1 2 3 4 5 6 7 
   
   
    
     
Глава 24
     
Судьба Игоря Малинина
    
    
Я проснулась на другое утро от тяжелого грохота орудий. «Неужели тревога? — подумала я. — Так рано?..» А мне хотелось в этот день полежать подольше в постели. Был праздник Седьмого ноября, день Октябрьской революции. В комнате было холодно, дом не топили. Я лежала, вспоминая, как хорошо мы проводили в прежнее время этот день.
    
А за окном над Москвой гремели залпы. Но это не было похоже на яростно-торопливые такты зениток. Пушки били мерно, с ровными интервалами, как будто непреложно утверждали: «Быть тому!» И эхо залпов перекатывалось в улицах: «Быть-тому! Быть-тому!»
    
В соседней комнате говорило радио. И наш жилец, майор Проторов, подбежал к моей двери и распахнул ее, крикнув мне: «Слушайте, Сима, слушайте! Парад на Красной площади. Понимаете, на Красной площади! Вот это здорово. Это Гитлеру оплеуха. Это на весь мир дело».
    
И снова праздник стал праздником. И весь день я ходила как именинница.
    
А вечером мне пришлось выступать в клубе зенитчиц. Он помещался глубоко под землей. И девушки-зенитчицы громко аплодировали мне. Все-таки ведь наша картина тоже напоминала о том, как гибельна для врага Москва, даже если враг дошел до нее.
    
На фронте под Москвой наступило как будто короткое затишье. Враг медленно нажимал на дальние подступы к Москве и, видно, готовился к решающему прыжку на город. Это все понимали.
    
В конце ноября утром ко мне пришел наш комендант Ружайкин.
    
Меня сразу встревожил его приход. Уж не собирается ли, чего доброго, комендант эвакуировать меня силком?
    
В руке Ружайкин держал желтый конверт треугольничком.
    
— Вот какое дело, Сима, — озабоченно начал Ружайкин. — Малинина след объявился, из двенадцатой квартиры, Игушки этого самого. Вот на, прочти.
    
Я схватила желтый конвертик из оберточной бумаги, вытащила из него исписанную крупными, неровными буквами разграфленную страничку, выдернутую, должно быть, из какой-то конторской книги, потому что сверху в графах стояло: «Количество поштучно», «Процент к общему количеству», «Итого»… И я прочла:
    
     
«Коменданту домового правления дома 17.
     
От Шубиной Арины Парфеновны.
     
Пишет вам Шубина Арина Парфеновна. У меня находится ваш мальчик из дому № 17, квартира 12. Он был больной. Болел, похоже, тифом. Он был у одной молочницы в холодном сарае. Совсем пропадал. Есть такие еще люди — не имеют сожаления. И нет сознательности. Он отстал от поезда, когда эвакуировали. А я, конечно, его взяла, приютила, выходила. Фамилие его Малинин. Звать Игорь. Он из вашего дома. У него отец на фронте: командир. А я живу сейчас в Кореванове при музее, как моя квартира в Москве была разбомбленная. Средств у меня нет. Мальчик раздетый, разутый. Питание тоже слабое. Ему нужна поправка. Не знаю, куды мне с ним податься. Может, надо ему пропуск выправить в Москву. Окажите ваше сочувствие, чтобы дать помочь.
     К сему остаюсь Шубина».
    
    
— Что делать будем? Каково будет решение? — спросил Ружайкин.
    
— Я сейчас же туда поеду, — объявила я. — Дайте мне справку из домоуправления, а майор Проторов мне через военкомат устроит пропуск. В эту зону без пропуска же нельзя, я знаю.
    
— Ты смотри, Сима, сперва разузнай хорошенько, что в той местности делается, а то ненароком угодишь, как не надо… Или стой, я тебе провожатого сыщу какого… Как же ты так, одна… Стой!
    
Но я помчалась хлопотать.
    
Немалого труда стоило мне получить пропуск. Майор Проторов, сняв фуражку и держа ее двумя пальцами за козырек над головой, долго скреб мизинцем бритую макушку, прежде чем согласился со мной и пошел выправлять мне разрешение на выезд в зону Кореванова. Вручая мне пропуск, он посоветовал ехать сейчас же, не откладывая на завтра, и быть осторожнее, а главное, не задерживаться там…
    
Ромка Каштан, узнав о моем намерении отправиться в Кореваново, нахмурился:
    
— Слушай, Сима, это ты совершенно зря делаешь. Ты, верно, себе неясно представляешь, в каком положении Кореваново находится. Это очень близко от фронта. Тот берег канала… Вообще я бы не рисковал. Если б меня отпустили, я, конечно, проводил бы тебя, но мне и заикаться нельзя.
    
Но я слышать ничего не хотела. Так была я рада, что Игорь нашелся! Я решила тотчас же привезти его в Москву. Он, наверно, ослабел после болезни, и ему нужен особый уход.
    
— Ну, как знаешь, Сима, — сказал расстроенный Ромка. — Тогда уж не откладывай, быстрей собирайся. Сейчас каждый день, а может быть, каждый час на счету. Уж ты поверь мне. Я знаю, что говорю.
    
Он оглянулся, плотно прикрыл дверь, подошел ко мне вплотную и шепнул на ухо:
    
— Слушай внимательно, Крупицына. Этого нельзя говорить, нарушение, но тебе я скажу. Мы выступаем… Тихо! — Он поднял палец, заметив мое вопросительное движение. — Больше тебе знать ничего не надо. Выступаем, и все. Ясно? Но в случае чего — помни. Я там буду не очень далеко. Постарайся запомнить. Первое: на левом берегу канала, за пятым шлюзом, — и он прошептал мне подробности места, где он будет находиться, — или ваш островок… Кстати, позывные «Марс». Если где услышишь, знай — это я. Ну, и будь здорова. Зря едешь… А за меня не беспокойся. Я все переживу, кроме смерти!
    
Поезда до самых Борок уже не ходили, но меня по моему пропуску довезли на грузовике какие-то красноармейцы. Чем ближе я подходила к Кореванову, тем сильнее и меня охватывало чувство особой настороженности, которая наложила отпечаток на всю эту округу.
    
Людей почти не было видно. Тянулись колья, опутанные колючей проволокой. Кругом шли рвы с крутыми срезанными краями.
    
Часто под голым кустом что-то начинало шевелиться, и вдруг я замечала там нору, из которой на дорогу внимательно глядели два глаза и черная дырка пулеметного дула.
    
И вдали что-то непрерывно ворочалось, перекатывалось. По всему горизонту, осеннему, неприютному, глухо дубасил неумолчный гром. Это не было похоже на дробный перестук зениток во время воздушной тревоги. За горизонтом шла какая-то тяжелая, трудная, погромыхивающая работа, не затихающая ни на минуту.
    
Я знала — там фронт.
    
Интересно все-таки, каков же он, этот фронт? Сколько ни слышала я рассказов о нем, представить себе точно фронта я не могла. Ну, как это?.. Вот поле, там немцы, а здесь — наши. Что же, на земле линия какая-нибудь прочерчена?..
    
И все-таки я чувствовала, что тут фронт где-то уже близко, и вон за тем горизонтом, там, где неумолчно грохотало за холмами и перелесками с кустами, заиндевевшими в сегодняшних ранних заморозках, шла война.
    
Немножко все это было похоже на приближение к морю… Да! Я почему-то вспомнила, как в первый раз подъезжала к взморью. Мне не терпелось тогда скорее увидеть море, и казалось, что все вокруг уже таит в себе какую-то связь с ним. Никогда еще до того дня не видела я моря, а столько слышала, так часто читала про него. Какое же оно, это море, про которое так много говорят люди? Река с одним берегом, вода до горизонта. Вот, это начинается там, за холмами, сейчас я увижу это — край света без суши, целый мир воды…
    
Так и теперь ждала я, что сейчас, вон там, за пригорком, откроется то, о чем мы все беспрестанно думали, и я увижу огромный и страшный край, где все в сговоре со смертью и который зовется: война.
    
В Кореваново меня не пустили.
    
Оставалось уже совсем недалеко идти, но, когда я подходила к мосту через овраг, дорогу мне преградил часовой:
    
— А ну, поворачивай!..
    
Я показала ему пропуск со всеми нужными печатями.
    
— Сегодня уже недействительно, — сказал часовой. — Шла бы ты скорей отсюда, девушка!
    
Часовой строго оглянулся, посмотрел на горизонт, из-за которого слышалось громыханье, и я подумала, что ему, наверно, тоже очень неуютно и одиноко стоять тут на дороге, среди поля.
    
— Иди, иди отсюда, — сказал он.
    
Я побрела обратно, решив обойти это место сторонкой, а оттуда пробраться в Кореваново. Пришлось идти через лес; было холодно, и с голых деревьев падал иней. Звуки близкой войны отдавались здесь громче, чем в открытом поле; иногда казалось, что вот только пройти за те дальние деревья, а на лужайке уже и будет самый фронт. Это было очень обманчивое ощущение.
    
Я уже собиралась выходить из леса, как увидела, что на опушке стоят красноармейцы. Значит, тут тоже, пожалуй, не пройти. Я пошла назад, свернула в сторону, решив сделать большой круг и выйти в Кореваново с противоположного края. Поднялся ветер, посыпала холодная колючая крупа с неба. Мне стало страшновато одной в лесу. Вдруг я услышала за собой осторожный свист. Он повторился, уже ближе. Кто-то догонял меня. Я остановилась ни жива ни мертва от страха.
    
— Добрый день, Симочка, — услышала я и, оглянувшись, узнала Ваську Жмырева. — В наши края подалась? А я смотрю, кто это по лесу плутает? Как же это ты сюда протыркалась? Сегодня уж не пускают.
    
— Слушай, Жмырев, — сказала я самым мирным тоном: сейчас не время было ссориться и сводить счеты, — мне в Кореваново надо. Как тут пройти?
    
— Идем со мной, я тут все ходы и выходы знаю. Давай сюда, сворачивай. Я впереди пойду, погляжу. Если никого нет, свистну, ты — за мной. А смелая ты, Симочка! Ей-богу. Ты вроде меня, я сам такой. Эх, оказала бы ты мне доверие, мы бы, знаешь, с тобой водились — на славу! Во парочка: графин да чарочка. А что нам с тобой бояться! Верно, Сима?
    
— Оставь! — оборвала я его.
    
Мне был отвратителен он сам и вся его повадка и ухмылочка, ставшая теперь еще более наглой. Если бы не Игорь, я бы, конечно, ни за что не воспользовалась его услугами. Но что тут было делать?.. Он действительно знал все ходы и выходы. И через четверть часа я уже отдыхала на табурете в сторожке музея, перед кроватью, на которой, свесив ноги, не достающие до полу, сидел похудевший, стриженый, бледный Игорек. Ариша, собирая нам чай, то и дело вбегала и убегала из горницы, успевая на ходу рассказывать мне самое главное.
    
— Вячеслава-то Андреевича чуть не силком увезли… Хотел при музее остаться. Смерть, говорит, приму под Москвой, — тараторила Ариша, накрывая стол скатертью, расставляя чашки — фамильные чашки Иртеньевых. — Ну, отсюдова-то многое вывезти успели, а многое, конечно, еще осталось. Да, я чаю, сюды и не придут — говорят, уже подале отшибли их…
    
Мы уже обо всем поговорили с Игорем, обо всем. А он все не выпускал моей руки из своих и перебирал похудевшими пальцами мои пальцы. Да, видно, крепко натерпелся он! Но каким негодяем оказался этот Жмырев! Правда, он помог ему убежать тогда от коменданта, привез к себе в деревню, но тут он сперва пытался замешать Игоря в свои темные дела, а когда тот не согласился, стал отнимать у него то платок, то рубашку, то пальтишко, сбывая их где-то. Когда Игорек заболел, Жмырев выселил его в сарай, заявив, что он в доме не может держать заразного. Хорошо, что Ариша случайно увидела мальчика у Жмыревых. Игорь узнал ее, вспомнил, как мы разговаривали с Аришей у развалин дома Расщепея, когда погибла Ирина Михайловна. Женщина сердобольная, тетя Ариша взяла его к себе.
    
Игорь был полураздет, но я привезла ему немножко вещей, полученных у коменданта, который где-то раздобыл их. Я решила немедленно взять Игоря в Москву. Но короткий осенний день уже кончался, а нам надо было как-нибудь добираться до поезда. И мы решили остаться до завтра, заночевать тут, чтобы утром ехать с Игорем в город.
    
Быстро густели осенние сумерки на дворе усадьбы, и мрачен был заснеженный парк, а в нем — старинный дом с белыми колоннами, с наглухо закрытыми ставнями.
    
Далеко над горизонтом проступало зарево, то разгораясь, то угасая. Над головой высоко, где-то под самыми осенними звездами, ныли моторы самолетов.
    
Мы сидели в маленькой натопленной сторожке; шумел самовар; разомлевшая от чая Ариша лениво слушала наш разговор. Под столом пищал, вставая на задние лапки, стараясь передними дотянуться до скатерти, иногда уцепившись коготками, повисая на бахроме, маленький белый котенок с рыженькими пятнышками над розовым носом. Он тоненько мяукал и, когда ему бросали что-нибудь со стола, урча, утаскивал добычу в уголок и там ел, продолжая мурзиться.
    
— От дачников остался. Тут соседи были, — объяснила Ариша. — Они эвакуировались, а он потерялся было, а после пришел, остался бездомный. Ходил, ходил под окнами у нас, мяучил, мяучил, всю мне душу разбередил, ну я и его взяла.
    
— Его звать Эвка, — сказал Игорь, — потому что он тоже эвакуированный был, да потом убежал и вернулся. Вроде меня, — добавил он, смотря на меня хитрющими глазами, ставшими еще больше после болезни.
    
И каждый раз, когда Ариша выходила за чем-нибудь из горницы, Игорь, торопясь, шептал мне:
    
— Вот папа когда вернется, я ему расскажу, как ты ко мне хорошо относилась, Сима… Ты знаешь, Сима, ты мне лучше чем сестра. Вот как тебе Расщепей был, так ты мне. Честное слово! Я тебе всю жизнь буду во всем помогать. Знаешь, как я рад, что ты за мной приехала!
    
— Ну вот, а ты от меня сам убежал!
    
— Ты думаешь, Сима, я кто? Ты думаешь, я трус? Нет, я просто не мог вытерпеть, что вы мне не доверять стали… И потом, я хотел Москву защищать. А тебя что, за мной командировали?
    
— Командировали…
    
Игорь хитро посмотрел на меня:
    
— Ох, ты хитрая, Сима! Думаешь, я не знаю, какая ты хитрая? Ты знаешь какая? Ты такая: не просто хитрая, а ты выдержанная и тактичная, вот ты какая! Так все ребята про тебя говорят.
   
   
    
     
Глава 25
     
На отнятой земле
    
    
Ночью я проснулась от тяжелых и гулких ударов. Мне казалось, что пушки били теперь у меня над самой головой. Я открыла глаза. Шаль, которой было завешено окно, просвечивала какими-то бегающими огнями. Мне показалось, что два огромных глаза смотрят на меня, вперившись прямо в лицо. Они делались все больше и больше, и в комнате стало светло от них. Они приближались, оглушительно скрежеща и рыча. И вдруг исчезли. В комнате стало темно, наступила тишина, сквозь которую я услышала гулкую беготню во дворе, быстро переговаривающиеся голоса и топот многих ног.
    
И опять над самой головой раздались тяжелые удары. Теперь я поняла, что кто-то стучит кулаком в дверь.
    
— Тетя Ариша, тетя Ариша! — стала я будить Арину Парфеновну.
    
Она вскочила с лежанки, заметалась со сна и, крестясь и причитая, побежала к дверям:
    
— Кто там?.. Батюшки!
    
Сиплый голос пролаял за дверью что-то непонятное. И опять дверь затряслась от страшных ударов.
    
— Да, господи боже мой, сейчас отомкну, погодите вы! — бормотала в перепуге тетя Ариша.
    
Грохнула щеколда, пахнуло свежим воздухом, в сенях упало ведро, затопали крупные, мужские, тяжелые шаги, и мне в глаза ударил слепящий и колющий свет. Я зажмурилась. Но и закрыв глаза, я чувствовала, как по моим векам, по лицу скользит, словно ощупывая, луч электрического фонарика. Потом он соскользнул с моего лица. Я приоткрыла глаза. Вошедших не было видно в темноте. Только по полу, по кровати, по стенам скользили два светлых круга. Они сходились, разбегались, шныряли по всей горнице, и от них шли прозрачные конусы, острыми своими вершинами упиравшиеся в две ослепительные точки, которые то взлетали, то опускались. И свет фонарика выхватывал то край белой печки, то перекошенное от ужаса лицо Игоря, то вдруг в луче ярко загорался самовар.
    
— Свэт нет? — раздался хриплый голос оттуда, откуда шел свет. — Русский зольдат нет? Это кто есть?
    
— Да детишки, господа солдаты, детишки, племянница с племяшкой, вы их уж не пужайте! Мальчик-то больной совсем, только после тифа.
    
— Зидеть тут, — рявкнул голос из-за фонарика, — зовсем тихо! Ходить никуда нет. Понимать?
    
— Понимать, понимать, — отвечала тетя Ариша.
    
— Зо! — крикнул фашист.
    
Фонари уперлись лучами в дверь, осветили щеколду, опять пахнуло холодом, дверь захлопнулась.
    
А на улице, во дворе, в усадьбе продолжалась какая-то возня, слышались слова команды, урчали моторы. Мы сидели онемевшие от ужаса. Только Игорь прошептал то, что было и так ясно:
    
— Немцы…
    
Никто из нас не заснул до утра. А когда рассвело, зябко и блекло, я тихонько приоткрыла на окне шаль и выглянула во двор. Все было заиндевевшим, роился в воздухе легкий снежок. Но мне показалось, что все выглядит уже не своим. И дом, на окнах которого все ставни были распахнуты и железные засовы висели словно вывихнутые, и сама осенняя, запорошенная снежком земля со следами чужих ног, обутых в ботинки, подбитые выпуклыми гвоздями. Ограда была проломана, прямо перед сторожкой стоял небольшой танк; башня его была повернута вбок, и орудие направлено в парк. На башне хорошо был виден желто-черный крест, а две маленькие и злые фары уставились на сторожку. Это их свет и видела я через шаль на окне. По двору ходил часовой. Другой стоял у колонн.
    
Как мы узнали потом, гитлеровцы глубоко вклинились на участке Кореваново и выбросили здесь свой танковый десант.
    
Мы были теперь отрезаны от Москвы.
    
Утром в сторожку заявился пухлый рыжеватый немец с маленьким красным носом пуговичкой и совершенно розовыми бровями.
    
— Здраз-твай-ти! — старательно прокартавил он. Верно, в его познаниях русского языка смешалось «раз-два-три» и «здравствуйте». — Я есть денщик обер-лейтенант Отто Штрупф, который есть штаб ваш больший дом. Надо вода, надо дрова.
    
Пока тетя Ариша накидывала телогрейку и шаль, немец разглядывал нас с Игорем.
    
— Здоров-поживаешь, мальшык и девошка. Я иметь также мальшык и девошка. Зо унд зо! — Он показал низко от пола рукой, потом немножко повыше. — Ви хейст? Звать имя?
    
Я назвала себя.
    
— О… Зима… Русский зима! Шреклих… страшно… Хватать ноз.
    
Он громко засмеялся, выставив редкие зубы, и сделал пальцами около своего носа, словно взмахнул ножницами:
    
— Шик-шик… ноз нет. Зима.
    
— Нос боится отморозить, — тихо объяснил мне Игорь.
    
И солдат ушел, покровительственно хлопая ладонью по спине тетю Аришу, которая повела его к колодцу.
    
Так мы оказались у фашистов. Двор усадьбы перегородили забором из колючей проволоки. Там всегда стояли часовые. Подъезжали юркие, низенькие серые машины с приплюснутым туловищем и длинным, узким, опущенным спереди мотором. Они были похожи на огромных принюхивающихся крыс. Выходили из машин какие-то офицеры. Солдаты что-то дважды гавкали. Офицеры вскидывали руки, как семафоры.
    
Мы старались не показываться на улице. Я видела, что Кореваново оцеплено, тщательно охраняется, — о побеге нечего пока было и думать.
    
На другой день толстый денщик опять явился к нам сияющий и сказал:
    
— Скоро ехать дальше! — Подмигивая, он махнул рукой по направлению к Москве. — Москва капут! Фью! — И он сделал в воздухе такой жест, словно зачеркивал что-то.
    
— Врет все! — зашептал мне Игорь. — Просто агитирует.
    
Все же это было самое страшное. Нам казалось, что фронт, перемахнув через места, где мы находились, откатывал свой грохот все дальше и дальше к юго-востоку, все ближе и ближе к Москве. Но потом звуки фронта как бы остановились. Они не удалялись и не приближались. Утром они были там, где были вчера вечером, и вечером мы услышали отзвуки боя на том месте, где раздавались они утром.
    
Днем гитлеровцы стали рубить старинную беседку и галерею в парке. Тетя Ариша побежала жаловаться обер-лейтенанту. Часовой не хотел пускать ее, но она так шумела и наступала на часового, упираясь ему в грудь обеими руками в толстых вязаных варежках, что часовой в конце концов вынул свисток и вызвал старшего. Старший узнал, в чем дело, пожал плечами и пошел за обер-лейтенантом. Тетю Аришу подпустили к крыльцу. Она стояла там, сердитая, и кричала вслед ушедшему немцу:
    
— Это же разве можно такое допускать? Это же вам не просто чай пить беседка. Ведь это же старина какая! Тут сам Кутузов сидел, а вы под топор! Нет у самого если образования; так главного своего спроси, а не самовольничай!
    
На крыльцо медленно вышел длинноногий обер-лейтенант. В первый раз я его разглядела как следует. Он был очень высок и тонок. Мундир у него был как будто непомерно коротким, а галифе нависали очень низко, поэтому казалось, что верхняя часть туловища насажена на нижнюю отдельно. Тетя Ариша, немножко присмирев, стала объяснять ему, что усадьба эта историческая, что тут везде, куда ни кинь, — все старина.
    
Лейтенант стоял, поеживаясь, потирая застывшие пальцы, и неподвижно смотрел на руки тети Ариши. Потом он согнулся, словно переломился, осторожно, двумя пальцами обеих рук, ухватил вязаные варежки, стащил их с тети Ариши, молча надел себе на руки, отставил их чуть в сторону, осмотрел критически и, не глядя на старуху, вернулся в дом. А тетя Ариша так и осталась с протянутыми руками стоять перед крыльцом.
   
   
    
     
Глава 26
     
Знаки Зодиака
    
    
К ночи нас выгнали из сторожки. Мы перебрались в маленькую пристроечку. Это была летняя кухня. Там стояла большая печь, но стены были тонкие, в одну доску, со щелями. А на дворе уже начинал лютовать декабрь. Выпал снег. Ночью у нас зуб на зуб не попадал от холода, хотя мы спали все вместе на печке одетыми, укрывшись чем только можно было. В кувшине на столе замерзла ночью вода. Игорь стал кашлять. Я очень тревожилась, что он опять разболеется.
    
А из чистенькой сторожки, где мы жили прежде у тети Ариши, доносился грубый хохот да пиликанье губной гармоники, на которой играл толстый денщик. За чем-то заходившая туда тетя Ариша вернулась, вся багровая от возмущения.
    
— Тьфу! — отплевывалась она. — А говорили, культурные! Ведь это что же такое?.. Глядеть только — и то с души воротит. Накурено, наплевано, не продыхнешь… А сами сидят телешом, в одних штанах исподних, на плиту сковородку поставили и вшей в нее с рубашек трясут. Да еще какое баловство придумали! Друг на дружку с себя вшей сощелкивают. А мне кричат: «Смотри, матка, в блошки играем. Рубль есть? Садись с нами…» Тьфу, с души воротит!
    
Утром Игорь, придя с улицы, прикрыл наше маленькое окошко старой газетой (шаль тети Ариши уже носил вместо кашне денщик обер-лейтенанта), таинственно отозвал меня в сторонку и вдруг вынул из-под полы бумажку. Мы оба склонились над ней. То была партизанская листовка. В ней говорилось, что весь народ встал на защиту Москвы, защитники столицы твердо стоят на своих рубежах, а фашисты распространяют ложные, провокационные слухи о падении Москвы, и граждане не должны им верить. Скоро придет час расплаты с немцами под Москвой…
    
Игорь сказал, что такие листовки были расклеены сегодня ночью на многих заборах и сараях Кореванова. И немцы бегают кругом и сдирают их отовсюду.
    
Значит, наши действуют где-то поблизости, рядом, и среди них Роман Каштан. Я не забыла, что он сказал перед моим отъездом. Но как к нему было пробраться?
    
Я пока решила ничего не говорить Игорю, но стала обдумывать, каким способом можно установить связь с нашими. Я ведь знала места, где мог быть Ромка.
    
Игорь тем временем еще и еще раз перечитывал листовку, шевеля беззвучно губами. Должно быть, заучивал наизусть.
    
— А немцы их везде уже посрывали, — огорченно произнес он потом.
    
— Они посрывали, а мы с тобой их на место водворим, — шепнула я ему. — Раз уж попали сюда, давай хоть так действовать, Игорек. Согласен?
    
— Конечно, Сима! Давай действовать! — с восторженной готовностью согласился Игорек. — Знаешь, как мне действовать охота! Только где ж мы их достанем! Одна только, да и та уже порванная.
    
— А для чего нас с тобой Советская власть грамоте учила?
    
Я вынула из стеганки свою бригадирскую тетрадку, выдрала несколько страниц, плотнее завесила окно, проверила, хорошо ли приперта кочергой дверь.
    
— Ну, Игорек, бери карандаш. Быстро вдвоем перепишем, размножим. Только уж, пожалуйста, прошу тебя, без ошибок!
    
Мы взялись за работу. Переписывали по очереди: один писал, другой дежурил у окошка, следя, не подойдет ли кто из немцев к нашей пристройке.
    
Через три часа на деревьях, домах и заборах Кореванова белело не менее десятка маленьких листовок, мелко исписанных печатными буквами и приклеенных хлебным мякишем. Мы собрались уже идти к себе, но Игорек сказал, что он сейчас вернется, и убежал куда-то.
    
Я пошла к усадьбе. Навстречу показался тяжелый немецкий грузовик. Посторонилась и сошла на обочину дороги, чтобы дать проехать машине. Да так и застыла там. На заднем борту кузова проехавшего грузовика белела наша листовка. Я даже успела прочесть первую строку: «К советским людям!»
    
Через несколько минут появился Игорек.
    
— Игорь! Это ты сообразил на машину?
    
— Видала? — спросил он, хитро прищурившись. — Здорово? А что?.. Пусть сами развозят. Я за них беспокоиться не обязан.
    
— Смотри, Игорь, чтобы этого больше не было! Ты что, попасться хочешь?
    
— Ладно уж, не буду, — протянул он и, пытливо взглянув на меня, лукаво подмигнул: понимаю, мол, обязанность твоя такая — ругать меня, а сама небось довольна.
    
Поздно вечером мы пошли в парк собирать хворост. И встретились там с Василием Жмыревым. Он, видно, поджидал нас.
    
— Слушайте, идите-ка сюда, — прошептал он, оглядываясь и подзывая нас к себе. — Вот что: слушайте, что я вам скажу. Тут с листовками этими может получиться форменная труба мне.
    
— Какими листовками? — спросила я, так и обмерев вся, но успев сделать удивленное лицо и осторожно тронуть локтем Игоря.
    
— Ну, будет тебе в жмурки-пряточки играть! — окрысился Жмырев. — Вам игрушки, а для меня может выйти ерунда окончательная. Немцы с обысками кругом ходят, а у меня под печкой эти ваши бумажки лежат.
    
— Какие бумажки? — изумилась я, на этот раз действительно ничего не понимая.
    
— Стой, стой, Сима, я знаю! — вдруг догадался Игорь.
    
— Ну, эти… как их… — пояснил Жмырев, — которые на острове-то зарыты были, горископы, что ли.
    
— А как же они к тебе попали?
    
— Ну, как попали, как попали… Чего же тут долго разговаривать сейчас! Не время старое ковырять. Попали, и всё. Когда вы в прошлый год туда ездили, я часом подглядел. Вижу — копаетесь. Я думаю: чего это они там на острове роют? Взял меня интерес. Ну, я после на лодке сплавал туда и достал. Ерунда, в общем, — чего и закапывать-то было? Ну, думаю, для заведения приятного знакомства пригодится. А то больно некоторые чересчур гордые стали. А тут война началась. Все наперекувырк пошло. Я и забыл вовсе про эти дела. Хотел потом Игорю их вернуть — на шута они мне нужны! Ну, а он больной был тогда. А теперь, понимаешь, лежат они у меня под печкой. А свободно может быть обыск. Скажут еще — агитация. Меня в это дело не путайте, а то…
    
— А боишься, так уничтожь. Что тебя, учить надо? Знал, как воровать…
    
— Что ты, Сима! — вмешался Игорь. — Зачем сразу уничтожать? Давай я лучше зарою, а потом, когда фашистов отсюда прогонят, мы достанем и прочтем и покажем всем пионерам, как они свои загадалки выполнили в тот год.
    
— Ну да, стану рисковать я с этими с вашими бумаженциями! Шут бы их побрал совсем! — накинулся на Игоря Жмырев. — Вот взял я их на свою голову!.. Я и забыл совсем про них. А тут полез за печку, а они там.
    
— Ну, так сожги их, в конце концов! — посоветовала я.
    
— Зачем?.. Не надо! — негодовал Игорь.
    
— Да, «сожги»! — передразнил Жмырев. — Хорошо тебе говорить, а у нас в избе четверо немцев живут. Один больной, цельный день на скамейке лежит. Как я при них бумаги жечь буду?
    
— Чего же ты хочешь от нас?
    
— А того хочу, чтобы вы их у меня забрали сами. Попадетесь — вы в ответе. Я и знать ничего не знаю. Скажу, подкинули. Пройдет дело — ваше счастье. Только я сам выносить не буду. Тут через такую чепуху загремишь еще на тот свет.
    
— Ну что же, если он трусит, я пойду и незаметно возьму, — сказал нерешительно Игорь. — Можно мне, Сима?
    
Я была в затруднении. Проще всего, конечно, было оставить «загадалки» под печкой у Жмырева. Но вдруг действительно будет обыск? Тогда Жмырев, конечно, не постесняется запутать нас, чтобы спасти свою шкуру. Фашисты к нам обязательно придерутся. А как вынести наши «загадалки» от Жмыревых? В конце концов мы решили так: Игорь завтра пойдет будто бы за молоком к Жмыревым и возьмет с собой бидон. А Васька скажет, что молока нет, и незаметно сунет ему в бидон наши документы. Конечно, никто не заметит. Ну, а мы сожжем их у себя, в печке у тети Ариши. «Только сначала прочтем», — заявил Игорь.
    
Я все-таки очень волновалась, ожидая возвращения Игоря от Жмыревых. Его долго не было, и я места себе не находила от беспокойства. Дурак этот Жмырев! Вор и трус. От него можно было ожидать чего угодно.
    
Несколько раз порывалась я пойти к станции, навстречу Игорю. Но я понимала, что делать этого не надо. Сам Игорь сделает все один менее заметно. Наконец он явился. Уже по бледной, но сияющей физиономии его я поняла, что все прошло благополучно. Как я накинулась на него!
    
— Ох, Игорек!.. Игушка, ты лягушка отвратительная! Ну что ты так долго? Совсем ты меня извел тут. Уж я себя ругательски ругала, зачем я согласилась и позволила тебе идти…
    
— Ну да, зачем, — усмехался, дуя на замерзшие пальцы, вылезавшие из рваных варежек, довольный Игорек, — сказала тоже! Знаешь, как я ловко все это обделал! Даже тот больной фриц, который у Жмырева в избе валяется, и тот ничего не заметил. Знаешь, Сима, я думаю, мы лучше не сожжем, а почитаем и потом зароем где-нибудь.
    
Но этому уж я решительно воспротивилась. Я боялась, что немцы все же могли заметить, как Игорь всовывал бумажки в бидон. Да и Жмырев сам мог что-нибудь сболтнуть — веры ему у меня не было никакой.
    
— Нет, Игорек, — сказала я, — как ни жаль, а придется нам расстаться с нашими загадалками. Печка топится, давай сюда скорее, что принес. Сейчас не до игрушек.
    
Игорек вздохнул и стал открывать бидон, ворча, что все это совсем не игрушки, а пионерские документы и жечь их — это уж последнее дело. Я взяла у него из рук бидон, холодный и уже сразу запотевший, и поставила на шесток. Потом я закрыла газетой маленькое окошечко, глядевшее во двор, плотно прикрыла дверь и задвинула кочергу в ручку двери, чтобы нельзя было открыть.
    
Перевернув бидон вверх донышком, я вытряхнула оттуда свернутые в трубку бумажки. Они вывалились из бидона, пожелтевшие, пахнущие сыростью, испещренные бурыми пятнами. Мы оба с Игорем склонились над ними, с нежностью перебирая бумажные листки, рассматривая слинявшие, выведенные цветными карандашами знаки Зодиака, и наспех пробегали разлинованные, аккуратно исписанные странички.
    
Первой попалась «загадалка» со знаком Водолея — Дёмы Стрижакова.
    
     
«Я загадал, что в учебном 1940/41 году:
     
Научусь понимать природу и Тургенева.
     
Запомню наизусть не менее пяти стихотворений Маяковского.
     
Приучусь выступать на сборах (короче).
     
Посмотрю не менее трех спектаклей в МХАТе и прочту биографию Станиславского.
     
Напишу «Историю нашей улицы» для конкурса пионеров «Москва — сердце Родины».
     
Сделаю не менее двенадцати больших, хороших дел (общественных).
     
Поправлюсь в лагере на три кило».
    
    
А вот почерк Люды Сокольской, значок — Весы:
    
     
«Активно стану помогать отряду в школе. Добьюсь доверия Симы во всем.
     
Налажу отношения с В. М. (Скорпионом).
     
Полюблю за этот год серьезную музыку больше, чем танцы. Вообще стану меньше думать о внешности. Забуду навсегда Зину Н. из 8-го «Б».
     
Перестану бояться трудностей и препятствий в жизни, трусить темноты и мышей (за крыс в этом году еще не ручаюсь)».
    
    
Несмотря на то что в пристроечке нашей, после того как я закрыла газетой окошко, стало почти совсем темно, я все же заметила, как покраснел Игорь, когда я вытащила из кипы бумажек листок, исписанный угловатым, неровным почерком. Сверху стоял знак Козерога. И я прочла:
    
     
«Я загадал себе и твердо решил, что в учебном 1940/41 году:
     
Начну регулярно заниматься утром гимнастикой и сдам на пионерский значок ГТО первой ступени.
     
Буду хорошим пионером и выполню все задания в отряде.
     
Начну с этого года готовиться в комсомольцы, чтобы заранее развить свою стойкость и дисциплину. Достану и прочту книги про великих революционеров. А также про Чкалова. Стану брать с них пример.
     
Не буду (тут было сверху вписано: «почти») иметь замечаний от Симы.
     
Пойму как следует устройство всего неба. Прочту все книги, которые даст по астрономии Сима.
     
Научусь сочетать фантазию с тем, чтобы не врать.
     
Решу определенно, кем быть в жизни, на кого учиться после школы (на астронома, пограничника или автоконструктора).
     
Стану выдержанным, и у всех людей уважать личность. Начну уважать девчо… (зачеркнуто) девочек, относиться к ним по-товарищески и больше не считать их всех балаболками (кроме Шурки Т. из 5-го «Б»).
     
Выработаю твердый характер и исправлюсь по арифметике, чтобы иметь в году по этому предмету «хорошо».
    
    
Последнее слово было сперва подскоблено, потом зачеркнуто и написано еще раз твердой рукой.
    
— Смотри, Игорек, — проговорила я, — а ты ведь как будто немало выполнил из того, что загадал себе?
    
— Ну, Сима, — смущенно пробормотал он, — не все уж так, как задумал. Правда, насчет гимнастики и по астрономии — это у меня сбылось. А вот в смысле фантазии я все еще немного невыдержанный. Верно, Сима? Но я хотел это окончательно загадать как раз на следующий год.
    
Нет, не до того мне сейчас было, чтобы проверять, выполнили ли мои пионеры свои «загадалки». Но когда я теперь, в холодной, промороженной пристройке перебирала эти бумажки, освещенные шатким пламенем печи, на нас пахнуло чем-то таким далеким, родным и теплым, что у меня сдавило горло… Как они там, мои ребята, зодиаки мои, без меня в далеком уральском интернате? Что они сейчас делают? Простили ли они мне бегство, получив мое письмо? Верно, им и в голову не приходит, что в эту минуту их вожатая тихонько проливает слезы над «загадалками» пионеров 5-го «А», а за тонкой дощатой стеной слышится лающая немецкая речь и декабрьский снежок нехотя ложится на отнятую у нас врагом землю.
    
— А сейчас, Игорек, придется все это в печку.
    
— Сима! — Игорек лег грудью на бумажки, собрал их под себя, заслоняя руками, закинул голову, снизу умоляюще поглядывая мне в глаза. — Сима, дай я лучше спрячу! Я так спрячу, что никто…
    
— Нельзя, Игорек, ты пойми…
    
Он тяжело опустил голову и, сам не двигаясь с места, дал мне взять бумажки. Я собрала все листочки вместе, сжала их в руке и бросила в огонь.
    
Они вспыхнули. Пламя разом охватило их, и печная тяга быстро перелистала, развернула странички. На мгновение мы снова увидели знакомые значки, а потом пламя опало, обуглившиеся листочки чуть слышно зашелестели, опадая черным пеплом с золотой, раскаленной каемкой по краю, которая быстро пожирала остатки испепелившихся страниц. Затем, сперва став красной, погасла, остыла и эта кромка, и только маленькая кучка слабо шевелящегося, уже серого пепла осталась от наших «загадалок». Игорек смотрел прямо в огонь не мигая, только губы себе кусал. И потом кулаком осторожно провел по щеке, под глазом.
    
— Ну что ж, Игорек, — сказала я ему, — ну что ж делать! Вот горят наши загадалки. Но ведь то, что мы загадали в них, все давно уже исполнилось. И никаким огнем из нас этого не выжечь. Разве можно спалить то, что мы вообще себе в жизни загадали?! Ничего, Игорек, сгорели только бумажки. А у нас внутри все цело. Верно? Мы еще не то загадаем! И у нас еще не то сбудется, вот увидишь! Вот ты так рассуждай.
    
— Я рассуждаю, Сима, — тихо согласился со мной Игорь. — Я рассуждаю, — повторил он, словно решая на уроке вслух задачку, — я рассуждаю, только все равно жалко…
    
Весь день он ходил грустный, а потом сказал, что у него болит голова, и забрался на остывавшую печь. Я накрыла его всем, что у нас было. Но он все вздрагивал, кашлял и никак не мог согреться.
    
На другой день он поднялся бледный, с сизыми кругами под глазами. Я видела, что он опять заболевает. А у нас было очень плохо с едой — одна мерзлая картошка, небольшой запас которой еще сохранился у тети Ариши. Я видела, что так Игорь долго не протянет. Все тоньше делалась у него шея, какие-то нехорошие тени легли вокруг губ, ставших совсем серыми, и огромны были глаза, которые теперь, казалось, занимали пол-лица. То и дело его начинало трясти.
    
Надо было на что-то решаться. Но как бежать с больным, ослабевшим мальчуганом?..
    
Днем Игорек вышел во двор: все равно в пристройке нашей было еще холоднее, чем на улице. Вскоре он явился замерзший, долго тер щеки, грел руки у печки, но я чувствовала, что его взбодрило что-то. И в больших серых глазах его появился блеск, похожий на тот, что всегда освещал прежде лицо Игорька.
    
— Сима, — быстро оглядываясь вокруг, сообщил он мне, — знаешь, что я тебе скажу, Сима, — можешь верить, можешь не верить: фашисты сегодня не в себе, какие-то полоумные. Я тебе говорю! Сейчас там ходил, вижу через окно — этот ихний длинный всякие бумаги на столе собирает, связывает и в какие-то ящики бросает. А пушки, слышишь, сегодня ближе бьют. И как пушка ударит, так этот длинный все в окошко посматривает. А потом машина подошла, денщик толстый и еще два солдата стали всякие вещи из дому выносить. И бумаги всякие и книги. Одну книгу толстую вынесли в синем переплете. А на нем знаешь что написано? Я прочесть успел: «Вся Москва на 1941 год». Я такую книгу у нас в Москве на Таганке, в Справочном бюро, видел. По ней эта самая справочная тетенька всё говорит про вокзалы, трамвай, кино… Я даже сперва испугался, как эту книгу вынесли. Думаю: вот это так да! Уж не в Москву ли они отправляются, раз с собою все справки берут? А потом вижу еще — выносят опять разные книги. А одна еще толще, и написано: «Весь СССР». Ну уж, я думаю, тогда, Сима, это что-то не так… Им и всей Москвы сроду не видать, а уж они себе «Весь СССР» загадали. А главное, я вижу, Сима, они все какие-то перепуганные. Все торопятся, друг на дружку тыкаются, к телефону бегают и всё в ту сторону поглядывают, где пушки стреляют. И знаешь, Сима, бумажки собирают да в печку, в печку! Вот и им жечь в печке теперь приходится. По-моему, Сима, они определенно драпать собираются отсюда. Пускай знают!.. А машины-то все едут совсем не в ту сторону, где Москва, а как раз наоборот. Вот ты выйди, Сима, да посмотри, если не веришь.
    
Он закашлялся, полез на печку.
    
— Я что-то застыл весь сегодня очень. Вот немножко полежу, обогреюсь, а потом опять пойду. Уж я там вызнаю, в чем дело.
   
   
    
     
Глава 27
     
Декабрьская ночь
    
    
На дворе уже темнело, когда я вышла посмотреть, что происходит в усадьбе. Холодный ветер бросил мне в лицо колючую снежную пыль. Где-то, как будто очень близко, ухали орудия. Мне показалось, что они сегодня бьют ближе и словно не в той стороне, где слышалось вчера, чуточку южнее. А может быть, просто ветер сегодня повернул.
    
Во двор то и дело въезжали машины, из них выскакивали офицеры, скрывались в подъезде дома, быстро возвращались обратно, и машины, взяв с места большую скорость, воя и гремя цепями, выезжали со двора. Я видела несколько раз, как все, кто находился на дворе, приостанавливались, замолкали и долгое время смотрели в ту сторону, откуда доносился какой-нибудь особенно гулкий орудийный удар. Потом все, словно встрепенувшись, начинали еще быстрее грузить в машины ящики, чемоданы, бумаги… Двери в подъезде дома были распахнуты настежь. И никто их не прикрывал, впуская холод в комнаты. С окон большой гостиной были содраны шторы.
    
Нет, ей-богу, Игорь, кажется, был прав: они собираются драпать отсюда. Вот тебе и «Вся Москва», вот вам и «Весь СССР»! Видно, не те справки, какие они ждали, выдали им сегодня… Я еще боялась поверить тому, что немцы собираются бежать отсюда, но радость уже робко пробиралась в сердце, полное смятения.
    
Толстый денщик, кряхтя, вынес большие чемоданы и погрузил их на подъехавшую машину. Потом на крыльце появился длинный обер-лейтенант в шинели с поднятым воротником; на руках у него были варежки тети Ариши, я их сразу узнала по красным полоскам. Шею он обмотал толстым шарфом, похожим на купальное полотенце. Офицер что-то приказал солдатам, и они стали таскать охапками солому и обкладывать ими старый дом. Офицер вернулся обратно в комнаты, а солдаты все продолжали носить солому.
    
Очень быстро темнело, но за парком, по направлению к станции, небо стало багровым от близкого зарева. Порывы ветра доносили оттуда какие-то вскрики, журчащий треск огня. За верхушками деревьев парка в черном декабрьском небе роились искры. Я поняла, что горела станция. А сейчас немцы собираются зажечь Кореваново. Солдаты, обложив соломой старинные колонны, террасу, тащили охапки к сторожке и к нашей маленькой пристройке. Другие чем-то мазали стены дома. И в морозном воздухе запахло не то скипидаром, не то керосином.
    
В это время на крыльце снова появился длинный обер-лейтенант. Он что-то крикнул солдатам.
    
Двое из них, уже с факелами, за которыми волочились космы багрового дыма, подошли к дому. Я представила себе, как вспыхнет сейчас старинный дом, как обовьется пламя вокруг белых колонн, загорится сторожка, потом наша маленькая пристройка, где на печке трясется в ознобе больной Игорь. Что было делать? Как предотвратить все это? Полная непонятной решимости, я бросилась к крыльцу и оттолкнула одного из факельщиков — я уже сама себя не помнила от отчаяния.
    
— Что вы делаете! — закричала я. — Это же музей! Это же… Послушайте…
    
Я видела при свете качнувшихся факелов, как длинный офицер с ленивым любопытством прищурился в мою сторону. Солдат с факелом, которого я толкнула, схватил меня за руку и грубо оттащил в сторону.
    
И вдруг кто-то маленький разъяренно выскочил из темноты, кинулся в освещенное пространство к солдату и с разбегу обеими руками уперся в солдата так, что тот выпустил меня.
    
— Не трогайте вы ее!
    
И я вся похолодела, узнав Игоря.
    
Солдат бросился к нему, но длинный офицер что-то крикнул и медленно, как бы нехотя ступая длинными ногами, сошел с крыльца. Он взял у солдата факел и с тупой брезгливостью рассматривал некоторое время Игоря.
    
— Что такое? — спросил офицер.
    
Он не спеша отдал факел солдату, снял с правой руки полосатую варежку и коротким движением от себя ударил Игоря по щеке внешней стороной кисти. Глаза Игоря налились слезами, розовыми от света факелов, он громко глотнул, но ничего не сказал. Офицер медленно отвел руку направо, повернул ее открытой ладонью в сторону и тыльной частью нанес удар Игорю по другой щеке.
    
— Ну, может быть, ты имеешь желанье еще один раз повторять?
    
— За что вы его? — крикнула я офицеру. — Что он сделал?
    
— Дурак вонючий, черт, фашист собачий! — вдруг со злобой еле слышно прошептал про себя Игорь. — Чего вы деретесь? — проговорил он уже громко.
    
Офицер размахнулся и ударил Игоря теперь уже наотмашь. Игорек отлетел в сторону, поскользнулся и упал на снег. Я кинулась к Игорю, зажимая ему рукой рот. А он силился подняться, отталкивая меня, и вызывающе-упрямо мычал мне в ладонь сквозь зубы:
    
— И дурак… Все равно дурак, сто раз дурак! Пусти!
    
Обер-лейтенант шагнул к нему, схватил за шиворот, а другой рукой вырвал из заднего кармана своих брюк пистолет. Я бросилась, что-то отчаянно крича, отталкивая руку с пистолетом, стараясь заслонить собой Игоря. И вдруг в нескольких шагах от нас с силой и страшным свистом рассекло воздух. Слепящий удар потряс землю, отбросил меня в сторону. Раздался чей-то вопль, послышались всполошенные голоса немцев. Тотчас же снова тяжело охнула вся земля под нами, бешено рванулся отвердевший воздух, я опять повалилась на снег. И стало очень темно и тихо. Я почувствовала невыносимую боль в голове, и словно что-то обвалилось в моей памяти, потому что, когда я снова стала понимать, что происходит, вокруг нас были молчаливые высокие деревья. Где-то позади хлопали выстрелы, а я бежала, я тащила за руку спотыкавшегося Игоря, молча тянула его за собой. Над нами в морозном воздухе нет-нет да и цвиркало что-то и, как тяжелый жук сослепу, тыкалось, громко щелкнув, в ствол. И падала сбитая с дерева ветка. Кружилась от невыносимой боли голова, странно мягчели ноги, и каждый шаг стоил мучительного труда. И хотелось лечь прямо вот здесь ничком и больше ни о чем не думать — пусть будет, как будет. Но я чувствовала в своей руке худенькую руку Игоря, мне все слышался какой-то топот сзади, и я помнила одно: я должна увести отсюда Игоря, я должна выбраться скорее с ним из этой ночи. И я шла, переставляя из последних сил отяжелевшие ноги; боль разламывала голову. Я останавливалась, ела холодный снег с веток и снова шла. Только бы уйти прочь от тех, кто остался там, сзади, с факелами, только бы выбраться из морозной тьмы, которую раскалывали грохочущие вспышки разрывов! Я шла, все чаще спотыкаясь, иногда падая на колени, приподымалась, вставала и вела за собой Игоря.
    
— Сима, я больше не могу идти… — вдруг тихо сказал Игорь и сел на снег. А потом повалился ничком.
    
Но я не выпустила другой его руки из своей. Я тянула Игоря к себе, силилась поднять его. Я шепотом уговаривала, просила его:
    
— Игорек, встань, я тебя прошу! Ну, отдохни чуточек, и пойдем. Нет, я руку не отпущу… Вот так. Ну, отдохнул? Пойдем теперь. Тут где-нибудь наши близко… Идем. А то нас догонят и тебя убьют. Понимаешь, Игорек? Ну я тебя прошу, милый! Будь умницей. Ты же загадал, что будешь выдержанным. Помнишь?
    
Но он лежал, неловко вывернув поднятую руку, которую я продолжала крепко держать. Я знала, если я отпущу, у меня уже не будет сил нагнуться поднять его. Я чувствовала: если нагнусь, голова моя, налитая словно расплавленным оловом, потянет меня к земле, и я уже тоже не встану.
    
— Сима, ты иди, — услышала я. — Иди, Сима. Ты меня оставь. Я все равно больше уже не могу идти, а ты иди… Они тебя убьют, Сима… Иди, Сима, я правду говорю, иди…
    
И тогда я, стараясь не наклонять головы, держа ее чуточку запрокинутой назад, опустилась на колени и, перекинув через свое плечо руку Игоря, которую я так и не выпустила, другой рукой уцепившись за толстую низкую ветвь дерева, поднялась и заставила подняться Игоря.
    
— Ты вот опирайся на мое плечо, — слышишь, Игорек? — опирайся весь, крепче, не бойся. Ты только ноги вперед переставляй, а я уж тебя потащу, ты об этом не думай, не твоя забота…
    
Я чувствовала, как Игорек изо всех сил старается не опираться на мое плечо. Но его всего сотрясал озноб.
    
Он дрожал, задыхался и все сползал с моего плеча, все бормотал мне в ухо:
    
— Честное слово, Сима, иди лучше одна, пусти меня…
    
— Игорь, — сказала я ему, — перестань болтать ерунду! Слышишь, Игорек? Помнишь, мы с тобой говорили «об серьезных вещах»? Вот я тебе сейчас скажу, Игорь, одну серьезную вещь… Стой минуточку! Дай отдышусь… Вот так постоим… Нет, нет, ты не садись! Вот так, обопрись спиной о дерево. Погоди, что я хотела сказать тебе?
    
— Ты хотела… об серьезных вещах, — еле слышно отвечал Игорь.
    
— Да… Так вот слушай, Игорек… Я скажу тебе серьезную вещь: я хочу, чтобы т ы б ы л. Я тебя не брошу. Никогда! Понял? Ни за что! Сколько бы ты ни болтал глупостей, я не могу тебя бросить. И ты только подумай, Игорек: что́ бы я тогда сказала капитану Малинину?.. Ну, отдохнули? Пошли.
    
— Ох, Сима, какая ты… — услышала я за своим ухом и почувствовала на своей шее горячее, срывающееся дыхание Игоря. — Ты сама не знаешь, какая ты, Сима.
    
— Нет, я знаю, какая я Сима. А ты молчи, Игорек! Ты не дыши ртом, молчи!
    
Да, я знала, какой я должна была быть в эту ночь! Я хотела быть такой: смелее, чем когда бы то ни было, сильнее, чем все мои силы, вместе взятые, потому что их оставалось совсем немного, а идти надо было далеко. Мне нужны были силы на двоих, со мной был Игорь, сын капитана Малинина. А я обещала капитану быть всегда вожатой для его сынишки. Будь уверен, Игорек, твоя вожатая не бросит тебя одного в этом лесу. Будьте спокойны, капитан Малинин: я доведу вашего сына до своих.
    
Наверно, меня очень шатало, потому что я то и дело стукалась о деревья то одним, то другим плечом. Я шла, стараясь определить свой путь по звездам. Пусть хоть тут пригодятся мне мои звездные знания. Снег перестал идти, тучи разошлись. Над нами вызвездило. Я уже давно нашла Полярную звезду, и так как местность была мне немного знакома, взяла направление в сторону водохранилища. Может быть, мне удастся разыскать Ромку Каштана. Я помнила место, которое он мне назвал перед моим отъездом из Москвы в Кореваново.
    
Все, что происходило дальше, путалось с тяжелым, иногда оглушительным бредом, в который я, очевидно, впадала, продолжая идти. Где-то за горизонтом полыхал бой. Иногда разрывы вырывали кусты совсем поблизости от нас. Игорь что-то спрашивал меня, с трудом шевеля губами, но я не помню, что я ему отвечала.
    
. . . . . . . .
    
И потом — большая поляна, белая от снега, залитая лунным светом. И вот мне кажется, что я уже не иду, уже не земля, а пол вагона-теплушки ходит подо мной… Нет, это качается земля под моими ногами, и от меня уходит поезд, стучат колеса, а вагон высокий, и что-то кричит мне Курбан, и ржут, топочут сверху лошади, а я несу на своем плече тяжко сползающего Амеда. «Су, су, воды!» — просит Амед. «Су, су, воды!» — шепчут травы и сухие листья. Но не догнать мне поезд, не подняться в вагон…
    
И когда по снежному полю, залитому холодным сиянием луны, мчатся навстречу нам всадники с гортанным криком «Иогее!», а на головах их — косматые шапки, я не верю, что все это происходит уже на самом деле, а не во сне. Все ближе и ближе кони, я, боясь еще поверить, но уже сердцем чуя, что это не сон, а правда, делаю навстречу два последних шага. На третий шаг у меня уже не хватает сил, ноги у меня подгибаются, я тяжело валюсь на колени, держа на плече руку Игоря. Всадники окружают нас.
    
— Товарищи! — кричу я им снизу. — Игорь! Это наши… Товарищи, вы не из части Павлихина?
    
— Павлихина, — отвечают мне, и я слышу знакомый выговор, — Павлихина. Кто такая будешь?
    
— Салам! Здравствуйте! Салам, джигиты! Амед Юсташев не с вами?
    
Тогда вдруг вперед вырывается высокий конь. В лунном свете он кажется бронзовым. Он заезжает круто вокруг меня, словно отгораживая нас с Игорем от всего страшного, что осталось позади, там, за лесом. Я вижу косматую шапку за вскинутой красивой головой коня.
    
— Дюльдяль! — шепчу я.
    
Всадник резко склоняется ко мне с седла, лунная тень от черной косматой шапки закрывает ему все лицо. Сильная рука рывком вскидывает меня с земли на коня. И я узнаю совсем рядом с собой лицо старого Курбана.
    
— Курбан, Курбан! — повторяю я и смеюсь от радости.
    
А Игорь, которого поднял на седло другой всадник, все спрашивает, я слышу:
    
— Дядя, это место уже наше? Да? Это земля обратно взятая? Это наша земля?
    
— О Сима, Сима-гюль! — бормочет Курбан.
    
— Курбан, где Амед? — спрашиваю я, чувствуя что-то неладное.
    
И мне становится страшно: почему под Курбаном сегодня скачет Дюльдяль? Я чувствую, как бережно и крепко прижимает мою голову к своему плечу Курбан. И вдруг что-то горячее смачивает мне щеку. От неожиданности я приподнимаю голову, и то, что я вижу, тяжело поражает меня: старый Курбан беззвучно плачет. Слезы катятся по его скулам, по крыльям горбатого носа, набегают на висячие усы. Отпустив мою голову, он срывает с себя мохнатую шапку и вытирает ею свое лицо и снова плачет, уткнувшись в нее.
    
— Такой джигит был!.. Умный такой! И сердце такое имел, как орел! Сам пошел. Хотел сам. Ой, Амед-джан…
    
Мне хочется знать все, но у меня нет слов, нет голоса, чтобы спросить.
    
— Курбан! Когда же это, как? — наконец говорю я, сама себя не слыша.
    
— Немец хотел шоссе брать, на Москву идти. Мы рейд делали. Большой бой получился. Амед в бою первый был. Разведку делал. Одного срубил, второго, третьего… Пять человек. Потом его пуля взяла. С коня упал… Теперь нет больше Амеда. Много нет. Табашников был, — помнишь, веселый? Нет Табашникова… Кербаев Аман был. Тоже нет… Э, Сима… Какой джигит был! Ах, Сима-гюль! Другой человек не знает — ты знаешь, я знаю, Красная Армия знает, какой был Амед-джан…
    
Он снова крепко прижимает к своему плечу мою голову, придерживая за висок, ласково и печально говорит об Амеде. И закрытыми веками мокрых глаз, похолодевшими щеками я чувствую, как он бережно гладит меня по лицу своей шапкой.
    
Амед, Амед, милый, верный товарищ, как мало досталось нам дружить с тобой! Какая короткая у нас была дружба! И я плачу, горько и молча плачу, зарывшись всем лицом в душную косматую шапку Курбана. А под нами, то тревожно всхрапывая, то нетерпеливо пробуя копытом снег, тихонько ржет, слыша имя хозяина, осиротевший Дюльдяль…
   
   
    
     
Глава 28
     
«Земля» и «Марс»
    
    
— «Марс»!.. «Марс»!.. Я — «Земля»!.. «Марс»! Я — «Земля»… Я — «Земля»…
    
Я прихожу в себя, но мне кажется, что тяжелый сон этой ночи продолжается. И вдруг я вспоминаю, вспоминаю все… Нет, это не сон. Это действительно было: и мечущиеся факелы, и длинный немец с пистолетом, и бесконечный лес, и разрывы, и все то, что я узнала от старого Курбана на сверкавшей под луной поляне.
    
— «Марс»!.. Я — «Земля»!.. Отвечайте, отвечайте!..
    
В землянке, освещенной трофейной коптилкой, сидят на корточках у аппарата два командира. И радист каждые две-три минуты усталым, однообразным голосом твердит в микрофон:
    
— «Марс», отвечайте!.. Отвечайте, «Марс»! Я — «Земля»!.. Я — «Земля»!.. Перехожу на прием, прием!
    
Но «Марс» не отвечает. Всю ночь нет связи с «Марсом». Последняя весть, что пришла оттуда, — это было сообщение, что немцы готовятся взорвать плотину и шлюз. Так передал с «Марса» из-за спины немцев Роман Каштан. И тогда ударила на Кореваново, отрезая немецкие штабы от саперов, минировавших плотину, конница генерала Павлихина.
    
— «Марс»!.. Отвечайте… «Марс»! Я — «Земля»… Отвечайте…
    
Но молчит «Марс». Значит, и Ромка, веселый, никогда не унывающий, бесстрашный Ромка, все умеющий сдобрить шуткой, погиб в эту ночь? Он был за спиной у немцев со своей радиостанцией, вызвал к вечеру огонь, он дал указания артиллерии, чтобы били вдоль водохранилища. А сам остался там, чтобы направлять огонь. Остался в самом пекле, в огненном фокусе этой неумолчно гремящей декабрьской ночи, смысл которой станет для нас ясным позднее.
    
Я все время впадаю в забытье. Голова у меня налита болью. Я трогаю ее, и пальцы нащупывают бинт перевязки. Погодите, что это было?.. Это еще когда наша артиллерия накрыла немцев и снаряд ударил во двор Кореванова…
    
— Лежите, лежите спокойно, девушка, — говорит женщина в белом халате поверх тулупчика и что-то делает с моей головой.
    
А из угла по-прежнему доносится:
    
— «Марс»! Вызываю «Марс»… «Марс», отвечайте… Я — «Земля»… Я — «Земля»!.. Перехожу на прием… Прррием, прррием!..
    
Скорей бы кончилась эта ночь, скорей бы все это кончилось! Но тянется ночь. Идет и долго еще будет идти война.
    
А на противоположной скамейке у другой стены землянки кто-то неспешно и тихо полусонным голосом рассказывает солдатскую легенду, может быть сегодня только сложенную бойцами под Москвой:
    
— Ну, значит, видит этот генерал, что не сдержать ему немцев, звонит по прямому проводу в Москву. «Так, мол, и так. Несу большие потери. Не могу больше сдержать, прорывается немец по шоссе». А из Москвы говорят: «Подержитесь, лично вас просим, еще сутки. Сутки еще выиграть надо. Тут у нас за эти сутки так все образуется, что будет вам завтра, безусловно, подмога. Но сегодняшний день сами держитесь». Дерется наш генерал эти сутки, держит рубеж. Через сутки уже нет никакой возможности удержаться. Опять звонит по прямому проводу: «Сутки выстоял, слово свое Москве сдержал. Больше не могу. Рвется немец к Москве. Жду обещанной подмоги». Отвечает Москва: «Первым делом спасибо вам, что слово держите. А теперь доложите, сколько вам танков надо, чтобы на этом участке немцев сдержать?» Тот прикинул: «Да штук пятьдесят минимум, никак не меньше»! Москва говорит: «Минуточку, сейчас мы тут свое расписание поглядим». Посмотрели там у себя и отвечают: «Берите на ваш участок двадцать штук и больше не просите». Получил этот генерал двадцать танков, поднатужился, отстоял с ними шоссе. А еще через день его к проводу сама Москва вызывает: «Товарищ генерал, а сколько вам танков требуется, чтобы как следует на вашем направлении по немцу ударить?» Подумал тот генерал, хотел попросить полсотни, да вспомнил вчерашний разговор, говорит: «Да тут не меньше танков сорока нужно». А Москва ему: «Это не размах, товарищ генерал: сорок танков для удара — это пустяк. Даем вам двести танков, а завтра получите еще триста. Берите. Теперь время!» Ну, и ударили наши! Вот немец от Москвы и покатился. Теперь погонят его…
    
— Кто же это все так разузнал? — сомневаются в углу. — Откуда это известно? Разговор-то никто тот не слыхал!
    
— Да спроси бойцов, — обижается рассказчик. — Бойцы знают. Народу все известно.
    
А в углу всё спрашивают, уже безнадежно и привычно:
    
— «Марс»… Я — «Земля»… Отвечайте, «Марс»…
    
Прикорнул возле меня усталый, укутанный в чью-то стеганку, вздрагивающий во сне Игорек. Далеко где-то погромыхивают орудия. И вдруг кричит радист в углу:
    
— «Марс»?! Слышу вас! Слышу вас, «Марс! Я — «Земля»! Давайте, давайте текст шифром… Перехожу на прием… Пррием, прррием!
    
И слипающимися от бессонницы, изнуренными, но счастливыми глазами глядит на всех:
    
— Отозвался «Марс»!.. Живой!.. Значит, есть там жизнь, на «Марсе»…
   
   
    
     
Глава 29
     
Можайский лед
    
    
«В последний час. Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах Москвы…»
    
Какие слова! Какие слова! Только послушайте!
    
«6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери… Хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском».
    
Это сообщение я слышала уже в госпитале, в Москве.
    
Долго вспоминала я ту огненную декабрьскую ночь, когда меня в полубеспамятстве Курбан довез до землянки и Игорек, которого держал на скакавшем рядом коне другой павлихинец, все спрашивал, все-то спрашивал: «Дядя, вы только скажите, это место уже наше? Да? Это земля обратно взятая? Опять наша?»
    
Игорек в Москве быстро поправился.
    
Он жил в нашей квартире с майором Проторовым и часто навещал меня этой зимой.
    
Приходили письма от Ромки Каштана, который ушел в войска связи на фронт. Писали мне мои пионеры с Урала. Скучали о Москве, сообщали о своих тамошних делах.
    
А мне все снились та декабрьская ночь, Амед и конники-павлихинцы, скачущие в косматых шапках на белой поляне, льдисто сверкающей под луной.
    
Я выписалась из госпиталя к весне. И мне захотелось в первый хороший день пойти посидеть на Новодевичьем кладбище, у памятника Расщепею. Со мной, как всегда, увязался Игорек.
    
Голубое весеннее небо сквозило через розоватое каменное кружево на широких башнях монастыря. Пели птицы над могилами. Пробилась нежная и робкая трава около гранитного памятника из строгого, непреклонного камня Лабрадора.
    
А потом мы вышли на берег Москвы-реки. День был ясный, но с реки тянуло холодом.
    
Шел можайский лед.
    
И вдруг Игорь, тронув меня за руку, показал куда-то пальцем.
    
Среди реки, спираемое другими глыбами, медленно вращаясь, плыло ледовое поле. Снег стаял с него, обнажив ряды кольев, перевитых колючей проволокой. Что-то вспухшее, в зеленой шинели, лежало там. Перевернутая пустая каска вмерзла рядом в трухлявый лед, который теперь протаивал под ее тяжестью. Кружилось над льдиной вороньё.
    
Шел можайский лед.
    
И по реке плыло последнее видение московской осады. А с берега уже отгребала лодка, лавируя между льдинами. На посту стоял человек с багром, готовый зацепить льдину, отбуксировать прочь и не пустить в черту города даже останки того, кто хотел, барабаня кригс-марш, шагать и топать по Москве…
    
Шел можайский лед.
   
   
    
     
Глава 30
     
Дайте свет!
     
(Эпилог)
    
    
Проходят еще три весны, три военных весны.
    
Я давно оправилась, хотя иногда, когда я очень устаю, еще проступают боли в затылке. Это не мешает мне много заниматься. Я посещала курсы и сдала экзамены за среднюю школу, а потом поступила в университет.
    
Давно уже вернулись в Москву мои всё мне простившие пионеры, но с ними мы теперь видимся не часто — только в дни занятий моего кружка в Доме пионеров да еще в госпитале, где мои пионеры навещают лежащих там подмосковных ребятишек, искалеченных фашистами. Со многими из этих ребят я сдружилась еще в ту пору, когда сама лежала там после контузии. Один вид их сперва заставлял меня не раз убегать из палаты и тихонько реветь где-нибудь в уголке. Но я заставляла себя возвращаться. Я занималась с ними, рисовала им, читала, рассказывала о земле и небе. Пригодился тут и мой опыт пионервожатой. Навсегда запомнилось мне, как я однажды рассказывала о звездах и вдруг десятилетняя девочка из недавно прибывших тихо и с потрясшей меня печалью сказала:
    
— А я уж никогда звездочек не увижу…
    
И худенькая, ослепшая от ранения девочка упросила меня еще рассказать что-нибудь о звездах. Ей важно было слышать о них, вспомнить их и знать, что звезды по-прежнему светят.
    
И все эти три года я не прекращала работы в госпитале. А потом, когда вернулись наши школьники, посоветовала и им взять шефство над ребятами из госпиталя.
    
Я учусь в университете, на астрономическом отделении физико-математического факультета. И очень увлекаюсь работами Тихова о растительности на Марсе. Отсутствие в спектре атмосферы Марса полосы поглощения хлорофилла, присущей лиственной растительности, теперь уже не угнетает меня. Я не склонна верить мрачным утверждениям Аррениуса и готова разделить мнение тех, кто предполагает, что «пришельцев с Земли встретит на Марсе дружественный шум хвойного бора…».
    
Уже большая выросла тонконогая, похожая на белого жеребенка березка, посаженная мною на могиле Амеда, близ водохранилища. За ней ухаживает тетя Ариша и присматривает сам Иртеньев. Он пишет теперь учебник для суворовцев.
    
Давно приехали из эвакуации мои родители. Вернулся из армии после ранения отец Игоря, подполковник. Опираясь на толстую палку, прихрамывая, он тотчас же пришел к нам, взволнованно обеими руками тряс мою руку, молча, не находя сперва слов, а потом сказал мне так много хорошего, что мама растрогалась до слез, а я не знала, куда мне деться от смущения. Должно быть, Игорь очень уж расписал ему наши приключения в памятную декабрьскую ночь… Я виновато пыталась объяснить подполковнику Малинину, что ничего такого особенного не было и вообще мне решительно не удалось совершить во время войны ничего героического.
    
Но подполковник сердито прервал меня:
    
— Пустяки вы говорите, Сима, извините уж меня… Победа — это великий труд. Подвиг всего народа, Сима! А разве миллионы людей, которым даже выстрела близко не довелось слышать, не участвовали в войне, не разделят всеобщей славы? Помните, Сима, наш разговор осенью в сорок первом году? На Красной площади, у Мавзолея? Помните? Сберечь заветное? Ведь за это же мы и воевали. И вот вы мне Игоря помогли сберечь. Да, да, пожалуйста, я все знаю, молчите! Матери, учителя, вожатые — их подвиг в войне велик. Они нам помогли нами отвоеванное, самое заветное уберечь!..
    
И вот наступает 30 апреля 1945 года. Наши войска ведут бои уже в самом Берлине. Игорек достал где-то план германской столицы (боюсь, что он выдрал его из Энциклопедического словаря) и щеголяет названиями берлинских улиц.
    
А мне в этот день исполняется двадцать лет.
    
Ко дню моего рождения приехал в Москву Рома Каштан. В звездном календаре он все еще разбирается плохо, но день 30 апреля никогда не пропустит. Рома стал шире в плечах, но мало изменился. Странно только видеть на его лице гвардейские усы; впрочем, он обещает их вскоре сбрить.
    
И вечером 30 апреля, в день моего рождения, мы поднимаемся с ним на знакомую нашу крышу. Сегодня как раз в Москве должны снять затемнение и убрать светомаскировку.
    
Как тщательно отмывали у нас сегодня в доме оконные стекла! Какие красивые занавески-гардины снова появились еще днем! Дворники обтирали любовно лампочки домового освещения — пусть светят во всю силу, не таясь, пусть ни один лучик не пропадет сегодня! Задрав голову, волоча длинные лестницы, ходят внизу озабоченные фонарщики. Они выглядят самыми важными людьми на сегодняшних улицах. Наш комендант Ружайкин весь день бегает по двору, командует дворниками, которые поднимают на фасаде дома гирлянды лампочек для иллюминации. А мальчишки во главе с Игорьком тащат по двору, сваливая в углу, вороха пыльных, сегодня уже никому не нужных синих штор. Слышится внизу крепнущий басок Игоря:
    
— Даешь растемнение!
    
Потом ребята тоже поднимаются к нам на крышу. Мы все с нетерпением ждем вечера. А он не спешит, медлительный и теплый. Лениво, томно спускается он с ясного неба на землю. И мы стоим вместе с Ромой Каштаном и нашими мальчиками на крыше и молча следим за тем, как в сгущающейся синеве зажигаются огни столицы. Вот вспыхнуло одно окно, потом другое, и засветилась вся Москва. Стремительно бегущими пунктирами мгновенно рассыпались огни над Москвой-рекой и повторились в ее зеркале. Словно серебряные луны, повисают над улицами новые большие фонари. Вчера еще темные, ущелья улиц сегодня превращаются в русла светоносных рек. Это шоферы там, внизу, на улицах, сняв маскировочные заслонки с автомобильных фар, дали «большой свет». Сияют глазищи многоэтажных домов. Светлоглазая, выстоявшая, победившая Москва миллионами своих лучистых очей глянула в теплую предмайскую ночь.
    
А вдали, над башнями Кремля, все полнее, все ярче наливаются алым огнем звезды, не всходившие над Москвой тысячу четыреста семь ночей…
    
Мы стоим на крыше нашего дома, я и Рома Каштан, встречая вернувшийся вольный свет Москвы. И мне кажется, что сердце мое, колотящееся от необыкновенного счастья, тоже излучает какой-то теплый, веселый свет…
    
— Пойдем, Рома, пройдемся. Давно мы не ходили с тобой вечером по светлой Москве, — предлагаю я и протягиваю ему руку.
    
— Давно мы не ходили с тобой, Сима, — говорит Рома.
    
И, взявшись за руки, мы идем к лестнице. Мальчики двинулись было за нами, но Игорь деликатно отзывает их, и они остаются на крыше.
    * * *
    
Остановимся, дорогой читатель, тут и мы.
    
Записки Симы Крупицыной, начатые ею ровно семь лет назад, 30 апреля 1938 года, этим днем кончаются.
    
Вот они идут вдвоем, взявшись за руки, Сима и ее верный друг Рома Каштан. Они идут по светлой, просторной Москве, и город гостеприимно раскрывает перед ними снова засиявшие просторы своих улиц. Им обоим еще надо так много сказать друг другу! Не будем мешать. Пусть идут уже без нас. Пусть затеряются в огнях и улицах весенней столицы. Таких, как они, немало сегодня в светлооком городе Москве.
    
Пожелаем им верной и ласковой дружбы, в последний раз поглядим им вслед и тихо закроем за ними книгу.
    
    
Москва. 1943–1947
   
  
  
   
    
Послесловие
   
   
В детстве писателя Льва Абрамовича Кассиля средняя школа была раздельной: в одной гимназии учились девочки, в другой — мальчики. Конечно же, Кассиль Лев посещал мужскую гимназию, товарищами его по парте, по классу были, естественно, одни лишь мальчишки. И книги его, когда он стал писателем, рассказывали о них же, о мальчишках. И «Кондуит», и «Швамбрания», и «Черемыш — брат героя», и «Дорогие мои мальчишки» — всё они, мальчики, мальчики, мальчики…
   
Разве человечество состоит из одной только половины? Нет, раздался обиженный голос, мы, девочки, тоже существуем! Более того, мы просим, чтобы и о нас написали книги.
   
В самом деле, произведений, в которых действовали бы девочки, в нашей литературе было гораздо меньше. Можно сказать, что их почти не существовало. А как хотелось быть похожей на главную героиню книги, переживать ее радости и горести, ее приключения, стать на какой-то миг, пока читаются страницы, ну, хотя бы участницей киносъемок на основной роли!
   
Примерно об этом, кстати, сообщали Алексею Максимовичу Горькому его многочисленные детские корреспонденты в ответ на просьбу рассказать об их читательских интересах. Было это перед тем, как начало свою работу специальное издательство детской литературы, созданное по инициативе Горького. Об этом же заботился потом и главный консультант нового издательства Самуил Яковлевич Маршак.
   
Но одно — желать, другое — исполнить желание. Прошло много времени, прежде чем такая книга появилась на прилавках магазинов. Это была повесть Льва Абрамовича Кассиля «Великое противостояние».
   
Обыкновенная московская школьница Сима Крупицына превращается в ней в Устю-партизанку, участницу Отечественной войны 1812 года. В горящей Москве она встречается с самим Наполеоном, а потом попадает в отряд Дениса Давыдова. Всё это происходит перед кинокамерой, рядом с которой стоит ни много ни мало, а сам Александр Дмитриевич Расщепей, народный артист СССР. Это он ввел в действие и начал снимать в своей картине «Мужик сердитый» простую московскую школьницу. Судьба ее несколько необычна и в то же время настолько правдива, что многие читательницы увидели в этом образе себя. Словно писатель проникся их желаниями, узнал их тайное тайных и рассказал о нем словами самой девочки.
   
Сохранился отзыв одного из основателей Московского Художественного театра народного артиста СССР Владимира Ивановича Немировича-Данченко о повести: «Должен признаться, что давно не читал рассказа, написанного с такой искренностью и простотой, трогательностью и каким-то особым ароматом… Во всем рассказе я не встретил ни одной фальшивой ноты. Все время забываешь, что это не настоящий дневник девочки, а сочинение Льва Кассиля. Есть моменты, захватывающие до слез…»
   
Надо сказать, что, прежде чем перевоплотиться в Симу Крупицыну, Льву Кассилю пришлось проделать довольно длительный литературный путь. Только овладев более близкими ему мальчишескими характерами, он решил прикоснуться к изображению женского образа.
   
С первых своих книг «Кондуит» и «Швамбрания» Лев Абрамович занял ведущее место в нашей молодой литературе для детей и подростков. Каждая его новая книга встречалась ими с восторгом. Он много времени уделял ребячьим затеям, всеми способами, по радио и телевидению пропагандируя книгу. Это ему принадлежит идея «Книжкиных именин» — недели детской книги, проводимой во время школьных каникул весной. Он с удовольствием выезжал в самые отдаленные районы страны, направляясь в гости к своим читателям. Общение с ними было для него необходимостью и радостью…
   
Девочки приняли книгу «Великое противостояние» и признали героиню своей. Когда закончилось другое великое противостояние — война с немецкими захватчиками, они потребовали продолжения повести: что же делает сегодня девочка-партизанка Устя?
   
И писателю пришлось снова садиться за пишущую машинку. Продолжение «Великого противостояния» называлось «Свет Москвы». Действие здесь происходит уже во время Великой Отечественной войны. Выросшая Сима Крупицына сражается уже не в качестве киногероини, а в действительной жизни.
   
Так родилась эта книга, в которой судьба первой части предсказала появление второй.
   
В 1948 году повесть «Великое противостояние» получила первую премию Министерства просвещения РСФСР как лучшая книга для детей. С тех пор она многократно переиздавалась.
   
   
И. Рахтанов