1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– Тут   уже кто-то сидит, – взбираясь на телегу, сказал Заглоба. – А наши   короба?      

– Короба   под соломой, – ответил Ковальский. – Поскорее! Поскорей!      

– Кто   же это тут сидит? – спрашивал Заглоба, всматриваясь в темные фигуры,   вытянувшиеся на соломе.      

– Мирский,   Станкевич, Оскерко! – последовал ответ.      

– Володыёвский,   Ян Скшетуский, Станислав Скшетуский, Заглоба! – ответили наши рыцари.      

– Здорово!   Здорово!      

– Здорово!   В хорошей компании поедем. А куда нас везут, не знаете?      

– В   Биржи! – ответил Ковальский.      

С этими   словами он дал команду трогать. Полсотни драгун окружили телегу и двинулись в   путь.      

Узники   стали вполголоса разговаривать.      

– Шведам   нас выдадут! – сказал Мирский. – Я так и думал…      

– По   мне, уж лучше у врагов сидеть, нежели у изменников! – заметил Станкевич.      

– А   по мне, – воскликнул Володыёвский, – лучше пуля в лоб, нежели сидеть   сложа руки во время такой жестокой войны.      

– Не   суесловь, пан Михал! – остановил его Заглоба. – Ведь с телеги можно   удрать, из Бирж тоже, а вот с пулей во лбу удирать трудновато. Но я знал, что   этот изменник не отважится на такое.      

– Это   чтоб Радзивилл да не отважился! – сказал Мирский. – Видно, ты, пан,   издалека приехал и не знаешь его. Уж коли он поклялся кому отомстить, так тот   может почитать себя мертвым; я не помню такого случая, чтобы он кому-нибудь   простил самую маленькую обиду.      

– А   вот не отважился же поднять на меня руку! – настаивал Заглоба. – Как   знать, не мне ли и вы обязаны жизнью.      

– Это   как же так?      

– А   меня крымский хан очень любит за то, что я открыл заговор на его жизнь, когда   сидел у него в неволе в Крыму. Да и наш милостивый король Joannes Casimirus   тоже меня любит. Не захотел, собачий сын, Радзивилл, с двумя владыками   задираться, они ведь и в Литве могли бы его достать.      

– Ну,   что это ты, пан, говоришь! Он короля, как черт кропило, ненавидит, так еще   больше взъелся бы на тебя, кабы знал, что ты наперсник нашего   повелителя, – возразил Станкевич.      

– А   я думаю, – сказал Оскерко, – что не захотел гетман руки марать в   нашей крови, дабы odium[105]   на себя не навлечь, и готов поклясться, что этот офицер везет приказ шведам в   Биржах тотчас нас расстрелять.      

– Ох! –   воскликнул Заглоба.      

Все на   минуту примолкли, а телега между тем уже въехала на кейданскую площадь. Город   спал, в окнах не было света, только собаки у ворот яростно лаяли на всадников.      

– Все   равно, – сказал Заглоба, – мы, что ни говори, выиграли время, а   может, и счастливый случай подвернется, а нет, так штуку какую-нибудь   придумаем. – Он обратился к старым полковникам: – Вы меня мало знаете, но   вы у моих друзей спросите, в каких мне случалось бывать переделках, и все-таки   я всегда выходил из них цел и невредим. Скажите мне, что за офицер командует   конвоем? Нельзя ли уговорить его отступиться от изменника, стать на сторону   отчизны и соединиться с нами?      

– Это   Рох Ковальский из Кораблей Ковальских, – ответил Оскерко. – Я его   знаю. С одинаковым успехом ты бы, пан, мог уговорить его лошадь, – право,   не знаю, кто из них глупее.      

– А   за что же его произвели в офицеры?      

– Он   у Мелешко в драгунской хоругви знаменосец, а для этого большого ума не надо. А   в офицеры его потому произвели, что князю кулаки его понравились: он подковы   гнет и схватывается с ручными медведями, и не было еще такого, которого бы он   не поборол.      

– Такой   силач?      

– Силач   над силачами, а уж если начальник скажет ему: разбей лбом стенку – так он, не   раздумывая ни минуты, начнет стучать об нее лбом. Приказано ему отвезти нас в   Биржи, так отвезет, хоть тут земля расступись.      

– Скажите! –   воскликнул Заглоба, который с большим вниманием слушал эти речи. – Решительный,   однако, парень!      

– А   все потому, что он столько же решителен, сколько и глуп. На досуге он, коли не   ест, так спит. Удивительное дело, право же, вы мне не поверите: однажды он   проспал в арсенале сорок восемь часов кряду, да еще зевал, когда его стащили с   постели.      

– Нравится   мне этот офицер, ну просто страх как! – сказал Заглоба. – Я всегда   люблю знать, с кем имею дело.      

С этими   словами он повернулся к Ковальскому.      

– Подъезжай-ка   поближе ко мне! – крикнул он покровительственно.      

– Чего? –   спросил Ковальский, поворачивая коня.      

– Нет   ли у тебя горелки?      

– Есть.      

– Давай!      

– Как   так: давай?      

– Видишь   ли, пан Ковальский, кабы это было запрещено, у тебя приказ был бы не давать, а   коль нет приказа, так давай.      

– Эге! –   удивился пан Рох. – Черт возьми! Это что же – заставить хочешь?      

– Заставить   не заставить, но ведь можно тебе поддержать родича, да еще старого, –   стало быть, и следует это сделать, ведь, женись я на твоей матери, за милую   душу мог бы стать твоим отцом.      

– Какой   ты мне, пан, родич!      

– Да   ведь есть два колена Ковальских. Один по прозванию Веруши, на их гербе   изображен козел на щите с поднятой задней ногой, а у других Ковальских на гербе   тот самый корабль, на котором их предок Ковальский приплыл морем из Англии в   Польшу, вот они-то, по бабушке, мои родичи, и потому у меня на гербе тоже   корабль.      

– Господи!   Да неужто ты и впрямь мой родич?      

– Разве   ты из Кораблей?      

– Из   Кораблей.      

– Ей-же-ей,   моя кровь! – воскликнул Заглоба. – Как хорошо, что мы встретились, я   ведь сюда, в Литву, к Ковальским приехал, и хоть я в неволе, а ты и на воле и   на коне, я охотно заключил бы тебя в объятия: что ни говори, родичи – это   родичи.      

– Чем   же я, пан, могу помочь тебе? Приказали отвезти тебя в Биржи, я и отвезу. Дружба   дружбой, а служба службой.      

– Зови   меня дядей! – велел Заглоба.      

– Возьми,   дядя, горелки! – сказал Рох. – Это можно.      

Заглоба   с удовольствием взял у него баклажку и напился вволю. Через минуту приятное тепло   разлилось у него по жилам, в голове прояснилось, и ум прояснился.      

– Слезай-ка   с коня, – сказал он Роху, – да присядь на телегу, побеседуем, –   хочется мне, чтобы ты рассказал мне про родню. Я службу уважаю, но ведь это   можно.      

Ковальский   минуту не отвечал.      

– Вроде   бы не заказывали, – сказал он наконец.      

Вскоре   он сидел уже на телеге рядом с Заглобой, вернее, лежал на соломе, которая была   постелена на телеге.      

Заглоба   сердечно его обнял.      

– Ну,   так как же поживает твой старик? Как, бишь, его зовут? Забыл…      

– Тоже   Рох.      

– Верно,   верно, Рох породил Роха. Это по Писанию. Должен он был своего сына тоже назвать   Рохом, чтобы всяк молодец был на свой образец. А ты женат?      

– Как   не женат, женат! Я Ковальский, а вот моя пани Ковальская, другой я не   желаю. – С этими словами молодой офицер поднес к глазам Заглобы рукоять   тяжелой драгунской сабли и повторил: – Другой я не желаю!      

– Правильно! –   сказал Заглоба. – Ну просто страх как ты мне по нраву пришелся, Рох, сын   Роха. Самое это подходящее дело, когда у солдата нет иной жены, кроме этой; я   еще тебе и то скажу, что раньше она вдовой по тебе останется, чем ты вдовцом по   ней. Одно только жаль, что молодых Рохов у тебя от нее не будет, потому ты, как   я вижу, кавалер бойкий, и жалко будет, коль такой род да погибнет.      

– Эва! –   сказал Ковальский. – Да нас шестеро братьев!      

– И   все Рохи?      

– Поверишь   ли, дядя, у каждого коль не первое имя Рох, так второе; святой Рох наш особый   покровитель.      

– Давай-ка   еще выпьем!      

– Давай.      

Заглоба   опять опрокинул баклажку, однако всю не выпил, отдал офицеру и сказал:      

– До   дна! До дна! Жаль, что я тебя не вижу! – продолжал он. – Темно, хоть   глаз выколи. Собственных пальцев не разглядишь. Послушай, пан Рох, а куда   собиралось уходить войско из Кейдан, когда мы уезжали?      

– Да   против мятежников.      

– Один   бог знает, кто тут мятежник: ты или они?      

– Я   мятежник? Это как же так? Что мне гетман велит, то я и делаю.      

– Так-то   оно так, да гетман не делает того, что ему наш милостивый король велит: вряд ли   он велел ему соединиться со шведами. А не лучше ли тебе шведов бить, чем меня,   своего родича, отдавать им в руки?      

– Может,   и лучше, да ведь приказывают, ты и исполняй!      

– Пани   Ковальская тоже думает, что лучше. Я ее знаю. Между нами говоря, гетман взбунтовался   против короля и отчизны. Ты об этом никому не рассказывай, но так оно на самом   деле и есть. И раз вы ему служите, стало быть, тоже бунтуете.      

– Не   пристало мне слушать такие речи. У гетмана свое начальство, у меня свое, гетман   надо мной начальник, и бог бы меня покарал, если б я ему воспротивился.   Неслыханное это дело!      

– Справедливые   речи… Но ты, Рох, вот об чем подумай: попадись ты в руки этих мятежников, и я   был бы на воле, и вины бы твоей в том не было, ибо nec Hercules contra plures[106]. Не   знаю я, где эти хоругви, но ты-то должен знать… ну что тебе стоит своротить   немножко в ту сторону.      

– Как   так?      

– Ну   вот так нарочно взять да вбок и своротить? И вины бы твоей не было, если бы нас   отбили. И я не лежал бы у тебя на совести, а поверь мне, страшное это бремя   иметь на совести родича.      

– Э!   Что это ты, дядя, толкуешь! Право слово, слезу с телеги и на коня сяду. Не у   меня ты будешь на совести, а у пана гетмана. Покуда я жив, не бывать этому!      

– На   нет и суда нет! – ответил Заглоба. – Это лучше, что ты все начисто   говоришь, но я-то раньше стал твоим дядей, чем Радзивилл твоим гетманом. А   знаешь ли ты, Рох, что такое дядя?      

– Дядя   – это дядя.      

– Это   ты умно рассудил, но ведь если нет отца, так по Писанию дядю надо слушать. Это   вроде бы та же родительская власть, против которой, Рох, грешно восставать. Ты   и то еще заметь, что ежели кто женился, так отцом легко может стать, а вот в   жилах дяди по матери течет та же кровь, что и у нее. Я, правда, не брат твоей   матери, но моя бабка была теткой твоей бабки, так что знай, в моей крови все   добродетели нескольких поколений; все мы, ясное дело, в этом мире смертны, вот   власть и переходит от одних к другим, и ни гетман, ни король не могут ею пренебречь   или потребовать, чтобы кто-то противился ей. Истинная правда! Да разве имеет   право великий гетман или, скажем, польный гетман приказать не то что шляхтичу и   хорунжему, но даже какому-нибудь ледащему обознику, чтобы он посягнул на отца с   матерью, на деда или на старую слепую бабку? Отвечай мне, Рох! Разве имеют они   право?      

– А? –   сонным голосом спросил Рох.      

– На   старую слепую бабку! – повторил Заглоба. – Кому бы захотелось тогда   жениться да детей родить или внуков дожидаться? Отвечай мне, Рох!      

– Я   Ковальский, а вот пани Ковальская! – совсем уже сонным голосом отвечал   офицер.      

– Ну   коли ты так хочешь, быть по-твоему! – ответил Заглоба. – Оно и лучше,   что у тебя не будет детей, меньше дураков будет на свете. Верно ведь,   Рох? – Заглоба напряг слух, ответа не было. – Рох! Рох! –   тихонько позвал он.      

Рох спал   как убитый.      

– Спишь?.. –   проворчал Заглоба. – Погоди-ка, дай я сниму у тебя с головы этот железный   горшок, а то тебе в нем неудобно. Епанча тебе шею давит, еще кровь бросится в   голову. Какой же из меня был бы родич, когда бы я тебя не спасал.      

Тут   Заглоба стал тихонько ощупывать голову и шею Ковальского. На телеге все спали   мертвым сном; солдаты тоже покачивали головами в седлах; ехавшие впереди   тихонько напевали, пристально всматриваясь в темноту; дождя не было, тьма,   однако, царила кромешная.      

Через   некоторое время солдат, ведший за телегой на поводу коня, увидел в темноте   епанчу и блестящий шлем своего офицера. Не останавливая телеги, Ковальский   соскочил с нее и махнул рукой, чтобы ему подали скакуна.      

Через   минуту он уже сидел верхом на коне.      

– Пан   начальник, где мы остановимся коней попасти? – спросил вахмистр, подъехав   к нему.      

Не   ответив ни слова, пан Рох двинулся вперед; миновав медленно ехавших впереди   драгун, он исчез в темноте.      

До слуха   драгун долетел внезапно цокот копыт мчавшегося во весь опор коня.      

– Вскачь   несется начальник! – говорили они между собою. – Верно, хочет   поглядеть, нет ли поблизости какой корчмы. Пора коней пасти, пора!      

Но   прошло полчаса, час, два, а Ковальский все, видно, ехал вперед, потому что его   не было видно. Лошади очень устали, особенно упряжные, и еле тащились. На небе   закатывались звезды.      

– Скачите   кто-нибудь за начальником, – приказал вахмистр, – надо сказать, что   лошади нога за ногу плетутся, а упряжные и вовсе стали.      

Один из   солдат поскакал вперед, однако через час вернулся один.      

– Начальника   и след простыл, – сказал он. – Наверно, уж на целую милю умчался   вперед.      

Солдаты   стали роптать.      

– Ему   хорошо, он себе днем отоспался, да и на телеге дрыхнул, – а ты,   несчастный, трясись в потемках из последних сил.      

– Тут   корчма в полуверсте, – сказал солдат, который ездил догонять Роха, –   я думал, там его найду, какое там! Послушал, не долетит ли топот… Ничего не   слыхать. Черт его знает, куда он ускакал.      

– Остановимся   в корчме и без него, – сказал вахмистр. – Надо коням передохнуть.      

Перед   корчмой они остановили телегу. Солдаты соскочили с лошадей, одни пошли   стучаться в дверь, другие стали отвязывать притороченные к седлам вязки сена,   чтобы хоть с рук покормить лошадей.      

Когда   телега остановилась, узники проснулись.      

– Где   это мы едем? – спросил старик Станкевич.      

– Темно,   не разгляжу, – ответил Володыёвский, – но только едем мы не на Упиту.      

– А   в Биржи из Кейдан надо ехать на Упиту? – спросил Ян Скшетуский.      

– Да.   Но в Упите стоит моя хоругвь, а князь, видно, опасался, как бы она не восстала,   и приказал поэтому везти нас другим путем. Сразу за Кейданами мы свернули на   Дальнов и Кроков, а оттуда поедем, наверно, на Бейсаголу и Шавли. Небольшой   крюк, зато Упита и Поневеж останутся правее. По дороге нет никаких хоругвей,   князь все стянул к Кейданам, чтобы иметь под рукой.      

– Собирался   пан Заглоба какую-нибудь штуку придумать, а сам спит сладким сном, похрапывает, –   сказал Станислав Скшетуский.      

– Пускай   себе спит. Устал он, видно, пока разговоры разговаривал с этим дураком начальником,   к которому навязался в родичи. Видно хотел переманить его на свою сторону,   только пустое это занятие. Кто не отступился от Радзивилла ради отчизны, тот   ради какого-то дальнего родича наверняка от него не отступится.      

– А   они и впрямь родичи? – спросил Оскерко.      

– Они?   Такие же, как мы, пан, с тобою, – ответил Володыёвский. – Даже то,   что пан Заглоба толковал ему про одинаковый герб, и то неправда, я знаю, что   прозвание Заглобы Вчеле.      

– А   где же пан Ковальский?      

– С   людьми, наверно, или в корчме.      

– Я   хочу попросить у него позволения сесть на лошадь одного из солдат, –   сказал Мирский. – Все члены у меня занемели.      

– Ну   на это он вряд ли согласится, – заметил Станкевич. – Ночь темная, дай   только шпоры коню – и поминай как звали. Разве догонишь!      

– Я   ему дам слово кавалера, что не сбегу, да, наверно, и светать уже скоро начнет.      

– Эй,   солдат, а где же ваш начальник? – спросил Володыёвский у ближнего драгуна.      

– А   кто его знает?      

– Как   так: кто его знает? Коли я велю кликнуть его, так изволь кликнуть.      

– Да   мы и сами не знаем, пан полковник, где он, – ответил драгун. – Как   слез с телеги и поехал вперед, так по сию пору не воротился.      

– Ну   когда воротится, скажи ему, что мы хотим поговорить с ним.      

– Слушаюсь,   пан полковник! – ответил солдат.      

Узники   умолкли.      

Только   громкие зевки слышались время от времени на телеге, да рядом лошади хрустели сеном.   Солдаты около телеги дремали, опершись на седла. Иные разговаривали вполголоса   друг с дружкой или подкреплялись чем придется; выяснилось, что корчма   заброшенная и никто в ней не живет.      

Уж и   ночная тьма стала редеть. Чуть-чуть посерело на востоке темное небо, медленно   гасли звезды, светясь неверным мерцающим блеском. Но вот посветлела и кровля   корчмы, засеребрились деревья, росшие подле нее. Лошади и люди словно выплывали   из ночной тени. Через минуту уже можно было различить лица и желтые епанчи.   Шлемы отразили утренний блеск.      

Володыёвский   расправил руки и потянулся, отчаянно при этом зевая, затем, глянул на спящего   Заглобу и, внезапно отшатнувшись, крикнул:      

– А   чтоб его! Господи боже мой! Нет, вы только поглядите!      

– Что   случилось? – спрашивали полковники, открывая глаза.      

– Гляньте!   Гляньте! – кричал Володыёвский, показывая пальцем на спящего.      

Узники   посмотрели, и изумление изобразилось на всех лицах: под буркой Заглобы и в его   шапке спал сном праведника Рох Ковальский. Заглобы на телеге не было.      

– Бежал,   клянусь богом, бежал! – воскликнул изумленный Мирский и огляделся по сторонам,   точно все еще не веря своим глазам.      

– Ну   и хитрюга же, черт его дери! – крикнул Станкевич.      

– Снял   с этого дурака шлем и желтую епанчу и бежал на его же собственной лошади!      

– Как   в воду канул!      

– Он   и посулился, что найдет уловку и убежит.      

– Только   его и видели!      

– О,   вы еще не знаете этого человека! – с восторгом говорил   Володыёвский. – А я сегодня могу поклясться вам, что он и нас освободит.   Не знаю как, когда и каким способом, но, клянусь вам, освободит!      

– Право,   не верю своим глазам! – говорил Станислав Скшетуский.      

Но тут   солдаты заметили, что случилось. Поднялся шум. Драгуны бросились к телеге и вытаращили   глаза на своего одетого в бурку и рысий колпак начальника, спавшего мертвым   сном.      

Вахмистр   стал без церемонии трясти его.      

– Пан   начальник! Пан начальник!      

– Я   Ковальский, а вот… пани Ковальская, – бормотал Рох.      

– Пан   начальник, арестованный бежал!      

Ковальский   сел на телеге и раскрыл глаза.      

– Что?      

– Арестованный   бежал, тот толстый шляхтич, который с тобой разговаривал!      

Офицер   протрезвел.      

– Не   может быть! – крикнул он неистовым голосом. – Как так? Что случилось?   Как мог он бежать?      

– В   твоем шлеме, пан начальник, и в твоей епанче. Солдаты его не признали, ночь   была темная.      

– Где   моя лошадь? – крикнул Ковальский.      

– Нет   лошади. Шляхтич на ней бежал.      

– На   моей лошади? – Ковальский схватился за голову: – Иисусе Назарейский, царь   иудейский! – Через минуту он крикнул: – Подать сюда этого собачьего сына,   этого мерзавца, который подал ему лошадь!      

– Пан   начальник, солдат ни в чем не виноват! Ночь была темная, зги не видать, а   шляхтич снял с тебя шлем и епанчу. Он мимо меня проехал, и я его не признал.   Кабы ты не садился на телегу, он не смог бы выкинуть такую штуку.      

– Бейте   меня! Бейте меня! – кричал несчастный офицер.      

– Что   делать, пан начальник?      

– Бей   его! Лови!      

– Ни   к чему это! Он на твоей лошади, пан начальник, а она у нас самая лучшая. Наши   очень притомились, а он бежал с первыми петухами. Не догоним!      

– Ищи   ветра в поле! – воскликнул Станкевич.      

Ковальский   в ярости повернулся к узникам:      

– Вы   помогли ему бежать! Я вот вас!      

Он сжал   огромные кулаки и стал надвигаться на них.      

Но тут   Мирский грозно сказал:      

– Не   кричи, не видишь, что ли, что со старшими разговариваешь!      

Пан Рох   вздрогнул и невольно вытянулся в струнку: в самом деле по сравнению с Мирским   он был совершенное ничтожество, да и все эти узники были на голову выше его по   званию и по чину.      

– Куда   велели тебе везти нас, туда и вези, – прибавил Станкевич, – но голоса   не смей повышать, потому завтра можешь попасть под начал к любому из нас.      

Пан Рох   таращил глаза и молчал.      

– Что   говорить, пан Рох, свалял ты дурака! – обратился к нему Оскерко. – А   что ты толкуешь, будто мы ему помогли, так это глупости: первое – мы спали так   же, как и ты, второе – чем другому помогать, каждый бы сам бежал. Ну и свалял   же ты дурака! Никто тут не виноват, один ты! Да я бы первый приказал тебя   расстрелять! Где это видано, чтобы офицер спал, как сурок, а узник сбежал в его   шлеме и епанче, мало того – на его же лошади! Неслыханное дело! От сотворения   мира такого еще не бывало!      

– Старый   лис молодого обошел! – сказал Мирский.      

– Господи   Иисусе! Да у меня и сабли нет! – крикнул Ковальский.      

– А   разве сабля ему не пригодится? – улыбнулся Станкевич. – Правильно   говорит пан Оскерко: свалял ты дурака, кавалер! Пистолеты у тебя тоже, наверно,   были в кобуре?      

– Были! –   в беспамятстве сказал Ковальский. И вдруг схватился руками за голову. – И   письмо князя биржанскому коменданту! Что я, несчастный, буду теперь делать?   Пропал я навеки! Пулю мне в лоб!      

– Этого   тебе не миновать! – строго сказал Мирский. – Как же ты теперь   повезешь нас в Биржи? Что будет, ежели ты скажешь, что привез нас как узников,   а мы, старшие по чину, скажем, что это тебя надо бросить в подземелье? Как тебе   сдается, кому они поверят? Неужто ты думаешь, что шведский комендант задержит   нас только на том основании, что пан Ковальский попросит его об этом? Скорее он   нам поверит и запрет тебя в подземелье!      

– Пропал   я! Пропал! – стонал Ковальский.      

– Глупости! –   сказал Володыёвский.      

– Что   делать, пан начальник? – спросил вахмистр.      

– Пошел   ко всем чертям! – рявкнул Ковальский. – Откуда я знаю, что делать?   Куда ехать?.. Чтоб тебя громом убило!      

– Поезжай,   поезжай в Биржи, там увидишь! – сказал Мирский.      

– Поворачивай   на Кейданы! – заорал Ковальский.      

– Чтоб   мне свиной щетиной порасти, коли не приставят там тебя к стенке и не расстреляют! –   сказал Оскерко. – Как же ты предстанешь перед гетманом? Тьфу! Позор тебя   ждет, пуля в лоб и больше ничего!      

– А   я больше и не стою! – воскликнул несчастный парень.      

– Глупости,   пан Рох! Мы одни можем тебя спасти! – продолжал Оскерко. – Ты ведь   знаешь, что мы готовы были идти за гетманом хоть на край света и погибнуть.   Больше было у нас заслуг, чем у тебя, да и чины побольше. Не однажды проливали   мы кровь за отчизну и всегда прольем ее с радостью, но гетман изменил отчизне,   отдал Литву в руки врага, заключил с ним союз против всемилостивейшего нашего   короля, которому мы присягу принесли на верность. Уж не думаешь ли ты, что нам,   солдатам, легко было выйти из повиновения, нарушить дисциплину, встать против   собственного гетмана? Но кто сегодня с гетманом, тот против отчизны! Кто   сегодня с гетманом, тот против его величества короля! Кто сегодня с гетманом,   тот изменил королю и Речи Посполитой! Потому-то мы и бросили булавы под ноги   гетману, – так велели нам совесть и долг, вера и честь. Кто это сделал?   Разве я один? Нет, и пан Мирский, и пан Станкевич, лучшие солдаты, честнейшие   люди! Кто остался с гетманом? Смутьяны! Почему же ты не следуешь примеру тех,   кто лучше тебя, и умнее, и старше? Хочешь позор навлечь на свое имя? Хочешь,   чтобы тебя назвали изменником? Загляни себе в душу, спроси свою совесть, как   надлежит тебе поступить: стать ли изменником при изменнике Радзивилле или пойти   с нами и драться за отчизну до последнего вздоха, до последней капли крови?   Пусть земля расступится и поглотит нас за то, что мы отказались повиноваться   князю! Но лучше нашим душам век в преисподней гореть, нежели нам ради корысти   Радзивилла изменить королю и отчизне!      

Речь   эта, казалось, произвела на Роха сильное впечатление. Он вытаращил глаза и   разинул рот.      

– Чего   вы от меня хотите? – спросил он через минуту.      

– Чтобы   ты пошел с нами к витебскому воеводе, который будет защищать отчизну.      

– Ишь   ты! А у меня приказ везти вас в Биржи.      

– Поди   поговори с ним! – сказал Мирский.      

– Так   вот мы и хотим, чтобы ты не выполнил приказа! Чтобы оставил гетмана и с нами пошел,   пойми же ты! – воскликнул, потеряв терпение, Оскерко.      

– Вы   себе что хотите говорите, а только ничего из этого не выйдет. Я солдат! Чего бы   я стоил, если б оставил гетмана. Не моего ума все это дело, не моя воля, его.   Согрешит он, так будет в ответе и за себя и за меня, а мое собачье дело ему   повиноваться! Человек я простой, чего рукой не сделаю, так где уж головой… Одно   только я знаю, должен я повиноваться – и баста!      

– Ну   и делай, что хочешь! – крикнул Мирский.      

– Мой   это грех, – продолжал Рох, – что велел я повернуть на Кейданы, потому   мне в Биржи ехать велено. Вовсе я с ума свихнулся с этим шляхтичем, который   хоть и родич мне, а такое со мною сделал, что и чужой бы не сделал! Добро бы не   родич, а то ведь родич! Бога он не боится, что и коня у меня забрал, и лишил   меня княжеской милости, и кару навлек на меня. Хорош родич! Ну а вы поедете в   Биржи, а там будь что будет!      

– Нечего   время попусту тратить, пан Оскерко, – сказал Володыёвский.      

– А   ну поворачивай на Биржи, собаки! – крикнул драгунам Ковальский.      

И они   снова повернули на Биржи. Одному из драгун пан Рох приказал сесть на телегу,   сам вскочил на его лошадь и ехал подле узников, все еще повторяя:      

– Родич,   да чтоб такое сделать!      

Хотя   узники не знали, что ждет их впереди, и были очень удручены, однако, услышав   эти слова, не могли удержаться от смеха.      

– Утешься,   пан Ковальский, – сказал наконец Володыёвский. – Не такие, как ты,   попадались на удочку этому рыцарю. В хитрости он самого Хмельницкого превзошел,   а уж что до уловок, так тут с ним никто не может сравниться.      

Ковальский   ничего не ответил, только от телеги немного отъехал, боясь насмешек. Стыдно   было ему и узников, и собственных солдат, и так он был растерян, что жалко было   на него смотреть.      

А   полковники в это время вели разговор о Заглобе и его удивительном бегстве.      

– Удивительное   дело! – говорил Володыёвский. – В какую бы переделку ни попал этот   человек, всякий раз выйдет цел и невредим. Где не помогут отвага и сила, там он   уловку найдет. Другие теряют мужество, когда смерть им заглянет в глаза, или   предают себя богу и ждут, что будет, а он тотчас умом пораскинет и что-нибудь   да придумает. Храбр он, когда надо, как Ахиллес, но предпочитает идти по стопам   Улисса.      

– Не   хотел бы я его стеречь, хоть бы в цепи его заковали, – сказал Станкевич. –   Это ничего, что сбежит, да ведь на смех же еще тебя поднимет, издеваться будет.      

– То-то   и оно! – сказал пан Михал. – Теперь он до конца жизни будет   потешаться над Ковальским, а не приведи бог на зубок ему попасть, язык у него –   острей во всей Речи Посполитой не сыщешь. А как начнет еще, по своему обычаю,   расписывать, так животики со смеху надорвешь.      

– А   понадобится, так он, говоришь, и рубиться горазд? – спросил Станкевич.      

– Еще   как горазд! Ведь это он на глазах у всего войска зарубил под Збаражем Бурлая.      

– Нет,   клянусь богом, такого человека я еще не встречал! – воскликнул Станкевич.      

– Большую   услугу оказал он нам своим бегством, – заметил Оскерко, – потому что   забрал с собой письма гетмана. Кто его знает, что писал гетман про нас в этих   письмах. Не думаю я, чтобы шведский комендант в Биржах поверил не Ковальскому,   а нам. Не может этого быть. Мы ведь приедем как узники, а он как начальник   конвоя. Но что там не будут знать, что с нами делать, – это как пить дать.   На плаху, во всяком случае, не поведут, а это самое главное.      

– Да   я это так только говорил, – ответил Мирский, – чтобы Ковальский   совсем потерялся. Но то, что нас, как ты говоришь, на плаху не поведут, это,   право же, плохое утешение. Так повернулось дело, что лучше смерть! Ясно, что   теперь разгорится еще одна война, что на этот раз начнется смута, а это уж   последний конец. Зачем мне, старику, смотреть на это?      

– И   мне, я ведь помню другие времена! – воскликнул Станкевич.      

– Вы   не должны так говорить, ибо милосердие божие превыше людской злобы, и всемогущая   десница господня может вырвать нас из пучины, когда мы меньше всего этого   ожидаем.      

– Святые   слова! – сказал Ян Скшетуский. – И как ни тяжело нам, солдатам   покойного князя Иеремии, жить теперь, ибо мы привыкли к победам, а все же   хочется еще послужить отчизне, только бы дал бог наконец вождя – не изменника,   а такого, которому человек мог бы предаться всей душой и всем сердцем.      

– Ох,   правда, правда! – вздохнул Володыёвский. – Мы бы день и ночь   сражались.      

– Это,   скажу я вам, самая большая беда, – промолвил Мирский, – все мы от   этого как впотьмах ходим и сами себя спрашиваем: что делать? И неуверенность   гнетет нас, как тяжкий сон. Не знаю, как вы, но меня томит и душит тревога. Как   подумаю, что это я бросил булаву к ногам гетмана, что это я причина мятежа и   бунта, от ужаса остатки седых волос встают у меня дыбом на голове. Да! Но что   же делать пред лицом явной измены? Счастливы те, кому не надо было спрашивать   себя об этом и искать в душе ответа!      

– Вождя,   вождя пошли нам, боже милосердный! – снова воскликнул Станкевич, поднимая   глаза к небу.      

– А   что, воевода витебский, говорят, человек весьма достойный? – спросил   Станислав Скшетуский.      

– Да! –   ответил Мирский. – Но нет у него булавы ни великого, ни польного гетмана,   и пока всемилостивейший король наш не присвоит ему звания гетмана, он может   действовать только на свой страх. Одно верно – что не пойдет он ни к шведам, ни   к другим врагам.      

– Пан   Госевский, гетман польный, в плену у Радзивилла.      

– А   все потому, что он тоже человек достойный, – подхватил Оскерко. –   Когда до меня дошла весть об его аресте, я так и обмер и сразу почуял, что дело   неладно.      

– Был   я как-то в Варшаве, – заговорил после минутного раздумья пан Михал, –   и пошел в королевский дворец, а всемилостивейший король наш, – он любит   солдат и меня хвалил после битвы под Берестечком, – тотчас меня признал и   велел прийти на обед. На этом обеде видел я пана Чарнецкого, собственно и   пир-то был в его честь. Выпил тогда немножко всемилостивейший король наш и стал   обнимать пана Чарнецкого, а потом и говорит: «Пусть даже такая придет година,   что все от меня отступятся, ты останешься мне верен!» Я собственными ушами   слышал эти слова, как бы вдохновенные свыше. От волнения пан Чарнецкий слова не   мог вымолвить, только повторял: «До последнего вздоха! До последнего вздоха!» А   король наш заплакал тогда…      

– Как   знать, не пророческие ли это были слова, ибо година бедствий уже пришла! –   сказал Мирский.      

– Пан   Чарнецкий великий воитель! – промолвил Станкевич. – Его имя в Речи   Посполитой у всех на устах.      

– Говорят, –   прибавил Скшетуский, – будто татары, которые оказывают помощь пану Ревере   Потоцкому в войне с Хмельницким, так любят пана Чарнецкого, что не хотят идти   туда, где его нет.      

– Истинная   правда! – подхватил Оскерко. – Я слыхал, как об этом рассказывали в   Кейданах при князе гетмане; все мы восхваляли тогда пана Чарнецкого, а князю   это очень не понравилось, нахмурился он и говорит: «Пан Чарнецкий коронный   обозный[107],   но у меня мог бы быть в Тыкоцине подстаростой».      

– Invidia,   видно, уже его мучила.      

– Ясно,   что злодейство не может вынести света добродетели.      

Так   беседовали между собою арестованные полковники, а потом снова свернули разговор   на Заглобу. Володыёвский ручался, что они могут надеяться на помощь старого   рыцаря, – не такой он человек, чтобы бросить друзей в беде.      

– Я   уверен, – говорил пан Михал, – что он бежал в Упиту, где найдет моих   людей, если только их еще не разбили или не угнали в Кейданы. С ними он сам   двинется нам на помощь, разве только они не захотят идти. Не думаю, однако,   чтобы не захотели, в хоругви больше всего лауданцев, а они меня любят.      

– Но   они все старые слуги Радзивиллов? – заметил Мирский.      

– Это   верно, но когда дознаются о выдаче Литвы шведам, об аресте гетмана польного,   кавалера Юдицкого и вас со мною, отвратятся их сердца от Радзивилла. Достойная   это шляхта, а уж пан Заглоба не пожалеет красок, так распишет гетмана, что   лучше его никто из нас не сумеет.      

– Так-то   оно так, – сказал Станислав Скшетуский, – но ведь мы в это время   будем уже в Биржах.      

– Не   может этого быть, ведь мы все время кружным путем едем, чтобы миновать Упиту, а   из Упиты дорога прямая, как стрела. Даже если они выедут на день, на два позже,   и то могут попасть в Биржи раньше нас и перерезать отряду путь. Мы сейчас   только в Шавли едем, а уж оттуда повернем на Биржи, ну а из Упиты до Бирж,   скажу я вам, поближе будет, чем из Шавлей.      

– Да,   да, поближе, и дорога получше! – подтвердил Мирский.      

– Ну   вот видите. А мы еще и до Шавлей не доехали.      

Только к   вечеру рыцари увидели гору, что зовется Салтувес-Калнас, у подножия которой   лежат Шавли. По дороге в деревнях и городах, через которые им пришлось   проезжать, они всюду заметили, что народ в тревоге. Видно, весть о переходе   гетмана на сторону шведов разнеслась уже по всей Жмуди. Кое-где солдат   расспрашивали, в самом ли деле край займут шведы; кое-где рыцари видели толпы   крестьян, которые с женами, детьми и пожитками покидали деревни и уходили в   глубь лесов, покрывавших весь этот край. Иногда крестьяне угрожающе смотрели на   драгун, принимали их, видно, за шведов. В шляхетских застянках прямо спрашивали,   кто такие и куда едут, а когда Ковальский вместо ответа приказывал дать дорогу,   раздавались такие грозные крики, что солдатам приходилось брать мушкеты на   изготовку, чтобы проложить себе путь.      

Большая   дорога, ведущая из Ковно через Шавли на Митаву, была забита телегами и колясками,   это семьи шляхтичей спешили укрыться от войны в курляндских владениях. В самих   Шавлях, которые были королевским имением, не было никаких гетманских хоругвей,   ни надворных, ни регулярных; зато здесь арестованные полковники впервые увидели   шведский отряд, состоявший из двадцати пяти рейтар, который выехал из Бирж в   разведку. Толпы евреев и горожан глазели на рыночной площади на незнакомых   людей, да и полковники с любопытством смотрели на них, особенно Володыёвский,   который никогда еще не видел шведов; он окидывал их хищным взглядом, как волк   стадо овец, и при этом топорщил усы.      

Ковальский   поговорил с офицером, сообщил, кто он, куда едет и кого сопровождает, и потребовал,   чтобы шведский разъезд для большей безопасности присоединился к его отряду. Но   офицер ответил, что у него приказ произвести глубокую разведку и что он не   может возвращаться в Биржи; он заверил Ковальского, что дорога всюду безопасна,   так как небольшие отряды, посланные из Бирж, разъезжают по всем направлениям, а   некоторые посланы даже в Кейданы. Отдохнув хорошенько до полуночи и покормив   выбившихся из сил лошадей, пан Рох вместе со своими узниками снова тронулся в   путь, свернув из Шавлей через Иоганнишкеле и Посвут на восток, чтобы выехать на   прямую дорогу, ведущую из Упиты на Поневеж и Биржи.      

– Коли   пан Заглоба придет нам на помощь, – сказал на рассвете   Володыёвский, – то на этой дороге ему легче всего будет преградить путь   отряду, он из Упиты мог уже подоспеть туда.      

– Может,   он где-нибудь и ждет нас! – сказал Станислав Скшетуский.      

– Я   тоже надеялся, пока не увидел шведов, – промолвил Станкевич, – но   теперь, сдается мне, нет для нас спасения.      

– Это   уж теперь его забота, как бы шведов миновать или одурачить, а он на это мастер.      

– Да   вот беда, не знает он здешних мест.      

– Зато   лауданцы знают, они ведь пеньку, клепку и смолу возят в самую Ригу, в моей   хоругви много таких.      

– Шведы   под Биржами заняли уже, наверно, все городки.      

– Нельзя   не сознаться, хороши солдаты, которых мы в Шавлях видали, – говорил   маленький рыцарь, – молодцы, как на подбор! А вы заметили, какие у них   сытые кони?      

– Это   очень сильные лифляндские кони, – сказал Мирский. – И у нас хорунжие   из гусарских и панцирных хоругвей ищут лошадей в Лифляндии, у нас тут лошаденки   малорослые.      

– Давай,   пан Михал, поговорим лучше о шведской пехоте! – вмешался в разговор Станкевич. –   Конница – она хоть с виду и хороша, но не такая храбрая. Бывало, как бросится   наша хоругвь, особенно тяжелая, на этих рейтар, так они и пяти минут не   выдерживают.      

– Вы   в прежние времена уже их попробовали, – ответил маленький рыцарь, – а   мне только слюнки приходится глотать. Говорю вам: как увидал я их сейчас в   Шавлях и эти их желтые, как кудель, бороды, прямо мурашки по пальцам забегали.   Эх, рада душа в рай, да грехи не пускают, сиди вот тут на телеге и подыхай!      

Полковники   умолкли; но, видно, не один Володыёвский пылал к шведам такой любовью, ибо до   слуха узников долетел вскоре следующий разговор между драгунами, окружавшими   телегу.      

– Видали   этих собачьих детей, этих нехристей? – говорил один из солдат. – Мы с   ними драться были должны, а теперь будем им лошадей чистить.      

– А   чтоб их гром убил! – проворчал другой драгун.      

– Помалкивай!   Швед тебя на конюшне метлой по лбу будет учить послушанию!      

– Либо   я его.      

– Дурак!   Не такие, как ты, хотели против него пойти, а вот видишь, что получилось!      

– Самых   великих рыцарей везем им все равно что в волчью пасть. Будут они, ироды, глумиться   над ними.      

– С   этой немчурой без еврея и не поговоришь. Вон и в Шавлях начальнику пришлось   тотчас послать за евреем.      

– А   чтоб их чума взяла!      

Первый   солдат понизил голос и спросил:      

– А   что это толкуют, будто все лучшие солдаты не хотят служить с ними и идти против   своего короля?      

– А   как же! Разве ты не видал венгров, разве пан гетман не отправился с войском   мятежников бить, – кто его знает, что еще будет. Ведь и наших драгун   немало перешло на сторону венгров, их, верно, всех расстреляют.      

– Вот   награда за верную службу!      

– К   черту такое дело!      

– Проклятая   служба!      

– Стой! –   вдруг раздался голос ехавшего впереди пана Роха.      

– Ах,   пуля тебе в лоб! – проворчал голос подле телеги.      

– Что   там? – спрашивали друг друга солдаты.      

– Стой! –   снова раздалась команда.      

Телега   остановилась. Солдаты придержали лошадей. День был ясный, погожий. Солнце уже   взошло, и в сиянии его лучей впереди на дороге виднелись клубы пыли, точно   навстречу стада шли или войско.      

Вскоре в   облаках пыли что-то блеснуло, будто искры рассыпались, они сверкали все явственней,   словно свечи пылали в дыму.      

– Это   сверкают копья! – воскликнул Володыёвский.      

– Войско   идет.      

– Наверное,   какой-нибудь шведский отряд.      

– У   них копья только у пехоты, а там пыль вон как несется. Конница это, наши!      

– Наши,   наши! – повторили драгуны.      

– Стройсь! –   раздался голос пана Роха.      

Драгуны   окружили телегу. У Володыёвского горели глаза.      

– Это   уж наверняка мои лауданцы с Заглобой!      

Всадники,   ехавшие навстречу, были уже в какой-нибудь полуверсте, и расстояние между ними   и телегой сокращалось с каждой минутой, так как мчались они на рысях. Наконец   из облака пыли вынесся весь большой отряд, шедший стройными рядами, точно в   атаку. Через минуту он стал еще ближе. В первом ряду, чуть правее, скакал под   бунчуком какой-то могучий рыцарь с булавою в руке. Заметив его, Володыёвский   тотчас вскричал:      

– Это   пан Заглоба! Клянусь богом, пан Заглоба!      

Улыбка   прояснила лицо Яна Скшетуского.      

– Он!   Не кто иной, как он! – подтвердил Ян. – И под бунчуком! Уже успел   произвести себя в гетманы. Я бы его всюду узнал по этому озорству. Каким он   родился, таким и умрет.      

– Дай   бог ему здоровья! – воскликнул Оскерко. Затем он сложил ладони у губ и   крикнул:      

– Пан   Ковальский! Это родич к тебе в гости едет!      

Но пан   Рох не слышал, он как раз сгонял своих драгун. И хоть горсточка людей была у   него, а навстречу неслась целая хоругвь, он, надо отдать ему справедливость, не   растерялся и не струсил. Он построил драгун в два ряда перед телегой; однако   хоругвь развернулась тем временем и по татарскому способу начала заезжать   полумесяцем с обеих сторон. Но, видно, с паном Рохом хотели сперва повести   переговоры, потому что стали махать знаменем и кричать:      

– Стой!   Стой!      

– Вперед!   Шагом марш! – крикнул пан Рох.      

– Сдавайтесь! –   кричали с дороги.      

– Огонь! –   скомандовал в ответ Ковальский.      

Немая   тишина была ответом; ни один драгун не выстрелил.      

Пан Рох   тоже на минуту онемел, затем в ярости набросился на своих солдат.      

– Огонь,   собаки! – рявкнул он страшным голосом и одним ударом кулака свалил с   лошади ближайшего солдата. Остальные шарахнулись от разъяренного офицера; но ни   один не подчинился команде. И вдруг драгуны бросились наутек и рассеялись в   мгновение ока, как стая испуганных куропаток.      

– Я   бы все-таки этих солдат приказал расстрелять! – проворчал Мирский.      

Увидев,   что собственные солдаты оставили его, Ковальский повернул коня навстречу хоругви.      

– Там   моя смерть! – крикнул он страшным голосом. И ринулся вперед ураганом.      

Но не   успел он проскакать и половину дороги, как в рядах Заглобы раздался выстрел из   дробовика: дробь засвистела на дороге, конь пана Роха зарылся храпом в пыль и   рухнул, привалив ездока.      

В ту же   минуту из хоругви вынесся, как молния, солдат и схватил за шиворот поднимавшегося   с земли офицера.      

– Это   Юзва Бутрым! – воскликнул Володыёвский. – Юзва Безногий!      

Пан Рох,   в свою очередь, схватил Юзву за полу, и пола осталась у него в руке; тут они   сшиблись и трепали друг друга, словно два ястреба, так как силы были оба   непомерной. У Бутрыма лопнуло стремя, он свалился наземь и перекувыркнулся,   однако не выпустил пана Роха, и они свившись в клубок, катались на дороге.      

Подскакали   другие солдаты. Сразу два десятка рук схватили Ковальского, который рвался и   метался, как медведь в западне, швырял людей, как вепрь-одинец собак, снова   вставал и вовсе не думал сдаваться. Он хотел погибнуть, а между тем слышал   десятки голосов, повторявших одно слово: «Живьем! Живьем!»      

Наконец,   силы оставили его, и он потерял сознание.      

А   Заглоба уже был у телеги, верней, на телеге и обнимал Скшетуских, маленького   рыцаря, Мирского, Станкевича и Оскерко и при этом кричал, задыхаясь:      

– А   что! Все-таки пригодился Заглоба! Теперь мы дадим жару Радзивиллу! Друзья мои,   мы свободны, и у нас солдаты! Сейчас мы отправимся разорять его имения! А что,   удался фортель? Не тем, так другим способом я бы все равно вырвался на волю и   освободил вас! Совсем запыхался, дух не переведу! На имения Радзивилла, друзья   мои, на имения Радзивилла! Вы еще о нем не знаете того, что я знаю!      

Дальнейшие   изъявления радости прервали лауданцы, которые бежали взапуски, чтобы приветствовать   своего полковника. Бутрымы, Гостевичи Дымные, Домашевичи, Стакьяны, Гаштовты –   все столпились у телеги, и могучие глотки непрерывно ревели:      

– Vivat!   Vivat!      

– Спасибо   вам за любовь! – сказал маленький рыцарь своим солдатам, когда они   поутихли. – Страшное это дело, что мы должны выйти из повиновения гетману   и поднять на него руку, но измена явная, и поступить иначе мы не можем! Мы не   предадим отчизну и нашего всемилостивейшего короля. Vivat Joannes Casimirus   rex!      

– Vivat   Joannes Casimirus rex! – подхватили три сотни голосов.      

– Учиним   наезд на имения Радзивилла! – кричал Заглоба. – Потрясем его кладовые   и погреба!      

– Коней   подать! – крикнул маленький рыцарь.      

Солдаты   бросились за лошадьми.      

– Пан   Михал! – обратился тем временем Заглоба к Володыёвскому. – Я вел   твоих людей, замещая тебя, и, надо отдать им должное, – что я и делаю с   радостью, – они у тебя молодцы! Но теперь ты свободен, и я передаю власть   в твои руки.      

– Прими,   пан, начальство над хоругвью, ты по званию из всех нас самый старший, –   обратился пан Михал к Мирскому.      

– И   не подумаю! Я тут при чем! – ответил старый полковник.      

– Тогда   ты, пан Станкевич…      

– У   меня своя хоругвь, и чужую я не стану брать! Оставайся ты, пан, начальником.   Ну, что тут разводить церемонии! Ты знаешь людей, они знают тебя и лучше всего   будут сражаться под твоим начальством.      

– Так   и сделай, Михал, так и сделай, задача-то нелегкая! – говорил Ян   Скшетуский.      

– Ну   что ж, быть по-вашему.      

С этими   словами пан Михал взял булаву из рук Заглобы, вмиг построил хоругвь для похода   и вместе с друзьями двинулся во главе ее вперед.      

– Куда   же мы пойдем? – спросил Заглоба.      

– Сказать   по правде, я и сам не знаю, – ответил пан Михал. – Не подумал я еще   об этом.      

– Надо   бы посоветоваться о том, что же нам делать, – сказал Мирский. – И   совет нам надо держать незамедлительно. Позвольте только мне сперва принести от   нашего имени благодарность пану Заглобе за то, что он не забыл нас и in rebus   angustis[108]   так счастливо спас всех.      

– А   что? – с гордостью произнес Заглоба, поднимая голову и крутя ус. –   Без меня быть бы вам в Биржах! Справедливость велит признать, что уж если никто   ничего не придумает, так Заглоба непременно придумает. Пан Михал, не в таких мы   с тобой бывали переделках! Помнишь, как я тебя спасал, когда мы с Геленкой от   татар бежали, а?      

Пан   Михал мог бы сказать, что тогда не пан Заглоба его спасал, а он пана Заглобу,   однако промолчал, только усы встопорщил.      

– Чего   там благодарить! – продолжал старый шляхтич. – Сегодня с вами беда,   завтра со мной, и уж, наверно, вы меня не оставите. Так я рад, что вижу вас на   свободе, будто выиграл самый решительный бой. Оказывается, не состарились еще   ни голова, ни рука.      

– Так   ты тогда сразу поскакал в Упиту? – спросил у Заглобы пан Михал.      

– А   куда же мне было ехать? В Кейданы? Волку в пасть? Разумеется, в Упиту, и уж   будьте уверены, лошади я не жалел, а хорошая была животина! Вчера утром я был   уже в Упите, а в полдень мы двинулись на Биржи, в ту сторону, где я надеялся   встретить вас.      

– И   мои люди так сразу тебе и поверили? – спросил пан Михал. – Они ведь   тебя не знали, только два-три человека видали тебя у меня.      

– Сказать   по правде, никаких хлопот с этим делом у меня не было. Прежде всего перстень твой,   пан Михал, был у меня, да и люди узнали как раз про ваш арест и про измену   гетмана. Я у них депутации застал от хоругвей пана Мирского и пана Станкевича,   которые предлагали собирать силы против изменника гетмана. Как сказал я им   тогда, что вас везут в Биржи, так все равно что палку ткнул в муравейник.   Лошади на пастбище были, за ними тотчас послали людей) и в полдень мы уже   отправились в путь. Ясное дело, я по праву принял начальство.      

– Отец,   а бунчук где ты взял? – спросил Ян Скшетуский. – Издали мы подумали,   что это сам гетман едет.      

– А   что! Важен был с виду, не хуже его? Где бунчук взял? Да это с депутациями от   восставших хоругвей прибыл к лауданцам и пан Щит с приказом гетмана идти в   Кейданы, ну и с бунчуком для пущей важности. Я тотчас велел его арестовать, а   бунчук приказал носить над собой, чтобы обмануть шведов.      

– Ей-ей,   здорово ты это придумал! – воскликнул Оскерко.      

– Соломон,   да и только! – прибавил Станкевич.      

Заглоба   надулся, как индейский петух.      

– Давайте   теперь совет держать, что же нам делать, – сказал он наконец. – Коли   хватит у вас терпенья послушать, так я скажу вам, что я по дороге надумал. С   Радзивиллом войну начинать я не советую по двум причинам: перво-наперво, он, с   позволения сказать, щука, а мы окуни. Окуням лучше к щуке головой не   повертываться, а то она проглотить может, – хвостом надо, тут их защищают   колючие плавники. Дьявол бы его поскорее на рожон вздел да смолой поливал, чтоб   не очень пригорел.      

– А   второе? – спросил Мирский.      

– Второе, –   ответил Заглоба, – попадись мы только через какой-нибудь casus[109] ему   в лапы, так он нам такого перцу задаст, что всем сорокам в Литве будет о чем   стрекотать. Вы поглядите, что он писал в том письме, которое Ковальский вез к   шведскому коменданту в Биржи, тогда узнаете пана воеводу виленского, коль скоро   до сих пор его не знали!      

С этими   словами он расстегнул жупан, достал из-за пазухи письмо и протянул Мирскому.      

– Да   оно не то по-немецки написано, не то по-шведски, – сказал старый   полковник. – Кто из вас может прочитать?      

Оказалось,   что по-немецки знал немного один только Станислав Скшетуский, который часто   ездил из дому в Торунь, но и тот по-писаному читать не умел.      

– Так   я вам tenor[110]      

расскажу, –   сказал Заглоба. – Когда в Упите послали мы на луга за лошадьми, у меня   было немного времени, и я велел притащить за пейсы еврея, который слывет там   мудрецом, он-то, чуя саблю на затылке, и прочитал expedite[111] все, что там написано и   растолковал мне. Так вот пан гетман советует биржанскому коменданту и для блага   его величества короля шведского приказывает, отослав сперва конвой, расстрелять   всех нас без исключения, но так, чтобы слух об этом не распространился.      

Полковники   руками всплеснули, один только Мирский покачал головой и промолвил:      

– Я-то   его знаю, и странно мне было, просто понять я не мог, как это он нас выпускает   живыми из Кейдан. Видно, были на то причины, которых мы не знаем, что не мог он   сам приговорить нас к смерти.      

– Не   опасался ли он людской молвы?      

– И   то может быть.      

– Удивительно,   однако, какой злой человек! – заметил маленький рыцарь. – Ведь не   хвалясь скажу, что совсем недавно мы вдвоем с Ганхофом спасли ему жизнь.      

– А   я сперва у его отца, а теперь вот у него уже тридцать пять лет служу! –   сказал Станкевич.      

– Страшный   человек! – прибавил Станислав Скшетуский.      

– Так   вот такому лучше в пасть не лезть! – решил Заглоба. – Ну его к   дьяволу! Не будем мы ввязываться в бой с ним, зато имения, которые встретятся   нам по дороге, accurate[112]   ему разорим. Идемте к витебскому воеводе, чтобы защита у нас была и господин   над нами, а по дороге будем брать, что удастся, из кладовых, конюшен, хлевов,   амбаров и погребов. Очень мне это улыбается, и уж будьте уверены, тут я никому   не дам опередить себя. Денег в имениях раздобудем – так тоже с собой прихватим.   Чем богаче мы будем, когда явимся к витебскому воеводе, тем ласковей он нас   примет.      

– Он   и без того нас ласково примет, – возразил Оскерко. – Однако дельный   это совет идти к нему, лучше сейчас ничего не придумаешь.      

– Все   мы отдадим за это свои голоса, – прибавил Станкевич.      

– Святая   правда! – воскликнул пан Михал. – Стало быть, к воеводе витебскому!   Пусть же будет он тем вождем, о котором мы просили бога.      

– Аминь! –   сказали остальные.      

Некоторое   время рыцари ехали в молчании, наконец пан Михал заерзал в своем седле.      

– А   не потрепать ли нам где-нибудь по дороге шведов? – спросил он наконец,   глядя на своих товарищей.      

– Мой   совет такой: встретится случай, так почему же не потрепать? – ответил   Станкевич. – Радзивилл, наверно, внушил шведам, что у него вся Литва под   пятой и что все охотно предают Яна Казимира, так пусть же выйдет наружу, что   это неправда.      

– Верно! –   воскликнул Мирский. – Попадется по дороге какой-нибудь отряд – растоптать   его. Я согласен и с тем, что на самого князя нападать не следует, не выдержим   мы. Великий это воитель! Но, не ввязываясь в бой, стоило бы дня два повертеться   около Кейдан.      

– Чтобы   разорить его имения? – спросил Заглоба.      

– Нет!   Чтобы людей собрать побольше. К нам примкнет моя хоругвь и пана Станкевича. А   если они обе уже разбиты, что весьма возможно, так и тогда солдаты по одиночке   будут приставать к нам. Да и из шляхты тоже кое-кто присоединится. Больше людей   приведем к пану Сапеге, и ему легче будет что-нибудь предпринять.      

Расчет и   в самом деле был правильный, и первым доказательством тому могли послужить   драгуны пана Роха, которые все, за исключением его самого, без колебаний   перешли к пану Михалу. В рядах радзивилловских войск таких людей могло найтись   немало. Можно было к тому же надеяться, что при первом ударе по шведам в Жмуди   вспыхнет всеобщее восстание.      

Володыёвский   решил поэтому двинуться в ночь по направлению к Поневежу, в окрестностях Упиты   привлечь еще в хоругвь лауданцев, сколько удастся, а затем углубиться в   Роговскую пущу, куда, как он предполагал, будут скрываться остатки разбитых   Радзивиллом хоругвей. А пока он остановился на отдых на берегу реки Лавечи,   чтобы дать подкрепиться людям и покормить лошадей.      

Там они   простояли до самой ночи, выглядывая из зарослей орешника на дорогу, по которой   тянулись все новые и новые толпы крестьян, бежавших в леса от нашествия шведов.      

Солдаты,   которых Володыёвский время от времени посылал на дорогу, приводили к нему   отдельных крестьян, но разузнать от них о шведах удалось немного.      

Перепуганные   насмерть крестьяне твердили только, что шведы вот-вот придут, но объяснить   что-нибудь толком не могли.      

Когда   совсем стемнело, Володыёвский приказал садиться по коням, но не успели люди тронуться   в путь, как до слуха их долетел довольно явственный колокольный звон.      

– В   чем дело? – спросил Заглоба. – К вечерне слишком поздно.      

Володыёвский   минуту напряженно прислушивался.      

– Это   набат! – сказал он.      

Затем   поехал вдоль шеренги.      

– Не   знает ли кто из вас, – спросил он у солдат, – что за деревня или   городок в той стороне?      

– Клеваны,   пан полковник! – ответил один из Гостевичей. – Мы туда поташ возим.      

– Вы   слышите звон?      

– Слышим!   Что-то там стряслось!      

Пан   Михал кивнул трубачу, и вскоре тихий звук рожка раздался в темных зарослях.   Хоругвь тронулась вперед.      

Глаза   всех были устремлены туда, откуда все громче доносился набат, и недаром люди глядели   в темноту: вскоре на горизонте блеснул красный свет и стал разгораться с каждой   минутой.      

– Зарево! –   пробежал шепот по рядам.      

Пан   Михал наклонился к Скшетускому.      

– Шведы! –   сказал он.      

– Попытаем! –   ответил пан Ян.      

– Странно   мне только, что жгут.      

– Наверно,   шляхта дала отпор или мужики поднялись, коль они на костел напали.      

– Что   ж, посмотрим! – сказал пан Михал.      

И   засопел с удовлетворением.      

Но тут к   нему подъехал Заглоба.      

– Пан   Михал!      

– Что?      

– Я   уж вижу, пахнет тебе шведское мясо. Верно, бой будет, а?      

– Как   бог даст, как бог даст!      

– А   кто будет пленника стеречь?      

– Какого   пленника?      

– Ну   не меня же, Ковальского. Видишь ли, пан Михал, это очень важно, чтобы он не   убежал. Не забудь, что гетман ничего про нас не знает и ни от кого не   дознается, если только ему Ковальский не донесет. Надо верным людям приказать   стеречь его, – ведь во время боя легко дать деру, тем более что он и на   хитрости может пуститься.      

– На   хитрости он так же способен, как та телега, на которой он сидит. Но ты прав,   надо около него кого-нибудь оставить. А не хочешь ли ты это время постеречь   его?      

– Гм…   Жаль бой пропускать! А впрочем, ночью при огне я почти ничего не вижу. Кабы   днем надо было драться, ты бы меня ни за что не уговорил. Но коль скоро   publicum bonum[113]   этого требует, быть по сему!      

– Ладно.   Я тебе в помощь человек пять оставлю, а вздумает бежать, пустите ему пулю в   лоб.      

– Не   бойся, он у меня шелковым станет! А зарево-то все разгорается. Где мне с   Ковальским остановиться?      

– Да   где хочешь. Нет у меня сейчас времени! – ответил пан Михал.      

И   проехал вперед.      

Пожар   разливался все шире. Ветер потянул с той стороны и вместе с набатным звоном   донес отголоски выстрелов.      

– Рысью! –   скомандовал Володыёвский.      

 ГЛАВА XVIII      

       

Подскакав   поближе к деревне и убавив ходу, солдаты увидели широкую улицу, так ярко   освещенную заревом, что хоть иголки собирай. По обе стороны горело несколько   хат, а от них медленно занимались другие, так как дул довольно сильный ветер и   нес на соседние крыши искры, – нет! не искры, а целые снопы искр, похожие   на огненных птиц. На улице огонь освещал кучки метавшихся людей. Крики их   мешались с набатом, несшимся из укрытого в чаще деревьев костела, ревом   скотины, лаем собак и редкими выстрелами.      

Подъехав   еще ближе, солдаты Володыёвского увидели рейтар в широкополых шляпах; их было   не очень много. Одни из них стреляли из пистолетов по толпе крестьян,   вооруженных цепами и вилами, и теснили их за хаты, на огороды; другие выгоняли   рапирами на дорогу волов, коров и овец. Иные так увешались домашней птицей, еще   трепыхавшей крыльями в предсмертных судорогах, что их трудно было разглядеть в   целых облаках перьев. Человек двадцать держали на поводу по две-три лошади   своих товарищей, грабивших, видно, хаты.      

Дорога в   деревню спускалась по косогору вниз среди березника, так что лауданцев не было   видно, но сами они видели всю картину вражеского набега, освещенную пожаром, в   отсветах которого можно было ясно различить иноземных солдат, мужиков, которые   защищались, сбившись в беспорядочные кучи, и баб, которых тащили рейтары. Все   метались с криками, воплями и проклятиями, будто куклы в святочном вертепе.      

Целую   гриву огня разметал пожар над деревушкой и гудел все страшней и страшней.      

Володыёвский   приблизился со своей хоругвью к распахнутым настежь воротам на околице   деревушки и дал команду убавить ход. Он мог обрушиться на ничего не   подозревавшего врага и смести его одним ударом, но маленький рыцарь решил   «попытать шведов» в бою открытом и решительном и потому умышленно действовал   так, чтобы его заметили.      

Несколько   человек рейтар, стоявших на околице у ворот, первыми заметили приближавшуюся   хоругвь. Один из них бросился к офицеру, стоявшему с рапирой наголо посреди   дороги в большой группе всадников, и стал что-то говорить ему, показывая рукой   в ту сторону, откуда спускался со своими людьми Володыёвский. Офицер прикрыл   рукой глаза, посмотрел с минуту, затем махнул рукой, и тотчас среди криков и   воплей людей и рева скотины послышались громкие звуки рожка.      

Вот   когда наши рыцари смогли подивиться выучке шведского солдата: не успели   раздаться первые звуки рожка, как одни рейтары выбежали из хат, другие   побросали награбленный скарб, волов и овец, и все кинулись к лошадям.      

В   мгновение ока отряд построился в боевые порядки, при виде которых восхитилось   сердце маленького рыцаря, – такие молодцы были солдаты. Все как на подбор,   рослые, сильные, одетые в кафтаны с кожаными перевязами через плечо, в   одинаковые черные шляпы с полями, приподнятыми с левой стороны, все на   одинаковых гнедых лошадях, стояли они стеной, с рапирами на плече, бросая   быстрые, но спокойные взгляды в сторону дороги.      

Но вот из   строя выехал офицер с трубачом, желая, видимо, спросить, что это за люди так   медленно приближаются к ним.      

Он,   видно, думал, что это какая-нибудь радзивилловская хоругвь, которая его не   тронет. Он стал махать рапирой и шляпой, а трубач все трубил в знак того, что   они хотят говорить.      

– Ну-ка,   пальни по ним который из дробовика, – сказал маленький рыцарь, –   чтобы они знали, чего могут ждать от нас!      

Раздался   выстрел, но было слишком далеко, и дробь не долетела. Офицер, видно, все еще   думал, что это какое-то недоразумение, потому что закричал еще громче и стал   еще сильнее размахивать шляпой.      

– Дайте   ему еще раз! – крикнул Володыёвский.      

После   второго выстрела офицер повернул коня и направился, правда, не очень торопливо,   к своим солдатам, которые тоже стали рысью приближаться к нему.      

Первая   шеренга лауданцев уже въезжала в околицу.      

Шведский   офицер что-то крикнул; рапиры, которые шведы держали на плече, опустились и   повисли на темляках, и все солдаты мгновенно вынули из кобур пистолеты и оперли   их о луки седел, держа дулами вверх.      

– Отличные   солдаты! – проворчал Володыёвский, видя, как быстро и согласно, почти механически   выполняют они все движения.      

С этими   словами он оглянулся, в порядке ли его шеренги, плотнее уселся в седле и   крикнул:      

– Вперед!      

Лауданцы   пригнулись к шеям лошадей и помчались стрелой.      

Шведы   подпустили их и дали вдруг залп из пистолетов, но большого урона лауданцам,   укрывшимся за головами лошадей, не нанесли; лишь несколько человек выпустили из   рук трензеля и откинулись назад, остальные доскакали и сшиблись с рейтарами.      

Легкие   литовские хоругви были еще вооружены копьями, которые в коронном войске оставались   только у гусар; но Володыёвский, зная, что бой придется вести в тесноте,   приказал еще по дороге вдеть копья в башмаки, и сейчас люди выхватили сабли.      

Первым   натиском лауданцы не смогли опрокинуть шведов, те только подались назад и, пятясь,   стали сечь и колоть их рапирами, а лауданцы яростно теснили их вдоль улицы.   Сраженные падали наземь. Все жесточе сшибались противники; крестьяне,   вспугнутые лязгом сабель, убежали с широкой деревенской улицы, где жар от   пылающих домов был невыносим, хотя от дороги они были отделены садами.      

Под все   более стремительным напором лауданцев шведы медленно отступали, но еще в полном   порядке. Да и рассеяться им было трудно, так как улицы с обеих сторон ограждали   высокие плетни. Порой они пытались остановиться, но не могли сдержать натиска.      

Удивительный   это был бой, в котором из-за тесноты рубились одни первые шеренги, а задние   могли только теснить передних. Именно по этой причине бой превратился в   жестокую сечу.      

Попросив   заранее старых полковников и Яна Скшетуского последить в минуту атаки за   людьми, Володыёвский сам наслаждался битвой в первом ряду. Ежеминутно чья-то   шведская шляпа проваливалась перед ним в темноту, точно ныряла под землю; порою   рапира, выбитая из рук рейтара, взлетала со свистом над рядом бойцов,   раздавался пронзительный крик и снова проваливалась шляпа; место ее занимала   другая, третья, а Володыёвский все продвигался вперед, и маленькие глазки его   светились, словно две зловещие искорки; но он не увлекался, не забывался, не   махал саблей, как цепом; порою, когда никого нельзя было достать саблей   впереди, он повертывал лицо и клинок чуть вправо или влево и мгновенно,   движением как будто почти незаметным, выбивал сбоку рейтара из седла, и страшен   он был этими движениями, легкими и молниеносными, почти нечеловеческими.      

Как   женщина, берущая коноплю, уйдя в заросли, совсем тонет в них, но путь ее легко   узнать по падающим стеблям, так и он исчезал на мгновение из глаз в толпе   рослых солдат; но там, где они падали, как колосья под серпом жнеца,   подрезающего стебли у земли, там был именно он. Станислав Скшетуский и угрюмый   Юзва Бутрым, по прозванию Безногий, шли следом за ним.      

Наконец   задние ряды шведов начали выбираться из улицы на обширный погост, а вслед за   ними вырвались из тесноты и передние. Раздалась команда офицера, который хотел,   видно, ввести в бой сразу всех своих людей, и колонна рейтар в мгновение ока   развернулась в длинную линию, чтобы всем фронтом встретить врага.      

Однако   Ян Скшетуский, который следил за общим ходом боя и командовал фронтом хоругви,   не последовал примеру шведского офицера, вместо этого он обрушился на шведов   тесной колонной и, наперев на ослабленную их стену, опрокинул ее в мгновение   ока, всадив в нее как бы клин, а затем повернул на всем скаку к костелу,   вправо, и зашел в тыл одной половине шведов, а на другую ринулись с резервом   Мирский и Станкевич, ведя часть лауданцев и всех драгун Ковальского.      

Теперь   бой закипел в двух местах, однако длился он недолго. Левое крыло, на которое ударил   Скшетуский, не успело сформироваться и рассеялось первым; правое, в котором был   сам офицер, дольше оказывало сопротивление, но и оно было слишком растянуто,   ряды его стали ломаться, мешаться и, наконец, оно последовало примеру левого.      

Погост   был обширный, но, на беду, обнесенный высокой оградой, а ворота на другом его   конце костельные служки, увидев, что творится, закрыли и подперли жердями.      

Рассеявшиеся   шведы носились вдоль ограды, а лауданцы преследовали их. Кое-где кучки солдат,   иногда человек по двадцать, дрались на саблях и рапирах; кое-где битва   превратилась в ряд поединков, и солдат сражался с солдатом, рапира скрещивалась   с саблей, порою хлопал пистолетный выстрел. Тут рейтар, уйдя от одной сабли,   тотчас, как заяц под свору борзых, попадал под другую. Там швед или литвин,   выбравшись из-под рухнувшего под ним скакуна, тотчас падал от удара   подстерегавшей его сабли.      

Посреди   погоста носились разгоряченные лошади без седоков, раздувая от страха храпы и   тряся гривами; некоторые грызли друг друга, иные, ослепнув и ошалев,   поворачивались задом к дерущимся солдатам и били их копытами.      

Выбивая   мимоходом из седел рейтар, Володыёвский искал глазами по всему погосту офицера,   наконец увидел, что тот обороняется от двух Бутрымов, и подскакал к нему.      

– Посторонись! –   крикнул он Бутрымам. – Посторонись!      

Солдаты   послушно отпрянули, маленький рыцарь подскакал к шведу, и они сшиблись так, что   лошади под ними присели на зады.      

Офицер   хотел, видимо, прямым ударом клинка свалить противника с лошади; но Володыёвский   подставил рукоять своего драгунского палаша, повернул ее молниеносно на   полкруга, и рапира выпала из рук офицера. Тот нагнулся было к кобуре, но в ту   же минуту от удара палашом по щеке выпустил из левой руки поводья.      

– Брать   живым! – крикнул Володыёвский Бутрымам.      

Лауданцы   подхватили и поддержали раненого, который зашатался в седле, а меленький рыцарь   помчался в глубь погоста и снова крушил рейтар, словно свечи гасил перед собою.      

Но шведы   уже везде сдавались шляхте, более искусной в рубке и одиночном бою. Одни из   них, хватаясь за острия своих рапир, протягивали противнику рукоятки, другие   бросали оружие к ногам; слово «пардон!» все чаще раздавалось на поле боя.   Шляхта на это не посмотрела, она получила приказ пана Михала пощадить лишь   несколько человек; тогда шведы снова ринулись в бой; отчаянно защищаясь, они   умирали смертью, достойной солдата, кровью платя врагу за свою смерть.      

Час   спустя шляхта уже приканчивала отряд.      

Толпы   крестьян бросились на погост из деревни и стали хватать лошадей, добивать   раненых и грабить убитых.      

Так   кончилась первая встреча литвинов со шведами.      

Тем   временем Заглобе, стоявшему поодаль в березнике с паном Рохом, лежавшим на   телеге, пришлось слушать горькие упреки своего пленника, который винил его в   том, что родич он ему, а так недостойно с ним поступил.      

– Погубил   ты меня, дядя, совсем, не только пуля ждет меня в Кейданах, но и вечный позор   падет на мое имя. Теперь кто захочет сказать: дурак, может говорить: Рох   Ковальский.      

– Сказать   по чести, не много найдется таких, кто стал бы это отрицать, – отвечал ему   Заглоба. – Да лучшее доказательство твоей глупости то, что ты удивляешься,   как это я да поддел вдруг тебя на удочку, это я-то, который крымским ханом   вертел, как хотел. Уж не думал ли ты, щенок, что я позволю тебе отправить меня   с достойными людьми в Биржи и бросить в пасть шведам нас, величайших мужей,   decus[114]   Речи Посполитой?      

– Да   ведь не по собственной воле я вас вез туда!      

– Но   ты был слугой палача, а это срам для шляхтича, это позор, который должен смыть   с себя, не то я отрекусь и от тебя, и от всего рода Ковальских. Быть изменником   – это хуже, чем быть палачом, но быть слугой того, кто хуже палача, – это   уж самое последнее дело!      

– Я   гетману служил!      

– А   гетман сатане! Вот оно что получается! Дурак ты, Рох, запомни это раз навсегда   и не спорь, а держись меня, может, тогда из тебя еще получится человек. Знай,   не одного я вывел в люди.      

Дальнейший   разговор прервал треск выстрелов, это в деревне начинался бой. Затем выстрелы   смолкли; но шум все еще продолжался и крики долетали даже в этот укромный   уголок в березнике.      

– Пан   Михал там уже трудится, – сказал Заглоба. – Невелик он, а кусает, как   змея. Нащелкают они там этих заморских чертей, как орехов. Лучше бы мне не   здесь, а там быть, а из-за тебя только слушать приходится из этого березника.   Вот она, твоя благодарность! И это поступок, достойный родича?      

– А   за что я должен благодарить тебя?      

– За   то, что не в ярме ты у изменника и не погоняет он тебя, как вола, коль ты для   этого больше всего годишься, потому глуп и здоров, понял? Эх, а бой-то все   жарче!.. Слышишь? Это, верно, шведы ревут, как телята на пастбище.      

Заглоба   нахмурился тут, тревога взяла его; вдруг он спросил у Роха, в упор глядя на   него:      

– Кому   желаешь победы?      

– Ясное   дело, нашим.      

– Вот   видишь! А почему не шведам?      

– А   я бы и сам их лупил. Наши – это наши!      

– Совесть   у тебя просыпается… Но как же ты мог соплеменников везти к шведам?      

– У   меня был приказ.      

– Но   теперь-то приказа нет?      

– Ясное   дело, нет.      

– Твой   начальник теперь пан Володыёвский, и больше никто!      

– Да   как будто так!      

– Ты   должен делать то, что тебе пан Володыёвский велит.      

– Вроде   как должен.      

– Он   тебе перво-наперво велит отречься от Радзивилла и служить не ему, а отчизне.      

– Как   же так? – почесал голову Рох.      

– Приказ! –   рявкнул Заглоба.      

– Слушаюсь! –   ответил Рох.      

– Вот   и хорошо! В первом же бою будешь лупить шведов!      

– Приказ   есть приказ! – ответил Ковальский и вздохнул с облегчением, точно у него   гора свалилась с плеч.      

Заглоба   тоже был доволен, у него были свои виды на Роха. Они вместе стали слушать отголоски   боя, долетавшие до них, и добрый час еще слушали, пока все не стихло.      

Заглоба   обнаруживал признаки все большего беспокойства.      

– Неужто   им не повезло?      

– Ты,   дядя, старый солдат, а говоришь такое! Да ведь если бы шведы их разбили, они бы   толпою мимо нас отступали.      

– Верно!   Вижу, и твой ум кое на что годится.      

– Слышишь,   дядя, топот? Они не спешат. Посекли, верно, шведов.      

– Ох,   да наши ли это? Подъехать поближе, что ли?      

С этими   словами Заглоба спустил саблю на темляк, взял в руку пистолет и двинулся   вперед. Вскоре он увидел впереди темную массу, которая медленно двигалась по   дороге, в то же время до слуха его донесся шумный говор.      

Впереди   ехало несколько человек, ведя между собою громкий разговор, и вскоре Заглоба   услышал знакомый голос пана Михала.      

– Молодцы! –   говорил Володыёвский. – Не знаю, как пехота, но конница отличная!      

Заглоба   дал шпоры коню.      

– Ну,   как вы там?! Ну, как вы там?! Я уж терпенье потерял, хотел в бой лететь… Не   ранен ли кто?      

– Все,   слава богу, здоровы! – ответил пан Михал. – Но потеряли больше   двадцати хороших солдат.      

– А   шведы?      

– Положили   мы их без числа.      

– Потешил   ты, верно, пан Михал, душу. Ну хорошо ли это было, оставлять меня, старика, тут   на страже? Да я прямо рвался в драку, так хотелось мне отведать шведятины. Сырых   бы ел, право!      

– Можешь   получить и жареных, их там десятка два испеклось в огне.      

– Пусть   их собаки едят. А пленников взяли?      

– Ротмистра   и семерых рейтар.      

– Что   же ты с ними думаешь делать?      

– Я   бы их повесить велел, ведь они как разбойники напали на деревню и резали людей.   Но вот Ян говорит, что это не годится.      

– А   знаете, друзья мои, что мне тут за это время пришло в голову. Незачем вешать   их, надо, напротив, поскорее отпустить в Биржи.      

– Это   почему же?      

– Как   солдата вы меня знаете, узнайте теперь, какой из меня державный муж. Давайте   отпустим шведов, но не станем им говорить, кто мы такие. Нет, давайте скажем   им, что мы люди Радзивилла, что изрубили их отряд по приказу гетмана и будем и   впредь рубить все отряды, какие встретятся нам по дороге, ибо гетман только   хитрит, притворяется, будто перешел на их сторону. Шведы там за голову   схватятся, и мы очень подорвем их веру в гетмана. Да пусть у меня конский хвост   отрастет, коли эта мысль не стоит побольше вашей победы. Вы себе то заметьте,   что мы и шведам навредим и Радзивиллу. Кейданы далеко от Бирж, а Радзивилл еще   дальше от Понтуса. Пока они друг с другом столкуются, что да как, так ведь   между ними до драки может дойти! Мы поссорим изменника с врагами, напавшими на   нас, а кто выиграет от этого, если не Речь Посполитая?      

– Побей   меня бог, добрый совет, и, наверно, стоит победы! – воскликнул Станкевич.      

– Ты,   пан, прямой канцлер по уму! – прибавил Мирский. – Расстроятся от   этого их ряды, ох, как расстроятся.      

– Так   и сделаем, – решил пан Михал. – Завтра же я отпущу шведов, а сегодня   знать ничего не хочу, страх как я вымахался. Пекло там на дороге, прямо как в   печи. Уф, совсем у меня руки занемели. Да и офицер сегодня не может уехать, я   его по лицу полоснул.      

– Только   по-каковски мы им все это скажем? Что ты, отец, посоветуешь? – спросил Ян   Скшетуский.