1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
– Ныне  в Полдневской стороне много козлов пасется. Туда и пойду зимой.    

– А  как же, – спрашивает Даренка, – зимой-то в лесу ночевать  станешь?    

– Там, –  отвечает, – у меня зимний балаган у покосных ложков поставлен.  Хороший балаган, с очагом, с окошечком. Хорошо там.    

Даренка  опять спрашивает:    

– Серебряное  копытце в той же стороне пасется?    

– Кто  его знает. Может, и он там. Даренка тут и давай проситься:    

– Возьми  меня, дедо, с собой. Я в балагане сидеть буду. Может, Серебряное  копытце близко подойдет, – я и погляжу.    

Старик  сперва руками замахал:    

– Что  ты! Что ты! Статочное ли дело зимой по лесу маленькой девчонке ходить!  На лыжах ведь надо, а ты не умеешь. Угрузнешь  в снегу-то. Как я с тобой буду? Замерзнешь еще!    

Только  Даренка никак не отстает:    

– Возьми,  дедо! На лыжах-то я маленько умею.    

Кокованя  отговаривал-отговаривал, потом и подумал про себя:    

«Сводить  разве? Раз побывает, в другой не запросится».    

Вот  он и говорит:    

– Ладно,  возьму. Только, чур, в лесу не реветь и домой до времени  не проситься.    

Как зима  в полную силу вошла, стали они в лес собираться. Уложил Кокованя  на ручные санки сухарей два мешка, припас охотничий и другое, что ему  надо. Даренка тоже узелок себе навязала. Лоскуточков взяла кукле платье шить,  ниток клубок, иголку да еще веревку.    

«Нельзя  ли, – думает, – этой веревкой Серебряное копытце поймать?»    

Жаль  Даренке кошку свою оставлять, да что поделаешь. Гладит кошку-то  на прощанье, разговаривает с ней:    

– Мы,  Муренка, с дедом в лес пойдем, а ты дома сиди, мышей лови.  Как увидим Серебряное копытце, так и воротимся. Я тебе тогда все  расскажу.    

Кошка  лукаво посматривает, а сама мурлычет:    

– Пр-равильно  придумала. Пр-равильно.    

Пошли  Кокованя с Даренкой. Все соседи дивуются:    

– Из ума  выжился старик! Такую маленькую девчонку в лес зимой повел!    

Как  стали Кокованя с Даренкой из заводу выходить, слышат – собачонки  что-то сильно забеспокоились. Такой лай да визг подняли, будто зверя  на улицах увидали. Оглянулись, – а это Муренка серединой улицы  бежит, от собак отбивается. Муренка к той поре поправилась. Большая  да здоровая стала. Собачонки к ней и подступиться не смеют.    

Хотела  Даренка кошку поймать да домой унести, только где тебе! Добежала Муренка  до лесу, да и на сосну. Пойди поймай!    

Покричала  Даренка, не могла кошку приманить. Что делать? Пошли дальше. Глядят, –  Муренка стороной бежит. Так и до балагана добралась. Вот и стало  их в балагане трое.    

Даренка  хвалится:    

– Веселее  так-то.    

Кокованя  поддакивает:    

– Известно,  веселее.    

А кошка  Муренка свернулась клубочком у печки в звонко мурлычет:    

– Пр-равильно  говоришь. Пр-равильно.    

Козлов  в ту зиму много было. Это простых-то. Кокованя каждый день  то одного, то двух к балагану притаскивал. Шкурок у них  накопилось, козлиного мяса насолили – на ручных санках  не увезти. Надо бы в завод за лошадью сходить, да как  Даренку с кошкой в лесу оставить! А Даренка попривыкла  в лесу-то. Сама говорит старику:    

– Дедо,  сходил бы ты в завод за лошадью. Надо ведь солонину домой  перевезти.    

Кокованя  даже удивился:    

– Какая  ты у меня разумница, Дарья Григорьевна. Как большая рассудила. Только  забоишься, поди, одна-то.    

– Чего, –  отвечает, – бояться. Балаган у нас крепкий, волкам не добиться.  И Муренка со мной. Не забоюсь. А ты поскорее ворочайся  все-таки!    

Ушел  Кокованя. Осталась Даренка с Муренкой. Днем-то привычно было без Коковани  сидеть, пока он козлов выслеживал… Как темнеть стало, запобаивалась.  Только глядит – Муренка лежит спокойнехонько. Даренка и повеселела.  Села к окошечку, смотрит в сторону покосных ложков и видит –  по лесу какой-то комочек катится. Как ближе подкатился, разглядела, – это  козел бежит. Ножки тоненькие, головка легонькая, а на рожках по пяти  веточек.    

Выбежала  Даренка поглядеть, а никого нет. Воротилась, да и говорит:    

– Видно,  задремала я. Мне и показалось.    

Муренка  мурлычет:    

– Пр-равильно  говоришь. Пр-равильно.    

Легла  Даренка рядом с кошкой, да и уснула до утра. Другой день  прошел. Не воротился Кокованя. Скучненько стало Даренке,  а не плачет. Гладит Муренку да приговаривает:    

– Не скучай,  Муренушка! Завтра дедо непременно придет.    

Муренка  свою песенку поет:    

– Пр-равильно  говоришь. Пр-равильно.    

Посидела  опять Даренушка у окошка, полюбовалась на звезды. Хотела спать  ложиться, вдруг по стенке топоток прошел. Испугалась Даренка, а топоток по  другой стене, потом по той, где окошечко, потом где дверка, а там  и сверху запостукивало. Не громко, будто кто легонький  да быстрый ходит. Даренка и думает:    

«Не  козел ли тот вчерашний прибежал?» И до того ей захотелось  поглядеть, что и страх не держит.    

Отворила  дверку, глядит, а козел – тут, вовсе близко. Правую переднюю ножку поднял –  вот топнет, а на ней серебряное копытце блестит, и рожки  у козла о пяти ветках. Даренка не знает, что ей делать,  да и манит его как домашнего:    

– Ме-ка!  Ме-ка!    

Козел  на это как рассмеялся. Повернулся и побежал.    

Пришла  Даренушка в балаган, рассказывает Муренке:    

– Поглядела  я на Серебряное копытце. И рожки видела, и копытце видела.  Не видела только, как тот козлик ножкой дорогие камни выбивает. Другой  раз, видно, покажет.    

Муренка,  знай, свою песенку поет:    

– Пр-равильно  говоришь. Пр-равильно.    

Третий  день прошел, а все Коковани нет. Вовсе затуманилась Даренка. Слезки  запокапывали. Хотела с Муренкой поговорить, а ее нету. Тут вовсе  испугалась Даренушка, из балагана выбежала кошку искать.    

Ночь  месячная, светлая, далеко видно. Глядит Даренка – кошка близко на покосном  ложке сидит, а перед ней козел. Стоит, ножку поднял, а на ней  серебряное копытце блестит.    

Муренка  головой покачивает, и козел тоже. Будто разговаривают. Потом стали по  покосным ложкам бегать. Бежит-бежит козел, остановится и давай копытцем  бить. Муренка подбежит, козел дальше отскочит и опять копытцем бьет. Долго  они так-то по покосным ложкам бегали. Не видно их стало. Потом опять  к самому балагану воротились.    

Тут  вспрыгнул козел на крышу и давай по ней серебряным копытцем бить. Как  искры, из-под ножки-то камешки посыпались. Красные, голубые, зеленые,  бирюзовые – всякие.    

К этой  поре как раз Кокованя и вернулся. Узнать своего балагана не может.  Весь он как ворох дорогих камней стал. Так и горит-переливается  разными огнями. Наверху козел стоит – и все бьет да бьет серебряным  копытцем, а камни сыплются да сыплются. Вдруг Муренка скок туда-же.  Встала рядом с козлом, громко мяукнула, и ни Муренки,  ни Серебряного копытца не стало.    

Кокованя  сразу полшапки камней нагреб, да Даренка запросила:    

– Не тронь,  дедо! Завтра днем еще на это поглядим.    

Кокованя  и послушался. Только к утру-то снег большой выпал. Все камни  и засыпало. Перегребали потом снег-то, да ничего не нашли. Ну,  им и того хватило, сколько Кокованя в шапку нагреб.    

Все бы  хорошо, да Муренки жалко. Больше ее так и не видали,  да и Серебряное копытце тоже не показался. Потешил раз, –  и будет.    

А по тем  покосным ложкам, где козел скакал, люди камешки находить стали. Зелененькие  больше. Хризолитами называются. Видали?[21]    

 Ермаковы лебеди    

     

Так,  говоришь, из донских казаков Ермак был? Приплыл в наши края  и сразу в сибирскую сторону дорогу нашел? Куда никто из наших  не бывал, туда он со всем войском по рекам проплыл?    

Ловко бы  так-то! Сел на Каме, попотел на веслах, да и выбрался  на Туру, а там гуляй по сибирским рекам, куда тебе любо. По Иртышу-то  вон, сказывают, до самого Китаю плыви – не тряхнет!    

На  словах-то вовсе легко, а попробуй на деле –  не то запоешь! До первого разводья доплыл, тут тебе  и спотычка. Столбов не поставлено и на воде  не написано: то ли тут протока, то ли старица подошла,  то ли другая река выпала. Вот и гадай, – направо плыть али  налево правиться? У куличков береговых, небось, не спросишь и по  солнышку не смекнешь, потому – у всякой реки свои петли  да загибы и никак их не угадаешь.    

Нет,  друг, не думай, что по воде дорожка гладкая. На деле по незнакомой  реке плыть похитрее будет, чем по самому дикому лесу пробираться. Главная  причина – приметок нет, да и не сам идешь, а река тебя  ведет. Коли ты вперед ее пути не узнал, так только себя  и других намаешь, а можешь и вовсе с головами загубить.    

Это по  нынешним временам так-то, а в ермакову пору и того мудренее  было. Тогда, поди-ко, не то что в Сибири, а и по нашим  местам ни единого русского человека не жило. Из здешних рек одну  Каму знали да Чусовую маленько, а про Туру да Иртыш слыхом  не слыхали. Вот и рассуди, как при таком положении заезжий человек  пути-дороги по рекам разберет. Листов-то, на коих всяка речка-горочка  обозначены, тогда и в помине не было, и вожака  не найдешь, потому – никто из наших в той стороне  не бывал.    

Нет,  брат, зряшный твой разговор выходит! Чусовские старики об этом складнее  сказывают.    

Так  будто дело-то было.    

Когда  еще по нашим местам ни одного города, ни одного завода либо села  русского не было, у Строгановых на Чусовой реке сельцо было  поставлено. Сельцо малое, а городом называлось, потому – крепко было  огорожено. Канавы кругом, вал земляной, а по валу тын из высоких  бревен-стояков. С двух сторон ворота надежные поставлены, да еще  башни срублены. На случай, чтоб оттуда стрелять либо камнями бросать,  а то и кипятком поливать, коли кто непрошеный ломиться станет.  И ратные люди в этом Чусовском городке жили. Ну, и крестьяне  тоже.    

В том  числе был Тимофей Аленин. По доброй воле он туда пришел али ссылкой  попал – это сказать не умею, только жил семейно. И было  у него, ровно в сказке, три сына, только дурака ни одного. Все  ребята ладные да разумные, а младший Васютка из всех  на отличку. И лицом пригож, и речами боек, и силенкой  не по годам вышел.    

Хоть  говорится, что атаманами люди не родятся, а все-таки смолоду угадать  можно, кому потом кашу варить, кому передом ходить. Своей-то ровней этот  Васютка с малых лет верховодил, а любимая забава у него была  в развед ходить.    

У  ворот-то, дескать, стоять – не много увидишь, вот он и сбил  из своих ровесников ватажку копейщиков, с саженными, значит, палками.  Караульным при воротах, конечно, сказано было, чтобы одних мальцов без большого  за городской тын не выпускать, только этот Васютка нашел дорогу.  Он что придумал? Подойдет к тыну с веревкой; прислонит свою  палку-копье к стене, захлестнет верхушку столба петлей, взлепится по узлам  веревки на тын, перекинет первым делом свое копье на другую сторону,  спустится туда же сам и палкой петлю снимет, да и покрикивает:    

– Ну,  кто так же?    

Кому  из ребят это сделать не под силу, того сейчас же из игры долой.    

– Нам  таких копейщиков со слабиной не надо!    

За такую  игру Васютке да и другим ребятам не раз доставалось  от больших, да только ребятам все неймется. Нет-нет –  и утянутся за городской тын. Вот раз убрались в лес далеконько,  да и потеряли друг дружку из виду. Кто побоязливее,  те сразу крик подняли и живо сбежались. Одного Васютки нет. Что делать?  Хотели сперва домой бежать, да постыдились: как мы своего вожака  оставим.    

Стоят,  значит, у какой-то речки да кричат, сколько голосу есть. Потом  насмелились, вверх по речке пошли, а сами, знай, свистят да ухают.  А с Васюткой такой случай вышел. Он по этой же речке вверх далеко  зашел. Вдруг слышит – шум какой-то. Васютка хотел поворотиться,  да спохватился:    

– Так-то  меня скорее услышат.    

Он  и прижался в кустах. Сидит, слушает. Шум близко, а понять  не может, кто шумит. Васютка тогда взмостился потихоньку на сосну,  огляделся и увидел… Выше-то речка надвое расходится. Островок тут  пришелся. Островок высоконький, полой водой его не зальет. Поближе  к воде таловый куст, а из него лебедь шею вытянул,  да и шипит по-гусиному, вроде как сердится. По речке, прямо  к тому месту, медведь шлепает. Мокрехонек весь. Башкой мотает, а сам  рычит, огрызается. На него другой лебедь налетает, крыльями бьет, клювом  с налету долбит. Лебедь, кояечно, птица большая. Крылья распахнет, так  шире сажени. Понимай, какая в них сила! И ноготок на носу, хоть  красный, а не из клюквы. Долбанет им, так медведь завизжит,  завертится, как собака. Ну, все-таки где же лебедю с медведем сладить?  Изловчился Мишка, загреб лебедя лапами, и только перья по речке поплыли.  Туг другой лебедь с гнезда снялся и тоже на медведя налетел.  Только медведь и этому голову свернул и поволок на бережок,  а сам ревет, будто жалуется, – вот как меня лебеди отделали!  И лапой по глазам трет.    

Вытащил  убитого лебедя на травку береговую, почавкал маленько,  да не до того, видно, ему. Нет-нет и начнет возить лапой  под глазами. Потом что-то насторожился, уши поднял и морду вытянул.  Постоял так-то, затряс башкой.    

– Фу  ты, пакость какая!    

Забросал  лебедя сушняком, прихлопнул ворох лапой, да в лес. Только сучья  затрещали.    

Как  стихло, Васютка слез с дерева и пошел ко гнезду, – что там?  Оказались лебединые яйца. Они на гусиные походят, только много больше  и позеленее кажутся. Пощупал рукой, – они вовсе теплые, нисколько  не остудились. Васютке жалко лебедей-то, он и подумал:    

– А что  если эти яички под баушкину гусишку подсунуть? Выведутся, поди-ко? Как бы  только их в целости донести да не остудить?    

Вытряхнул  из своего мешка хлеб, надрал сухого моху, набил им мешок да туда  и пристроил три яичка. Больше-то взять побоялся, как бы не разбить.  И то подумал, – много-то взять, баушка скорее заметит.    

Устроил  все, да и пошел вниз по реке. Про то и не подумал, что  заблудился. Знает, что речка к Чусовой выведет. Подошел маленько,  слышит – ребята кричат да свистят! Тут Васютка и догадался, почему  медведь убежал.    

Известно,  зверь и ухом, и носом дальше нашего чует, и человечьего голосу  не любит. Услышал, видно, ребят-то, да и убежал.    

Откликнулся  Васютка на ребячьи голоса. Скоро все сошлись, и Васютка рассказал  ребятам, что с ним случилось. Ребята как услышали про медведя, так  и заоглядывались, – вдруг выскочит, – поскорей зашагали  к дому. В другой раз Васютка настыдил бы за это своих  копейщиков, а тут не до того ему. Об одном забота –  как бы в сохранности свою ношу донести. У Васютки матери в живых  давно не было. Всем хозяйством правила баушка Ульяна. Старуха строгая,  поблажки внучатам не давала, да и на отца частенько поварчивала.    

Первым  делом на Васютку накинулась: где шатался? Ну, он отговорился:    

– За мохом  в лес ходил. Угол у конюшенки законопатить. Помнишь, сама тяте  говорила, да он все забывает. Я вот и притащил полный  мешок. Только мокрый мох-то, подсушить его надо на печке.    

И сейчас  же на печь залез.    

Баушка  еще поворчала маленько, спросила – с кем ходил да почему  не сказался, потом и наказывает:    

– Ты потоньше  расстели. По всей печке!    

Васютке  того и надо. Забился подальше на печь, вытащил лебединые яички,  завернул их в тряпки, положил на самое теплое место, а мох  по всей печке раструсил.    

Как  темно стало, шапку зимнюю надел, взял яички и полез к гусишке,  которая на гнезде сидела. Та, понятно, беспокоится, клюет Васютку  в голову, в руки, а он свое делает. Вытащил из гнезда  три гусиных яйца и подложил лебединые. Гусишка и на другой день  беспокоилась, перекатывала лапами яйца, а все ж таки чужие  не выбросила. Баушка подходила поглядеть, да тоже не разглядела,  подивилась только:    

– Какие-то  ноне яйца неровные. Которые больше, которые меньше! К чему бы это?    

Васютка  знай помалкивает, а чтоб улики не было, он вытащенные  из гнезда яйца за городской тын выбросил.    

Так оно  и прошло незаметно. В одном не сошлось: гусиные яйца еще  ничем-ничего, а лебедята уж проклюнулись, запопискивали. Баушка Ульяна  всполошилась:    

– Что  за штука? До времени гусята вылупились! Беспременно это к мору  либо к войне!    

Гусь  этих своих новых детей к себе не подпускает, и гусишка, как  виноватая, ходит, а все ж таки лебедят не бросила. Зато Васютка  больше всех старается. Прямо не отходит, поит их, кормит вовремя. Баушка,  на что строгая, и та похвалила Васютку перед старшими братьями.    

– Вы,  лбы, учились бы у малого, как баушке пособлять! Гляди-ко, вон  он и моху притащил и за гусятами ходит, а вы что?  Из чашки ложкой – только и есть вашей работы!    

Братья  знали, в чем штука, посмеиваются:    

– Осенью,  баушка, по-другому не заговори!    

Баушка  пуще того сердится, ухватом грозится, – уходи, значит,  а не то попадет.    

К осени,  и верно, обозначилось, что у Алениных лебеди растут. Соседки  подсмеиваются над баушкой Ульяной: не доглядела, вырастила лебедей,  а куда их, коли колоть за грех считалось. Баушка – старуха  нравная, ей неохота свою оплошку на людях показать, она  и говорит:    

– Нарочно  так сделала. Принес внучонок лебединые яйца, вот и захотела узнать, улетят  лебеди али нет, если гусишка их выведет.    

На  Васютку все ж таки косо запоглядывала:    

– Вон  ты какой! Еще от земли невысоко поднялся, а какие штуки  вытворять придумал!    

У  Васютки свое горе. Два-то лебеденка стали каждый день драться. Прямо насмерть  бьются, и не подходи – сшибут, не заметят. А третий  лебеденок в драку никогда не ввязывается, в сторонке ходит.    

Кто-то  из больших и объяснил Васютке:    

– Это,  беспременно, лебедка, а те, видно, лебеди. Пока один другого совсем  не отгонит, всегда у них драка будет. Как бы насмерть друг дружку  не забили!    

Баушка,  на эту драку глядючи, вовсе взъедаться на Васютку стала,  а он и так сам не свой, не придумает, как быть?  Кончилось все-таки тем, что один лебеденок с реки не вернулся. Остались  двое, – и драки не стало.    

Утихомирилось  ровно дело, а баушка Ульяна пуще того взъедаться стала. Видит, дело  к зиме пошло, она и думает, сколько корму этой птице понадобится,  а толку от нее никакого, если колоть нельзя. Ну, баушка и давай  лебедей отгонять. С метлой да палками за ними бегает. Лебеди  тоже ее невзлюбили: не тот так другой налетит, с ног собьет  да еще клювом стукнет. Тут старуха и говорит сыну решительно:    

– Что  хочешь, Тимофей, делай, а убирай эту птицу со двора,  не то сама уйду, – правься, как знаешь, с хозяйством!    

Васютка  видит – вовсе плохое дело выходит, приуныл. Дай, думает, хоть заметочку  какую-нибудь сделаю: может, когда и увижу своих лебедей. Взял  и привязал на крепкой ниточке каждому на шею по бусинке:  лебедю – красненькую, лебедушке – синенькую. Те будто тоже  разлуку чуют, – так и льнут к Васютке,  а он со слезами на глазах ходит. Ватажка –  копейщики-то – подсмеиваться даже стала:    

– Завял  наш вожачок!    

Только  Васютка вовсе и не стыдится.    

– До слез, –  говорит, – жалко с лебедями расставаться. Улетят ведь и забудут  про меня!    

Лебеди  ровно понимают этот разговор. Подбегут к Васютке, шеи свои ему под руку  подсунут, будто поднять собираются, головами прижимаются да потихоньку  и переговариваются.    

– Клип-анг,  клип-анг!    

Дескать,  будь спокоен – не забудем, не забудем!    

Как  вовсе холодно стало да потянулась вольная птица в полуденную сторону,  так и эти лебеди улетели. Всю зиму их было не видно,  а весной опять в этих местах появились. Только к Тимофею  на двор больше не заходили, а где увидят Васютку, тут  к нему и подлетят, поласкаются.    

Да еще  баушку Ульяну подшибли, как она на гору с ведрами шла. Не сильно  все ж таки, а так только попугали да водой оплеснули, вроде пошутили.  Помним, дескать, васюткину ласку и твою палку не забыли. Такой тебе  от нас и ответ! Дальше так и повелось. Как зима – лебедей  не видно, а весной и летом хоть раз да к Васютке  подлетят. Потом он сам научился их подманивать. Выйдет  на открытое место да крикнет, как они:    

– Клип-анг,  клип-анг!    

Вскорости  который-нибудь, а то и оба прилетят, только крылья свистят,  будто тревожатся, – не обидел ли кто Васютку. Если близко человек  случится, его так с налету шарахнут, что сразу на землю кувыркнется.  А к Васютке заковыляют, шеи чуть не по земле вытянут, крыльями  взмахивают, шипят да подпрыгивают, как домашние гуси, когда к корму  идут, – радуются.    

Ну, вот…  за летом зима, за зимой лето… Сколько их прошло, не считал,  а только из Васютки такой парень выправился, что заглядеться впору.  И речист, и плечист, умом и ухваткой взял и лицом  не подгадил: бровь широкая, волос мягкий, глаз веселый  да пронзительный.    

Из  тысячи один, а то и реже такой парень выходит, и должность  себе хорошую доступил. Парень приметливый да памятливый и новые места  поглядеть охотник. Хлебом его не корми, только дай сплавать, где еще  не бывал. Вот он и узнал лучше всех речные дороги. Всех  стариков, которые при этом деле стояли, обогнал.    

Строгановы,  понятно, приметили такого парня, кормщиком его поставили и похваливать  стали:    

– Хоть  молодой, а с ним отправить любой груз надежно.    

Скоро  Тимофеича по всем строгановским пристаням узнали. Удачливее его кормщика  не было. Как дорогой груз да дорога мало ведома, так его  и наряжают.    

И  с народом у Василья обхождение лучше нельзя. Любили парня  за это. С ребячьих лет кличка ему ласковая осталась – наш Лебедь.    

С  женитьбой у Ваеилья заминка вышла. Все его товарищи давно семьями  обзавелись, а он в холостых ходил, и отец его  не неволил: как сам знаешь. Ну, вот видит Василий – пора, и стал  себе лебедушку подсматривать. Такому парню невесту найти какая хитрость! Любая  бы девка из своей ровни за него с радостью пошла, да он,  видно, занесся маленько. Тут у него оплошка и случилась.    

В  Чусовском городке, конечно, начальник был. Воеводой ли – как его звали.  А у этого воеводы дочь в самой невестиной поре. Василий  и стал на ту деваху заглядываться.    

Родня  да приятели не раз Василью говаривали:    

– Ты бы  на эти окошки вовсе не глядел. Не по пути ведь! А то,  гляди, еще бока намнут.    

Только  в таком деле разве сговоришь с кем, коли к сердцу припало.  Не зря сказано – полюбится сова, не надо райской пташки. Зубами  скрипнет Василий:    

– Не ваше  дело! – А сам думает: «Кто мне бока намнет, коли у самого плечо  две четверти и кулак полпуда». Деваха та, воеводина-то дочь, по всему  видать, из обманных девок пришлась. Бывает ведь, – лицом цветок,  а нутром – головешка черная. Эта деваха хоть ласково на Василья  поглядывала, а на уме свое держала. Раз и говорит ему  из окошка тихонько, будто сторожится, чтоб другие не услышали:    

– Приходи  утром пораньше в наш сад. Перемолвиться с тобой надо. Василий,  понятно, обрадовался. На заре, чуть свет; забрался в воеводский сад,  а тут его пятеро воеводских слуг давно ждали, и мужики здоровенные  наподбор. Сам воевода тут же объявился, распорядок ведет:    

– Вяжи  холопа! Волоки на расправу!    

Тимофеичу  что делать? Он развернулся и давай гостинцы сыпать: кому –  в ухо, кому – в брюхо. Всех разметал, как котят, а сам  через загородку перемахнул. Шум, понятно, вышел. Еще люди набежали,  а воевода, знай, кричит:    

– Хватай  живьем!    

Василий  видит – туго приходится, к Чусовой кинулся. Ворота городские по  ранней поре еще заперты, да ему что! Сорвал с себя пояс, на бегу  петлю сделал, захлестнул за стояк да старым обычаем  и перекинулся за городской тын. Выбежал на берег, выбрал лодочку  полегче да шест покрепче и пошел по Чусовой кверху.    

Время,  видишь, вешнее. Чусовая в полную силу шумела. На веслах вверх  не выгребешь и с шестом умеючи надо, чтоб, значит, все  гривки-опупышки на дне хорошо знать. Василий и понадеялся  на свою силу да сноровку.    

– Ну,  кому, дескать, по такой воде меня догнать.    

Только  не так вышло.    

Сколь  ведь силы ни будь у человека и хоть как он реку  ни знай, а не уйти ему против воды от погони, коли там  шесту веслами помогают и смена есть. Как на грех, в одном месте  промахнулся-ткнул шестом, а не маячит: дна не достает. Лодку  и закружило. Пока Василий справлялся, погоня – тут она. На трех  лодках человек, может, сорок, а то и больше. Одно Василью  осталось – в воду и на берег, а там что будет. Только  тоже дело ненадежное: чует, что из сил выбился, да и весной  в лесу мудрено прятаться, – потому след сдалека видно.    

Воевода  на задней лодке на корму взмостился, будто сам правит. Увидел  Васильеву неустойку – радуется:    

– А,  попался, холопья душа!    

Василий  оглянулся, хотел ответным словцом воеводу стегнуть и видит – высоко  в небе над рекой два лебедя летят. И от солнышка видно, что  на шеях у них как искорки посверкивают.    

Обрадовался  Василий, куда и усталость ушла, во весь голос закричал по-лебединому:    

– Клип-анг,  клип-анг!    

А лебеди  знают свое дело. Сверху-то, видно, все разглядели.    

Налетел  один на заднюю лодку и так крылом воеводу шибанул, что тот вниз  головой в воду бултыхнул. Другой лебедь на передней лодке двух  шестовых опрокинул, да и весловых успел погладить: у кого нос  в крови, у кого на лбу шишка.    

Большая  у погони заминка вышла: воеводу из воды добывать пришлось. Мужик  сырой да тяжелый, а вешняя вода, известно: легкая да игривая.  Любо ей со всякой колодиной побаловаться. Подхватила она воеводу  и давай крутить – вот-вот пузыри пустит. Поймали все-таки, выволокли.  Чуть живой с перепугу, зуб на зуб не попадает, а свое  не забыл:    

– Живьем  хватайте! Не уйти ему.    

А чего  не уйти, коли Василья давно не видно. Лебеди сполоху погоне наделали,  сели на воду, подплыли к Васильевой лодочке, один справа, другой  слева кормы, как зажали лодку-то, да и повели так, что лес  на берегу бегом побежал. Известно, против лебедя на воде птицы нет.  Сдаля поглядеть – будто не шевельнется, а попробуй –  поровняйся с ним!    

Так  и потерялся Василий. Сколько воевода ни гонял людей, даже следа  не видали. И то сказать, побаивались воеводские посланцы далеко  по реке заходить, а Василий с лебедями всю Чусовую до краю прошел.  Все речки-старицы изведал, да и в окружности поглядел. Любопытствовал  к этому. Вот тогда ему, может, первому из наших и довелось  сибирской водицы из Тагила-реки испить. Дошел, видишь, до какой-то  неведомой речки и по уклону понял, что она на восход солнца пошла.  Василия и потянуло, – что там, дальше-то, да лебеди  заартачились, крыльями замахали: не выдумывай! Василий  их и послушался, не пошел по Тагилу.    

Эти  лебеди в то лето и гнезда себе не вили, все около Василия  старались. Мало что от воеводы ухранили да речные дороги показали,  они еще открыли ему все здешнее богатство.    

Поднимет  лебедь правое крыло, как покажет на горку какую, либо на ложок,  поглядит Василий на то место и увидит насквозь: где какая руда  лежит, где золото да каменья. Поднимет лебедь левое крыло, и Василию  весь лес на берегу на многие версты откроется: где какой зверь живет,  какая птица гнездится. Ну, как есть все.    

При  таких лебедях, понятно, об еде да питье Василью и заботы  не было. Подведут лебеди лодочку к какому-нибудь крутику, похлопают  крыльями, и откроется в том крутике ходок, как проточка малая. Заведут  лебеди лодку в эту проточку, а там как пещера выкопана,  и в ней поесть и попить приготовлено.    

Все бы  ладно, да без людей тоскливо. И то Василью покою  не дает – воеводина дочь из мыслей не выходит. Думает, что  она не по своей воле его подвела, а кто-нибудь разговор подслушал.  Ну, Василий и жалел эту деваху.    

– Теперь,  поди, взаперти сидит да слезы льет, моя горюшенька!    

Тосковал-тосковал  и надумал:    

– Жив  не буду, а вызволю ее!    

Лебеди  видят – к дому Василья потянуло, головами покачивают:    

– Ни к чему  придумал! Ой, ни к чему!    

Дорогу  все-таки не загораживают:    

– Воли,  дескать, с тебя не снимаем, – как хочешь!    

Когда  Василий лодку в домашнюю сторону повернул, лебеди даже пособили ему.  В один день лодку с самого верху до Чусовского городка довели.  Посчитай, сколько на час придется! Довели Василья до знакомых ему  мест, поласкались маленько, как простились, а сами одно наговаривают:    

– Клип-анг,  клип-анг!    

Вроде  наказ дают: когда тебе надо, кричи нам!    

Поднялись  лебеди, улетели. Остался Василий один. Гребтится ему поскорее в город пробраться.  Еле-еле потемок дождался, даром что время к осени и темнеть рано  стало.    

В  городок попасть, чтобы караульные не видели, Василью привычно.  Переметнулся через тын, где сподручнее, и пошел по городку. Идет спокойно,  ни одна собачонка не гавкает. Недаром, видно, говорится –  на смелого и собаки не лают.    

Хотел  сперва Василий понаведаться к кому-нибудь из старых своих  ватажников-приятелей, разузнать про здешние дела, да мимо родного дома как  пройдешь. Любопытно Василью хоть через прясло поглядеть. Остановился он,  постоял и чует – не так будто стало, не по-старому,  а в чем перемена – понять не может.    

«Дай, –  думает, – погляжу поближе».    

Перелез  тихонько в ограду, походил в потемках-то – живым вовсе  не пахнет. Сунулся к дверям в сенки, там крестовина набита –  никто, значит, не живет.    

– Что  за беда стряслась? Куда все подевались?    

Сел  Василий на крылечко, задумался. В городке вовсе тихо. Только все ж  таки еще копошатся люди. То двери скрипнут, то кашлянет кто, слово  какое долетит. И вот слышит Василий – близенько кто-то  не то поет, не то причитает:    

Лебедь  ты мой Васенька!    

Где летаешь  ты, где плаваешь?    

Поглядеть  одним бы глазоньком, Перемолвиться словечушком!    

Поет  эдак, собирает разные девичьи жалостливые слова про кручину свою лютую  да про злу-разлучницу, как она насмеялася, угнала лебедя милого, загубила  его батюшку родимого, милых братцев в беду завела.    

Слушает  Василий – про него песня сложена, голос густой да ласковый,  а кто поет – домекнуть не может.    

Тут  другой голос слышно стало. Вроде как мать заворчала:    

– Опять  ты за свое! Добры люди спать легли, а ей все угомону нет!  Про лебедя своего воет! Возьму вот за косу! Не погляжу, что  в сажень вымахала! Бесстыдница!    

Тут  только Василий понял, кто песню пел. В близком соседстве росла долгоногая  да глазастая девчушка-хохотушка, Аленкой звали. Года на четыре,  а то и на пять помоложе Василья. Он и считал  ее маленькой, а того не приметил, как из нее выровнялась  девица – голову отдай, и то мало! Да еще вон какие песни  складывает!    

Затихли  голоса, и песни не стало, а все ж таки Василий чует –  не ушла Аленка из ограды, на крылечке сидит.    

Василья  и потянуло на ласковый девичий голос. Выбрался из своей ограды,  подошел к соседней избушке и окликнул потихоньку:    

– Аленушка!    

Та ровно  давно этого ждала, сейчас же отозвалась:    

– Что  скажешь, Василий Тимофеевич?    

Удивился  Василий:    

– Как  ты в потемках меня разглядела?    

Она  усмехнулась:    

– Глаз  у меня кошачий. Тебя вижу ночью, как днем, а то и лучше.    

Потом  без шутки сказала:    

– С вечера  твоих лебедей углядела и подумала – скоро ты должен  в городке объявиться. Вот и сидела, караулила да голос подавала,  чтоб упредить тебя.    

Тут  Алена и рассказала все по порядку.    

Баушка  Ульяна с весны померла. Воевода хоть лютовал, а семейных  у Василья сперва не задевал. Да на беду сам Строганов  приехал. Как узнал про побег, так принародно на воеводу медведем заревел:    

– Бревно  ты еловое, а не воевода! Гоняешь людей бестолку, будто  им другого дела найти нельзя. Ты мне так сделай, чтобы утеклец сам  повинную принес и чтоб другим неповадно было в бега кинуться! Поленом  тут кормить надо, а не калачами.    

И сейчас  же велел привести Тимофея с сыновьями, под батоги их поставил. Пусть,  дескать, другие казнятся, что их семьям будет, ежели кто бежать удумает.  Потом велел Тимофея и всю семью, от старого до малого, отправить  на самую тяжелую работу – соль в кулях перетаскивать  к пристаням, а дом и все добро на себя перевел.    

Дознался  тоже Строганов, какие люди в карауле стояли, когда Василий ушел,  и велел их батожьем бить и на солетаску нарядить с той  только разницей, что семейных у этих людей в своих избах оставил.    

Как  поехать из города, велел Строганов народ собрать и погрозился:    

– Кто  увидит утеклеца Ваську да не доведет мне, тому это же будет!    

Сказывали  потом, что Тимофей после батогов-то недолго проработал, а братья живы. Ну,  а воеводина дочь вскорости за строгановского приказчика замуж вышла.  На свадьбе перед подружками своими, сказывают, похвалялась – вот-де  я какая, глазом мигну, так любого парня вокруг пальца оберну! Головы  не пожалеет, прибежит по моему зову. Вон по весне позвала в сад  кормщика Василья, а сама батюшке сказала, чтоб хорошенько этого холопа  проучил. Пусть свое место помнит!    

Выслушал  все это Василий, да и говорит:    

– Спасибо  тебе, Аленушка, осветила мне дорогу. Теперь знаю, что делать. Коли Строганов  придумал кормить моих поленом, так и от меня ему мягких  не будет! А ту змею ногой раздавлю! – Потом вздохнул: –  Эх, не знал, не ведал, что моя лебедушка верная через двор живет.    

Алена  и отвечает:    

– Слово  скажи – за тобой пойду.    

Василий  подумал-подумал и говорит.    

– Нет,  Аленушка, не подходит это. Вижу, вовсе трудная у меня дорога пойдет.  Семейно по ней не пройдешь.    

– Коли, –  отвечает, – так тебе сподручнее, вязать не стану. Иди один!    

Василий  притуманился:    

– Ты,  Аленушка, все ж таки подожди меня годок-другой!    

Алена  так и вскинулась:    

– Об этом  не говори, Василий Тимофеич! Один ты у меня. Другого лебедя  в моих мыслях весь век не будет.    

Тут  наслезилась она девичьим делом и подает ему узелок.    

– Возьми-ко,  лебедь мой Васенька! Не погнушайся хлебушком с родной стороны  да малым моим гостинчиком. Рубахи тут да поясок браный. Носи –  не забывай!    

Подивился  Василий вещему девичьему сердцу, как она вперед угадала, что придет, сам чуть  не прослезился и говорит:    

– Не осуди,  моя лебедушка, коли худо про меня сказывать будут.    

– Худому  про тебя, – отвечает, – не поверю. Сам тот худой для меня  станет, кто такое о тебе скажет. Ясным ты мне к сердцу припал,  ясным на весь век останешься!    

На том  они и расстались. Ушел Василий, никому больше не показался.    

Вскорости  слух прошел: появились на строгановских землях вольные люди. В одном  месте соленосов увели, в другом – приказчика убили, его молодую жену  из верхнего окошка выбросили, а дом сожгли. Дальше заговорили, –  поселились будто эти вольные люди – в береговой пещере пониже Белой  реки и строгановским караванам проходу не дают. И вожаком будто  у этих вольных людей Василий Кормщик.    

Строгановы,  понятно, забеспокоились. Чуть не целое войско снарядили. Тем людям, видно,  трудно пришлось, – они и ушли, а куда – неизвестно. Слуху  о них не стало.    

О  Василье в городке и поминать перестали. Одна Аленушка не забыла:    

– Где-то  лебедь мой летает? Где он плавает?    

Сколь  отец с матерью ни бились, не пошла Алена замуж.  Да и женихов у ней не много было. Она, видишь, хоть  пригожая и на доброй славе была, а сильно рослая. Редкий  из парней подходит ей в пару, а она еще подсмеивалась:    

– Какой  это мне жених! Ненароком сшибешь его локтем, – на весь городок  опозоришь.    

Так  и осталась Алена одна век вековать. Как обыкновенно рукодельницей  стала, – ткальей да пряльей. По всему городу лучше ее по этому  делу не было. Да еще любила с ребятишками водиться. Всегда около  нее много мелочи бегало. Алена умела всякого обласкать. Кого покормит, кого  позабавит, кому песню споет, сказку скажет. Любили ее ребята,  а матери прозвали Аленушку – Ребячья Радость и, как могли,  ей сноровляли.    

Годы,  конечно, всякого заденут: малому прибавят, у старого из остатков  отберут, не пощадят. Отцвела и наша Аленушка. Присеваться волос стал,  черную косу белые ниточки перевили, только глаза ровно еще больше да краше  стали.    

К этой  поре старые хозяева Строгановы все перемерли. На их место сыновья  заступили. Народу на Чусовой умножилось. Сибирского хана сын  с войском нежданно-негаданно на Чусовской городок набежал. Еле  отбились горожане. По этому случаю старики про Василия вспоминали:    

– Вот  бы был наш Тимофеич дома, не то бы было. Спозаранок бы  он разведал про незваных гостей и гостинцев бы им припас  не столько. Напредки забыли бы дорогу к нашему городу! Дорогой  человек по этому делу был. Зря его загубили!    

Вскорости  после этого слух прошел – к Строгановым поволжские вольные казаки  плывут, а ведет их атаман Ермак Тимофеич.    

– По  всея Волге на большой славе тот человек. Не то что бухарские  и других земель купцы его боятся, и царские слуги сторонкой обходят  те места, где атаман объявится, И ватага у того атамана наотбор.    

У него,  видишь, не было той атаманской повадки, чтоб на свою руку побольше  хапнуть. Он и других к тому не допускал. По этому правилу  и ватагу составил. Чуть кто неустойку окажет, такого сейчас из ватаги  долой.    

– Нам, –  скажет атаман, – с такой слабиной людей не надо! Как тебе ватага  поверит, коли ты о себе одном стараешься. Иди на все стороны  да со мной, гляди, напредки не встречайся, а то худой  разговор выйдет!    

И крепко  то атаманское слово было. Не помилует и того, кто надумает  поблажку в таком деле дать да и отговаривается, – не доглядел  экого пустяка.    

– Это, –  отвечает атаман, – не пустяк, потому – может раздор  в артели сделать. В первую голову всяк за этим гляди, чтоб  у нас все шло на артель, в одну казну, в один котел!    

За это  будто атамана и прозвали Ермаком, как это слово по-татарски, сказывают,  котел обозначает на всю артель. А Тимофеичем, видно, по отцу  величают, как обыкновенно у вас ведется. И еще сказывали, –  не любит атаман Ермак, чтоб ватажники себя семьями вязали. Сам одиночкой  живет и других к тому склоняет:    

– Трудная  наша дорога. Не по такой дороге семейно ходить да детей ростить.    

Слушает  эти разговоры Алена и дивится:    

– Его  слова! И Тимофеичем величают. Не он ли? Лебедь мой, Васенька?    

К осени  опять слух донесся:    

– К Строгановым  на Каму приплыл атаман Ермак с войском. По осенней воде пойдут  на стругах вверх по Чусовой сибирского хана воевать. Скоро атаман  с казаками в Чусовском городке будет.    

Все,  понятно, ждут. Как пришла весточка, в какой день будут, весь народ  из городка на берег высыпал, и Аленушка туда же прибежала.  Завиднелись струги. Легко против осенней воды на веслах идут. Песни казаки  поют. Поближе подходить стали, в народе говорок пошел, как диво какое  увидели.    

Глядит  Алена, а у переднего струга два лебедя плывут и на шеях  у них как искорки посверкивают: у одного красненькая, у другого  синенькая.    

Как  стали струги к берегу подваливать, лебеди поднялись с воды,  покружились над городком и на восход солнца улетели. Первым  на берег атаман вышел. Годов за полсотни ему. По кучерявой бороде  серебряные струйки пробежали, а поглядеть любо. Высок да статен,  в плечах широк, бровь густая, глаз веселый да пронзительный. Одет  ровно попросту, – не лучше других казаков. Только сабля  в серебре да дорогих каменьях.    

Глядит  Алена – он ведь! Он самый! – а все признать  не насмелится. Да тут и углядела – рубаха-то у атамана  пояском ее работы опоясана. Чуть не сомлела Аленушка, все ж таки  на ногах устояла и слова не выронила. Стоит белехонька  да с атамана глаз не сводит.    

А  он своим зорким глазом еще со струга Аленушку приметил и по девичьему  убору догадался, что незамужницей осталась.    

Поздоровался  атаман с народом, потом подошел к Аленушке, поклонился ей, рукой  до земли, да и говорит:    

– Поклон  тебе низкий от вольного казацкого атамана Ермака, а как его  по-другому звать-сама ведаешь. Не обессудь, моя лебедушка, что в пути  запозднился. Не своей волей по низу до седых волос плавал, когда  смолоду охота была против верховой воды плыть. И на том в обиде  не будь: не забывал тебя и поясок твой ни в бою,  ни в пиру с себя не снимал.    

Поговорили  они тут. Понял тогда народ, кто есть донской казак атаман Ермак, какого  он роду-племени, в каком месте его лебедушка ко гнезду ждала.  Два дня, а то и три простоял Ермак с своим войском  в Чусовском городке. Не один раз за те дни с Аленушкой  побеседовал. Всю свою жизнь ей рассказал. Как он братьев  да друзей своих из неволи вызволил, как с ними строгановские  караваны топил, как потом на Дону казачил да по Волге гулял. Ну, все  как есть. И про то объяснил, почему на Чусовую пришел.    

– Много, –  говорит, – в нашу казну богатства добывали, а нет против того,  какое мне лебеди по нашей реке в горах показывали.    

Вот  и надумал тем богатством себе и всей ватаге – головы откупить,  а кому не случится голову свою вынести – тому добрую память  в людях оставить. Лебеди как подслушали мою думу… Давно  их не видал, а тут оба появились и будто манят плыть, куда  надумал. Всю дорогу с нами плывут, а где остановка – улетают,  и всегда в ту сторону, куда дальше путь идет.    

В  осенний праздник, в Семенов день, собрался атаман дальше плыть. Из Чусовского  городка народу в войско прибыло. Ну, и проводы вышли вроде как  семейные, потому – с заезжими казаками своих отправляли.  На берег многие так семьями, и шли, – кто брата, кто сына  провожал.    

Аленушка  рядом с атаманом шла. Она, конечно, годами на другую половину жизни,  клонилась, а красоту свою не вовсе потеряла. Принарядится праздничным  делом, так еще заглядишься.    

Атаман  тоже для такого случая приоделся. Верховик на шапке малиновый, кафтан,  цветной парчи, рубаха дорогого шелку, а сабля и протчая орудия –  глаза зажмурь. И то углядели люди – новый у атамана поясок.  Широкий, такой, небывалого узору: по голубой воде белые лебеди плывут. Это,  видно, Аленушка опоясала своего лебедя на незнамую дальнюю дорогу.    

И вот  идут они, как лебедин да лебедушка. Оба высокие да статные, красивые  да приветные, как погожий день в осени. Далеко их в народе  видно. А кругом ребятишки – мелочь вьются. Это аленушкины  прикормленники да приспешники со всего города сбежались. Известно,  большому лестно, а малому и подавно охота близко такого атамана  поглядеть, рядом по улице пройти.    

Как  атаман на берег, так лебеди – на воду, сразу кверху поплыли,  оглядываются да покрикивают:    

– Клип-анг!  Клип-анг!    

Вроде  поторапливают:    

– Пора,  атаман! Пора, атаман!    

Тут  атаман простился с народом, с Аленушкой на особицу, сам  на струг – и велел отваливать. Отплыл – и концы  в воду.    

Сперва  добрые вести доходили, как Ермак с войском сибирского хана покорил  и все города вобрал, как Грозный царь за это всем казакам, старые  вины простил и подаренье свое царское отправил. И про  то сказывали, будто велел Грозный царь сковать атаману для бою кольчатую  рубаху серебряную с золотыми орлами. Дивились царевы бронники, как  ермаковы посланцы стали про атаманов рост сказывать. Сильно сомневались  в том бронники, а все-таки сковали рубаху, как было указано,  от вороту до подолу два аршина, а в плечах – аршин  с четвертью, и золотых орлов посадили.    

Прикинь-ко,  какой силы и росту человек был, коли мог эку тягость на себе  в бою носить!    

Радовалась  Аленушка этим вестям. Всем ребятишкам, какие около нее вились, рассказывала –  вот, дескать, какой атаман удачливый да смелый.    

Года два  такими вестями Аленушка тешилась, потом перемена вышла: вовсе не слышно стало  о казацком войске, как снегом путь замело. Долго ждала Аленушка,  да и дождалась: в осенях приползла в городок черная  молва. – Мало в живых казаков осталось, и сам атаман загиб.  Изменой заманили его с малым войском да ночью, как все казаки спали  в лодках, и навалились многолюдством. Атаману, видно, надо было  с одной лодки на другую перескочить, да опрометился  он и попал в воду на глубокое место. В кольчатой-то  рубахе царского подаренья и не смог выплыть. И лебеди  не могли атамана ухранить, потому – ночью дело вышло, а эта  птица, известно, ночью не видит.    

Выслушала  все это Аленушка, слова не выронила и ушла в свою избу,  а вскоре ребятишки по всему городу заревели – умерла Аленушка.    

Отцы-матери  побежали поглядеть. Верно – умерла Аленушка, Ребячья Радость. Лежит  на скамейке у окошечка, и руки на смерть сложены,  а сарафан и весь убор на ней тот самый, в каком она атамана  в поход провожала. Поплакали тут которые, вспоминаючи тот день, пожалели:    

– Вот  пара была, да гнезда не свила.    

От какой  причины нежданная смерть Аленушке пришла, так никто и не узнал.  На том решили:    

– По-лебединому  умерла наша Аленушка. У них ведь известно, как ведется: один загиб –  другому не жить.    

Так вот  оно как дело-то было! Приплыл донской казак на родиму сторонку – на реку  Чусовую. Это присловье про Ермака и сложено. В прежни-то годы,  сказывают, такое часто случалось. Набродно на Дону было, –  со всех сторон туда люди сбегались, кому дома невмоготу пришлось. Ну,  а этот из Чусовского городка был, Васильем Тимофеичем Алениным звали,  а на Дону да по Волге он стал Ермак Тимофеич.    

Здешние-то  реки он с молодых годов знал. Ему, брат, вожака не надо было!  Сам первый вожак по речным дорогам был! И то ни в жизнь бы  ему в сибирскую воду проход не найти, кабы лебеди не пособили.    

Куда  потом эти лебеди улетели – сказать не умею. По нашим местам эту птицу  сильно уважают. Кто ненароком лебедя подшибет, добра себе не жди:  беспременно нежданное горе тому человеку случится. А хуже того, коли  оплошает охотник из старателей. Такому и вовсе свое земельное ремесло  бросать надо, потому удачи на золото после того не станет. Что хочешь  делай, а даже золотины в ковшике не увидишь. Испытанное дело.  Да вот еще штука какая у стариков велась – ставили деревянных  лебедей на воротах.    

А это  в ту честь, что лебеди первые нашему русскому человеку земельное  богатство в здешних краях показали. За это им и почет,  и Василью Тимофеичу с Аленушкой память. Это – что парой-то!    

Вот  в чем тут загвоздка.[22]    

 Золотой волос    

     

Было это  в давних годах. Наших русских в здешних местах тогда  и в помине не было. Башкиры тоже не близко жили. Им,  видишь, для скота приволье требуется, где еланки да степочки.  На Нязях там, по Ураиму, а тут где же? Теперь лес – в небо  дыра, а в ту пору – и вовсе ни пройти,  ни проехать. В лес только те и ходили, кто зверя промышлял.    

И был,  сказывают, в башкирах охотник один, Айлыпом прозывался. Удалее его  не было. Медведя с одной стрелы бил, сохатого за рога схватит  да через себя бросит – тут зверю и конец. Про волков  и протча говорить не осталось. Ни один не уйдет, лишь бы  Айлып его увидел.    

Вот раз  едет этот Айлып на своем коне по открытому месту и видит –  лисичка бежит. Для такого охотника лиса – добыча малая. Ну, все ж таки,  думает:    

«Дай  позабавлюсь, плеткой пришибу». Пустил Айлып коня, а лисичку догнать  не может. Приловчился стрелу пустить, а лисички – быть-бывало.  Ну что? Ушла, так ушла, – ее счастье. Только подумал,  а лисичка, вон она за пенечком сидит да еще потявкивает, будто  смеется: «Где тебе!»    

Приловчился  Айлып стрелу пустить – опять не стало лисички. Опустил стрелу –  лисичка на глазах да потявкивает: «Где тебе!»    

Вошел  в задор Айлып: «Погоди, рыжая!»    

Еланки  кончились, пошел густой-прегустой лес. Только это Айлыпа не остановило.  Слез он с коня да за лисичкой пешком, а удачи все нет.  Тут она, близко, а стрелу пустить не может. Отступиться тоже неохота.  Ну, как – этакий охотник, а лису забить не сумел! Так-то  и зашел Айлып вовсе в неведомое место. И лисички не стало.  Искал, искал – нет.    

«Дай, –  думает, – огляжусь, где хоть я». Выбрал листвянку повыше,  да и залез на самый шатер. Глядит – недалечко от той  листвянки речка с горы бежит. Небольшая речка, веселая, с камешками  разговаривает и в одном месте так блестит, что глаза не терпят.  «Что, – думает, – такое?» Глядит, а за кустом,  на белом камешке девица сидит красоты невиданной, неслыханной, косу через  плечо перекинула и по воде конец пустила. А коса-то у ней  золотая и длиной десять сажен. Речка от той косы так горит, что глаза  не терпят. Загляделся Айлып на девицу, а она подняла голову,  да и говорит:    

– Здравствуй,  Айлып! Давно я от своей нянюшки-лисички про тебя наслышана. Будто  ты всех больше да краше, всех сильнее да удачливее.  Не возьмешь ли меня замуж?    

– А какой, –  спрашивает, – за тебя калым платить?    

– Какой, –  отвечает, – калым, коли мой тятенька всему золоту хозяин.  Да и не отдаст он меня добром. Убегом надо, коли смелости  да ума хватит.    

Айлып рад-радехонек.  Соскочил с листвянки, подбежал к тому месту, где девица сидела,  да и говорит:    

– Коли  твое желанье такое, так про меня и слов нет. На руках унесу, никому  отбить не дам.    

В это  время лисичка у самого камня тявкнула, ткнулась носом в землю, поднялась  старушонкой сухонькой, да и говорит:    

– Эх,  Айлып, Айлып, пустые слова говоришь! Силой да удачей похваляешься.  А не мог вот в меня стрелу пустить.    

– Правда  твоя, – отвечает. – В первый раз со мной такая оплошка  случилась.    

– То-то  и есть! А тут дело похитрее будет. Эта девица – Полозова дочь,  прозывается Золотой Волос. Волосы у нее из чистого золота. Ими она  к месту и прикована. Сидит да косу полощет, а весу  не убывает. Попытай вот, подыми ее косыньку, – узнаешь, впору ли  тебе ее снести.    

Айлып, –  ну, он из людей на отличку, – вытащил косу и давай  ее на себя наматывать. Намотал сколько-то рядов,  да и говорит той девице:    

– Теперь,  милая моя невестушка Золотой Волос, мы накрепко твоей косой связаны.  Никому нас не разлучить!    

С этими  словами подхватил девицу на руки, да и пошел. Старушонка ему  ножницы в руку сует.    

– Возьми-ко  ты, скороумный, хоть это.    

– На что  мне? Разве у меня ножа нет?    

Так бы  и не взял Айлып, да невеста его Золотой Волос говорит:    

– Возьми –  пригодятся, не тебе, так мне.    

Вот  пошел Айлып лесом. С листвянки-то он понял маленько, куда правиться.  Сперва бойко шел, только и ему тяжело, даром что сила была –  с людьми не сравнишь. Невеста видит – Айлып притомился, –  и говорит:    

– Давай,  я сама пойду, а ты косу понесешь. Легче все ж таки будет. Дальше  уйдем, а то хватится меня тятенька, живо притянет.    

– Как, –  спрашивает, – притянет?    

– Сила, –  отвечает, – ему такая дана: золото, какое он пожелает, к себе  в землю притягивать. Пожелает вот взять мои волосы, и уж тут никому  против не устоять.    

– Это  еще поглядим! – отвечает Айлып, а невеста его Золотой Волос только  усмехнулась.    

Разговаривают  так-то, а сами идут да идут. Золотой Волос еще и поторапливает:    

– Подальше  бы нам выбраться. Может, тогда тятенькиной силы не хватит.    

Шли-шли,  невмоготу стало.    

– Отдохнем  маленько, – говорит Айлып. И только они сели на траву, так  их в землю и потянуло. Золотой Волос успела-таки, ухватила  ножницы, да и перестригла волосы, какие Айлып на себя намотал.  Тем только он и ухранился. Волосы в землю ушли,  а он поверх остался. Вдавило все ж таки его, а невесты  не стало. Не стало и не стало, будто вовсе не было.  Выбился Айлып из ямины и думает: «Это что же? Невесту из рук  отняли и неведомо кто! Ведь это стыд моей голове! Никогда тому  не бывать! Живой не буду, а найду ее».    

И давай  он в том месте, где девица та сидела, землю копать. День копает,  два копает, а толку мало. Силы, вишь, у Айлыпа много,  а струменту – нож да шапка. Много ли ими сделаешь.    

«Надо, –  думает, – заметку положить да домой сходить, лопату и протча  притащить».    

Только  подумал, а лисичка, которая его в те места завела, тут как тут.  Сунулась носом в землю, старушонкой сухонькой поднялась,  да и говорит:    

– Эх  ты, скороум, скороум! Ты золото добывать собрался али что?    

– Нет, –  отвечает, – невесту свою отыскать хочу.    

– Невеста  твоя, – говорит, – давным-давно на старом месте сидит, слезы  точит да косу в речке мочит. А коса у ней стала двадцать  сажен. Теперь и тебе не в силу будет ту косу поднять.    

– Как  же быть, тетушка? – спросил Айлып.    

– Давно  бы, – говорит, – так. Сперва спроси да узнай, потом за дело  берись. А дело твое будет такое. Ступай ты домой, да и живи  так, как до этого жил. Если в три года невесту свою Золотой Волос  не забудешь, опять за тобой приду. Один побежишь искать, тогда вовсе  ее больше не увидишь.    

Не  привык Айлып так-то ждать, ему бы схвату да сразу, а ничего  не поделаешь – надо. Пригорюнился и пошел домой.    

Ох,  только и потянулись эти три годочка! Весна придет, и той  не рад, – скорее бы она проходила. Люди примечать стали – что-то  подеялось с нашим Айлыпом. На себя не походит. Родня,  та прямо приступает:    

– Ты здоров  ли?    

Айлып  ухватит человек пять подюжее на одну руку, поднимет кверху, покрутит  да скажет:    

– Еще  про здоровье спроси – вон за ту горку всех побросаю.    

Свою  невесту Золотой Волос из головы не выпускает. Так и сидит она  у него перед глазами. Охота хоть сдалека поглядеть на нее,  да наказ той старушонки помнит, не смеет.    

Только  вот когда третий год пошел, увидел Айлып девчонку одну. Молоденькая девчоночка,  из себя чернявенькая и веселая, вот как птичка-синичка. Все бы  ей подскакивать да хвостиком помахивать. Эта девчоночка мысли  у Айлыпа и перешибла. Заподумывал он:    

«Все,  дескать, люди в моих-то годах давным-давно семьями обзавелись,  а я нашел невесту да и ту из рук упустил. Хорошо,  что никто об этом не знает: засмеяли бы! Не жениться ли мне  на этой чернявенькой? Там-то еще выйдет либо нет, а тут калым  заплатил и бери жену. Отец с матерью рады будут ее отдать,  да и она, по всему видать, плакать не станет.»    

Подумает  так, потом опять свою невесту Золотой Волос вспомнит, только уж  не по-старому. Не столь ее жалко, сколь обидно-из рук вырвали.  Нельзя тому попускаться!    

Как  кончился третий год, увидел Айлып ту лисичку. Стрелу про нее  не готовил, а пошел, куда та лисичка повела, только дорогу  примечать стал: где лесину затешет, где на камне свою тамгу выбьет, где  еще какой знак поставит. Пришли к той же речке. Сидит тут девица,  а коса у нее вдвое больше стала. Подошел Айлып, поклонился:    

– Здравствуй,  невеста моя любезная Золотой Волос!    

– Здравствуй, –  отвечает, – Айлып! Не кручинься, что коса у меня больше стала.  Она много полегчала. Видно, крепко обо мне помнил. Каждый день чуяла – легче  да легче стает. Напоследок только заминка вышла. Не забывать ли стал?  А то, может, кто другой помешал?    

Спрашивает,  а сама усмехается, вроде как знает. Айлыпу стыдно сперва сказать-то было,  потом решился, начистоту все выложил – на девчонку-де чернявенькую  заглядываться стал, жениться подумывал.    

Золотой  Волос на это и говорит:    

– Это  хорошо, что ты по совести все сказал. Верю тебе. Пойдем поскорее. Может,  удастся нам на этот раз убежать, где тятенькина сила не возьмет.    

Вытащил  Айлып косу из речки, намотал на себя, взял у няни-лисички  ножницы, и пошли они лесом домой. Дорожка-то у Айлыпа меченая. Ходко  идут. До ночи шли. Как вовсе темно стало, Айлып и говорит:    

– Давай  полезем на дерево. Может, сила твоего отца не достанет нас  с дерева-то.    

– И то правда, –  отвечает Золотой Волос.    

Ну,  а как двоим на дерево залезать, коли они косой-то, как веревкой,  связаны. Золотой Волос и говорит:    

– Отстригнуть  надо. Зря эку тягость на себе таскаем. Хватит, если до пят хоть  оставить.    

Ну,  Айлыпу жалко.    

– Нет, –  говорит, – лучше так сохранить. Волосы-то, вишь, какие мягкие  да тонкие! Рукой погладить любо.    

Вот  размотал с себя Айлып косу. Полезла сперва на дерево Золотой Волос.  Ну, женщина – непривычно дело – не может. Айлып ей так-сяк  подсобляет – взлепилась-таки до сучков. Айлып за ней живехонько  и косу ее всю с земли поднял. По сучкам еще взмостились сколько  да в самом том месте, где вовсе густой плетень, останов  и сделал.    

– Тут  и переждем до свету, – говорит Айлып, а сам давай свою  невесту косой-то к жучкам припутывать – не свалилась бы, коли  задремать случится. Привязал хорошо да еще похвалился:    

– Ай-яй  крепко! Теперь сосни маленько, а я покараулю. Как свет, так  и разбужу.    

Золотой  Волос, и верно, скорехонько уснула, да и сам Айлып заподремывал.  Такой, слышь-ко, сон навалился, никак отогнать не может. Глаза протрет,  головой повертит, так-сяк поворочается – нет не может тот соя  одолеть. Так вот голову-то и клонит. Птица-филин у самого дерева вьется,  беспокойно кричит – фубу! фубу! – ровно упреждает: берегитесь,  дескать. Только Айлыпу хоть бы что – спят себе, похрапывает и соя  видит, будто подъезжает он к своему кошу, а из коша его  жена Золотой Волос навстречу выходит. И всех-то она краше да милее,  а коса у ней так золотой змеей и бежит, будто живая.    

В самую  полночь вдруг сучья затрещали – загорелись. Айлыпа обожгло  и на землю сбросило. Видел только, что из земли большое огненное  кольцо засверкало и невеста его Золотой Волос стала как облачко –  из мелких-мелких золотых искорок. Подлетели искорки к тому кольцу  и потухли. Подбежал Айлып – ничем-ничего, и потемки опять, хоть  глаз выколи. Шарит руками по земле…    

Ну,  трава да камешки, да сор лесной. В одном месте нашарил-таки  конец косы. Сажени две, а то и больше. Повеселел маленько Айлып:    

«Памятку  оставила и знак подала. Можно, видно, добиться, что не возьмет отцова  сила ее косу».    

Подумал  так, а лисичка уж под ногами потявкивает. Сунулась носом в землю,  поднялась старушонкой сухонькой, да и говорит:    

– Эх  ты, Айлып скороумный! Тебе что надо: косу али невесту?    

– Мне, –  отвечает, – невесту мою надо с золотой косой на двадцать сажен.    

– Опоздал, –  говорит, – коса-то теперь стада тридцать сажен.    

– Это, –  отвечает Айлып, – дело второе. Мне бы невесту мою любезную достать.    

– Так  бы и говорил. Вот тебе мой последний сказ. Ступай домой и жди три  года. За тобой больше не приду, сам дорогу ищи. Приходи, смотри, час  в час, не раньше и не позже. Покланяйся еще дедку Филину,  не прибавит ли тебе ума.    

Сказала-и  нет ее. Как светло стало, пошел Айлып домой, а сам думает: «Про какого это  она филина сказывала? Мало ли их в лесу. Которому кланяться?»    

Думал-думал,  да и вспомнил, – как на дереве сидел, так вился один  у самого носу и все кричал – фубу! фубу! – будто упреждал:  берегись, дескать.    

«Беспременно  про этого говорила», – решил Айлып и воротился к тому месту.  Просидел до вечера и давай кричать:    

– Дедко  Филин! Научи уму-разуму! Укажи дорогу.    

Кричал-кричал –  никто не отозвался. Только Айлыя терпеливым стал. Еще день переждал и  опять кричит. И на этот раз никто не отозвался. Айлып третий  день переждал. Вечером только крикнул:    

– Дедко  Филин! – А с дерева-то сейчас:    

– Фубу!  Тут я. Кому надо?    

Рассказал  Алып про свою незадачу, просит пособить, коли можно, а Филин  и говорит:    

– Фубу!  Трудно, сынок, трудно!    

– Это, –  отвечает Айлып, – не горе, что трудно. Сколь силы да терпенья  хватит, все положу только бы мне невесту мою добыть.    

– Фубу!  Дорогу скажу! Слушай!    

И тут  Филин рассказал по порядку:    

– Полозу  в здешних местах большая сила дана. Он тут всему золоту полный  хозяин: у кого хочешь отберет. И может Полоз все место, где золото  родится, в свое кольцо взять. Три дня на коне скачи,  и то из этого кольца не уйдешь. Только есть все ж таки  в наших краях одно место, где полозова сила не берет. Ежели  со сноровкой, так можно и с золотом от Полоза уйти. Ну, недешево  это стоит, – обратного ходу не будет. Айлып и давай просить:    

– Сделай  милость, покажи это место.    

– Показать-то, –  отвечает, – не смогу, потому глазами с тобой разошлись: днем  я не вижу, а ночью тебе не углядеть, куда полечу.    

– Как  же, – спрашивает, – быть?    

Дедко  Филин тогда и говорит:    

– Приметку  надежную скажу. Побегай, погляди по озерам и увидишь, – в одном  посередке камень тычком стоит вроде горки. С одной стороны сосны есть,  а с трех – голым-голо, как стены выложены. Вот это место  и есть. Кто с золотом доберется до этого камня, тому ход  откроется вниз, под озеро. Тут уж Полозу не взять.    

Айлып  перевел все это в голове, – и смекнул, – на озеро  Иткуль приходится. Обрадовался, кричит:    

– Знаю  это место.    

Филин  свое толмит:    

– А ты побегай,  все-таки, погляди, чтоб оплошки не случилось.    

– Ладно, –  говорит, – погляжу.    

А Филин  напоследок еще добавил:    

– Фубу!  Про то не забудь: от Полоза уйдешь, обратного ходу  не будет.    

Поблагодарил  Айлып дедку Филина и пошел домой. Вскорости нашел он то озеро  с камнем в середине и сразу смекнул: «В день до этого места  не добежать, беспременно надо конскую дорогу наладить».    

Вот  и принялся Айлып дорогу прорубать. Легкое ли дело одному-то да по  густому лесу на сотню верст с лишком! Когда и вовсе из сил  выбьется. Вытащит тогда косу – конец-то ему достался, – посмотрит,  полюбуется, рукой погладит и ровно силы наберет да опять  за работу. Так у него три-то года незаметно и промелькнули,  только-только успел все сготовить.    

Час  в час пришел Айлып за своей невестой. Вытащил ее косу  из речки, намотал на себя, и побежали они бегом по лесу.  Добежали до прорубленной дорожки, а там шесть лошадей приготовлено.  Сел Айлып на коня, невесту свою посадил на другого, четверку  на повода взял, да и припустили, сколько конской силы хватило.  Притомится пара – на другую пересядут да опять гнать.  А лисичка впереди. Так и стелет, так и стелет, коней  задорит – не догнать-де. К вечеру успели-таки до озера  добраться. Айлып сразу на челночек, да и перевез невесту свою  с лисичкой к озерному камню. Только подплыли – в камне ход  открылся; они туда, а в это время как раз и солнышко закатилось.    

Ох, что  только тут, сказывают, было! Что только было!    

Как  солнышко село, Полоз все то озеро в три ряда огненными кольцами  опоясал. По воде-то во все стороны золотые искры так и побежали. Дочь  свою все ж таки вытащить не мог. Филин Полозу вредил. Сел на озерный  камень, да и заладил одно:    

– Фубу!  фубу! фубу!    

Прокричит  этак три раза, огненные кольца и потускнеют маленько, – вроде  остывать станут. А как разгорятся снова да золотые искры шибко по  воде побегут. Филин опять закричит.    

Не одну  ночь Полоз тут старался. Ну, не мог. Сила не взяла.    

С той  поры на заплесках озера золото и появилось. Где речек старых  и следа нет, а золото – есть. И все, слышь-ко, чешуйкой  да ниточкой, а жужелкой либо крупным самородком вовсе нет. Откуда ему  тут, золоту, быть? Вот и сказывают, что из золотой косы полозовой  дочки натянуло, И много ведь золота. Потом, уж на моих памятях,  сколько за эти заплески ссоры было у башкир с каслинскими  заводчиками.    

А тот  Айлып со своей женой Золотой Волос так под озером и остался. Луга  у них там, табуны конские, овечьи. Однем словом, приволье. Выходит,  сказывают, Золотой Волос на камень. Видали люди. На заре будто выйдет  и сидит, а коса у ней золотой змеей по камню вьется. Красота  будто! Ох, и красота!    

Ну,  я не видал. Не случалось. Лгать не стану.[23]    

 Дорогое имячко    

     

Это еще  в те годы было, когда тут стары люди жили. На том, значит, пласту,  где поддерново золото теперь находят.    

Золота  этого… кразелитов… меди… полно было. Бери, сколько хочешь. Ну, только стары  люди к этому не свычны были. На что им? Краэелитами хоть  ребятишки играли, а в золоте никто и вовсе толку не гнал.  Крупинки желтеньки да песок, а куда их? Самородок фунтов несколько,  а то и полпуда лежит, примерно, на тропке, и никто его  не подберет. А кому помешал, так тот его сопнет в сторону –  только и заботы. А то еще такая, слышь-ко, мода была. Собираются  на охоту и наберут с собой этих самородков. Они, видишь,  маленькие, а увесистые. В руках держать ловко и бьют емко.  Присадит таким, так большого зверя собьет. Очень просто. Оттого нынче  и находят самородки в таких местах, где бы вовсе ровно золоту быть не должно.  А это стары люди разбросали, где пришлось.    

Медь  самородну, ту добывали маленько. Топоры, слышь-ко, из нее делали,  орудию разную. Ложки-поварешки, всякую домашность тоже. Гумешки-то нам  от старых людей достались. Только, конечно, шахты никакой не били,  сверху брали, не как в нонешнее время.    

Зверя  добывали, птицу-рыбу ловили, тем и питались. Пчелы дикой множина была.  Меду-сколько добудешь. А хлеба и званья не было. Скотину:  лошадей, напримерно, коров, овцу – не водили. Понятия такого  у них не было.    

Были они  не русськи и не татара, а какой веры-обычая и как  прозывались, про то никто не знает. По лесам жили. Однем словом,  стары люди.    

Домишек  у них либо обзаведенья какого – банешек там, погребушек – ничего  такого и в заводе не было. В горах жили. В Думной горе  пещера есть. С реки ход-то был. Теперь его не видно, – соком завалили.  Поди, сажен уж на десять. А самоглавная пещера в Азов-горе была.  Огромаднейшая – под всюе гору шла. Теперь ход-то есть, только обвалился  будто маленько. Ну, там дело тайное. Об этом и сказ будет.    

Вот живут  себе стары люди, никого не задевают, себя сильно не оказывают. Только  стали по этим местам другие народы проявляться. Сперва татара мимо заездили: по  подгорью от Думной горы к Азов-горе тропу протоптали. С полдня  на полночь, как из оружья стрелено. Теперь этой тропы не знатко,  а старики от дедов своих слыхали, будто ране-то видно было. Широкая,  слышь-ко, тропа была, чисто трахт какой, без канав только.    

Ну,  ездят и ездят татара. В одну сторону одни товары везут,  в другу-други, а насчет золота ничего. Видно, сами не толкуют,  либо случая такого не подошло. Стары люди сперва прихоронились. Потом видят, –  никто их не задеват-стали жить потихоньку. Птицу-рыбу полавливают,  золотыми камнями зверя глушат, медными топорами добивают.    

Вдруг  татара что-то сильно закопошились. Целыми утугами на полночь пошли,  и все с копьями, с саблями, как на войну. Мало спустя  обратно побежали. Гонят, свету не видят. А это Ермак с казаками  на Сибирь пришел и всех тамошних татар побил. Которые пособлять своим  приходили, и тех до смерти перепугал. Как дело тогда внове было –  из оружья стрелять, татара этой стрельбы и забоялись.    

Казаки,  слышь-ко, ране вольные были, и на Сибирь они уж проданные пришли.  Купцам продалися, а царь их во все задарил. Набольшему –  Ермаку-то – свою серебряную рубаху царь послал. Так Ермак той рубахи  с себя не сымал. Гордился, значит. Так и утоп в ей –  в царском-то подаренье. Как умер Ермак, тут баловство и развелось.  Ну, мало ли худых людишек к казакам налипло. Они и давай хозяевать,  как кому любо. Возьмут, кого им надо, за горло.    

Подавай  того-другого. Баб хватают, девчонок, вовсе подлетков и протча. Однем  словом, баловство развели – хуже некуда. Одна такая ватажка  и объявилась в здешних местах. Небольшая ватажка, – пеши пришли;  а вожак, видать, грабастенькой попался. Эти сразу золото сметили. Хватовщина  пошла, чуть до смертоубойства не дошло. Потом образумились,  видят – золота много, с собой не унесешь. Что делать? Туда-сюда  зачали соваться, нет ли где жила близко, лошадей добыть. И набежали так-то  на старых людей. Сейчас спрашивать, конечно:    

– Что  за народ? Какой веры-племени? Какому царю ясак даешь? – Стали так-то  наступать на старых людей. Те им свое маячат, – дескать,  ваша нам не нужна, наша вам не мешает, – проходите мимо.    

Казачишки  опять на испуг берут. Из оружья – пальнули. Стары люди  испужались, – в гору побежали. Казачишки за ими, думают так  и есть – победили, а не тут-то было. Стары люди смелые  были. Это они сперва только испужались. Думали, огонь, напримерно, с неба.  Ну, потом отошли. И здоровые были. Добежали, значит, до пещеры своей,  да как начали казачишек золотыми камнями пушить, знай, держись. Чуть  не всех заколотили, казаков-то. Двое либо трое все ж таки убежали.    

А стары  люди и гнаться за ими не думали. Утурили – и ладно.  Пущай-де идут, куда им надо. Лишь бы к нам больше не лезли.  Подивились на убитых, что у них нахватано у каждого желтых  камешков через число, как только тащили экую тягость, а того  не смекнули, на что им эти камни. По-своему думали, что тоже для  бою набрали. Осмотрели оружья убитых, а одно было заряжено. Вот один  из старых людей вертел, вертел оружье-то, копался, копался, оно  и пальнуло. Сполоху наделало, самого маленько, ушибло, а никого  не убило. Тут стары люди и домекнули, что это не с неба  огонь. Стали доходить, как бы еще пальнуть. Оснимали мертвых, все перещупали,  осмотрели, обнюхали. Порох нашли, свинец рубленый, а что к чему, так  и не добрались. А те трое-то, которые убежали, вышли-таки  к своим. Обсказали своему начальнику – напали, – дескать,  на нас незнамые люди и чуть не всех побили; трое вот только  и выбежали.    

Начальник, –  может, он пьяный был, – «ладно», – говорит. Время, конечно,  военное, – Сибирь покоренье-то. Мало ли всяких случаев было. Побили  и побили. На том дело и заглохло. А про золото  те не сказали. Думают, так и есть – погулям, потешимся.  Только золото, оно и золото. Хоть веско, а само кверху лезет. Его,  видишь, первым делом разменять требуется. Тут они оха и поймали.    

Хватали  самородки покрупнее, а как с таким объявишься? Сейчас  спросы-расспросы, где взял… Догадались все-таки. Раскрошили самородки  на мелочь, да и понесли купцам продавать. А уж таиться  стали один от другого. Известно, золото. Один к одному купцу пришел,  другой к этому же и третий тоже. Да так всех купцов и обошли.  Купцы, конечно, – с полным нашим удовольствием. Деньги, значит, дают,  а сами примечают. Денег наменяли – куда их? Оделись перво-наперво,  как только кто удумал, и занялись пьянством да гулянкой.  Из кабака, напримерно, не выходят и кого доходя поят. Ну, другим  казакам и стало подозрительно, – откуда у людей такие деньги?  Стали дознаваться, а у пьяных долго ли… Выведали все до тонкости  и тоже ватажку сбивать стали: за золотом, значит, сходить.    

Не все,  конечно, казаки одинаковы были. Один, – не знаю, как его  звать-величать, – из Соликамска к ним пристал. Пошел  за хорошей жизней, а видит, тут грабеж да пьянство,  и отшатился от казаков.    

Услышал,  что опять собираются грабить, и стал их совестить:    

– Как,  дескать, вам не стыдно. Раньше купцов да бояр оглаживали,  а теперь что? У здешнего народу с кровью рвать да купцам  барыш давать? Так, что ли?    

Тем,  конечно, не по носу табак, а как все сооруженные, то сейчас  у них свалка пошла, с саблями и другой орудией. Ну,  соликамской-то этот парень проворный был, удалой. Ото всех отбился, только сильно  его изранили. Он в лес и убрался, чтобы его не нашли. Леса  страшные были – где найдешь! Побегали-побегали казачишки, пошумели  и разошлись, а тот, раненый-то, думает, как дальше быть? Показаться  в жиле – наверняка убьют, а то и под палача  подведут – за разговор-то. Вот и придумал:    

– Пойду  к тем людям, которых грабить собираются. Упрежу их.    

Дорогу  он понял, куда то есть итти собирались. Путь все ж таки  не ближняя, а запасу у него, например, никакого. Отощал  в дороге, да еще и раны донимают. Еле идет. Полежит-полежит  и опять плетется. У самой Азов-горы – вот у того  места – совсем свалился.    

Увидали  стары люди – чужестранный человек лежит, весь кровью измазанный,  и оружье с им. А бабы набежали первые-то. Баба, известно,  у всякого народа жалостливее и за ранеными ходить любит. Тут еще  девка случилась, ихнего старшины дочь. Смелая такая, расторопная, хоть штаны  на такую надевай. И красивая-страсть. Глаза, как угольки, щеки, как  розан расцвел, коса до пяток и вся протча в полном аккурате.  Лучше нельзя. Плясать первая мастерица, а ежели песню заведет  с переливами, ну… Однем словом, любота. Одно плохо, – сильно большая  была. Прямо сказать, великанша. И как раз девка на выданье. Восемнадцатый  год доходил. Самая, значит, пора. Ну, ей и приглянулся, видно,  пришлый-то. А он тоже, по-нашему, мужик рослый был. Из себя чистый,  волосом кудрявый, глаза открытые. Ей и любопытно стало. Пока другие  бабы охали да ахали, эта девка сгребла раненого в охапку, притащила  в пещеру и давай за им ходить – водой там смачивать,  раны перевязывать. Отец, мать ничего, будто так и надо. Соседи тоже  помалкивают и помогают, подают то – другое. Бабам, вишь, жалко,  а у мужиков свое на уме: не научит ли, как огонь пущать.    

Раненый  мало-помалу оклемался. Видит, какие-то вовсе незнамые люди. Рослые против наших  и по-татарски бельмень. Сам-то он марковал маленько по-татарски.  На то и надеялся, когда шел в эти места. Ну, делать нечего,  стал маяками дознаваться, как и что они прозывают. Учиться, значит, стал  по-ихнему. А девка от его не отходит, прямо прилипла.  И он тоже человек молодой, к ей тянется. Поправа, однако,  плохо идет. Главная причина – хлебушка у их не было.  Притащит это ему девка пищи самолучшей. Рыбы, мяса наставит, меду чашку вскрай  полнехоньку, а его с души воротит. Ему бы хоть яшничка ломоток. Просит  у ей, а она не понимает, какой есть хлеб. Заплачет даже. Это  она-то. Известно, русскому человеку без хлебушка невозможно. Какая уж тут  поправа. Ну, все ж таки ходить стал и к разговору мало-мало обык,  а девка обратно от его русський разговор переняла, да так скоро,  что просто удивленье. Такая уж удачливая была и, видать, не простая.  Тайная сила в ей, видно, гнездовала.    

Стал –  это он – соликамской обходить. Оглядел всю местность, показал, как  с оружьем поступать, и весь установ объяснил, что и как.    

– Эти, –  говорит, – камни желтые, крупа, песок и зелененькие стеклышки – это  есть вредное для вас. Купцы раз унюхали, они уж спокою не дадут.  А до царя дойдет – и вовсе житья не станет. Вы, –  говорит, – вот что сделайте. Камни эти, самородки-то, значит, куда  с глаз уберите. Хоть вон в Азов-гору стаскайте. И кразелиты туда  же сгребите. А крупу и песок зарыть надо. Снизу черной земли  выворотить, чтобы травой заросло. А пока все это не угоите, никаких  чужестранных близко не подпускайте… Чтобы нечаянно не пришли,  поставьте, – говорит, – на Думной горе и на Азов-горе  караулы надежные. Пущай досматривают по дороге, не идет ли кто, а как  заметят чужестранного, пущай знак подают – костерок запалят…    

Девка  все это растолмачила своим. Они видят, человек для их старается –  послушались. Караулы поставили, как он сказал, а сами занялись  самородное золото да кразелиты подбирать да в Азов-гору стаскивать.  Штабеля наворотили – глядеть страшно, и кразелитов насыпали, как  угольну кучу. Потом оставшую крупу и песок зарыли, а чужих  на то время близко не подпускали. Увидят с Азов-горы либо  с Думной, кто идет, едет ли, – сейчас знак подадут, огнем, значит.  Все и бегут, в которую сторону надо. Навалятся  и в одночасье прикончат. Прикончат и в землю зароют.  Оружьев они уж тогда не боялись. Только ведь золото-то человеку, как мухе  патока. Сколь ни гинут, а пуще лезут. Так и тут. Много людей  сгинуло, а другие идут да идут. Это, значит, слушок про золото дальше  да дальше идет. Кто-то, видно, до царя дотолкал. Тут вовсе худо  стало – с пушками полезли. Со всех сторон напирают. Даром, что  лес страшенный, нашли пути-дороги.    

Видят  стары люди – дело неминучее, сила не берет. Пошли к раненому-то  посоветоваться, как дальше быть-поступать. А он на то время  на Думной горе был. Для воздуху его девка-то туда притащила, как  он вовсе слабый стал. Азов-гора, она сроду в лесу,  а на Думной-то на камнях ветерком обдувает. Девка и таскала  его. Отходить его все охота было.    

Думали  они тут целых три дня. Оттого и гора Думной зовется. Раньше по-другому  как-то у ей имя было. Обмозговали все по порядку и придумали  переселиться на новые места, где золота совсем нет, а зверя, птицы  и рыбы вдосталь. Он же надоумил – соликамской-то –  и рассказал, в котору сторону податься. На этом дело решили  и в путь-дорогу сряжаться стали. Хотели стары люди этого своего  радельца с собой унести, да он не пожелал.    

– Смерть, –  говорит, – чую близкую, да и нельзя мне. – Почему нельзя,  этого не сказал. А девка объявила:    

– Никуда  не пойду.    

Мать,  сестры в рев, отец пригрожать стал, братья уговаривают:    

– Что  ты, что ты, сестра! Вся жизнь у тебя впереди.    

Ну, она  на своем стоит:    

– Такая  моя судьба-доля. Никуда от своего милого не отойду.    

Сказала,  как отрезала. Кремень-девка. По всем статьям вышла. Родные видят – ничего  не поделаешь. Простились с ней честно-благородно, а сами  думают – все равно она порченая. У которой ведь девушки жених  умирает, так та хуже вдовы. На всю жизнь у ей это горе  останется.    

Вот ушли  все, а эти вдвоем в Азов-горе остались. Людишки уж со всех  сторон набились в те места. Лопатами роют, друг дружку бьют.  Раненый-то вовсе ослаб. Вот и говорит своей нареченной:    

– Прощай,  милая моя невестушка! Не судьба, знать, нам пожить, помиловаться, деток  взростить.    

Она,  конечно, всплакнула женским делом и всяко его уговаривает:    

– Не беспокой  себя, любезный друг. Выхожу тебя, поживем сколь-нибудь.    

А  он опять ей:    

– Нет  уж, моя хорошая, не жилец я на этом свете. Теперь  и хлебушком меня не поправить. Свой час чую.  Да и не пара мы с тобой. Ты вон какая выросла,  а я супротив тебя ровно малолеток какой. По нашему закону-обычаю  так-то не годится, чтобы жена мужа, как ребенка, на руках таскала.  Подождать, видно, тебе причтется – и не малое время подождать,  когда в пару тебе в нашей земле мужики вырастут.    

Она это  совестит его:    

– Что  ты, что ты! Про такое и думать не моги. Да чтоб я, окроме тебя…    

А  он опять свое:    

– Не в обиду, –  говорит, – тебе, моя милая невестушка, речь веду, а так оно быть  должно. Открылось мне это, когда я поглядел, как вы тут по золоту без  купцов ходите. Будет и в нашей стороне такое времячко, когда ни купцов,  ни царя даже званья не останется. Вот тогда и в нашей  стороне люди большие да здоровые расти станут. Один такой подойдет  к Азов-горе и громко так скажет твое дорогое имячко. И тогда  зарой меня в землю и смело и весело иди к нему. Это  и будет твой суженый. Пущай тогда все золото берут, если оно тем людям  на что-нибудь сгодится. А пока прощай, моя ласковая.    

Вздохнул  в остатный раз и умер, как уснул. И в ту же минуту  Азов-гора замкнулась.    

Он,  видать, неспроста это говорил. Мудреный человек был, не иначе,  с тайной силой знался. Соликамски-то, они дошлые на эти дела.    

Так  с той поры в нутро Азов-горы никто попасть и не может.  Ход-то в пещеру и теперь знатко, только он будто осыпался.  Пойдет кто, осыпь зашумит, и страшно станет. Так впусте гора и стоит.  Лесом заросла. Кто не знает, так и не подумает, что там,  в нутре-то.    

А там,  слышь-ко, пещера огромадная. И все хорошо облажено. Пол, напримерно,  гладкий-прегладкий, из – самого лучшего мрамору, а посредине ключ,  и вода, как слеза. А кругом золотые штабеля понаторканы как вот  на площади дрова, и тут же, не мене угольной кучи, кразелитов  насыпано.    

И как-то  устроено, что светло в цещере. И лежит в той пещере умерший  человек, а рядом девица неописанной красоты сидит и не утыхаючи  плачет, а совсем не старится. Как был ей восемнадцатый годок  в доходе, так и остался. Охотников в ту пещеру пробраться  много было. Всяко старались. Штольни били – не вышло толку. Даже  диомит, слышь-ко, не берет. Хотели обманом богатство добыть. Придут это  к горе, да и кричат слова разные, как почуднее. Думают,  не угадаю ли, дескать, дорогое имячко, которое само пещеру откроет.    

Известно,  дураки. Сами потом как без ума станут. Болбочут, а что – разобрать  нельзя. Имена, слышь-ко, все выдумывают. Нет, видно, крепкое заклятие  на то дело положено. Пока час не придет, не откроется  Азов-гора. Одинова только знак был. Это когда еще батюшка Омельян Иваныч  объявился и рабочие на Думной горе собираться стали. Так вот старики  наши сказывали, будто на то время из Азов-горы как песня  слышалась. Розно мать с ребенком играет и веселую байку поет.    

С той  поры не было. Все стонет да плачет. Когда крепость сымали, нарочно  многие ходили к Азов-горе послушать, как там. Нет, все стонет. Еще ровно  жалобнее.    

Оно  и верно. Денежка похуже барской плетки народ гонит. И чем дальше, тем  ровно больше силу берет. Наши вон отцы-деды в мои годы по печкам сидели,  а я на Думной горе караул держу. Потому каждому до самой  смерти пить-есть охота.    

Да,  не дождаться мне, вижу, когда Азов-гора откроется… Не дождаться! Хоть  бы песенку повеселее оттуда услышать довелось.    

Ваше  дело другое. Вы молоденькие. Может, вам и посчастливит –  доживете до той поры.    

Отнимут,  поди-ка, люди у золота его силу. Помяни мое слово, отнимут! Соликамской-то  с умом говорил. Кто вот из вас доживет, тот и увидит клад  Азов-горы. Узнает и дорогое имячко, коим богатства открываются. Так-то…  Не простой это сказ. Шевелить надо умишком-то, – что к чему.[24]    

     

    

     

 Народный писатель    

     

     

    

     

Яркое  самобытное творчество Павла Петровича Бажова, автора сказов «Малахитовой шкатулки», –  книги, которая по праву вошла в сокровищницу отечественной литературы,  прочно связано с жизнью горнозаводского Урала – этой колыбели русской  металлургии.    

Выдающийся  советский писатель, писатель-большевик П. Бажов принадлежал к коренному  уральскому рабочему роду. Семья Бажовых – это несколько поколений  горнозаводских мастеров, людей «огненного труда». Дед и прадед писателя  были крепостными рабочими и всю жизнь провели у медеплавильных печей  на барских заводах.    

П. Бажов  родился вблизи Екатеринбурга (ныне г. Свердловск), на Сысертском заводе,  28 января 1879 года. Талантливость трудового народа рано раскрылась Бажову.  Быт, нравы, обычаи уральских горнорабочих, людей суровых и упорных  в труде, смелых на выдумку, людей «с полетом», будущий писатель видел  и познавал, сам живя и формируясь в их среде.    

С  глубоким уважением вспоминает Павел Петрович Бажов о своих первых  воспитателях – заводских стариках. Старые рабочие, «бывальцы», являлись  хранителями народных горняцких легенд и поверий. Это были не только  народные поэты, но и своеобразные историки. Они-то и научили  будущего писателя видеть и понимать красоту и богатство горного  Урала, гордиться мастерством простых людей из народа.    

На Урале  сама земля рождала легенды и сказки. Неисчерпаемы богатства здешних недр,  неповторимо своеобразна красота этого горного края с его лесистыми горами,  глубокими прозрачными и холодными озерами, высоким небом и тенистыми  падями. Горщики, рудобои, рудознатцы, медеплавильщики, чеканщики,  камнерезы – все, кто неразрывно был связан своим трудом с природой  Урала, искали объяснений происхождению «земляных богатств» и создавали  легенды, в которых нашла воплощение горделивая любовь русских людей  к родной земле.    

Были  и легенды бережно передавались в рабочих семьях из поколения  в поколение, они завещали помнить о неисчерпаемых сокровищах  уральской земли, не только уже открытых, но и главным образом  о тех, какие еще не найдены и хранятся в горных недрах. Так  Азов-гора в сказах неизменно называлась – «самое дорогое место».  Позднейшие изыскания показали, что догадки старых горщиков были и смелыми  и верными – местность вокруг Азова хранила в своих недрах  многообразные ископаемые: медные руды, залегания редчайшего по качеству белого  мрамора и богатые золотые россыпи. Мечты «первых добытчиков» облекались  в кладоискательские сказы, в которых говорилось о несметных  богатствах, о кладах, скрытых в горах и охраняемых «тайной  силой» – гигантским змеем Полозом, его дочерьми Змеевками, девкой  Азовкой или Хозяйкой горы. «Тайная сила» не допускала человека к сокровищам  земли. Но смелый рудокоп или старатель преодолевал все препятствия,  побеждал «тайные силы» и овладевал кладами. Народная фантазия  в сказочных образах поэтически воплощала силы природы, с которыми  вступали в единоборство горщики-рудознатцы.    

Имелась и другая  разновидность «тайных сказов» – «разбойничьи», или сказы о «вольных  людях», то есть о крепостных рабочих, бежавших с заводов  от подневольного, рабского труда. Они объединялись в ватаги,  вольницы, чтобы с оружием в руках отстаивать свою свободу. Эти сказы  народная память связывала с Азов-горой и старым рудником Гумешки.  Азов-гора и Думная служили некогда «вольным людям» наблюдательными  вышками. Отсюда они могли следить за движением обозов с товарами  и за появлением карательных отрядов. Гумешки были обнаружены  в 1702 году, но уже при открытии оказались старым заброшенным  рудником; кроме рудокопных ям, здесь нашли остатки кузницы. Очевидно,  в старину тут находился стан одной из ватаг, долго отсиживавшейся  у Думной горы и имевшей в своей среде «плавильщиков»  и «ковачей», изготовлявших необходимое оружие.    

«Тайные  сказы» этого типа прославляли смелость и отвагу вольных мастеров,  воплощали народный протест против угнетения и бесправия русских трудовых  людей, тех, что добывали «земляные богатства», плавили руду, варили сталь.  Молодой уральский фольклор (он насчитывал всего лишь около двух столетий жизни,  возникнув в XVIII веке вместе с промышленностью Урала) являлся, как  и по сей день является, фольклором творимым, а не устоявшимся,  и представлял собой рабочие семейные предания, отдельные фантастические  образы, первоначальные наброски легендарных сюжетов.    

Таково  поэтическое наследие, какое получил П. Бажов от своих предков –  уральских горнорабочих. Необходимо было отобрать здесь все наиболее ценное  и претворить в своем творчестве. Эту задачу смог успешно разрешить  писатель, взращенный той же средой, что рождала горнорабочие «тайные сказы».  Справедливо отмечалось нашей критикой, что Бажов не обработчик уральского  фольклора, а сам творец-выдумщик, что он принадлежит  к талантливой семье уральских народных поэтов-сказочников.    

Родители  будущего писателя постарались дать единственному сыну образование, вывести его  в «люди». Бажов мальчиком уехал в г. Екатеринбург и поступил  в то же самое училище, где более двадцати лет назад учился  и писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк. Позднее П. Бажов переезжает  в г. Пермь (теперь г. Молотов) и через шесть лет, в 1899 году,  заканчивает знаменитую пермскую духовную семинарию, из которой  в разное время вышли такие деятели культуры и науки как  Д. Н. Мамин-Сибиряк, изобретатель радио А. С. Попов,  публицист и краевед И. М. Первушин, собиратель прикамского  фольклора В. Н. Серебренников и многие другие. Биограф  Мамина-Сибиряка Б. Д. Удинцев указывал, что уже в 60-х годах  «пермская семинария была настроена довольно бунтарски. В ней работала  постоянно действующая подпольная библиотека с журналами и книгами по  политическим, экономическим и точным наукам». В 1899 году П. Бажов  стал народным учителем. Свой трудовой путь он начал в глухой  уральской деревне Шайдуриха (возле Невьянска).    

Тесно  спаянный многообразными жизненными связями с горнозаводской рабочей средой  П. Бажов был глубоко заинтересован и судьбой родного края и судьбами  талантливых уральских «умельцев». Будущий писатель с горечью наблюдал, как  хищнически разворовывались богатства Урала жадными, невежественными  заводчиками» помещиками и купцами, как хозяйничали в русской  промышленности «привозные» проходимцы из разных стран, которые, как  правила, ничего в горном деле не понимали.    

Видел  он и другую сторону уральской дореволюционной жизни –  талантливый русский рабочий класс, который, вопреки гнету разного рода  захребетников и тунеядцев, создавал горную промышленность, развивал  и совершенствовал методы своего труда.    

В  течение пятнадцати лет Бажов каждый год во время школьных каникул пешком  странствовал по родному краю, смотрел, «как люди живут», пытливо изучал труд  камнерезов, гранильщиков, сталеваров, литейщиков, оружейников и многих  других уральских мастеров, беседовал с ними о тайнах их ремесла  и вел обширные записи. Так накапливалось «своеглазное знание» – тот  запас живых и непосредственных наблюдений, который позднее лег  в основу всего творчества писателя В эти годы Бажов по существу проходил  свои жизненные «университеты», получал подлинную политическую закалку, наблюдая  в гуще уральской жизни те процессы, о которых говорил  В. И. Ленин в своей работе «Развитие капитализма в России».    

«Образуя  район, – до самого последнего времени резко отделенный  от центральной России, – писал В. И. Ленин, – Урал представляет  из себя в то же время оригинальный строй промышленности.  В основе „организации труда“ на Урале издавна лежало крепостное  право, которое и до сих пор, до самого конца 19-го века, дает  о себе знать на весьма важных сторонах горнозаводского быта. Во времена  оны крепостное право служило основой высшего процветания Урала…  Но то же самое крепостное право, которое помогло Уралу подняться так  высоко в эпоху зачаточного развития европейского капитализма, послужило  причиной упадка Урала в эпоху расцвета капитализма"'.    

В. И. Ленин  указывал, что и реформа 1861 года, отмена крепостного права ничего  не изменила в условиях жизни и труда на Урале: «…самые  непосредственные остатки дореформенных порядков, сильное развитие отработков,  прикрепление рабочих, низкая производительность труда, отсталость техники,  низкая заработная плата, преобладание ручного производства, примитивная  и хищнически-первобытная эксплуатация природных богатств края, монополии,  стеснение конкуренции, замкнутость и оторванность от общего торгово-промышленного  движения времени – такова общая картина Урала».    

Картину  упадка и застоя горнозаводского дела на Урале видел и осмыслял  сын уральского рабочего класса П. Бажов Позднее, в автобиографических  очерках, он рисовал состояние тогдашних заводов Так, о заводе  Полевском, где прошло его детство, писатель вспоминает: «Завод умирал. Давно  погасли домны. Одна за другой гасли медеплавильни. С большими  перебоями на привозном полуфабрикате работали переделочные цеха».  Марксистская литература, с которой в эти годы познакомился молодой  народный учитель, помогла ему понять сущность трагических противоречий,  определявших жизнь трудового населения Урала, породила активное стремление  найти из них выход. Предреволюционные годы в жизни П. Бажова были  периодом, когда шло его идейное и политическое формирование, закономерно  приведшее будущего писателя уже в 1918 году в ряды коммунистической  партии.    

Октябрь  1917 года знаменует наступление новой эпохи в жизни страны, в жизни  народа. П. Бажов с первых дней революции отдается борьбе  за утверждение подлинно народной – советской власти. Добровольцем  уходит он на фронт и с 1917 по 1921 год участвует  в гражданской войне Именно в это время Бажов берется за перо:  «Вероятно, никаких литературных работ у меня не было бы, если бы  не революция», – писал он позднее Он редактирует  дивизионную газету «Окопная правда», пишет очерки, фельетоны, рассказы.  Литература сразу же становится для него оружием бойца.    

В армии  П. Бажов ведет большую партийную работу. Он зачисляется в «особую  советскую роту красных орлов полка», являвшуюся не чем иным, как группой  военных политработников Его назначают начальником информационного отдела штаба  29-й дивизии Позднее П Бажов участвует в создании партизанских отрядов  Алтая и Сибири.    

В 1920  году он находится на партийной работе, является членом  Семипалатинского губкома партии.    

Годы  гражданской войны, когда писатель-большевик с боями прошел по Уралу,  Сибири и Алтаю, – обогатили его яркими, незабываемыми впечатлениями  Он видит свой народ смелым и талантливым в революционном  творчестве, в создании нового общества. В боевых испытаниях мужает  и зреет писатель. По окончании гражданской войны П. Бажов остается  на газетной работе. Семь лет (1923–1929) он работает  в «Крестьянской газете» (Свердловск). В качестве корреспондента  разъезжает по уральским деревням и заводам, печатает очерки и статьи  о том, как «перешевеливается» старая жизнь. В 1924 году выходит его  первая книга – «Уральские были», в которой писатель дает зарисовки,  воспоминания о дореволюционном быте Сысертских заводов. «Уральские были»  открывают цикл историко-публицистических очерков Бажова: «За советскую правду»,  о сибирских партизанах – 1926 год; «Бойцы первого призыва»,  к истории полка Красных Орлов-1934 год; «Формирование на ходу»  (история Камышловского полка) – 1936 год, и другие.    

Писатель  обдумывает и начинает ряд литературных произведений. Под шутливым псевдонимом  «Егорша Колдунков» выпускает он детскую повесть «Зеленая кобылка» (1939),  в которой рассказывает о трудовом быте горнозаводского населения Урала,  о том, как в рабочей среде формировались чистые, благородные  характеры, как воспитывалось уважение к труду, к мастерству, как  росли революционные настроения. Позднее Бажов продолжил эту повесть второй  автобиографической книжкой – «Дальнее-близкое» (1949). Обращаясь  к прошлому, писатель искал в исторических, социальных условиях жизни  своих героев истоки драгоценных черт народного характера, раскрытию которых  он посвятил лучшие страницы своих произведений Определяя, что же главное  в его детской повести «Зеленая кобылка», он писал:    

«В  библиографических заметках отмечают: „живо, весело, занятно и коротенько  передается содержание. Вот и все, а о главном никто даже  не упоминает. Так и быть, скажу, „о чем мечталось, когда писалось“.  Приключения мальчуганов, помощь революционеру – все это лишь фабульные  крючочки и петельки. Главным ставилось другое и совсем  не маленькое. Хотелось по-другому показать условия воспитания ребят  в средней рабочей семье, в противовес тому, что у нас нередко  изображалось. Да, была темнота, но не такая беспросветная, как  в „Растеряевой улице“, в подъячевских рассказах или даже чеховских  «Мужиках“. Были и нужда и материальная ограниченность, но ребята  не слабосильными росли: из них ведь выходили те мастера  и подмастерья, которые играючи ворочали клещами шестипудовые крицы  и подбрасывали в валок тяжелые полосы раскаленного железа.    

…Ребята  очень рано начинали себя сознавать ответственными членами семьи. Пойти  на рыбалку значило – «добыть на ушку,  а то и на две», сходить в лес – принести ягод или  грибов. Причем количественные и качественные показатели нередко  проверялись совсем посторонними людьми – «Ну-ка, покажи, что наловил!  Сколько набрал?» – И ты волнуешься, что скажет этот неожиданный  судья. А дома эти показатели подвергаются дополнительному обсуждению.  Разве это не интересные явления общественного воспитания?    

А спорт  и соревнование прошлого?    

Спорта  в привычном для современного читателя виде не было, но ребята  все же знали, кто сильнее, кто ловчей, кто лучше плавает, лучше бегает, более меток  не только среди своих ближайших товарищей,  но и у «врагов» – в соседних улицах. Ведь это же все  измерялось, проверялось, всячески взвешивалось. И еще «заединщина» –  это не обычная школьная дружба, это явление не городское  и не сельское, а именно заводское, своего рода отражение  в детской жизни того, что у взрослых выражалось понятием – наша  смена, человек нашей смены».    

И  в очерках «Уральские были», и в детской повести «Зеленая  кобылка», и, позднее, в автобиографической книжке «Дальнее –  близкое», рисуя жизнь горнозаводского населения, писатель стремился раскрыть  внутренний мир своих героев, показать, как и в чем они, эти уральские  мастера, находили силы противостоять страшному давлению подневольной жизни  до революции. Сказы П. Бажова говорят о неиссякаемости творческих сил  народа, о моральной стойкости русских людей, которых не мог сломить  жестокий социальный гнет, условия крепостного рабства, а позднее власть  голого «чистогана».    

Основной  темой книги сказов «Малахитовая шкатулка», над которой писатель работал  с 1936 года до последних дней своей жизни (он умер 3 декабря 1950  года), является тема творческого труда, тема рабочего класса, показанного –  в его историческом и трудовом новаторстве.    

Вся  работа, предшествовавшая созданию этой книги, была для писателя периодом  исканий, в процессе которых определялась основная тема его творчества,  выработался тот своеобразный стиль, та особая форма философского  поэтического сказа, какие составляют характернийшие черты художественной манеры  Бажова.    

Сборник  сказов «Малахитовая шкатулка», объединявший четырнадцать произведений, вышел  впервые отдельным изданием в 1939 году. Затем из года в год  «Малахитовая шкатулка» пополнялась все новыми и новыми сказами.  В ее состав вошли сборники «Ключ-камень», горные сказки (1942), «Сказы  о немцах» (1943), цикл сказов о русских сталеварах, чеканщиках  и т. д. (1944–1945), «Сказы о Ленине» (1944–1945) и, наконец, группа  сказов-былей последнего пятилетия (1945–1950).    

Все эти  циклы сказов в их естественном сочетании представляют единое целое  и правомерно объединяются под общим заголовком – «Малахитовая  шкатулка». Книга принесла автору всенародную славу. Страна высоко оценила  светлые, жизнеутверждающие произведения уральского сказочника. В 1943 году  П. П. Бажов был удостоен высокой награды – Сталинской премии.  В 1944 году правительство награждает писателя орденом Ленина.    

Наряду  с напряженной и плодотворной творческой работой Павел Петрович  отдавал силы большой и разносторонней общественно-политической  деятельности. Он руководил Свердловским отделением Союза советских  писателей, редактировал альманах «Уральский современник», был делегатом первой  Всесоюзной конференции сторонников мира и неоднократно выступал  на Урале с докладами и статьями в защиту мира.    

В 1946  году 10 февраля, а затем вторично 12 марта 1950 года П. П. Бажов  избирался от Красноуфимского избирательного округа депутатом Верховного  Совета СССР.    

П. П. Бажова  как писателя создала Октябрьская революция, великая партия Ленина – Сталина.    

В сказах  книги «Малахитовая шкатулка», обращаясь к прошлому и рисуя старинный  горнозаводский Урал, он стремился показать, как формировались благородные  черты русского революционного характера и что подготовило и сделала  возможным возникновение социалистического государства. Бажов рассматривал  прошлое родного края с позиций победившего революционного народа,  в свете исторического опыта советской страны, строящей коммунизм.  Он неоднократно подчеркивал, что «занимался вопросами старины своего края  не в качестве перелицовщика, а пытался осветить эту старину  с позиций другого мировоззрения и старался найти в ней то, что  еще не было показано». Писатель стремился добиться, чтобы заговорил своим  подлинным голосом горнорабочий Урал, – Урал, обогащенный опытом  социалистической революции. Недаром у Бажова существенные изменения  претерпевает образ рассказчика. В ранних сказах он выступает как  заводской старик, еще захвативший период крепостных предприятии; в сказах  последнего времени рассказчик-это участник гражданской войны и зачинатель  стахановского движения. Связь с сегодняшним днем устанавливается прямая  и непосредственная.    

Идейное  звучание сказов «Малахитовой шкатулки» глубоко современно. Эта книга поэтически  воспевает труд, превращающийся в творчество. Главная тема «Малахитовой  шкатулки» воплощена у Бажова в трех частных, ей подчиненных;  в теме мастерства, теме счастья и теме человеческого достоинства. Первой  из них посвящен цикл сказов о мастерах, который занимает центральное  место в творчестве Бажова. Основной мотив этого цикла –  противопоставление труда творческого – труду ремесленному.    

Истинное  мастерство – это новаторство, а не педантичная ремесленная  добросовестность. Настоящий мастер только тот, кто непрерывно совершенствуется,  кто пролагает новые пути в труде.