1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Министра-жулика решили немедленно посадить в тюрьму. И держать там, пока не перевоспитается.

– Ваше величество, – взмолился он. – Можно хотя бы попрощаться с женой и взять с собой транзисторный телевизор?

– Попрощаться можно, – сказал король. – А насчет телевизора номер не пройдет… Господин премьер, дайте ему с собой в темницу старый граммофон и пластинку с песней "О великая Унутрия, ты прекраснее всех стран!" Может быть, этот древний гимн скорее перевоспитает… унутреннего хапугу… Да прикажите разобрать его гаражи и фонтаны и вернуть кирпичи на строительство бассейна.

– Ваше величество, а куда его сажать? – шепотом спросил министр Медных и Серебряных денег. – Тюрьмы-то нет.

– Как нет?

– Видите ли, ваше величество… Она столько времени пустовала… Вот я и решил пустить ее под гостиницу для туристов. Они почему-то обожают ночевать в старинных казематах с решетками. А государству доход…

– Новое дело! – возмутился король. – Довели страну, даже тюрьмы не стало!

– Жили же до сих пор… – виновато пробормотал министр Медных и Серебряных денег. – Ваше величество, а может быть, его посадить в дворцовое подземелье? Там есть комнатка, где раньше хранились королевские бриллианты. Сейчас, увы, там ничего не хранится…

– Валяйте, – согласился король и повернулся к принцу. – А ты иди учить уроки, герой…"

…Вероника Григорьевна перестала читать и оглядела ребят. Осторожно спросила:

– Ну как?

– Здорово! – сказал Журка.

Другие тоже сказали, что здорово. Только Иринка ревниво заметила:

– Это все про принца и короля. А где же Золушка?

– Скоро будет и Золушка.

Бал

"Вечером король пришел в комнату принца. Юный Эдоардо уже лежал в своей старинной неуютной кровати под бархатным балдахином с кисточками. Но еще не спал. Кровать была громадная, принц казался в ней совсем маленьким, и королю опять стало жаль его.

– Ну что, навоевался за день, герой? – спросил отец.

– Угу…

– А почему такой грустный? – Король присел на краешек постели.

– Не знаю… – вздохнул Эдоардо. Он и в самом деле не знал. Но скорее всего грустно было от вечернего одиночества. Оттого, что не с кем поговорить перед сном и поделиться планами на завтра. Была бы мама… Папа, конечно, иногда заходил по вечерам, но так нечасто…

– Ничего, – смущенно сказал король. – Скоро каникулы, вот уж набегаешься… А если хочешь, давай устроим во дворце детский бал! А?

– Можно, – рассеянно согласился принц, но тут же поморщился:

– Ой, опять в кружева и бантики наряжаться. В школе надоело. Мальчишки дразнятся…

– Что делать, у королевских семей свои трудности, – вздохнул папа-король. – Зато я могу подарить подходящую к твоему придворному костюму шпагу.

– Настоящую?!

– Еще бы! Настоящую и старинную. Она принадлежала твоему пра-пра-пра… В общем, Эдоардо Тридцать Пятому по прозвищу Крошка Эдди. Он был очень маленького роста, и его шпага будет тебе в самый раз…

Принц поднялся на локтях:

– Папа, а ты не забудешь?

– Ну что ты!

– А когда подаришь?

– Да вот к балу…

– А бал когда?

– Бал? В первый день каникул. Идет?

– Это через неделю… Идет!

Маленький Эдоардо откинулся на подушки, потом улыбнулся, взял отцовскую руку, лег на нее щекой.

– Папа… расскажи сказку.

– Сказку? Гм… Может быть, лучше какую-нибудь историю? Например, про путешествия Эдоардо Одиннадцатого, Мореплавателя? Или…

– Да нет, просто сказку.

– Какую?

– Да хоть какую…

Король подумал, потом тихо проговорил:

– Хорошо, малыш. Я расскажу тебе сказку про Золушку. Тебе когда-то рассказывала ее мама. Ты, наверное, не помнишь…

– Помню… чуть-чуть.

Ни король, ни принц не знали, что в столице живет не сказочная, а самая настоящая Золушка. Правда, не в центре, а на окраине. Совсем недалеко от Большого Унутреннего леса. Жила она в просторном деревянном доме. Разумеется, с мачехой и двумя неродными сестрами. Отец умер пять лет назад. Он служил смотрителем маяка на утесе Шахматный Конь, простудился во время шторма, сильно заболел и больше не поднялся с постели.

Жилось Золушке скверно. Конечно, мачеха не била ее, как это делают мачехи в старых сказках, но зато изводила мелкими придирками и воспитательными беседами. А толстые и глупые сестры, которые считали себя красавицами, хихикали над Золушкой и называли ее неряхой и грязнулей.

А попробуй все время ходить чистенькой, если тебе надо и полы вымыть, и ковры пропылесосить, и клумбы в саду полить, и на рынок сбегать, а платье всего-навсего одно: и для работы, и для школы, и для праздников… Хотя какие там праздники! Для уроков-то не оставалось времени. Золушка часто засыпала, уронив голову на тетрадку с задачами. А мачеха сердито поправляла на худом носу очки и скрипуче говорила:

– Я поражаюсь: почему ты не можешь соблюдать режим дня, как другие дети?

Но Золушка умела находить радость и в такой жизни. Иногда ей удавалось выкроить свободный часок и поиграть на соседней улице с ребятами – в классы, в лапту, а то и в футбол. А бывало, что она задерживалась в школе, брала в библиотеке интересную книжку и читала где-нибудь в укромном уголке. Мачехе она говорила, что были дополнительные уроки. Обманывать, конечно, нехорошо, но что оставалось делать?

Были у Золушки и кое-какие игрушки: деревянный крокодил с отломанным хвостом и маленький автобус с испортившимся заводным механизмом. Золушка придумала, что внутри автобуса живет множество веселых пассажиров: клоуны, дрессированные звери и храбрые пираты, которые отбирают золото у богачей и раздают беднякам. Каждого пассажира Золушка знала по имени и могла рассказать, как он выглядит, какой у него характер, что он любит и чего не любит. А крокодила с отломанным хвостом Золушка (если не засыпала над уроками) укладывала спать и рассказывала ему сказки. В этом отношении ей жилось даже лучше, чем принцу, которому по вечерам не всегда было с кем поговорить…

В самом конце мая на заборах появились афиши, в которых сообщалось, что все дети столицы приглашаются в королевский дворец на бал. Сестры Золушки, конечно, обрадовались и начали примерять свои пышные бальные платья. Каждая сестра в таком платье была похожа на торт со взбитым кремом. А Золушка только вздохнула: смешно было надеяться, что ее возьмут на праздник. Правда, один раз она заикнулась об этом, но мачеха пожала костлявыми плечами:

– В чем же ты пойдешь? Посмотри, как ты истрепала свое платье.

– А может быть, сестрицы дадут мне какое-нибудь старое платьице?

– Еще чего? Чтобы ты и его превратила в тряпку? – сказали сестрицы.

– Тогда можно мне посмотреть бал по телевизору? В афишах написано, что из дворца будет передача.

– Посмотри, – неохотно согласилась мачеха. – Только не пережги предохранитель… Но сначала тебе надо сходить в лес за хворостом для камина.

– Для камина? – очень удивилась Золушка. – Но ведь он электрический!

– Вечно ты споришь, – поморщилась мачеха. – Электрические угли будут очень красиво просвечивать через настоящий хворост. Сейчас во всех приличных домах такая мода. И не рассуждай!

За хворостом так за хворостом. Сестры с мачехой вызвали такси и укатили на бал, а Золушка отправилась в лес. Его опушка виднелась в конце улицы. Золушка вошла под густые липы и ясени и стала оглядываться. Но вблизи от города лес был вычищенный и ухоженный. На ровных лужайках не лежало ни одного ненужного сучка или ветки. Там цвели яркие, будто клумбовые, цветы, а над ними кружились пестрые бабочки.

Одна бабочка, большая, желтая, похожая на солнечный зайчик, долго летала вокруг Золушки, а потом стала улетать в глубину леса. И Золушка пошла вслед за этим светлым пятнышком.

Шла она довольно долго. Лес постепенно сделался гуще, можно было набрать сухих палок и хворостин. Золушка так и поступила. Потом оглянулась.

Место было незнакомое. Вокруг стояли замшелые деревья с узорчатыми листьями, а под деревьями густо росли двухметровые лопухи. Начинался вечер, из лопухов крались сумерки, а над деревьями проступил тоненький, чуть заметный месяц.

Золушка вздрогнула и бросила хворост. Нет, она не боялась заблудиться. Она была храбрая девочка. Просто ей стало очень грустно. Она подумала, что выберется из леса, придет домой, включит телевизор, посмотрит бал, а дальше что? Опять пойдут день за днем: однообразные, тяжелые и почти безрадостные.

Золушка села на лопух, обхватила коленки и задумалась. Может быть, уйти к разбойникам? Но, кажется, в Унутреннем лесу все разбойники уже повывелись. Переодеться мальчишкой и поступить барабанщиком в королевскую гвардию? Но мачеха очень быстро нападет на след и подымет крик. Построить в лесу хижину, жить в одиночку и питаться ягодами? Это можно, пока тепло, а что делать зимой?

Выхода не было. Золушка сидела и вздыхала. Может быть, она даже поплакала, но это вполне простительно: во-первых, она девочка, а во-вторых, все равно никто не видел.

Потом Золушка задремала, прикорнув на траве и укрывшись дырявым платком, который взяла из дома.

Сумерки сгустились.

В этих сгустившихся сумерках через лес шел пожилой серьезный Медведь. Недавно он был в гостях у местного пасечника, а сейчас возвращался в берлогу, чтобы почитать газету "Вечерние лесные новости" и улечься спать. К Медведю подлетела серая пичуга и что-то прощебетала на ухо.

– Не может быть… – проворчал Медведь и торопливо свернул с тропинки. У большого ясеня он заглянул под лопух и поскреб растопыренной лапой в косматом затылке.

– Ах ты бедненькая… Да ведь это самая настоящая Золушка…

Осторожно сопя, он поднял легонькую девочку на руки (то есть на лапы). Она не проснулась и доверчиво прижалась к теплой мохнатой груди.

– Ах ты кроха, – растроганно прошептал Медведь и понес Золушку. Нет, не к себе. У него была неуютная холостяцкая берлога, а ребенку нужна женская забота.

Медведь принес Золушку в избушку на курьих ногах. Там жила старая хромая ведьма. Скорее всего это была обыкновенная баба-яга, но лесные жители звали ее тетушка Роза.

Тетушка Роза всполошилась, уложила Золушку на скрипучую кровать, а Медведю велела на всякий случай затопить печку.

…Когда Золушка проснулась, она сперва очень удивилась, а потом даже испугалась. Посудите сами: вокруг бревенчатые замшелые стены, на стенах звериные черепа, в углу пылает очаг, а у очага возится хромая старуха с крючковатым носом и желтыми зубами, которые торчат вперед, как два редких гребня.

– А, проснулась, милая… – проскрипела старуха. – Вот и хорошо…

Все-таки Золушка была храбрая. Поэтому она решила одним вопросом выяснить самое главное.

– Бабушка, – сказала она, слегка дрожа, – вы меня не съедите?

– Да что ты! – воскликнула тетушка Роза и всплеснула костлявыми руками. – Я уже четыреста лет мясной пищи не потребляю. Печень у меня больная, на диете сижу… Да и где это видано, чтобы есть несчастного ребенка, который в лесу заплутал? Какого-нибудь разбойника или браконьера – это еще туда-сюда… А ты кто будешь, девочка?

– Золушка.

– Да ну? – Тетушка Роза подошла и пригляделась. – Золушек по правде-то и не бывает на свете, это бабушкины сказки.

– Нет, я правда Золушка.

– Ну и ладно, – покладисто сказала старуха. – Тогда я чаек поставлю…

Они сидели за столом и пили чай с большими кусками сахара и черными сухарями. У стены мигал экранчиком старенький телевизор. Золушка все поглядывала на экран. Начиналась передача про бал, показывали, как съезжаются гости.

Мальчишки, которые обычно бегали растрепанными и поцарапанными, в мятых штанах и перемазанных футболках, сейчас входили в зал причесанные, умытые, в отглаженных матросских костюмчиках или в бархатных жилетиках и белых рубашках с галстучками. Чинные и вежливые. А девочки в кружевных платьицах были похожи на громадные и невесомые семена одуванчиков – дунь, и они разлетятся по залу. Сверкали люстры, и звучала музыка – пока негромкая, выжидательная.

Золушка тихо вздохнула.

Всем известно, что старые мудрые ведьмы легко читают человеческие мысли. Поэтому тетушка Роза сразу же сказала:

– Я вижу, тебе тоже хочется на бал.

Золушка грустно улыбнулась:

– В моих-то заплатах…

– Минуточку… – проговорила тетушка Роза. Хромая, подошла к большущему сундуку и отвалила горбатую скрипучую крышку. Сначала над сундуком поднялась пыль. Потом тетушка вытащила за шиворот старого спящего кота, дунула на него и кинула в угол (кот мявкнул и сразу опять заснул). Затем на свет появились дырявые сапоги-скороходы, сломанная кофейная мельница, узел с тряпьем, и наконец… Наконец, тетушка Роза осторожно, пальчиками, подняла белое платьице.

Оно было как кусочек легкого облака, которое переливается хрустальными капельками.

– О-о-ой… – тихонько сказала Золушка. – Откуда оно у вас, бабушка?

Тетушка Роза ответила, задумчиво разглядывая платьице:

– Видишь ли, когда-то я тоже была девочкой. Это было… было… кажется, при Эдоардо Тридцать Первом, Блистательном. Ах, какие тогда были балы… Иди, малышка, примерь этот наряд.

Платьице оказалось в самую пору. Нашлись к нему и сверкающие башмачки. Потом тетушка Роза расчесала Золушке волосы и укрепила на них крошечную хрустальную корону. У Золушки испуганно и радостно стучало сердце.

– Только помни, – предупредила тетушка Роза, – домой надо вернуться до двенадцати часов ночи. А то весь наряд превратится в лохмотья и пыль.

– Как в сказке, – зачарованно прошептала Золушка.

– Дело не в сказке, милая. Просто платье очень старое. Все старые платья когда-то превращаются в лохмотья. И вот у этого платья срок – сегодняшняя полночь.

Потом тетушка Роза ударила деревянным башмаком в пол:

– Поехали!

Пол закачался, избушка перекосилась, двинулась с места, но почти сразу остановилась и осела.

– Охромел домишко мой, – с досадой призналась хозяйка. – Раньше-то бегал, как страус, а теперь одно название, что на курьих ногах… Придется по воздуху.

Она вывела Золушку на крыльцо, закутала в теплую шаль и усадила перед собой на длинную обшарпанную метлу…

Полет Золушка запомнила плохо. Что-то свистело вокруг, внизу мелькали огоньки, а по ногам ударял хлесткий ветер.

Пришла в себя Золушка на площади перед дворцом. Тетушка Роза черной кометой умчалась в вечернее небо, и Золушка осталась одна.

Во дворце ярко светились окна, в них метались тени. Репродукторы над площадью разносили мелодию веселого танца. Золушка тряхнула головой, сосчитала до трех и пошла во дворец.

– Эдька, смотри, – шепотом сказал принцу шут Генка Петух. – Новенькая.

И принц увидел Золушку. То есть он не знал еще, что это Золушка, но ему захотелось подойти к ней. Он застеснялся, но все же оставил приятелей и пошел к незнакомке. В конце концов это была его обязанность – встречать гостей. Он считался хозяином бала.

Золушка опустила глаза, но из-под ресниц смотрела, как он идет. Это был настоящий Принц из сказки. Пожалуй, только волосы были слишком растрепаны. Зато на боку у него висела настоящая шпага. Принц придерживал ее за серебряную рукоять.

– Здравствуйте… добро пожаловать, – немного сбивчиво сказал принц.

– Здравствуйте… ваше высочество, – прошептала она.

– Не надо "высочества". Меня зовут Эдоардо, – смущаясь, проговорил принц. – А тебя… а вас?

– Золушка.

Принц удивился. И почему-то очень обрадовался. Ему стало гораздо веселее, чем прежде.

– Вы… ты умеешь танцевать?

– Нас учили в школе…

Принц не очень любил танцы. Но сейчас он крикнул:

– Эй, музыканты! Праздничный вальс!

Они с Золушкой закружились по паркету, в котором, как в желтом льду, отражались пылающие люстры. Перед танцем полагается отцеплять шпаги и сабли, но принц не отцепил, и шпага со свистом летала вокруг него на портупее.

А Золушка, кружась по залу вместе с принцем, была похожа на лепесток яблони, который попал в потоки ветра…

– Подумаешь… – сказала юная герцогиня де Бина. – А платье у нее не современное. Сейчас уже не носят такие короткие. И вообще…

– "Ду" ты и есть "ду", – сказал Генка Петух.

Шарлотта-Элизабет вцепилась ему в галстучек шелковой матроски. Их растащили.

А принц и Золушка танцевали, пока не утомились. Потом они с другими ребятами бегали по залам дворца, где были устроены разные аттракционы, ели мороженое в королевском буфете и, наконец, по боковой мраморной лестнице спустились в парк. В парке лишь изредка горели фонарики, и тонкий месяц над деревьями светился теперь очень ярко. Трещали ночные кузнечики.

Принц и Золушка вдвоем побрели по пустынной аллее.

– Ой, кто там? – вдруг прошептала Золушка и схватила принца за руку. Сгорбленная фигура смутно белела среди кустов.

– Не бойся, – рассмеялся принц. – Это мраморная статуя Эдоардо Двенадцатого, Горбатого.

Золушка тоже засмеялась, но руки принца больше не отпускала.

– Почему я тебя не встречал в школе? – спросил принц.

– Я учусь не в той, где ты, а в маленькой, на краю города.

– Я сперва подумал, что ты приехала из-за границы.

– Ой, что ты…

– Правда… А ты настоящая Золушка?

– Не знаю… Меня так зовут.

– Когда я был маленький, мне мама рассказывала про Золушку. А я тогда не выговаривал буквы "л" и говорил "Зоюшка"…

– У меня тоже нет мамы. И даже папы… – сказала Золушка.

"Ну, ничего. Зато теперь есть я", – хотел сказать принц, но, конечно, не решился. Он только спросил тихонько:

– Можно, я буду говорить тебе "Зоюшка"? Иногда?

Она прошептала:

– Ладно…

Они отыскали под фонарем заброшенные качели. Сели рядышком. Но тут застучали по аллее быстрые ноги и выскочил на свет Генка Петух. Оторванный галстук матроски хвостиком торчал у него из кармана.

– Вот вы где… А во дворце уже волнуются.

– Идем, – сказал принц и взял Золушку за руку.

– Мне скоро пора домой, – вздохнула она. – Уже поздно.

– Совсем не поздно, – возразил принц. Поманил Генриха и что-то прошептал ему на ухо.

– Есть, – сказал Петух и умчался.

Во дворце он отыскал Томми Стрелку, сына часового мастера. Томми не раз бывал в королевских покоях с отцом, когда тот ремонтировал часы. Надо сказать, что все дворцовые часы, даже те, что выглядели старинными, были с электронными механизмами. Ход их регулировался с одного пульта. Томми после разговора с Генкой пробрался к пульту и передвинул стрелки назад на целый час…

Принц и Золушка вернулись во дворец, еще потанцевали, а потом Эдоардо сказал Генриху:

– Давай покажем Золушке королевские подземелья.

Золушка слегка вздрогнула, но храбро согласилась.

Они пробрались в темный коридор и стали спускаться по узкой лестнице. У нее были такие истертые ступени, что напоминали каменные корытца. Внизу принц надавил выключатель, и зажглись пыльные светильники, сделанные в форме факелов.

У подножия лестницы валялся большой игрушечный конь с колесами. Когда-то на нем ездил в детском возрасте Эдоардо Пятьдесят Третий, Добрейший. Конь был обшарпанный, но вполне целый. Принц и шут посадили на него Золушку и повезли по неровным гранитным плитам.

По углам громоздились старинные бочки с медными обручами из-под вина и масла. В нишах стояли ржавые доспехи. На стенах висели облезлые щиты с рыцарскими гербами. Их затягивала паутина. Было зябко. Стук деревянных колес разносился под сводами. В разных концах подземного зала чернели входы в неосвещенные коридоры.

– А привидений здесь не бывает? – осторожно спросила Золушка.

– К сожалению, нет, – вздохнул принц.

– Значит, мы здесь одни?

– Конечно, – храбро сказал Генка Петух, которому, кажется, было неуютно.

И в этот момент издалека донесся неясный дребезжащий голос.

– Ой… – сказала Золушка.

– Ай, – нечаянно сказал Петух.

Принц тоже чуть не сказал "ой", но тут же взял себя в руки и засмеялся.

– Не бойтесь! Это знаете кто? Бывший министр Унутренних дел. То есть его граммофон. Пойдемте посмотрим.

Они на цыпочках прошли в темный коридор, где светилась большая замочная скважина. В эту скважину они по очереди заглянули.

Камера бывшего министра выглядела вполне уютно. Висел ковер, стоял мягкий диван. Большой стол, покрытый плюшевой скатертью, был уставлен тарелками с яблоками, сосисками и пирожками. На тумбочке красовался старинный граммофон с громадной трубой. Вертелась пластинка, а из трубы вылетала дребезжащая песня:

О великая Унутрия,
Ты прекрасней всех на свете!
На заре тебя на утренней
Славят взрослые и дети.
И совсем-совсем не нужен нам
Никакой заморский край.
Ты прекрасна, как жемчужина!
Ты прекрасна, так и знай!
– Какая хорошая песня, – прошептала Золушка. – И какой противный дядька. Что он там делает?

– Перевоспитывается, – сказал принц.

Но бывший министр, кажется, не перевоспитывался. На песню он не обращал внимания, зевал и время от времени глотал, не жуя, длинные сосиски.

– Ну ладно, сейчас мы устроим тебе небольшой цирк… – пробормотал принц. Он вынул из кармана что-то маленькое и серебристое. При свете, падавшем из скважины, стало видно, что это баллончик – вроде тех, что делают для сифонов с газировкой.

Но ни Золушка, ни шут не поняли, зачем он.

Принц шепотом сказал:

– Вообще-то это государственная тайна. Но вы ведь не выдадите, верно?

Золушка и Генка Петух таким же шепотом поклялись молчать, как надгробные камни.

– Это баллончик для пуганья, – проговорил принц. – Тут вот в чем дело. Раньше в подземельях старой крепости и дворца водились настоящие привидения, а теперь куда-то повывелись. А туристы все требуют: подавай им тайны и призраков. Ну, папа и попросил мастера фон Ура сделать специальный газ… Мастер фон Ур – это отец Томми Стрелки. Он не только специалист по часам, а вообще ученый… Вот он и придумал этот газ. Его выпустишь облачком, а оно принимает форму привидения: то мертвец в кровавом саване, то монах в капюшоне, то бывшая завуч Королевской гимназии в белом платье. Часа три держится, не развеивается. Только перелетает по воздуху, если сквозняк…

– Ух ты… – восхищенно прошептал Генка Петух. – Эдька, где взял?

– Я просил, просил у папы, он и не выдержал, подарил один. Только велел в школе не баловаться. Но мы сейчас не в школе…

Эдоардо вставил в замочную скважину горлышко баллона и нажал кнопку. Раздалось змеиное шипение.

Ничего не было видно, зато было слышно, как бывший министр Унутренних дел басом сказал:

– Вам чего?

Потом он сказал тонким голосом:

– Ой, мамочка!

Потом завизжал:

– И-и-и-и-и…

Сдавленно хохоча и сталкиваясь лбами, принц, Золушка и Петух заглядывали в скважину. В комнате колыхалась трехметровая фигура в черном плаще и с голым черепом вместо головы. Бывший министр метался из угла в угол, стараясь найти убежище от неожиданного ужаса. Но убежища не было. Тогда Фридрих фон Ганц-Будка с полного размаха влетел головой в граммофонную трубу и скрылся в ней. Граммофон поперхнулся.

А дальше случилось небывалое. Из узкой части трубы, над пластинкой, стало выползать что-то длинное и тонкое. Оказалось, что это все тот же бывший министр, но только очень худой и вытянувшийся.

– Вот это да… – сказал Генка Петух.

– Возможно, теперь он и в самом деле перевоспитается, – сказал Эдоардо.

– Он и так стал совершенно другим человеком, – заметила Золушка.

Забегая вперед, надо сказать, что так оно и случилось. Фридрих фон Ганц-Будка в самом деле стал другим человеком. Но министром его больше не сделали. Он устроился на должность королевского гардеробщика. При его вытянувшемся росте было очень удобно дотягиваться до самых высоких вешалок.

Но что нам какой-то бывший министр? Главное – Золушка и принц. Время-то шло, и никакие хитрости с часами его не могли остановить. Кроме того, принц забыл, что часы на главной городской башне имеют свой собственный механизм, и удары этих часов слышны во всех уголках города.

И вот, когда принц, шут и Золушка рассуждали о судьбе бывшего министра, сквозь каменные стены подземелья протолкался глухой удар. Это бил полуночный часовой колокол.

– Ох, – сказала Золушка и прижала к щекам ладони.

Колокол ударил снова. Золушка метнулась к выходу, но принц и шут схватили ее за руки.

– Не держите меня! Вы же не знаете, что сейчас случится! – воскликнула она.

– Ничего плохого с тобой не случится, пока я рядом, – твердо сказал принц.

– Но уже двенадцать!

– Ну и пусть!

Они не пустили ее. Тогда Золушка прижалась спиной к холодной каменной стене и закрыла глаза…"

…Вероника Григорьевна остановила чтение и обвела взглядом ребят. Все, даже старшеклассники, сидели неподвижно.

– Дальше, – нетерпеливым шепотом сказала Иринка.

– Дальше?.. "Золушке стало очень страшно и обидно. Она опоздала, и все было кончено. При каждом ударе часов платье обвисало, расползалось, превращалось в куски серой пыльной мешковины. Хрустальная корона рассыпалась, покрыв на прощание волосы Золушки словно дождевым блестящим бисером. Только башмачки сохранились, но какой от них был прок?

Когда прозвучал последний удар. Золушка опустила руки и мокрыми глазами посмотрела на принца.

– Зачем вы меня задержали? Теперь… вот…

– Что? – спросил принц.

– Разве вы не видите? Мое платье… – И она заплакала навзрыд…"

– Было бы из-за чего, – хмуро сказал Горька.

Вероника Григорьевна обрадованно взглянула на него.

– Ты молодец! Именно так сказали и принц с Генкой Петухом. Они переглянулись и пожали плечами.

" – Подумаешь, платье, – проговорил принц.

А Генка Петух добавил с досадой:

– Все девчонки одинаковые, даже Золушки. Реветь из-за каких-то тряпок…

Принц вынул платок и шепнул:

– Вытри глаза и пошли танцевать… Ну… Зоюшка…

– В таких лохмотьях? – всхлипнула она. – Все будут смеяться.

– Я им посмеюсь! – пообещал принц Эдоардо и тронул рукоять шпаги.

…И правда, почти никто не смеялся, только удивлялись потихоньку. Лишь захихикали Золушкины сестрицы да скривила губы Шарлотта-Элизабет де Бина.

– Дуры, – сказал им Генка Петух. – Это новейшая мода. Бальный туалет "а-ля Золушка", так сейчас одеваются для праздников в Париже и Токио…

По девчонкам и дамам пошел быстрый шепот. Самые находчивые выскользнули из зала и кинулись разыскивать королевского завхоза, чтобы выпросить у него несколько старых мешков.

– Завтра в городе мешковину будут продавать дороже, чем бархат, – со смехом сказал Генка Петух принцу и Золушке.

У Золушки еще не высохли глаза, но она весело смеялась. Она знала, что прежней унылой жизни больше не будет, потому что у нее есть настоящие друзья. А музыка гремела. Ночь за окнами вдруг сделалась яркой и разноцветной. Это взлетели над парком огни праздничного фейерверка…"

– Вот и все, друзья мои, – со вздохом сказала Вероника Григорьевна. – Ну, а сейчас решайте окончательно: беремся за спектакль?

Что тут было решать? Все закричали, что, "конечно, беремся" и как можно скорее.

– А вот насчет "скорее" – это вопрос особый. Надо еще переделать сказку в пьесу. Надо соорудить декорации, провести репетиции. Ой-ей-ей сколько работы. Хорошо бы успеть к весенним каникулам.

Апрель

Премьера на весенних каникулах не состоялась. Не успели. Вдруг заболела Вероника Григорьевна и пролежала две недели. Потом закапризничал и уволился руководитель музыкального ансамбля, который работал в школе "по совместительству". А без музыки какой спектакль? Но все же дело двигалось. Ансамблем стал руководить десятиклассник Боря Романенко, Вероника Григорьевна вернулась в школу и опять собрала "артистов", а ее "оболтусы" срочно доделывали декорации по эскизам Иринкиного папы.

Весь апрель шли репетиции, и все верили, что в майские праздники спектакль состоится обязательно. Только Иринка однажды печально сказала:

– Хорошо бы успеть. А то мы можем уехать еще до мая.

– Куда? – не понял Журка и даже сперва не встревожился.

– Во Владимир.

– Зачем?

– Жить.

– Как жить?

Иринка помолчала и сказала со взрослой ноткой:

– Ну что значит "как"? Как все люди живут. Насовсем…

Журка наконец понял. Остановился, чуть не уронив портфель на сухой солнечный асфальт. И она остановилась – насупленная и слегка виноватая. Быстро взглянула на Журку, стала смотреть вниз и серьезно объяснила:

– Выхода больше никакого. Здесь у папы совершенно нет перспектив.

Журка с легким раздражением уловил в ее словах знакомые интонации – когда Иринка будто повторяет чужие слова. Но он уже знал, что какие бы эти слова ни были, а в них всегда кроется горькая правда. Поэтому досада растаяла, а тревога осталась.

– Как же так… – беспомощно пробормотал он, и самому стало тошно от пустоты и бессилия этих слов.

Иринка шевельнула головой, будто сказать хотела: "А вот так. Ничего не поделаешь". Потом она медленно пошла вдоль школьной изгороди, и Журка – рядом с ней.

– И ничего не говорила… – с упреком сказал он.

– Я не знала, что это всерьез. Они и раньше про переезд разговаривали… Мама и папа… Поговорят и раздумают. А сейчас оказалось, что на самом деле… Потому что куда же дальше-то? На областную выставку ничего у папы не взяли, про "Летний день" сказали, что хорошо, но по теме, мол, не подходит. О персональной выставке теперь и не говорят… Это все после того случая с телепередачей.

– Неужели все еще помнят?

– А ты думал… На нем сейчас такое пятно. О приеме в Союз художников лучше и не заикаться. И мастерской нет…

Значит, та зимняя молния оставила свой след. А Журке-то казалось, что она ударила лишь по краешку и не принесла Иринке и ее родителям большого вреда. Потому что всегда, когда он приходил к Брандуковым, Игорь Дмитриевич был веселый и полный художнического азарта. Он делал какие-то интересные заказы для Дворца пионеров, говорил, что в августе собирается в Калининград к рыбакам, и главное – он заканчивал картину "Золушка из пятого "А".

Над этой картиной Игорь Дмитриевич работал в мастерской одного из приятелей. Дома он только делал эскизы с Иринки, Журки и Горьки. Но "мучил" он ребят недолго. И Журка просто обалдел от неожиданности, когда в начале апреля Игорь Дмитриевич повел их троих в мастерскую и показал почти готовую картину.

Дело было даже не в том, что все сразу узнали себя. Дело в том, что картина была – как рассказ про них. Про их настроение, про их характеры. И про мысли…

На картине были Золушка, принц и шут перед началом спектакля. Они за кулисами ожидали своего выхода. Иринка в платье из мешковины сидела на фанерном ящике и, как ручного голубя, держала у груди сверкающую туфельку. На Иринкином лице дрожали цветные отсветы. Журка, одетый принцем, стоял сбоку и что-то говорил ей (может быть, просил не волноваться, хотя сам заметно нервничал). Но Иринка его, видимо, не слышала: чуть улыбаясь, она совсем ушла в свою сказку…

А Горька в своем желто-черном клетчатом костюме стоял чуть в стороне, у занавеса. Он слегка раздвинул складки, и со сцены пробился в красноватый сумрак горячий луч. Лицо Горьки было совсем непохоже на лицо шута. Это было лицо разведчика, у которого одна задача: проверить, нет ли опасности для друзей. Нет ли в зале среди зрителей насупленных и недобрых людей? Кажется, не было. Напряжение еще не совсем сошло с Горькиного лица, но он уже обернулся к Иринке и Журке, чтобы сказать: "Нормально, ребята. Не волнуйтесь". Но почему-то ничего не сказал…

"Золушка из пятого "А" была написана не так, как "Летний день", а более резкими и крупными мазками, более нервно, что ли. Она отличалась от "Летнего дня", как отличается, например, сдержанное, но энергичное вступление к испанскому танцу от негромкой, спокойной песенки. Журка не мог решить, какая картина ему нравится больше. Он понимал, что нравиться одинаково они не могут: очень уж разные. Но понять, какая из них лучше, он был не в силах. Обе были замечательные.

Втайне (не всерьез, а просто так) Журка даже мечтал, что однажды Игорь Дмитриевич скажет: "Что, Журавленыш, говорят, у тебя в июне день рождения? Какую картину мы выберем для подарка?" Он бы, не думая, ответил: "Ой, что вы… Правда? Хоть какую!"

Но, конечно, этого не случится. Какой же художник станет дарить мальчишке, даже хорошо знакомому, любимые картины? Да и не надо! Плохо другое: теперь на дне рождения не будет Иринки. И в другие дни тоже не будет. И некуда станет спешить вечером. И не с кем водить Максимку в кукольный театр. Не с кем спорить о космических пришельцах. Не с кем серьезно, не боясь насмешек, говорить про машину для защиты от молний. И… многое-многое будет еще не с кем.

Конечно, Журка не останется одиноким, но с Иринкой словно уйдет целая часть жизни. Очень хорошая, радостная и счастливая часть.

Почему же так? Опять злая молния. Или след прежней, ударившей в январе?

…Апрельский день был теплый, и на солнечном асфальте лежали синие скрюченные тени обрезанных тополей. Интересно, зачем нужно уродовать деревья? Уже и в газетах не раз ругали этот обычай, но каждую весну сумрачные небритые дядьки срезают ножовками с едва оформившихся крон сучья и отросшие за год ветки. Оставляют скорченные обрубки. И длинный ряд молодых тополей делается похожим на унылую колонну стриженых подростков, которых недавно Журка видел в телеспектакле про колонию для малолетних преступников. Он смотрел этот спектакль с беспокойством и тоскливым воспоминанием о Капрале. Значит, и Капрал ходит сейчас, так же заложив за спину руки и нагнув голую голову с торчащими ушами? Какой бы он ни был, Капрал, а Журке его жаль. И будто в чем-то Журка виноват перед ним… Может, если бы он в тот вечер пошел с Капралом, все было бы по-другому? Может, Капралу осточертели его друзья и он искал других? Может, ему нужен был Журка… А Журка тогда в своей боли, ярости и обиде не мог думать ни о чем. Разве что о собственной беде. Кто виноват?..

…Да, но при чем сейчас Капрал, при чем тополя, при чем все другие посторонние мысли, если Иринка уезжает?

– А почему во Владимир? – спросил Журка, будто этот вопрос мог что-то изменить.

– Это папина родина. Папа там учился, у него там друзей много, они давно зовут, с обменом квартир взялись помочь… А еще Витя там недалеко служит. После армии тоже хочет во Владимире остаться, в институт поступать… – Иринка слабо улыбнулась. – Мама говорит, у него там, наверно, девушка есть. Он нас тоже туда зовет…

Журка впервые подумал об Иринкином брате с неприязнью: "У него девушка, вот он и тащит всю семью…" Но это было от досады. Конечно, не из-за Виктора они едут. Едут потому, что так надо. И никто здесь ничего не сделает – ни Иринка, ни Журка. Можно, конечно, спорить и сопротивляться. Может быть, можно даже слезами и мольбами добиться, чтобы не уезжали. Но тогда как дальше жить Игорю Дмитриевичу?

Журка медленно шел, стараясь не наступать на синие тени. И привыкал к печальной мысли, что скоро Иринка будет далеко-далеко. Но вдруг в нем все опять заспорило с этой мыслью, и он с отчаянной надеждой посмотрел на Иринку:

– А может, все-таки опять передумают?

– Ну, может быть… – сказала она, как говорят взрослые, которые знают настоящую правду, но не хотят раньше срока огорчать маленького.

Журка понял это и сник. А Иринка шепотом попросила:

– Давай об этом пока не говорить.

– Давай, – послушно сказал он.

И они, правда, больше не говорили про отъезд. Лишь дома у Иринки Вера Вячеславовна обняла однажды Журку за плечи и сказала:

– Что поделаешь, Журавушка… А ты приезжай к нам на каникулы! С мамой и папой мы договоримся…

Журка спрятал глаза и торопливо кивнул. Он все же не верил до конца, что Иринка уедет.

Не верил, хотя роль Золушки на всякий случай начала репетировать вместе с Иринкой Лида Синявина. Ну и пусть репетирует. Вон Горька, например, от нечего делать иногда выступает на репетиции в роли принца вместо Журки. И получается у него даже очень хорошо, хотя Вероника Григорьевна говорит, что он "видит образ совсем в другом ключе".

Дни шли, об отъезде пока никто больше не заговаривал, надежда делалась прочнее, а весеннее солнце и театральные заботы заглушали тревогу. А первомайский праздник был совсем близко.

Молния

Премьера состоялась второго мая.

За несколько часов до спектакля Журка начал отчаянно волноваться. Попросту говоря, трусить. Даже в горле сам по себе переглатывался какой-то скользкий комок.

Тогда Журка отыскал и тайком надел под майку старенький пионерский галстук – тот, в котором когда-то испытывал свою смелость на кладбище. Может, и правда, была в галстуке волшебная сила, а может, была она в самом Журке, и галстук просто помог ей победить боязливую дрожь. В общем, волноваться Журка не перестал, но уже не трусил.

И, говорят, на сцене держался молодцом, играл свою роль хорошо. Мама сказала, что просто замечательно. И Лидия Сергеевна так сказала. Журка пригласил ее на спектакль вместе с Максимкой и Валерием Михайловичем. Валерию Михайловичу спектакль тоже понравился, и он очень жалел, что не взял с собой фотоаппарат.

– А вы приходите шестого числа, – сказал Журка. – Будет еще представление, для соседних школ…

После спектакля Вера Вячеславовна позвала всех "артистов" и Веронику Григорьевну пить чай и есть праздничный пирог. Вероника Григорьевна отказалась: ей надо было со своими Витькой и Борисом ехать к родственникам. Зато артисты охотно пошли – шумной, растянувшейся по улице толпой. Дома у Иринки они съели весь пирог, печенье и конфеты, выпили несколько чайников и без конца вспоминали, как и что было во время спектакля…

Короче говоря, это был хороший, веселый вечер. Но сквозь веселье к Журке подкрадывалась печаль: он замечал, что кое-где на стенах нет знакомых картин, а с некоторых полок убраны книги и лежат по углам, увязанные в пачки. Но спросить у Иринки про день отъезда он не решался. Зачем портить себе и другим настроение?

Он спросил назавтра, в школе. Иринка грустно сказала:

– Ой, не знаю пока. Папа ждет какого-то письма… Но все равно скоро. Сегодня вещи отправляем…

Однако Иринка успела сыграть Золушку не только шестого числа, но и еще раз, через несколько дней, в субботу. И вот тогда, после спектакля, сказала, опустив глаза:

– В понедельник на уроки уже не приду. С утра забегу попрощаться с ребятами, и сразу на поезд…

Нельзя сказать, что на Журку навалилась большая тоска. Он знал, что не сегодня, так завтра Иринка это скажет. Но все равно стало невесело. Он проговорил с досадой:

– Неужели нельзя хотя бы до конца учебного года здесь остаться?

– Папе надо скорее, а мама одного его отпустить не хочет… А отметки за год мне и так выведут…

Они потихоньку от всех ребят, даже от Горьки, ушли из школы и побрели по улицам. Просто так. У Маковой горы Иринка сказала:

– Давай подымемся…

Склон уже вовсю зеленел. Среди весенней травы путались тонкие тропинки. Кое-где валялись обломки лыж с разноцветными эмблемами и буквами. Иринка и Журка стали подниматься на круглую вершину, где стояла полуразрушенная церковь (от нее, говорят, вел за город подземный ход, но никто его не мог отыскать). Журка держал за воротник и волок подолом по траве потрепанную школьную курточку. Было очень тепло, даже чересчур. Как в июле. Взрослые говорили, что это еще не настоящее, не летнее тепло, вот зацветет черемуха, холода снова покажут себя. Но черемуха пока не цвела, видимо, ей тоже не хотелось мерзнуть.

С вершины было видно полгорода. Железные крыши, белые дома, веселые машины и троллейбусы, похожие на разноцветные яркие капли. А дальше трубы и новые кварталы "Сельмаша", где Журка еще ни разу не был. А за ними синие леса. А над лесами розовеющие от вечерних лучей облака – целые горы с откосами, склонами и синими тенями в глубине провалов. Как те "дальние острова", о которых Журка слышал в песне про кораблик.

Журка и раньше видел город с Маковой горы, но тогда над улицами висела сизая, холодная полумгла. А сейчас все окутано было зеленым дымом весны. И ярким, хотя немного печальным блеском отражали невысокое солнце тысячи стекол…

– Даже не верится, что недавно здесь катались на лыжах, – сказал Журка.

Иринка вдруг засмеялась:

– А я помню, как ты боялся первый раз отсюда ехать.

– Ох уж, "боялся"! Просто привычки не было…

– А потом, когда съехал и опять забрался, такой гордый сразу сделался. Я помню, я на тебя снизу смотрела, вон оттуда. Стоишь, руки с палками расставил, а на груди будто красный бант. Это у тебя варежки были за пазухой засунуты…

Журка улыбнулся и качнул головой:

– А я даже не помню, какие у меня тогда были варежки.

– Зато я помню: курточка темно-серая, а варежки, как маки… У меня вообще такая память, это, наверно, в папу…

– Какая?

– Понимаешь, я забываю, что когда случилось, кто о чем говорил, числа и адреса не помню, зато краски всякие запоминаю. И кто как одет был, какое выражение лица. И что вокруг было. В общем, как цветная фотография… И какой ты был первый раз, когда познакомились, тоже помню…

Журка неловко сказал:

– Чего там помнить-то. Такой же, как сейчас…

Иринка мотнула головой.

– Не такой… Не совсем такой. Ты тогда был чуточку помладше. И чуточку больше круглолицый. И губы помягче, ты их тогда не сжимал так…

– Как?

– Ну, вот так. – Иринка чуть сощурила глаза, сжала рот в прямую черту и куснула нижнюю губу.

Журка машинально сделал так же. Верхней губой легонько тронул нижнюю – там, где под кожицей затаился твердый невидимый рубчик. А Иринка вдруг улыбнулась:

– А ростом ты остался такой же.

– Ну уж… – слегка обиженно возразил Журка.

– Точно. Видишь, мы с тобой, как раньше, одинаковые.

– Это разве сравнение? Просто мы одинаково подросли.

– Не-ет. У меня дома на двери зарубка, я знаю, что за год не подросла… Да ты чего огорчаешься? Это у нас впереди.

– Я не огорчаюсь. Маме забот меньше. А то она меня перед каждым летом заново обшивала…

– Да, я знаю. Ту рубашку, в которой ты на картине, тоже она шила, верно?

Журка кивнул. Иринка улыбчиво сказала:

– Я помню, ты в ней был, когда первый раз к нам пришел. Я вхожу, а ты стоишь у окна весь такой… желтенький, как свежая лучинка… Папа потом сказал: "Будто тонкую кисточку до самой верхушки обмакнули в солнечную краску…"

Журка проговорил недовольным от смущения тоном:

– Ну да. Такой красавчик позолоченный…

– При чем здесь красавчик? Это же цветовое восприятие: белая вздувшаяся штора с голубой тенью, серые обои и ты – будто яркой желтой кисточкой мазнули сверху вниз. Светлая такая полоска…

– А в ней зазубрина. У меня черная ленточка над карманом…

– Точно! С надписью "Виндроуз". Я сперва думала, что это иностранная фирма, но ведь рубашка-то дома сшита… Я потом все хотела спросить, что это за ленточка, да боялась: вдруг это тайна какая-нибудь.

– Это не тайна, – сказал Журка и посмотрел на далекие острова-облака. – Но это было давно… Мы с Ромкой прочитали в журнале про бригантину "Роза ветров", которая обошла вокруг света, и стали в нее играть. Модель пускали в Каменке… А мама нам сшила одинаковые рубашки и ленточки вот эти сделала с названием бригантины. А потом с рубашек на рубашки их перешивала, всегда на одинаковые… Только ту, желтую, она уже шила одну…

Иринка проговорила с виноватой ноткой:

– Я не знала… Но догадывалась, что она для тебя чем-то дорогая, эта ленточка.

"Завтра я подарю ее тебе, – с печалью и ласковостью подумал Журка. – Вот приду такой же, как тогда, "желтенький", чтобы все было, будто первый раз, отпорю ее от кармана и отдам… Пусть. Ромка не обиделся бы…"

Но он ничего не сказал. Он посмотрел сбоку на Иринку, увидел ее щеку, освещенную отблеском вечерних облаков, вздрагивающие от ветерка волосы, весь ее курносый профиль с печально приоткрытыми губами. И тут же Иринка повернулась к нему. И глаза у нее были жалобные и беззащитные. "Стоим тут, разговариваем о пустяках, будто ничего не случилось. А на самом деле… Что же делать?"

Журка не знал, что делать. И он сказал внутренне беспомощно, а внешне бодро и спокойно:

– Ничего. Завтра у нас еще целый день. Давай завтра, как в первый раз, облазим весь парк. Ладно?

– Ладно, – послушно сказала Иринка.

Они взялись за руки и стали спускаться среди зеленой и позолоченной солнцем травы.

Журка проводил Иринку до ее подъезда. Они помахали друг другу и разошлись. А через десять шагов Журка остановился. Как перед стенкой. Остановился от резкого и холодного ощущения вины. Будто он в чем-то обманул Иринку. Обманул, и она знает об этом, а он уходит с фальшивой беззаботностью.

Но в чем он виноват? Может, это просто печаль расставания? Нет, какая-то вина. Не сегодняшняя, а вообще. Журка не мог объяснить словами, но чувствовал: было что-то не так. Словно до сих пор у них была еще не дружба, а предисловие к настоящей дружбе.

Но почему? Ведь они каждый день были вместе, доверяли друг другу все свои тайны. И радостные, и горькие… Только… если Иринка доверяла, он разве всегда понимал их до конца? Может, и понимал, но сколько раз говорил себе: "А может, все обойдется. Может, все еще будет хорошо…"

Не обошлось. Не будет… И ничего уже не исправить, остался всего один день…

Журка оглянулся. Иринка стояла у подъезда, не уходила, смотрела вслед. И тогда Журка пошел назад. И она пошла – ему навстречу. И вдруг легко вскочила на бетонный брус, который отгораживал асфальт от газона. Журка со сбившимся, застукавшим сердцем тоже встал на поребрик. И они сошлись на этой узкой бетонной балке, взяли друг друга за руки, смущенно глянули исподлобья, осторожно коснулись друг друга лбами.

– Му-у, – тихонько и виновато сказал Журка.

Иринка ласково засмеялась, и Журка вздохнул с облегчением. Они спрыгнули с поребрика.

– Я тебе завтра скажу… про многое, – пообещал Журка, хотя не знал еще толком, о чем скажет.

Иринка серьезно ответила:

– Я тоже.

А завтра все было не так. Завтра – на одной напряженной ноте выл мотор, и КамАЗ летел по кольцевой дороге, как тяжелый спутник по орбите. И Журка, подавшись к ветровому стеклу, каждой клеточкой, каждой жилкой рвался вперед.

Скорее, скорее, скорее!

…Утром все начиналось, как было задумано. Журка с мамой разыскали прошлогоднюю одежду, в которой он был с Иринкой на качелях, на картине "Летний день". Пускай будет все-все, как прошлым хорошим летом. (Только старенькие кроссовки оказались малы, и пришлось надеть новые сандалеты.) Журка положил в нагрудный кармашек завернутое бритвенное лезвие. Потом повел глазами по полкам. Какую книжку подарить вместе с ленточкой Иринке? Наверно, "Олаудаха". Они с Иринкой столько вечеров сидели над этой книгой, придумывали рассказ для сбора…

Он уже совсем собрался бежать к Брандуковым, и тут его кольнула совесть: а Горька?

Горьку надо было позвать. Нехорошо получится, если Журка уйдет к Иринке один. Горька – он тоже их друг. Но… если будет Горька, разве с Иринкой поговоришь о важном? Разве побродишь спокойно по тем парковым закоулкам, где бродили в первый день знакомства? Разве помолчишь, если захочется помолчать о чем-то знакомом и понятном? Горька хороший. Но он будет болтать, неуклюже шутить – специально, чтобы разогнать печаль прощания. А ее не надо разгонять. Ни к чему. Просто нельзя…

Журка нерешительно затоптался у двери. Что же делать? И тут же успокоил совесть (не совсем успокоил, но приглушил) тем, что сначала пойдет к Иринке один, а под вечер они вместе зайдут к Горьке.

Но пока он топтался, мама вспомнила, что надо сходить за хлебом.

– Сбегай, Журка, это недолго. А то я с обедом не управлюсь…

Не спорить же. Он побежал, помахивая легкой плетеной сумкой и прыгая через тени тополей. Тени были теперь курчавые – на обрезанных сучьях дрожали от ветерка молодые, но частые листья. А Журкина тонкорукая и тонконогая тень была быстрая, ловкая, нетерпеливая. Иногда она даже обгоняла Журку, а когда он высоко подпрыгивал, отрывалась и улетала к заборам.

Журка вдруг понял, что ему ни капельки не грустно. Может быть, потому, что утро было очень солнечное и синее. А может быть, оттого, что если бежишь вот так наперегонки с тенью, то печальные мысли не могут за тобой угнаться. Да и надо ли сильно грустить? Конечно, плохо, что Иринка уезжает, но дружба-то не кончается. И они еще тысячу раз встретятся. И будет еще много хороших дней.

К маленькой булочной на углу Парковой и Красноармейской Журка подошел совсем веселый. Там как раз подъехал фургон, и продавщицы принимали лотки с батонами и караваями. Но эта задержка не испортила Журке настроения. Он посидел на штакетнике перед магазином (солнце жарило плечи), дождался, когда станут торговать, купил батон и половинку украинского хлеба, а на сдачу – посыпанный сахарной пудрой рогалик. Чтобы сжевать по дороге домой.

Вернулся он через полчаса.

Но как много значат иногда полчаса!

Журка не стал звонить, открыл дверь своим ключом. Поставил сумку в кухне, шагнул в свою комнату… и увидел себя. Как в зеркале. Но это было не зеркало, потому что рядом с ним, с Журкой, стоящим на доске качелей, сидела Иринка. Это была картина "Летний день".

Она стояла на тахте, прислоненная к стеллажу.

Зачем она здесь? Резкая тревога сразу обожгла Журку. Вошла мама. Журка глянул на нее с нетерпением: что случилось? Мама сказала как-то виновато:

– Иринка заезжала со своим папой. У них что-то изменилось, они улетают прямо сейчас.

– Что изменилось, почему? – беспомощно спросил Журка.

– Я не знаю точно, они очень торопились… Игорь Дмитриевич получил какое-то письмо, ему завтра надо быть во Владимире. Поэтому они сейчас самолетом до Москвы, а там по железной дороге до Владимира, это недалеко… А Вера Вячеславовна поедет завтра поездом, с вещами…

"Ему надо скорее, а Иринке-то зачем? – думал Журка. – А, ну, конечно, они с матерью не захотели отпускать отца одного. У него сердце и вообще… И чего меня понесло ни раньше, ни позже в булочную?" Эти мысли проскакивали какими-то равнодушными серыми строчками, будто думал кто-то другой. А Журка… Он стремительно тонул в прихлынувшей тоске. Неужели это он совсем недавно скакал по улице, беззаботный и почти веселый? Сейчас не было ничего, кроме едкой тоски и обиды на дикую несправедливость. Почему все так нелепо? Почему именно в эти полчаса? Зачем кому-то понадобилось отнимать у него и у Иринки этот последний день?

– Они очень жалели, что тебя нет, – сказала мама. – Но ждать было нельзя, они торопились, на такси заехали… А картину подарили нам на память. Такая прелесть, верно?

– Ну при чем здесь прелесть? – с болью откликнулся Журка. – Я же ничего не успел…

Мама поняла.

– Что же делать, Журавушка…

Что делать? Самолет улетает не сразу. Сначала регистрация билетов, потом очередь у выхода на поле. Журка летал, знает! Если уговорить маму схватить на улице такси… Но разве схватишь его здесь, далеко от центра, да еще в выходной день? Это если только счастливый случай…

Но делать что-то надо. Журка чувствовал с нарастающим отчаянием, что, если не скажет Иринке хотя бы несколько слов, если не отдаст ленточку с надписью «Виндроуз» и книгу, если не махнет вслед самолету, что-то очень надломится в жизни.

А может быть, все же можно успеть? Может быть, если…

В это время очень громко затарахтел звонок. "Они вернулись!" – радостно понял Журка и кинулся к двери. Но это была не Иринка и не Игорь Дмитриевич. Это был отец.

Он мельком взглянул на Журку и озабоченно сказал маме:

– Ты мне, Юля, собери что-нибудь поесть, дай с собой. Обедать не приеду, в середине дня начнем со склада материалы в лагерь возить, будет не до того…

– В выходной работаете да еще без обеда, – укоризненно отозвалась мама.

– Воскресник же. Лагерь-то надо сдать к каникулам. Все родители там работают. Юрий вон тоже, небось, запросится отдыхать…

"Никуда я не запрошусь", – подумал Журка. И вдруг сказал:

– Папа…

Видно, как-то по-особому сказал. Отец вздрогнул и посмотрел на него.

– Папа… Иринка уехала, – с тоской сказал Журка, почти забыв про все, что было. – Я не успел попрощаться, они на самолете… Папа, если на машине, то можно успеть в аэропорт!.. Папочка…

Отец мигнул, по мускулам его лица словно прошла короткая рябь. Потом лицо затвердело, и отец глуховато сказал:

– Давай.

…И вот гудящий тяжелый грузовик летит по исполинскому асфальтовому кольцу. Это не самая короткая дорога, через город ближе, но там светофоры, пробки, а здесь можно до поворота к аэропорту мчать на предельной скорости. И эта нетерпеливая скорость воет в моторе, звенит в каждой нервной струнке у Журки.

Дорога пошла по широкой дамбе. Слева громадами белых кварталов, стеклянными цехами и тонкими трубами начал поворачиваться, будто на гигантском блюде, "Сельмаш". Справа зазеленели луга, очерченные по горизонту кромкой леса. Оттуда, из-за синей кромки, взлетел и круто пошел в небо необыкновенно большой ТУ-134.

Но это еще не тот самолет, который увезет Иринку, не тот. Журка успеет. Вон как мчится под радиатор серое полотно асфальта! Вон как прочно лежат на руле отцовские руки. Они сразу и четко дали машине самый верный, самый рассчитанный курс.

У отца резкий профиль, спокойный, но не отрывающийся от дороги взгляд. Не поворачиваясь к Журке, отец сказал:

– Ничего, Юрик, успеем. Точно успеем.

Тревожные Журкины жилки слегка ослабели. Раз отец сказал, можно верить. Он же пилот, ас автомобильных дорог.

Только бы ничего не случилось…

– Папа, а за нами, по-моему, милиция на мотоцикле, я в зеркальце заметил.

– Едут. Ну и что?

– Тебя не остановят за превышение?

– А нету никакого превышения, идем как надо… Да и ребята на мотоцикле знакомые.

– А тогда нельзя чуточку скорее?

– Нельзя. Да и не надо, все будет нормально.

Хорошо, если нормально. Если успеют. Потому что в таких случаях успевают не всегда. А случаев таких в жизни множество. Он слышал про них, читал, смотрел в кино. Про то, как один друг уезжает, а другой отчаянно старается догнать его, потому что это очень важно для них обоих. И вот человек рвется по летящей навстречу дороге, скачет на коне, летит на самолете, несется под штормовым парусом, мчится в машине, стараясь напряжением всех мускулов и нервов добавить скорости мотору. Скорее, скорее, ско…

Молния ударила горизонтально – черной свистнувшей полосой. И в короткий-короткий миг после этого Журка успел подумать о многом: "Что это?.. Какая аккуратная дыра в середине стекла. И какие мелкие трещинки вокруг дыры… А небо в ней гораздо синее, чем за стеклом… Это выстрел? Теперь не успеть, папа не поедет с разбитым стеклом…"

Журка рывком повернулся к отцу. Тот одной рукой держал руль, а другую прижимал к лицу, и между пальцами набухали красные капли.

– Папа!

– Ничего, ничего, Юрик, сейчас…

Машина замедлила ход и осторожно встала у края дамбы.

– Папа!

– Ничего, Юрик, глаза целы…

Он оторвал от лица ладонь, и лицо это было незнакомым – в алых пятнах и черных трещинках, из которых, пульсируя, выталкивались тонкие красные струйки. Но Журка растерялся лишь на миг. Все равно это было папино лицо. Журка заплакал – не от страха, а от жалости, рванул из-под ремешка рубашку, выхватил из кармана бритвочку.

– Папа, я сейчас, я перебинтую…

Лезвие оказалось тупым, Журка суетливо кромсал им подол рубашки.

– Да что ты, не надо, аптечка есть…

Журка оторвал застежку на коричневой сумке с красным крестиком, выхватил перевязочный пакет, дернул, как надо, нитку (на "Зарнице" учили), размотал марлевую ленту.

– Папочка, больно? Я сейчас…

В эту секунду распахнулась дверца, в кабину сунулся молодой черноусый милиционер.

– Журавин, Саша! Живой?.. А ну, давай… – Он выхватил у Журки бинт, начал быстро и очень ловко обматывать отцу голову. – Ничего, тут недалеко, в Колпакове, медпункт… Вот гады, из-под насыпи, из кустов бросили. Нас-то не видели, мы левее ехали…

Завязав бинт, милиционер выглянул из кабины и крикнул кому-то:

– Здесь нормально, давай за теми!

У отца остались незакрытыми только глаза и рот. Сквозь марлю проступали веснушками красные пятнышки.

– Больно? – шепотом спросил Журка.

– Да чепуха, щиплет слегка… Вот беда, не получилось у нас. Не догнали твою подружку…

– Да ладно, папа…

Все теперь отодвинулось: Иринка, аэропорт. Не было уже ни тоски, ни жгучего нетерпения, был только страх за отца. Иринке он напишет, объяснит, лишь бы с папой ничего страшного…

Милиционер потянулся к заднему стеклу. Оно было затянуто проволочной сеткой, а в ней застрял серый камень. Круглый, размером с небольшое яблоко. Сержант покачал его на ладони, хмуро сказал:

– Вот такой подарочек. Немного бы в сторону – и заказывай по кому-то из вас поминки.

Журка рукавом резко вытер слезы и спросил с тихой яростью:

– Зачем его бросили?

– А черт их знает! Шпана проклятая… Давай, Саша, я сяду за руль.

– Да я сам могу…

– Какое там "сам". Давай.

Отец придвинулся к Журке. Журкины пальцы были в крови. Он вытер их о полуобрезанный подол, комком затолкал его под ремень, взял отца двумя руками за локоть, прижался к нему плечом. Автомобиль завыл, выбираясь на проезжую часть. Журка неловко покачнулся, ухватил отца покрепче, напряженно глянул на его забинтованное лицо. Опять спросил с тревогой:

– Тебе больно?

Отец помолчал, как-то странно дернул плечами, сказал с хрипотцой:

– Чушь какая, разве это боль… Юрик, сынок, ты меня прости.

– Что? – не понял Журка и опять испугался. Отец так редко говорил "сынок". Может, это от потери крови, от слабости?

– Папа…

– Ничего, Юрик, ничего, родной. Переживем… Все переживем… Да?

Валерик

Порезы оказались неопасными, но каждый день отец ходил на перевязки. Глядя на его забинтованное лицо, Журка сказал однажды:

– Ты похож на марсианина.

Отец почему-то очень обрадовался, ответил весело и невпопад:

– А стекло уже заменили… Ничего, мы еще поездим!

Один раз к отцу приходил незнакомый мужчина – оказалось, что из милиции. Когда он ушел, отец сказал:

– Вот уж не думал! Нашли ведь тех "гранатометчиков", догнали.

– Да?! – зло обрадовался Журка. – А кто они?

– Кто… Пацаны, конечно. Вроде тебя.

– Почему это вроде меня? – сразу ощетинился Журка.

– Ну, я про года говорю. Такие же по возрасту. Чего ты как динамит…

– Мама говорит: весь в тебя, – усмехнулся Журка. – Папа… а что им будет? Этим ребятам…

Отец пожал плечами.

– Откуда я знаю? Что заработали, то и будет… – И ушел опять в поликлинику.

А Журка побежал на репетицию.

Репетиции "Сказки о Золушке" шли одна за другой, потому что предстоял еще один спектакль. И очень важный. Вероника Григорьевна с таинственным видом говорила, что ожидается какой-то сюрприз. Все выпытывали: какой? И она сообщила наконец, что, "кажется", пьесу будут снимать для детской телепередачи "Сигнал горниста".

– Ой, мамочка, – шепотом сказала "новая Золушка" – Лида Синявина. Она была неплохая Золушка. Если по правде говорить, она играла, пожалуй, не хуже Иринки. Только сильно волновалась. Если на репетиции она сбивалась от волнения, Журка терпеливо ждал и подсказывал. И ни капельки на нее не сердился. Потому что это было бы глупо и по-свински. Лидка же не виновата, что Иринка уехала.

И сейчас, когда она перепугалась, Журка сказал ей:

– Не бойся, это же будет съемка. Если что не получится, переснимут, вот и все…

Но сам он ощутил какое-то беспокойство. Его не очень-то обрадовало участие в телепередаче.

– Конечно, вся пьеса в передачу не влезет, – разъяснила Вероника Григорьевна. – Только самые интересные эпизоды. Но все равно! Представляете, охломоны вы мои ненаглядные, как это здорово! Вся область вас увидит на экране! Школу свою прославите… Но и ответственность какая!

Журка прислушался к своей тревоге. Нет, его не пугала ответственность. Тут что-то другое. Кажется, дело все же в Иринке. В том, что не она будет Золушкой.

По всей справедливости должна была играть Золушку она. Именно для передачи. Назло всему, что случилось! Если одна передача принесла ей столько несчастий, пускай другая будет ее победой!

Но это было невозможно… Ощущение такой невозможности, все эти беспокойные мысли очень мешали Журке на репетиции. Он даже начал злиться на Лидку. Вероника Григорьевна сказала:

– Журавин, да что с тобой сегодня? Ну-ка, соберись, голубчик.

Он вздохнул и постарался "собраться"…

В субботу провели генеральную репетицию. Ради такого дела "артистов" освободили от уроков. Вероника Григорьевна доказала директорше Нине Семеновне, что репетировать надо на свежую голову, с утра.

Пришла незнакомая женщина – в джинсах и замшевой куртке, высокая, с красивым лицом, с резким нарисованным ртом и короткой прической. Звали ее Эмма Львовна. Оказалось, что она с телевидения.

Эмма Львовна весело, но решительно вмешивалась в репетицию, громкими хлопками ладоней останавливала игру на сцене, что-то проверяла по часам, делала пометки в блокноте. Оробевшая Вероника Григорьевна кивала и со всем соглашалась.

Впрочем, ребятам Эмма Львовна понравилась. Благодаря ее напору и быстроте репетиция закончилась уже в половине двенадцатого. Полагалось идти на два последних урока, но Вероника Григорьевна переглянулась с Эммой Львовной, подмигнула ребятам и сказала:

– Так и быть, разбегайтесь и отдыхайте до понедельника. Ответственность мы берем на себя.

"Актеры" громким шепотом сказали "ура" и дунули по домам.

Когда Журка вернулся из школы, дома никого не было. Мама, несмотря на субботу, ушла в машбюро: ее попросили перепечатать срочную работу. Отец, видимо, был в поликлинике.

День стоял совсем летний, жаркий, воздух в комнатах перегрелся. Журка с наслаждением распахнул все окна, вытащил из холодильника бутылку молока, глотнул из горлышка (вот мама-то не видит!), смочил в ванной нажаренную солнцем макушку и начал торопливо переодеваться: они с Горькой договорились пойти на двенадцать тридцать в кино.

Кто-то нерешительно, сбивчиво позвонил. Явно не Горька. Журка торопливо заправил в шорты подол желтой рубашки (мама ее уже починила) и открыл дверь.

За дверью стояли незнакомые люди: пожилая, почти старая женщина и темноволосый мальчишка с сумрачными глазами волчонка. Сразу, в одну секунду, Журка ощутил, что веет от них какой-то бедой. Женщина, переминаясь, проговорила:

– Ты, мальчик, извини… Журавин здесь живет?

– Да, это я, – почти с испугом сказал Журка. – То есть мы все Журавины. А что?

– Значит, папа твой… – пробормотала женщина. И вдруг дернула мальчика за плечо: – Вот, привела, чтоб прощения просил! За камень за свой дурацкий! Он ведь бросил-то! Теперь, если папа твой не простит, совсем худо…

Плечо у мальчишки мотнулось, и он опустил голову.

Журка смотрел на него и на женщину с удивлением и растерянностью.

Неужели этот парнишка в самом деле бросил камень? И зачем они пришли?

– У, паразит, – жалобно сказала женщина мальчику, а у Журки заискивающе спросила:

– Папочка-то дома?

Журка внутри себя застонал от мучительной неловкости и хмуро сказал:

– Нет. Наверно, он на перевязке…

– Вот беда опять. Что же делать-то?..

– Ну, вы проходите, – пробормотал Журка. – Он скоро придет.

– Да чего же проходить-то, если… – начала растерянно женщина и как-то машинально шагнула в прихожую. Дернула мальчика за собой. Он худыми, какими-то ломкими ногами переступил порог и опять замер, не поднимая головы.

В полутемной прихожей не было окон, и Журка включил яркую лампочку. Женщина растерянно мигнула. Журка увидел ее тоскливые, беспомощные глаза, дряблые щеки, маленький жалобный подбородок и понял вдруг, что это лицо ему знакомо. Но откуда и почему, не вспомнил. Они встретились глазами, и Журка торопливо перевел взгляд на мальчишку.

Тот казался чуть младше Журки. По виду – класса из четвертого. Тощий, с большими ушами, торчащими из-под прямых черных прядок. Волосы упали вперед, лица не разглядеть. Он был в новых сандалетках, голубых носочках, в летнем синем костюмчике с олимпийскими колечками на кармашке. Новый этот костюмчик сидел на мальчишке неловко и твердо, торчал острыми углами – как спичечный коробок, наткнутый косо на длинную лучинку. Кое-где на жесткой материи заметны были слежавшиеся складки. И Журка вдруг догадался, что в эту нарядную, поспешно купленную одежду мальчишку засунули специально: чтобы он казался более приличным, более воспитанным. Даже более маленьким. Это, мол, не хулиган, а ребенок, который случайно совершил нехороший поступок.

Волчонка одели в костюмчик смирного зайчика. Журка снисходительно усмехнулся этой мысли, но злости к "волчонку" не почувствовал. Появилась только какая-то смесь обиды и пренебрежительной жалости. И еще болезненное любопытство: каково ему сейчас?

Журка представил себя на месте "волчонка" и зябко шевельнул плечами: лучше не думать про такое…

– Вы заходите, – стесненно сказал он. – Посидите…

– Да чего ж… – опять проговорила женщина, однако нагнулась, чтобы расстегнуть туфли.

– Не надо, – поспешно остановил ее Журка. – Что у нас, музей, что ли… Вы идите в комнату и садитесь. Папа скоро…

В комнате он отодвинул от стола два стула. Женщина села, опустила с головы на плечи косынку, разгладила на коленях слишком яркое цветастое платье. Вздохнула. Мальчик не сел. Встал рядом с ней, сбоку от стула. Все такой же: с опущенной головой и неподвижный. Только пальцы его суетливо мяли и дергали края штанишек. Женщина сильно хлопнула его по руке. Потом громко, будто здесь было много людей, проговорила:

– Родила его на свою голову! На старости-то лет! Маюсь вот теперь… У мальчика тоже проси прощения, бандит! Ты ведь и его мог прибить!

"Волчонок" быстро облизал губы, приоткрыл рот, судорожно глянул из-под волос на Журку. У него были какие-то ощетинившиеся и в то же время умоляющие глаза.

– Не надо у меня ничего просить! – почти крикнул Журка. – Вы… посидите. А я пойду. У меня уроки…

Он ушел в свою комнату, сел к секретеру, открыл первую попавшуюся книжку – учебник истории. Посидел над ним, не зная, что делать. Подумал: "Хоть бы скорее папа пришел…" Потом не выдержал, оглянулся.

В открытую дверь женщину не было видно – только краешек стула с цветастым платьем. А мальчишка был виден весь. И они опять встретились глазами.

Это был взгляд чуточку дольше, чем первый. И Журка почувствовал, как страшно, мучительно стыдно и тоскливо сейчас "волчонку".

"Если бы знал, ни за что бы, небось, не кинул", – подумал про него Журка.

А зачем кидал?

В самом деле, зачем?

Что его толкнуло схватить булыжник и швырнуть в стекло летящей машины? Ведь ни Журка, ни отец никогда-никогда и ничего-ничего не сделали ему плохого.

Зачем?

Да, это, оказывается, был главный вопрос. Он сразу же засел в Журке твердым колючим кубиком.