с пунцовым от натуги лицом приподнимая массивное немецкое чудо автострад, предложил своим помощникам поднапрячься, вместо того чтобы острить.
   
Следует заметить, что на «фольксвагене», когда его вносили в зал, был лед и немного снега, теперь это все растаяло. Машина сделалась мокрой и скользкой, на пол натекли лужи. Одна преподавательская жена, наделенная необыкновенным чадородием и, как следствие, довольно внушительными габаритами, что придавало ей мощности, но не ловкости, поскользнулась и угодила под «фольксваген» как раз в тот момент, когда его опускали на колеса. Хотя она и не ушиблась, но застряла под окаянным автомобилем довольно прочно. Конструкторы «фольксвагена» одними из первых начали штамповать цельное днище у своих автомобилей, и теперь несчастной пришлось убедиться, что дорожный просвет у «жука» слишком мал, чтобы протиснуться на волю самостоятельно.
   
Это означало — меньше чем за десять минут до начала утреннего собрания — еще одно унижение для директора: ведь из поврежденного докторского «фольксвагена» текло масло — прямо на распростертое тело застрявшей в ловушке преподавательской жены, к тому же не особо любимой школьниками.
   
— О Господи, мать твою! — ругался Рэнди Уайт.
   
Тем временем начали подходить первые «сранние пташки». «Сранними пташками» у нас называли зубрил, которым до того не терпелось поскорее начать учиться, что они приходили на утреннее собрание задолго до назначенного времени. Я не знаю, как таких называют сейчас, но уверен, что ни в какие времена особо приятных слов для них подбирать не станут.
   
Кое-кто из этих «пташек» порядком испугался, когда директор наорал на них и велел «убираться и приходить вовремя». Тем временем, пытаясь приподнять «фольксваген» с одного бока, чтобы высвободить из-под него упитанную преподавательскую жену, неопытные укротители автомобилей перестарались, и «жук» завалился на водительскую сторону (при этом разбилось стекло и раскрошилось боковое зеркало; обломки, вместе с осколками задних фар, оставшихся после неловкого падения машины со сцены, по-быстрому сгребли под деревянные откидные стулья в первом ряду, о которые недавно ударился мистер Тубулари).
   
Кто-то предложил позвать доктора Дольдера — мол, если бы доктор открыл дверцу, упрямую колымагу можно было бы подкатить, если и не подъехать на ней, к верхней площадке парадной мраморной лестницы, да и направлять машину по лестнице, пожалуй, было бы гораздо легче, если бы кто-то сел за руль.
   
— Не сметь звонить Дольдеру, понятно?! — гаркнул директор. Кто-то возразил в том смысле, что, раз уж окно разбили, звонить все равно придется. Вообще-то, заметил кто-то другой, «фольксваген» невозможно сдвинуть, пока он стоит на боку, так что все-таки лучше поставить его на четыре колеса. Однако, по словам Дэна Нидэма, непривычные к таким делам преподаватели не рассчитали собственных сил. Пытаясь поставить машину на колеса, они нажали слишком резко, и «жук» перевернулся на другой бок, раздавив деревянную скамейку с откидными стульями в первом ряду (разумеется, ни стекло, ни боковое зеркало с пассажирской стороны тоже не уцелели).
   
— Может, отменим утреннее собрание? — осторожно предложил Дэн Нидэм. Но тут директор — ко всеобщему изумлению — поднатужился и по сути в одиночку поставил «фольксваген» на колеса! Подозреваю, его надпочечники за одну секунду выбросили в кровь годичную дозу адреналина, после чего Рэнди Уайт схватился обеими руками за поясницу и, ругаясь на чем свет стоит, рухнул на колени.
   
— Не трогайте меня! — рявкнул директор. — Со мной все в порядке! — И, скривившись, с трудом поднялся на ноги. Он со злостью пнул заднее крыло докторского «жука», затем просунул руку в дыру с водительской стороны, где только что было окно, и открыл дверцу. Заметно дергаясь от приступов пронизывающей боли в пояснице, он уселся за руль и велел остальным подтолкнуть машину.
   
— Куда? — спросил директора Дэн Нидэм.
   
— Вниз по этой долбаной лестнице, куда же еще! — заорал Уайт. Его и подтолкнули. Как потом рассказывал Дэн Нидэм, пытаться отговаривать директора в тот момент особого смысла не имело.
   
Звонок к началу утреннего собрания прозвенел как раз в ту минуту, когда Рэнди Уайт начал свой ухабистый спуск по широкой закругленной мраморной лестнице. В фойе Главного корпуса, у подножия лестницы, уже слонялось несколько учеников — нормальных школьников, вдобавок к «сранним пташкам»
   
Кто может собрать воедино все подробности такого происшествия — кому вообще под силу совершенно беспристрастно пересказать всю последовательность событий? Для директора это был поистине драматический момент, кроме того, нельзя недооценивать боль в пояснице — как-никак, он в одиночку перевернул автомобиль, и свело ли ему спинные мышцы судорогой как раз в тот момент, когда он пытался съехать на «фольксвагене» по ступенькам, или же его прихватило уже после того впечатляющего крушения — в общем-то, это уже академические тонкости.
   
Достаточно сказать, что ученики, которые прогуливались в фойе, бросились врассыпную, едва завидев грозно катящегося на них маленького четырехколесного уродца. Без сомнения, подтаявший снег и лед еще оставались на покрышках «жука», к тому же мрамор, как всем известно, сам по себе довольно скользкий. Виляя и подпрыгивая на ступеньках, автомобильчик, словно бешеный, неудержимо набирал скорость, большие осколки мрамора, казалось, сами отскакивали от полированных перил лестницы — это «фольксваген», шарахаясь из стороны в сторону, откалывал кусок за куском.
   
Есть одно старое нью-хэмпширское выражение когда с треском ломается что-то хрупкое, у нас говорят: «Покатилось яичко по водостоку».
   
Именно таким было нисхождение «фольксвагена» по мраморной лестнице из Большого зала в фойе Главного корпуса Академии — правда, спуститься до самого низа директору так и не удалось. Автомобиль в очередной раз подпрыгнул, кувыркнулся, приземлился на крышу и застрял поперек лестницы вверх колесами. Двери заклинило — и оказалось невозможно вытащить директора из покореженного автомобиля. Поясницу у Рэнди Уайта так прихватило, что нечего было и думать изогнуться и вылезти из машины через отверстие на месте ветрового стекла. Вися вниз головой и крепко вцепившись в рулевое колесо, Рэнди Уайт вопил, что это «заговор учеников и преподавателей», которые все — совершенно ясно — «против него». Он высказал много чего непечатного о докторе Дольдере и его «долбаных пьяных заскоках», обо всех машинах немецкого производства, обо всех этих «слабаках» и «тряпках», что притворялись «крепкими», а заодно и об их женах, — в паузах между завываниями, что его «доконала проклятая спина», — пока на место происшествия не доставили его жену Сэм, которая опустилась на колени прямо на разбитые в щебенку мраморные ступеньки и стала утешать как могла своего перевернутого вверх тормашками мужа. Чтобы наконец вызволить директора из раскуроченного «фольксвагена», пригласили специалистов; и лишь много позже — когда утреннее собрание уже давно закончилось — им удалось освободить мистера Уайта, вырезав автогеном водительскую дверь многострадальной машины доктора Дольдера.
   
Директора поместили в изолятор имени Хаббарда до конца дня. Медсестры вместе со школьным врачом хотели оставить его для обследования до утра, но директор пригрозил, что уволит всех к чертовой матери, если его не выпустят сию же минуту.
   
И все кругом то и дело слышали, как директор орет, рычит или, скрежеща зубами, бормочет своей жене одни и те же слова: «За всем этим явно стоит Оуэн Мини!»
   
Утреннее собрание в тот день выдалось веселенькое, нечего сказать. Мы рассаживались чуть ли не вдвое дольше обычного, потому что для входа в Большой зал осталась только одна лестница. Кроме того, возникли сложности из-за раздавленных стульев в первом ряду — парням, которые обычно там сидели, пришлось искать себе место на полу или на сцене. Всюду на глаза попадались осколки стекла, облупившаяся краска и лужицы моторного масла, — и за исключением тех минут, когда пелись начальный и заключительный гимны, звуки которого заглушали вопли зажатого в машине директора, нам приходилось выслушивать все перипетии продолжающейся на лестнице драмы. Боюсь, это здорово отвлекало нас от молитвы преподобного мистера Меррила и ободряющей напутственной речи мистера Эрли, которую тот каждый год читал перед выпускниками. Он уверял, что все тревоги насчет того, примут или не примут нас в те колледжи и университеты, где сейчас рассматривают наши заявления, не должны омрачать нам весенние каникулы.
   
— Господи, мать его так, да не тычьте вы мне в морду этой паяльной лампой! — орал директор, и это слышал весь зал.
   
А после утреннего собрания уже его жена Сэм несла на чем свет стоит тех школьников, которые, пытаясь спуститься по перегороженной лестнице, перелезали через разбитый «фольксваген», где до сих пор оставался в заточении директор.
   
— Где вас только воспитывали? — кричала миссис Уайт.
   
Лишь после утреннего собрания у меня появилась возможность переговорить с Оуэном Мини.
   
— Я надеюсь, ты-то хоть к этому никаким боком не причастен? — спросил я его.
   
— ВЕРА И МОЛИТВА, — ответил Оуэн. — ВЕРА И МОЛИТВА — ОНИ ЗДОРОВО ПОМОГАЮТ. ПРАВДА.
   
   
Торонто, 23 июля 1987 года — Кэтрин пригласила меня на свой остров. Долой все эти дурацкие газеты — я отправляюсь в Джорджиан-Бей! Еще один до одури жаркий день.
   
Тем временем на первой полосе в «Глоб энд мейл» (должно быть, сегодня больше не о чем писать) появилась статья о том, как Верховный суд Швеции «внес лепту в историю юриспруденции». Верховный суд рассматривает апелляцию по делу об опеке, в котором фигурирует дохлый кот. НЕТ, ЕЙ-БОГУ, ЭТО И ПРАВДА ПРЯМО ДЛЯ ТЕЛЕВИДЕНИЯ!
   
Я не ходил в церковь уже больше месяца; слишком много газет. Газеты — это вредная привычка, аналог суррогатной пищи. Со мной происходит вот что: я с жадностью набрасываюсь на какую-нибудь из очередных новостей — и эта новость оказывается неким морально-философским, политико-интеллектуальным чизбургером, в который напихано все; и стоит только начать вникать в этот чизбургер, как он поглощает все остальные мои интересы; и вкус, и способность к беспристрастным размышлениям и умозаключениям — все вдруг неожиданно подчиняется этому чизбургеру моей жизни! Будем считать все сказанное самокритикой, но ведь и в самом деле увлекаться политикой — все равно что предаваться болезненному пристрастию к чизбургерам за счет всего остального, что есть хорошего в жизни.
   
Я вспоминаю самостоятельную работу, которую Оуэн Мини написал под руководством преподобного Льюиса Меррила в зимний триместр 1962 года. Хотелось бы мне знать, знакомы ли эти чизбургеры из администрации Рейгана со стихом 5:20 из Исайи. Как сказал бы Голос, «ГОРЕ ТЕМ, КОТОРЫЕ ЗЛО НАЗЫВАЮТ ДОБРОМ, А ДОБРО ЗЛОМ».
   
   
Первым, кто после меня спросил Оуэна, не имеет ли он отношения к происшествию с «фольксвагеном» доктора Дольдера, оказался пастор Меррил. Несчастному автомобильчику было суждено все наши весенние каникулы провести в кузовной мастерской.
   
— ЕСЛИ Я ПРАВИЛЬНО ПОНИМАЮ, СОДЕРЖАНИЕ НАШЕЙ БЕСЕДЫ ОСТАНЕТСЯ МЕЖДУ НАМИ? — спросил Оуэн пастора Меррила. — НУ, ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я ИМЕЮ В ВИДУ — ЕСЛИ БЫ Я ПРИШЕЛ К ВАМ НА ИСПОВЕДЬ, ВЫ НЕ СТАЛИ БЫ НИКОМУ ПЕРЕДАВАТЬ ТО, ЧТО Я СКАЖУ ВАМ, ЕСЛИ ТОЛЬКО ЭТО НЕ УБИЙСТВО?
   
— Ты все понял правильно, Оуэн, — заверил его преподобный мистер Меррил.
   
— ДА, ЭТО МОЯ ЗАТЕЯ! — сказал Оуэн. — НО САМ Я ДАЖЕ ПАЛЬЦЕМ НЕ ПОШЕВЕЛЬНУЛ. Я ДАЖЕ НЕ ЗАХОДИЛ В ГЛАВНЫЙ КОРПУС, ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ, КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЮТ.
   
— А кто это сделал? — спросил мистер Меррил.
   
— НАШИ БАСКЕТБОЛИСТЫ ПРАВДА, ТАМ БЫЛА НЕ ВСЯ КОМАНДА, — пояснил Оуэн. — ОНИ ПРОСТО ПРОХОДИЛИ МИМО.
   
— Так ты это все с ходу придумал?
   
— НУ КОНЕЧНО, ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ В ОДНО МГНОВЕНИЕ, ЗНАЕТЕ, НУ ПРОСТО КАК ОЗАРЕНИЕ КАКОЕ-ТО — КАК БУДТО МНЕ ПОДСКАЗАЛИ ИЗ ГОРЯЩЕГО КУСТА, — пояснил Оуэн, — ИЗ НЕОПАЛИМОЙ КУПИНЫ.
   
— Ну, наверное, все же не совсем так, — пожал плечами преподобный мистер Меррил. Он заверил Оуэна, что хотел узнать подробности только для того, чтобы по мере сил постараться отвести от него подозрения директора — ведь Рэнди Уайт видел в Оуэне главного виновника. — Будет хорошо, — сказал пастор Меррил, — если я смогу сказать директору, мол, я знаю доподлинно, что ты не притрагивался к машине доктора и не заходил в Главный корпус, как ты сам говоришь.
   
— ТОЛЬКО БАСКЕТБОЛИСТОВ НЕ НАДО ЗАКЛАДЫВАТЬ, ЛАДНО? — сказал Оуэн.
   
— Ну разумеется! — в сердцах воскликнул мистер Меррил и добавил, что, по его мнению, Оуэну не стоит слишком откровенничать с доктором Дольдером, если доктор надумает расспрашивать, знает ли Оуэн что-нибудь о «происшествии». При всем том, что содержание беседы между психиатром и его пациентом вообще-то тоже не подлежит разглашению, Оуэну следует понимать, сколь трепетно этот утонченный швейцарский джентльмен относится к своей машине.
   
— ДА, Я ПОНИМАЮ ВАС, — кивнул Оуэн Мини.
   
Дэн Нидэм, который сказал Оуэну, что не желает слушать, знает тот или нет что-нибудь насчет машины доктора Дольдера, рассказал нам, как директор разорялся на собрании преподавателей насчет «неуважения к личному имуществу» и «вандализма». Оба преступления подпадали под категорию «караемых исключением из школы».
   
— ОНИ САМИ РАЗБИЛИ «ФОЛЬКСВАГЕН» — ДИРЕКТОР С ПРЕПОДАВАТЕЛЯМИ, — заметил Оуэн. — ПОКА ОН ВМЕСТЕ С ЭТИМИ БОЛВАНАМИ НЕ ТРОГАЛ МАШИНУ, С НЕЙ БЫЛО ВСЕ В ПОРЯДКЕ.
   
— Поскольку я — один из этих «болванов», то я не хочу знать, откуда об этом знаешь ты, Оуэн, — сказал ему Дэн. — Я только хочу, чтобы ты хорошенько думал, прежде чем что-то говорить — кому бы то ни было!
   
Оставалось всего несколько дней до конца зимнего триместра, что означало также конец «дисциплинарного испытания» Оуэна. С началом весеннего триместра Оуэн мог позволить себе кое-какие незначительные отступления от школьных правил. Впрочем, он ведь никогда не был особенно злостным нарушителем.
   
Доктор Дольдер, естественно, воспринял эпизод со своей машиной как самый наглядный пример «враждебности», которую он часто чувствовал со стороны школьников. Доктор Дольдер чрезвычайно болезненно воспринимал как действительную, так и воображаемую враждебность — ведь в Грейвсендской академии не бывало, чтобы хоть один ученик добровольно обратился к психиатру за консультацией. Все пациенты попадали к нему либо по требованию школьного начальства, либо по принуждению родителей.
   
Первую после аварии с «фольксвагеном» встречу с Оуэном доктор Дольдер начал с вопроса.
   
— Я знаю, ты ненавидишь меня — да? Но почему ты меня ненавидишь?
   
— Я НЕНАВИЖУ, КОГДА МЕНЯ ЗАСТАВЛЯЮТ С ВАМИ РАЗГОВАРИВАТЬ, — признался Оуэн. — НО К ВАМ Я НЕ ПИТАЮ НЕНАВИСТИ, ДОКТОР ДОЛЬДЕР ЗДЕСЬ НЕТ ТАКИХ, КТО ВАС НЕНАВИДИТ, ЧЕСТНОЕ СЛОВО!
   
— Ну и что он ответил на это? — спросил я.
   
— ОН ОЧЕНЬ ДОЛГО МОЛЧАЛ. ПО-МОЕМУ, ОН ПЛАКАЛ, — сказал Оуэн.
   
— О, черт! — воскликнул я.
   
— Я ДУМАЮ, НАША АКАДЕМИЯ ЗА ВСЮ СВОЮ ИСТОРИЮ ТАК НИЗКО ЕЩЕ НЕ СКАТЫВАЛАСЬ, — изрек Оуэн. Это было полностью в его духе когда события принимали угрожающий оборот, он запросто мог обратить свою критику на предмет, совершенно его не касающийся.
   
Однако против Оуэна Мини не нашлось достаточно веских доказательств, и директор, как ни старался, не смог свалить на него вину за покореженного «жука». Но вскоре после того, как все опасения Оуэна остались позади, случилось кое-что похуже. Ларри Лиша «накрыли», когда он попытался купить пива в местном продуктовом магазинчике. Продавец отобрал у Ларри поддельное удостоверение — то самое липовое призывное свидетельство с неправильной датой рождения — и вызвал полицию. Лиш признался, что свидетельство состряпали на пустом бланке в редакционном кабинете «Грейвсендской могилы», а бланк изготовили с помощью фотокопировального аппарата. Лиш сознался, что такими же поддельными повестками обзавелся чуть ли не каждый ученик Грейвсендской академии.
   
— Ну и кто это все придумал? — спросил его директор.
   
— Не я, — поспешил ответить Ларри Лиш. — Я свою повестку купил — как и все остальные.
   
Представляю, как затрясся от возбуждения наш директор. Сам допрос проходил в полицейском управлении, в кабинете главного грейвсендского полицейского — нашего давнего знакомого, охотника за «орудиями убийства» инспектора Бена Пайка. Инспектор Пайк уже успел довести до сведения Ларри Лиша, что за подделку приписного свидетельства он может завести уголовное дело.
   
— Так кто делал и продавал эти повестки, Ларри? — спросил Рэнди Уайт.
   
Мать Ларри Лиша могла гордиться своим сыном — что да то да.
   
— Оуэн Мини, — ответил Ларри Лиш.
   
Таким образом, до весенних каникул 62-го произошло еще много чего. Рэнди Уайт и инспектор Пайк заключили сделку: инспектор не будет заводить никаких уголовных дел, если директору удастся вернуть в полицию все поддельные повестки, что гуляют по рукам школьников Сделать это оказалось очень легко. На утреннем собрании директор велел всем до единого, перед тем как выйти из Большого зала, положить на край сцены свои бумажники. Тех, кто пришел в этот день без бумажника, немедленно отправили в общежитие, каждому надлежало передать бумажник посланному вместе с ним преподавателю. Каждому пообещали, что позже он найдет бумажник у себя в почтовом ящике.
   
Уроки в то утро отменили преподаватели были слишком заняты — они перетряхивали бумажники и изымали поддельные свидетельства.
   
На чрезвычайном собрании преподавателей, которое созвал Рэнди Уайт, Дэн Нидэм сказал.
   
— То, что вы делаете, абсолютно противозаконно! Родители этих ребят должны подать на вас в суд!
   
Но директор возразил в том духе, что он избавил школу от позора — мол, иначе на учеников Грейвсендской академии завели бы уголовные дела. Конфискация, проведенная директором, не испортит добрую репутацию Академии настолько, насколько ее могла бы испортить эта «уголовщина». А вот что касается преступника, который непосредственно изготавливал и продавал эти поддельные удостоверения личности — «и имел с этого доход!» — естественно, сказал директор, судьбу этого ученика решит исполнительный комитет
   
И его распяли — все произошло очень быстро. Как ни заверял Оуэн, что давно прекратил свое незаконное предприятие, что исполнился решимости стать лучше под впечатлением от инаугурационной речи президента Кеннеди, что поддельными свидетельствами пользовались для незаконной покупки спиртного, а он против пьянства, — ничто не помогло, как и то, что сам он не пил! Ларри Лиш и все остальные, у кого нашли поддельные свидетельства, заработали испытательные сроки до конца весеннего триместра. Но Оуэна Мини исполнительный комитет постановил распять — и они казнили его Они дали ему пинка они выгнали его.
   
Дэн попытался помешать исключению Оуэна, потребовав отдельного голосования среди преподавателей. Но директор заявил, что решение исполнительного комитета окончательное и голосовать бесполезно. Мистер Эрли обзвонил всех членов попечительского совета, но до конца зимнего триместра оставалось всего два дня — оказалось, что до весенних каникул всех попечителей не собрать, а отменить постановление исполнительного комитета без собрания, проведенного по всем правилам, невозможно.
   
Решение выгнать Оуэна Мини из школы вызвало такую волну всеобщего недовольства, что даже бывший директор, старый Арчибалд Торндайк, объявился единственно для того, чтобы заявить о своем неодобрении. Старина Арчи сказал одному из учеников, пишущих для «Грейвсендской могилы», и репортеру «Грейвсендского вестника», что «Оуэн Мини — один из достойнейших граждан своей страны, воспитанных нашей Академией», и что он, бывший ее директор, «ожидает от этого маленького паренька великих поступков». Старина Торни также осудил, как он выразился, «гестаповские методы изъятия у школьников их портмоне», а также подверг сомнению действия Рэнди Уайта на том основании, что они не слишком-то «прививают уважение к личной собственности».
   
— Старый пердун, — фыркнул Дэн Нидэм — Намерения у него, конечно, благие, но его и как директора-то никто не слушал, а уж сейчас тем более.
   
Дэн считал, что приписывать Академии такую заслугу, как «воспитание» учеников, — значит слишком много на себя брать, и уж меньше всего здесь могли похвастать, будто «воспитали» Оуэна Мини. Насчет того, чтобы «прививать уважение к личной собственности», то, по мнению Дэна, это понятие давно устарело, как и слово «портмоне», хотя Дэн и согласился со стариной Торндайком, что методы Рэнди Уайта и вправду гестаповские.
   
Все эти разговоры, однако, Оуэну не помогли. Нам с Дэном позвонил преподобный Льюис Меррил и спросил, не знаем ли мы, где Оуэн, — пастор никак не может до него дозвониться. Когда бы и кто бы ни звонил ему домой, в трубке либо раздавались частые гудки (наверно, там ее просто снимали), либо отвечал мистер Мини и говорил, что Оуэн, наверно, в Дареме. Это означало, что он у Хестер, но когда я ей позвонил, она не призналась, что он там.
   
— У тебя для него есть какие-нибудь хорошие новости? — спросила она меня. — Может, этот урод разрешил ему закончить вашу долбаную школу?
   
— Нет, — вздохнул я. — У меня нет никаких хороших новостей.
   
— Ну так и оставьте тогда его в покое, — отрезала она.
   
Позже я услышал, как Дэн разговаривает по телефону с директором.
   
— Вы — это самое худшее, что произошло с нашей школой за все время, — сказал Дэн Рэнди Уайту. — Если вы останетесь тут после такой катастрофы, то меня здесь не будет — и я уйду не один, учтите. Вы позволили себе удариться в ребячество, но вам это боком выйдет. Вы повели себя как сопляк! Вы ввязались в драку со школьником, вы встали на одну доску с мальчишкой! Да вы и сами как мальчишка, вы дали Оуэну Мини зацепить себя. Из-за того, что мальчишка вас невзлюбил, вы решили с ним поквитаться — это детский уровень! Да вы просто не доросли до того, чтобы управлять школой. А ведь этот парень учился на стипендию! — орал Дэн в трубку. — Он ведь должен и в университете получать стипендию, иначе он просто не сможет там учиться. Если Оуэн Мини не получит самого лучшего предложения от самого лучшего университета — учтите, вы за это тоже ответите!
   
По-моему, после этого директор повесил трубку, по крайней мере, мне показалось, Дэн Нидэм собирался еще много чего сказать, но вместо этого вдруг замолк, медленно положил трубку на рычаг и крепко выругался.
   
Позже тем же вечером нам с Дэном позвонила бабушка и передала, что сказал ей Оуэн.
   
— МИССИС УИЛРАЙТ? — переспросил на всякий случай Оуэн.
   
— Ты где, Оуэн? — ответила она вопросом на вопрос.
   
— ЭТО НЕ ВАЖНО, — сказал он. — Я ПРОСТО ХОТЕЛ ПОПРОСИТЬ ПРОЩЕНИЯ ЗАТО, ЧТО ПОДВЕЛ ВАС. Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБ ВЫ ДУМАЛИ, БУДТО Я ТАКОЙ НЕБЛАГОДАРНЫЙ — ВЫ ВЕДЬ ДАЛИ МНЕ ВОЗМОЖНОСТЬ УЧИТЬСЯ В ХОРОШЕЙ ШКОЛЕ.
   
— Мне теперь уже не кажется, что это такая уж хорошая школа, Оуэн, — ответила бабушка. — И ты меня вовсе не подвел.
   
— Я ОБЕЩАЮ, ЧТО ВЫ ЕЩЕ БУДЕТЕ МНОЮ ГОРДИТЬСЯ, — продолжал Оуэн.
   
— Я и так тобой горжусь, Оуэн! — заверила она его.
   
— Я СДЕЛАЮ ТАК, ЧТО ВЫ БУДЕТЕ ГОРДИТЬСЯ ЕЩЕ БОЛЬШЕ! — сказал Оуэн, после чего, словно поколебавшись, добавил: — ПЕРЕДАЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ДЭНУ И ДЖОНУ, ЧТОБЫ ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРИШЛИ ЗАВТРА УТРОМ НА СЛУЖБУ.
   
Это было в его духе — называть службой то, что остальные давным-давно уже привыкли звать утренним собранием.
   
— Чего бы он там ни задумал, надо постараться его остановить, — сказал мне Дэн. — А то как бы хуже не было. Ему надо сейчас думать, как поступить в университет, и притом получить стипендию. Я уверен, грейвсендская средняя школа даст ему аттестат — но только если он не отколет очередной номер.
   
Разумеется, мы до сих пор не знали, где он находится. Мистер Мини сказал, что он «в Дареме»; Хестер сказала, что не знает, где он, ей, мол, показалось, он делает какую-то работу для отца, потому что недавно уехал куда-то на большом тягаче — не на красном пикапе — и на платформе лежало всякое оборудование.
   
— Какое оборудование! — спросил я ее.
   
— Да откуда я знаю! — удивилась она — Я видела только, что там полно всяких тяжелых фиговин.
   
— Черт бы его побрал! — ужаснулся Дэн. — Не иначе как собрался взорвать директорский дом!
   
Мы объездили вдоль и поперек весь город и учебный городок, но нигде не заметили никаких признаков ни его самого, ни грузовика. Мы несколько раз ездили за город и поднимались по Мейден-Хиллу, к карьерам, просто чтобы посмотреть, не вернулся ли на место тягач; но он не вернулся. Так мы проездили всю ночь.
   
— Ну-ка думай, думай! — теребил меня Дэн. — Что он станет делать?
   
— Не знаю, — отвечал я.
   
Мы возвращались в город и как раз проезжали мимо заправочной станции рядом со школой Святого Михаила. В предрассветных сумерках игровая площадка у школы выглядела гораздо привлекательнее; рассеянный свет скрадывал выбоины на разбитом асфальте, и оттого поверхность площадки казалась гладкой, словно озеро в тихую погоду. В доме, где жили монахини, не горело ни одного окна. Тут как раз из-за горизонта показалось солнце — розовый сноп света лег прямо на площадку и отразился от свежепобеленной каменной арки, что служила прибежищем для Марии Магдалины. Единственная неожиданность заключалась в том, что самой «святой вратарихи» в воротах не было.
   
— Стой, — сказал я Дэну. Он остановился и развернулся. Мы заехали на стоянку позади школы, и Дэн медленно покатил по разбитой игровой площадке; он подъехал вплотную к пустой каменной арке.
   
Оуэн сработал исключительно аккуратно. В тот момент я не знал точно, какие ему для этого потребовались инструменты — может, эти забавные маленькие резцы и расширители, которые он называл «щечками с клиньями»; но ведь позвякивание металла по камню обязательно разбудило бы всегда бдительных монахинь. Может быть, он воспользовался какой-нибудь из специальных пил для гранита с запрессованными в зубья алмазами. Знаю только, что он с такой точностью отделил ступни Марии Магдалины от пьедестала, что у нее не было никаких шансов устоять перед его мастерством. Вполне возможно даже, дело не обошлось без щепотки динамита — разумеется, умело распределенного. Я не сомневаюсь, что он мог придумать способ поднять святую Марию Магдалину на воздух взрывом — и я уверен, он сумел бы столь грамотно погасить звук, что монашки даже не проснулись бы. Позже, когда я спросил его, как он все это проделал, Оуэн дал мне свой обычный ответ:
   
— ВЕРА И МОЛИТВА, ВЕРА И МОЛИТВА — ОНИ ЗДОРОВО ПОМОГАЮТ ПРАВДА.
   
— Да ведь эта статуя весит добрых четыреста фунтов! — воскликнул Дэн Нидэм.
   
Среди тяжелого оборудования, замеченного Хестер, наверняка был какой-нибудь гидравлический подъемник или кран. Но ведь он никак не помог бы Оуэну втащить Марию Магдалину по длинной лестнице Главного корпуса, а потом поднять ее на сцену в Большом зале. Видимо, ему пришлось воспользоваться ручной тележкой, а это было совсем не легко.
   
— МНЕ ПРИХОДИЛОСЬ ДВИГАТЬ НАДГРОБИЯ И ПОТЯЖЕЛЕЕ, — скажет он позже, однако, думаю, ему вряд ли случалось втаскивать надгробия вверх по лестнице.
   
Когда мы с Дэном вошли в Главный корпус и поднялись в Большой зал, то увидели, что на одном из стульев в первом ряду уже сидит вахтер и не мигая смотрит на фигуру святой. Вахтер словно ждал, что Мария Магдалина заговорит с ним, если он проявит достаточно терпения, — хотя мы с Дэном сразу же заметили, что Мария уже не та, что прежде.
   
— Это, верно, он устроил — тот самый малец, которого выгнали из школы, как вы думаете, а? — спросил вахтер Дэна, но тот словно утратил дар речи.
   
В слабом утреннем свете мы сели рядом с вахтером в первом ряду. Как и раньше в подобных случаях, пришлось вдумываться в Оуэнов язык символов. Он отнял у Марии Магдалины руки выше локтей, так что в ее просительном жесте, обращенном к собравшейся публике, стало еще больше мольбы — и мольбы еще более беспомощной. Мы с Дэном оба знали, что Оуэна преследует навязчивый образ безрукости — здесь можно было вспомнить и знакомый тотем Ватахантауэта, и то, что Оуэн сделал с моим броненосцем. Да и портновский манекен моей мамы тоже был безруким.
   
Но ни я, ни Дэн не были готовы увидеть Марию Магдалину обезглавленной — ее голова оказалась то ли аккуратно отпилена, то ли отсечена зубилом, то ли оторвана взрывом. Поскольку мамин манекен был тоже без головы, мне пришло в голову, что Мария Магдалина теперь превратилась в его четырехсотфунтовое подобие, выполненное в камне. Фигура у моей мамы была получше, но зато Мария Магдалина брала ростом. Она была выше директора, даже сейчас, когда лишилась головы, в сравнении с Рэнди Уайтом рост обезглавленной Марии Магдалины не слишком превосходил человеческий — однако ее плечи поднимались над краем трибуны все-таки выше, чем директорские. Оуэн не стал сооружать для «святой вратарихи» никакого пьедестала, он просто привернул ее ноги болтами к полу сцены. Дополнительно он обвязал ее стальными полосами, какими рабочие карьера закрепляют гранитные плиты на платформе грузовика. Он привязал ее к трибуне и прикрутил к полу накрепко, чтобы убрать ее со сцены было не так просто, как «фольксваген» доктора Дольдера.
   
— Надо думать, — обратился Дэн к вахтеру, — эти железные полосы закреплены надежно.
   
— Ага! — кивнул вахтер.
   
— А болты, по-видимому, проходят насквозь через пол трибуны и сцены, — продолжал Дэн, — и гайки он наверняка тоже затянул будь здоров.
   
— Не-а! — покачал головой вахтер. — Он приварил их.
   
— Н-да, это крепко. Крепче не бывает, — сказал Дэн.
   
— Ага! — подтвердил вахтер.
   
Я ведь совсем забыл Оуэн научился сварке, когда работал в карьерах, — мистер Мини хотел, чтобы кто-нибудь из его рабочих умел варить, и Оуэн, которому так легко все давалось, очень скоро сделался профессиональным сварщиком.
   
— Вы сказали директору? — спросил Дэн вахтера.
   
— Не-е! — протянул тот. — И не собираюсь, — добавил он. — Не тот случай.
   
— Мне кажется, ему все равно легче не станет, если он узнает заранее, а? — сказал Дэн.
   
— Вот и я думаю! — поддакнул вахтер.
   
Мы с Дэном отправились в школьную столовую; до этого дня нас вряд ли кто-нибудь видел за завтраком, однако мы здорово проголодались после того, как целую ночь разъезжали по городу, и, кроме того, я решил запустить среди школьников призыв. «Передай всем остальным, чтобы пришли на утреннее собрание немного пораньше», — говорил я своим приятелям. Я слышал, как Дэн сказал кому-то из своих друзей-преподавателей: «Представь, что тебе бы оставили на выбор только одно утреннее собрание до конца жизни. Так вот, лучшего случая, чем сегодня, у тебя уже не будет».
   
Из столовой мы с Дэном уходили вместе. У нас уже не оставалось времени вернуться в Уотерхаус-Холл и принять душ перед собранием, хотя нам это совсем не помешало бы. Мы оба переживали за Оуэна и тревожились, как бы после этого представления с изувеченной Марией Магдалиной его исключение из Академии не стало выглядеть более обоснованным, чем раньше. Мы волновались, как бы осквернение статуи святой не повлияло на решение приемных комиссий университетов, уже собравшихся принять Оуэна.
   
— Не говоря уж о том, что ему устроит католическая церковь — в смысле, школа Святого Михаила, — сказал Дэн. — Мне бы надо переговорить с этим, кто у них там главный, — отец… как бишь его…
   
— Ты с ним знаком? — спросил я Дэна.
   
— Вообще-то нет, — признался Дэн, — но, по-моему, он добрый малый — по-моему, он ирландских кровей, отец О'Какой-то. Эх, жаль, забыл, как его зовут — О'Мэл-ли, О'Лири, О'Рурк — в общем, как-то на «О».
   
— Пастор Меррил точно его знает, — сказал я, и мы с Дэном отправились перед утренним собранием в церковь Херда. Иногда преподобный Льюис Меррил проводил там службу, прежде чем идти в Главный корпус, а иногда вставал ни свет ни заря и просто коротал время в ризнице. Мы увидели, что у ризницы стоит тягач «Гранитной компании Мини». В ризнице сидел Оуэн — на обычном месте мистера Меррила, за его столом, откинувшись на спинку старого скрипучего кресла и катаясь туда-сюда на визгливых колесиках. Судя по всему, пастор Меррил еще не появлялся.
   
— МЫ ДОГОВОРИЛИСЬ ВСТРЕТИТЬСЯ СЕГОДНЯ РАНО УТРОМ, — пояснил Оуэн нам с Дэном. — ПАСТОР МЕРРИЛ НЕМНОГО ОПАЗДЫВАЕТ.
   
Он выглядел неплохо — слегка уставший, слегка на взводе, а может, просто снедаемый нетерпением. Он не мог спокойно усидеть в кресле и все время то выдвигал, то задвигал ящики стола, снова и снова и, кажется, не обращая никакого внимания на то, что там внутри, — он просто открывал и закрывал их, потому что попались под руку.
   
— Тяжелая у тебя ночка выдалась, Оуэн, — заметил Дэн Нидэм.
   
— ДА УЖ, ЭТО ТОЧНО, — подтвердил Оуэн Мини.
   
— Ну, и как ты вообще? — спросил я.
   
— ПРЕКРАСНО, — ответил он. — Я НАРУШИЛ ЗАКОН, МЕНЯ ПОЙМАЛИ, ПРИДЕТСЯ ЗА ЭТО ЗАПЛАТИТЬ — ВОТ И ВСЕ, — сказал он.
   
— Но тебя ведь подставили! — не удержался я.
   
— НЕМНОГО ДА, — кивнул он и затем пожал плечами. — НО Я ВЕДЬ НЕ ТО ЧТОБЫ СОВСЕМ УЖ НЕ ВИНОВАТ, — добавил он.
   
— Самое главное, о чем тебе надо сейчас думать, — это как поступить в университет, — сказал Дэн. — Для тебя очень важно поступить в университет, и притом получить стипендию.
   
— ЕСТЬ КОЕ-ЧТО И ПОВАЖНЕЕ, — произнес Оуэн Мини. Он быстро, один за другим, выдвинул три ящика с правой стороны стола мистера Меррила, затем так же быстро их задвинул. Как раз в эту секунду в комнату вошел пастор Меррил.
   
— Что это ты делаешь? — спросил он Оуэна.
   
— НИЧЕГО, — ответил Оуэн Мини. — ЖДУ ВАС.
   
— Я имею в виду, за моим столом — ты сидишь за моим столом, — сказал мистер Меррил.
   
На лице Оуэна появилось недоумение.
   
— Я ПРИШЕЛ СЛИШКОМ РАНО, — пояснил он, — И ПРОСТО СИДЕЛ В ВАШЕМ КРЕСЛЕ — Я НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЛ.
   
Он поднялся, обошел стол пастора и сел на стул, где сидел обычно — полагаю, по крайней мере, что на нем он обычно сидел. Этот стул напомнил мне «певческое кресло» в забавной квартирке Грэма Максуини. Я был огорчен, что мистер Максуини до сих пор не дал о себе знать; наверное, у него нет никаких известий о Фрибоди Черном Черепе, подумал я.
   
— Извини за резкость, Оуэн, — сказал мистер Меррил. — Я знаю, ты, верно, очень расстроен.
   
— У МЕНЯ ВСЕ ХОРОШО, — ответил Оуэн.
   
— Я рад, что ты позвонил мне, — признался мистер Меррил.
   
Оуэн пожал плечами. Я никогда раньше не видел, чтобы он ухмылялся, но сейчас мне показалось, что он ухмыляется чуть ли не прямо в лицо преподобному мистеру Меррилу.
   
— Ох, ну да, — вздохнул мистер Меррил, садясь в свое скрипучее кресло. — Да-да, я очень, очень сожалею, Оуэн, обо всем, что случилось, — сказал пастор. Он всюду входил — будь то в классную комнату, или в Большой зал, или в церковь Херда, или даже в свой собственный кабинет в ризнице — с таким видом, будто приносит всем присутствующим свои извинения. Причем настолько искренние, что невозможно было ни остановить его, ни перебить. Он вызывал сочувствие, и хотелось, чтобы он хоть чуть-чуть расслабился; но одновременно возникало чувство вины за собственное раздражение — тем, как усердно и безуспешно пытается он вас успокоить.
   
Дэн сказал:
   
— Я пришел спросить, не знаете ли вы, как зовут самого главного в школе Святого Михаила — это ведь один и тот же человек, в школе и в церкви, верно?
   
— Верно, — ответил пастор Меррил. — Отец Финдли.
   
— Хм, наверное, я его не знаю, — сказал Дэн. — Мне почему-то казалось, его зовут как-то на «О» — отец О'Какой-то.
   
— Нет-нет, его зовут отец Финдли, — повторил мистер Меррил.
   
Преподобный мистер Меррил еще не знал, зачем Дэну нужен «самый главный» в школе Святого Михаила, но Оуэн, конечно, понял, что замышляет Дэн.
   
— НЕ НАДО ДЛЯ МЕНЯ НИЧЕГО ДЕЛАТЬ, ДЭН, — нахмурился Оуэн.
   
— Как знать, может, тебя придется спасать от тюрьмы, — сказал Дэн. — Я очень хочу, чтоб ты поступил в университет, и хочу, чтоб тебе дали стипендию. Но сначала я, по крайней мере, попробую сделать что-нибудь, чтобы тебя не привлекли за кражу и вандализм.
   
— Что ты натворил, Оуэн? — удивился преподобный мистер Меррил.
   
Оуэн опустил голову; на какое-то мгновение я подумал, что он сейчас заплачет, но потом он словно очнулся, пожал плечами и взглянул прямо в глаза преподобному Льюису Меррилу.
   
— Я БЫ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ВЫ ЗА МЕНЯ ПОМОЛИЛИСЬ, — сказал Оуэн Мини.
   
— П-п-помолился — за тебя? — заикаясь, переспросил мистер Меррил.
   
— СОВСЕМ НЕМНОЖКО — ЕСЛИ ВАС НЕ ЗАТРУДНИТ, — сказал Оуэн. — ЭТО ВЕДЬ ВАША РАБОТА, РАЗВЕ НЕТ?
   
Преподобный мистер Меррил слегка призадумался.
   
— Да, — ответил он осторожно и затем спросил: — На утреннем собрании?
   
— СЕГОДНЯ — ПЕРЕД ВСЕМИ ПРИСУТСТВУЮЩИМИ, — сказал Оуэн Мини.
   
— Да-да, хорошо, — кивнул преподобный Льюис Меррил, однако, судя по его виду, он здорово растерялся.
   
Дэн взял меня за руку и подтолкнул к выходу.
   
— Мы вас оставим, если вы хотите поговорить, — сказал он мистеру Меррилу с Оуэном.
   
— Может, вам еще что-нибудь было нужно? — спросил Дэна мистер Меррил.
   
— Нет-нет, только отец Финдли — в смысле, его имя, — ответил Дэн.
   
— А ты ко мне приходил только за этим — попросить, чтобы я помолился? — обратился мистер Меррил к Оуэну: тот, казалось, глубоко задумался над этим вопросом — а может, просто ждал, когда мы с Дэном уйдем.
   
Мы вышли из ризницы. В темном коридоре во всю длину стен протянулись два ряда деревянных вешалок; во мраке виднелись несколько потерянных или кем-то позабытых пальто, похожих на старых прихожан, которые так долго брели сюда, что устали и задремали, прислонившись к стенам. Еще в коридоре стояло несколько пар галош, но не прямо под покинутыми пальто, а так, словно прихожане, задремав в темноте, отделились от своих ног. На ближайшей к двери деревянной вешалке висел двубортный молодежный морской бушлат преподобного мистера Меррила — странноватый наряд в его годы, — а на соседней вешалке — его же матросская фуражка с козырьком. Проходя по коридору, мы с Дэном услышали, как пастор Меррил спросил:
   
— Оуэн! Опять сон? Тебе снова приснился тот сон?
   
— ДА, — ответил Оуэн Мини и заплакал — даже не заплакал, а заревел, как маленький. Я не слышал от него ничего подобного с того самого Дня благодарения, когда он обмочился — когда он написал на Хестер.
   
— Оуэн! Оуэн, послушай меня, — уговаривал его мистер Меррил. — Оуэн! Это же только сон — ты слышишь меня? Это всего-навсего сон.
   
— НЕТ! — сказал Оуэн Мини.
   
Мы с Дэном вышли на улицу, в февральский холод и хмурь. Вчерашние следы в истоптанной и изборожденной колеями слякоти замерзли — окаменелые отпечатки душ, приходивших когда-то в церковь Херда и ушедших прочь. Было все еще раннее утро. Хотя мы с Дэном видели, как всходило солнце, но теперь оно скрылось в низких, однообразных, льдисто-серых облаках.
   
— Что это еще за сон? — спросил меня Дэн Нидэм.
   
— Не знаю, — ответил я.
   
Оуэн тогда еще не рассказывал мне про свой сон. Позже он расскажет — и я отвечу ему то же самое, что ему говорил мистер Меррил: что это «всего-навсего сон».
   
Сейчас я уже знаю, что последствия наших прежних действий всегда заслуживают внимания. Я научился смотреть на настоящее, заглядывая сквозь него немного вперед. Но это сейчас; а тогда мы с Дэном не очень-то представляли, что произойдет после того, как Рэнди Уайт увидит лишенную головы и рук Марию Магдалину, обнявшую безжалостной стальной хваткой трибуну на сцене Большого зала, так что директор вынужден будет выступать перед всей школой с нового места, уже ничем не прикрытый.
   
В доме напротив Главного корпуса Академии директор надевал свое пальто из верблюжьей шерсти; жена Сэм начесывала ему это красивое пальто особой щеткой и целовала мужа перед уходом, желая удачного дня. Для директора этот день будет плохим — РОКОВЫМ, как назвал бы его Оуэн Мини, — но, я уверен, Рэнди Уайт в то утро не особенно стремился заглянуть в будущее. Он думал, что покончил с Оуэном Мини. Он не знал, что в конце концов Оуэн Мини возьмет над ним верх; он не знал, что преподаватели проголосуют за недоверие директору — как не знал и того, что попечительский совет примет решение не продлевать с ним контракт. Мистер Уайт даже представить не мог, в какую пародию в этом году превратится выпускная церемония из-за отсутствия Оуэна Мини — и как тот робкий, довольно заурядный и незаметный школьник, которого назначат читать прощальную речь вместо Оуэна Мини, отважится сказать в качестве прощальной речи лишь следующие слова: «Я на голову ниже того, кто должен был произнести эту речь. Он — светлая голова нашего класса, Оуэн Мини; наш Голос — тот единственный, который мы хотим слышать». Затем этот славный робкий паренек сядет на свое место под буйные крики одноклассников, поднявших за Голоса свои голоса, простыни и более искусно сделанные знамена с выведенным на них его именем — разумеется, заглавными буквами! — а потом все как один примутся скандировать, заглушая жалкие попытки директора призвать нас к порядку.
   
— Оу-эн Ми-ни! Оу-эн Ми-ни! Оу-эн Ми-ни! — кричал выпуск 62-го года.
   
Но в то февральское утро, когда директор облачался в свое верблюжье пальто, он еще не мог знать, что Оуэн Мини принесет ему погибель. Каким растерянным и беспомощным будет выглядеть Рэнди Уайт на выпускной церемонии, когда пригрозит отобрать у нас дипломы, если мы не прекратим гам. Должно быть, он поймет, что проиграл, когда и Дэн Нидэм, и мистер Эрли, и добрая треть, а то и половина преподавателей встанут и аплодисментами встретят наш бунт в поддержку Оуэна. А еще к нам присоединятся несколько хорошо осведомленных обо всем произошедшем членов попечительского совета, не говоря уж обо всех тех родителях, что писали директору гневные письма после авторитарной акции с изъятием наших бумажников. Как жаль все-таки, что Оуэн не пришел на церемонию и не видел директора. Но, конечно, Оуэн никак не мог там присутствовать — он ведь не получил диплома.
   
Не было его и на утреннем собрании в тот февральский день перед самым началом весенних каникул; однако нелепая статуя, которую он оставил на сцене взамен себя, приковала к себе наше внимание. В то утро в Большом зале был аншлаг — на представление пришли едва ли не все преподаватели. И Мария Магдалина словно приветствовала нас: без рук, она тянулась к нам, без головы, она красноречиво взывала к нам — гладкий срез как раз посредине кадыка совершенно явственно выражал, как много она хотела бы нам сказать. Мы сидели в тишине Большого зала и ждали директора.
   
До чего же гнусным типом оказался Рэнди Уайт! В «приличных» школах есть неписаное правило: когда исключают выпускника всего за пару месяцев до окончания школы, стараются сделать так, чтобы у него было как можно меньше трудностей при поступлении в университет. Да, конечно, следует сообщить в приемные комиссии то, что тем положено знать; но коль уж ты и так навредил достаточно, выгнав парня из школы, не старайся теперь еще и закрыть перед ним дорогу в университет! Не таков был Рэнди Уайт. Он просто из кожи вон лез, лишь бы положить конец университетской карьере Оуэна еще до того, как она началась.
   
Оуэна готовы были принять в Гарвард, его готовы были принять в Йель, к тому же в обоих университетах ему давали полную стипендию. Но вдобавок к тому, что говорилось в его личном деле (что он исключен из Грейвсендской академии за изготовление поддельных призывных свидетельств и продажу их однокашникам), директор сообщил в Гарвард и Йель (и даже в Нью-Хэмпширский университет) много чего еще. Он написал, что Оуэн Мини настолько «яростно и злобно настроен против религии», что «позволил себе осквернить статую святой, принадлежащую католической школе», а еще он развернул в Грейвсендской академии «глубоко антикатолическую кампанию», прикрываясь требованием отмены рыбного меню по пятницам в школьной столовой. Кроме того, он не забыл упомянуть, что против Оуэна «выдвигались обвинения в антисемитизме».
   
Что до Нью-Хэмпширского Почетного академического общества, эти отозвали свое предложение насчет стипендии; в Нью-Хэмпширском университете охотно приняли бы выпускника с такими отметками, как у Оуэна Мини, но Почетное общество — «в свете этой неприятной и огорчительной информации» — теперь не могло поощрить его стипендией. Мол, если он решит учиться в университете штата, то только за свой счет.
   
В Гарварде и Йеле отнеслись к Оуэну снисходительней, но там возникли свои сложности. В Йеле пожелали еще раз пригласить его на собеседование; они быстро убедились, что так называемые «обвинения» в антисемитизме оказались ложью, но Оуэн был, очевидно, слишком уж откровенен в выражении своих чувств к католичеству, и в Йеле решили отложить его прием на год. За это время, как сказал председатель их приемной комиссии, Оуэн должен «устроиться на какую-нибудь серьезную работу», и пусть его работодатель время от времени сообщает в Йель о «характере и взглядах» Оуэна. Дэн Нидэм сказал Оуэну, что предложение выглядит разумным, справедливым и довольно обычным для такого приличного университета, как Йельский. Оуэн не стал возражать Дэну. Он просто отказался выполнять эти условия.
   
— ЭТО ВСЕ РАВНО ЧТО ПОЛУЧИТЬ ТЮРЕМНЫЙ СРОК УСЛОВНО, — сказал он.
   
В Гарварде также повели себя справедливо и разумно — и несколько более требовательно и изобретательно, чем в Йеле. Они тоже сказали, что хотят отсрочить принятие Оуэна; однако там выразились определеннее насчет «серьезной работы», на которую должен устроиться Оуэн. Ему следовало поработать для католической церкви — не важно, в какой должности. Он может добровольно помогать Католической службе помощи[27], или устроиться социальным работником в какую-нибудь католическую благотворительную организацию, или даже потрудиться в той самой приходской школе, где сломал статую Марии Магдалины. Отец Финдли из школы Святого Михаила оказался порядочным человеком; он не только не стал требовать для Оуэна Мини наказания — после разговора с Дэном Нидэмом отец Финдли согласился сделать все, чтобы помочь Оуэну поступить в университет.
   
За Оуэна вступились даже кое-кто из учеников этой самой приходской школы. Баззи Тэрстон — тот самый, что так коряво отбил мяч, после чего должен был наступить последний аут, и тогда Оуэн Мини даже не взял бы в руки биту, — так вот, даже Баззи Тэрстон вступился за Оуэна. Он сказал, что для Оуэна настали «скверные времена», что у него «имелись причины» расстраиваться. Директор Уайт и инспектор Бен Пайк изо всех сил старались наказать Оуэна на всю катушку за воровство и надругательство над Марией Магдалиной. Но в школе Святого Михаила к Оуэну отнеслись очень снисходительно — особенно отец Финдли.
   
Дэн сказал, что отец Финдли, оказывается, «знаком с семьей» Мини и проникся искренним сочувствием к Оуэну, когда понял, кто его родители — у них раньше были с Мини некие отношения. Не вдаваясь в подробности этих «отношений», отец Финдли, однако, сказал, что сделает все от него зависящее, чтобы помочь Оуэну. «Я лично его и пальцем не трону!» — сказал отец Финдли.
   
Дэн Нидэм сказал Оуэну, что в Гарварде придумали неплохо. «Очень многие католики делают очень много хорошего, Оуэн, — сказал Дэн. — Почему бы тебе не убедиться в этом самому?»
   
Какое-то время мне казалось, что Оуэн готов принять предложение Гарвардского университета — СДЕЛКУ С КАТОЛИКАМИ, как он сам это назвал. Он даже пошел повидаться с отцом Финдли; но это, кажется, и смутило его — то, как искренне отец Финдли беспокоился о благополучии Оуэна. Скорее всего, отец Финдли понравился Оуэну, и это тоже, вероятно, его смущало.
   
В конце концов он откажется от СДЕЛКИ С КАТОЛИКАМИ.
   
— МОИ РОДИТЕЛИ НИКОГДА ЭТОГО НЕ ПОЙМУТ, — сказал он. — И ПОТОМ, Я ХОЧУ ПОЙТИ УЧИТЬСЯ В НЬЮ-ХЭМПШИРСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ — Я ХОЧУ ДЕРЖАТЬСЯ ВМЕСТЕ С ТОБОЙ, ХОЧУ БЫТЬ ТАМ ЖЕ, ГДЕ И ТЫ.
   
— Но они ведь не дают тебе стипендии, — напомнил я ему.
   
— НАСЧЕТ ЭТОГО НЕ БЕСПОКОЙСЯ, — ответил Оуэн. Он не сразу сказал мне, что уже добился «стипендии» для себя.
   
Он обратился в грейвсендский вербовочный пункт армии США; все было решено, как говорится, «по-семейному». Там уже знали, кто он такой, — знали, что он был лучшим в классе в Грейвсендской академии, пусть даже в конце концов ему едва удалось получить документ о среднем образовании. Его готов был принять Нью-Хэмпширский университет — и это военные тоже знали; они прочли об этом в «Грейвсендском вестнике». Более того, он стал чем-то вроде героя местного масштаба: даже не присутствуя на вручении дипломов, он сорвал всю торжественную церемонию. Что касается изготовления и продажи поддельных призывных повесток, то армейские чиновники прекрасно разобрались, что все дело сводилось к покупке спиртного. Неуважением к самой системе призыва тут и не пахло, они это понимали. Ну а какой американский парень, в ком бурлит молодая кровь, не устраивает время от времени безобразий вроде издевательства над статуей?
   
Вот так Оуэн Мини и получил «стипендию» для учебы в университете штата Нью-Хэмпшир. Он записался в Учебный корпус офицеров запаса — мы его называли «запаской», помните? Вы идете учиться в университет за счет армии США и во время учебы прослушиваете несколько курсов из армейской программы — вроде «Военной истории» или «Тактики малых подразделений»; в общем, ничего особо сложного. Летом перед последним курсом проходите стандартную шестинедельную программу по основам боевой подготовки. Ну а после окончания университета получаете офицерское звание — становитесь вторым лейтенантом вооруженных сил США и должны отдать своей родине четыре года действительной службы плюс два года в запасе.
   
— НУ И ЧТО ТУТ ТАКОГО СТРАШНОГО? — спросил Оуэн Мини нас с Дэном. Когда он объявил нам о своих планах, шел еще только 1962 год; во Вьетнаме тогда находилось в общей сложности 11 300 американских военных, но ни один из них пока не участвовал в боевых действиях.
   
И все же Дэну Нидэму стало не по себе от решения Оуэна.
   
— Предложение Гарварда мне нравится больше, Оуэн, — сказал Дэн.
   
— НО ТАК МНЕ НЕ ПРИДЕТСЯ ЖДАТЬ ЦЕЛЫЙ ГОД, — возразил он. — И МЫ С ТОБОЙ БУДЕМ ВМЕСТЕ — РАЗВЕ ЭТО НЕ ЗДОРОВО? — обратился он ко мне.
   
— Да, это здорово, — сказал я. — Просто как-то немного неожиданно, вот и все.
   
На самом деле «немного неожиданно» — слабо сказано; то, что Оуэна приняли в армию США, меня просто-таки поразило.
   
— Разве там нет требований по росту? — шепнул мне на ухо Дэн Нидэм.
   
— Я думаю, не только по росту, но и по весу, — ответил я.
   
— ЕСЛИ ВЫ ГОВОРИТЕ О ТРЕБОВАНИЯХ ПО РОСТУ И ВЕСУ, — отозвался Оуэн, — ТО ОНИ ТАКИЕ: ПЯТЬ ФУТОВ И СТО ФУНТОВ — НЕ МЕНЬШЕ.
   
— В тебе что, есть пять футов, Оуэн? — спросил Дэн.
   
— И с каких это пор ты весишь сто фунтов? — добавил я.
   
— Я НАЕЛСЯ ДО ОТВАЛА БАНАНОВ И МОРОЖЕНОГО, — сказал Оуэн Мини. — А КОГДА ИЗМЕРЯЛИ МОЙ РОСТ, Я ВДОХНУЛ ПОГЛУБЖЕ И ВСТАЛ НА ЦЫПОЧКИ!
   
Что ж, оставалось только поздравить его; Оуэн был очень доволен тем, как сам, по своему усмотрению, устроил себе «стипендию». Тогда же выяснилось, что он вчистую победил Рэнди Уайта. В то время ни Дэн, ни я не знали ничего про его «сон»; если бы Оуэн рассказал его нам, пожалуй, мы бы слегка встревожились, что он связался с армией.
   
А тем февральским утром, когда преподобный Льюис Меррил вошел в Большой зал и с ужасом вперил свой взгляд в обезглавленную и безрукую Марию Магдалину, мы с Дэном Нидэмом не слишком-то задумывались о будущем. Нас беспокоило только, что преподобный Льюис Меррил может слишком испугаться и не суметь прочесть молитву — что вид Марии Магдалины может превратить его привычное легкое заикание в совершенно невразумительное мычание. Пастор стоял у подножия сцены, глядя на нее снизу вверх, — он застыл в этой позе, забыв снять морской бушлат и матросскую фуражку, и, поскольку конгрегационалисты не всегда носят пасторский воротник, преподобный Льюис Меррил в эту минуту был меньше всего похож на нашего школьного священника — скорее на пьяного матроса, нетвердой походкой пришедшего наконец к Богу.
   
Преподобный Льюис Меррил все еще стоял в глубоком изумлении, когда в Большой зал прибыл директор. Если Рэнди Уайт и удивился, увидев такое множество преподавателей на утреннем собрании, на его стремительной походке это никак не отразилось. Он, как обычно, взбежал по лестнице на сцену, перемахивая через две ступеньки. Увидев, что на трибуне уже кто-то стоит, директор, как ни странно, не вздрогнул — он даже не подал виду, что хоть сколько-нибудь удивлен. Преподобный Льюис Меррил часто объявлял начальный гимн, после которого обычно читал свою молитву. Затем директор говорил нам несколько слов — еще он называл нам страницу с заключительным гимном, мы пели его, и на этом все заканчивалось.
   
Директору потребовалось несколько секунд, чтобы узнать мистера Меррила, стоящего перед сценой в своем бушлате и фуражке и глазеющего на статую, которая с мольбой взывала к нам с трибуны. Наш директор был из тех, кто брал на себя ответственность, — он ведь привык принимать решения, наш Рэнди Уайт. Увидев на трибуне это чудовище, он принял первое и, пожалуй, поистине «директорское» решение, которое пришло ему в голову; он решительно подошел к святой и ухватился за ее скромное облачение — он обвил ее руками за талию и попытался приподнять. По-моему, он в упор не замечал стальные ленты, опоясывающие ее бедра, и четырехдюймовые болты, проходившие сквозь ее ступни, с намертво приваренными под сценой гайками. Я подозреваю, его спина все еще побаливала после того впечатляющего усилия, которое от него потребовалось, чтобы сдвинуть «фольксваген» доктора Дольдера; но директору, видно, и на спину свою было наплевать. Он просто обхватил Марию Магдалину за пояс, крякнул — и ничего не вышло. Своротить Марию Магдалину и все то, что она собой олицетворяла, было не так просто, как «фольксваген».
   
— Думаете, это очень смешно, да? — спросил директор у собравшейся в полном составе школы. Однако никто и не думал смеяться. — Ну что ж, я скажу вам, что это такое, — снова заговорил Рэнди Уайт. — Это преступление. Это вандализм, это кража — и это кощунство! Это умышленная порча чужой, я бы даже сказал, священной собственности.
   
Один школьник крикнул:
   
— Какой гимн?
   
— Что ты сказал? — не понял Рэнди Уайт.
   
— Назовите номер гимна! — выкрикнул кто-то другой.
   
— Какой гимн? — в один голос загалдели еще несколько учеников.
   
Я не заметил, как преподобный мистер Меррил поднялся на сцену — надо полагать, на трясущихся ногах. Когда я обратил на него внимание, он уже стоял рядом с мученицей Марией Магдалиной.
   
— Гимн на странице триста восемьдесят восемь, — четко произнес пастор Меррил.
   
Директор сказал ему что-то резкое, но мы не расслышали, что именно, — мы как раз поднимались со своих мест, и в зале стоял скрип откидывающихся стульев и хлопанье и шелест книг. Я не знаю, что побудило мистера Меррила выбрать именно этот гимн. Если бы Оуэн рассказал мне о своем сне, возможно, выбор показался бы мне особенно зловещим; а так это был просто хорошо знакомый нам гимн — его выбирали часто, наверное, за его победный дух и за тему «странствий и борений», что так воодушевляет молодых людей.
   
    
     
Господень Сын, сквозь огонь и дым
     
Ты снова идешь на бой.
     
Кровавое знамя над войском твоим,
     
Но кто идет за тобой?
     
Лишь тот, кто скорбную чашу пьет,
     
Поправши и страх и боль,
     
Кто ведает гнет,
     
Кто крест свой несет,
     
Кто утирает кровавый пот —
     
Лишь тот идет за тобой[28].
    
   
   
Оуэн любил этот гимн, и мы грянули его во все горло; мы пели с гораздо большим чувством — и с большим вызовом, — чем обычно. Директору стоять было негде. Он расположился посредине сцены, но перед ним не было трибуны, отчего он казался беззащитным и неуверенным. По мере того как мы ревели строку за строкой, преподобный Льюис Меррил словно обретал спокойствие и даже достоинство. Хотя он и не выглядел совсем уж безмятежным рядом с обезглавленной Марией Магдалиной, он все же стоял к ней настолько близко, что свет, падающий на трибуну, освещал и его. Когда мы закончили, преподобный мистер Меррил сказал:
   
— Давайте помолимся. Давайте помолимся за Оуэна Мини.
   
В Большом зале повисла мертвая тишина, и мы, хотя и склонив головы, не сводили глаз с директора. Мы ждали, когда мистер Меррил начнет. Он, наверное, пытается начать и никак не может, подумал я; потом я понял: пастор, как всегда неловко, дал нам понять, что мы сами должны помолиться за Оуэна Мини. Он имел в виду, что мы должны произнести наши молитвы про себя, и, поскольку тишина все не прерывалась, стало ясно, что преподобный Льюис Меррил не собирается нас подгонять. Я думаю, он отнюдь не был храбрецом, но он старался вести себя храбро. Мы молились и молились, и, знай я тогда про сон Оуэна, я бы молился гораздо усерднее. Вдруг директор сказал:
   
— Ну хватит.
   
— Я п-п-прошу прощения, — заикаясь, возразил мистер Меррил, — но я сам скажу, когда хватит.
   
Я думаю, тогда-то мистер Уайт и понял, что проиграл; до него дошло: ему как директору пришел конец. В самом деле, что он мог? Приказать нам перестать молиться? Но мы продолжали стоять со склоненными головами и молились. При всей своей неловкости преподобный мистер Меррил ясно дал нам понять, что молитве об Оуэне Мини не может быть конца.
   
Спустя какое-то время Рэнди Уайт сошел со сцены. Ему хватило если не порядочности, то хотя бы ума уйти тихо — мы слышали его осторожные шаги по мраморной лестнице, а утренний ледок все еще не растаял, и мы слышали, как он хрустит у директора под ногами на дорожке, ведущей вдоль Главного корпуса. Когда его шаги перестали доноситься до нас сквозь тихую молитву об Оуэне Мини, пастор Меррил сказал: «Аминь».
   
Господи, сколько раз мне хотелось заново пережить те минуты. Тогда я не умел как следует молиться — я даже не верил в молитвы. Если бы мне сегодня довелось помолиться за Оуэна Мини, я мог бы сделать это гораздо лучше. Зная то, что я знаю сейчас, я сумел бы помолиться достаточно усердно.
   
Мне бы, конечно, помогло, если б я мог тогда заглянуть в его дневник Но он мне не предлагал — он вел дневник только для себя. Очень часто он писал на страницах дневника свое имя — свое полное имя — большими печатными буквами, в стиле, который он называл МОНУМЕНТАЛЬНЫМ или ГРЕЙВСЕНДСКИМ ШРИФТОМ. Снова и снова выводил он свое имя точно так, как увидел его на могиле Скруджа. Да, все верно — еще до всех этих договоров с Учебным корпусом офицеров запаса и даже до того, как его выгнали из школы и он узнал, что билет в университет ему оплатит армия США; все верно — еще до того, как он узнал, что завербуется в армию, он уже писал свое имя так, как обычно высекают имена на надгробиях.
   
    
1-Й Л-НТ ПОЛ О. МИНИ-МЛАДШИЙ
   
   
Вот так он писал свое имя; такую надпись Призрак Будущего увидел на могиле Скруджа. Эту надпись и еще дату — дата тоже встречалась в дневнике. Он писал эту дату в дневнике много, очень много раз, но никогда не говорил мне о ней. Может, мне удалось бы помочь ему, знай я эту дату. Оуэн верил, что знает, когда ему умереть; он также верил, что знает свое воинское звание — он умрет первым лейтенантом.
   
А после того сна он поверил, что знает еще больше. В его убежденности мне виделось что-то пугающее, как и в дневниковой записи о том сне.
   
    
ВЧЕРА МЕНЯ ВЫГНАЛИ ИЗ ШКОЛЫ. ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ МНЕ ПРИСНИЛСЯ СОН. ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ ЧЕТЫРЕ ВЕЩИ. Я ЗНАЮ, ЧТО МОЙ ГОЛОС НЕ ИЗМЕНИТСЯ — НО ДО СИХ ПОР НЕ ЗНАЮ ПОЧЕМУ. Я ЗНАЮ, ЧТО Я — ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА Я ЗНАЮ, КОГДА УМРУ, — А ТЕПЕРЬ Я УВИДЕЛ ВО СНЕ, КАК Я УМРУ. Я УМРУ ГЕРОЕМ! Я ВЕРЮ, ЧТО БОГ ПОМОЖЕТ МНЕ, ВЕДЬ ТО, ЧТО Я ДОЛЖЕН СДЕЛАТЬ, КАЖЕТСЯ МНЕ ОЧЕНЬ ТРУДНЫМ.
   
  
  
   
    
8. Палец
   
   
Вплоть до лета 1962-го я изнывал от нетерпения, когда же я вырасту и со мной станут обращаться с почтением, положенным, как я воображал, всем взрослым и, безусловно, мне казалось, ими заслуженным; я никак не мог дождаться свободы и тех привилегий, которыми, я считал, наслаждаются взрослые. Вплоть до того лета мое долгое восхождение к зрелости казалось мне изнурительным и унизительным. Рэнди Уайт отобрал у меня поддельную повестку, и теперь я был еще слишком мал, чтобы купить себе пива. Я был еще слишком зависим, чтобы жить отдельно; я еще слишком мало зарабатывал, чтобы заиметь собственную машину, и ничего особенного не представлял собой, чтобы привлечь внимание женщин. Я до сих пор не соблазнил ни одной! Вплоть до лета 62 -года я воспринимал детские и подростковые годы как некое бесконечное чистилище; иными словами, юность казалась мне штукой довольно противной. Но Оуэн Мини, уверенный, что знает, когда и как ему предстоит умереть, вовсе не торопился вырасти. И в ответ на то, что я назвал наши молодые годы «чистилищем», Оуэн очень просто заметил:
   
— НЕТ НИКАКОГО ЧИСТИЛИЩА — ЭТО ВСЕ ВЫДУМКИ КАТОЛИКОВ. ЕСТЬ ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ, ЕСТЬ НЕБЕСА — И ЕСТЬ АД.
   
— По-моему, жизнь на земле и есть ад, — заметил я.
   
— НАДЕЮСЬ, ТЫ ПРИЯТНО ПРОВОДИШЬ ЛЕТО, — ответил Оуэн.
   
Это было первое лето, которое мы провели порознь. Думаю, я должен быть благодарен тому лету: я впервые почувствовал, какой может быть моя жизнь без Оуэна — то лето, можно сказать, подготовило меня к такой жизни. К концу лета 62-го Оуэн Мини заставил меня бояться того, что станет следующим этапом моей жизни. Я уже не хотел взрослеть: чего теперь я хотел по-настоящему, так это чтобы мы с Оуэном до конца жизни оставались детьми, — каноник Мэки иногда довольно едко намекает, что я в этом преуспел. Каноник Кэмпбелл, упокой, Господи, его душу, всегда говорил мне, что мое стремление остаться ребенком до конца жизни — вполне достойное.
   
Лето 62-го я провел в Сойере, работая у дяди Алфреда. После истории с Оуэном я больше не хотел связываться с приемной комиссией Грейвсендской академии и водить по школе экскурсии. Деревообрабатывающая компания «Истмэн Ламбер» предложила мне хорошую работу. Вкалывать приходилось до седьмого пота, на открытом воздухе, но зато я все время был вместе с Ноем и Саймоном, и мы почти каждый вечер устраивали на Нелюбимом озере пикники. А еще мы почти ежедневно после работы и по выходным купались и катались на водных лыжах Дядя Алфред и тетя Марта радушно приняли меня в своем доме; они отдали мне на лето комнату Хестер. Хестер и на каникулах оставляла за собой даремскую квартиру и работала официанткой в одном из прибрежных «устричных баров» — не то в Киттери, не то в Портсмуте. После работы они с Оуэном выезжали на красном пикапе и курсировали вдоль набережной по Хэмптон-Бич — нашему маленькому местному «лас-вегасу». Соседки Хестер разъехались на лето, и Хестер с Оуэном ночевали в даремской квартире одни. Они «жили вместе как муж и жена», как холодно и неодобрительно выражалась тетя Марта, когда об этом заходил разговор, — впрочем, заходил он редко.
   
Несмотря на то что Оуэн с Хестер жили вместе как муж и жена, ни я, ни Ной с Саймоном так никогда и не узнали наверняка, действительно ли они занимаются «этим». Саймон был уверен, что Хестер без «этого» вообще жить не может; Ною почему-то казалось, что раньше Оуэн с Хестер этим и вправду занимались, но потом по какой-то причине перестали. Меня же не покидало странное чувство, что между ними может происходить все, что угодно: возможно, они занимались и продолжают заниматься этим напропалую; а возможно, они никогда не занимались этим, но занимаются чем-то похуже — или, наоборот, получше, — и на самом деле (не важно, занимались они этим или нет) их связывает нечто гораздо более страстное и печальное, чем секс. Я чувствовал себя оторванным от Оуэна — я работал с деревом и дышал прохладным северным воздухом, наполненным ароматами леса; он же работал с гранитом под палящим солнцем в открытом карьере и вдыхал каменную пыль и запах динамита.
   
Цепные пилы тогда еще только входили в обиход. В компании «Истмэн» их уже использовали при заготовке леса, но очень избирательно — они были тяжелыми и громоздкими, ничуть не похожими на те легкие и мощные, которыми работают сегодня. В те дни мы вывозили бревна из леса на конных повозках или на гусеничном тракторе, древесину чаще всего разделывали поперечными пилами и топорами и грузили вручную, с помощью багров и кондаков. В наши дни, как показали мне Ной с Саймоном, вовсю используют автопогрузчики, трелевочные тракторы и рубительные машины. Изменилась даже пилорама: теперь совсем не остается опилок! В 62-м мы на лесопилке ошкуривали бревна и распиливали их на заготовки разных размеров и сортов, и вся кора и опилки пропадали зря. А сейчас Ной и Саймон называют эти отходы не иначе как «горючим сырьем» или даже «источником энергии» — и используют его для выработки собственного электричества!
   
— Видишь, какой прогресс? — не устает повторять Саймон.
   
Теперь мы уже взрослые, — когда-то мы так торопились ими стать. Теперь мы можем пить пиво сколько влезет и никто не спрашивает у нас документы, подтверждающие возраст. Ной с Саймоном обзавелись собственными домами, у них жены и дети, и они замечательно ухаживают за старенькими дядей Алфредом и тетей Мартой, которая до сих пор остается очаровательной женщиной, хотя и совсем седой. Она сейчас очень похожа на бабушку, какой та была летом 62-го.
   
Дяде Алфреду сделали две операции на сердце, но он по-прежнему держится молодцом. Собственная деревообрабатывающая компания обеспечила им с тетей Мартой долгую и счастливую жизнь. Тетино давнее любопытство насчет того, кто был или есть мой настоящий отец, прорывается лишь временами. В прошлое Рождество в Сойере она ухитрилась буквально на секунду остаться со мной с глазу на глаз и спросить:
   
— Неужели ты до сих пор не знаешь? Ну мне-то ты можешь сказать. Да нет, спорим, ты знаешь! Не мог же ты, в самом деле, не узнать хоть что-нибудь за столько времени!
   
Я приложил палец к губам, словно хотел сообщить ей кое-что, не предназначенное для ушей дяди Алфреда, Дэна, Ноя или Саймона. Тетя Марта тут же встрепенулась, глаза у нее заблестели, а губы расплылись в шаловливой заговорщической улыбке.
   
— Дэн Нидэм — это такой отец, о котором любой мальчишка может только мечтать, — шепнул я ей на ухо.
   
— Да я знаю, знаю, Дэн — замечательный, — нетерпеливо произнесла тетя Марта. Это было вовсе не то, что она хотела услышать.
   
О чем же мы до сих пор говорим с Ноем и Саймоном — через столько лет? О том, что «знал» — или думал, что знает, — Оуэн; а еще мы говорим о Хестер. Мы, видно, и в могилах будем разговаривать о Хестер!