1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
— Помогите! — крикнул он человеку на втором этаже. Тот медленно вытирал кровь с лица и никак не реагировал.
   
Отбросив в сторону комок раствора, Нойбауэр увидел волосы, вцепился в них и попробовал потянуть.
   
— Альфред! — закричал он, оглядываясь по сторонам.
   
Машины уже не было.
   
— Сволочи, — проговорил он, вдруг непонятно почему свирепея. — Когда они нужны, их никогда нет.
   
Он продолжал работать. Пот лился за воротник мундира. Он не привык так напрягаться. «Полиция, — подумалось ему. — Колонны спасателей! Куда подевались все эти негодяи?»
   
Кусок раствора разбился и рассыпался, а из-под него высунулось то, что еще совсем недавно называлось лицом. Теперь это была плоская, перемазанная серой пылью масса. Нос был продавлен, на месте глаз — известковая пыль; губы просто-напросто исчезли, а рот представлял собой массу из раствора и редких зубов. Лицо превратилось в серый овал, над которым торчало несколько волосин. Из овала сочились капли крови.
   
Нойбауэру сдавило горло. Его вывернуло наизнанку; рядом с плоской головой вырвало весь его обед — кислая капуста, копченая колбаса, картофель, рисовый пудинг и кофе. Он попробовал за что-нибудь ухватиться, но рядом ничего не было, он снова стал блевать.
   
— Что здесь происходит! — спросил кто-то у Нойбауэра за спиной.
   
Человек подошел незаметно. Нойбауэр даже не услышал. В руках у него была лопата. Нойбауэр показал на голову в развалинах.
   
— Засыпало?
   
Голова чуть дергалась. Одновременно что-то шевелилось в серой массе лица. Нойбауэра снова вырвало. Он много съел на обед.
   
— Да он ведь задыхается, — крикнул, подскочив к голове, человек с лопатой. Он стал скрести руками лицо, чтобы найти и очистить от грязи нос; пытался проковырять пальцами то место, где должен был находиться рот.
   
Лицо вдруг стало сильнее кровоточить. Плоская маска оживилась в конвульсиях смерти. Теперь захрипел рот. Пальцы рук скребли раствор, голова со слепыми глазами тряслась. Но потом перестала. Человек с лопатой выпрямился. Он вытер грязные руки о желтую шелковую штору, вывалившуюся вместе с окном.
   
— Умер, — проговорил он. — Здесь внизу еще есть такие?
   
— Не знаю.
   
— Вы не из этого дома?
   
— Нет.
   
Человек показал на голову.
   
— Это ваш родственник? Или знакомый?
   
— Нет.
   
Человек окинул взглядом кислую капусту, колбасу, рис и картошку. Потом посмотрел на Нойбауэра и пожал плечами. Видимо, он не испытывал особого уважения к высокопоставленому фицеру СС. Его неприязнь вызвало и обильное питание на этом этапе войны. Нойбауэр почувствовал, что покраснел. Он резко повернулся и спустился с развалин.
   
   
Почти час потребовался ему, чтобы добраться, наконец, до Фридрихаллее. Она осталась целой и невредимой. Он взволнованно прошел по ней пешком. «Если на следующей поперечной улице не будет разрушенных домов, значит, мой торговый дом цел», — подумал суеверный Нойбауэр. Улица не пострадала. Две следующие тоже. Он воспрянул духом и ускорил шаг: «Попробую еще раз. Если на следующей улице первые два дома уцелели, тогда и я легко отделался. Так оно и есть. Только третий дом превратился в груду развалин. Нойбауэр сплюнул; его горло пересохло от пыли. Он уверенно завернул за угол в сторону улицы Германа Геринга и остановился.
   
Бомбы оставили глубокий след. Верхние этажи его делового дома были полностью разрушены. Угол здания вышвырнуло на другую сторону улицы, и он влетел прямо в антикварный магазин, а навстречу ему оттуда прямо на улицу вылетел бронзовый Будда. Теперь святой восседал на уцелевшем участке мостовой в одиночестве. Держа руки на коленях, он с невозмутимой улыбкой взирал поверх западноевропейских разрушений на руины вокзала, словно в ожидании азиатского похода духов, призванного вернуть его в царство простых законов джунглей, где убивали, чтобы выжить, а не наоборот.
   
В первый момент у Нойбауэра было дурацкое ощущение, что судьба подло обманула его. Все поперечные улицы пережили бомбардировку, и на тебе — разразилась гроза! Это было горькое разочарование ребенка. Он готов был разрыдаться. С ним, именно с ним это случилось! Он окинул улицу взглядом. Некоторые дома стояли как ни в чем не бывало. «Почему же у этих вот другая судьба? — подумалось ему. — Почему она уготовила это именно мне, порядочному патриоту, верному супругу, заботливому отцу?»
   
Он обошел кратер на улице со стороны. Все витрины отдела мод были разбиты. Как льдинки, повсюду валялись осколки, скрипевшие под ногами. Он подошел к отделу «Самая последняя мода для немецкой женщины». Наполовину свесившаяся вывеска. Он нагнулся и вошел в помещение. Там пахло пожаром, но огня не было видно. Манекены были разбросаны. Казалось, что их изнасиловала орда каких-то дикарей. Одни лежали на спине с задранными одеждами и поднятыми ногами; другие, со сломанными руками, выставив свой восковой зад, лежали на животе. На одном манекене остались только перчатки, другой стоял безногий в углу— в шляпе и с вуалью на лице. Они улыбались во всех своих застывших позах — и в этом был какой-то ужас и разврат.
   
«Конец, — подумал Нойбауэр. — Конец. Все потеряно. Что скажет теперь Зельма? Никакой справедливости». Он повернул назад и, тяжело ступая, обошел дом. Приблизившись к углу дома, он увидел на другой стороне фигуру, которая, завидев его, пригнулась и бросилась бежать.
   
— Стой! — закричал Нойбауэр. — Остановиться! Или я буду стрелять!
   
Фигура остановилась. Это был маленький раздавленный человечек.
   
— Подойди ко мне!
   
Человечек крадучись приблизился к нему. Нойбауэр узнал его только тогда, когда тот вплотную подошел к нему. Это был прежний владелец торгового дома.
   
— Бланк, — проговорил он удивленно. — Это вы?
   
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.
   
— А вы что здесь делаете?
   
— Извините, господин оберштурмбаннфюрер. Я… я…
   
— Вы можете членораздельно объяснить, а? Что вы здесь делаете?
   
То, что Нойбауэр был в униформе, помогло ему быстро восстановить свой авторитет и вернуть самообладание.
   
— Я… я… — пролепетал Бланк. — Я только раз здесь появился, чтобы… чтобы…
   
— Что… чтобы?
   
Бланк беспомощно махнул в сторону развалин.
   
— Чтобы порадоваться этому, да? Бланк отскочил назад.
   
— Нет, нет, господин оберштурмбаннфюрер. Нет, нет! Вот только очень жаль, — прошептал он. — Жаль.
   
— Разумеется, жаль. Теперь вы можете вдоволь посмеяться.
   
— Тут не до смеха! Не до смеха, господин оберштурмбаннфюрер.
   
Нойбауэр внимательно посмотрел на него. Перепуганный Бланк стоял перед ним, прижав руки к телу.
   
— А вам больше повезло, чем мне, — горько проговорил Нойбауэр. — Было хорошо оплачено. Или нет?
   
— Так точно, очень хорошо, господин оберштурмбаннфюрер.
   
— Вы получили деньги наличными, а я — груду развалин.
   
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер! Жаль только, очень жаль. Все происшедшее…
   
Нойбауэр уставился в пустоту. Сейчас ему действительно казалось, что Бланк провернул блестящую сделку. На какой-то миг подумалось, а не продать ли ему обратно эту груду развалин за большие деньги. Но это противоречило партийным принципам. А кроме того даже этот мусор дороже того, что в свое время он заплатил Бланку. Не говоря уже о земельном участке. Он выложил пять тысяч! Только за земельную ренту пришлось уплатить пятнадцать тысяч. Пятнадцать тысяч!
   
И все псу под хвост!
   
— Что у вас? Что вы тут руками размахались?
   
— Нет, ничего, господин оберштурмбаннфюрер. Я упал, это было давно…
   
Лицо Бланка покрылось потом. Крупные капли катились со лба на глаза. Он мигал правым глазом чаще, чем левым. Левый глаз у него был стеклянный и поэтому не так остро воспринимал пот. Он боялся, что Нойбауэр воспримет его дрожь, как проявление наглости. Такое с ним уже случалось. Но в данный момент Нойбауэр думал совсем о другом; вовсе не о том, что тогда перед заключением сделки Бланк был подвергнут допросу в лагере. Он разглядывал лишь груду развалин.
   
— В отличие от меня вы сделали более правильный выбор, — проговорил он. — Или, может быть, вы тогда так не считали? Иначе бы сейчас вы все потеряли. Зато теперь у вас остались неплохие деньги.
   
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, — пробормотал Бланк. Ему не хватало смелости стереть пот.
   
Вдруг Нойбауэр испытующе посмотрел на Бланка, Его озарило. За последние недели эта мысль все чаще приходила в голову. Впервые, когда оказалась разрушенной редакция «Меллерн цайтунг». Он отогнал ее, но она постоянно возвращалась к нему, как назойливая муха. Неужели это реально, что такие вот бланки когда-нибудь снова вернутся? Тот, что стоит сейчас перед ним, — это уже развалина. Но руины вокруг других мыслей уже не вызывают. Победного настроения не чувствуется. Он подумал о Зельме с ее карканьем. Да еще газетные сообщения! Нравится, не нравится, но русские уже под Берлином. Рур в кольце, это тоже факт.
   
— Вы слышите меня, Бланк, — сказал Нойбауэр с теплотой в голосе. — А я ведь обращался с вами очень даже прилично, не так ли?
   
— Более чем, более чем!
   
— Вы должны это признать, а?
   
— Безусловно, господин оберштурмбаннфюрер. Безусловно.
   
— Человечно…
   
— Очень человечно, господин оберштурмбаннфюрер. Премного вам благодарен…
   
— Ну вот видите, — продолжал Нойбауэр. — Не забывайте об этом! Ради вас я многим рисковал. А что вы здесь, собственно, делаете?
   
«Почему вы до сих пор не в лагере?» — чуть было не спросил он.
   
— Я… я…
   
Бланк снова вспотел. Он не понимал, что кроется за этим вопросом. Он только знал по собственному опыту, что отличавшиеся любезностью нацисты всегда могли преподнести особенно жуткие сюрпризы. Именно такой манерой разговора отличался Вебер, выбивший ему глаз. Он проклинал себя за то, что все не мог решиться выйти из укрытия, чтобы заняться своим прежним делом.
   
Почувствовав его смущение, Нойбауэр воспользовался этим:
   
— Что вы на свободе, Бланк, вы знаете, кому вы этим обязаны, не так ли?
   
— Так точно, благодарю, безмерно благодарен, господин оберштурмбаннфюрер.
   
Бланк ничем не был обязан Нойбауэру. Он знал это, точно так же как и Нойбауэр. Однако перед тлевшей грудой развалин вдруг стали плавиться старые понятия. Все утрачивало свою стабильность. Необходимо было позаботиться о будущем. Нойбауэру это казалось безумием, но кто знает, а вдруг такой вот еврей и пригодится в один прекрасный день. Он достал из кармана пачку «Дойче вахт».
   
— Вот возьмите, Бланк. Хороший табак. Тогда это была суровая необходимость. Никогда не забывайте, как я вас защитил.
   
Бланк был некурящим. Ему потребовались годы, чтобы после веберовских экспериментов с зажженными сигаретами не впадать в истерику от табачного запаха. Но он не посмел отказаться.
   
— Огромное спасибо. Вы очень любезны, господин оберштурмбаннфюрер.
   
Он осторожно отошел назад, держа сигару в парализованной руке. Нойбауэр огляделся. Никто не видел, что он разговаривал с евреем. Так оно и лучше. Он сразу же забыл о Бланке и стал считать. Потом засопел. Запах горелого усиливался. Он быстро перешел на другую сторону. Там горел модный салон. Он побежал назад и стал звать: «Бланк! Бланк!» — а когда никто не ответил, стал кричать: «Пожар! Пожар!»
   
Никто не откликнулся. Город горел во многих местах, и пожарные уже давно не могли поспеть на новые вызовы. Нойбауэр снова побежал к модным витринам. Он вбежал в помещение, подхватил рулон с какой-то тканью и потащил его за дверь. Во второй раз пробраться он уже не смог. Платье с кружевами, которое он еще успел схватить, загорелось у него прямо в руках. Огонь извивался на тканях и одежде. Он сам не без труда выбрался наружу.
   
В бессильной злобе Нойбауэр наблюдал за огнем с другой стороны улицы. Огонь вспыхивал на манекенах, пробегал по ним, сжирал одежды. И вдруг, расплавившись, манекены стали гореть, что знаменовало новую для них жизнь. Они извивались и вздымались. Руки подымались и изгибались — это был настоящий восковой ад. Потом все потонуло в огне, как трупы в крематории.
   
Нойбауэр все дальше отходил от пламени, пока не наткнулся на Будду. Не глядя, он сел на него, но тут же вскочил: не заметил, что головное убранство святого представляло собой бронзовое острие. В ярости он уставился на лежавший у него в ногах рулон, который успел вытащить из огня. Это была светло-голубая ткань с узорами в виде летящих птиц. Он поставил на рулон свой сапог. «Черт возьми! К чему все это!» Он оттащил рулон обратно и швырнул его в огонь. Гори все ярким пламенем! Тяжело ступая, он пошел прочь. Он не желал все это больше видеть! Бог отвернулся от немцев…
   
Из-за кучи мусора на противоположной улице медленно показалось бледное лицо. Йозеф Бланк наблюдал за Нойбауэром. И впервые за многие годы улыбался. Улыбался, кроша сигару пальцами парализованной руки.
  
  
   
    
XVI
   
   
Во дворе крематория снова выстроилось восемь человек. У всех были красные значки политических заключенных. Бергер не был знаком ни с одним из них, но теперь он знал их судьбу.
   
Специально выделенный дежурный Дрейер уже находился на своем месте в подвале. Он отсутствовал целых три дня. Это не позволило Бергеру осуществить задуманное. Сегодня отговорки больше нет, значит, надо рисковать.
   
— Начинай прямо здесь, — угрюмо проговорил Дрейер. — Иначе нам не справиться. В последнее время они у вас мрут, как мухи.
   
Прогрохотали сверху вниз первые мертвецы. Трое заключенных раздели их и рассортировали вещи. Бергер проверил зубы; потом трое погрузили мертвецов в лифт.
   
Полчаса спустя явился Шульте. Он выглядел посвежевшим и выспавшимся, однако не переставая зевал. Дрейер писал, а Шульте временами поглядывал на него.
   
Подвал был просторный и хорошо проветрен, но скоро сгустился трупный запах. Его испускали не только голые тела, он притаился даже в одежде. Лавина трупов не убывала; казалось, что она погребла под собой время, и Бергер уже почти не воспринимал, вечер это или всего полдень, когда Шульте, наконец, встал и объявил, что надо идти есть.
   
Дрейер сложил свои вещи.
   
— Насколько мы обгоняем обслуживающих печи крематория?
   
— На двадцать две минуты.
   
— Хорошо. Обеденный перерыв. Скажи-ка работающим наверху, чтобы перестали бросать трупы, пока я не вернусь.
   
Трое других узников сразу вышли наружу. Бергер подготовил еще одного мертвеца.
   
— Давай! Вперед! — пробурчал Дрейер. Прыщик на его верхней губе превратился в болезненный фурункул.
   
Бергер выпрямился.
   
— Мы забыли тут зарегистрировать этого.
   
— Что?
   
— Мы забыли зарегистрировать этого как умершего.
   
— Чушь собачья! Мы всех записали.
   
— Это не так. — Бергер изо всех сил старался не повышать голос. — Мы записали на одного человека меньше.
   
— Слушай! — взорвался Дрейер. — Ты с ума сошел? Это что еще за болтовня?
   
— Нам надо включить в список еще одного.
   
— Вот как? — Дрейер раздраженно посмотрел на Бергера. — А чего ради делать это должны мы?
   
— Чтобы в списке был полный ажур.
   
— Какое тебе дело до моего списка?
   
— Другие списки меня не волнуют. Только этот.
   
— Другие? Какие еще другие, ты, скелет?
   
— В которых актируются золотые вещи. Дрейер на миг задумался.
   
— Ну, что все это значит? — спросил он. Бергер перевел дыхание.
   
— Это значит, меня нисколько не волнует, все ли в порядке в этих списках по учету золотых вещей.
   
Дрейер хотел изобразить какой-то жест, но сдержался.
   
— В них все в порядке, — проговорил он с угрозой голосе.
   
— Может быть. А может, и нет. Чтобы выяснить, достаточно их просто сравнить.
   
— Сравнить? С чем?
   
— С моими списками. Я их веду с тех пор, как здесь работаю. Так, осторожности ради.
   
— Смотри-ка! Ведешь список, ты, проныра. И ты считаешь, тебе скорее поверят, чем мне?
   
— Думаю, что да. Я ведь с этих списков ничего не имею.
   
Дрейер осмотрел Бергера с головы до ног, словно видел его первый раз в жизни.
   
— Значит, ничего не имеешь? Я в это не верю. А чтобы это мне преподнести, ты выбрал подходящий момент здесь, в подвале, так, что ли? Один на один — вот, в чем твоя ошибка, мыслитель! — Он ухмыльнулся. Фурункул давал о себе знать. Ухмылка напоминала злую собаку, оскалившую зубы. — Может, ты еще знаешь, что сейчас удерживает меня от того, чтобы слегка начистить твою тупую морду и положить твой трупик рядом с другими? Или прищемить тебе дыхательное горло? И тогда ты сам окажешься тем, кого недостает в твоем списке. Никаких объяснений здесь не потребуется. Мы ведь с тобой одни. Просто свалился. Стало плохо с сердцем. Одним больше или меньше — особой роли здесь не играет. Проверять никто не станет. Уж тебя-то я оприходую, можешь не сомневаться.
   
Дрейер подошел ближе. Он был на шестьдесят фунтов тяжелее Бергера. Даже с щипцами в руке Бергер не имел ни малейшего шанса. Он сделал шаг назад и споткнулся о мертвеца, лежавшего сзади него. Дрейер схватил Бергера за руку и вывернул ему запястье. Щипцы выпали у него из рук.
   
— Так-то оно лучше, — проговорил Дрейер и одним движением приблизил его к себе. Искаженное лицо Дрейера оказалось совсем рядом с глазами Бергера. Лицо было красным. На губе с голубыми краями блестел фурункул. Бергер молчал. Он лишь запрокинул голову, насколько хватило сил, и напряг то, что еще осталось у него от мышц шеи.
   
Он видел, как пошла вверх правая рука Дрейера. Сознание Бергера прояснилось. Он знал, что ему делать. Времени оставалось совсем мало. К счастью, рука Дрейера поднималась почти, как при скоростной киносъемке.
   
— Этот инцидент здесь уже зарегистрирован, — быстро проговорил Бергер. — Он зарегистрирован и подписан свидетелями.
   
Рука не остановилась. Она хоть и медленно, но продолжала подниматься.
   
— Обман, — пробурчал Дрейер. — Хочешь отговориться. Скоро всем этим разговорам конец.
   
— Это не обман. Мы предусмотрели, что вы попробуете меня ликвидировать. — Бергер пристально посмотрел в глаза Дрейера. — Это первое, что дуракам всегда приходит в голову. Это зафиксировано на бумаге, и, если вечером я не вернусь, документ вместе со справкой об отсутствии двух золотых колец и золотых очков будет передан начальнику лагеря.
   
У Дрейера замигали глаза.
   
— Так, да? — проговорил он.
   
— Именно так. Вы думаете, я не понимал, чем рискую?
   
— Значит, ты все знал?
   
— Да. Все зафиксировано. Вебер, Шульте и Штейнбреннер еще хорошо помнят исчезнувшие золотые очки. Они принадлежали одноглазому. Это не так быстро забывается.
   
Рука остановилась. Она замерла и упала вниз.
   
— Это было не золото, — возразил Дрейер. — Ты это сам говорил.
   
— Это было золото.
   
— Оно не имело особой ценности. Так, ерунда. Даже для свалки не годится.
   
— Все это вы сами будете объяснять потом. У нас же есть свидетельства друзей человека, которому они принадлежали. Это было настоящее белое золото.
   
— Негодяй!
   
Дрейер оттолкнул Бергера. Он снова упал. Попытался за что-нибудь зацепиться, но уперся рукой в зубы и глаза мертвеца. Споткнулся о труп, но не выпускал Дрейера из виду.
   
Дрейер тяжело дышал.
   
— Так, ну и что же, по-твоему, случится тогда с твоими друзьями? Думаешь, они получат вознаграждение, как соучастники, за твою попытку приписать здесь одного покойника?
   
— Они не соучастники.
   
— А кто в это поверит?
   
— А кто вам поверит, если вы об этом заявите? Это будет воспринято как измышление, чтобы ликвидировать меня в связи с этими кольцами и очками. Бергер снова поднялся. Он вдруг почувствовал дрожь. Он нагнулся и стал отряхивать пыль с коленей. В действительности выбивать было нечего. Просто он не мог держать дрожь в коленях и не хотел, чтобы это увидел Дрейер.
   
Дрейер ничего не заметил. Он дотронулся пальцем до фурункула. Бергер увидел, что нарыв прорвался и потек гной.
   
— Так не надо, — проговорил он.
   
— Что? Почему?
   
— Не дотрагивайтесь до фурункула. Трупный яд смертельно опасен. Дрейер уставился на Бергера. — Я сегодня не прикасался к трупам.
   
— Зато я прикасался. А вы прикасались ко мне. Мой предшественник умер от заражения крови.
   
Дрейер отбросил правую руку и вытер ее о штаны.
   
— Черт возьми! Что происходит? Проклятье какое-то! Я уже прикоснулся. — Он посмотрел на свои пальцы, словно подцепил проказу. — Давай! Сделай что-нибудь! — крикнул он Бергеру. — Думаешь, мне хочется сдохнуть?
   
— Разумеется, нет. — Бергер успокоился. Он отвлек внимание Дрейера и тем самым выиграл время.
   
— Особенно теперь, незадолго до смерти, — добавил он.
   
— Что?
   
— Незадолго до смерти, — повторил Бергер.
   
— Что, смерти? Так сделай что-нибудь, ты, пес паршивый! Смажь чем-нибудь!
   
Дрейер побледнел. Бергер достал с полки флакон йода. Он знал, что Дрейер вне опасности. Но ему это было все равно. Самое главное, что удалось его отвлечь. Он помазал фурункул йодом. Дрейер отпрянул. Бергер поставил флакон на место.
   
— Ну вот, теперь продизенфицировали.
   
Дрейер попробовал разглядеть фурункул, кося глазом мимо носа.
   
— Все как надо?
   
— Как надо.
   
Дрейер еще чуть-чуть покосил глазом. Затем повел верхней губой, как кролик.
   
— Ну и что ты, собственно, хотел от меня? — спросил он.
   
Бергер понял, что победил.
   
— То, что я сказал. Подменить анкетные данные одного умершего. Больше ничего.
   
— А как же Шульте?
   
— Он не обращал внимания на имена. Кроме того, он два раза был за пределами лагеря.
   
Дрейер задумался.
   
— А как же одежда?
   
— Тут все соответствует. В том числе и номера.
   
— Это как? Разве ты…
   
— Да, — сказал Бергер. — Они при мне, те, что мы хотим подменить.
   
Дрейер измерил его взглядом.
   
— Вы все тщательно продумали. Или это все ты?
   
— Нет.
   
Дрейер сунул руки в карманы, несколько раз прошелся взад-вперед и остановился перед Бергером.
   
— А кто мне гарантирует, что в итоге нигде не всплывет твой так называемый список?
   
Дрейер пожал плечами и сплюнул.
   
— До сих пор фигурировал только список, — сказал спокойно Бергер. — Список и обвинение. Я мог бы дать им ход, и со мной ничего бы не случилось; в лучшем случае я удостоился бы похвалы. Теперь же… — он показал рукой на лежавшие на столе бумаги, — я причастен к исчезновению одного заключенного.
   
Дрейер взвешивал. Он осторожно повел верхней губой и снова покосил глазом.
   
— Для вас риск значительно меньше, — продолжал Бергер. — Только одна попытка из трех-четырех бывает неудачной. Почти всегда все складывается именно так. Вот я «подставляюсь» впервые. Я иду на несравненно больший риск. Мне кажется, это — достаточная гарантия.
   
Дрейер молчал.
   
— Надо еще кое-что учесть, — сказал Бергер, пока Дрейер продолжал за ним наблюдать. — Война фактически проиграна. Германские войска из Африки и Сталинграда оттеснены далеко в глубь страны, в том числе и за Рейн. Здесь уже не помогут больше никакая пропаганда, никакие разговоры о секретном оружии. Через несколько недель или месяцев всему конец. Тогда и здесь начнется расплата. Чего ради вам расплачиваться за других? Если станет известно, что вы нам помогли, ваша жизнь в безопасности.
   
— Кому это — нам?
   
— Нас много. Повсюду. Не только в Малом лагере.
   
— А если я об этом донесу? О вашем существовании?
   
— В какой связи? С кольцами и золотыми очками? Дрейер поднял голову и косо улыбнулся.
   
— Вы действительно все хорошо взвесили, а?
   
Бергер молчал.
   
— Человек, которого вы хотите подменить, собирается бежать?
   
— Нет. Мы просто хотим его уберечь вот от этого. — Бергер показал пальцем на крючья в стене.
   
— Политический заключенный?
   
— Да.
   
Дрейер плотно сомкнул глаза.
   
— А если нагрянет строгий контроль и его найдут? Что тогда?
   
— Бараки переполнены. Его не найдут.
   
— Его опознают, если он известный политический заключенный.
   
— Его не знают в лицо. У нас в Малом лагере мы все похожи: мало чем отличаемся друг от друга.
   
— Староста вашего блока в курсе дела?
   
— Да, — слукавил Бергер. — Иначе все это было бы невозможно.
   
— Вы связаны с канцелярией?
   
— У нас везде связи.
   
— У вашего человека вытатуирован номер?
   
— Нет.
   
— А как же тогда вещи?
   
— Я точно знаю, какие вещи надо будет подменить. Я их уже отложил в сторону.
   
Дрейер посмотрел на дверь.
   
— Тогда начинай! Давай! Быстрей, а то кто-нибудь придет.
   
Он приоткрыл дверь и прислушался. Бергер прополз между трупами и обыскал их. В последний момент ему пришло в голову еще кое-что. Он решил проделать двойную подмену. Таким образом он хотел запутать Дрейера, чтобы тот никогда не установил имя Пятьсот девятого.
   
— Быстрей, черт возьми! — ругался Дрейер. — Что ты там копаешься?
   
С третьим трупом Бергеру повезло; он был из Малого лагеря и не имел никаких отметок на теле. Он сорвал с него куртку, вытащил из-под своей куртки спрятанные пронумерованные куртку и штаны Пятьсот девятого и надел их на покойника. Потом бросил вещи умершего в вещевую кучу и вытащил из-под нее куртку и штаны, которые отложил раньше. Он намотал эти вещи вокруг бедер, стянул их ремнем и снова надел поверх свою куртку.
   
— Готово.
   
Бергер тяжело дышал. Перед ним на стенах мелькали черные пятна. Дрейер повернулся к нему спиной.
   
— Все в порядке?
   
— Да.
   
— Хорошо. Значит, я ничего не видел и ничего не знаю. Я был в сортире. Все, что здесь произошло, устроил ты. Я ничего не знаю, понял?
   
— Да.
   
Лифт, в котором лежали голые трупы, пошел вверх, потом вернулся пустой.
   
— Я сейчас схожу за теми тремя снаружи, они будут грузить, — сказал Дрейер. — А ты побудешь здесь один. Понятно?
   
— Понятно, — ответил Бергер.
   
— А список…
   
— Я принесу его завтра. Или могу его порвать.
   
— Тебе можно верить?
   
— Безусловно.
   
Дрейер на миг задумался.
   
— Теперь ты в этом замазан, — произнес он. — Даже больше, чем я. Или нет?
   
— Значительно больше.
   
— Но если что-нибудь станет известно…
   
— Я не разговариваю. У меня есть яд. Я не буду ни о чем говорить.
   
— Видимо, у вас действительно все есть. — На лице Дрейepa изобразилось нечто вроде вынужденного уважения. — Я этого не знал.
   
«Иначе пришлось бы зорче следить, — подумал он. — Эти проклятые трехчетвертные покойники! Даже этим нельзя было верить».
   
— А ну, начинайте грузить лифт! — сказал он, собираясь уйти.
   
— Здесь вот кое-что, — проговорил Бергер. — Что?
   
Бергер вынул из кармана пять марок и положил их на стол. Дрейер взял их себе.
   
— Хоть что-то за риск…
   
— На следующей неделе будут еще пять марок…
   
— Это за что?
   
— Ни за что. Просто еще пять марок вот за это здесь.
   
— Ладно, — Дрейер поморщился, но сразу сбросил с себя секундное оцепенение; фурункул противно ныл. — В конце концов, все мы люди, — сказал он. — Все стараемся помочь товарищу.
   
Он ушел. Бергер прислонился к стене. У него кружись голова. Все получилось лучше, чем он ожидал. Но он не тешил себя иллюзиями; он знал, что Дрейер размышляет о том, как бы отделаться от него. Пока его удерживают угрозы подпольного движения и обещанные еще пять марок. Дрейер будет ждать, пока их не получит. На уголовников можно положиться в том смысле, что они свою выгоду не упустят; этот урок ветеранам преподнес Хандке. Деньги достали Левинский и его группа. Они будут продолжать оказывать помощь. Бергер ощущал натянутую на себя куртку. Она плотно обтягивала его тело. И не привлекала к себе внимание. Он был очень худ, поэтому собственная куртка даже сейчас свободно висела на нем. У него было сухо во рту. Труп с подделанным номером лежал перед ним. Бергер подтащил из кучи еще один труп и положил рядом с «поддельным» покойником. В тот же момент через отверстие влетел новичок. Работа возобновилась.
   
Появился Дрейер с тремя заключенными. Он бросил взгляд на Бергера.
   
— А ты что здесь делаешь? Почему ты не там? — гаркнул он.
   
Это было алиби. Трое других должны были удостовериться в том, что Бергер был внизу один.
   
— Мне надо было выдернуть еще один зуб, — сказал Бергер.
   
— Ерунда! Ты должен делать то, что тебе приказывают. А то здесь может случиться Бог знает что.
   
Дрейер церемонно уселся за стол со списками.
   
— Продолжайте! — скомандовал он.
   
Вскоре подошел Шульте. У него был с собой томик Книгге «Общение с людьми», который он и стал читать.
   
С покойников продолжали снимать одежду. Третьим по счету был человек в чужой куртке. Бергер устроил все таким образом, чтобы его раздевали трое из выделенных помощников. Он услышал, как назвали номер пятьсот девять. Шульте не поднял глаз. Он продолжал читать классическую книгу по этикету о правилах, как надо есть рыбу и крабов. Он ожидал в мае приглашения родителей своей невесты и поэтому хотел быть во всеоружии. Дрейер равнодушно записывал анкетные данные, сравнивая их с рапортами из блоков. Четвертый покойник тоже был политическим заключенным. Бергер выкрикнул его сам. Он назвал номер чуть громче, заметив, что Дрейер поднял взгляд. Он поднес вещи покойника к столу. Дрейер посмотрел на него. Бергер сделал знак глазами. Потом он взял щипцы и карманный фонарик и склонился над трупом. Бергер добился, чего хотел. Дрейер считал, что имя четвертого принадлежит еще живому, которого подменили, а не третьему по счету. Так Дрейер был сбит со следа и при всем желании уже не смог бы ничего сказать.
   
Открылась дверь и вошел Штейнбреннер. За ним следовали Бройер, надзиратель бункера, и шарфюрер Ниман. Штейнбреннер с улыбкой глянул на Шульте.
   
— Нам приказано тебя сменить, если все трупы зарегистрированы. Приказ Вебера.
   
Шульте захлопнул свою книгу.
   
— Все готово? — спросил он Дрейера. — Осталось еще четыре трупа.
   
— Хорошо, заканчивайте.
   
Штейнбреннер прижался к стене, на которой были царапины, оставленные в судорогах повешенными.
   
— Только поживее. Хотя у нас есть время. Тогда пятерых, оставленных наверху, вы спустите через шахту. У нас для них есть сюрприз.
   
— Да, — проговорил Бройер. — Сегодня у меня день рождения.
   
   
— Кто из вас Пятьсот девятый? — спросил Гольдштейн.
   
— А что?
   
— Меня сюда перевели. 
   
Был вечер, и Гольдштейн транспортом в составе двенадцати других прибыл в Малый лагерь.
   
— Я от Левинского, — сказал он Бергеру.
   
— Ты в нашем бараке?
   
— Нет. В двадцать первом. В спешке так получилось. Потом можно будет поправить. Мне самое время было уйти. А где Пятьсот девятый?
   
— Его больше нет. ― Гольдштейн поднял глаза.
   
— Умер или прячется? 
   
Бергер заколебался.
   
— Ему можно доверять, — сказал Пятьсот девятый, сидевший рядом. — Левинский говорил о нем, когда в последний раз был здесь. Теперь меня зовут Флорман. Что нового? Мы уже давно о вас ничего не слыхали. 
   
― Давно? 
   
― Два дня…
   
― Значит, давно. 
   
― Ну, так что нового? 
   
― Поди сюда. Здесь нас никто не подслушает. 
   
Они отсели от других в сторону.
   
— Минувшей ночью нам в шестом блоке удалось поймать по нашему приемнику новости. Британские. Было много помех. Но одно мы уловили четко. Русские уже обстреливают Берлин.
   
— Берлин?
   
— Да…
   
— А американцы и англичане?
   
— Мы поймали не самые последние новости. Было много помех и нам пришлось проявлять осторожность. Рурская область в кольце, они прошли уже далеко за Рейн. Это точно.
   
Пятьсот девятый неотрывно смотрел на колючую проволоку, за которой под тяжелыми дождевыми облаками светилась полоса вечернего заката.
   
— Как медленно все это тянется…
   
— Медленно? Ты это называешь медленно? За один год германские армии отогнаны от России до Берлина и от Африки до Рура. А ты говоришь, медленно!
   
Пятьсот девятый покачал головой.
   
— Я другое имею в виду. Медленно — с этой колокольни. Для нас. Не понимаешь? Я здесь уже много лет, но эта весна, по-моему, тянется медленнее всех других. Она медленно наступает, поэтому так трудно ждать.
   
— Я понимаю, — улыбнулся Гольдштейн. На сером лице зубы были, как из мела. — Это мне знакомо. Особенно ночью. Когда не спится и не хватает воздуха, — Его глаза больше не светились улыбкой. Они стали невыразительными и бесцветными. — Чертовски медленно, если ты это так воспринимаешь.
   
— Да, именно это я имею в виду. Несколько недель назад мы еще ничего не знали. А теперь кажется, что все идет медленно. Странно, как все меняется, когда есть надежда. Тогда и живешь ожиданием. И испытываешь страх, что тебя еще схватят.
   
Пятьсот девятый подумал о Хандке. Над ним все еще витала угроза. Операция по подмене была бы в два раза проще, если бы Хандке не знал Пятьсот девятого в лицо. Тогда Пятьсот девятый был бы просто умершим, обозначенным под номером 509. Теперь он, все еще находясь в Малом лагере, официально уже считался мертвым под именем Флорман. На другой исход трудно было рассчитывать. Успехом можно было считать уже то, что согласился участвовать староста блока двадцатого барака, в котором умер Флорман. Пятьсот девятому надо было проявлять осторожность, чтобы не попасться Хандке па глаза. И еще, чтобы его не предал кто-нибудь другой. Кроме того, оставался Вебер, который мог узнать его в случае неожиданной проверки.
   
— Ты прибыл один? — спросил Пятьсот девятый.
   
— Нет. Вместе со мной прислали еще двоих.
   
— Будет кто-нибудь еще?
   
— Вероятно. Но не официально переводом. Там мы спрятали не меньше пятидесяти-шестидесяти человек.
   
— Где это вам удается спрятать столько?
   
— Они каждую ночь кочуют по баракам. Спят в других местах.
   
— А если СС им прикажет явиться к воротам? Или в канцелярию?
   
— Тогда они просто не явятся.
   
— Это как?
   
— Не явятся, — повторил Гольдштейн. Он увидел, как выпрямился удивленный Пятьсот девятый. — Эсэсовцы потеряли четкую ориентацию, — объяснил он. — На протяжении нескольких недель неразбериха с каждым днем нарастает. Со своей стороны, мы как могли способствовали этому. Люди, которых разыскивают, якобы всегда работают в коммандос или же их просто нет на месте, и все тут.
   
— А эсэсовцы? Они что, не занимаются их поимкой? ― У Гольдштейна заблестели зубы.
   
— Теперь уже без особой охоты. Или же группами и при оружии. Угрозу представляет лишь группа, в которой Ниман, Бройер и Штейнбреннер.
   
Пятьсот девятый на мгновение задумался. Только что услышанное казалось ему невероятным.
   
— И с каких пор это так? — спросил он.
   
— Уже примерно неделю. Каждый день что-нибудь новое.
   
— Ты хочешь сказать, эсэсовцы стали бояться?
   
— Да. Они вдруг почувствовали, что нас тысячи. К тому же они понимают, какие на войне события.
   
— Так вы перестали подчиняться, что ли? — Пятьсот девятый никак не мог переварить услышанное.
   
— Мы, конечно, подчиняемся. Но делаем все формально, не спеша и по возможности саботируем. Тем не менее СС отлавливает достаточно многих. Всех спасти нам не удается.
   
Гольдштейн встал.
   
— Мне надо поискать место, где переночевать.
   
— Если ничего не найдешь, спроси Бергера.
   
— Ладно.
   
Пятьсот девятый лежал около груды трупов между бараками. Груда была выше обычного. Накануне вечером не выдали хлеба. Это сразу же отразилось через день на количестве умерших. Пятьсот девятый лежал вплотную к этой груде мертвецов, чтобы спрятаться от сырого холодного ветра.
   
«Они прикрывали меня, — подумал он. — Прикрывают даже от крематория и еще дольше. Где-то сырой холодный ветер разносил дым от праха Флормана, чье имя я теперь ношу. От него осталось только несколько обгоревших костей, которые на мельнице превратятся в косную муку. Но имя, нечто самое аморфное и малозначительное, осталось и превратилось в щит для другой жизни, бросившей вызов погибели».
   
Он слышал, как кряхтели и дергались сваленные в кучу мертвецы. В них еще не совсем угасли ткани и соки. Теперь к ним подкрадывалась химическая смерть — она расщепляла их, отравляла газами, готовила к распаду; и как призрачный рефлекс улетучивающейся жизни еще подергивались, надувались и опадали животы, мертвецкие рты выталкивали воздух, а из глаз, словно запоздалые слезы, струилась мутная жидкость.
   
Пятьсот девятый повел плечами. На нем была фирменная венгерка гонведских гусар. Это была одна из самых теплых вещей в бараке, ее по очереди надевали те, кто проводил ночь под открытым небом. Он разглядывал отвороты, которые матовым светом отражались в темноте. В этом была заложена определенная ирония: именно сейчас, когда он снова вспоминал свое прошлое и самого себя, когда он не хотел больше быть только номером, ему пришлось жить под номером умершего да еще лежать ночью в гусарской венгерке.
   
Стало зябко, и он спрятал ладони в рукава. Он мог бы зайти в барак, чтобы поспать пару часов в этом тепловатом смраде, но он этого не сделал. У него было слишком неспокойно на душе. Он предпочел сидеть и мерзнуть, и неотрывно глядеть в небо, и ждать, не зная, что уж там такое должно произойти ночью, чего он так напряженно ждет. Он подумал, это как раз то, что сводит с ума. Ожидание беззвучно висело над лагерем, впитывая в себя, все надежды и все страхи. «Я жду, — размышлял он, — а Хандке и Вебер гонятся за мной; Гольдштейн ждет, а его сердце постоянно останавливается; Бергер ждет и боится, что его ликвидируют с крематорской командой еще до нашего освобождения; все мы ждем и не знаем, а вдруг в последний момент отправят транспортом в лагерь смерти».
   
— Пятьсот девятый, — проговорил Агасфер из темноты. — Ты здесь?
   
— Да, здесь. В чем дело?
   
— Овчарка сдохла. ― Агасфер на ощупь приблизился к нему.
   
— Она ведь, не болела, — сказал Пятьсот девятый.
   
— Нет. Спала и не проснулась.
   
— Помочь тебе ее вынести?
   
— В этом нет необходимости. Я был с ней на дворе. Она там лежит. Мне просто хотелось кому-то об этом сказать.
   
— Вот так, старик.
   
— Вот так, Пятьсот девятый.
  
  
   
    
XVII
   
   
Транспорт прибыл неожиданно. Железнодорожное сообщение города с Западом на несколько дней было прервано. После ремонта с одним из первых поездов прибыло несколько крытых товарных вагонов. Их пунктом назначения был лагерь смерти. Однако в результате ночного авианалета железнодорожное сообщение вновь было нарушено. Состав простоял целый день, затем его направили в лагерь Меллерн.
   
Это были сплошь евреи — евреи со всей Европы: польские и венгерские, румынские и чешские, русские и греческие. Евреи из Югославии, Голландии и Болгарии даже несколько из Люксембурга. Они говорили на дюжине разных языков и большинство едва понимали друг друга. Казалось, что даже идиш не объединяет их, разъединяет. Их было две тысячи, теперь же осталось только пятьсот. Несколько сот лежали мертвые в товарных вагонах. Нойбауэр был вне себя от ярости.
   
— Куда нам их девать? Лагерь и так переполнен! Кроме того, их переправили к нам неофициально! Мы не имеем к ним никакого отношения! Все это какая-то дикая неразбериха! Никакого порядка! И что происходит вокруг?
   
Он ходил, взад и вперед по своему кабинету. Ко всем его личным заботам добавилось еще это. Его чиновничья кровь бурлила. Нойбауэр не понимал, чего ради так возиться с людьми, обреченными на смерть. Разъяренный, он выглянул в окно.
   
— Как цыгане со всем своим скарбом расположились здесь перед воротами! Мы что, на Балканах или все-таки в Германии? Может, вы понимаете, что здесь происходит, Вебер? Я лично нет.
   
Вебер был само равнодушие.
   
— Наверно, скомандовало какое-нибудь начальство сверху, — проговорил он. — Иначе бы их здесь не было.
   
— В том-то и дело! Какое-то вокзальное начальство там внизу. Меня не спросили. Меня заранее даже не поставили в известность. Уж не говоря о заведенном в таких случаях порядке. Видимо, этого вообще больше нет! Каждый день возникают новые учреждения. Это вот вокзальное утверждает, что люди слишком громко шумят. Это, мол, производит дурное впечатление на гражданское население. А мы к этому какое имеем отношение? Наши-то люди не шумят!
   
Он посмотрел на Вебера. Тот небрежно прислонился к двери.
   
— Вы уже говорили об этом с Дитцем? — спросил он.
   
— Нет, еще нет. Вы правы, я сейчас это сделаю!
   
Нойбауэр попросил, чтобы его соединили и поговорил некоторое время. Потом он положил телефонную трубку и успокоился.
   
— Дитц говорит, они проведут здесь только одну ночь. Все вместе в одном блоке. Распределять их по баракам не надо. В общем, никакой регистрации. Просто впустить их и обеспечить охрану. Завтра их отправят куда-то еще. До того времени железнодорожная линия будет уже восстановлена. — Он снова выглянул в окно. — Только где их нам размещать? Все переполнено.
   
— Можно на плацу для переклички.
   
— Плац для переклички потребуется рано утром для коммандос. Это вызовет только сумятицу. Кроме того, выходцы с Балкан его полностью загадят. Так не пойдет.
   
— Можно согнать их на плац для переклички Малого лагеря. Там они никому не будут мешать.
   
— Там достаточно места?
   
— Да. Только всех наших людей надо будет рассовать по баракам. До сих пор некоторые из них спят снаружи.
   
— Почему? Разве бараки настолько переполнены?
   
— Это как смотреть на вещи. Ведь людей можно натолкать как сардины. Даже друг на друга.
   
— Одну ночь-то перетерпят.
   
— Ничего не случится. Никто из Малого лагеря не захочет попасть в транспорт. — Вебер рассмеялся. — Они будут шарахаться от них как от холеры.
   
Нойбауэр изобразил подобие улыбки. Ему понравилось, что его узники хотели остаться в лагере.
   
— Надо будет выставить охрану, — сказал он. — А то новички растворятся в бараках и возникнет страшная неразбериха.
   
Вебер покачал головой.
   
— И об этом постоянно живущие в бараках уже сами позаботятся. Они здорово побаиваются, что иначе для полноты транспорта мы отправим завтра часть из них.
   
— Ладно. Назначьте охранниками некоторых наших людей, выделите достаточное количество дежурных и лагерных полицейских. И перекройте бараки в Малом лагере. Мы не можем включать прожектора для охраны транспорта.
   
Казалось, что в сумерках опустилась на землю целая туча крупных усталых птиц, уже неспособных лететь. Они шли покачиваясь от изнеможения и, если кто-нибудь падал, тяжело перешагивали, почти не глядя на упавшего.
   
— Закрыть двери бараков! — скомандовал шарфюрер СС, перекрывавший Малый лагерь. — Всем оставаться внутри. Кто выйдет наружу, будет расстрелян!
   
Толпу согнали на плац между бараками. Она растеклась по сторонам, одни падали, другие подсаживались к ним, образуя в этом беспокойном море островок, который становился все больше, и вот они уже лежали на земле, и вечер опускался на них, как дождь из пепла.
   
Они лежали и спали; но их голоса не молчали. Причудливые и пронзительные, они то и дело вырывались из сновидений и придавленного страхом сна, выпархивали, словно птицы при резком пробуждении. Иногда эти голоса сливались в протяжное стенание, которое такими же однообразными восходящими и нисходящими стонами накатывалось на бараки, как море бедствия на непоколебимые ковчеги безопасности.
   
Это не утихало в бараках всю ночь напролет. Оно рвало душу, и уже в первые часы люди пришли в дикое состояние. Они подняли крик, и когда его услышала толпа снаружи, ее стенание тоже стало еще пронзительнее, что, в свою очередь, делало крики внутри бараков еще более невыносимыми. Это напоминало какое-то зловещее средневековое причитание, продолжавшееся до тех пор, пока снаружи по барачным стенам не загрохотали приклады и не прогремели выстрелы, после чего раздалось глухое шуршание дубинок по телам, перемежавшееся с более резкими звуками, когда дубинки натыкались на черепа.
   
Потом стало тише. На голосивших в бараках накинулись собственные товарищи, потребовав, чтобы они замолчали. Толпу снаружи наконец свалил сон изнеможения, который подействовал на людей сильнее, чем дубинки. Удары дубинок они уже почти не воспринимали. Временами снова поднималось стенание; оно было не таким громким, как прежде, но никогда не прекращалось полностью.
   
Ветераны долго прислушивались. Они прислушивались и с ужасом трепетали от мысли, что с ними случится то же самое. Внешне они мало чем отличались от находившихся снаружи людей из транспорта, но даже в привезенных из Польши бараках смерти, пребывая между смрадом и гибелью, плотно сжатые со всех сторон и лежа друг на друге; под иероглифами, которые выцарапали умирающие на стене, и страдая от невозможности сходить в сортир, они тем не менее чувствовали себя защищенными, словно у них имелось какое-никакое жилище и им была гарантирована безопасность по сравнению с той безбрежной чужой болью снаружи — казалось, что все это более чудовищно, нежели многое из пережитого ранее…
   
Они проснулись утром от тихого чужого многоголосья. Было еще темно. Стенание прекратилось. Зато теперь кто-то царапался о барачные стены. Казалось, что сотни крыс пытаются прогрызть стены, чтобы пролезть вовнутрь. Поначалу незаметное и едва слышное царапание перешло в осторожное постукивание по входной двери и по стенам, а потом в бормотание, почти льстивую мольбу, в какой-то монотонный причет, слагавшийся из надорванного, чужого разноголосья, в котором сквозило последнее отчаяние  — они просили впустить их в барак.
   
Они умоляли ковчег о спасении перед потопом. Голоса звучали тихо и покорно; люди уже не кричали, а только просили, поглаживая бревна барачных стен. Они лежали перед бараком, царапали пальцами и ногтями, и их угасавшие глухие голоса растворялись в предрассветных сумерках.
   
— Что они говорят? — спросил Бухер.
   
— Ради их матерей просят нас впустить их в барак. Ради их матерей просят нас впустить их в барак, ради их… — осекся Агасфер и заплакал.
   
— Но мы ведь не можем, — проговорил Бергер.
   
— Да, я знаю…
   
Час спустя отдали приказ готовиться к маршу. Около барака гремели команды. В ответ раздавалось громкое стенание. Последовали другие команды, оглушительные и озлобленные.
   
— Ты что-нибудь улавливаешь, Бухер? — спросил Бергер.
   
Они сидели на корточках перед маленьким окошком на самых верхних нарах.
   
— Да. Они отказываются. Они не хотят.
   
— Встать! — раздался крик снаружи. — Стройся. Стройся для переклички!
   
Евреи встать отказались. Они продолжали лежать на земле. Со страхом в глазах они посматривали на охранников или прикрывали лица руками.
   
— Встать! — орал Хандке. — А ну, живо! Подымайтесь, сволочи вонючие! Мы что, еще должны вас будить? А ну, вон отсюда!
   
Попытка растолкать лежащих оказалась безуспешной. Пятьсот тварей, которыми другие нравы при coвершенении богослужения воспринимались как палачество, были низведены до того, что уже за гранью человеческого перестали реагировать на окрики, проклятия и избиения. Они продолжали лежать, пытались обнять землю, вцепившись в нее  — эта злосчастная, провонявшая земля концентрационного лагеря казалась им желанным раем, обещавшим спасение. Они знали, куда их собирались отправить. Пока эти люди находились в составе транспорта и в движении, они тупо следовали предписанному маршруту. Но теперь, остановившись для короткого отдыха, они столь же тупо отказывались продолжить движение.
   
Надзиравшие были в нерешительности. Им приказали в людей не стрелять, но это оказалось весьма проблематичным. У приказа не было иного основания, кроме привычного бюрократического: лагерь не фигурировал как пункт назначения для этого транспорта, поэтому он должен был по возможности в том же количестве покинуть лагерь.
   
Эсэсовцев стало больше. Из окна двадцатого барака Пятьсот девятый увидел, что появился Вебер в своих начищенных до блеска элегантных сапогах. Он остановился у входа в Малый лагерь и отдал приказ. Эсэсовцы прицелились и выстрелили вплотную над лежавшими. Вебер, положив руки на бедра и широко расставив ноги, стоял и думал, что после выстрелов евреи вскочат с земли.
   
Но этого не произошло. Они презирали всякую угрозу. Они не желали, чтобы их куда-то угоняли. Даже если бы в них стали стрелять, они, наверно, едва ли стронулись с места.
   
Лицо Вебера побледнело.
   
— Заставить их подняться! — кричал он. — Бейте их до тех пор, пока не поднимутся. По ногам, по пяткам!
   
Надзиратели кинулись в толпу. Они стали избивать дубинками и кулаками, пинать ногами в живот и пах; они хватали людей за волосы и бороды, стараясь поставить на ноги; но люди снова падали, словно у них не было костей.
   
Бухер выглянул из окна.
   
— Ты только посмотри, — прошептал Бергер. — А избивают не только эсэсовцы. И здесь не только зеленые. Не только уголовники. Тут и наш брат! Узники, как и мы, ставшие специальными дежурными и полицейскими. Они избивают на манер своих учителей. — Он тер свои воспаленные глаза, словно желая выдавить их из глазниц.
   
Вплотную к бараку стоял старик с седой бородой. Вытекавшая из его рта кровь медленно окрашивала бороду в красный цвет.
   
— Отойдите от окна, — сказал Агасфер. — Если они увидят, вас тоже заберут.
   
— Нас не увидят.
   
Окно было грязное и глухое, поэтому снаружи не было видно, что происходит в глубине помещения. А изнутри видно было достаточно много.
   
— Не надо за этим наблюдать, — сказал Агасфер. — Это — грех, если никто тебя к этому не принуждает.
   
— Это не грех, — ответил Бухер. — Мы этого никогда не забудем. Вот мы и смотрим.
   
— Разве вы не насмотрелись этого здесь в лагере? ― Бухер молчал. Он продолжал разглядывать происходящее из окна.
   
Постепенно ярость происходившего на плацу иссякла. Надзирателям пришлось бы оттаскивать каждого в отдельности. Им понадобилась бы для этого тысяча людей. Иногда они за раз оттаскивали на дорогу десять-двадцать евреев. Но не более. Если их оказывалось больше, они с трудом продирались сквозь ряды охранников и сразу же возвращались к огромной темной подергивавшейся груде тел.
   
— А вот и сам Нойбауэр, — заметил Бергер. Он приблизился к Веберу и заговорил с ним.
   
— Они не желают отсюда уходить, — сказал Вебер, чуть более взволнованный, чем обычно. — Их можно перестрелять. Они словно приросли к земле.
   
Нойбауэр выпустил густое облако дыма. Над плацем висел тяжелый смрад.
   
— Черт возьми! И зачем их только сюда прислали! Вместо того чтобы гонять их по всей стране в поисках крематория, можно было пустить их в расход там же, где они были. Хотелось бы знать, что тут за причина?
   
Вебер пожал плечами.
   
— Причина в том, что даже у самого вонючего еврея есть тело. Пятьсот трупов. Убить легко. Значительно сложнее ликвидировать трупы. А там их было две тысячи.
   
— Чепуха! Почти во всех лагерях, как и в нашем, есть крематории.
   
— Так-то оно так. Да вот по нашим временам крематории работают слишком медленно. Особенно когда лагерь приходится срочно ликвидировать.
   
Нойбауэр выплюнул табачный лист.
   
— И все же я не понимаю, чего ради их гнали в такую даль.
   
— Опять все дело в трупах. Нашим властям не нравится, когда наталкиваются на слишком много трупов. И только крематории до сих пор проворачивали это таким образом, чтобы число трупов впоследствии нельзя было проверить. К сожалению, при огромном спросе они работают все еще чересчур медленно. Нет действительно современного средства, чтобы быстро отделаться от большого количества трупов. Еще долго затем можно вскрывать массовые захоронения, чтобы выдумывать всякие там небылицы. Такое было в Польше и в России.
   
— А почему бы эту сволочь просто-напросто при отступлении… — Нойбауэр сразу поправился  — Я имею в виду не оставить там, где она была, при стратегическом спрямлении линии обороны? Они ведь больше уже ни для чего не годятся. А может, лучше оставить эту сволочь американцам или русским, чтобы их осчастливить.
   
— Тут опять все упрется в трупы  — возразил терпеливо слушавший Вебер. — Дело в том, что при американской армии полно журналистов и фотографов. Фотографий понаделают да еще утверждать станут, что люди были измождены.
   
Нойбауэр вынул сигару изо рта и пристально посмотрел на Вебера. Он никак не мог понять, потешается над ним начальник лагеря или нет. Как Нойбауэр ни старался, ему никак не удавалось разгадать эту загадку. Вебер скорчил привычную гримасу.
   
— Как это изволите понимать? — спросил Нойбауэр. — Что вы имеете в виду? Ясное дело, что они измождены, а как же еще?
   
— Все это выдумки, измышления иностранной прессы. Министерство пропаганды ежедневно предупреждает об этом.
   
Нойбауэр все еще не сводил взгляд с Вебера. «Собственно говоря, я его совсем не знаю — подумалось ему. — Он всегда делал то, что я хотел, однако фактически я ничего о нем не знаю. И я не удивлюсь, если однажды он вдруг рассмеется мне прямо в лицо. Мне и, наверно, даже самому фюреру. Ландскнехт, лишенный настоящего мировоззрения! И партия в его глазах ничто. Она для него так, между прочим».
   
— Знаете, Вебер, — начал было он и осекся. Видно, не имело смысла затевать серьезный разговор. На какое-то мгновение им овладел страх. — Конечно, люди измождены, — проговорил он. — Но в этом нет нашей вины. Ведь противник со своей блокадой толкает нас к этому. Или это не так?
   
Вебер поднял голову. Он не поверил своим ушам. Нойбауэр напряженно разглядывал его,
   
— Разумеется, — ответил спокойно Вебер. — Так оно и есть. Противник со своей блокадой.
   
Нойбауэр кивнул. Его страх снова улетучился. Он окинул взглядом плац для переклички.
   
— Откровенно говоря, — произнес он почти доверительным тоном, — лагеря все еще сильно отличаются друг от друга. Наши люди выглядят несравненно лучше чем те там, — даже в Малом лагере. Вы не находите?
   
— Да, — ответил озадаченный Вебер.
   
— Это бросается в глаза, когда начинаешь сравнивать Мы, без сомнения, один из самых гуманных лагерей во всем рейхе. — Нойбауэр ощутил чувство приятного облегчения. — Конечно, люди умирают. И немало. В такие времена это неизбежно. Но все мы люди. Кто на это уже не способен, тому вряд ли стоит работать у нас. Ну где по-другому обходятся с предателями и с врагами государства?
   
— Да практически нигде.
   
— В том-то и дело. Измождены? Разве мы в этом виноваты? Я говорю вам, Вебер… — у Нойбауэра вдруг мелькнула мысль. — Послушайте, я знаю, как выкурить людей отсюда. Догадываетесь, как? С помощью еды!
   
Вебер ухмыльнулся. Иногда старик действительно спускался с облаков своих фантазий.
   
— Прекрасная идея! — заявил он. — Если от дубинок нет толку, еда поможет. Это уж точно. Но у нас нет дополнительных порций.
   
— Что ж. Тогда пусть заключенные откажутся от положенного им пайка. Пусть проявят товарищескую солидарность. Получат немного меньше на обед. — Нойбауэр раздвинул плечи. — Они здесь понимают по-немецки?
   
— Может быть, кое-кто.
   
— Есть переводчик?
   
Вебер спросил кое-кого из охранников. Они подвели к нему троих.
   
Трое толмачей стояли рядом. Нойбауэр сделал шаг вперед.
   
— Люди! — проговорил он с достоинством. — Вас неправильно проинформировали. Вас отправят в лагерь для отдыха.
   
— А ну, давай! — Вебер подтолкнул вперед одного из трех.
   
Они стали произносить какие-то непонятные звуки. Никто на плацу не пошевельнулся. Нойбауэр повторил сказанное.
   
— Сейчас вы отправитесь на кухню, — добавил он. — Выпьете кофе и поедите!
   
Толмачи что-то бубнили. В ответ никто не шелохнулся. Никто этому не верил. Каждый из них уже часто был свидетелем того, как подобным образом исчезают люди. Еда и купание были опасными обещаниями.
   
Нойбауэр начал злиться.
   
— Кухня! А ну, шагом марш на кухню! Еда! Кофе! Поесть и выпить кофе! Суп!
   
Охранники с дубинками набросились на толпу.
   
— Суп! — Каждое слово сопровождалось ударом дубинкой.
   
— Стой! — орал разозлившийся Нойбауэр. — Черт возьми! Кто вам приказал начать избиение?
   
Надзиратели отскочили назад.
   
— А ну, прочь отсюда! — кричал Нойбауэр.
   
В один миг люди с дубинками вдруг снова стали заключенными. Прячась друг за друга, они незаметно прокрались на край плаца.
   
— Они ведь их искалечат, — ворчал Нойбауэр. — Возись потом с ними.
   
Вебер кивнул.
   
— При разгрузке на вокзале нам и без того пришлось набить несколько машин мертвецами, чтобы сжечь их в печах крематория.
   
— И где же они?
   
— Свалили в кучу у крематория. А у нас самих угля не хватает. Наш запас ох как нам нужен для собственных людей.
   
— Черт возьми, как же нам от них избавиться?
   
— Люди в панике. Они перестали понимать, что говорят. Но, может быть, когда они это понюхают…
   
— Понюхают?
   
— Еду понюхают. Понюхают или увидят.
   
— Вы хотите сказать, когда мы притащим сюда котел с пищей.
   
— Именно так. Какой толк что-нибудь обещать этим людям. Они должны это увидеть и понюхать.
   
Нойбауэр кивнул.
   
— Очень может быть. Недавно мы как раз получили партию перевозных котлов. Пусть притащат сюда один или два. Один с кофе. Еду уже привезли?
   
— Еще нет. Но один полный котел, наверно, можно будет найти. По-моему, со вчерашнего вечера.
   
Подвезли котлы. Они стояли примерно в двухстах метрах от толпы на улице.
   
— Везите один в Малый лагерь, — скомандовал Вебер. — И снимите крышку. Потом, когда они подойдут, медленно увезите его снова сюда. Мы должны сдвинуть их с места, — сказал он Нойбауэру. — Как только они освободят плац для перекличек, не составит труда вытеснить их отсюда. Это всегда так. Они желают остаться на том месте, где они спали, потому что здесь с ними ничего не случилось. Для них это своего рода безопасность. Всего остального они боятся. Но как только сошли с места, уже не останавливаются. Пока подвезите только кофе, — скомандовал он. — И не увозите. Раздайте его вон там.
   
Бак с кофе подтащили к самой толпе. Один из специально назначенных дежурных зачерпнул половником и выплеснул кофе ближе всех стоявшему прямо на голову. Им оказался старик, у которого поседевшая борода была перемазана кровью. Кофейный отвар скатился с лица, окрасив бороду теперь уже в коричневый цвет. Это было ее третье превращение.
   
Старик поднял голову и облизал капли. В воздухе замелькали его руки, похожие на когти. Дежурный поднес половник с остатком отвара ко рту старика.
   
— На, жри кофе!
   
Старик раскрыл рот. Желваки на шее судорожно заработали. Обхватив ладонями половник, он глотал и глотал, весь растворившись в глотательных движениях и громком чавканье. Его лицо подергивалось, он весь трясся, однако продолжал глотать. Это увидел находившийся с ним рядом. Потом еще один и еще. Они вскочили и стали тянуться губами и руками к половнику, пытаясь хоть как-нибудь повиснуть на нем в этом мелькании рук и голов.
   
— Эй! Черт возьми!
   
Дежурному никак не удавалось выхватить половник. Помогая ногами, он пытался вырвать половник из объятий толпы, осторожно бросая взгляды назад, где стоял Нойбауэр. Между тем вскочили и остальные, обступив бак с горячим кофейным отваром. Они пытались заглянуть в бак и зачерпнуть напиток своими тоненькими ладошками.
   
— Кофе! Кофе!
   
Дежурный почувствовал, что половник у него в руках.
   
— Соблюдать порядок! — прокричал он. — А ну-ка, всем построиться! В шеренгу!
   
Но все было тщетно. Толпу уже невозможно было удержать. Она ничего не воспринимала. Она обнюхивала то, что можно было пить, и слепо штурмовала бак с кофейным отваром. Вебер оказался прав: там, где мозг переставал воспринимать, желудок правил бал.
   
— Теперь тележку медленно оттащите вон туда, — скомандовал Вебер.
   
Однако стало ясно, что это невозможно. Толпа кольцом обступила тележку. Один из надзирателей сделал удивленное лицо и стал медленно падать. Толпа дернула его за ноги. Лишенный опоры, он, как пловец, пытался махать руками вокруг себя, пока не повалился на землю.
   
— Образовать клин! — скомандовал Вебер.
   
Охранники и лагерные полицейские построились клином.
   
— Вперед, — кричал Вебер. — В направлении тележки с кофейным баком. Надо вырвать его у них!
   
Охранники проникли в самую гущу толпы. Они оттеснили людей в сторону. Им удалось образовать кордон вокруг тележки и столкнуть ее с места. Она была уже почти пуста. Плотно обступив тележку, они пытались вырвать ее из людских объятий. Толпа не отступала. Люди старались просунуть ладони поверх плечей охранников и у них под руками.
   
Вдруг кто-то из стонущей людской массы увидел вторую, чуть поодаль стоящую тележку. Странно покачиваясь, он вприпрыжку устремился к ней. За ним последовали другие. Но здесь Вебер все предвидел. В окружении крепких охранников тележка медленно пошла вперед.
   
Толпа бросилась вдогонку. Рядом оказалось только несколько человек, которые гладили ладонями стенки кофейного бака, пытаясь облизать выступившие на нем капли. Отстало около тридцати, у них уже не было сил, чтобы оторваться от земли.
   
— Оттащите их после, — скомандовал Вебер. — А потом надо будет замкнуть цепь через улицу, чтобы они уже не смогли вернуться сюда.
   
На плацу осталось много человеческого дерьма. У Вебера был опыт. Он знал, что толпа попробует вернуться сюда, когда пройдет острое ощущение голода.
   
Охранники подгоняли отставших. Одновременно они тащили умирающих и мертвых. Умерло только семеро. В транспорте осталось пятьсот самых крепких.
   
У выхода из Малого лагеря на дорогу из толпы вырвалось несколько человек. Охранники, тащившие умирающих и мертвых, не могли за ними поспеть. Трое самых крепких побежали назад к баракам и дернули засовы. Дверь в двадцать второй барак раскрылась, и они вползли внутрь.
   
— Стой! — закричал Вебер, когда охранники попытались было последовать за ними. — Все сюда! Троих мы заберем позже. Внимание! Остальные возвращаются.
   
Толпа устремилась вниз по улице. Котел с едой оказался полностью вычерпанным, но когда началось было построение по группам, они вернулись обратно. Однако теперь они были уже не такие, как прежде. Прежде они казались единым монолитом, свободным от отчаяния, что придавало им какую-то тупую силу. Теперь же голод, еда и движение отбросили их в состояние отчаяния. В них снова поселился страх, сделав их дикими и слабыми, они перестали быть массой, они оказались расколотыми на множество индивидуумов, каждый со своим собственным остатком жизни, что сделало их легкой добычей. К тому же они не сидели больше на корточках, тесно прижавшись друг к другу. Они утратили свою силу. В мыслях у них снова были голод и боль. Они стали покорными.
   
Часть из них оттеснили выше и там разъединили, другую — при возвращении; остальные стали легкой добычей Вебера и его людей. Они уже не били по головам, только по телам. Медленно формировались группы. Оглушенные, они строились в шеренги по четверо, вцепившись друг в друга руками, чтобы не упасть. Более крепкие обязательно брали под руку умирающего. Со стороны непосвященному могло показаться, что это идет в обнимку, пошатываясь, компания подвыпивших весельчаков. Потом некоторые вдруг запели. Подняв головы, они смотрели прямо перед собой, изо всех сил поддерживали других и пели. Их было немного, и пение их казалось жидковатым и отрывистым. Они прошли через ворота по большому плацу для перекличек мимо выстроившихся трудовых коммандос.
   
— Что это? Что они поют? — спросил Вернер.
   
— Это — песня мертвых.
   
Трое беглецов сидели на корточках в двадцать втором бараке. Они протолкнулись в барак, насколько смогли. Двое половину своего тела спрятали под кроватью, откуда далеко торчали их головы. Вылезавшие из-под кровати ноги дрожали. Дрожь пробегала по ним снова и снова. Третий с бледным от страха лицом глядел на заключенных: «Спрятать, человек, человек». Он вновь и вновь повторял эти слова, тыча себя указательным пальцем в грудь. Других немецких слов он не знал.
   
Вебер рванул дверь.
   
— Где они?
   
Он стоял в дверях вместе с двумя охранниками.
   
— Долго еще ждать? Где они?
   
Все молчали.
   
— Староста помещения! — заорал Вебер. Бергер сделал шаг вперед.
   
— Двадцать второй барак, секции… — начал было он рапортовать.
   
— Заткни свою глотку! Где они?
   
У Бергера не было выбора. Он понимал, мгновение спустя беглецы будут найдены. Но он также понимал, что ни в коем случае нельзя допустить обыск барака. В нем прятались двое политических заключенных из трудового лагеря.
   
Он поднял руку, чтобы показать в каком углу, но один из надзирателей опередил его.
   
— Да вот же они! Под кроватью!
   
— А ну, вытаскивайте их оттуда!
   
Началась проверка всего помещения. Охранники выдернули беглецов, как лягушек, за обе ноги из-под кровати. Цепляясь руками за стойку, они извивались в воздухе. Вебер наступил им на пальцы. Раздался хруст, и ладони поддались. Обоих вытащили из-под кровати. Они даже не кричали. Когда их волокли по грязному полу, они лишь тихо, но очень пронзительно стонали. Третий, тот, что с бледным лицом, встал сам и последовал за охранниками. Его глаза напоминали две черные дырки. Проходя мимо заключенных, он посмотрел на них. Они отвели взгляд.
   
Широко расставив ноги, Вебер стоял перед входом.
   
— Кто из вас, сволочи, открыл дверь? Все молчали.
   
— Всем выйти из барака! Они вышли. Там уже был Хандке.
   
— Староста блока! — громко крикнул Вебер. — Было приказано закрыть двери! Кто их открыл?
   
— Двери старые. Беглецы вырвали замок, господин штурмфюрер.
   
— Ерунда! Как это возможно? — Вебер наклонился над замком, который свободно раскачивался в прогнившей двери. — Немедленно вставить новый замок! Давно уже надо было сделать! Почему не позаботились об этом раньше?