1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
   
Он склонился к Пат и спросил ее о чем-то. Она хотела ответить. Но опять начался кровавый кашель. Врач приподнял ее. Она хватала губами воздух и дышала с присвистом.
   
— Жаффе, — произнесла она наконец, с трудом вытолкнув это слово из горла.
   
— Феликс Жаффе? Профессор Феликс Жаффе? — спросил врач. Чуть сомкнув веки, она подтвердила это. Доктор повернулся ко мне: — Вы можете ему позвонить? Лучше спросить у него.
   
— Да, да, — ответил я, — я это сделаю сейчас же, А потом приду за вами! Жаффе?
   
— Феликс Жаффе, — сказал врач. — Узнайте номер телефона.
   
— Она выживет? — спросил я.
   
— Кровотечение должно прекратиться, — сказал врач. Я позвал горничную, и мы побежали по дороге. Она показала мне дом, где был телефон. Я позвонил у парадного. В доме сидело небольшое общество за кофе и пивом. Я обвел всех невидящим взглядом, не понимая, как могут люди пить пиво, когда Пат истекает кровью. Заказав срочный разговор, я ждал у аппарата. Вслушиваясь в гудящий мрак, я видел сквозь портьеры часть смежной комнаты, где сидели люди. Всё казалось мне туманным и вместе с тем предельно четким. Я видел покачивающуюся лысину, в которой отражался желтый свет лампы, видел брошь на черной тафте платья со шнуровкой, и двойной подбородок, и пенсне, и высокую вздыбленную прическу; костлявую старую руку с вздувшимися венами, барабанившую по столу… Я не хотел ничего видеть, но был словно обезоружен — всё само проникало в глаза, как слепящий свет.
   
Наконец мне ответили. Я попросил профессора.
   
— К сожалению, профессор Жаффе уже ушел, — сообщила мне сестра.
   
Мое сердце замерло и тут же бешено заколотилось. — Где же он? Мне нужно переговорить с ним немедленно.
   
— Не знаю. Может быть, он вернулся в клинику.
   
— Пожалуйста, позвоните в клинику. Я подожду. У вас, наверно, есть второй аппарат.
   
— Минутку. — Опять гудение, бездонный мрак, над которым повис тонкий металлический провод. Я вздрогнул. Рядом со мной в клетке, закрытой занавеской, щебетала канарейка. Снова послышался голос сестры: — Профессор Жаффе уже ушел из клиники.
   
— Куда?
   
— Я этого точно не знаю, сударь.
   
Это был конец. Я прислонился к стене.
   
— Алло! — сказала сестра, — вы не повесили трубку?
   
— Нет еще. Послушайте, сестра, вы не знаете, когда он вернется?
   
— Это очень неопределенно.
   
— Разве он ничего не сказал? Ведь он обязан. А если что-нибудь случится, где же его тогда искать?
   
— В клинике есть дежурный врач.
   
— А вы могли бы спросить его?
   
— Нет, это не имеет смысла, он ведь тоже ничего не знает.
   
— Хорошо, сестра, — сказал я, чувствуя смертельную усталость, — если профессор Жаффе придет, попросите его немедленно позвонить сюда. — Я сообщил ей номер. — Но немедленно! Прошу вас, сестра.
   
— Можете положиться на меня, сударь. — Она повторила номер и повесила трубку.
   
Я остался на месте. Качающиеся головы, лысина, брошь, соседняя комната — всё куда-то ушло, откатилось, как блестящий резиновый мяч. Я осмотрелся. Здесь я больше ничего не мог сделать. Надо было только попросить хозяев позвать меня, если будет звонок. Но я не решался отойти от телефона, он был для меня как спасательный круг. И вдруг я сообразил, как поступить. Я снял трубку и назвал номер Кестера. Его-то я уж застану на месте. Иначе быть не может.
   
И вот из хаоса ночи выплыл спокойный голос Кестера. Я сразу же успокоился и рассказал ему всё. Я чувствовал, что он слушает и записывает.
   
— Хорошо, — сказал он, — сейчас же еду искать его. Позволю. Не беспокойся. Найду. Вот всё и кончилось. Весь мир успокоился. Кошмар прошел. Я побежал обратно.
   
— Ну как? — спросил врач. — Дозвонились?
   
— Нет, — сказал я, — но я разговаривал с Кестером.
   
— Кестер? Не слыхал. Что он сказал? Как он ее лечил?
   
— Лечил? Не лечил он ее. Кестер ищет его.
   
— Кого?
   
— Жаффе.
   
— Господи боже мой! Кто же этот Кестер?
   
— Ах да… простите, пожалуйста. Кестер мой друг. Он ищет профессора Жаффе. Мне не удалось созвониться с ним.
   
— Жаль, — сказал врач и снова наклонился к Пат.
   
— Он разыщет его, — сказал я. — Если профессор не умер, он его разыщет.
   
Врач посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и пожал плечами.
   
В комнате горела тусклая лампочка. Я спросил, могу ли я чем-нибудь помочь. Врач не нуждался в моей помощи. Я уставился в окно. Пат прерывисто дышала. Закрыв окно, я подошел к двери и стал смотреть на дорогу.
   
Вдруг кто-то крикнул:
   
— Телефон!
   
Я повернулся:
   
— Телефон? Мне пойти?
   
Врач вскочил на ноги:
   
— Нет, я пойду. Я расспрошу его лучше. Останьтесь здесь. Ничего не делайте. Я сейчас же вернусь. Я присел к кровати Пат.
   
— Пат, — сказал я тихо. — Мы все на своих местах. Все следим за тобой. Ничего с тобой не случится. Ничто не должно с тобой случиться. Профессор уже дает указания по телефону. Он скажет нам всё. Завтра он наверняка приедет. Он поможет тебе. Ты выздоровеешь. Почему ты никогда не говорила мне, что еще больна? Потеря крови невелика, это нестрашно, Пат. Мы восстановим твою кровь. Кестер нашел профессора. Теперь всё хорошо, Пат.
   
Врач пришел обратно:
   
— Это был не профессор…
   
Я встал.
   
— Звонил ваш друг Ленц. — Кестер не нашел его?
   
— Нашел. Профессор сказал ему, что надо делать. Ваш друг Ленц передал мне эти указания по телефону. Всё очень толково и правильно. Ваш приятель Ленц — врач?
   
— Нет. Хотел быть врачом… но где же Кестер? — спросил я.
   
Врач посмотрел на меня:
   
— Ленц сказал, что Кестер выехал несколько минут тому назад. С профессором.
   
Я прислонился к стене.
   
— Отто! — проговорил я.
   
— Да, — продолжал врач, — и, по мнению вашего друга Ленца, они будут здесь через два часа — это единственное, что он сказал неправильно. Я знаю дорогу. При самой быстрой езде им потребуется свыше трех часов, не меньше.
   
— Доктор, — ответил я. — Можете не сомневаться. Если он сказал — два часа, значит ровно через два часа они будут здесь.
   
— Невозможно. Очень много поворотов, а сейчас ночь.
   
— Увидите… — сказал я.
   
— Гак или иначе… конечно, лучше, чтобы он приехал.
   
Я не мог больше оставаться в доме и вышел. Стало туманно. Вдали шумело море. С деревьев падали капли. Я осмотрелся. Я уже не был один. Теперь где-то там на юге, за горизонтом, ревел мотор. За туманом по бледносерым дорогам летела помощь, фары разбрызгивали яркий свет, свистели покрышки, и две руки сжимали рулевое колесо, два глаза холодным уверенным взглядом сверлили темноту: глаза моего друга…
   * * *
   
Потом Жаффе рассказал мне, как всё произошло. Сразу после разговора со мной Кестер позвонил Ленцу и попросил его быть наготове. Затем он вывел «Карла» из гаража и помчался с Ленцем в клинику Жаффе. Дежурная сестра сказала, что профессор, возможно, поехал ужинать, и назвала Кестеру несколько ресторанов, где он мог быть. Кестер отправился на поиски. Он ехал на красный свет, не обращая внимания на полицейских. Он посылал «Карла» вперед, как норовистого коня, протискиваясь сквозь поток машин. Профессор оказался в четвертом по счету ресторане. Оставив ужин, он вышел с Кестером. Они поехали на квартиру Жаффе, чтобы взять всё необходимое. Это был единственный участок пути, на котором Кестер ехал хотя в быстро, но всё же не в темпе автомобильной гонки. Он не хотел пугать профессора преждевременно. По дороге Жаффе спросил, где находится Паг. Кестер назвал какой-то пункт в сорока километрах от города. Только бы не выпустить профессора из машины. Остальное должно было получиться само собой. Собирая свой чемоданчик, Жаффе объяснил Ленцу, что надо сказать по телефону. Затем он сел с Кестером в машину.
   
— Это опасно? — спросил Кестер.
   
— Да, — сказал Жаффе.
   
В ту же секунду «Карл» превратился в белое привидение. Он рванулся с места и понесся. Он обгонял всех, наезжал колесами на тротуары, мчался в запрещенном направлении по улицам с односторонним движением. Машина рвалась из города, пробивая себе кратчайший путь.
   
— Вы сошли с ума! — воскликнул профессор. (Кестер пулей метнулся наперерез огромному автобусу, едва не задев высокий передний бампер, затем сбавил на мгновение газ и снова дал двигателю полные обороты).
   
— Не гоните так машину, — кричал врач, — ведь всё будет впустую, если мы попадем в аварию!
   
— Мы не попадем в аварию.
   
— Если не кончится эта бешеная гонка — катастрофа неминуема!
   
Кестер рванул машину и, вопреки правилам, обогнал слева трамвай.
   
— Мы не попадем в аварию.
   
Впереди была прямая длинная улица. Он посмотрел на врача:
   
— Я знаю, что должен доставить вас целым и невредимым. Положитесь на меня!
   
— Какая польза в этой сумасшедшей гонке! Выиграете несколько минут.
   
— Нет, — сказал Кестер, уклоняясь от столкновения с машиной, нагруженной камнем, — нам еще предстоит покрыть двести сорок километров.
   
— Что? — Да… — «Карл» прошмыгнул между почтовой машиной и автобусом. — Я не хотел говорить вам этого раньше.
   
— Это всё равно! — недовольно заметил Жаффе. — Я помогаю людям независимо от километража. Поезжайте на вокзал. Поездом мы доберемся скорее.
   
— Нет. — Кестер мчался уже по предместью. Ветер срывал слова с его губ. — Я справлялся… Поезд уходит слишком поздно…
   
Он снова посмотрел на Жаффе, а доктор, очевидно, увидел в его лице что-то новое.
   
— Помоги вам бог! — пробормотал он. — Ваша приятельница?
   
Кестер отрицательно покачал головой. Больше он не отвечал.
   
Огороды с беседками остались позади. Кестер выехал на шоссе. Теперь мотор работал на полную мощность. Врач съежился за узким ветровым стеклом. Кестер сунул ему свой кожаный шлем. Непрерывно работал сигнал. Леса отбрасывали назад его рев. Только в деревнях, когда это было абсолютно необходимо, Кестер сбавлял скорость. На машине не было глушителя. Громовым эхом отдавался гул мотора в смыкавшихся за ними стенах домов, которые хлопали, как полотнища на ветру; «Карл» проносился между ними, обдавая их на мгновение ярким мертвенным светом фар, и продолжал вгрызаться в ночь, сверля ее лучами.
   
Покрышки скрипели, шипели, завывали, свистели, — мотор отдавал теперь всю свою мощь. Кестер пригнулся к рулю, его тело превратилось в огромное ухо, в фильтр, просеивающий гром и свист мотора и шасси, чутко улавливающий малейший звук, любой подозрительный скрип и скрежет, в которых могли таиться авария и смерть.
   
Глинистое полотно дороги стало влажным. Машина начала юлить и шататься в стороны. Кестеру пришлось сбавить скорость. Зато он с еще большим напором брал повороты. Он уже не подчинялся разуму, им управлял только инстинкт. Фары высвечивали повороты наполовину. Когда машина брала поворот, он не просматривался. Прожектор-искатель почти не помогал, — он давал слишком узкий сноп света. Врач молчал. Внезапно воздух перед фарами взвихрился и окрасился в бледно-серебристый цвет. Замелькали прозрачные клочья, похожие на облака. Это был единственный раз, когда, по словам Жаффе, Кестер выругался. Через минуту они неслись в густом тумане.
   
Кестер переключил фары на малый свет. Машина плыла в вате, проносились тени, деревья, смутные призраки в молочном море, не было больше шоссе, осталась случайность и приблизительность, тени, разраставшиеся и исчезавшие в реве мотора.
   
Когда через десять минут они вынырнули из тумана, лицо Кестера было землистым. Он взглянул на Жаффе и что-то пробормотал. Потом он дал полный газ и продолжал путь, прижавшись к рулю, холодный и снова овладевший собой…
   * * *
   
Липкая теплынь разлилась по комнате, как свинец.
   
— Еще не прекратилось? — спросил я.
   
— Нет, — сказал врач.
   
Пат посмотрела на меня. Вместо улыбки у меня получилась гримаса.
   
— Еще полчаса, — сказал я.
   
Врач поднял глаза:
   
— Еще полтора часа, если не все два. Идет дождь. С тихим напевным шумом падали капли на листья и кусты в саду. Ослепленными глазами я вглядывался в тьму. Давно ли мы вставали по ночам, забирались в резеду и левкои и Пат распевала смешные детские песенки? Давно ли садовая дорожка сверкала белизной в лунном свете и Пат бегала среди кустов, как гибкое животное?..
   
В сотый раз я вышел на крыльцо. Я знал, что это бесцельно, но всё-таки ожидание как-то сокращалось. В воздухе висел туман. Я проклинал его; я понимал, каково было Кестеру. Сквозь теплую пелену донесся крик птицы.
   
— Заткнись! — проворчал я. Мне пришли на память рассказы о вещих птицах. — Ерунда! — громко сказал я.
   
Меня знобило. Где-то гудел жук, но он не приближался… он не приближался. Он гудел ровно и тихо: потом гудение исчезло; вот оно послышалось снова… вот опять… Я вдруг задрожал… это был не жук, а машина; где-то далеко она брала повороты на огромной скорости. Я словно окостенел и затаил дыхание, чтобы лучше слышать: снова… снова тихий, высокий звук, словно жужжание разгневанной осы. А теперь громче… я отчетливо различал высокий тон компрессора! И тогда натянутый до предела горизонт рухнул и провалился в мягкую бесконечность, погребая под собой ночь, боязнь, ужас, — я подскочил к двери и, держась за косяк, сказал:
   
— Они едут! Доктор, Пат, они едут. Я их уже слышу! В течение всего вечера врач считал меня сумасшедшим. Он встал и тоже прислушался.
   
— Это, вероятно, другая машина, — сказал он наконец.
   
— Нет, я узнаю мотор.
   
Он раздраженно посмотрел на меня. Видно, он считал себя специалистом по автомобилям. С Пат он обращался терпеливо и бережно, как мать; но стоило мне заговорить об автомобилях, как он начинал метать сквозь очки гневные искры и ни в чем не соглашался со мной.
   
— Невозможно, — коротко отрезал он и вернулся в комнату.
   
Я остался на месте, дрожа от волнения.
   
— "Карл", "Карл"! — повторял я. Теперь чередовались приглушенные удары и взрывы. Машина, очевидно, уже была в деревне и мчалась с бешеной скоростью вдоль домов. Вот рев мотора стал тише; он слышался за лесом, а теперь он снова нарастал, неистовый и ликующий. Яркая полоса прорезала туман… Фары… Гром… Ошеломленный врач стоял около меня. Слепящий свет стремительно надвигался на нас. Заскрежетали тормоза, а машина остановилась у калитки. Я побежал к ней. Профессор сошел с подножки. Он не обратил на меня внимания и направился прямо к врачу. За ним шел Кестер.
   
— Как Пат? — спросил он.
   
— Кровь еще идет.
   
— Так бывает, — сказал он. — Пока не надо беспокоиться.
   
Я молчал и смотрел на него.
   
— У тебя есть сигарета? — спросил он.
   
Я дал ему закурить.
   
— Хорошо, что ты приехал, Отто.
   
Он глубоко затянулся:
   
— Решил, так будет лучше.
   
— Ты очень быстро ехал.
   
— Да, довольно быстро. Туман немного помешал.
   
Мы сидели рядом и ждали.
   
— Думаешь, она выживет? — спросил я.
   
— Конечно. Такое кровотечение не опасно. — Она никогда ничего не говорила мне об этом.
   
Кестер кивнул.
   
— Она должна выжить, Отто! — сказал я.
   
Он не смотрел на меня.
   
— Дай мне еще сигарету, — сказал он. — Забыл свои дома.
   
— Она должна выжить, — сказал я, — иначе всё полетит к чертям.
   
Вышел профессор. Я встал.
   
— Будь я проклят, если когда-нибудь еще поеду с вами, — сказал он Кестеру.
   
— Простите меня, — сказал Кестер, — это жена моего друга.
   
— Вот как! — сказал Жаффе.
   
— Она выживет? — спросил я.
   
Он внимательно посмотрел на меня. Я отвел глаза и сторону.
   
— Думаете, я бы стоял тут с вами так долго, если бы она была безнадежна? — сказал он.
   
Я стиснул зубы и сжал кулаки. Я плакал.
   
— Извините, пожалуйста, — сказал я, — но всё это произошло слишком быстро.
   
— Такие вещи только так и происходят, — сказал Жаффе и улыбнулся.
   
— Не сердись на меня, Отто, что я захныкал, — сказал я.
   
Он повернул меня за плечи и подтолкнул в сторону двери:
   
— Войди в комнату. Если профессор позволит.
   
— Я больше не плачу, — сказал я. — Можно мне войти туда?
   
— Да, но не разговаривайте, — ответил Жаффе, — и только на минутку. Ей нельзя волноваться.
   
От слез я не видел ничего, кроме зыбкого светового пятна, мои веки дрожали, но я не решался вытереть глаза. Увидев этот жест, Пат подумала бы, что дело обстоит совсем плохо. Не переступая порога, я попробовал улыбнуться. Затем быстро повернулся к Жаффе и Кестеру.
   
— Хорошо, что вы приехали сюда? — спросил Кестер.
   
— Да, — сказал Жаффе, — так лучше.
   
— Завтра утром могу вас увезти обратно.
   
— Лучше не надо, — сказал Жаффе.
   
— Я поеду осторожно. — Нет, останусь еще на денек, понаблюдаю за ней. Ваша постель свободна? — обратился Жаффе ко мне. Я кивнул.
   
— Хорошо, тогда я сплю здесь. Вы сможете устроиться в деревне?
   
— Да. Приготовить вам зубную щетку и пижаму?
   
— Не надо. Имею всё при себе. Всегда готов к таким делам, хотя и не к подобным гонкам.
   
— Извините меня, — сказал Кестер, — охотно верю, что вы злитесь на меня.
   
— Нет, не злюсь, — сказал Жаффе.
   
— Тогда мне жаль, что я сразу не сказал вам правду. Жаффе рассмеялся:
   
— Вы плохо думаете о врачах. А теперь можете идти и не беспокоиться. Я остаюсь здесь.
   
Я быстро собрал постельные принадлежности. Мы с Кестером отправились в деревню.
   
— Ты устал? — спросил я.
   
— Нет, — сказал он, — давай посидим еще где-нибудь. Через час я опять забеспокоился.
   
— Если он остается, значит это опасно, Отто, — сказал я. — Иначе он бы этого не сделал…
   
— Думаю, он остался из предосторожности, — ответил Кестер. — Он очень любит Пат. Когда мы ехали сюда, он говорил мне об этом. Он лечил еще ее мать…
   
— Разве и она болела этим?..
   
— Не знаю, — поспешно ответил Кестер, — может быть, чем-то другим. Пойдем спать?
   
— Пойди, Отто. Я еще взгляну на нее разок… так… издалека.
   
— Ладно. Пойдем вместе.
   
— Знаешь, Отто, в такую теплую погоду я очень люблю спать на воздухе. Ты не беспокойся. В последнее время я это делал часто.
   
— Ведь сыро.
   
— Неважно. Я подниму верх и посижу немного в машине.
   
— Хорошо. И я с удовольствием посплю на воздухе. Я понял, что мне от него не избавиться. Мы взяли несколько одеял и подушек и пошли обратно к «Карлу». Отстегнув привязанные ремни, мы откинули спинки передних сидений. Так можно было довольно прилично устроиться. — Лучше, чем иной раз на фронте, — сказал Кестлер. Яркое пятно окна светило сквозь мглистый воздух. Несколько раз за стеклом мелькнул силуэт Жаффе. Мы выкурили целую пачку сигарет. Потом увидели, что большой свет в комнате выключили и зажгли маленькую ночную лампочку.
   
— Слава богу, — сказал я.
   
На брезентовый верх падали капли. Дул слабый ветерок. Стало свежо.
   
— Возьми у меня еще одно одеяло, — сказал я,
   
— Нет, не надо, мне тепло.
   
— Замечательный парень этот Жаффе, правда?
   
— Замечательный и, кажется, очень дельный.
   
— Безусловно.
   * * *
   
Я очнулся от беспокойного полусна. Брезжил серый, холодный рассвет. Кестер уже проснулся.
   
— Ты не спал, Отто?
   
— Спал.
   
Я выбрался из машины и прошел по дорожке к окну. Маленький ночник всё еще горел. Пат лежала в постели с закрытыми глазами. Кровотечение прекратилось, но она была очень бледна. На мгновение я испугался: мне показалось, что она умерла. Но потом я заметил слабое движение ее правой руки. В ту же минуту Жаффе, лежавший на второй кровати, открыл глаза. Успокоенный, я быстро отошел от окна, — он следил за Пат.
   
— Нам лучше исчезнуть, — сказал я Кестеру, — а то он подумает, что мы его проверяем.
   
— Там всё в порядке? — спросил Отто.
   
— Да, насколько я могу судить. У профессора сон правильный: такой человек может дрыхнуть при ураганном огне, но стоит мышонку зашуршать у его вещевого мешка — и он сразу просыпается.
   
— Можно пойти выкупаться, — сказал Кестер. — Какой тут чудесный воздух! — Он потянулся.
   
— Пойди.
   
— Пойдем со мной.
   
Серое небо прояснялось. В разрывы облаков хлынули оранжево-красные полосы. Облачная завеса у горизонта приподнялась, и за ней показалась светлая бирюза воды. Мы прыгнули в воду и поплыли. Вода светилась серыми и красными переливами.
   
Потом мы пошли обратно. Фройляйн Мюллер уже была на ногах. Она срезала на огороде петрушку. Услышав мой голос, она вздрогнула. Я смущенно извинился за вчерашнюю грубость. Она разрыдалась:
   
— Бедная дама. Она так хороша и еще так молода.
   
— Пат доживет до ста лет, — сказал я, досадуя на то, что хозяина плачет, словно Пат умирает. Нет, она не может умереть. Прохладное утро, ветер, и столько светлой, вспененной морем жизни во мне, — нет, Пат не может умереть… Разве только если я потеряю мужество. Рядом был Кестер, мой товарищ; был я — верный товарищ Пат. Сначала должны умереть мы. А пока мы живы, мы ее вытянем. Так было всегда. Пока жив Кестер, я не мог умереть. А пока живы мы оба, Пат не умрет.
   
— Надо покоряться судьбе, — сказала старая фройляйн, обратив ко мне свое коричневое лицо, сморщенное, как печеное яблоко. В ее словах звучал упрек. Вероятно, ей вспомнились мои проклятья.
   
— Покоряться? — спросил я. — Зачем же покоряться? Пользы от этого нет. В жизни мы платим за всё двойной и тройной ценой. Зачем же еще покорность?
   
— Нет, нет… так лучше.
   
"Покорность, — подумал я. — Что она изменяет? Бороться, бороться — вот единственное, что оставалось в этой свалке, в которой в конечном счете так или иначе будешь побежден. Бороться за то немногое, что тебе дорого. А покориться можно и в семьдесят лет".
   
Кестер сказал ей несколько слов. Она улыбнулась и спросила, чего бы ему хотелось на обед.
   
— Вот видишь, — сказал Отто, — что значит возраст: то слёзы, то смех, — как всё это быстро сменяется. Без заминок. Вероятно, и с нами так будет, — задумчиво произнес он.
   
Мы бродили вокруг дома.
   
— Я радуюсь каждой липшей минуте ее сна, — сказал я.
   
Мы снова пошли в сад. Фройляйн Мюллер приготовила нам завтрак. Мы выпили горячего черного кофе. Взошло солнце. Сразу стало тепло. Листья на деревьях искрились от света и влаги. С моря доносились крики чаек. Фройляйн Мюллер поставила на стол букет роз. — Мы дадим их ей потом, — сказала она. Аромат роз напоминал детство, садовую ограду…
   
— Знаешь, Отто, — сказал я, — у меня такое чувство, будто я сам болел. Всё-таки мы уже не те, что прежде. Надо было вести себя спокойнее, разумнее. Чем спокойнее держишься, тем лучше можешь помогать другим.
   
— Это не всегда получается, Робби. Бывало такое и со мной. Чем дольше живешь, тем больше портятся нервы. Как у банкира, который терпит всё новые убытки.
   
В эту минуту открылась дверь. Вышел Жаффе в пижаме.
   
— Хорошо, хорошо! — сказал он, увидев, что я чуть не опрокинул стол. — Хорошо, насколько это возможно.
   
— Можно мне войти?
   
— Нет еще. Теперь там горничная. Уборка и всё такое.
   
Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:
   
— Собственно, я должен благодарить вас. По крайней мере выбрался на денек к морю.
   
— Вы могли бы это делать чаще, — сказал Кестер. — Выезжать с вечера и возвращаться к следующему вечеру,
   
— Мог бы, мог бы… — ответил Жаффе. — Вы не успели заметить, что мы живем в эпоху полного саморастерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в наши дни лишены ее, что мысли о ней заслоняют всё остальное. Как здесь хорошо! Я не видел этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира в десять комнат и достаточно денег. А толку что? Разве всё это сравнятся с таким летним утром! Работа — мрачная одержимость. Мы предаемся труду с вечной иллюзией, будто со временем всё станет иным. Никогда ничто не изменится. И что только люди делают из своей жизни, — просто смешно!
   
— По-моему, врач — один из тех немногих людей, которые знают, зачем они живут, — сказал я. — Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?
   
— Дорогой друг, — возразил мне Жаффе, — ошибочно предполагать, будто все люди обладают одинаковой способностью чувствовать.
   
— Верно, — сказал Кестер, — но ведь люди обрели свои профессии независимо от способности чувствовать. — Правильно, — ответил Жаффе. — Это сложный вопрос. — Он кивнул мне: — Теперь можно. Только тихонько, не трогайте ее, не заставляйте разговаривать…
   
Она лежала на подушках, обессиленная, словно ее ударом сбили с ног. Ее лицо изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Но глаза были по-прежнему большие и блестящие. Слишком большие и слишком блестящие.
   
Я взял ее руку, прохладную и бледную.
   
— Пат, дружище, — растерянно сказал я и хотел подсесть к пей. Но тут я заметил у окна горничную. Она с любопытством смотрела на меня. — Выйдите отсюда, — с досадой сказал я.
   
— Я еще должна затянуть гардины, — ответила она.
   
— Ладно, кончайте и уходите.
   
Она затянула окно желтыми гардинами, но не вышла, а принялась медленно скреплять их булавками.
   
— Послушайте, — сказал я, — здесь вам не театр. Немедленно исчезайте!
   
Она неуклюже повернулась:
   
— То прикалывай их, то не надо.
   
— Ты просила ее об этом? — спросил я Пат.
   
Она кивнула.
   
— Больно смотреть на свет?
   
Она покачала головой.
   
— Сегодня не стоит смотреть на меня при ярком свете…
   
— Пат, — сказал я испуганно, — тебе пока нельзя разговаривать! Но если дело в этом…
   
Я открыл дверь, и горничная наконец вышла. Я вернулся к постели. Моя растерянность прошла. Я даже был благодарен горничной. Она помогла мне преодолеть первую минуту. Было всё-таки ужасно видеть Пат в таком состоянии.
   
Я сел на стул.
   
— Пат, — сказал я, — скоро ты снова будешь здорова…
   
Ее губы дрогнули:
   
— Уже завтра…
   
— Завтра нет, но через несколько дней. Тогда ты сможешь встать, и мы поедем домой. Не следовало ехать сюда, здешний климат слишком суров для тебя. — Ничего, — прошептала она. — Ведь я не больна. Просто несчастный случай…
   
Я посмотрел на нее. Неужели она и вправду не знала, что больна? Или не хотела знать? Ее глаза беспокойно бегали.
   
— Ты не должен бояться… — сказала она шепотом. Я не сразу понял, что она имеет в виду и почему так важно, чтобы именно я не боялся. Я видел только, что она взволнована. В ее глазах была мука и какая-то странная настойчивость. Вдруг меня осенило. Я понял, о чем она думала. Ей казалось, что я боюсь заразиться.
   
— Боже мой, Пат, — сказал я, — уж не поэтому ли ты никогда не говорила мне ничего?
   
Она не ответила, но я видел, что это так.
   
— Чёрт возьми, — сказал я, — кем же ты меня, собственно, считаешь?
   
Я наклонился над ней.
   
— Полежи-ка минутку совсем спокойно… не шевелись… — Я поцеловал ее в губы. Они были сухи и горячи. Выпрямившись, я увидел, что она плачет. Она плакала беззвучно. Лицо ее было неподвижно, из широко раскрытых глаз непрерывно лились слёзы.
   
— Ради бога, Пат…
   
— Я так счастлива, — сказала она.
   
Я стоял и смотрел на нее. Она сказала только три слова. Но никогда еще я не слыхал, чтобы их так произносили. Я знал женщин, но встречи с ними всегда были мимолетными, — какие-то приключения, иногда яркие часы, одинокий вечер, бегство от самого себя, от отчаяния, от пустоты. Да я и не искал ничего другого; ведь я знал, что нельзя полагаться ни на что, только на самого себя и в лучшем случае на товарища. И вдруг я увидел, что значу что-то для другого человека и что он счастлив только оттого, что я рядом с ним. Такие слова сами но себе звучат очень просто, но когда вдумаешься в них, начинаешь понимать, как всё это бесконечно важно. Это может поднять бурю в душе человека и совершенно преобразить его. Это любовь и всё-таки нечто другое. Что-то такое, ради чего стоит жить. Мужчина не может жить для любви. Но жить для другого человека может.
   
Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог. Трудно найти слова, когда действительно есть что сказать. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло еще слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, всё остальное — искусственно.
   
— Пат, — сказал я, — дружище мой отважный… В эту минуту вошел Жаффе. Он сразу оценил ситуацию.
   
— Добился своего! Великолепно! — заворчал он. — Этого я и ожидал.
   
Я хотел ему что-то ответить, но он решительно выставил меня.
  
  
   
    
XVII
   
   
Прошли две недели. Пат поправилась настолько, что мы могли пуститься в обратный путь. Мы упаковали чемоданы и ждали прибытия Ленца. Ему предстояло увезти машину. Пат и я собирались поехать поездом.
   
Был теплый пасмурный день. В небе недвижно повисли ватные облака, горячий воздух дрожал над дюнами, свинцовое море распласталось в светлой мерцающей дымке.
   
Готтфрид явился после обеда. Еще издалека я увидел его соломенную шевелюру, выделявшуюся над изгородями. И только когда он свернул к вилле фройляйн Мюллер, я заметил, что он был не один, — рядом с ним двигалось какое-то подобие автогонщика в миниатюре: огромная клетчатая кепка, надетая козырьком назад, крупные защитные очки, белый комбинезон и громадные уши, красные и сверкающие, как рубины.
   
— Бог мой, да ведь это Юпп! — удивился я.
   
— Собственной персоной, господин Локамп, — ответил Юпп.
   
— Как ты вырядился! Что это с тобой случилось?
   
— Сам видишь, — весело сказал Ленц, пожимая мне руку. — Он намерен стать гонщиком. Уже восемь дней я обучаю его вождению. Вот он и увязался за мной. Подходящий случай для первой междугородной поездки.
   
— Справлюсь как следует, господин Локамп! — с горячностью заверил меня Юпп.
   
— Еще как справится! — усмехнулся Готтфрид. — Я никогда еще не видел такой мании преследования! В первый же день он попытался обогнать на нашем добром старом такси мерседес с компрессором. Настоящий маленький сатана.
   
Юпп вспотел от счастья и с обожанием взирал на Ленца:
   
— Думаю, что сумел бы обставить этого задаваку, господин Ленц! Я хотел прижать его на повороте. Как господин Кестер.
   
Я расхохотался:
   
— Неплохо ты начинаешь, Юпп.
   
Готтфрид смотрел на своего питомца с отеческой гордостью:
   
— Сначала возьми-ка чемоданы и доставь их на вокзал.
   
— Один? — Юпп чуть не взорвался от волнения. — Господин Ленц, вы разрешаете мне поехать одному на вокзал?
   
Готтфрид кивнул, и Юпп опрометью побежал к дому.
   * * *
   
Мы сдали багаж. Затем мы вернулись за Пат и снова поехали на вокзал. До отправления оставалось четверть часа. На пустой платформе стояло несколько бидонов с молоком.
   
— Вы поезжайте, — сказал я, — а то доберетесь очень поздно.
   
Юпп, сидевший за рулем, обиженно посмотрел на меня.
   
— Такие замечания тебе не нравятся, не так ли? — спросил его Ленц.
   
Юпп выпрямился.
   
— Господин Локамп, — сказал он с упреком, — я произвел тщательный расчет маршрута. Мы преспокойно доедем до мастерской к восьми часам.
   
— Совершенно верно! — Ленц похлопал его по плечу. — Заключи с ним пари, Юпп. На бутылку сельтерской воды.
   
— Только не сельтерской воды, — возразил Юпп. — Я не задумываясь готов рискнуть пачкой сигарет. Он вызывающе посмотрел на меня.
   
— А ты знаешь, что дорога довольно неважная? — спросил я.
   
— Всё учтено, господин Локамп! — А о поворотах ты тоже подумал?
   
— Повороты для меня ничто. У меня нет нервов.
   
— Ладно, Юпп, — сказал я серьезно. — Тогда заключим пари. Но господин Ленц не должен садиться за руль на протяжении всего пути.
   
Юпп прижал руку к сердцу:
   
— Даю честное слово!
   
— Ладно, ладно. Но скажи, что это ты так судорожно сжимаешь в руке?
   
— Секундомер. Буду в дороге засекать время. Хочу посмотреть, на что способен ваш драндулет. Ленц улыбнулся:
   
— Да, да, ребятки. Юпп оснащен первоклассно. Думаю, наш старый бравый ситроэн дрожит перед ним от страха, все поршни в нем трясутся.
   
Юпп пропустил иронию мимо ушей. Он взволнованно теребил кепку:
   
— Что же, двинемся, господин Ленц? Пари есть пари!
   
— Ну конечно, мой маленький компрессор! До свиданья, Пат! Пока, Робби! — Готтфрид сел в машину. — Вот как, Юпп! А теперь покажи-ка этой даме, как стартует кавалер и будущий чемпион мира!
   
Юпп надвинул очки на глаза, подмигнул нам и, как заправский гонщик, включив первую скорость, лихо поехал по булыжнику.
   * * *
   
Мы посидели еще немного на скамье перед вокзалом. Жаркое белое солнце пригревало деревянную ограду платформы. Пахло смолой и солью. Пат запрокинула голову и закрыла глаза. Она сидела не шевелясь, подставив лицо солнцу.
   
— Ты устала? — спросил я. Она покачала головой:
   
— Нет, Робби.
   
— Бот идет поезд, — сказал я.
   
Маленький черный паровоз, затерявшийся в бескрайнем дрожащем мареве, пыхтя подошел к вокзалу. Мы сели в вагон. Было почти пусто. Вскоре поезд тронулся. Густой дым от паровоза неподвижно повис в воздухе. Медленно проплывал знакомый ландшафт, деревня с коричневыми соломенными крышами, луга с коровами и лошадьми, лес и потом домик фройляйн Мюллер в лощине за дюнами, уютный, мирный и словно заспанный.
   
Пат стояла рядом со мной у окна и смотрела в сторону домика. На повороте мы приблизились к нему. Мы отчетливо увидели окна нашей комнаты. Они были открыты, и с подоконников свисало постельное белье, ярко освещенное солнцем.
   
— Вот и фройляйн Мюллер, — сказала Пат.
   
— Правда!
   
Она стояла у входа и махала рукой. Пат достала носовой платок, и он затрепетал на ветру.
   
— Она не видит, — сказал я, — платочек слишком мал и тонок. Вот, возьми мой.
   
Она взяла мой платок и замахала им. Фройляйн Мюллер энергично ответила.
   
Постепенно поезд втянулся в открытое поле. Домик скрылся, и дюны остались позади. Некоторое время за черной полосой леса мелькало сверкающее море. Оно мигало, как усталый, бодрствующий глаз. Потом пошли нежные золотисто-зеленые поля, мягкое колыхание колосьев, тянувшихся до горизонта.
   
Пат отдала мне платок и села в угол купе. Я поднял окно. "Кончилось! — подумал я. — Слава богу, кончилось! Всё это было только сном! Проклятым злым сном!"
   * * *
   
К шести мы прибыли в город. Я взял такси и погрузил в него чемоданы. Мы поехали к Пат.
   
— Ты поднимешься со мной? — спросила она.
   
— Конечно.
   
Я проводил ее в квартиру, потом спустился вниз, чтобы вместе с шофёром принести чемоданы. Когда я вернулся, Пат всё еще стояла в передней. Она разговаривала с подполковником фон Гаке и его женой.
   
Мы вошли в ее комнату. Был светлый ранний вечер. Па столе стояла ваза с красными розами. Пат подошла к окну и выглянула на улицу. Потом она обернулась ко мне:
   
— Сколько мы были в отъезде, Робби?
   
— Ровно восемнадцать дней.
   
— Восемнадцать дней? А мне кажется, гораздо дольше.
   
— И мне. Но так бывает всегда, когда выберешься куда-нибудь из города. Она покачала головой:
   
— Нет, я не об этом…
   
Она отворила дверь на балкон и вышла. Там стоял белый шезлонг. Притянув его к себе, она молча посмотрела на него.
   
В комнату она вернулась с изменившимся лицом и потемневшими глазами.
   
— Посмотри, какие розы, — сказал я. — Их прислал Кестер. Вот его визитная карточка.
   
Пат взяла карточку и положила на стол. Она смотрела на розы, и я понял, что она их почти не замечает и всё еще думает о шезлонге. Ей казалось, что она уже избавилась от него, а теперь он, возможно, должен был снова стать частью ее жизни.
   
Я не стал ей мешать и больше ничего не сказал. Не стоило отвлекать ее. Она сама должна была справиться со своим настроением, и мне казалось, что ей это легче именно теперь, когда я рядом. Слова были бесполезны. В лучшем случае она бы успокоилась ненадолго, но потом все эти мысли прорвались бы снова и, быть может, гораздо мучительнее.
   
Она постояла около стола, опираясь на него и опустив голову. Потом посмотрела на меня. Я молчал. Она медленно обошла вокруг стола и положила мне руки па плечи.
   
— Дружище мой, — сказал я.
   
Она прислонилась ко мне. Я обнял ее;
   
— А теперь возьмемся за дело.
   
Она кивнула и откинула волосы назад:
   
— Просто что-то нашло на меня… на минутку…
   
— Конечно.
   
Постучали в дверь. Горничная вкатила чайный столик.
   
— Вот это хорошо, — сказала Пат.
   
— Хочешь чаю? — спросил я.
   
— Нет, кофе, хорошего, крепкого кофе. Я побыл с ней еще полчаса. Потом ее охватила усталость. Ото было видно по глазам.
   
— Тебе надо немного поспать, — предложил я. — А ты?
   
— Я пойду домой и тоже вздремну. Через два часа зайду за тобой, пойдем ужинать.
   
— Ты устал? — спросила она с сомнением. — Немного. В поезде было жарко. Мне еще надо будет заглянуть в мастерскую.
   
Больше она ни о чем не спрашивала. Она изнемогала от усталости. Я уложил ее в постель и укрыл. Она мгновенно уснула. Я поставил около нее розы и визитную карточку Кестера, чтобы ей было о чем думать, когда проснется. Потом я ушел.
   * * *
   
По пути я остановился у телефона-автомата. Я решил сразу же переговорить с Жаффе. Звонить из дому было трудно: в пансионе любили подслушивать.
   
Я снял трубку и назвал номер клиники. К аппарату подошел Жаффе.
   
— Говорит Локамп, — сказал я, откашливаясь. — Мы сегодня вернулись. Вот уже час, как мы в городе.
   
— Вы приехали на машине? — спросил Жаффе.
   
— Нет, поездом.
   
— Так… Ну, как дела?
   
— Хороши, — сказал я.
   
Он помолчал немного.
   
— Завтра я зайду к фройляйн Хольман. В одиннадцать часов утра. Вы сможете ей передать?
   
— Нет, — сказал я. — Я не хотел бы, чтобы она знала о моем разговоре с вами. Она, вероятно, сама позвонит завтра. Может быть, вы ей тогда и скажете.
   
— Хорошо. Сделаем так. Я скажу ей.
   
Я механически отодвинул в сторону толстую захватанную телефонную книгу. Она лежала на небольшой деревянной полочке. Стенка над ней была испещрена телефонными номерами, записанными карандашом.
   
— Можно мне зайти к вам завтра днем? — спросил я. Жаффе не ответил.
   
— Я хотел бы узнать, как она.
   
— Завтра я вам еще ничего не смогу ответить, — сказал Жаффе. — Надо понаблюдать за ней по крайней мере в течение недели. Я сам извещу вас.
   
— Спасибо. — Я никак не мог оторвать глаз от полочки. Кто-то нарисовал на ней толстую девочку в большой соломенной шляпе. Тут же было написано: "Элла дура!»
   
— Нужны ли ей теперь какие-нибудь специальные процедуры? — спросил я.
   
— Это я увижу завтра. Но мне кажется, что дома ей обеспечен неплохой уход.
   
— Не знаю. Я слышал, что ее соседи собираются на той неделе уехать. Тогда она останется вдвоем с горничной.
   
— Вот как? Ладно, завтра поговорю с ней и об этом. Я снова закрыл рисунок на полочке телефонной книгой:
   
— Вы думаете, что она… что может повториться такой припадок?
   
Жаффе чуть помедлил с ответом.
   
— Конечно, это возможно, — сказал он, — но маловероятно. Скажу вам точнее, когда подробно осмотрю ее. Я вам позвоню.
   
— Да, спасибо.
   
Я повесил трубку. Выйдя из будки, я постоял еще немного на улице. Было пыльно и душно. Потом я пошел домой.
   * * *
   
В дверях я столкнулся с фрау Залевски. Она вылетела из комнаты фрау Бендер, как пушечное ядро. Увидев меня, она остановилась:
   
— Что, уже приехали?
   
— Как видите. Ничего нового?
   
— Ничего. Почты никакой… А фрау Бендер выехала.
   
— Бог как? Почему же?
   
Фрау Залевски уперлась руками в бёдра:
   
— Потому что везде есть негодяи. Она отправилась в христианский дом презрения, прихватив с собой кошку и капитал в целых двадцать шесть марок.
   
Она рассказала, что приют, в котором фрау Бендер ухаживала за младенцами, обанкротился. Священник, возглавлявший его, занялся биржевыми спекуляциями и прогорел на них. Фрау Бендер уволили, не выплатив ей жалованья за два месяца.
   
— Она нашла себе другую работу? — спросил я, не подумав.
   
Фрау Залевски только посмотрела на меня.
   
— Ну да, конечно не нашла, — сказал я.
   
— Я ей говорю: оставайтесь здесь, с платой за квартиру успеется. Но она не захотела.
   
— Бедные люди в большинстве случаев честны, — сказал я. — Кто поселится в ее комнате?
   
— Хассе. Она им обойдется дешевле. — А с их прежней комнатой что будет?
   
Она пожала плечами:
   
— Посмотрим. Больших надежд на новых квартирантов у меня нет.
   
— Когда она освободится?
   
— Завтра. Хассе уже переезжают.
   
Мне вдруг пришла в голову мысль.
   
— А сколько стоит эта комната? — спросил я.
   
— Семьдесят марок.
   
— Слишком дорого.
   
— По утрам кофе, две булочки и большая порция масла.
   
— Тогда это тем более дорого. От кофе, который готовит Фрида, я отказываюсь. Вычтите стоимость завтраков. Пятьдесят марок, и ни пфеннига больше.
   
— А вы разве хотите ее снять? — спросила фрау Залевски.
   
— Может быть.
   
Я пошел в свою комнату и внимательно осмотрел дверь, соединявшую ее с комнатой Хассе. Пат в пансионе фрау Залевски! Нет, это плохо придумано. И всё же я постучался к Хассе.
   
В полупустой комнате перед зеркалом сидела фрау Хассе и пудрилась. На ней была шляпа.
   
Я поздоровался с ней, разглядывая комнату. Оказалось, что она больше, чем я думал. Теперь, когда часть мебели вынесли, это было особенно заметно. Одноцветные светлые обои почти новые, двери и окна свежевыкрашены; к тому же, очень большой и приятный балкон.
   
— Вероятно, вы уже знаете о его новой выдумке, — сказала фрау Хассе. — Я должна переселиться в комнату напротив, где жила эта знаменитая особа! Какой позор.
   
— Позор? — спросил я.
   
— Да, позор, — продолжала она взволнованно. — Вы ведь знаете, что мы не переваривали друг друга, а теперь Хассе заставляет меня жить в ее комнате без балкона и с одним окном. И всё только потому, что это дешевле! Представляете себе, как она торжествует в своем доме презрения!
   
— Не думаю, чтобы она торжествовала!
   
— Нет, торжествует, эта так называемая нянечка, ухаживающая за младенцами, смиренная голубица, прошедшая сквозь все огни и воды! А тут еще рядом эта кокотка, эта Эрна Бениг! И кошачий запах!
   
Я изумленно взглянул на нее. Голубица, прошедшая сквозь огни и воды! Как это странно: люди находят подлинно свежие и образные выражения только когда ругаются. Вечными и неизменными остаются слова любви, но как пестра и разнообразна шкала ругательств!
   
— А ведь кошки очень чистоплотные и красивые животные, — сказал я. — Кстати, я только что заходил в эту комнату. Там не пахнет кошками.
   
— Да? — враждебно воскликнула фрау Хассе и поправила шляпку. — Это, вероятно, зависит от обоняния. Но я и но подумаю заниматься этим переездом, пальцем не шевельну! Пускай себе сам перетаскивает мебель! Пойду погуляю! Хоть это хочу себе позволить при такой собачьей жизни!
   
Она встала. Ее расплывшееся лицо дрожало от бешенства, и с него осыпалась пудра. Я заметил, что она очень ярко накрасила губы и вообще расфуфырилась вовсю. Когда она прошла мимо меня, шурша платьем, от нее пахло, как от целого парфюмерного магазина.
   
Я озадаченно поглядел ей вслед. Потом опять подробно осмотрел комнату, прикидывая, как бы получше расставить мебель Пат. Но сразу же отбросил эти мысли. Пат здесь, всегда здесь, всегда со мной, — этого я не мог себе представить! Будь она здорова, мне такая мысль вообще бы в голову не пришла. Ну, а если всё-таки… Я отворил дверь на балкон и измерил его, но одумался, покачал головой и вернулся к себе.
   * * *
   
Когда я вошел к Пат, она еще спала. Я тихонько опустился в кресло у кровати, но она тут же проснулась.
   
— Жаль, я тебя разбудил, — сказал я.
   
— Ты всё время был здесь? — спросила она.
   
— Нет. Только сейчас вернулся.
   
Она потянулась и прижалась лицом к моей руке:
   
— Это хорошо. Не люблю, чтобы на меня смотрели, когда я сплю!
   
— Это я понимаю. И я не люблю. Я и не собирался подглядывать за тобой. Просто не хотел будить. Не поспать ли тебе еще немного? — Нет, я хорошо выспалась. Сейчас встану. Пока она одевалась, я вышел в соседнюю комнату. На улице становилось темно. Из полуоткрытого окна напротив доносились квакающие звуки военного марша. У патефона хлопотал лысый мужчина в подтяжках. Окончив крутить ручку, он принялся ходить взад и вперед по комнате, выполняя в такт музыке вольные движения. Его лысина сияла в полумраке, как взволнованная луна. Я равнодушно наблюдал за ним. Меня охватило чувство пустоты и печали.
   
Вошла Пат. Она была прекрасна и свежа. От утомления и следа не осталось.
   
— Ты блестяще выглядишь, — удивленно сказал я.
   
— Я и чувствую себя хорошо, Робби. Как будто проспала целую ночь. У меня всё быстро меняется.
   
— Да, видит бог. Иногда так быстро, что и не уследить.
   
Она прислонилась к моему плечу и посмотрела на меня:
   
— Слишком быстро, Робби?
   
— Нет. Просто я очень медлительный человек. Правда, я часто бываю не в меру медлительным, Пат? Она улыбнулась:
   
— Что медленно — то прочно. А что прочно — хорошо.
   
— Я прочен, как пробка на воде.
   
Она покачала головой:
   
— Ты гораздо прочнее, чем тебе кажется. Ты вообще не знаешь, какой ты. Я редко встречала людей, которые бы так сильно заблуждались относительно себя, как ты.
   
Я отпустил ее.
   
— Да, любимый, — сказала она и кивнула головой, — это действительно так. А теперь пойдем ужинать.
   
— Куда же мы пойдем? — спросил я.
   
— К Альфонсу. Я должна увидеть всё это опять. Мне кажется, будто я уезжала на целую вечность.
   
— Хорошо! — сказал я. — А аппетит у тебя соответствующий! К Альфонсу надо приходить очень голодными.
   
Она рассмеялась:
   
— У меня зверский аппетит.
   
— Тогда пошли!
   
Я вдруг очень обрадовался.
   * * *
   
Наше появление у Альфонса оказалось сплошным триумфом. Он поздоровался с нами, тут же исчез и вскоре вернулся в белом воротничке и зеленом в крапинку галстуке. Даже ради германского кайзера он бы так не вырядился. Он и сам немного растерялся от этих неслыханных признаков декаданса.
   
— Итак, Альфонс, что у вас сегодня хорошего? — спросила Пат и положила руки на стол.
   
Альфонс осклабился, чуть открыл рот и прищурил глаза:
   
— Вам повезло! Сегодня есть раки!
   
Он отступил на шаг, чтобы посмотреть, какую это вызвало реакцию. Мы, разумеется, были потрясены.
   
— И, вдобавок, найдется молодое мозельское вино, — восхищенно прошептал он и отошел еще на шаг. В ответ раздались бурные аплодисменты, они послышались и в дверях. Там стоял последний романтик с всклокоченной желтой копной волос, с опаленным носом и, широко улыбаясь, тоже хлопал в ладоши.
   
— Готтфрид! — вскричал Альфонс. — Ты? Лично? Какой день! Дай прижать тебя к груди!
   
— Сейчас ты получишь удовольствие, — сказал я Пат. Они бросились друг другу в объятия. Альфонс хлопал Ленца по спине так, что звенело, как в кузне.
   
— Ганс, — крикнул он затем кельнеру, — принеси нам "Наполеон"!
   
Он потащил Готтфрида к стойке. Кельнер принес большую запыленную бутылку. Альфонс налил две рюмки:
   
— Будь здоров, Готтфрид, свинья ты жареная, черт бы тебя побрал!
   
— Будь здоров, Альфонс, старый каторжник!
   
Оба выпили залпом свои рюмки.
   
— Первоклассно! — сказал Готтфрид. — Коньяк для мадонн!
   
— Просто стыдно пить его так! — подтвердил Альфонс.
   
— А как же пить его медленно, когда так радуешься! Давай выпьем еще по одной! — Ленц налил снова и поднял рюмку. — Ну ты, проклятая, неверная тыква! — захохотал он. — Мой любимый старый Альфонс!
   
У Альфонса навернулись слёзы на глаза. — Еще по одной, Готтфрид! — сказал он, сильно волнуясь.
   
— Всегда готов! — Ленц подал ему рюмку. — От такого коньяка я откажусь не раньше, чем буду валяться на полу и не смогу поднять головы!
   
— Хорошо сказано! — Альфонс налил по третьей. Чуть задыхаясь, Ленц вернулся к столику. Он вынул часы:
   
— Без десяти восемь ситроэн подкатил к мастерской. Что вы на это скажете?
   
— Рекорд, — ответила Пат. — Да здравствует Юпп! Я ему тоже подарю коробку сигарет.
   
— А ты за это получишь лишнюю порцию раков! — заявил Альфонс, не отступавший ни на шаг от Готтфрида. Потом он раздал нам какие-то скатёрки. — Снижайте пиджаки и повяжите эти штуки вокруг шеи. Дама не будет возражать, не так ли?
   
— Считаю это даже необходимым, — сказала Пат. Альфонс обрадованно кивнул головой:
   
— Вы разумная женщина, я знаю. Раки нужно есть с вдохновением, не боясь испачкаться. — Он широко улыбнулся. — Вам я, конечно, дам нечто поэлегантнее.
   
Кельнер Ганс принес белоснежный кухонный халат. Альфонс развернул его и помог Пат облачиться.
   
— Очень вам идет, — сказал он одобрительно.
   
— Крепко, крепко! — ответила она смеясь.
   
— Мне приятно, что вы это запомнили, — сказал Альфонс, тая от удовольствия.
   
— Душу мне согреваете.
   
— Альфонс! — Готтфрид завязал скатёрку на затылке так, что кончики торчали далеко в стороны. — Пока что всё здесь напоминает салон для бритья.
   
— Сейчас всё изменится. Но сперва немного искусства.
   
Альфонс подошел к патефону. Вскоре загремел хор пилигримов из «Тангейзера». Мы слушали и молчали.
   
Едва умолк последний звук, как отворилась дверь из кухни и вошел кельнер Ганс, неся миску величиной с детскую ванну. Она была полна дымящихся раков. Кряхтя от натуги, он поставил ее на стол.
   
— Принеси салфетку и для меня, — сказал Альфонс.
   
— Ты будешь есть с нами? Золотко ты мое! — воскликнул Ленц. — Какая честь!
   
— Если дама не возражает. — Напротив, Альфонс!
   
Пат подвинулась, и он сел возле нее.
   
— Хорошо, что я сижу рядом с вами, — сказал он чуть растерянно. — Дело в том, что я расправляюсь с ними довольно быстро, а для дамы это весьма скучное занятие.
   
Он выхватил из миски рака и с чудовищной быстротой стал разделывать его для Пат. Он действовал своими огромными ручищами так ловко и изящно, что Паг оставалось только брать аппетитные куски, протягиваемые ей на вилке, и съедать их.
   
— Вкусно? — спросил он.
   
— Роскошно! — Она подняла бокал. — За вас, Альфонс.
   
Альфонс торжественно чокнулся с ней и медленно выпил свой бокал. Я посмотрел на нее. Мне не хотелось, чтобы она пила спиртное. Она почувствовала мой взгляд.
   
— За тебя, Робби, — сказала она.
   
Она сияла очарованием и радостью.
   
— За тебя, Пат, — сказал я и выпил.
   
— Ну, не чудесно ли здесь? — спросила она, всё еще глядя на меня.
   
— Изумительно! — Я снова налил себе. — Салют, Пат! Ее лицо просветлело:
   
— Салют, Робби! Салют, Готтфрид!
   
Мы выпили.
   
— Доброе вино! — сказал Ленц.
   
— Прошлогодний "Граахский Абтсберг", — объяснил Альфонс. — Рад; что ты оценил его!
   
Он взял другого рака и протянул Пат раскрытую клешню.
   
Она отказалась:
   
— Съешьте его сами, Альфонс, а то вам ничего не достанется.
   
— Потом. Я ем быстрее всех вас. Наверстаю.
   
— Ну, хорошо. — Она взяла клешню. Альфонс таял от удовольствия и продолжал угощать ее. Казалось, что старая огромная сова кормит птенчика в гнезде.
   * * *
   
Перед уходом мы выпили еще по рюмке «Наполеона». Потом стали прощаться с Альфонсом. Пат была счастлива. — Было чудесно! — сказала она, протягивая Альфонсу руку. — Я вам очень благодарна, Альфонс. Правда, всё было чудесно!
   
Альфонс что-то пробормотал и поцеловал ей руку. Ленц так удивился, что глаза у него полезли на лоб.
   
— Приходите поскорее опять, — сказал Альфонс. — И ты тоже, Готтфрид.
   
На улице под фонарем стоял наш маленький, всеми покинутый ситроэн.
   
— О! — воскликнула Пат. — Ее лицо исказила судорога.
   
— После сегодняшнего пробега я окрестил его Геркулесом! — Готтфрид распахнул дверцу. — Отвезти вас домой?
   
— Нет, — сказала Пат.
   
— Я так и думал. Куда же нам поехать?
   
— В бар. Или не стоит, Робби? — Она повернулась ко мне.
   
— Конечно, — сказал я. — Конечно, мы еще поедем в бар.
   
Мы не спеша поехали по улицам. Был теплый и ясный вечер. На тротуарах перед кафе сидели люди. Доносилась музыка. Пат сидела возле меня. Вдруг я подумал — не может она быть больна. От этой мысли меня обдало жаром. Какую-то минуту я считал ее совсем здоровой.
   
В баре мы застали Фердинанда и Валентина. Фердинанд был в отличном настроении. Он встал и пошел навстречу Пат:
   
— Диана, вернувшаяся из лесов под родную сень…
   
Она улыбнулась. Он обнял ее за плечи:
   
— Смуглая отважная охотница с серебряным луком! Что будем пить?
   
Готтфрид отстранил руку Фердинанда.
   
— Патетические люди всегда бестактны, — сказал он. — Даму сопровождают двое мужчин. Ты, кажется, не заметил этого, старый зубр!
   
— Романтики — всего лишь свита. Они могут следовать, но не сопровождать, — невозмутимо возразил Грау.
   
Ленц усмехнулся и обратился к Пат:
   
— Сейчас я вам приготовлю особую смесь. Коктейль «колибри», бразильский рецепт.