1 2 3 4 5 6 7 8 
– Закон   божий крепче! – отвечал Збышко.      

– Побойтесь   бога!      

– Кто   же нам отец, как не князь?.. Кто же нам мать, как не вы, милостивая пани?      

А Дануся   прибавила:      

– Милостивая   матушка!      

– Это   правда, что я была и остаюсь для нее матерью, – сказала княгиня, – да   и Юранда я женила. Это правда. И если бы вы обвенчались, все было бы кончено.   Может, Юранд и посердился бы, но ведь и он обязан повиноваться князю, своему   господину. Да и можно было бы ничего ему не говорить, покуда он не захотел бы   выдать Данусю за другого или отдать ее в монастырь… Если и дал он обет, так не   было бы тогда на нем греха. Против воли божьей никто не пойдет… Господи, да,   может, твоя это воля?      

– Иначе   не может быть! – воскликнул Збышко.      

Но   княгиня, все еще взволнованная, сказала:      

– Погодите,   дайте опомниться! Если бы князь был здесь, я бы сходила к нему и спросила: могу   я отдать замуж Дануську или нет?.. А без него я боюсь… Даже дух у меня   захватило, а тут и времени нет – завтра ей уезжать!.. Господи боже! Уехала б   она замужней, и все было бы хорошо. Но никак не могу я опомниться, и страх меня   что-то берет. А тебе не страшно, Дануська, говори же?      

– Я   иначе помру! – прервал ее Збышко.      

А   Дануська поднялась с колен и крепко-крепко обвила руками шею доброй княгини,   которая не только много ей позволяла, но и баловала ее.      

– Без   отца Вышонека, – сказала, однако, княгиня, – я ничего не могу вам   сказать. Беги за ним поскорее!      

Дануся   побежала за отцом Вышонеком, а Збышко обратил к княгине свое побледневшее лицо   и сказал:      

– Что   мне от бога предназначено, то и будет, но за эту радость да вознаградит вас   бог, милостивая пани.      

– Погоди   благословлять меня, – возразила княгиня, – еще неизвестно, что будет.   А ты должен мне честью поклясться, что, обвенчавшись с Данусей, тотчас   отпустишь ее к отцу, чтобы, упаси бог, не навлечь на себя и на нее отцовского   проклятия.      

– Клянусь   честью! – сказал Збышко.      

– Помни   же! А Юранду Дануся пускай пока ничего не говорит. Хуже, коли скажет, да точно   обухом его по голове. Мы пошлем за ним из Цеханова, попросим, чтобы он приехал   с Дануськой, и тогда уж я сама скажу ему, а нет, так князя упрошу сказать.   Увидит он, что деваться некуда, и согласится. Не косился же он на тебя?      

– Нет, –   ответил Збышко, – не косился, да в душе он, может, и рад будет, что   Дануська станет моей женой. И то сказать, коли дал он обет, не его грех будет,   что не пришлось исполнить его.      

Вошли ксендз   Вышонек и Дануся, и разговор прервался. Княгиня тотчас стала держать совет с   ксендзом; с жаром начала она рассказывать ему о замысле Збышка, но при первых   же ее словах ксендз перекрестился в изумлении и сказал:      

– Во   имя отца, и сына, и святого духа!.. Да как можно! Ведь рождественский пост!      

– Господи!   Да ведь и впрямь пост! – воскликнула княгиня.      

Воцарилось   молчание; только по удрученным лицам княгини, Дануси и Збышка было видно, каким   ударом явились для них слова отца Вышонека.      

– Так   мне вас жалко, что, будь у меня разрешение, я бы не стал противиться. И   согласия Юранда не стал бы требовать, раз уж вы, милостивая пани, позволяете и   ручаетесь за то, что и князь даст согласие, – вы ведь с князем отец и мать   Мазовии. Но без разрешения епископа не могу. Будь здесь епископ Якуб из   Курдванова, может, он и разрешил бы, хоть и очень суров он, не то что его   предшественник, епископ Мамфиолус, который на все отвечал: «Bene! Bene!"[73]      

– Епископ   Якуб из Курдванова[74]   очень любит и князя, и меня, – сказала княгиня.      

– Вот   я и говорю, что он не отказал бы, к тому же причина есть… Невесте уезжать надо,   а жених болен и может умереть.. Гм! In articulo mortis…[75] Но без разрешения никак   нельзя…      

– Да   уж я бы потом выпросила у епископа Якуба разрешение; как ни суров он, а мне бы   не отказал… Ручаюсь, не отказал бы.      

Ксендз   Вышонек, который был человеком добрым и мягким, ответил ей:      

– Слово   помазанницы божией – великое слово… Боюсь я епископа, но слово ваше – великое   слово!.. Жених мог бы обещать что-нибудь на кафедральный собор в Плоцке… Не   знаю… Все-таки, пока не придет разрешение, грех будет, и на моей только совести   грех… Гм! Велик бог милостию, и ежели кто не ради собственной выгоды согрешит,   а над людской бедою сжалится, скорее простится ему этот грех! И все-таки грех   будет… А ну, как епископ упрется, кто даст мне тогда отпущение?      

– Не   станет епископ упираться! – воскликнула княгиня.      

– У   Сандеруса, – сказал Збышко, – того, что со мной приехал, есть готовые   отпущения каких угодно грехов.      

Может,   ксендз Вышонек и не очень-то верил в индульгенции Сандеруса, но он рад был хоть   за это ухватиться, лишь бы только помочь Збышку и особенно Данусе, которую он   знал с малых лет и очень любил. Подумав, что в самом худшем случае на него   могут наложить епитимью, он обратился к княгине и сказал:      

– Пастырь   я ваш, но и слуга княжий. Как прикажете поступить, милостивая пани?      

– Не   приказывать я хочу, а просить, – возразила княгиня. – Ведь, коли есть   у Сандеруса отпущения…      

– У   Сандеруса-то они есть. Да вот как с епископом быть? В Плоцке на соборе он с канониками   выносит нам суровые приговоры.      

– Епископа   вы не бойтесь. Слыхала я, что возбраняет он ксендзам носить мечи и самострелы   да своевольничать, но добро творить не возбраняет.      

Ксендз   Вышонек поднял очи горе и воздел руки.      

– Да   будет по воле вашей.      

Все развеселились,   услышав эти слова. Збышко снова приподнялся, опершись на подушки, а княгиня,   Дануся и отец Вышонек сели у его постели и стали «держать совет», как устроить   это дело. Решили сохранить все в тайне, чтобы в доме ни одна живая душа ничего   не знала; решили также, что и Юранд ничего не должен знать, пока сама княгиня   не расскажет ему обо всем в Цеханове. Ксендз Вышонек должен был написать ему   письмо от княгини с просьбой незамедлительно прибыть в Цеханов, где и лекарства   для него найдутся получше, и не так он будет томиться в одиночестве. Решили,   наконец, что Збышко и Дануся поисповедаются, а обвенчает их отец Вышонек ночью,   когда все лягут спать.      

Збышко   подумал было, не взять ли в свидетели брака оруженосца-чеха, но, вспомнив, что   получил его от Ягенки, оставил свое намерение. На одно короткое мгновение как   живая предстала она перед его взором, ему привиделось ее румяное лицо, ее   заплаканные глаза, почудился ее просительный голос: «Не делай этого, не плати   мне за добро злом, за любовь горькою обидою!» Глубокая жалость пронизала вдруг   его сердце, он почувствовал, что причинит ей тяжкое горе, что не найдет она   после этого утешения ни под згожелицким кровом, ни в глухом бору, ни в чистом   поле, не найдет его ни в дарах аббата, ни в любви Чтана и Вилька. И сказал он   ей мысленно: «Дай бог и тебе, девушка, счастья, ничего не могу я поделать, хоть   и рад был бы звезды для тебя с неба снять». И мысль о том, что он не в силах   ничего изменить, принесла ему даже облегчение, и он снова обрел утраченное   спокойствие и снова стал думать только о Данусе и о венчании.      

Однако   без помощи чеха он не мог обойтись; решив умолчать о предстоящем событии, он   велел позвать своего оруженосца.      

– Я   сегодня, – сказал Збышко чеху, – должен исповедаться и причаститься,   так ты одень меня так, будто идти мне в королевские покои.      

Чех   испугался и испытующе посмотрел на Збышка; тот понял его и сказал:      

– Ты   не бойся, люди не только перед смертью исповедуются; а тут и праздники на носу,   отец Вышонек и княгиня уедут в Цеханов, и ближе чем в Прасныше ксендза не   найдешь.      

– А   вы, ваша милость, не поедете? – спросил оруженосец.      

– Выздоровею,   так поеду, но все это в воле божьей.      

Чех   успокоился, достал из короба и принес тот самый добытый в бою белый, шитый   золотом полукафтан, который Збышко всегда надевал в торжественных случаях, и   красивый коврик покрыть ноги и постель; затем с помощью двух турок он приподнял   Збышка, умыл его, причесал и повязал алой повязкой его длинные волосы;   полюбовавшись на дело рук своих, чех помог господину опереться на красные   подушки и сказал:      

– Если   бы, ваша милость, вы могли пуститься в пляс, так хоть свадьбу играй.      

– Пришлось   бы обойтись без пляски, – улыбаясь, ответил Збышко.      

А   княгиня в это время раздумывала в своей горнице, во что бы нарядить Данусю; для   нее, как для женщины, это было дело чрезвычайной важности: не могла же она   допустить, чтобы ее дорогая воспитанница пошла под венец в будничном платье.   Служанки, которым тоже было сказано, что девушка будет исповедоваться и поэтому   должна быть в белом, легко нашли в сундуке белое платье; но головку невесты   убрать было нечем. Непонятная печаль овладела сердцем княгини, когда она об   этом подумала.      

– Где   же мне, – запричитала она, – найти для тебя, сиротки, рутовый веночек   в этом бору! Ни цветика тут, ни листика, разве только мох зеленый под снегом.      

А   Дануся, стоя с распущенными косами, тоже запечалилась, что нет для нее веночка;   однако через минуту она показала на гирлянды из бессмертников, которыми были   увешаны стены горницы, и сказала:      

– Хоть   из них бы сплести веночек, ведь ничего другого не найти нам тут, а Збышко   возьмет меня и в таком венке.      

Опасаясь   дурного предзнаменования, княгиня сперва не хотела; но в доме, куда приезжали   только на охоту, не было никаких цветов, и пришлось удовольствоваться   бессмертниками. Тем временем пришел ксендз Вышонек, он уже поисповедовал Збышка   и увел теперь на исповедь Данусю; потом спустилась глухая ночь. Слуги после   ужина легли по приказу княгини спать. Посланцы Юранда улеглись кто в людской,   кто в конюшнях с лошадьми. Вскоре на людской половине погасли, подернувшись   пеплом, лучины, и в лесном доме воцарилась мертвая тишина; одни только собаки   лаяли порой на волков в сторону бора.      

Но у   княгини, отца Вышонека и Збышка по-прежнему горел огонь, отбрасывая красные отсветы   на покрытый снегом двор. Объятые тревогой и проникнутые торжественностью   предстоящей минуты, княгиня с Данусей, Збышко и ксендз бодрствовали в тишине,   прислушиваясь к биению собственных сердец. После полуночи княгиня взяла Данусю   под руку и повела ее в горницу Збышка, где отец Вышонек ждал уже с причастием.   В камине у Збышка пылал яркий огонь, и при неверном его свете юноша увидел   Данусю, побледневшую от бессонницы, с венком из бессмертников на челе,   наряженную в тяжелое, белое, спускающееся до полу платье. От волнения девушка полузакрыла   глаза, ручки у нее повисли вдоль платья, и изумленному Збышку она так живо   напомнила изображенье с костельного окна, что ему даже подумалось, будто не   земную девушку, а бесплотного духа должен он взять себе в жены. Еще больше   овладела им эта мысль, когда она опустилась на колени для причащения и, сложив   руки, откинула голову назад и совсем закрыла глаза. Она показалась ему умершей,   и сердце его сжалось от страха. Однако это длилось одно лишь мгновение. Услыхав   возглас ксендза: «Ecce Agnus Dei"[76]   Збышко сосредоточился, и мысли его устремились к богу. В горнице слышен был   только торжественный голос отца Вышонека: «Domine, non sum dignus"[77], треск дров   и вместе с тем жалобный неумолчный стрекот сверчков в щелях камина. За окнами   поднялся ветер, зашумел в заснеженном лесу и тут же смолк.      

Збышко и   Дануся некоторое время хранили молчание; ксендз Вышонек взял тем временем чашу   и отнес ее в домовую часовенку. Через минуту он вернулся, но уже не один, а с   господином де Лоршем; на лицах у всех изобразилось удивление; заметив это,   ксендз сперва приложил палец к губам, словно опасаясь, как бы кто-нибудь не   издал возгласа изумления, а затем сказал:      

– Я   подумал, что лучше, если будет два свидетеля бракосочетания; но предупредил   сперва обо всем этого рыцаря, и он поклялся мне рыцарской честью и   аквисгранскими святынями хранить все в тайне, пока не минует в этом надобность.      

Господин   де Лорш сперва преклонил колено перед княгиней, затем перед Данусей; поднявшись   с колен, он замер в молчании, одетый в торжественные доспехи, по сгибам которых   скользили красные отблески пламени, высокий, неподвижный, охваченный восторгом   от лицезрения девушки в белом с венком бессмертников на челе, которая и ему   показалась ангелом, сошедшим с окна готического храма.      

Но вот   ксендз подвел Данусю к постели Збышка и, покрыв им руки епитрахилью, начал   обычный обряд. По доброму лицу княгини катились слезы, но душа ее в эту минуту   была спокойна – она думала, что совершает добрый поступок, соединяя этих двух   чудных и невинных детей. Господин де Лорш снова опустился на колени и, опершись   обеими руками на рукоять меча, казался рыцарем, которому явилось виденье, а   Збышко и Дануся повторяли по очереди за ксендзом слова: «Я… беру… тебя себе…» –   и словам этим, тихим и сладостным, вторил стрекот сверчков и треск дров в   камине. Когда обряд венчания кончился, Дануся упала к ногам княгини, которая благословила   молодых и, вверив их покровительству небесных сил, сказала:      

– Возвеселитесь   теперь, ибо она принадлежит тебе, а ты ей.      

Тогда   Збышко прогянул Данусе свою здоровую руку, а она обвила его шею, и с минуту   слышно было только, как они, приникнув устами к устам, повторяют друг другу:      

– Ты   моя, Дануська!      

– Ты   мой, Збышко!      

Но от   чрезмерного волнения Збышко скоро ослабел и, опустившись на подушки, стал   тяжело дышать. Однако он не лишился чувств и, по-прежнему улыбаясь Данусе,   вытиравшей ему лицо, покрытое холодным потом, все повторял: «Ты моя,   Дануська», – а она всякий раз склоняла свою непокрытую головку. Увидев эту   картину, господин де Лорш окончательно растрогался и заявил, что ни в одной   стране ему не приходилось встречать таких чувствительных сердец и что поэтому   он даст торжественную клятву драться пешему или конному с любым рыцарем,   чародеем или огненным змием, который посмеет помешать их счастью. Он и в самом   деле тут же поклялся в этом на крестообразной рукояти своей мизерикордии, то   есть небольшого меча, который служил рыцарям для добивания раненых. Княгиня и   ксендз Вышонек были призваны им в качестве свидетелей этой клятвы.      

Княгиня,   которая не могла себе представить свадьбу без веселья, принесла вино – и все   стали пить. Текли часы ночи. Переборов слабость, Збышко снова привлек к себе   Данусю и сказал:      

– Коли   отдал мне тебя господь бог, никто не отнимет тебя у меня; но жаль мне, что ты   уезжаешь, ягодка моя красная.      

– Я   приеду с батюшкой в Цеханов, – ответила Дануся.      

– Только   бы ты не захворала или иная беда не стряслась над тобой… Храни тебя бог от всякой   напасти… Я знаю, ты должна ехать в Спыхов!.. Эх!.. Благодарение богу и   милостивой пани, ты уже моя, а уж раз мы связаны узами брака, нас ничто теперь   не разлучит.      

Тайно,   ночною порой, они обвенчались, и скоро уж надо было им расставаться, поэтому порой   странная тоска охватывала не одного только Збышка, но и всех остальных.   Разговор обрывался. Время от времени притухало пламя в камине, и головы   погружались во мрак. Ксендз Вышонек подкидывал тогда на горящие угли новых   поленьев и, когда сырые дрова начинали жалобно сипеть, говорил:      

– Чего   жаждешь ты, душа, страждущая в огне чистилища?      

Ему   отвечали сверчки, потом пламя, вспыхнув, вырывало из мрака бессонные лица,   отражалось в доспехах господина де Лорша и озаряло белое платье и бессмертники   на голове Дануси.      

Собаки   во дворе снова стали лаять в сторону бора так, как лают они всегда на волков.      

Текли   часы ночи, все чаще воцарялось молчание, и княгиня сказала наконец:      

– Господи!   Чем так сидеть после венчания, так лучше было бы пойти спать; но раз уж нам   надо бодрствовать до утра, так перед отъездом сыграй же, ягодка, нам со Збышком   еще раз на лютне.      

Дануся,   усталая и сонная, рада была встряхнуться – она тотчас побежала за лютней и, вернувшись   через минуту, села с нею у постели Збышка.      

– Что   же мне сыграть вам? – спросила она.      

– Что   сыграть? – переспросила княгиня. – Что ж, как не ту песенку, которую   ты пела в Тынце, когда Збышко увидал тебя в первый раз!      

– Помню,   помню я эту песенку и до гроба ее не забуду, – сказал Збышко. –   Бывало, как услышу где, так слезы у меня из глаз и польются.      

– Так   я спою! – сказала Дануся.      

И тотчас   стала перебирать струны лютни и, закинув, как всегда, головку, запела:      

Ах,   когда б я пташкой Да летать умела, Я бы в Силезию К Ясю улетела.      

Сиротинкой   бедной На плетень бы села:      

«Глянь   же, мой соколик, Люба прилетела!..»      

Вдруг   голос у нее пресекся, губы задрожали, и слезы брызнули из глаз и потекли по щекам.   Минуту она пыталась успокоиться, но не смогла и расплакалась так же горько, как   тогда, в краковской темнице, когда в последний раз пела эту песенку Збышку,   думая, что завтра ему снесут голову с плеч.      

– Дануська,   что с тобой, Дануська? – спрашивал Збышко.      

– Чего   ты плачешь? Что это за свадьба? – воскликнула княгиня. – Ну, чего ты?      

– Не   знаю, – рыдая, ответила Дануська, – так мне что-то тоскливо!.. Так   жаль… Збышка и вас…      

Все   встревожились и стали ее успокаивать, стали толковать ей, что уезжает она ненадолго,   что еще на праздниках все они съедутся с Юрандом в Цеханове. Збышко снова обнял   ее, прижимал ее к груди и осушал губами слезы у нее на глазах; и все же сердца   у всех сжались в тревоге – и в тревоге текли для них эти ночные часы.      

Вдруг во   дворе раздался такой неожиданный пронзительный скрип, что все вздрогнули.   Вскочив со скамьи, княгиня воскликнула:      

– Боже   мой! Это колодезные журавли! Поят коней!      

А ксендз   Вышонек посмотрел в окно, в котором стеклянные шарики начали уже светлеть, и   произнес:      

– Чуть   брезжит заря, день занимается. Ave Maria, gratia plena[78].      

И вышел   из горницы; вернувшись через некоторое время, он сказал:      

– Светает,   но день будет хмурый. Это люди Юранда поят коней. Пора в дорогу, бедняжка!..      

При этих   словах княгиня и Дануся громко разрыдались и запричитали вместе со Збышком, как   причитают при расставанье простые люди; это был как бы обрядовый плач, и звучал   он и как жалоба, и как песня, которая у простых душ льется так же естественно,   как слезы льются из глаз.      

Ой, да   не помочь плачем, слезами, Да когда ты расстаешься с нами, Да пришла наша   година, Да горька наша судьбина, Ой, да прости-прощай!      

В   последний раз привлек к себе Збышко Данусю и сжимал ее в объятиях, пока не   захватило у него дух и пока княгиня не оторвала от него жену, чтобы одеть ее в   дорогу.      

Тем   временем совсем рассвело. Все пробудились в доме, поднялась суета. К Збышку   вошел чех справиться об его здоровье и узнать, какие будут распоряжения.      

– Придвинь   постель к окну! – велел ему рыцарь.      

Чех   легко придвинул постель к окну, но, когда Збышко велел ему отворить окно, он   удивился, однако выполнил и этот приказ, только укрыл господина своим кожухом,   так как на дворе хоть и пасмурно было, но холодно и падал мягкий, обильный   снег.      

Збышко   стал смотреть в окно. Сквозь хлопья снега, летевшие из тучи, он увидел на дворе   санки; их окружали слуги Юранда верхом на лохматых лошадях, от которых   поднимался пар. Все слуги были вооружены, у кое-кого поверх кожухов были надеты   даже кольчуги, в которых отражались бледные лучи хмурого дня. Лес совсем закрыла   снежная пелена; плетни и ворота были едва видны.      

Дануся,   уже закутанная в кожушок и лисью шубу, еще раз прибежала в горницу к Збышку,   еще раз обвила его шею и сказала ему на прощанье:      

– Хоть   я и уезжаю, но я твоя.      

А он   целовал ей руки, щеки и глаза, которые едва виднелись из-под лисьего меха, и   говорил:      

– Храни   тебя бог! Счастливой дороги! Моя ты теперь, моя до гроба!      

Когда   Данусю снова оторвали от него, он приподнялся, насколько мог, приник головой к   окну и смотрел; сквозь снежную пелену он видел, как Дануся садилась на санки,   как княгиня долго сжимала ее в объятиях, как целовали ее придворные дамы и как   ксендз Вышонек крестил ее на дорогу. Перед самым отъездом она еще раз   обернулась к нему и протянула руки:      

– Оставайся   с богом, Збышко!      

– Дай   бог увидеться с тобой в Цеханове.      

Но снег   падал такой обильный, словно хотел все заглушить и все от них заслонить, и последние   слова долетели до них так смутно, что обоим им показалось, будто они зовут друг   друга уже издалђка.      

 XXVI      

       

После   снежных метелей ударил мороз, и дни наступили ясные, солнечные. Днем леса искрились   на солнце, реки сковало льдом, и болота застыли. Стояли ясные ночи, когда мороз   так крепчал, что деревья оглушительно трещали в лесу; птицы жались к жилью; на   дорогах стало опасно от волков, которые собирались в стаи и нападали не только   на одиноких путников, но и на целые деревни. Однако народ, греясь у очагов в   дымных хатах, радовался морозной зиме, предсказывая урожайный год, и весело   ждал святок, которые вскоре должны были наступить. Лесной дом князя опустел.   Княгиня с двором и ксендзом Вышонеком уехала в Цеханов. Збышку уже стало   гораздо лучше; все же он еще не настолько окреп, чтобы сесть на коня, и остался   поэтому в лесном доме со своими людьми, Сандерусом, оруженосцем-чехом и   княжьими слугами, за которыми надзирала почтенная шляхтянка, исполнявшая   обязанности хозяйки.      

Но душой   рыцарь рвался к молодой жене. Невыразимо сладкой была для него мысль, что   Дануся уже принадлежит ему и что никто ее у него не отнимет, но, когда он думал   об этом, тоска еще больше томила его. По целым дням вздыхал он, ожидая той   минуты, когда сможет покинуть лесной дом, и раздумывая о том, что же тогда   делать, куда ехать и как снискать расположение Юранда. Порой его охватывала   страшная тревога, и все же будущность представлялась ему сплошным праздником.   Любить Дануську и сбивать шлемы с павлиньими перьями – таков его удел. Ему   хотелось иногда поговорить об этом с чехом, которого он полюбил, однако он   заметил, что, преданный всей душой Ягенке, чех неохотно говорит о Данусе, да и   Збышко был связан тайной и не мог открыться ему.      

Здоровье   его улучшалось с каждым днем. За неделю до сочельника он впервые сел на коня и,   хотя чувствовал, что в доспехах не смог бы этого сделать, все же приободрился.   Он думал, что в ближайшее время ему не придется надевать панцирь и шлем, а   впрочем, надеялся, что вскоре у него станет сил и на это. Чтобы убить время, он   пробовал в горнице поднимать меч, и это ему удавалось, только секира оказалась   пока тяжела, да и то он считал, что, ухватившись обеими руками за рукоять, смог   бы уже нанести меткий удар.      

Наконец,   за два дня до сочельника, он велел готовить сани и седлать коней и сказал чеху,   что они едут в Цеханов. Верный оруженосец немного обеспокоился, тем более что   на дворе стоял трескучий мороз, но Збышко отрезал:      

– Не   суй нос не в свое дело, Гловач (так называл он чеха на польский лад). Нечего   нам тут делать, а и захвораю я, так в Цеханове будет кому за мной присмотреть.   Да и поеду я не верхом, а на санях, в сено зароюсь да укроюсь шкурами и только   перед самым Цехановом сяду на коня.      

Так он и   сделал. Чех уже постиг нрав своего молодого господина и знал, что ему слова нельзя   сказать поперек, а не выполнить приказ – и подавно, так что через час они уже   тронулись в путь. Перед отъездом Збышко увидел, что Сандерус усаживается со   своим коробом на сани.      

– Что   это ты прицепился ко мне, как репей? – спросил он у торговца   индульгенциями. – Ты же говорил, что хочешь в Пруссию.      

– Говорить-то   я говорил, – ответил Сандерус, – да как же мне одному идти по такому   снегу? Первая звезда взойти не успеет, как меня волки съедят, а тут мне тоже   нечего делать. Лучше уж я в городе стану учить людей благочестию, оделять их   святыми товарами и спасать из сетей диавола, как обещал в Риме отцу всех   христиан. Да и крепко полюбились вы мне, ваша милость, и не брошу я вас до   самого отъезда в Рим, а может статься, что и услугу какую-нибудь придется вам   оказать.      

– Он   за вас, пан, всегда готов выпить и закусить, – сказал чех, – и больше   всего рад оказать вам эту услугу. Но ежели в праснышском лесу нападет на нас   целая стая волков, так мы бросим им его на съедение, больше он ни на что не   годен.      

– Смотрите,   как бы у вас грешное слово к устам не примерзло, – отрезал   Сандерус, – а то такие сосульки тают только в огне преисподней.      

– Эва! –   ответил Гловач, поглаживая рукавицей свои едва пробивающиеся усики. – Я   сперва попробую пива подогреть на привале, а тебе не дам.      

– А   нам заповедано: жаждущего напои. Еще один грех!      

– Ну,   тогда я дам тебе ведро воды, а пока получай то, что есть у меня под рукой.      

С этими   словами он набрал полные пригоршни снега и швырнул Сандерусу в бороду; однако   тот увернулся и сказал:      

– Не   нужны вы вовсе в Цеханове, там уже медвежонка научили в снежки играть.      

Так они   переругивались, хотя оба пришлись по нраву друг другу. Сандерус потешал Збышка   и даже как будто сильно к нему привязался, поэтому молодой рыцарь не стал   запрещать этому чудаку ехать с ним дальше. Итак, в ясное утро они выехали из   лесной усадьбы; мороз стоял такой сильный, что лошадей пришлось покрыть   попонами. Все кругом потонуло в снегу. Кровли хат едва виднелись из-под снега,   и порой казалось, что дым поднимается прямо из белых сугробов и столбом   уносится к небесам, розовея от утренней зари и раскидываясь вверху рыцарским   султаном.      

Чтобы не   терять сил, да и укрыться от мороза под сеном и шкурами, Збышко ехал на санях.   Он велел Гловачу пересесть на сани и на случай нападения волков держать   наготове самострел, а пока весело с ним разговаривал.      

– В   Прасныше, – сказал Збышко, – мы только покормим лошадей да погреемся   и сейчас же поедем дальше.      

– В   Цеханов?      

– Сперва   в Цеханов поклониться князю и княгине и помолиться богу.      

– А   потом? – спросил Гловач.      

Збышко   улыбнулся и ответил:      

– Кто   знает, может, потом и в Богданец.      

Чех   удивленно посмотрел на своего господина. В голове у него мелькнула мысль, уж не   отказался ли он от дочки Юранда. Это было похоже на правду, потому что Дануся   уехала, а в лесном доме князя до ушей чеха дошел слух о том, что пан из Спыхова   не соглашается отдать дочку за молодого рыцаря. Обрадовался добрый оруженосец;   хоть он сам любил Ягенку, но для него она была словно звезда в небе, и рад он   был добыть ей счастье даже ценою собственной крови. Збышка он тоже полюбил и   всей душой желал служить им обоим до смерти.      

– Так   это вы, ваша милость, останетесь уже в своих владениях? – весело спросил   он.      

– Как   же мне оставаться в своих владениях, – возразил Збышко, – коли я   послал вызов крестоносцам, а еще раньше Лихтенштейну? Де Лорш говорил, что   магистр будто бы хочет пригласить короля в гости в Торунь, так я присоединюсь   тогда к королевской свите: авось пан Завиша из Гарбова или пан Повала из Тачева   испросят для меня позволения у короля драться с этими монахами. Те, наверно,   выйдут на бой с оруженосцами, так что и тебе придется с ними сразиться.      

– Иначе   одна бы мне дорога была – тоже в монахи, – сказал чех.      

Збышко   посмотрел на него с удовлетворением.      

– Круто   придется тому, кто подвернется тебе под секиру. Дал тебе бог страшную силу, но   ты бы худо поступил, если бы зря стал похваляться ею, – истинному   оруженосцу приличествует смирение.      

Чех   закивал головой в знак того, что не будет зря похваляться своей силой, но и не   пожалеет ее в бою против немцев, а Збышко по-прежнему улыбался, но уже не   оруженосцу, а собственным мыслям.      

– То-то   старый пан обрадуется, как мы воротимся, – сказал после минутного молчания   Гловач. – В Згожелицах тоже будут рады.      

Ягенка,   как живая, встала перед взором Збышка, словно тут вот, рядом, сидела с ним на санях.   Всегда так бывало, что, неожиданно вспомнив девушку, он видел ее как наяву.      

«Нет, –   подумалось ему, – не будет она рада, потому что ворочусь я в Богданец, да   только с Дануськой, а она пускай за другого выходит…» В это мгновение Збышку   представились Вильк из Бжозовой и молодой Чтан из Рогова      

– и   так горько вдруг ему стало, что она может достаться кому-нибудь из них. «Уж   лучше бы она кого другого нашла, – подумал он про себя, – ведь им бы   только лакать пиво да в зернь играть, а она хорошая девушка» Подумал он и о   том, что дядя очень огорчится, когда обо всем узнает, однако тотчас утешился, вспомнив,   что для Мацька всего важнее были род да богатство, которое могло бы поднять   значение рода. Правда, Ягенку взять – на меже жениться, зато Юранд был богаче   Зыха из Згожелиц, и легко было предугадать, что Мацько недолго будет сердиться   на племянника, тем более что старик знал о его любви к Дануське и о том, чем он   ей обязан… Поворчит-поворчит, да и перестанет, еще рад будет потом и Дануську   станет любить, как родную дочь!      

И вдруг   в сердце Збышка шевельнулось чувство любви к дяде и тоски по этому суровому человеку,   который любил и берег его как зеницу ока; в битвах защищал его больше, чем   самого себя, для него захватывал добычу, для него наживал богатство. Двое их   было – одиноких – на свете! Даже родственников не было у них, разве такие   дальние, как аббат, и, когда им, бывало, приходилось расставаться, они друг без   друга места себе не находили, особенно старик, которому для себя ничего уже не   было надобно.      

«Ох, и   рад же он будет, ох, и рад! – повторял про себя Збышко. – Я бы одного   только хотел: чтобы Юранд принял меня так, как примет дядя».      

И он   попытался представить себе, что скажет и что сделает Юранд, когда дознается про   то, что Дануська с ним обвенчалась. Мысль об этом беспокоила Збышка, а впрочем,   не очень – дело-то ведь было сделано. Неприлично было бы Юранду вызывать его на   поединок, а уж если бы он очень уперся, Збышко мог бы сказать ему:   «Соглашайтесь, покуда честью вас просят, а нет, так ведь ваше право над   Дануськой людское, а мое божье, и не ваша она теперь, а моя». Слыхал он как-то   от одного причетника, сведущего в писании, что жена должна оставить отца своего   и матерь свою и прилепиться к мужу, и полагал, что право на его стороне. Он не   думал, однако, чтобы у них с Юрандом дело дошло до ссоры и вражды, и полагал,   что много помогут тут просьбы Дануси, а пожалуй, еще больше вмешательство   князя, которому Юранд был подвластен, и княгини, которую он любил как опекуншу   своей дочери.      

В   Прасныше путникам посоветовали остаться на ночлег и предупредили, что волки от   сильных морозов сбились в огромные стаи и нападают даже на целые обозы. Однако   Збышко не обратил на это внимания, к тому же в корчме он случайно встретил   нескольких мазовецких рыцарей, которые со слугами тоже направлялись к князю в   Цеханов, и нескольких вооруженных купцов из самого Цеханова, которые   возвращались с товаром из Пруссии. Для такой кучи народу волки не могли   представлять опасности, и все они целым поездом выехали в ночь несмотря на то,   что к вечеру подул ветер, нагнал туч и началась поземка. Ехали, держась близко   друг к другу, но так медленно, что Збышко начал опасаться, что они не поспеют к   сочельнику. Местами, где лошади совсем увязали в снегу, приходилось расчищать   путь. По счастью, лесом шла торная дорога. Однако путники завидели Цеханов,   когда уже совсем сгустились сумерки.      

Если бы   не огни, пылавшие на холме, где строился замок, путники под городом, быть   может, долго кружили бы во мгле, слушая завывание вьюги и не догадываясь, что   они уже достигли цели. Никто из спутников Збышка толком не знал, зажгли ли эти   огни в сочельник для гостей или по какому-нибудь старому обычаю, да и никто из   них сейчас не думал об этом, все помышляли только об одном: как бы поскорее   укрыться в стенах города.      

А вьюга   меж тем все крепчала. Пронизывающий холодный ветер нес целые тучи снега, гнул   деревья, ревел, свирепствовал, срывал целые сугробы, взвивал и кружил снежную   пыль, занося сани и лошадей; словно острым песком, хлестал путников по лицу,   забивал дыхание, не давал говорить. Не стало слышно бубенчиков, подвешенных к   дышлам, а в вое и свисте бури зазвучали какие-то жалобные голоса: то ли вой   волков, то ли отдаленное конское ржание, то ли полный ужаса зов о помощи.   Измученные лошади все теснее жались друг к дружке и шли все медленнее.      

– Вот   это метель так метель! – сказал, задыхаясь, чех. – Счастье, пан, что   город уж близко и огни горят, иначе пришлось бы нам худо.      

– Кого   непогода застигла в поле, тому смерть, – заметил Збышко, – да я уж и   огней не вижу.      

– Мгла   такая, что и огню не пробиться. А может, раскидало дрова и уголья.      

На   других санях купцы и слуги тоже толковали о том, что, коли непогода застигла   кого далеко от жилья, не услыхать уж тому наутро колокольного звона. Объятый   внезапно тревогой, Збышко сказал вдруг:      

– А   что, коли Юранд, не дай бог, в дороге!      

Чех,   который силился разглядеть во мгле огни, услыхав слова Збышка, повернул к нему   голову и спросил:      

– Так   это должен был приехать пан из Спыхова?      

– Да.      

– С   панной?      

– Огни   совсем пропали, – произнес Збышко.      

Огни и в   самом деле потухли, зато на дороге у самых саней пявилось несколько всадников.      

– Куда   прешь?! – хватаясь за самострел, крикнул зоркий чех. – Кто вы?      

– Мы   княжьи люди, нас послали на помощь путникам.      

– Слава   Иисусу Христу!      

– Во   веки веков.      

– Проводите   нас в город! – сказал Збышко.      

– Никто   из вас не отстал?      

– Никто.      

– Откуда   едете?      

– Из   Прасныша.      

– Других   путников по дороге не встречали?      

– Не   встречали. Может, на других дорогах найдутся.      

– Люди   посланы на все дороги. Поезжайте за нами. Вы сбились с пути! Берите правее!      

И они   повернули коней. Некоторое время слышен был только вой бури.      

– Много   ли гостей в замке? – спросил через минуту Збышко.      

Ближайший   всадник недослышал и наклонился к Збышку:      

– Что   вы говорите, пан?      

– Я   спрашиваю, много ли гостей у князя и княгини?      

– Гостей,   как всегда, много!      

– А   нет ли пана из Спыхова?      

– Нет,   но его ждут. Люди тоже выехали навстречу.      

– С   плошками?      

– При   таком-то ветре!      

Они не   смогли продолжать разговор, так усилился рев бури.      

– Прямо   шабаш чертей да ведьм! – произнес чех.      

Збышко   велел ему замолчать и не произносить имени черных духов.      

– Разве   ты не знаешь, что в такие праздники черти боятся и прячутся в проруби? Как-то в   сочельник днем рыбаки под Сандомиром нашли одного в неводе: он держал в пасти   щуку, но как заслышал колокольный звон, так и сомлел, а они до звезды били его   палками. Что и говорить, вьюга страшная, но это Христос попустил, видно, хочет,   чтобы завтрашний день показался нам еще радостней.      

– Эва!   Мы уж под самым городом были, а не случись этих людей, плутать бы нам, может,   до полуночи, потому мы с дороги уж сбились, – возразил чех.      

– С   дороги мы сбились потому, что огни погасли.      

Тем   временем они въехали в город. Сугробы на улицах навалило такие, что во многих   местах замело даже окна, вот почему, кружа за городом, путники не могли видеть   огней. В городе было потише. На улицах было пустынно, горожане сидели уже за   ужином. Лишь кое-где перед домами мальчики с вертепом и с козой пели, несмотря   на метель, колядки. На рынке тоже встречались ряженые, они опутались гороховой   соломой и изображали медведей, а так кругом было пусто. Купцы, с которыми ехал   Збышко, остались в городе, а шляхтичи направились к старому замку, где жил   князь; когда они подъехали поближе, замок весело засиял перед ними своими   стеклянными окнами.      

Подъемный   мост через ров был опущен, так как время литовских набегов миновало, а крестоносцы,   предвидя войну с польским королем, сами искали дружбы с мазовецким князем.   Кто-то из княжеских слуг затрубил в рог, и ворота тотчас отворились. У ворот   стояло десятка полтора лучников; но на стенах и у бойниц не было ни живой души   – князь позволил страже оставить посты. Навстречу гостям вышел старый Мрокота,   который приехал в замок два дня назад; он приветствовал гостей от имени князя и   проводил их в покои, где они могли переодеться к столу.      

Збышко   тотчас стал расспрашивать его об Юранде из Спыхова; Мрокота сказал, что Юранда   пока нет, но его ждут, что он обещал приехать, а если бы еще больше   расхворался, то дал бы об этом знать. Все же навстречу ему послали десятка   полтора верховых, потому что такой метели старики не запомнят.      

– Так   он, может, скоро приедет.      

– Может,   и приедет. Княгиня велела поставить для него и панны миски за общим столом.      

Хотя   Збышко всегда немного побаивался Юранда, однако сейчас он обрадовался в душе и   сказал себе: «Пускай делает что хочет, все равно это жена моя приезжает, супруга   моя, дорогая моя Дануська!» Он не верил своему счастью, повторяя эти слова.   Потом ему подумалось, что, может, она уж во всем повинилась отцу, может, он уж   совсем примирился и склонился на ее мольбы тотчас отдать ее Збышку. «Сказать по   правде, что ему остается делать? Человек он умный и знает, что, коли даже не   захочет отдать, я все равно возьму ее, потому что мое право на нее крепче».      

Переодеваясь,   он расспрашивал Мрокоту о здоровье князя и особенно княгини, которую еще в   Кракове полюбил как родную мать. Он обрадовался, узнав, что в замке все здоровы   и веселы, хотя княгиня очень тоскует по своей веселой певунье. Играет ей теперь   на лютне Ягенка, которую княгиня тоже любит, но не так, как Данусю.      

– Какая   Ягенка? – спросил в удивлении Збышко.      

– Ягенка   из Длуголяса, внучка старого пана из Длуголяса. Красивая девушка, в нее лотарингский   рыцарь влюбился.      

– Так   господин де Лорш здесь?      

– А   где же ему еще быть? Он приехал из лесного дома князя и живет себе тут   припеваючи. У нашего князя всегда полно гостей.      

– Я   буду рад повидаться с ним, это рыцарь без упрека.      

– Он   тоже вас любит. Однако пойдемте, а то князь с княгиней уж за стол садятся.      

Они   пошли в застольную. Там пылал в двух каминах огонь, который поддерживали слуги,   и было полным-полно гостей и придворных. Князь вошел первый в сопровождении   воеводы и нескольких приближенных. Збышко земно ему поклонился, а затем   поцеловал руку.      

Князь   обнял его голову, затем отвел в сторону и сказал:      

– Я   обо всем уже знаю. Сперва я гневался, что вы сделали это без моего позволения,   да ведь, сказать по правде, и времени-то у вас не было – я ведь был тогда в   Варшаве и святки хотел там провести. А дело известное, коли баба чего захочет,   и не думай противиться, все равно ничего не добьешься. Княгиня о вас как мать   родная заботится, а мне, чем противиться, лучше ей угодить, чтобы она поменьше   слез лила и печалилась.      

Збышко   опять земно поклонился князю.      

– Дай   бог, ваша милость, отблагодарить вас.      

– Слава   богу, ты уже здоров. Скажи же княгине, что я принял тебя милостиво, она обрадуется!   Боже ты мой! Ее радость – моя радость! Юранду я за тебя тоже словечко замолвлю,   думаю, он даст свое согласие – он ведь тоже любит княгиню.      

– Хоть   и не захочет он дать своего согласия, мое право выше.      

– Твое   право выше, и он должен дать свое согласие, но может не дать вам своего родительского   благословения. Силой его у Юранда не вырвешь, а без родительского благословения   не будет вам и божьего благословения.      

Збышко,   который об этом ни разу не подумал, очень встревожился. Но в эту минуту вошла   княгиня с Ягенкой из Длуголяса и другими придворными паннами, и он поспешил   поклониться ей; княгиня поздоровалась с ним еще милостивее, чем князь, и тотчас   заговорила о том, что ждет приезда Юранда. Мол, и миски поставлены, и людей   навстречу послали проводить гостей до самого замка. Ждать с ужином уже нельзя,   князь этого не любит, да и гости, верно, приедут еще до конца ужина.      

– А   с Юрандом, – говорила княгиня, – все будет, как бог пошлет. Я либо   сегодня же все ему скажу, либо завтра это сделаю после заутрени; князь тоже   обещал замолвить словечко. Упрям Юранд, но не с теми, кого любит, и не с теми,   кому обязан.      

Тут она   стала поучать Збышка, как держаться с тестем, чтобы, не приведи бог, не задеть   и не прогневить его. Она надеялась, что все образуется; однако человек более   искушенный и проницательный, чем Збышко, тотчас уловил бы в ее речах некоторую   тревогу. Может, княгиня потому тревожилась, что пан из Спыхова был человек   крутого нрава, а может, потому, что он так долго не появлялся. Метель на улице   пуще свирепела, и все говорили, что если непогода застигнет кого в поле, то его   ждет верная гибель; но княгине думалось, что Дануська могла повиниться во всем   отцу, а тот оскорбился и решил вовсе не приезжать в Цеханов. Впрочем, княгиня   ничего не сказала об этом Збышку, да и времени уже не было: слуги стали вносить   кушанья и расставлять их на столе. Збышко успел еще склониться к ее ногам и   спросить:      

– А   если они приедут, как же тогда будет, милостивая пани? Мрокота сказал мне, что   для Юранда есть отдельная горница, где найдется сено и для оруженосцев. А как   же?..      

Княгиня   рассмеялась, хлопнула его легонько перчаткой по лицу и сказала:      

– Перестань!   Это еще что? Ишь ты какой!      

И отошла   к князю, которому приближенные уже придвинули кресло. Один из них подал сперва   князю плоское блюдо, полное тонко нарезанных лепешек и облаток, которыми князь   должен был оделить гостей, придворных и слуг. Другое такое же блюдо держал для   княгини красивый юноша, сын сохачевского каштеляна. По другую сторону стола   стал ксендз Вышонек, который должен был освятить расставленные на душистом сене   яства. Внезапно в дверях показался человек весь в снегу и громко крикнул:      

– Милостивый   пан!      

– Что   такое? – спросил князь, недовольный тем, что нарушается обряд.      

– На   радзановской дороге совсем замело каких-то путников. Надо побольше людей, чтобы   отрыть их.      

Все   испугались, встревожился и князь и, обратившись к сохачевскому каштеляну,   крикнул:      

– Верховых   с лопатами, живо!      

Затем к   вестнику:      

– Много   людей замело?      

– Мы   не могли узнать. Метель страшная. Есть лошади и сани. Много слуг.      

– Не   знаете, чьи слуги?      

– Говорят,   пана из Спыхова.      

 XXVII      

       

Услыхав   печальную весть, Збышко, даже не спросясь у князя, бросился в конюшню и велел   седлать коней. Чех, как оруженосец благородного происхождения, находился в   застольной, он едва успел сбегать за теплой лисьей шубой своему господину;   будучи человеком умным, он и не пытался удержать его, так как знал, что это   бесполезно, а промедление может быть смерти подобно. Вскочив на другого коня,   чех схватил у привратника несколько факелов, и они тотчас двинулись в путь   вместе с княжьими слугами, которых быстро снарядил старый каштелян. За воротами   всадников окутала непроницаемая тьма; но метель как будто поутихла. За городом   они, может, сбились бы с пути, если бы не тот человек, который первый дал знать   о несчастье: при нем была собака, которая уже знала дорогу, и он быстро и   уверенно ехал вперед. В чистом поле ветер снова стал хлестать в лицо всадникам,   которые уже пустили коней вскачь. Дорогу замело, местами лежали такие сугробы,   что приходилось замедлять бег, так как кони уходили в снег по самое брюхо.   Княжьи слуги зажгли факелы и плошки и ехали в дыму и в пламени, а ветер дул с   такой силой, словно хотел оторвать от смолистых щепок клочья дыма и языки   пламени и умчать их в поля и леса. Путь был дальний; всадники миновали уже   селения близ Цеханова и Недзбож, а затем свернули на Радзанов. За Недзбожем   буря и в самом деле стала утихать. Порывы ветра были уже слабее и не несли с   собою туч снега. Небо посветлело. Некоторое время еще валил снег, но вскоре и   он перестал падать. Затем в разрывах туч кое-где блеснули звезды. Кони   зафыркали, всадники вздохнули с облегчением. Звезд показывалось все больше,   мороз крепчал. Спустя некоторое время метель совсем прекратилась.      

Господин   де Лорш, который ехал рядом со Збышком, стал его успокаивать; он говорил, что в   минуту опасности Юранд несомненно подумал прежде всего о спасении дочери, и   если даже все замерзнут, то ее они непременно найдут живую и даже, может,   спящую под шкурами. Збышко плохо понимал, что де Лорш говорит ему, да и времени   для этого уже не было, так как провожатый, ехавший впереди, свернул с дороги.      

Молодой   рыцарь выехал вперед и спросил:      

– Почему   мы сворачиваем?      

– Их   замело не на дороге, а вон там! Видите, пан, вон тот ольшаник?      

Он   показал рукой на заросли, темневшие вдали, которые можно уже было различить на   снежной равнине, так как диск луны пробился сквозь тучи и ночь стала ясной.      

– Видно,   сбились с дороги.      

– Сбились   с дороги и кружили у реки. В метель и в бурю это часто случается. Кружили, кружили,   покуда кони не остановились.      

– Как   же вы их нашли?      

– Собака   привела.      

– Хат   поблизости нет?      

– Есть,   только по ту сторону реки. Тут недалеко Вкра.      

– Гони! –   крикнул Збышко.      

Но   приказать было легче, чем выполнить приказание, – хотя мороз и крепчал, но   на лугу свежевыпавший, глубокий и сыпучий снег еще не смерзся, кони   проваливались выше колен, и подвигаться вперед приходилось медленно. Внезапно   до слуха всадников донесся лай собаки, впереди замаячил толстый и кривой ствол   ивы, над которым в лунном сиянии блестела крона безлистых ветвей.      

– Те   подальше, – сказал провожатый, – неподалеку от ольшаника; но и тут   кто-то есть.      

– Под   ивой сугроб. Ну-ка, посветите!      

Несколько   княжьих слуг соскочили с коней и стали светить факелами; вскоре один из них   крикнул:      

– Человек   под снегом! Вон видна голова!      

– А   вот и конь! – воскликнул другой.      

– Отрыть!      

Лопаты   врезались в снег и стали откидывать его в стороны.      

Через   минуту показалась фигура человека, который сидел под деревом, склонив голову на   грудь и низко надвинув шапку. Одной рукой он держал за повод коня, который   лежал рядом, уткнувшись мордой в снег. Человек отъехал, видно, от своих, быть   может для того, чтобы скорее пробиться к жилью и привести людей на помощь, а   когда конь пал, укрылся с подветренной стороны под ивой – и там замерз.      

– Посветите! –   крикнул Збышко.      

Слуга   поднес факел к лицу умершего, но черты его трудно было распознать. Только когда   другой слуга поднял склоненную голову, у всех вырвался крик:      

– Пан   из Спыхова!      

Збышко   велел двум слугам поднять его и везти в ближайшую хату, сам же, не теряя ни минуты,   бросился с оставшимися слугами и провожатым на спасение остального поезда. По   дороге он думал о том, что найдет там, может, Дануську, жену свою, уже мертвую,   и во весь опор гнал коня, уходившего в снег по самую грудь. К счастью, уже было   недалеко – не больше двухсот шагов. «Сюда!» – донеслись из темноты голоса тех,   кто остался около занесенного снегом поезда. Збышко подъехал к людям и соскочил   с коня.      

– За   лопаты!      

Двое   саней уже были отрыты. Лошади и люди замерзли так, что на спасение их не было никакой   надежды. По снежным холмикам можно было догадаться, где остальные упряжки;   впрочем, не все сани замело целиком. Около некоторых виднелись лошади; по брюхо   в сугробах, они, казалось, рвались вперед и замерзли в последнем усилии. Перед   одной парой лошадей стоял неподвижно, как столб, человек по пояс в снегу с   копьем, зажатым в руке; остальные слуги закоченели около лошадей, держа их под   уздцы. Смерть настигла их, видно, в минуту, когда они хотели вытащить лошадей   из сугробов. Одна упряжка в самом хвосте поезда совсем не была засыпана снегом.   Возница сидел, согнувшись на облучке, зажав руками уши; позади него лежали   двое; на грудь им намело длинные полосы снега; соединясь с соседним сугробом,   эти полосы прикрыли их, как пуховиком, и казалось, что мертвые спят спокойным и   тихим сном. Другие погибли, борясь с метелью до последней минуты, и замерзли в   позах, полных напряжения. Некоторые сани опрокинулись; у других были поломаны   дышла. Ежеминутно лопаты отрывали изогнутые дугой конские хребты или головы,   уткнувшиеся мордами в снег, людей на санях и рядом с санями; однако нигде не   было обнаружено ни одной женщины. Збышко то работал лопатой так, что пот   заливал ему лицо, то с бьющимся сердцем подносил факел к глазам трупов, ожидая   увидеть любимое лицо, – все было напрасно! Пламя освещало только грозные   усатые лица спыховских вояк – ни Дануси, ни другой какой-либо женщины не было   нигде.      

– Что   бы это могло значить? – вопрошал в изумлении молодой рыцарь.      

И кричал   людям, работавшим поодаль, не откопали ли они женщину; но те находили одних   только мужчин. Наконец работа была окончена. Слуги запрягли в сани собственных   коней и, усевшись на облучки, двинулись с замерзшими к Недзбожу, чтобы   попытаться в тепле хоть кого-нибудь из них вернуть к жизни. Збышко остался с   чехом и двумя слугами. Ему пришло в голову, не отделились ли сани с Данусей от   поезда: в них, надо полагать, были запряжены самые лучшие лошади, и Юранд мог   распорядиться, чтобы они ехали вперед, а нет, так оставил их, может, где-нибудь   при дороге около хаты. Збышко не знал, что предпринять; во всяком случае, он   хотел осмотреть все ближайшие сугробы и ольшаник, а потом вернуться и искать на   дороге.      

Однако в   сугробах они ничего не нашли. В ольшанике перед ними сверкнули несколько раз   волчьи глаза, но и там они нигде не наткнулись на следы лошадей и людей. Луг   между ольшаником и дорогой блестел теперь в лунном сиянии, и на белой унылой   его пелене виднелись вдали там и тут темные пятна; но это тоже были волки,   которые при приближении людей быстро убегали.      

– Ваша   милость, – сказал наконец чех, – напрасно мы ездим и ищем – панны из   Спыхова не было в поезде.      

– На   дорогу! – приказал Збышко.      

– Мы   не найдем ее и на дороге. Я все смотрел, нет ли где на санях коробов с женскими   нарядами. Ничего я не нашел. Панна осталась в Спыхове.      

Мысль   была правильная, и пораженный Збышко сказал:      

– Дай   бог, чтобы так оно было, как ты говоришь.      

А чех   продолжал строить догадки:      

– Старый   пан не оставил бы дочку одну на санях: уезжая, он посадил бы ее с собой на   коня, и мы нашли бы ее вместе с ним.      

– Поедем   туда еще раз, – велел встревоженный Збышко.      

Ему   подумалось, что так оно, может, и было, как говорит чех. А что, если они плохо   искали! А что, если Юранд посадил Данусю с собой на коня, а потом, когда конь   пал, Дануся отошла от отца, чтобы позвать на помощь! Тогда ее, может, замело   снегом где-нибудь неподалеку от него.      

Точно   угадав его мысли, Гловач сказал:      

– Тогда   на санях мы нашли бы ее наряды; не могла же она поехать ко двору в чем была.      

Как ни   справедлив был этот довод, они все же направились к иве; но ни под нею, ни на   полсотни шагов в окружности ничего не нашли. Юранда княжьи слуги уже увезли в   Недзбож, и кругом было совершенно пусто. Чех сказал, что собака провожатого,   которая нашла Юранда, нашла бы и панночку. Збышко вздохнул тогда с облегчением,   почти уверившись в том, что Дануся осталась дома. Он даже представил себе, как   это могло случиться: Дануся, видно, во всем повинилась отцу, но не смогла   уломать его, и он нарочно оставил ее дома, а сам поехал к князю жаловаться и   искать заступничества перед епископом. Подумав вдруг, что со смертью Юранда   исчезли все препятствия, разделявшие его с Данусей, Збышко невольно вздохнул с   облегчением и даже ощутил радость в сердце. «Юранд не хотел, да бог   захотел, – сказал про себя молодой рыцарь, – а воля божья всегда   сильнее». Теперь ему остается только ехать в Спыхов и забрать свою Дануську, а   потом уж выполнить обет, что на границе легче сделать, чем в далеком Богданце.   «Воля божья, воля божья!» – все повторял он про себя; но вдруг сразу устыдился   своей радости и, обратившись к чеху, сказал:      

– Жаль   мне его, прямо тебе говорю.      

– Народ   толкует, что немцы боялись его пуще огня, – заметил оруженосец.      

Через   минуту он спросил:      

– Теперь   в замок вернемся?      

– Через   Недзбож, – ответил Збышко.      

Они   въехали в Недзбож и направились в шляхетскую усадьбу, где их принял старый   хозяин, Желех. Юранда они уже не нашли, но Желех сообщил им радостную весть.      

– Оттирали   его тут снегом, чуть не до костей, – сказал он, – и вино вливали в   рот, а потом в бане парили, там он и задышал.      

– Жив? –   с радостью спросил Збышко, который, услышав эту новость, забыл про все свои   дела.      

– Жив-то   жив, да вот бог его знает, выживет ли, ведь душа неохотно с полпути   возвращается.      

– Почему   его увезли?      

– От   князя за ним прислали. Сколько было перин в доме, все на него навалили и   увезли.      

– О   дочке он ничего не говорил?      

– Он   только задышал, языком еще не владел.      

– А   как остальные?      

– А   те уж у бога за печкой. Не попасть уж им, бедным, нынче к заутрене, разве   только к той, которую сам Христос служит на небе.      

– Ни   один не ожил?      

– Ни   один. Чем в сенях-то разговаривать, зашли бы в горницу. А коли поглядеть на них   хотите, так они в людской лежат у огня. Пойдемте в горницу.      

Однако   Збышко торопился и не захотел зайти, как ни тянул его старый Желех, который любил   «побеседовать» с народом. До Цеханова было еще довольно далеко, а Збышко рвался   туда – он хотел поскорее увидеть Юранда и хоть что-нибудь узнать у него о   Данусе.      

Они   торопливо скакали по заметенной снегом дороге. Было уже за полночь, когда они   приехали, и в часовне замка как раз кончалась заутреня. До слуха Збышка   донеслось мычание и блеяние: это, по старому обычаю, мычали и блеяли молящиеся   в память о том, что Христос родился в яслях. После службы к Збышку вышла   княгиня, лицо ее было печально и тревожно.      

– А   Дануська? – спросила она.      

– Ее   нет. Разве Юранд не сказал вам – я слыхал, что он остался жив?      

– Боже   милостивый!.. Попущение на нас! Горе-то какое! Не говорит Юранд и лежит недвижимо.      

– Не   бойтесь, милостивая пани. Дануська осталась в Спыхове.      

– Откуда   ты знаешь?      

– На   санях нет и следа ее нарядов. Не повез же он ее в одной шубке.      

– Правда,   истинный бог, правда!      

И глаза   ее блеснули радостью.      

– О   младенец Иисус, ныне родившийся, – воскликнула она, – не гнев, видно,   твой, но милость над нами.      

Однако   ее смутило то обстоятельство, что Юранд приехал без дочери, и она снова   спросила Збышка:      

– Почему   же он ее оставил дома?      

Збышко   высказал ей свои предположения. Ей показалось, что он прав, однако особых опасений   его догадки у нее не вызвали.      

– Юранд   теперь, – заметила она, – будет обязан нам, а по правде сказать, и   тебе, своим спасением, ведь ты тоже ездил его откапывать. Не сердце, а камень   должно быть у него, коли и теперь он станет упираться! Это будет ему и   предостережением от бога, чтобы не смел воевать против священного таинства. Вот   очнется он и заговорит, я ему тотчас скажу об этом.      

– Сперва   пусть очнется, мы ведь еще не знаем, почему он не взял Дануськи. А вдруг она захворала?      

– Не   болтай глупостей! И так я тоскую, что нет ее. Если бы она захворала, он бы ее   не бросил!      

– Это   верно! – сказал Збышко.      

И они   пошли к Юранду. В горнице было жарко, как в бане, и совсем светло от пылавших в   камине огромных сосновых поленьев. Ксендз Вышонек бодрствовал над больным,   который лежал на постели под медвежьими шкурами, бледный, с волосами,   слипшимися от пота, и закрытыми глазами. Рот у рыцаря был открыт, дышал он   тяжело и трудно, так что шкуры от дыхания поднимались и опускались на груди.      

– Ну,   как он? – спросила княгиня.      

– Я   влил ему в рот ковшик подогретого вина, – ответил ксендз Вышонек,      

– у   него теперь испарина.      

– Он   спит или не спит?      

– Может,   и не спит, уж очень тяжело дышит.      

– А   вы не пробовали говорить с ним?      

– Пробовал,   да он ничего не отвечает; думаю, что до рассвета не заговорит.      

– Придется   ждать рассвета, – сказала княгиня.      

Ксендз   Вышонек настаивал, чтобы она пошла отдохнуть, но княгиня и слышать об этом не   хотела. В христианских добродетелях, в том числе и в уходе за больными, ей   всегда хотелось стать равной покойной королеве Ядвиге и спасти своими заслугами   душу отца; поэтому она не упускала случая показать в этой с давних пор   христианской стране свою набожность и тем самым изгладить в памяти народа то,   что она родилась в язычестве.      

Кроме   того, она горела желанием узнать из уст Юранда о Данусе, судьба которой ее   все-таки беспокоила. Усевшись около постели больного, она стала читать молитвы,   а затем задремала. Збышко был еще не совсем здоров и к тому же страшно утомился   от ночной езды, поэтому вскоре последовал ее примеру, и не прошло и часа, как   оба они заснули крепким сном и проспали бы, может, до утра, если бы на рассвете   их не разбудил колокольчик замковой часовни.      

Но этот   колокольчик разбудил и Юранда; открыв глаза, старый рыцарь сел вдруг на постели   и стал озираться кругом, моргая глазами.      

– Слава   Иисусу Христу!.. Как ваше здоровье? – спросила княгиня.      

Но   Юранд, видно, еще не совсем очнулся, он воззрился на княгиню, как будто не   узнавая ее, и через минуту крикнул:      

– Сюда!   Сюда! Разрывайте сугроб!      

– Господи   помилуй, да ведь вы уже в Цеханове! – снова воскликнула княгиня.      

Юранд   наморщил лоб, точно никак не мог собраться с мыслями, и переспросил:      

– В   Цеханове?.. Дочка меня ждет… князь с княгиней… Дануська! Дануська!..      

И,   закрыв вдруг глаза, он снова повалился на постель. Збышко и княгиня испугались,   не умер ли он, но грудь его в ту же минуту стала вздыматься, как в глубоком   сне.      

Отец   Вышонек приложил палец к губам, сделал знак рукой, чтобы не будили больного, и   прошептал:      

– Он   может проспать так целый день.      

– Да,   но что он говорил? – спросила княгиня.      

– Он   говорил, что Дануся ждет его в Цеханове, – ответил Збышко.      

– Это   он еще не очнулся, – объяснил ксендз.      

 XXVIII      

       

Отец   Вышонек опасался, что и после нового пробуждения у Юранда может опять помрачиться   сознание и он снова может надолго впасть в беспамятство. А пока ксендз пообещал   княгине и Збышку дать знать, как только старый рыцарь заговорит, и, когда те   ушли, тоже отправился спать. Юранд проснулся только на второй день праздника,   когда время подошло к полудню; он был уже в полном сознании. Княгиня и Збышко   присутствовали при его пробуждении. Юранд сел на постели, взглянул на княгиню   и, тотчас признав ее, воскликнул:      

– Милостивая   пани… Ради бога, неужто я в Цеханове?      

– Вы   и праздник проспали, – ответила княгиня.      

– Снегом   меня замело. Кто меня спас?      

– Да   вот этот рыцарь, Збышко из Богданца. Помните, в Кракове…      

Юранд   устремил на юношу здоровый глаз и сказал:      

– Помню…   А где Дануська?      

– Разве   ее не было с вами? – с беспокойством спросила княгиня.      

– Как   же она могла быть со мной, коли я ехал к ней?      

Збышко и   княгиня переглянулись, они подумали, что Юранд все еще бредит.      

– Что   вы, опомнитесь! – сказала княгиня. – Да разве Дануси не было с вами?      

– Дануси?   Со мной? – переспросил в изумлении Юранд.      

– Слуги   ваши погибли, а ее не нашли. Почему вы оставили ее в Спыхове?      

Юранд   еще раз переспросил, но уже с тревогой в голосе:      

– В   Спыхове? Да ведь она не у меня, а у вас, милостивая пани!      

– Вы   же прислали за нею к нам в лесной дом слуг с письмом!      

– Во   имя отца и сына! – воскликнул Юранд. – Я никого не присылал.      

Внезапная   бледность покрыла лицо княгини.      

– Что   такое? – спросила она. – Вы уверены, что вы в памяти?      

– Милосердный   боже, где моя дочь? – вскричал, срываясь с постели, Юранд.      

Отец   Вышонек при этих словах поспешно вышел из горницы.      

– Послушайте, –   продолжала княгиня, – к нам в лесной дом приехали вооруженные слуги с   письмом от вас, вы просили в письме отправить к вам Дануську. Вы писали, что   вас придавило балкой на пожаре… что вы чуть совсем не ослепли и хотите видеть   дочь. Слуги взяли Дануську и уехали…      

– Горе   мне! – воскликнул Юранд. – Клянусь богом, никакого пожара в Спыхове   не было и я никого за ней не посылал!      

Тут   вернулся ксендз Вышонек с письмом; он протянул его Юранду и спросил:      

– Это   ваш ксендз писал?      

– Не   знаю.      

– А   чья печать?      

– Печать   моя. Что написано в письме?      

Отец   Вышонек стал читать письмо. Юранд слушал, хватаясь за голову; когда ксендз   кончил читать, он воскликнул:      

– Письмо   подложное!.. Печать поддельная! Горе мне! Они похитили мою дочь и погубят ее!      

– Кто?      

– Крестоносцы!      

– Раны   божьи! Надо сказать князю! Пусть шлет послов к магистру! – воскликнула   княгиня. – Иисусе милостивый! Спаси ее и помилуй!..      

И она с   криком выбежала из горницы. Юранд сорвался с постели и стал лихорадочно натягивать   одежды на свое могучее тело. Збышко сидел в оцепенении, но через минуту в   ярости заскрежетал зубами.      

– Откуда   вы знаете, что ее похитили крестоносцы? – спросил ксендз Вышонек.      

– Клянусь   всем святым!      

– Погодите!   Так оно, может, и есть. Они приезжали в лесной дом жаловаться на вас… Требовали   возмездия…      

– И   они похитили ее! – внезапно воскликнул Збышко.      

С этими   словами он выбежал вон, бросился в конюшню и велел закладывать сани и седлать   коней, сам толком не зная, зачем он это делает. Он сознавал только одно: надо   ехать спасать Данусю – и притом немедленно, и притом в самую Пруссию, –   надо вырвать ее из вражеских рук или погибнуть.      

Вернувшись   в горницу, Збышко сказал Юранду, что оружие и кони сейчас будут готовы. Он был   уверен, что Юранд поедет с ним. Юноша пылал гневом, сердце его надрывалось от   муки и жалости, и все же он не терял надежды, ему казалось, что вдвоем с   грозным рыцарем из Спыхова они всех одолеют, смогут ударить даже на всю   крестоносную рать.      

В   горнице, кроме Юранда, отца Вышонека и княгини, он застал князя и господина де   Лорша, а также старого пана из Длуголяса, которого князь, узнав о происшедшем,   тоже призвал на совет, как человека разумного, отлично знавшего крестоносцев, у   которых он провел долгие годы в неволе.      

– Надо   действовать осторожно, чтобы горячностью не испортить дела и не погубить девушку, –   говорил пан из Длуголяса. – Немедля надо жаловаться магистру; коли вы,   вельможный князь, дадите послание, я поеду к нему.      

– И   послание я дам, и к магистру вы поедете, – сказал князь. – Клянусь   богом, не дадим погибнуть дитяти! Магистр боится войны с польским королем, он   хочет, чтобы я и брат мой Семко стали на его сторону… Нет, не по его повелению   похитили крестоносцы Дануську, и он прикажет отдать ее.      

– А   если по его повелению? – спросил ксендз Вышонек.      

– Хоть   он и крестоносец, однако честнее их всех, – возразил князь, – да и я   уж сказал, что не стал бы он теперь гневить меня, а скорее постарался бы   угодить. Могущество Ягайла – не шутка… Эх, и донимали они нас, покуда могли, а   теперь спохватились, что, коли еще мы, мазуры, поможем Ягайлу, худо им придется…      

– Это   верно, – заговорил пан из Длуголяса. – Крестоносцы зря ничего не   делают; уж коли они похитили девушку, так, думаю, для того, чтобы выбить меч из   рук Юранда и либо выкуп взять, либо обменять ее.      

Затем он   обратился к пану из Спыхова:      

– Кто   у вас сейчас из невольников?      

– Де   Бергов, – ответил Юранд.      

– Он   что, из вельможных?      

– Должно   быть, из вельможных.      

Услыхав   имя Бергова, господин де Лорш стал о нем расспрашивать.      

– Он   – родич графа Гельдернского, – сказал лотарингский рыцарь, узнав, в чем   дело, – великого покровителя ордена, чья фамилия имеет перед орденом   большие заслуги.      

– Это   правда, – заметил пан из Длуголяса, переведя присутствующим слова де   Лорша. – Члены этой фамилии были в ордене большими военачальниками.      

– Не   зря Данфельд и де Лђве так рьяно за него вступились, – сказал   князь. – Только и кричали, что надо де Бергова отпустить на волю. Клянусь   богом, они похитили девушку только для того, чтобы вырвать его из неволи.      

– Ну,   тогда они вернут Дануську за де Бергова, – вмешался ксендз.      

– Хорошо   было бы знать, где она, – сказал пан из Длуголяса. – А ну, магистр   спросит: кому я должен повелеть отдать вам ее? Что мы ему тогда скажем?      

– Где   она? – глухо сказал Юранд. – Да уж, верно, не станут они держать ее   на границе, побоятся, что отобью ее, увезут куда-нибудь подальше, к устью Вислы   или к самому морю.      

Збышко   произнес:      

– Найдем   и отобьем.      

Князь   долго сдерживался, а тут вдруг вскипел:      

– Из   моего дома тевтонские псы ее похитили и мне нанесли обиду! Пока жив, не прощу я   им этого! Довольно измен! Довольно набегов! Лучше вурдалаков иметь соседями!   Ну, теперь уж магистру придется покарать этих комтуров и вернуть девушку, а ко   мне послов прислать с повинной. Иначе я разошлю вицы!      

Он   ударил кулаком по столу и прибавил:      

– Небось   за мной пойдет брат мой из Плоцка, и Витовт, и вся держава короля Ягайла. Довольно   потворствовать им! У святого и то лопнуло б терпенье! С меня довольно!      

Все   умолкли, ожидая, пока укротится гнев князя. Анна Данута очень обрадовалась, что   князь так близко принял к сердцу дело Дануси; она знала, что он терпелив, но и   упорен, и уж если возьмется за дело, то не отступится, пока не поставит на   своем.      

После   этого слово взял ксендз Вышонек.      

– Когда-то   в ордене никто не выходил из послушания, – сказал он, – и самолично,   без позволения капитула и магистра, ни один комтур ничего не смел предпринять.   Поэтому бог отдал им в руки столь обширные земли и возвысил их чуть ли не над   всеми земными державами. Но теперь нет у них ни послушания, ни правды, ни   чести, ни веры. Ничего, одна только алчность да злоба такая, словно не люди   они, а волки. Как же им внимать повелениям магистра или капитула, когда они не   внемлют велениям бога? Сидят, как удельные князья, по своим замкам и помогают   друг другу творить зло. Мы пожалуемся магистру, а они откажутся. Магистр велит   им отдать девушку, а они не отдадут или скажут: «Нет ее у нас, мы ее не   похищали». Он велит им поклясться в этом, так они и клятву дадут. Что нам тогда   делать?      

– Что   делать? – спросил пан из Длуголяса. – Пусть Юранд едет в Спыхов. Коли   крестоносцы похитили Дануську для того, чтобы выкуп получить или обменять ее на   де Бергова, так они должны дать знать об этом, и, уж конечно, не кому иному,   как Юранду.      

– Ее   похитили те, что приезжали в лесной дом, – сказал ксендз.      

– Тогда   магистр передаст их суду или велит драться с Юрандом.      

– Они   со мной должны драться, – воскликнул Збышко, – я первый послал им   вызов!      

А Юранд   отнял руки от лица и спросил:      

– Кто   же был в лесном доме?      

– Данфельд   был, старый де Лђве да двое братьев: Готфрид и Ротгер, – ответил ксендз. –   Они жаловались, требовали, чтобы князь повелел вам отпустить де Бергова на   волю. Но князь, как узнал от де Фурси, что немцы первые напали на вас, накричал   на них, и они несолоно хлебавши убрались.      

– Поезжайте   в Спыхов, – сказал князь, – крестоносцы явятся туда. Они потому еще   не явились, что оруженосец этого молодого рыцаря изломал Данфельду руку, когда   привез им вызов. Поезжайте в Спыхов и, когда крестоносцы приедут, дайте мне   знать. Они отдадут вам дочь за де Бергова; но я им все равно не прощу: из моего   дома они ее похитили и мне нанесли этим обиду.      

Князь   опять распалился гневом, мера его терпения была и впрямь переполнена.      

– Шутили,   шутили они с огнем, – прибавил он через минуту, – небось теперь   обожгутся.      

– Да   они ото всего откажутся! – повторил ксендз Вышонек.      

– Коли   дадут Юранду знать, что девушка у них, так уж не смогут отказаться, – с   легким нетерпением возразил Миколай из Длуголяса. – И я так думаю, что они   не держат ее неподалеку от границы – Юранд это справедливо заметил, – они   увезли ее подальше, в какой-нибудь замок или вовсе к морю; но, коли будет   доказано, что это их рук дело, так у магистра им небось не отвертеться.      

А Юранд   стал повторять странным и вместе с тем ужасным голосом:      

– Данфельд,   Лђве, Готфрид, Ротгер…      

Миколай   из Длуголяса посоветовал также послать в Пруссию бывалых и хитрых людей, которые   могли бы выведать в Щитно и в Янсборке, там ли Дануся, а если ее там нет, то   дознаться, куда ее увезли; затем князь взял свой посох и вышел отдать   распоряжения, а княгиня, желая обласкать Юранда, спросила:      

– Каково   вам-то?      

Юранд с   минуту времени ничего не отвечал, словно и не слышал вопроса, а потом вдруг   произнес:      

– Так,   будто кто мне нож всадил в старую рану.      

– Уповайте   на милосердие божие; вернется Дануська, только отдайте им де Бергова.      

– Собственной   крови я не пожалел бы.      

Княгиня   не знала, говорить ли ему сейчас о том, что Дануська и Збышко обвенчались, но,   пораздумав, решила, что не стоит прибавлять новых огорчений к тяжким   несчастьям, обрушившимся на Юранда, да и какой-то смутный страх ее объял. «Они   будут искать ее со Збышком, пускай Збышко при случае скажет ему, –   подумала она, – а то сейчас он бы совсем ума решился». Княгиня предпочла   поговорить о другом.      

– Вы   нас не вините, – сказала она. – Приехали люди в таких же кафтанах,   как у ваших слуг, с письмом, скрепленным вашей печатью; в письме говорилось,   что вы больны, что свет у вас отнимается и что вы еще раз хотите взглянуть на   свою доченьку. Как же могли мы воспротивиться и не выполнить отцовскую волю?      

Юранд   склонился к ее ногам.      

– Я   никого не виню, милостивая пани.      

– Знайте,   бог вернет вам вашу дочь, ибо хранит ее всевидящее око. Он ниспошлет ей спасение,   как ниспослал на последней охоте, когда свирепый тур напал на нас и Збышко, по   наитию свыше, стал на нашу защиту. Збышко сам едва не поплатился жизнью и долго   хворал после этого, но спас и Дануську, и меня, за что князь дал ему пояс и   шпоры. Вот видите!.. Десница господня хранит Данусю. Что и говорить, жаль ее! Я   думала, что она приедет с вами, что я увижу ее, мою милую, а вот оно что…      

Голос   задрожал у княгини, и слезы полились у нее из глаз, а Юранд, который долго   сдерживался, на мгновение предался отчаянию, внезапному и страшному, как порыв   бури. Он вцепился руками в свои длинные волосы и со стоном стал биться головой   о стену, хриплым голосом повторяя:      

– О   Иисусе! Иисусе! Иисусе!      

Но   Збышко бросился к нему, потряс его изо всей силы за плечи и крикнул:      

– В   путь пора! В Спыхов!      

 XXIX      

       

– Чьи   это слуги? – спросил вдруг за Радзановом Юранд, который ехал все время   погруженный в задумчивость, а сейчас словно очнулся ото сна.      

– Мои, –   ответил Збышко.      

– А   мои все погибли?      

– Я   видел их мертвых в Недзбоже.      

– Нет   моих старых соратников!      

Збышко   ничего не ответил, и они в молчании торопились дальше, чтобы поскорее добраться   до Спыхова, где надеялись застать посланцев от крестоносцев. По счастью, снова   трещали морозы, дороги были укатаны, и путники могли быстро подвигаться вперед.   Под вечер Юранд снова заговорил, он стал спрашивать о крестоносцах, приезжавших   к князю в лесной дом, и Збышко рассказал ему все – и о том, как они жаловались   князю, и о том, как уехали, и о том, как погиб господин де Фурси, и о том, как   страшно изломал чех руку Данфельду; когда он обо всем этом рассказывал, его   поразило вдруг одно обстоятельство: он вспомнил о той женщине, которая привезла   от Данфельда в лесной дом целительный бальзам. На привале Збышко стал   расспрашивать о ней чеха и Сандеруса; но оба они не знали толком, что с нею   сталось. Им казалось, что она не то уехала вместе с людьми, присланными за   Данусей, не то вскоре после них. Збышку пришло сейчас в голову, что ее могли   подослать для того, чтобы было кому предупредить этих людей, в случае если бы   Юранд сам приехал в лесной дом. Они тогда не стали бы выдавать себя за его   слуг, а вручили бы княгине вместо подложного письма от Юранда другое письмо,   которое могло у них быть наготове. Все это было подстроено с дьявольской   хитростью, и молодой рыцарь, который до этого знал крестоносцев только по   битвам, первый раз подумал о том, что одного кулака на них мало, что надо уметь   побеждать их и головой. Мысль эта неприятно его поразила, ибо тяжкое бедствие,   постигшее его, и страдания пробудили в нем прежде всего жажду битвы и крови.   Даже спасение Дануси представлялось ему цепью сражений или поединков; а теперь   он понял, что придется, пожалуй, укротить это желание мстить и рубить головы с   плеч, держать его, как медведя, на цепи и искать совершенно новых путей   спасения Дануси. Подумав об этом, он пожалел, что с ним нет Мацька. Мацько был   так же хитер, как и отважен. Впрочем, Збышко сам решил послать Сандеруса из   Спыхова в Щитно и поручить ему разыскать эту женщину и попытаться выведать у   нее, что сталось с Данусей. Он говорил себе, что если Сандерус вздумает   изменить ему, это не особенно повредит делу, а если он сохранит ему верность, то   может во многом помочь, так как ремесло у него было такое, что открывало ему   доступ повсюду.      

Однако   Збышко хотел сперва посоветоваться обо всем с Юрандом и отложил это дело до   приезда в Спыхов, тем более что спустилась ночь и молодому рыцарю показалось, что   Юранд так устал и измучился, так был удручен горем, что уснул в своем высоком   рыцарском седле. Но Юранд поник головой только потому, что его придавила беда.   Видно, старый рыцарь о ней только и думал, и сердце его было полно страшных   опасений, потому что он внезапно сказал:      

– Лучше   было мне замерзнуть под Недзбожем! Ты меня откопал из-под снега?      

– Не   один я, с другими.      

– И   на охоте ты спас мою дочь?      

– Как   же мог я поступить иначе?      

– И   теперь мне поможешь?      

Сердце   Збышка загорелось вдруг такой любовью к Дануське и такой ненавистью к обидчикам-крестоносцам,   что он привстал в седле и сквозь зубы, так, точно ему тяжело было говорить,   произнес:      

– Вот   что скажу я вам: коли голыми руками придется брать прусские замки, и то я   захвачу их и вырву ее из неволи.      

Наступило   минутное молчание. Под влиянием слов Збышка в Юранде заговорил его мстительный   и неукротимый дух, старый рыцарь заскрежетал в темноте зубами и снова стал   повторять имена:      

– Данфельд,   Лђве, Ротгер, Готфрид!      

Он думал   о том, что, если крестоносцы потребуют отдать им де Бергова, он отдаст его,   если потребуют приплатить, он приплатит, даже весь Спыхов отдаст, но горе тому,   кто поднял руку на его единственное дитя!      

За всю   ночь оба рыцаря не сомкнули глаз. Утром они едва узнали друг друга, так за одну   эту ночь изменились их лица. Видя, как страдает Збышко и как ожесточилось его   сердце, пораженный Юранд сказал:      

– Она   накинула на тебя покрывало и спасла тебя от смерти – я знаю это. Но ты ее   любишь?      

Збышко   поглядел ему прямо в глаза и смело ответил:      

– Она   жена моя.      

Юранд   осадил коня и воззрился на Збышка, изумленно моргая глазами.      

– Как   ты сказал? – переспросил он.      

– Я   сказал, что она жена моя, а я ее муж.      

Словно   ослепленный внезапной вспышкой молнии, рыцарь из Спыхова прикрыл перчаткой   глаза, но ничего не ответил; затем он тронул коня, проехал вперед и в молчании   поскакал дальше.      

 XXX      

       

Но   Збышко, следовавший за старым рыцарем, не мог долго выдержать, он сказал про   себя: «Чем таить злобу, по мне, уж лучше пусть вспыхнет гневом». Он догнал   Юранда и, тронув стременем его стремя, заговорил:      

– Послушайте,   как все это было. Что Дануська сделала для меня в Кракове, это вы знаете, но вы   не знаете, что в Богданце мне сватали Ягенку, дочку Зыха из Згожелиц. И дядя   мой, Мацько, хотел, чтобы я на ней женился, и отец ее, Зых, хотел, и аббат, наш   богатый родич, тоже хотел… Да что там долго рассказывать! Хорошая девушка и как   лань красивая, да и приданое богатое. Но не мог я жениться на ней. Жаль мне   было Ягенки, но еще больше тосковал я по Дануське, вот и уехал я к ней в   Мазовию, потому что жить без нее больше не мог, как на духу говорю вам.   Вспомните, как вы сами любили, вспомните! И тогда дивиться не станете.      

Збышко   прервал свой рассказ, ожидая, что Юранд что-нибудь скажет; но тот молчал, и   юноша стал рассказывать дальше:      

– На   охоте с божьей помощью спас я от тура княгиню и Дануську. И княгиня мне сказала   тогда: «Не станет теперь Юранд противиться, как же не отплатить тебе за твой   подвиг?» Но без вашего родительского благословения я тогда и не помышлял на   Данусе жениться. Да и как мне было жениться, когда лютый зверь помял меня так,   что я жив остался только чудом. А потом, вы знаете, приехали эти люди за   Дануськой, будто бы в Спыхов хотели ее увезти, а я и с постели еще не вставал.   Думал, что никогда уж ее не увижу. Думал, что возьмете вы ее в Спыхов да и   отдадите там за кого-нибудь замуж.      

Ведь в   Кракове вы мне не дали согласия… Ну, а я уж думал, что смерть моя близко.   Господи боже мой, что это была за ночь! Одна тоска да печаль! Думал я, уедет   она, и закатится для меня красное солнышко. Вы поймите любовь мою и муку мою   поймите…      

На   мгновение у Збышка голос задрожал от слез, но сердца он был мужественного и   совладал с собою.      

– Эти   люди, – продолжал он, – за нею приехали вечером и тотчас хотели ее   увезти; но княгиня велела им ждать до утра. Тут-то меня и осенило: поклонись в   ноги княгине и проси ее отдать тебе Дануську. Думал: помру, хоть одна мне будет   утеха. Вспомните, что Дануська должна была уехать, а я оставался больной и ждал   смерти. Не было у нас времени просить вашего согласия. Князь уехал уже из   лесного дома, и княгиня не знала, на что решиться, не с кем было ей посоветоваться.   И все же смиловались они надо мною с ксендзом, и обвенчал нас отец Вышонек с   Дануськой… Божья власть, божий закон…      

Юранд   прервал его глухим голосом:      

– И   божья кара.      

– За   что же карать нас? – спросил Збышко. – Вы только про то подумайте,   что до венца прислали людей за Дануськой, и хоть повенчал бы нас ксендз, хоть   нет, все едино ее увезли бы.      

Но Юранд   снова ничего не ответил и ехал вперед угрюмый, замкнувшись в себе, и лицо у   него стало каменное, так что Збышко, который сперва почувствовал облегчение,   как всегда, когда человек откроет тайну, которую долго хранил, испугался в душе   и подумал с тревогой, что старый рыцарь затаил теперь гнев и что отныне они будут   друг другу чужими, будут врагами.      

Гнетущая   тоска легла ему на сердце. С того времени, как уехал он из Богданца, никогда   еще не было ему так тяжело. Он думал теперь, что нет никакой надежды на   примирение с Юрандом и, что еще хуже, на спасение Дануськи, что все пошло   прахом и что впереди его ждут еще горшие беды, еще горшая ждет его участь. Но   такая уж была его натура, что недолго он предавался унынию, тотчас овладели им   гнев, желание спорить, сражаться. «Он не хочет дать своего согласия, –   сказал про себя Збышко об Юранде, – что ж, коли рознь, так рознь, будь что   будет!» Он готов был в эту минуту схватиться даже с Юрандом. Одно им владело   желание – сразиться с кем угодно и за что угодно, только бы что-нибудь делать,   только бы дать выход своему гневу, горьким своим сожалениям, только бы найти   хоть какое-нибудь облегчение.      

Тем   временем они подъехали к корчме на распутье, которая называлась «Светлячком»;   возвращаясь от князя в Спыхов, Юранд всегда останавливался в этой корчме, чтобы   дать отдохнуть людям и лошадям. Он невольно сделал это и сейчас. Через минуту   оба они со Збышком уже входили в отдельную комнату. Вдруг Юранд остановился   перед молодым рыцарем и, впившись в него глазами, спросил:      

– Так   это ты ради нее сюда приехал?      

Тот   жестко ответил:      

– Думаете,   я стану отказываться?      

И   устремил на Юранда глаза, готовый на вспышку гнева ответить такой же вспышкой.   Но лицо старого воина выражало не злобу, а одну лишь бесконечную печаль.      

– И   дочку мою ты спас? – спросил он через минуту. – И меня откопал из-под   снега?      

Збышко с   изумлением посмотрел на старого рыцаря, опасаясь, не мутится ли у него   ум. – Юранд повторял те же вопросы, которые уже задавал ему раньше.      

– Присядьте, –   сказал юноша, – я вижу, вы еще очень слабы.      

Но Юранд   положил Збышку руки на плечи и вдруг крепко прижал изумленного юношу к груди;   опомнившись, тот обнял старого рыцаря, и они долго сжимали друг друга в   объятиях, связанные общей бедою и общей горькой участью.      

Когда   они выпустили друг друга из объятий, Збышко обхватил еще руками колени старого   рыцаря и со слезами на глазах стал целовать ему руки.      

– Вы   не станете больше противиться? – спросил он.      

– Я   потому противился, – ответил Юранд, – что обещал ее богу.      

– Вы   обещали ее богу, а бог мне. Такова его воля!      

– Такова   его воля! – повторил Юранд. – Но теперь нам надо молить его о   милосердии.      

– Кому   же бог поможет, как не отцу, который ищет свое дитя, как не мужу, который ищет   свою жену? Не станет же он помогать разбойникам.      

– А   все-таки ее похитили, – возразил Юранд.      

– Так   вы отдадите крестоносцам де Бергова.      

– Я   отдам все, чего они пожелают.      

Но при   мысли о крестоносцах в нем проснулась вдруг старая ненависть, злое чувство, как   пламя, охватило его, и он прибавил сквозь зубы:      

– А   в придачу они получат то, чего не желают.      

– Я   тоже поклялся отомстить им, – произнес Збышко, – но сейчас нам надо   спешить в Спыхов.      

И он   стал торопить с отъездом. Когда слуги покормили коней и сами немного отогрелись   в тепле, поезд снова тронулся в путь, хотя на дворе уже сгущались сумерки. Путь   предстоял еще дальний, к ночи крепчал мороз. Юранд со Збыщком еще не совсем   поправились и ехали поэтому на санях. Збышко рассказал старому рыцарю про   своего дядю Мацька, про то, как скучает он без старика и как жалеет, что нет   его с ними, потому что им очень пригодились бы его храбрость и, главное,   хитрость, которая в борьбе с такими врагами нужна, пожалуй, больше, чем   храбрость. Затем он обратился к Юранду и спросил у него:      

– А   вы хитрый?.. Я что-то совсем не умею хитрить.      

– Да   и я не умею, – ответил Юранд. – Не хитростью воевал я с ними, а вот   этой рукой, а направляла ее та мука, что принял я от них.      

– Да,   я понимаю, – сказал молодой рыцарь, – я понимаю, потому что люблю   Дануську и ее похитили у меня. Если только, упаси бог…      

Он не   кончил, ибо при одной мысли о том, что может статься, почувствовал, что не   человеческое, а волчье сердце бьется у него в груди. Некоторое время они молча   ехали по белой, залитой лунным светом дороге; но вот Юранд заговорил словно с   самим собою:      

– Ну,   было бы за что мстить мне, я бы ничего не сказал! Ей-ей, не за что было! Я с   ними дрался в открытом бою, когда с посольством от нашего князя ходил к   Витовту; но дома я был их добрым соседом… Бартош Наленч[79] захватил сорок рыцарей,   когда те ехали к ним, заковал в цепи и вверг в подземелье в Козмине[80]. Полвоза   денег пришлось крестоносцам отвалить за них. А когда ко мне заезжал по дороге   немец, так я его как рыцарь рыцаря принимал и не отпускал без даров. Не раз и   крестоносцы наезжали ко мне через болота. Не терпели они от меня никаких обид,   а такое мне учинили, чего я и сейчас самому лютому своему врагу не учинил бы.      

Страшные   воспоминания терзали душу Юранда, голос его оборвался.      

– Одна   она была у меня, – продолжал он через минуту со стоном, – как ярочка,   как одно сердце в груди, а они, точно собаку, на веревку ее привязали, и стала   она как полотно на веревке у них… А теперь вот дочку… О господи Иисусе!      

Снова   воцарилось молчание. Збышко поднял к луне свое молодое лицо, на котором изобразилось   изумление, затем бросил взгляд на Юранда и спросил: