1 2 3 4 5 6 7 
– И   к тому же это величайший позор.      

Жоссеран   смотрел на нее, смотрел на дочь, шевеля губами, но не произнося ни слова; всем   своим видом смертельно измученного человека он как бы взывал к ним, умоляя прекратить   это жестокое объяснение. Но Берта, обычно покорявшаяся насилию, обиделась на   поучения матери. Она даже возмутилась под конец, она не понимала своей вины,   так как ее приучали лишь к одному – стремиться поскорее выйти замуж.      

– Черт   возьми, – сказала она, опершись локтями на стол, – незачем было   выдавать меня за человека, которого я не любила… А теперь я его ненавижу и   сошлась с другим.      

Она   продолжала говорить, раскрывая в коротких, отрывистых фразах всю историю своего   замужества: три зимы, проведенные в погоне за мужчиной; молодые люди всех мастей,   в чьи объятия ее толкали; неудачи, которые она терпела в торговле своим телом   на этих своего рода узаконенных панелях, какими являются буржуазные гостиные;   затем ухищрения, которым матери обучают дочерей-бесприданниц, целый курс   пристойного и дозволенного разврата – прикосновения во время танцев, пожатия   ручек втихомолку за дверьми, бесстыдство невинности, рассчитанное на аппетиты   простаков; затем муж, добытый в один прекрасный вечер так, как добывают мужчин   уличные женщины, муж, подцепленный за портьерой, возбужденный и попавшийся в   ловушку в пылу безудержного желания.      

– Короче   говоря, он мне надоел, и я ему надоела, – объявила Берта. – Я тут ни   при чем, у нас просто нет общего языка… Уже наутро после свадьбы он ходил с   таким видом, словно мы его надули; да, он был холоден, мрачен, как в те дни,   когда у него расстраивается какая-нибудь сделка… И мне он показался совсем   неинтересным… Право! Как будто нельзя ждать от замужества большего   удовольствия! Вот так оно и началось. Ну и пусть, все равно это должно было   случиться! Еще неизвестно, кто тут больше виноват.      

Она   замолчала, а потом добавила с глубоким убеждением:      

– Ах,   мама, как я теперь понимаю тебя! Помнишь, когда ты говорила, что больше не   можешь выдержать!      

Г-жа   Жоссеран уже несколько минут стояла и слушала ее, остолбенев от возмущения.      

– Я?   Я это говорила? – воскликнула она.      

Но Берту   уже нельзя было остановить.      

– Ты   говорила это двадцать раз… Да и я хотела бы видеть тебя на моем месте. Огюст не   такой добряк, как папа. Вы бы уже через неделю передрались из-за денег… Вот   этот человек сразу же заставил бы тебя сказать, что мужчины только на то и   годны, чтобы водить их за нос!      

– Я?   Я это говорила? – повторяла взбешенная мать.      

И она   двинулась к дочери с таким угрожающим видом, что отец протянул к ним руки   молитвенным жестом, как бы прося пощады. Громкие возгласы обеих женщин беспрерывно   поражали его в самое сердце; он чувствовал, как при каждом новом ударе его рана   все увеличивается. Слезы брызнули у него из глаз.      

– Прекратите,   сжальтесь надо мной! – пролепетал он.      

– О   нет, это просто чудовищно! – еще громче продолжала г-жа Жоссеран. –   Теперь она изволит приписывать мне свое бесстыдство! Скоро окажется, что   изменяла ее мужу я, вот увидите! Стало быть, я виновата? Выходит, что так…   Виновата я?      

Берта не   снимала локтей со стола, бледная, но полная решимости.      

– Конечно,   если бы ты воспитала меня иначе…      

Она не   успела договорить. Мать со всего размаху дала ей пощечину, да такую, что Берта   ткнулась носом в клеенку. У г-жи Жоссеран чесались руки еще со вчерашнего дня,   эта пощечина все время готова была сорваться, как в далекие времена детства   Берты, когда та, бывало, оскандалится во сне.      

– На! –   воскликнула мать. – Получай за твое воспитание! Да твоему мужу надо было   убить тебя!      

Молодая   женщина, не поднимая головы, рыдала, прижавшись щекой к руке. Она забыла о том,   что ей двадцать четыре года, эта пощечина напомнила ей былые пощечины, к ней   вернулось ее прошлое, полное трусливого лицемерия. Ее решимость взрослого,   самостоятельного человека растворилась в тяжком горе маленькой девочки.      

Когда   отец услыхал ее рыдания, он страшно взволновался. Он встал наконец, не помня   себя, и оттолкнул мать.      

– Вы,   видимо, обе хотите убить меня… Скажите, что же мне, становиться перед вами на   колени? – произнес он.      

Г-жа   Жоссеран отвела душу, ей нечего было больше добавить; она уже удалялась в   царственном безмолвии, когда, распахнув дверь, обнаружила за ней Ортанс,   которая подслушивала. Тут последовал новый взрыв.      

– А-а,   ты слушала все эти мерзости! Одна делает черт знает что, другая это смакует:   славная парочка, ничего не скажешь! Боже милосердный, кто же вас воспитывал?      

Ортанс   как ни в чем не бывало вошла в комнату.      

– Зачем   мне нужно было подслушивать, когда вы кричите на весь дом? Служанка на кухне   помирает со смеху… К тому же в моем возрасте уже выходят замуж, я могу знать   все.      

– Ты   имеешь в виду Вердье, да? – с горечью произнесла мать. – Вот как ты   меня утешаешь, и ты тоже… Теперь ты ждешь смерти маленького ребенка. Придется   тебе подождать, мне сказали, что он жив, здоров и хорошо упитан. Так тебе и   надо.      

Худощавое   лицо молодой девушки пожелтело от злости.      

– Если   он жив, здоров и хорошо упитан, Вердье может спокойно бросить его, – произнесла   она сквозь зубы. – И я заставлю Вердье бросить этого ребенка раньше, чем   вы думаете, чтобы вам всем досадить… Да, да, я выйду замуж без вашей помощи.   Браки, которые ты стряпаешь, как видно, не очень-то прочны!      

И, видя,   что мать направилась к ней, Ортанс добавила:      

– Тише,   тише, не забывай, что я не позволю бить себя по щекам. Берегись!      

Они   пристально смотрели друг на друга, и г-жа Жоссеран сдалась первая, скрывая свое   отступление под маской презрительного превосходства. Но отцу показалось, что   схватка возобновляется. И тогда, окруженный этими тремя женщинами, видя, что и   мать и дочери, которые были для него самыми дорогими существами, готовы теперь   перегрызть друг другу глотки, он почувствовал, что весь его мир рушится у него   под ногами, и, уйдя в свою комнату, забился там в угол, словно пораженный   насмерть; он хотел умереть в одиночестве.      

– Я   не могу больше, не могу… – повторял он, рыдая.      

В   столовой снова наступила тишина. Берта, все еще прижимаясь щекой к руке, вздрагивая   от всхлипываний, начала понемногу успокаиваться. Ортанс с невозмутимым видом   уселась на другом конце стола, намазывая маслом остатки гренков, чтобы прийти в   себя. Потом она стала изводить сестру тоскливыми рассуждениями: жизнь у них   становится невыносимой, она предпочла бы, на месте Берты, получать затрещины от   мужа, чем от матери, это более естественно; впрочем, сама она, когда выйдет за   Вердье, выставит мать, не стесняясь, за дверь, чтобы у нее в доме не бывало   подобных сцен. В это время явилась Адель убирать со стола; но Ортанс продолжала   говорить, уверяя, что им могут отказать от квартиры, если это повторится.   Служанка разделяла ее мнение; ей пришлось закрыть окно в кухне, потому что Лиза   и Жюли уже навострили уши. Вдобавок эта история казалась Ад ел и очень   забавной, она до сих пор смеялась: госпоже Берте здорово попало; не так велика   беда, как говорят, но госпожа Берта пострадала, однако, больше всех. Затем,   повернув свой объемистый корпус, Адель глубокомысленно изрекла: в конце концов   в доме никому нет до них дела, жизнь идет своим чередом, через неделю никто и   не вспомнит о госпоже Берте с ее двумя господчиками. Ортанс, одобрительно   кивая, прервала ее, чтобы пожаловаться на отвратительный привкус масла. Чего ж   вы хотите? Масло по двадцать два су, конечно, это просто отрава. И так как оно   оставляло на дне кастрюль вонючий осадок, служанка считала, что покупать его   даже неэкономно. Но тут до них внезапно донесся глухой стук, отдаленное   сотрясение пола; все три насторожились.      

Испуганная   Берта подняла, наконец, голову.      

– Что   это такое? – спросила она.      

– Может   быть, это ваша матушка и та дама в гостиной, – предположила Адель.      

Г-жа   Жоссеран, проходя по гостиной, вздрогнула от неожиданности. Там одиноко сидела   какая-то женщина.      

– Как!   Это все еще вы? – воскликнула хозяйка дома, узнав г-жу Дамбревиль, о   которой она совсем забыла.      

Но та не   шевелилась. Семейные ссоры, громкие крики, хлопанье дверей, очевидно, так мало   затронули, ее, что она ни о чем даже не подозревала. Г-жа Дамбревиль сидела неподвижно,   устремив взгляд в пространство, всецело поглощенная своей безумной любовью. Но   тем не менее она была полна внутреннего возбуждения, советы матери Леона   потрясли ее, она решилась купить дорогой ценой жалкие остатки счастья.      

– Слушайте, –   грубо продолжала г-жа Жоссеран, – вы же не можете ночевать здесь… Мой сын   прислал записку, он не придет сегодня.      

Тогда   г-жа Дамбревиль заговорила заплетающимся от долгого молчания языком, как будто   проснувшись:      

– Я   ухожу, извините меня… И передайте ему от моего имени, что я все это обдумала и   что я согласна… Да, я подумаю еще и, может быть, женю его на Раймонде, если уж   так надо… Но это я, я отдаю ее Леону и хочу, чтобы он пришел попросить ее руки   у меня, у меня одной, слышите? О, пусть он только вернется, пусть он вернется!      

В ее   голосе звучала страстная мольба. Затем она добавила, понизив голос, упрямо, как   женщина, которая, пожертвовав всем, цепляется за последнее, что ей остается.      

– Он   женится на ней, но будет жить у нас… Иначе из этого брака ничего не выйдет. Я   предпочитаю потерять его.      

И она   ушла. Г-жа Жоссеран стала вновь обворожительно любезна. В прихожей у нее   нашлись слова утешения, она обещала сегодня же вечером прислать к г-же   Дамбревиль своего сына покорным и нежным, утверждая, что он будет счастлив,   если ему придется жить у тещи. Закрыв дверь за посетительницей, мать подумала с   ласковым сочувствием:      

– Бедный   мальчик! Она его заставит дорого заплатить за все!      

Но в   этот момент она тоже услыхала глухой стук, от которого задрожал пол. Что там   такое? Очевидно, Адель бьет посуду, ну что за растяпа! Г-жа Жоссеран кинулась в   столовую, закричав дочерям:      

– В   чем дело? Сахарница упала?      

– Нет,   мама… Мы сами не знаем.      

Она   обернулась, ища взглядом служанку, и увидела, что та прислушивается к чему-то у   двери в спальню.      

– Что   ты тут делаешь? – крикнула г-жа Жоссеран. – У тебя на кухне все летит   с грохотом, а ты здесь подсматриваешь за хозяином. Да, да, начинают с   чернослива, а кончают совсем другим. Мне уже давно не нравятся твои повадки, от   тебя так и разит мужчиной, моя милая.      

Служанка   глядела на нее, выпучив глаза.      

– Да   не в этом дело, – перебила она хозяйку. – По-моему, хозяин упал там,   в комнате.      

– Боже   мой, она права! – воскликнула Берта, бледнея. – Действительно, и мне   показалось, что кто-то упал.      

Они   вошли в спальню. Жоссеран лежал на полу, у кровати, в полуобморочном состоянии;   падая, он ударился головой о стул, тонкая струйка крови сочилась из правого   уха. Мать, обе дочери, служанка окружили его, стали осматривать. Одна Берта   плакала, снова содрогаясь от рыданий, – она все еще не могла успокоиться   после той пощечины. А когда они попытались вчетвером приподнять его, чтобы   уложить на кровать, они услыхали, как он прошептал:      

– Кончено…   Они меня убили.      

 XVII      

       

Шли   месяцы, наступила весна. На улице Шуазель толковали о том, что Октав в скором   времени женится на г-же Эдуэн.      

В   действительности же события развертывались не так быстро. Октав снова занял   свое место в «Дамском счастье»; круг его обязанностей с каждым днем расширялся.   После смерти мужа г-жа Эдуэн не могла одна справляться со всеми делами, которых   становилось все больше и больше; ее дядя, старик Делез, прикованный к креслу   ревматизмом, ни в чем не помогал ей, и поэтому вышло как бы само собой, что   деятельный молодой человек, обуреваемый жаждой вести торговлю крупного   масштаба, за короткий срок стал играть в предприятии роль первостепенной   важности. К тому же, продолжая досадовать на глупую любовную историю с Бертой,   он больше не стремился преуспевать с помощью женщин и даже опасался их. Октав   полагал, что лучше он, не ускоряя событий, постарается прежде всего стать компаньоном   г-жи Эдуэн, а там уже начнет ворочать миллионами. Помня свою смехотворную   неудачу с хозяйкой, он теперь обращался с ней, как с мужчиной, а она иного и не   хотела. После этого они очень сблизились. Заперев дверь, они сидели часами в   маленькой комнате позади магазина.      

Когда-то   Октав, поклявшись самому себе, что соблазнит г-жу Эдуэн, составил целый   стратегический план и следовал ему, стараясь извлечь для себя выгоду из ее пристрастия   к коммерции, нашептывая ей на ушко заманчивые цифры, поджидая удачной выручки,   чтобы воспользоваться благодушным настроением хозяйки. Теперь же он держал себя   с ней совсем просто, без хитроумных расчетов, целиком поглощенный своим делом.   Он даже перестал желать ее, хотя и не забыл легкого трепета, пробегавшего по ее   телу, когда она, склонившись к нему на грудь, вальсировала с ним на свадьбе   Берты. Может быть, она и любила его тогда. Во всяком случае, лучше было   сохранять их нынешние отношения; г-жа Эдуэн справедливо говорила, что торговый   дом требует большого порядка, и было бы нелепо стремиться к тому, что   непрестанно отвлекало бы их от дела.      

Проверив   книги и обдумав заказы, они часто засиживались за маленькой конторкой. Октав   возвращался к своим мечтам о расширении предприятия. Он уже осторожно расспросил   владельца соседнего дома, и оказалось, что тот охотно его продаст; надо будет   отказать от помещения хозяину игрушечной мастерской и торговцу зонтами и   открыть там специальный отдел шелков. Г-жа Эдуэн слушала его очень серьезно, но   еще не решалась идти на риск. Однако она проникалась все большим уважением к   коммерческим способностям Октава, находя в нем такие же, как у себя, силу воли   и деловитость, обнаружив под его галантными манерами обходительного продавца   солидную и практическую хватку. Кроме того, в нем чувствовалась такая пылкость,   такая смелость, которых в ней не было совсем и которые ее волновали. Он   проявлял фантазию в области коммерции – единственный вид фантазии, способный   смутить покой г-жи Эдуэн. Октав становился ее властителем.      

Наконец   однажды вечером, когда они сидели рядом перед грудой счетов, под жарким   пламенем газового рожка, г-жа Эдуэн неторопливо произнесла:      

– Господин   Октав, я говорила с дядюшкой. Он согласен, мы купим дом. Только…      

– Значит,   Вабры вылетят в трубу! – радостно перебил ее Октав.      

Она   улыбнулась и укоризненно прошептала: – Вы их так ненавидите? Это нехорошо,   вам-то меньше всего пристало желать им зла.      

Она еще   ни разу не заговаривала с ним о его любовной истории. Услыхав неожиданный   намек, Октав очень смутился, сам не зная почему. Он покраснел и начал ей что-то   объяснять, запинаясь.      

– Не   надо, это меня не касается, – все еще улыбаясь, спокойно продолжала   она. – Прошу прощения, это вырвалось у меня нечаянно, я дала себе слово   никогда не говорить с вами о том, что у вас произошло… Вы молоды, и если   женщины идут вам навстречу, пусть пеняют на себя, не так ли? А раз уж замужние   женщины сами не могут себя уберечь, их должны оберегать мужья.      

Когда   Октав понял, что г-жа Эдуэн не сердится, у него отлегло от сердца. Он часто   опасался, как бы она не охладела к нему, узнав о его былой связи.      

– Вы   перебили меня, господин Октав! – снова серьезно заговорила она. – Я   собиралась сказать, что если я куплю соседний дом и таким образом удвою размеры   своих торговых операций, я не смогу оставаться одна во главе дела… Мне придется   вновь выйти замуж.      

Октав   был ошеломлен. Как! У нее уже есть муж на примете, а он ничего и не подозревает!   Он сразу почувствовал шаткость своего положения.      

– Дядюшка   сам сказал мне об этом… – продолжала г-жа Эдуэн. – О, ничего спешного   здесь нет. Я ношу траур всего восемь месяцев, надо подождать до осени. Конечно,   в торговле приходится забывать о сердце и думать лишь о том, чего требуют   обстоятельства… Тут решительно необходим мужчина.      

Она   обсуждала свой план так же солидно, как всякое другое дело. Октав смотрел на   г-жу Эдуэн: это была красивая, здоровая женщина, ее матово-белое лицо с   правильными чертами обрамляли волны тщательно уложенных черных волос. И он   пожалел, что еще раз не попытался стать ее любовником, после того как она   овдовела.      

– Вопрос   во всяком случае серьезный, – пробормотал он, – его надо как следует   обдумать.      

Разумеется,   она совершенно согласна с ним. И она заговорила о своем возрасте:      

– Я   уже стара, я на пять лет старше вас, господин Октав…      

Потрясенный   Октав не дал ей закончить; он понял ее и, схватив за руки, несколько раз   повторил:      

– О,   сударыня… О, сударыня…      

Но г-жа   Эдуэн высвободила руки и встала. Она прикрутила газ.      

– Нет,   на сегодня довольно… Вам приходят в голову отличные мысли, и было вполне   естественным подумать о том, чтобы именно вы привели их в исполнение. Но тут   есть некоторые досадные помехи, над всем этим планом нужно как следует   поразмыслить. Я знаю, что вы в сущности очень серьезный человек. Подумайте же   над моим планом, подумаю еще над ним и я. Потому я вам и сообщила о нем. Мы   вернемся когда-нибудь к этому разговору.      

Тем дело   пока и кончилось. В магазине все шло своим обычным порядком. Поскольку г-жа   Эдуэн, улыбаясь, по-прежнему сохраняла спокойствие, ничем не проявляя нежных   чувств, Октав вначале притворился невозмутимым, а под конец, заразившись ее   примером, и в самом деле пришел в состояние приятной уравновешенности, всецело   полагаясь на закономерное течение событий. Г-жа Эдуэн охотно повторяла, что все   разумное приходит само собой, и потому никогда не следует спешить. Ее ничуть не   трогали сплетни о ее близости с молодым человеком, которые уже начали   распространяться. Оба они спокойно выжидали.      

На улице   Шуазель весь дом был готов поклясться, что этот брак – дело решенное. Октав   выехал из своей комнаты и поселился на улице Нев-Сент-Огюстен, неподалеку от   «Дамского счастья». Он уже никого не посещал, ни Кампардонов, ни Дюверье,   возмущенных его скандальными любовными похождениями. Даже Гур, завидев Октава,   прикидывался, будто не узнает его, чтобы не кланяться. Только Мари да г-жа   Жюзер, встретив его утром на одной из соседних улиц, заходили с ним на минуту в   какой-нибудь подъезд перекинуться несколькими словами; г-жа Жюзер, которая с   жадным любопытством расспрашивала Октава о г-же Эдуэн, добивалась, чтобы он   зашел к ней посидеть и поболтать на эту тему; Мари, в полном отчаянии от новой   беременности, рассказывала ему об изумлении Жюля и об ужасном гневе ее   родителей. Затем, когда слух о женитьбе Октава приобрел реальные основания,   молодой человек был немало удивлен глубоким поклоном, который ему отвесил Гур.   Кампардон, еще не примирившийся с Октавом, тем не менее дружески кивнул ему   однажды с противоположного тротуара, а Дюверье, зайдя как-то вечером купить   перчатки, был с ним очень любезен. Весь дом мало-помалу забывал грехи Октава.      

К тому   же в доме опять безраздельно господствовал добропорядочно-буржуазный образ   жизни. За дверьми красного дерева разверзались все новые бездны добродетели; важное   лицо с четвертого этажа приезжало раз в неделю поработать ночью; когда г-жа   Кампардон номер два проходила по дому, от нее так и веяло строгостью принципов;   служанки щеголяли передниками ослепительной белизны; в теплой тишине лестницы   на всех этажах слышались только фортепьяно; повсюду звучали одни и те же   вальсы, доносясь как бы издалека, напоминая хоралы.      

И все же   чувство тревоги, вызванное нарушением супружеской верности, не исчезало; его не   испытывали люди, лишенные воспитания, но особы с утонченной нравственностью   чувствовали себя весьма неприятно. Огюст упрямо не желал принимать обратно   жену, а пока Берта продолжала жить у родителей, о скандале нельзя было забыть,   от него оставались достаточно ощутимые последствия. Впрочем, никто из жильцов   не рассказывал во всеуслышание подлинной истории, которая поставила бы всех в   неловкое положение; с общего молчаливого согласия было решено, что разлад между   Огюстом и Бертой произошел из-за десяти тысяч франков – обыкновенная ссора   из-за денег, вполне пристойная. Таким образом, можно теперь говорить о ней при   барышнях. Заплатят родители или не заплатят? И драма чрезвычайно упрощалась; ни   один из обитателей их квартала не удивлялся я не возмущался при мысли о том,   что денежный вопрос может довести супругов до пощечин. Однако этот негласный   уговор благовоспитанных людей ничего, по существу, не менял и, несмотря на   показное спокойствие перед лицом такого несчастья, жильцы дома мучительно   страдали, уязвленные в своем чувстве собственного достоинства.      

Эта   нежданно-негаданно свалившаяся беда, которой конца не было, особенно угнетала   Дюверье как домовладельца. С некоторых пор Кларисса стала так терзать его, что   он даже приходил иногда выплакаться к жене. Но скандальная история с изменой   Берты тоже поразила его в самое сердце; он уверял, что видит, как прохожие   окидывают взглядом дом, который его тесть и он столь любовно украшали всеми   домашними добродетелями. Так дольше продолжаться не могло, и Дюверье говорил,   что ему необходимо, для спасения своей чести, как-то очистить атмосферу в доме.   Поэтому он усиленно уговаривал Огюста помириться с женой, хотя бы во имя   общественной благопристойности. Однако тот, как на грех, продолжал   упорствовать: его злобу еще больше разжигали Теофиль и Валери, окончательно обосновавшиеся   в кассе и очень довольные развалом его семьи. Но так как дела в Лионе принимали   плохой оборот и магазин шелковых изделий начал приходить в упадок из-за   отсутствия средств, советнику пришла в голову весьма практическая мысль.   Жоссераны, вероятно, страстно желают избавиться от своей дочери; надо сказать   им, что муж согласен взять ее обратно, но при условии, что они выплатят ему   пятьдесят тысяч франков приданого. Может быть, дядюшка Башелар, по их   настоянию, даст, наконец, эту сумму. Сначала Огюст и слышать не хотел о   подобной комбинации; даже если ему дадут сто тысяч, и то он будет считать себя   обобранным. Но потом его стали сильно тревожить апрельские платежи, и он   поддался уговорам советника, отстаивавшего нравственность и говорившего о том,   что надо, наконец, совершить благое дело.      

Когда   они пришли к соглашению, Клотильда выбрала в качестве посредника аббата Модюи.   Это вопрос щекотливый, только священник может вмешаться в него, не компрометируя   себя. Аббата же как раз глубоко огорчали несчастья, обрушившиеся на один из примечательнейших   домов его прихода; он уже предлагал воспользоваться его советами, его опытом,   его авторитетом, чтобы положить конец скандалу, который может только порадовать   врагов царкви. Но когда Клотильда заговорила с ним о приданом и попросила передать   Жоссеранам условия Огюста, он опустил голову, храня скорбное молчание.      

– Мой   брат требует лишь того, что ему причитается, – повторяла г-жа   Дюверье. – Поймите, это не какая-нибудь сделка… И кроме того, Огюст иначе   ни в коем случае не согласится.      

– Хорошо,   если так надо, я пойду, – сказал, наконец, священник.      

Родители   Берты ждали его предложений со дня на день. Валери, видимо, проговорилась, так   как жильцы уже обсуждали дело: неужели у Жоссеранов настолько стесненные обстоятельства,   что им придется оставить дочь у себя? Найдут ли они пятьдесят тысяч, чтобы   избавиться от нее? С тех пор как возник этот вопрос, г-жа Жоссеран не   переставала беситься. Слыханное ли дело? С таким трудом выдали Берту замуж в   первый раз, а теперь изволь выдавать ее вторично! Все надо начинать сначала,   снова требуют приданое, опять пойдут неприятности с деньгами! Еще ни одной   матери не приходилось заново проделывать такую работу. И все из-за этой дуры,   которая настолько глупа, что забыла о своем семейном долге! Их дом обращался в   ад, жизнь стала для Берты непрерывной пыткой; даже ее сестра злилась, что не   может больше спать одна, и теперь уже слова не произносила без оскорбительного   намека. Берту начали уже попрекать едой. По меньшей мере странно – иметь где-то   мужа и объедать родителей, и без того урезывающих себя во всем. Молодая женщина   приходила в отчаяние; она вечно плакала где-нибудь в углу, проклиная себя за   трусость, но не находя в себе мужества спуститься к Огюсту и, упав к его ногам,   воскликнуть: «Вот я, бей меня, все равно, несчастнее я уже не стану!» Один   Жоссеран был нежен с дочерью. Но его убивали провинности его девочки, ее слезы,   он умирал из-за жестокости своей семьи. Ему предоставили бессрочный отпуск, он   почти все время лежал в постели. Лечивший его доктор Жюйера находил у него   распад крови: это было общее поражение, постепенно охватывавшее весь изношенный   организм.      

– Если   отец по твоей вине умрет от горя, ты будешь довольна, да? – кричала мать.      

И Берта   даже не решалась теперь заходить к больному. Когда отец и дочь бывали вместе,   они только плакали, еще больше расстраивая друг друга.      

Наконец   г-жа Жоссеран решилась на серьезный шаг: она пригласила дядюшку Башелара,   покорясь необходимости лишний раз подвергнуться унижению. Она охотно выложила   бы из своего кармана пятьдесят тысяч, если б они у нее были, лишь бы не   оставлять у себя эту взрослую замужнюю дочь, чье присутствие позорило ее   «вторники». Кроме того, она узнала о дядюшке такие чудовищные вещи, что если   только он не пойдет им навстречу, она хоть один раз да выложит ему свое мнение   о нем.      

Башелар   вел себя за столом исключительно безобразно. Он явился уже совершенно пьяным;   когда он потерял Фифи, его перестали волновать высокие чувства. К счастью, г-жа   Жоссеран никого не пригласила, боясь утратить уважение людей. За десертом он   сбивчиво рассказывал какие-то непристойные анекдоты и вдруг уснул; его пришлось   будить, когда пришла пора идти в комнату к Жоссерану. Там уже все было   приготовлено для задуманного спектакля, которым хотели воздействовать на   чувствительность старого пьяницы: у кровати отца поставили два кресла, одно для   матери, другое для дядюшки. Берта и Ортанс будут стоять возле них. Посмотрим,   осмелится ли дядюшка отказаться от своих обещаний – перед лицом умирающего, в   этой исполненной печали комнате, едва освещенной коптящей лампой…      

– Положение   серьезное, Нарсис… – сказала г-жа Жоссеран.      

И она   стала неторопливо и торжественно излагать положение дел, – рассказала о прискорбном   происшествии, случившемся с дочерью, о возмутительной продажности зятя, о   тягостном для себя решении выплатить пятьдесят тысяч франков, чтобы прекратить   постыдный для всей семьи скандал.      

– Вспомни,   что ты обещал, Нарсис, – сурово добавила она. – Еще в тот вечер,   когда подписывали брачный контракт, ты бил себя в грудь и клялся, что Берта   может рассчитывать на доброе сердце своего дядюшки. Так что же, у тебя в самом   деле доброе сердце? Пришло время это доказать… Господин Жоссеран, поддержите   меня, объясните ему, в чем состоит его долг, если вы, конечно, сможете   преодолеть вашу крайнюю слабость…      

И отец,   из любви к дочери, прошептал, несмотря на глубокое отвращение:      

– Она   говорит правду, вы обещали, Башелар. Прошу вас, порадуйте меня, прежде чем я   умру, поступите, как порядочный человек.      

Но Берта   и Ортанс, надеясь растрогать дядюшку, подливали ему за обедом слишком много   вина, и он был теперь в таком состоянии, что уже не было никакой возможности добиться   от него чего-нибудь.      

– А?   Что? – бормотал он; ему даже незачем было преувеличивать свое   опьянение. – Никогда не обещал… Ничего не понимаю… Повтори-ка еще,   Элеонора…      

Г-жа   Жоссеран начала сызнова, заставила плачущую Бергу поцеловать дядюшку, заклинала   его здоровьем мужа, стала доказывать ему, что, дав пятьдесят тысяч франков, он   только выполнит свой священный долг. Но когда он опять уснул, явно ничуть не   растроганный видом больного и этой комнатой, полной скорби, г-жа Жоссеран   внезапно разразилась яростной бранью:      

– Слушай,   Нарсис, это тянется уж слишком долго… Ты просто каналья! Я знаю обо всех твоих   пакостях. Ты выдал свою любовницу за Гелена и подарил им пятьдесят тысяч, как   раз те деньги, которые ты обещал нам… Миленький поступочек, красивую роль   сыграл тут твой Гелен! А ты еще большая скотина, чем он, ты вырываешь у нас   хлеб изо рта, ты обесчестил свое состояние! Да, обесчестил, потому что украл у   нас для этой распутной девки деньги, которые принадлежали нам!      

Никогда   еще она не позволяла себе так отводить душу.      

Ортанс,   чувствовавшая себя неловко, занялась приготовлением питья для отца, чтобы   придать себе более непринужденный вид. Лихорадочное состояние больного только   возросло от этой сцены. Он метался на постели, повторяя дрожащим голосом:      

– Элеонора,   прошу тебя, замолчи, он не даст ничего… Если ты хочешь его ругать, уведи его,   чтобы я вас не слышал.      

Берта,   расплакавшись еще пуще, присоединилась к просьбе отца:      

– Довольно,   мама, пожалей папу… Боже мой, какая я несчастная, ведь все эти ссоры происходят   из-за меня! Лучше мне уйти и умереть где-нибудь.      

Тогда   г-жа Жоссеран поставила перед дядюшкой вопрос ребром:      

– Дашь   ты пятьдесят тысяч франков, чтобы твоя племянница могла смотреть людям в глаза,   или не дашь?      

Башелар,   растерявшись, пустился в объяснения:      

– Слушай,   я же застал их, Гелена и Фифи… Что делать? Пришлось их поженить… Я тут ни при   чем.      

– Дашь   ты ей приданое, которое обещал, или не дашь? – яростно повторила г-жа Жоссеран.      

Башелар   шатался, он был настолько пьян, что уже не находил нужных слов.      

– Не   могу, честное слово! Полностью разорен… Иначе бы немедленно… Положа руку на   сердце, ты же знаешь…      

– Хорошо,   я созову семейный совет, – перебила его г-жа Жоссеран, угрожающе наступая   на него, – и тебя отдадут под опеку. Когда родственники выживают из ума,   их помещают в больницу.      

Дядюшку   вдруг охватило сильное волнение. Он посмотрел вокруг себя, – тускло   освещенная комната показалась ему зловещей, – посмотрел на умирающего,   который, приподнявшись с помощью дочерей, пил с ложечки какую-то темную   жидкость, и сердце у него оборвалось, он зарыдал, обвиняя сестру в том, что она   никогда его не понимала. А ведь он и так уже достаточно несчастен из-за предательства   Гелена. Они знают, какой он чувствительный, не надо было приглашать его к   обеду, чтобы потом огорчать. И наконец он предложил вместо пятидесяти тысяч   франков всю кровь из своих жил.      

Г-жа   Жоссеран, выбившись из сил, махнула на него рукой; в это время служанка доложила   о приходе доктора Жюйера и аббата Модюи. Они встретились на площадке лестницы и   вместе вошли к Жоссеранам. Доктор нашел, что под влиянием тяжелой сцены, в которой   больного заставили принимать участие, ему стало значительно хуже. Когда аббат   попытался увести г-жу Жоссеран в гостиную, ибо он должен был, по его словам,   кое-что сообщить ей, она сразу догадалась, от чьего имени он пришел, и   величественно ответила, что она среди своих и можно все говорить здесь; даже   доктор не будет лишним, ведь врач тот же духовник.      

– Сударыня, –   мягко сказал ей немного смущенный аббат, – прошу вас видеть в моих   действиях лишь пламенное желание примирить две семьи…      

Он   заговорил о божественном милосердии, описывая радость, с которой он сможет   успокоить сердца честных людей, покончив с этим невыносимым положением дел. Он   назвал Берту «несчастное дитя», что снова довело ее до слез, – и все это с   таким отеческим чувством, в столь осторожных выражениях, что Ортанс и не   понадобилось выходить из комнаты. Тем не менее ему пришлось завести речь о   пятидесяти тысячах: казалось уже, что супругам остается только броситься друг к   другу в объятия, но тут он поставил непременным условием примирения выплату   приданого.      

– Господин   аббат, позвольте мне прервать вас, – сказала г-жа Жоссеран. – Мы   глубоко тронуты вашей великодушной попыткой. Но мы никогда, слышите, никогда не   станем торговать честью дочери… В их семействе уже все помирились между собой,   воспользовавшись несчастьем нашего ребенка. О, я знаю, они все были друг с   другом на ножах, а теперь не расстаются и сообща поносят нас с утра до вечера…   Нет, господин аббат, сделка была бы позором…      

– Но   мне все же кажется, сударыня… – заикнулся было аббат.      

Г-жа   Жоссеран не дала ему договорить.      

– Вот   здесь мой брат, – заявила она с апломбом. – Можете расспросить его…   Он еще несколько минут тому назад говорил мне: «Элеонора, я принес тебе   пятьдесят тысяч, постарайся уладить это прискорбное недоразумение». Но спросите   его, господин аббат, какой был мой ответ… Встань, Нарсис. Скажи правду.      

Дядюшка   успел уже снова заснуть, сидя в кресле в глубине комнаты. Он зашевелился,   произнес что-то несвязное. Но так как его сестра продолжала настаивать, то он,   положив руку на сердце, пробормотал, запинаясь:      

– Когда   речь идет о долге, надо его исполнять… Семья прежде всего…      

– Вы   слышите? – торжествующе воскликнула г-жа Жоссеран. – Никаких   разговоров о деньгах. Это недостойно. Мыто не отправляемся на тот свет, как   некоторые, не расплатившись, – можете так и передать этим людям. Приданое   тут, мы дали бы его, но раз его требуют как выкуп за нашу дочь, это уж чересчур   мерзко… Пусть Огюст сначала возьмет Берту обратно, а там будет видно.      

Она   повысила голос, и доктор, осматривавший больного, попросил ее замолчать.      

– Потише,   сударыня! – сказал он. – Вашему мужу очень плохо…      

Аббат   Модюи чувствовал себя все более и более неловко; подойдя к кровати, он сказал   Жоссерану несколько ласковых слов и удалился, не упоминая больше о деле, по   которому пришел; хотя он и старался любезно улыбаться, скрывая свое   замешательство, вызванное неудачей, складка у его рта говорила об испытываемых   им боли и отвращении. Доктор тоже собрался уходить и напрямик объявил г-же   Жоссеран, что больной безнадежен: надо относиться к нему очень бережно, ибо   малейшее волнение тут же убьет его. Г-жа Жоссеран была поражена; она вышла в   столовую, куда уже раньше вернулись ее дочери с дядюшкой, чтобы дать отдохнуть   больному, – ему, видимо, хотелось спать.      

– Берта, –   проговорила мать вполголоса, – ты доконала отца. Это сказал доктор.      

И   женщины присели, плача, возле стола, а Башелар, у которого тоже были слезы на   глазах, стал приготовлять себе грог.      

Когда   Огюсту сообщили ответ Жоссеранов, в нем снова вспыхнула злоба против жены, он   поклялся, что даст ей пинка сапогом, когда она придет молить его о пощаде. По правде   говоря, Огюсту недоставало Берты. Он страдал от ощущения пустоты в доме, он был   выбит из колеи новыми неприятностями, которые принесло ему одиночество, не   менее тягостными, чем неприятности семейные. Огюст оставил у себя Рашель, чтобы   досадить Берте; она обкрадывала его и с таким хладнокровным бесстыдством   устраивала скандалы, словно была ему законной супругой. Огюст в конце концов   начал уже сожалеть о маленьких радостях совместной жизни – о вечерах, когда они   скучали вдвоем, о дорого обходившихся примирениях в теплой постели. Но особенно   надоели ему Теофиль с Валери, которые водворились внизу, в магазине, и стали   по-хозяйски распоряжаться в нем. Он даже подозревал их в том, что они   бесцеремонно присваивают себе из выручки мелочь. Валери не походила на Берту,   она любила восседать на табурете за кассой; но Огюсту казалось, что она заманивает   мужчин под самым носом у болвана-мужа, которому упорный насморк постоянно застилал   глаза слезами. Уж лучше, пожалуй, иметь здесь Берту, при ней, по крайней мере,   у прилавков не торчали всякие случайные прохожие. И еще одно обстоятельство   тревожило Огюста: «Дамское счастье» процветало, становилось угрозой для его   торгового дома, оборот которого падал с каждым днем. Конечно, Огюст не жалел об   отсутствии этого негодяя Октава, – но все же надо отдать ему   справедливость, у него исключительные коммерческие способности. Как бы все шло   хорошо, будь у них взаимное согласие. Огюст начинал горько раскаиваться, бывали   минуты, когда он чувствовал себя больным от одиночества, его жизнь рушилась; он   охотно поднялся бы к Жоссеранам и забрал у них Берту – даром.      

Впрочем,   и Дюверье не терял надежды, продолжая уговаривать Огюста помириться с женой; он   все больше и больше страдал от нравственного ущерба, который причиняла его дому   эта история. Он даже прикидывался, будто верит словам г-жи Жоссеран, переданным   ему священником; если Огюгг возьмет жену обратно без всяких условий, ему   наверняка на следующий же день отсчитают приданое. Но когда Огюст опять впадал   в бешенство от подобных утверждений, советник начинал взывать к его сердцу.   Отправляясь в суд, он брал с собой Огюста и таскал его по набережным; он со   слезами в голосе внушал шурину необходимость прощать обиды, пичкал его   трусливой и мрачной философией, согласно которой единственное возможное счастье   заключалось в том, чтобы терпеть возле себя женщину, раз уж без нее нельзя   обойтись.      

Дюверье   явно сдавал, вызывая на улице Шуазель беспокойство своей унылой походкой и   бледностью лица, на котором широко расплывались зудящие красные пятна. На него,   видимо, обрушилось какое-то несчастье, в котором он не смел признаться. Всему   виной была Кларисса, продолжавшая толстеть сверх меры и нещадно терзать его. По   мере того как она приобретала округлые формы буржуазной дамы, Дюверье казались   все невыносимее ее претензии на благородное воспитание и изысканную строгость   нравов. Теперь она уже запрещала ему называть ее на «ты» при ее родне, а сама,   в его присутствии, вешалась на шею учителю, музыки и держала себя с ним   настолько развязно, что доводила Дюверье до слез. Советник дважды заставал ее с   Теодором; в первый момент он приходил в ярость, а потом на коленях вымаливал   прощение, мирясь с невозможностью владеть Клариссой безраздельно. Вдобавок,   чтобы внушить ему смирение и покорность, она постоянно с отвращением говорила о   его прыщах; ей даже взбрело на ум передать его одной из своих кухарок, толстой   девке, привыкшей к черной работе, но кухарка отвергла советника. Жизнь с каждым   днем становилась для Дюверье все более мучительной; приходя к любовнице, он попадал   в ту же свою постылую домашнюю обстановку, но здесь это был уже сущий ад. Все   племя уличных торговцев – мамаша, долговязый прощелыга братец, обе маленькие   сестрички, даже сумасшедшая тетя – бесстыдно обкрадывали его, открыто жили на   его счет, доходили до того, что ночью, когда он спал, очищали его карманы.   Тяжелое положение советника усугублялось рядом других обстоятельств: его деньги   таяли, он смертельно боялся опорочить свою судейскую репутацию; конечно, его не   могли сместить, но молодые адвокаты посматривали на него с такими нахальными   улыбочками, что мешали ему отправлять правосудие. А если, спасаясь от грязи и   шума, преисполненный омерзения к самому себе, он убегал с улицы Асса и   укрывался на улице Шуазель, его добивала холодная ненависть жены. Советник   терял голову и, отправляясь в судебное заседание, то и дело поглядывал на Сену,   размышляя о том, что когда-нибудь, не в силах вытерпеть своих мучений, он   решится броситься в нее.      

Клотильда   заметила приступы чувствительности у своего мужа и встревожилась: хороша   любовница, которая ведет себя так безнравственно, что не может даже составить   счастье человека! К тому же Клотильда сама была крайне раздосадована неприятным   случаем, последствия которого взбудоражили весь дом. Клеманс, поднявшись   однажды утром к себе в комнату за носовым платком, застала Ипполита с этим   недоноском, с этой девчонкой Луизой, в своей собственной кровати; с тех пор она   при малейшем поводе так и лупила его по щекам на кухне, что, разумеется,   нарушало порядок в хозяйстве. Хуже всего было то, что г-жа Дюверье не могла   дольше закрывать глаза на связь ее горничной и лакея; прочие служанки смеялись,   о скандале узнали даже лавочники, надо было во что бы то ни стало поженить   Ипполита и Клеманс, если она хотела оставить их у себя; а так как Клотильда   была очень довольна своей горничной, она уже не могла думать ни о чем другом,   кроме этого брака. Однако переговоры с влюбленными, которые награждают друг   друга тумаками, представлялись ей настолько щекотливыми, что она решила   поручить и это дело аббату Модюи, который в данном случае как нельзя более   подходил для роли наставника. Да и вообще с некоторых пор прислуга доставляла   г-же Дюверье немало огорчений. На даче Клотильда обнаружила связь своего   шалопая Гюстава с Жюли; была минута, когда она хотела рассчитать кухарку, не   без сожаления, правда, потому что ей нравилось, как та готовит; но потом, поразмыслив,   она благоразумно оставила Жюли, предпочитая, чтобы ее шалопай имел любовницу у   себя дома, к тому же это – чистенькая девушка, которая никогда не станет ей   обузой. Ведь никогда не знаешь, что может молодой человек подцепить на стороне,   особенно когда он начинает слишком рано. Поэтому Клотильда только наблюдала за   ними, ничего не говоря; а теперь еще эти двое заморочили ей голову своими   историями!      

Однажды   утром, когда г-жа Дюверье собиралась отправиться к аббату Модюи, Клеманс   сообщила ей, что священник пошел наверх соборовать господина Жоссерана.   Встретив на лестнице аббата со святыми дарами, горничная вернулась в кухню.      

– Я   говорила, что их снова принесут в наш дом еще в этом году! – воскликнула   она.      

И,   намекая на беды, обрушившиеся на их дом, добавила:      

– Это   нам всем принесло несчастье.      

Но на   сей раз святые дары не опоздали: то было прекрасное предзнаменование. Г-жа   Дюверье поспешила в церковь святого Роха, где дождалась возвращения аббата. Он   выслушал ее, храня грустное молчание, но не смог отказать в просьбе разъяснить   горничной и лакею всю безнравственность их поведения. Вдобавок ему так или   иначе придется вскоре вернуться на улицу Шуазель, – бедный господин   Жоссеран вероятно не доживет до утра; и аббат дал понять Клотильде, что видит   здесь прискорбное, но вместе с тем и удачное стечение обстоятельств, дающее   возможность помирить Огюста и Берту. Надо будет попытаться уладить сразу оба   дела. Давно пора небу воздать ему и Клотильде за их ревностные усилия.      

– Я   молился, сударыня, – сказал священник. – Господня воля   восторжествует.      

И в   самом деле, вечером, около семи часов, у Жоссерана началась агония. Подле него   собралась вся семья, кроме дядюшки Башелара, которого тщетно искали по всем   кафе, и Сатюрнена, по-прежнему находившегося в доме умалишенных в Мулино. Леон,   чья свадьба досадным образом откладывалась из-за болезни отца, с достоинством   переносил свое горе. Г-жа Жоссеран и Ортанс держались стойко. Одна лишь Берта   рыдала так громко, что, боясь, как бы это не подействовало на больного, убежала   на кухню, где Адель, пользуясь смятением, пила подогретое вино. Впрочем,   Жоссеран умер спокойно. Его задушила честность. Он без пользы прожил жизнь и   ушел из нее как порядочный человек, утомленный ее дрязгами, убитый холодным   равнодушием тех самых человеческих существ, которых любил больше всего на   свете. В восемь часов он пролепетал: «Сатюрнен…», отвернулся к стене и тихо   скончался.      

Никто и   не подумал, что он умер, все опасались тяжелой агонии. Некоторое время они   терпеливо сидели, не двигаясь, чтобы не будить его. Когда же оказалось, что он   уже начал коченеть, г-жа Жоссеран разрыдалась и тут же накинулась на Ортанс,   которой она поручила сходить за Огюстом; она тоже рассчитывала сбыть Берту   мужу, воспользовавшись этими скорбными последними минутами.      

– Ты   ни о чем не думаешь! – говорила г-жа Жоссеран, утирая слезы.      

– Но,   мама, – отвечала плачущая девушка, – разве можно было предположить,   что папа так скоро кончится! Ты мне велела позвать Огюста не раньше девяти,   чтобы он наверняка пробыл здесь до конца.      

Эта   перебранка отвлекла семью от тяжкого горя. Еще один провал, им никогда ничего   не добиться… К счастью, оставались похороны – удобный случай для примирения.      

Похороны   были вполне приличные, хотя и ниже разрядом, чем похороны старика Вабра. Они не   вызвали особого возбуждения ни у жильцов, ни у соседей, ведь тут шла речь не о   домовладельце. Покойный был человеком тихим, он даже не потревожил сна г-жи   Жюзер. Одна только Мари, еще со вчерашнего дня ожидавшая начала родов,   пожалела, что не могла помочь дамам обрядить бедного господина Жоссерана.   Внизу, когда гроб проносили мимо г-жи Гур, старуха ограничилась тем, что встала   и отвесила поклон из глубины комнаты, не выходя на порог. Однако на кладбище   пошли все: супруги Дюверье, Кампардон, Вабры, Гур. По дороге говорили о весне и   о том, что непрерывные дожди губительны для будущего урожая. Кампардон удивился   болезненному виду Дюверье, а когда советник, глядевший на гроб, который   опускали в могилу, побледнел как полотно и ему чуть не стало дурно, архитектор   пробормотал:      

– Он   почуял запах земли… Дай бог, чтобы наш дом не понес еще одной утраты!      

Г-жу   Жоссеран и ее дочерей пришлось вести под руки до экипажа. Леон хлопотал вокруг   них, дядюшка Башелар помогал ему; Огюст, чувствуя себя весьма неловко, шел   позади. Он сел в другой экипаж, вместе с Дюверье и Теофилем. Клотильда поехала   с аббатом Модюи, который не совершал богослужения, но явился на кладбище, чтобы   выразить сочувствие семье усопшего. Лошади побежали веселее, и Клотильда тут же   попросила священника зайти к ним – ей казалось, что момент был вполне   подходящим. Аббат согласился.      

На улице   Шуазель родственники молча высадились из трех траурных карет. Теофиль сразу же   пошел к Валери, которая осталась присматривать за большой уборкой в магазине,   закрытом по случаю похорон.      

– А1ожешь   выметаться! – в бешенстве крикнул жене Теофиль. – Они все взялись за   него! Держу пари, он еще будет просить у нее прощения!      

И в   самом деле, все испытывали неотложную потребность покончить с этой историей.   Пусть несчастье послужит на пользу хоть чему-нибудь. Огюст, окруженный ими со   всех сторон, хорошо понимал, чего они хотят, – он был один, обессиленный,   в полном замешательстве. Семейство медленно прошло под аркой, задрапированной   черным сукном. Никто не проронил ни слова. Молчание, скрывавшее лихорадочную   работу умов, длилось все время, пока траурные креповые юбки, печально ниспадая,   бесшумно скользили по ступенькам. Огюст, в последней вспышке возмущения, прошел   вперед, собираясь поскорее запереться у себя, но когда он открывал дверь,   шедшие за ним Клотильда и аббат: остановили его. Позади на площадке показалась   Берта, в глубоком трауре, ее сопровождали мать и сестра. У всех троих были   красные глаза; особенно тяжелое впечатление производила г-жа Жоссеран.      

– Ну,   друг мой… – просто сказал священник со слезами в голосе.      

И этого   было достаточно. Огюст тотчас же уступил, – лучше помириться, раз представляется   случай с честью выйти из положения. Его жена плакала, он тоже заплакал и произнес,   запинаясь:      

– Входи…   Мы постараемся, чтобы это не повторялось…      

Тогда   все обнялись. Клотильда поздравила брата: иного она и не ждала, ведь у него такое   доброе сердце. Г-жа Жоссеран выказала лишь скорбное удовлетворение, – даже   самое неожиданное счастье не может взволновать безутешную вдову. Она как бы   присоединила покойного мужа ко всеобщей радости:      

– Вы   исполняете свой долг, мой милый зять… Тот, кто на небе, благодарит вас.      

– Входи…   – повторял взволнованный Огюст.      

В это   время в прихожей появилась привлеченная шумом Рашель; заметив, как девушка   побледнела от молчаливой злобы, Берта на секунду задержалась в дверях. Но   потом, приняв суровый вид, она решительно переступила порог, и ее черный   траурный наряд слился с полумраком, царившим в квартире. Огюст последовал за   ней, и дверь захлопнулась.      

У всех   стоявших на лестнице вырвался вздох облегчения, и весь дом как будто сразу   наполнился радостью. Дамы жали руки священнику, чью молитву услышал бог. В тот   момент, когда Клотильда собралась увести аббата к себе, чтобы уладить другую   историю, к ним, с трудом передвигая ноги, подошел Дюверье, остававшийся позади   с Леоном и Башеларом. Ему сообщили о счастливом исходе дела, но советник, так   давно стремившийся к этому, казалось, едва понял, что ему говорят; у него был   какой-то странный вид, как будто его ничто не интересовало, кроме мучившей его   навязчивой идеи. Жоссераны пошли домой, а Дюверье вернулся к себе, вслед за   женой и аббатом. Они еще были в прихожей, когда до них донеслись приглушенные   крики; все вздрогнули от испуга.      

– Не   тревожьтесь, сударыня, – услужливо объяснил Ипполит. – Это начались   схватки у дамочки наверху. Я видел, как доктор Жюйера бегом побежал туда…      

И затем,   оставшись один, он философически добавил: «Да… одни уходят, другие приходят».      

Клотильда   усадила аббата в гостиной, пообещав прислать к нему сначала Клеманс, и, чтобы   он не скучал в ожидании, предложила ему номер «Revue des deux Mondes», в   котором были напечатаны истинно утонченные стихи. Она хотела подготовить   горничную к этому разговору. Но, войдя в туалетную комнату, она увидела   сидящего на стуле мужа.      

С самого   утра Дюверье находился в смертельной тоске. Он в третий раз застал Клариссу с   Теодором, и, когда он попытался возмутиться, ее мать, брат, маленькие сестрички   – вся семейка уличных торговцев – накинулись на него и, пиная его ногами,   избивая, вышвырнули на лестницу. Кларисса в это время обзывала его голодранцем   и свирепо грозила, что пошлет за полицией, если он когда-либо вздумает явиться   к ней в дом. – Все было кончено; внизу привратник, сжалившись над Дюверье,   объяснил ему, что какой-то богатый старик уже неделю тому назад предложил   госпоже Клариссе пойти к нему на содержание. Тогда, изгнанный из последнего   теплого гнездышка, Дюверье, побродив по улицам, зашел в какую-то убогую   лавчонку и купил карманный револьвер. Жизнь стала слишком безрадостной, –   теперь он по крайней мере сможет уйти из нее, когда найдет место, подходящее   для этой цели. Всецело поглощенный выбором укромного уголка, он машинально   вернулся на улицу Шуазель, чтобы присутствовать на похоронах Жоссерана. Когда   советник шел за гробом, ему вдруг пришла в голову мысль покончить с собой на   кладбище: он пройдет куда-нибудь вглубь и встанет за одной из могил; это   отвечало его любви ко всему мелодраматическому, его потребности в нежном и   романтическом идеале, скрытой под буржуазной чопорностью и непрестанно   терзавшей его втайне. Но при виде гроба, опускавшегося в могилу, он задрожал,   ощутив холод сырой земли. Нет, это место решительно не годится, надо поискать   другое. Вернувшись домой в еще худшем состоянии, поглощенный неотвязными   мыслями, он уселся на стул в туалетной комнате и задумался, прикидывая, какой   же уголок в квартире будет для этого самым удобным: может быть, в спальне, на   краю постели, или, что еще проще, на том самом месте, где он сидит, не вставая   со стула.      

– Не   будете ли вы любезны оставить меня одну? – сказала ему Клотильда.      

Он уже   взялся в кармане за револьвер.      

– Почему? –   с усилием произнес он.      

– Потому   что мне надо побыть одной.      

Он   подумал, что она хочет переодеться и не желает показывать ему даже свои голые   руки, – настолько он ей противен. Он поглядел на нее мутным взглядом: она   была так стройна, так хороша собой, кожа у нее была мраморной белизны,   рыжевато-золотистые волосы заплетены в косы. Ах, если б она согласилась, как бы   все прекрасно уладилось! Он встал, пошатываясь, протянул руки и попытался   схватить ее.      

– В   чем дело? – удивленно проговорила она вполголоса. – Что вам   вздумалось? Не здесь, во всяком случае… Значит, вы расстались с ней? Неужели   этот ужас начнется опять?      

Ее лицо   выражало такое отвращение, что он попятился. Не говоря ни слова, советник вышел   из комнаты и, немного поколебавшись, остановился в передней; потом, увидев   перед собою дверь – дверь в отхожее место, – толкнул ее и, не торопясь,   уселся на сиденье. Это спокойный уголок, здесь ему никто не помешает. Советник   вложил дуло маленького револьвера в рот и выстрелил.      

Между   тем Клотильда, которую с самого утра тревожило поведение мужа, прислушалась,   желая узнать, не сделал ли он ей одолжение, отправившись обратно к Клариссе.   Поняв по характерному скрипу двери, куда он пошел, она перестала думать о нем и   позвонила Клеманс, но вдруг с удивлением услышала глухой звук выстрела. Что это   могло быть? Похоже на слабый треск комнатного ружья. Клотильда побежала в   прихожую, сначала не решаясь окликнуть мужа, потом, услыхав, что за дверью   кто-то странно дышит, она позвала Дюверье и, не получив ответа, в конце концов   открыла дверь, которая даже не была заперта. Дюверье, ошалев больше от страха,   чем от боли, все еще сидел, согнувшись, в зловещей позе, широко открыв глаза;   лицо его было залито кровью. Выстрел оказался неудачным. Пуля, задев челюсть,   вышла наружу, продырявив левую щеку. И у советника уже не хватило мужества   выстрелить вторично.      

– Так   вот зачем вы сюда забрались! – вне себя закричала Клотильда. – Нет   уж, ступайте стреляться на улицу!      

Она была   полна негодования. Это зрелище, вместо того чтобы растрогать, довело ее до   исступления. Она грубо встряхнула и приподняла Дюверье, пытаясь вытащить его   отсюда так, чтобы никто ничего не заметил. В отхожем месте! Да еще промахнулся!   Это уж слишком!      

И в то   время как жена, поддерживая, вела его в спальню, Дюверье, захлебываясь кровью,   выплевывая зубы, хрипло пробормотал:      

– Ты   никогда не любила меня!      

Он   зарыдал; он горевал о погибшей поэзии, о голубом цветке, который ему так и не   удалось сорвать. Когда Клотильда уложила его, она, наконец, смягчилась, ее гнев   перешел в нервное возбуждение. Хуже всего было то, что на звонок явились   Клеманс и Ипполит. Сначала она сказала им, что произошел несчастный случай,   господин Дюверье упал и ударился об пол подбородком, но потом ей пришлось   отказаться от этой выдумки, потому что лакей, отправившийся вытирать   окровавленное сиденье, нашел револьвер, который завалился за метелочку. Тем   временем раненый продолжал истекать кровью; горничная вспомнила, что доктор   Жюйера принимает наверху ребенка у г-жи Пишон, и побежала за ним. Он как раз   спускался по лестнице после благополучных родов. Доктор тотчас же успокоил Клотильду:   может быть, останется искривление челюсти, но жизнь пострадавшего вне   опасности. Он поспешно приступил к перевязке, окруженный тазами с водой и   запачканными кровью салфетками; в это время обеспокоенный шумом аббат Модюи   позволил себе войти в комнату.      

– Что   тут случилось? – спросил он.      

Его   вопрос окончательно лишил самообладания г-жу Дюверье. У нее с первых же слов   полились слезы. Впрочем, священник и так все понял, зная обо всех скрытых   горестях своей паствы. Уже когда он сидел в гостиной, ему было как-то не по   себе. Он почти сожалел о своем успехе, думая о несчастной молодой женщине,   которую он толкнул в объятия мужа, не дождавшись сначала ее раскаяния. В его   душу закралось жестокое сомнение – руководил ли им бог в этом деле? Тревога   аббата возросла при виде раздробленной челюсти советника. Он подошел к Дюверье,   намереваясь энергично осудить самоубийство. Но доктор озабоченно отстранил его.      

– После   меня, господин аббат. Немного погодя… Вы же видите, он в обмороке.      

Дюверье   действительно потерял сознание при первом же прикосновении врача. Тогда   Клотильда, чтобы избавиться от уже ненужных ей слуг, чьи любопытные взгляды   стесняли ее, проговорила вполголоса, утирая глаза:      

– Идите   в гостиную с господином аббатом… Ему надо кое-что сказать вам.      

Священнику   пришлось увести их. Еще одна неблаговидная история! Ипполит и Клеманс, очень   удивленные, последовали за аббатом. Когда они остались одни, священник начал с   того, что обратился к ним с туманными увещеваниями: небо вознаграждает примерное   поведение, тогда как один-единственный грех ведет в ад; впрочем, никогда не   поздно положить конец безобразию и спасти свою душу. В то время как он им это   говорил, их удивление сменилось остолбенением; Клеманс, миниатюрная женщина с   поджатыми губами, и Ипполит, коренастый, жандармского вида парень с   невыразительной физиономией, стояли, опустив руки и обмениваясь тревожными   взглядами: неужели хозяйка нашла наверху, в людской, свои салфетки, спрятанные   в сундучке? Или она узнала, что они каждый вечер уносят с собой наверх бутылку вина?      

– Дети   мои, – сказал, наконец, священник. – Вы подаете дурной пример.   Совращать ближнего, вызывать неуважительное отношение к дому, в котором   живешь, – значит совершать великое зло… Да, вы живете во грехе, и это, к   несчастью, уже ни для кого не тайна, потому что между вами целую неделю   происходят драки.      

Он   покраснел, целомудрие вынуждало его колебаться в поисках подходящих слов. Слуги   облегченно вздохнули. Они улыбались, стоя уже в небрежных позах, с довольным видом.   Только и всего! Право, незачем было так пугать их!      

– Но   ведь с этим покончено, господин кюре, – заявила Клеманс, бросив на   Ипполита выразительный взгляд укрощенной женщины. – Мы помирились… Да, он   мне все объяснил.      

Теперь   уже удивился глубоко опечаленный священник.      

– Вы   меня не понимаете, дети мои. Вам нельзя жить так, как вы живете, оскорбляя   господа бога и людей… Вы должны пожениться.      

Они   опять изумились. Пожениться? Зачем?      

– Я   не хочу, – сказала Клеманс. – У меня другие планы.      

Тогда   аббат Модюи попытался убедить Ипполита.      

– Послушайте,   дружок, вы же мужчина, уговорите ее, напомните ей о женской чести… Это ничего   не изменит в вашей жизни. Поженитесь.      

Лакей   смеялся смущенно и нахально.      

– Да   я не возражаю, только я уже женат, – объявил он, уставившись на носки   своих сапог.      

Этот   ответ сразу оборвал нравоучения священника. Не добавив больше ни слова, он   отказался от каких-либо доводов и оставил в покое бесполезного бога,   сокрушаясь, что подверг его такому надругательству. Клотильда, незадолго до   того вошедшая в гостиную, слышала ответ Ипполита и, махнув рукой, покончила с   этим делом. Она отослала лакея и горничную, которые удалились один за другим,   сохраняя серьезный вид и забавляясь в душе. В гостиной наступило молчание,   затем священник пожаловался с горечью: для чего было ставить его в такое положение?   Для чего затрагивать вопросы, о которых лучше не упоминать? Положение стало   совсем непристойным. Но Клотильда снова махнула рукой: теперь уже все равно! У   нее другие заботы. Впрочем, она, конечно, не рассчитает слуг, не то весь   квартал в тот же день узнает историю самоубийства. А дальше будет видно.      

– Помните,   ему нужен полный покой, – обратился к Клотильде вышедший из спальни   доктор. – Все превосходнейшим образом заживет, но ни в коем случае нельзя   утомлять больного. Не падайте духом, сударыня.      

– Вы   побраните его потом, дорогой аббат… – обернувшись к священнику, добавил   он. – Я еще не могу передать его вам… Если вы возвращаетесь в церковь,   пойдемте вместе. Я вас провожу.      

И они   ушли вдвоем.      

Между   тем в доме воцарилась опять глубокая тишина. Г-жа Жюзер задержалась на   кладбище; она кокетничала с Трюбло, читая с ним надгробные надписи, и хотя тот   не очень-то любил ухаживать без толку, ему пришлось отвезти ее в фиакре на   улицу Шуазель. Плачевная история с Луизой наполнила сердце бедной дамочки   меланхолией. Они уже подъезжали к дому, а она все еще говорила о несчастной   девчонке, которую она отвезла накануне в воспитательный дом: какой это был   печальный опыт, полное разочарование, оно окончательно унесло всякую надежду   когда-либо найти добродетельную служанку. В подъезде г-жа Жюзер пригласила   Трюбло зайти как-нибудь к ней поболтать. Но он отказался, сославшись на свою   занятость.      

Тут мимо   них прошла госпожа Кампардон номер два. Они раскланялись с ней. Гур сообщил им   о благополучных родах г-жи Пишон; трое детей – это же подлинное безумие для   мелкого служащего; привратник даже намекнул, что если появится четвертый,   домовладелец откажет им от квартиры – слишком большая семья наносит дому урон.   Но вдруг они замолчали. В вестибюле промелькнула дама под вуалью, оставляя   после себя аромат вербены; она не обратилась к Гуру, а он притворился, будто не   замечает ее. Он уже с утра приготовил для господина с четвертого этажа все, что   нужно для ночной работы.      

– Берегитесь! –   едва успел крикнуть г-же Жюзер и Трюбло привратник. – Они задавят нас, как   собак!      

Это   жильцы с третьего этажа выезжали на прогулку. Лошади приплясывали под аркой,   отец и мать, сидя в глубине ландо, улыбались своим детям, двум белокурым   малышам, отнимавшим друг у дружки букет роз.      

– Ну   и публика! – проворчал разозленный привратник. – Они даже не пошли на   похороны – боялись оказаться слишком учтивыми… Поливают вас грязью, а сами… При   желании много чего можно порассказать…      

– А   что именно? – заинтересовалась г-жа Жюзер.      

– К   ним приходила полиция, да, да, полиция. Этот тип с третьего этажа написал такой   грязный роман, что его собираются посадить в Мазас.      

– Ужасный   роман! – с отвращением продолжал Гур. – Полным-полно всяких гадостей   насчет порядочных людей. Говорят, что там даже описан наш хозяин, да, господин   Дюверье, собственной персоной! Какова наглость! Недаром они прячутся и не водят   знакомства ни с кем из наших жильцов! Теперь-то мы знаем, что они там стряпают,   прикидываясь домоседами. И как видите, они изволят кататься в экипажах, –   ведь они продают свои пакости на вес золота!      

Последнее   особенно возмущало Гура. Оказалось, что г-жа Жюзер любит читать только стихи, а   Трюбло вообще не знаток в литературе. Тем не менее они оба осуждали этого господина,   который запятнал в своих сочинениях дом, приютивший его семью. Но вдруг из   глубины двора до них донесся дикий крик, послышалась грубая брань:      

– Ах   ты, корова! Когда тебе надо было спасать твоих любовников, тогда я была хороша   для тебя! Слышишь, чертова дура! Я тебе говорю, не кому другому!      

Это   кричала Рашель, которую Берта выгнала; служанка отводила душу, спускаясь по   черной лестнице. Раньше даже другие служанки не могли что-либо выпытать у   молчаливой, почтительной девушки, а теперь ее вдруг прорвало, словно лопнула   сточная труба. И так уже выведенная из себя возвращением хозяйки к мужу,   которого она беспрепятственно обворовывала после его разрыва с женой, Рашель   стала положительно страшна, когда получила приказание позвать рассыльного,   чтобы он вынес ее сундучок. Берта, ни жива ни мертва, вышла в кухню и   прислушивалась к ее крику; Огюст, стоя в дверях, пытался напоследок показать   свою хозяйскую власть, но ему прямо в лицо летела мерзкая ругань вперемежку, с   неслыханными обвинениями.      

– Да,   да, – яростно вопила служанка, – когда я прятала твои рубашки за   спиной твоего рогатого муженька, ты меня не выгоняла! А тот вечер, когда твоему   любовнику пришлось надевать носки среди моих кастрюль и я не впускала твоего   простофилю, чтобы ты успела остыть немножко, тот вечер ты изволила забыть?   Шлюха ты этакая!      

Берта,   задыхаясь, убежала из кухни, но Огюсту пришлось выдержать испытание до конца.   Он бледнел и вздрагивал от каждого из этих грязных слов, выкрикиваемых во всеуслышание   на лестнице; сам же он твердил лишь одно: «Негодяйка! Негодяйка!», не находя   ничего другого, чтобы выразить свой ужас перед откровенными подробностями   измены, которые он узнал как раз в тот момент, когда простил ее. Меж тем все   служанки высыпали на площадки у своих кухонь. Они перегибались через перила,   стараясь не упустить ни единого слова, но даже их поразило буйство Рашели.   Мало-помалу они все начали, ошеломленные, пятиться назад. Это уже переходило   всякие границы.      

– Ну   нет! – сказала Лиза, выражая общее мнение. – Мало ли что болтаешь   между собой, но так чехвостить хозяев нельзя.      

Впрочем,   лестница понемногу опустела, девушке предоставили отводить душу в одиночестве;   становилось неловко слушать эти неприятные для каждого слова, тем более, что   она накинулась теперь на весь дом. Гур первый ушел, заметив, что нельзя ожидать   ничего хорошего от взбесившейся бабы. На г-жу Жюзер, чувствительная натура   которой была уязвлена столь беспощадным разоблачением любовных тайн, все это   произвело такое впечатление, что Трюбло волей-неволей пришлось проводить ее   наверх; он опасался, как бы она не упала в обморок. Ну что за несчастье! Все   уже уладилось, не оставалось ни малейшего повода для скандала, дом снова впал в   свою благоговейную сосредоточенность. И надо же было этой скверной твари опять   разворошить то, что давно погребено и никого больше не интересует!      

– Я   только служанка, но я порядочная! – кричала Рашель, вложив в этот крик   последние силы. – Ни одна из ваших распутных дамочек в вашем мерзком доме   не стоит моего мизинца! Конечно, я уйду, меня тошнит от всех вас!      

Аббат   Модюи и доктор Жюйера медленно спускались вниз. Они слышали все. Теперь повсюду   царило глубокое молчание: двор опустел, на лестнице не было ни души, двери казались   замурованными, ни одна занавеска не колыхалась на окнах; от запертых квартир веяло   полной достоинства тишиной.      

Под   аркой священник остановился, словно разбитый усталостью.      

– Как   это все неприглядно! – грустно прошептал он.      

– Такова   жизнь, – ответил врач, качая головой.      

Они   обменивались порою такими признаниями, вместе покидая умирающего или новорожденного.   Несмотря на противоположность взглядов, они сходились иногда во мнении   относительно слабостей рода человеческого. Оба были посвящены в одни и те же   тайны: если дамы исповедовались священнику, то доктор в течение тридцати лет   помогал при родах матерям и лечил дочерей.      

– Господь   бог оставил их, – снова заговорил аббат.      

– Полноте, –   сказал врач, – не вмешивайте в это дело бога. Женщины бывают либо больны,   либо дурно воспитаны, вот и все.      

И тут же   обесценил это суждение, обрушившись на империю: при республике дела несомненно   шли бы куда лучше. Но наряду с его плоскими высказываниями человека посредственного   ума попадались и справедливые замечания старого врача-практика, которому   досконально известна жизнь обитателей его квартала со всей ее изнанкой. Он   нападал на женщин: из одних нелепое воспитание делает кукол, оно либо   растлевает их, либо отнимает остатки ума; у других наследственный невроз   извращает все чувства и страсти; и все они доходят до падения, нечистоплотного,   глупого падения, не испытывая при этом никакого желания, никакого удовольствия.   Впрочем, доктор не был снисходителен и к мужчинам – молодчикам, которые   напропалую прожигали жизнь, прикрываясь лицемерной личиной хорошего тона.   Жюйера, страстный якобинец, не переставая, пел отходную всему классу буржуазии,   твердя об ее разложении и крахе, об ее прогнивших устоях, которые подламываются   сами собой. Потом его опять занесло, он заговорил о варварах, возвестил   всеобщее счастье.      

– Я   более религиозен, чем вы, – заключил он.      

Священник,   казалось, молчаливо слушал его. Но на самом деле он ничего не слыхал, он был   весь погружен в свои безотрадные мысли.      

– Если   они не ведают, что творят, да сжалится над ними небо! – помолчав, тихо   проговорил он.      

Выйдя из   дома, они не спеша пошли по улице Нев-Сент-Огюстен. Они шагали молча, опасаясь,   что сказали лишнее, – в их положении каждому из них надо было соблюдать   крайнюю осторожность. Дойдя до конца улицы, они взглянули на магазин «Дамское   счастье» и увидели в дверях улыбавшуюся им г-жу Эдуэн. За ней стоял Октав и   тоже улыбался. Утром, после серьезного разговора, они решили вопрос о свадьбе.   Они подождут до осени. И обоих радовало, что это дело решено.      

– Здравствуйте,   господин аббат! – весело сказала г-жа Эдуэн. – А вы все в бегах, доктор?      

И когда   врач сделал ей комплимент по поводу ее цветущего вида, она заметила:      

– Ну,   если бы я была у вас единственной пациенткой, вам пришлось бы довольно туго.      

Они   побеседовали несколько минут. Когда врач заговорил о родах Мари, Октава, видимо,   обрадовало, что его бывшая соседка благополучно разрешилась от бремени.      

– Неужели   ее муж не может обзавестись мальчиком? – воскликнул он, узнав о появлении   на свет третьей девочки, – Она надеялась, что мальчишку старики Вийом еще   как-нибудь стерпят; но с девочкой они никогда не примирятся!      

– Еще   бы! – сказал доктор. – Они оба слегли, так расстроила их весть о ее   беременности. И вызвали нотариуса, чтобы зять не получил от них в наследство   даже стула.      

Это дало   повод к шуткам; лишь священник молчал, потупив глаза. Г-жа Эдуэн осведомилась,   не болен ли он. Да, он очень устал и собирается пойти отдохнуть. И, сердечно попрощавшись   со всеми, аббат направился по улице Сен-Рок, все еще сопровождаемый доктором.   Когда они дошли до церкви, Жюйера внезапно сказал:      

– Плохая   там для нас практика, а?      

– О   ком это вы? – удивленно спросил священник.      

– Да   о той даме, что торгует ситцем… Она и знать не хочет ни вас, ни меня. Не нужны   ей ни молитвы, ни лекарства. Еще бы! Когда у человека такое здоровье, что ему   до них!      

И он   удалился, а священник вошел в церковь.      

Яркий   дневной свет лился из больших окон, в которых обычные стекла были окаймлены   желтыми и бледно-голубыми. Ни один звук, ни одно движение не нарушали покоя пустынной   церкви, где дремали в мирном сиянии облицованные мрамором стены, хрустальная   люстра, позолоченная кафедра. Все это напоминало, в своей благоговейной   сосредоточенности, роскошную буржуазную гостиную, в которой перед большим   вечерним приемом сняли с мебели чехлы и где стояла пока глубокая тишина. И   только какая-то прихожанка у придела Богоматери Семи Скорбей смотрела, как   пылают в подсвечнике три свечи, распространяя запах горячего воска.      

Аббат   Модюи собирался подняться к себе. Но охватившее его смятение, какая-то   неодолимая потребность заставили его войти сюда и удерживали здесь. Ему   казалось, будто всевышний невнятным голосом призывает его издалека, а он никак   не может уловить его повелений. Священник медленно шел через церковь, пытаясь   понять самого себя, успокоить свою тревогу, и вдруг, когда он огибал хор, его   до глубины души поразила открывшаяся перед ним необыкновенная картина.      

За   белым, как лилии, мрамором придела Пресвятой девы, за ювелирными украшениями   придела Поклонения волхвов, где семь золотых ламп, золотые канделябры, золотой   алтарь сверкали в желтоватом неясном свете, падавшем сквозь золотистые стекла,   в таинственной мгле, далеко в глубине, за этой скинией, ему предстало   трагическое видение, полное глубокого драматизма и простоты: распятый на кресте   Христос между рыдающими богоматерью и Магдалиной; белые статуи, освещенные   откуда-то сверху и резко выделявшиеся на фоне голой стены, казалось, выступали   вперед, росли, создавая из этой истинно человеческой смертной муки и этих слез   божественный символ вечной скорби.      

Священник   в смятении упал на колени. Он сам задумал побелить гипс, устроить такое   освещение, сам подготовил это потрясающее зрелище, и когда сняли доски,   закрывавшие статуи, когда архитектор и рабочие ушли, он первый был потрясен им.   От Голгофы веяло грозной суровостью, и ее леденящее дуновение заставило   священника опуститься на колени. Он как бы ощутил на лице божественное дыхание   и склонился перед ним, раздираемый сомнениями, терзаясь ужасной мыслью о том,   что он, может быть, плохой пастырь.      

О   всевышний, неужели пробил тот час, когда не надо уже набрасывать покров религии   на язвы этого разлагающегося мира? Стало быть, он не должен присутствовать   всюду, как церемониймейстер, чтобы управлять распорядком глупостей и пороков?   Стало быть, надо дать всему рухнуть, рискуя тем, что сама церковь будет   раздавлена обломками? Да, таково, видимо, было веление свыше, ибо у него уже не   хватало сил свершать свой путь среди человеческой низости, и он тяжко страдал   от чувства отвращения и от сознания своего бессилия. Мерзости, с которыми он   возился с утра, душили его, подступая к горлу. И, страстно протянув руки, он   молил о том, чтобы бог простил ему, простил всю его ложь, его малодушную   уступчивость и его общение с грешниками. Страх перед богом пронизал его до   самых глубин его существа, он видел бога, который отвергал его, запрещал ему   всуе упоминать свое имя, гневного бога, решившего наконец уничтожить   провинившийся народ. Терпимость светского человека покидала священника, ее   изгоняли неистовые угрызения совести, оставалась лишь вера христианина,   устрашенного, мятущегося, сомневающегося в спасении. Какой же путь надо   избрать, о господи, что делать среди этого общества, доживающего последние дни,   прогнившего полностью, вплоть до священнослужителей?      

И,   устремив взгляд на Голгофу, аббат Модюи разрыдался. Он плакал, подобно богоматери   и Магдалине, он оплакивал погибшую истину, опустевшее небо. А там, в глубине,   за всем этим мрамором и золотом, стоял огромный гипсовый Христос, уже совсем   обескровленный.      

 XVIII      

       

В   декабре, на восьмой месяц траура, г-жа Жоссеран впервые приняла приглашение в   гости, на обед. Впрочем, это был обед почти что семейный, у Дюверье, –   первый субботний прием Клотильды в новом зимнем сезоне. Накануне г-жа Жоссеран   предупредила Адель, что ей придется спуститься к Дюверье, помочь Жюли мыть   посуду. Так уж было заведено в доме – в дни приемов посылать друг другу   служанок на подмогу.      

– И   постарайся работать как следует, – наказывала Адели хозяйка. – Не   понимаю, что это с тобой происходит в последнее время, ты совсем раскисла… А   меж тем тебя разносит с каждым днем.      

У Адели   же просто-напросто шел девятый месяц беременности. Ей самой давно уже казалось,   будто она толстеет, что ее очень удивляло; она вечно ходила голодная, с пустым   желудком, и кипела от негодования, когда хозяйка торжествующе заявляла при   посторонних, указывая на нее: вот, пожалуйста! Пусть те, кто уверяет, будто в   их доме служанке даже хлеб выдают по весу, придут и посмотрят на эту толстую   обжору; уж не оттого ли у нее так округлился живот, что она питается одним   воздухом, как по-вашему? Когда же Адель, при всей своей глупости, поняла,   наконец, какая беда с ней приключилась, она каждый раз сдерживала себя, чтобы   не швырнуть какой-нибудь предмет прямо в физиономию своей хозяйке: г-жа   Жоссеран действительно хвасталась перед всеми внешним видом служанки и   заставляла соседей верить, что она, наконец, стала досыта кормить Адель.      

Но, поняв,   в чем дело, Адель совсем потеряла голову от страха. В ее тупом мозгу возникли   воспоминания о том, что ей внушали в деревне. Она сочла себя навеки   опозоренной, вообразила, будто ее заберут жандармы, если она признается в своей   беременности, и пустила в ход всю свою хитрость первобытного существа, чтобы   скрыть это обстоятельство. Она умалчивала о приступах тошноты, о невыносимых   головных болях, о мучивших ее ужасных запорах; ей дважды показалось, что она   сейчас умрет, вот здесь, возле плиты, размешивая соус. К счастью, Адель   раздалась больше в бедрах, живот у нее округлился, не слишком выпячиваясь   вперед, и у хозяйки ни разу не возникло подозрение, настолько она была горда   удивительной полнотой служанки. Вдобавок несчастная так затягивалась, что едва   могла дышать. Она считала, что живот у нее еще не такой страшный; только когда   приходилось мыть пол в кухне, она все же ощущала порядочную тяжесть. Последние   два месяца были для нее необыкновенно мучительными из-за болей, которые она   переносила с упорным, героическим молчанием.      

В этот   вечер Адель пошла спать около одиннадцати часов. Мысль о завтрашнем дне   приводила ее в ужас: опять ей придется выбиваться из сил, опять Жюли будет   погонять ее! А ей уже было невмоготу передвигать ноги, у нее все   переворачивалось внутри, внизу живота. Однако роды по-прежнему казались ей   далекими, она очень смутно представляла их себе; лучше уж не думать о них,   пусть все остается подольше так, как есть, она надеялась, что в конце концов   все как-нибудь обойдется. Поэтому она и не готовилась к этому событию, не зная   симптомов, не способная ни вспомнить, ни высчитать дату, ни о чем не думая, не   составляя какого-либо плана действий. Она чувствовала себя хорошо только в   кровати, вытянувшись на спине.      

Адель   легла, не снимая чулок, потому что накануне уже подмораживало, задула свечу и   стала ждать, когда согреется. Она уже начала, наконец, засыпать, но тут легкая   боль заставила ее открыть глаза. То было мимолетное пощипывание, на самой   поверхности кожи; сначала Адели показалось, что какая-то муха кусает ее в   живот, около пупка; потом покалывание прекратилось. Это не вызвало у Адели   особого беспокойства, она привыкла к тому, что у нее внутри происходит что-то   странное, необъяснимое. Но вдруг, после того как она подремала с полчаса, ее   снова разбудила тупая резь. На этот раз Адель разозлилась – что ж у нее теперь,   живот разболелся? Хороша она будет завтра, если ей придется всю ночь то и дело   соскакивать с кровати! Адель еще вечером была озабочена предполагаемым расстройством   кишечника – она ощущала какую-то тяжесть внутри и боялась, что это плохо кончится.   Тем не менее она решила не поддаваться, потерла себе живот, и ей показалось,   что боль утихла. Прошло четверть часа, и боль появилась опять, став гораздо   острее.      

– Ч-черт   собачий! – вполголоса сказала Адель, на этот раз решив встать.      

Она   вытащила в темноте горшок и, присев, лишь измучила себя бесплодными усилиями.   Воздух в комнате был ледяным, у Адели зуб на зуб не попадал от холода. Через   десять минут колики прекратились, и она легла. Но еще через десять минут они   возобновились. Она встала опять, сделала еще одну бесполезную попытку и   вернулась, окоченев, в постель, где снова насладилась минутой покоя. Потом ее   вдруг скрутило с такси силой, что она с трудом подавила первый стон. Ну не   глупо ли это в конце концов! Нужно ей вставать или не нужно? Теперь уже боли не   унимались, они стали почти беспрерывными, ее схватило так, словно чья-то грубая   рука сжимала ей внутренности. И тут Адель поняла; вздрогнув всем телом, она   укуталась в одеяло, бормоча:      

– Боже   мой! Боже мой! Так вот это что!      

Ею   овладела тревожная потребность двигаться, отвлечься от боли. Не в силах оставаться   в кровати, она опять зажгла свечу и принялась расхаживать по комнате. Во рту у   нее пересохло, ее томила безумная жажда, два красных пятна горели на щеках.   Когда новая схватка сгибала ее пополам, она прислонялась к стене или цеплялась   за стул. Так проходили часы, в мучительном топтании; Адель не решалась даже   обуться, из боязни произвести шум, спасаясь от холода одной лишь старой шалью, накинутой   на плечи. Пробило два часа, затем три.      

– Где   же милосердие господне? – шептала Адель, испытывая потребность говорить   сама с собой, слышать себя. – Это тянется слишком долго, это никогда не   кончится!      

Тем   временем предродовая деятельность продолжалась, страшная тяжесть спускалась все   ниже. Если раньше боли еще давали Адели возможность передохнуть, то теперь они   терзали ее беспрерывно и упорно. Пытаясь как-то облегчить свои муки, она   обхватила обеими руками свои ягодицы и продолжала ходить, поддерживая себя и   раскачиваясь; ноги у нее были голые, грубые чулки доходили только до колен.   Нет, бог, должно быть, забыл ее! Набожная Адель начинала роптать – она была   покорна, как вьючное животное, она примирилась с беременностью, как с еще одним   несчастьем, но теперь она утратила свою покорность. Мало, значит, того, что она   никогда не наедается досыта, что она грязная, неуклюжая замарашка, над которой   издевается весь дом, – надо было еще, чтобы хозяева наделили ее ребенком!   Вот подлецы! Она даже не знает, от кого он, от молодого или от старого, потому   что старый еще лег к ней после масленицы. Впрочем, и того и другого это теперь   мало беспокоило – лишь бы они получили удовольствие, а ей пусть достаются одни   мучения! Надо было бы ей идти рожать на коврике у их дверей, чтобы поглядеть на   их физиономии! Но тут ее опять обуял страх: еще бросят ее в тюрьму; лучше уж   все стерпеть.      

– Мерзавцы! –   сдавленным голосом повторяла она между схватками. – Ну можно ли навязать   человеку такую беду! Господи! Я сейчас умру!      

Судорожно   сведенными руками она еще сильнее сжимала зад, свой бедный, жалкий зад,   сдерживая стоны и продолжая раскачиваться; лицо ее было обезображено   страданием. За стеной никто не шевелился, все крепко спали; Адель слышала   звучный басовый храп Жюли и тоненькое посвистывание Лизы, напоминавшее звуки   флейты.      

Пробило   уже четыре часа, когда Адели вдруг показалось, что ее живот лопается. Во время   схватки у нее внутри что-то разорвалось, хлынули воды, чулки сразу намокли. Некоторое   время она стояла неподвижно, перепуганная и растерянная, вообразив, что таким путем   она освободится от всего. Может быть, она вовсе и не была беременна! И Адель в   страхе стала осматривать себя – уж нет ли у нее какой другой болезни, как бы из   нее не вытекла вся кровь… Но тем не менее ей стало легче, она ненадолго присела   на сундучок. Ее беспокоило, что комната загрязнилась, вдобавок свеча уже совсем   догорала. Затем, не в состоянии больше ходить, чувствуя приближение конца, она   еще нашла в себе силы разостлать на кровати старую круглую клеенку, которую   г-жа Жоссеран дала ей для умывальника. Едва Адель успела лечь, как начались   роды.      

Почти   полтора часа ее мучили нестерпимые боли, становившиеся все сильнее и сильнее.   Внутренние судороги прекратились, теперь она сама напрягала все мышцы живота и   поясницы, стремясь освободиться от невыносимой тяжести, давившей на ее тело.   Еще два раза воображаемые позывы вынудили ее встать, искать горячей блуждающей   рукой горшок; во второй раз она чуть не осталась на полу. При каждом новом   усилии ее сотрясала дрожь, лицо начинало гореть, шея обливалась потом; она   кусала простыни, чтобы заглушить стоны, не издать страшного невольного вскрика   «Ух!», подобно дровосеку, рубящему дуб.      

– Не   может этого быть… Он не выйдет… Он слишком велик… – бормотала она в промежутках   между потугами, словно разговаривая с кем-то.      

Выгибаясь   назад, раскинув ноги, она цеплялась обеими руками за железную кровать, которая   тряслась от ее схваток. К счастью, это были превосходные роды, ребенок шел свободно   и правильно. Временами уже видневшаяся головка как бы пыталась войти обратно,   ее вталкивали туда эластичные ткани, до того натянутые, что они могли каждую   минуту разорваться. Ужасные конвульсии сковывали Адель при каждой новой потуге,   жестокие боли опоясывали ее словно железным обручем. Наконец у нее захрустели   кости, она испугалась, ей почудилось, что все сломалось, что живот и спина   лопнули, образовав одну сплошную дыру, из которой вытекала ее жизнь; еще   секунда, и ребенок вывалился на постель, в лужу испражнений и окрашенной кровью   слизи.      

У Адели вырвался   громкий крик, яростный и торжествующий вопль матери. В соседних комнатах сразу   зашевелились, послышались сонные голоса: «В чем дело? Режут там кого-то?..   Насилуют, что ли?.. Нельзя же так орать во сне!» Встревоженная Адель снова засунула   в рот простыню; она сдвинула ноги и, скомкав одеяло, накрыла им ребенка,   мяукавшего, как котенок. Но Жюли опять захрапела, повернувшись на другой бок, а   Лиза, уснув, даже перестала посвистывать. Адель испытывала невыразимое   облегчение, бесконечную сладость отдыха и покоя; в течение пятнадцати минут она   лежала как мертвая, наслаждаясь ощущением небытия.      

И вдруг   резь возобновилась. Адель очнулась от страха – неужели появится еще второй?   Хуже всего было то, что, открыв глаза, она оказалась в полнейшем мраке. Нет   даже огарка свечи! Лежи здесь, совсем одна, в мокроте, с чем-то липким между   бедер, не зная даже, что с этим делать. Есть врачи даже для собак, но только не   для нее. Околевай же, и ты и твой ребенок! Адель вспомнила, как она ходила   прибирать к госпоже Пишон, к даме, которая живет напротив, когда та родила. Как   ее оберегали, как боялись ее потревожить! Менаду тем ребенок перестал мяукать;   Адель протянула руку, поискала и наткнулась на какую-то кишку, выходившую из   его живота; она вспомнила, что видела где-то, как это перевязывают и отрезают.   Ее глаза привыкли к темноте, всходившая луна слабо освещала комнату. Тогда,   действуя на ощупь и отчасти инстинктивно, Адель выполнила, не поднимаясь с   постели, длительное и трудное дело: сняла висевший позади нее передник, оторвала   от него тесемку, затем перевязала пуповину и обрезала ее взятыми из кармана   юбки ножницами. Вся покрывшись испариной, Адель снова улеглась. Бедный малыш,   уж конечно она не собирается его убивать.      

Но резь   все не унималась, что-то еще мешало Адели внутри, и схватки гнали это прочь.   Адель потянула за кишку, сначала легонько, потом очень сильно. Что-то   оторвалось, наконец выпал целый ком, который она выбросила в горшок. На этот   раз, слава богу, действительно все было кончено, у нее уже ничего не болело, и только   теплая струйка крови стекала вдоль ее ног.      

Адель   дремала, должно быть, около часа. Пробило шесть, когда она снова проснулась,   вдруг осознав свое положение. Надо было спешить; Адель с трудом встала, приводя   в исполнение то, что мало-помалу приходило ей на ум, – у нее ничего не   было обдумано заранее. Холодный свет луны заливал комнату. Одевшись, Адель   закутала ребенка в старые тряпки, затем еще обернула его двумя газетами. Он   молчал, однако его сердечко билось. Но тут Адель вспомнила, что не посмотрела –   мальчик это или девочка, и развернула газеты. Девочка, – еще одна   несчастная, пожива для кучеров и лакеев, как эта Луиза, подобранная у дверей!   Кругом все продолжали спать, Адели удалось выйти незамеченной; заспанный Гур,   потянув за шнурок, открыл ей ворота. Она положила свой сверток в пассаже   Шуазель, где как раз открывали решетчатые двери, потом спокойно поднялась   обратно к себе. Она никого не встретила. Наконец-то, хоть один раз в жизни, ей   повезло.      

Адель   тотчас же принялась за уборку комнаты. Скатав клеенку, она засунула ее под   кровать, опорожнила горшок, вернувшись, протерла губкой пол. В полном   изнеможении, белая, как воск, чувствуя по-прежнему, что из нее течет кровь, она   опять легла в постель, заложив между ног салфетку. В таком виде и застала ее г-жа   Жоссеран; удивившись, что Адели до сих пор нет, она поднялась к служанке. Адель   пожаловалась на сильнейший понос, мучивший ее всю ночь.      

– Опять   ты чем-нибудь объелась! Только и думаешь, как бы набить себе живот! – воскликнула   хозяйка.      

Однако   бледность Адели встревожила г-жу Жоссеран, и она предложила послать за врачом;   к ее удовольствию, больная избавила ее от необходимости истратить три франка,   поклявшись, что ей нужен только покой и больше ничего. После смерти мужа г-жа   Жоссеран жила вместе с Ортанс на пенсию, которую ей выплачивали братья   Бернгейм, что не мешало ей с горечью обзывать их кровопийцами; она стала еще   хуже питаться, – только бы не уронить своего достоинства, выехав из этой   квартиры и отказавшись от приемов по вторникам.      

– Вот,   вот, поспи, – сказала она. – У нас еще есть на утро холодное мясо, а   вечером мы обедаем в гостях. Если ты не можешь пойти помочь Жюли, она обойдется   без тебя.      

Обед у   Дюверье прошел в самой дружеской обстановке. Собралась вся родня: обе супружеские   пары Вабров, г-жа Жоссеран, Ортанс, Леон, даже дядюшка Башелар, который вел   себя вполне пристойно. Кроме того, пригласили Трюбло, чтобы заполнить свободное   место, и г-жу Дамбревиль, чтобы не разлучать ее с Леоном. Женившись на ее   племяннице, молодой человек вернулся в объятия тетушки, которая еще была ему   нужна. Они появлялись вдвоем во всех гостиных, прося всякий раз извинения за   отсутствие молодой женщины, остававшейся дома, как они говорили, то из-за   простуды, то по лености. Все сидевшие за столом у Дюверье сожалели, что едва   знают ее: ведь она так нравится всем, она так хороша собой! Потом зашла речь о   хоре; он должен был выступить в конце вечера; то было снова «Освящение   кинжалов», но на этот раз с пятью тенорами, нечто законченное, грандиозное. Сам   Дюверье, ставший опять приветливым хозяином, уже два месяца вербовал друзей,   повторяя им при каждой встрече одну и ту же фразу: «Мы вас совсем не видим,   приходите, прошу вас, у моей жены снова поет хор». Поэтому после первых же блюд   разговор шел исключительно о музыке. Полное добродушие и самое искреннее   веселье господствовали за столом, вплоть до того, как стали обносить   шампанским.      

После   кофе, пока дамы болтали у камина в большой гостиной, в маленькой образовалась   группа мужчин, обменивавшихся серьезными мыслями. К этому времени начали появляться   и другие гости. Вскоре к тем, кто был на обеде, присоединились Кампардон, аббат   Модюи, доктор Жюйера; не хватало только Трюбло, который исчез сразу по выходе   из-за стола. Со второй же фразы беседа перешла на политику. Прения в Палатах   сильно занимали присутствующих, и они все еще обсуждали успех списка оппозиции,   целиком прошедшего в Париже во время майских выборов.[30] Этот триумф фрондирующей   буржуазии смутно беспокоил собеседников, несмотря на их кажущуюся радость.      

– Бог   мой, Тьер, несомненно, талантливый человек. Но он вносит в свои речи о мексиканской   экспедиции столько язвительности, что они совсем не достигают цели, –   заявил Леон.      

По   ходатайству г-жи Дамбревиль его только что назначили докладчиком при государственном   совете, и он сразу изменил свои воззрения. От честолюбивого демагога в нем не   осталось ничего, кроме несноснейшего фанатического доктринерства.      

– Раньше   вы во всех ошибках обвиняли правительство, – улыбаясь, сказал   доктор. – Надеюсь, вы хотя бы голосовали за Тьера.      

Молодой   человек уклонился от ответа. Теофиль, который страдал несварением желудка и   которого снова терзали сомнения в верности жены, воскликнул:      

– Я,   например, голосовал за него… Раз люди отказываются жить как братья, тем хуже   для них!      

– И   тем хуже для вас, не так ли? – заметил Дюверье, говоривший мало, но глубокомысленно.      

Теофиль   растерянно взглянул на него. Огюст уже не решался признаться, что тоже голосовал   за Тьера. Но тут, ко всеобщему удивлению, дядюшка Башелар высказал легитимистские   взгляды[31]:   в глубине души он считал это признаком хорошего тона. Кампардон горячо одобрил   его; сам он воздержался от голосования, потому что официальный кандидат,   Девенк, не был достаточно надежен с точки зрения церкви. Затем архитектор   разразился негодующей речью против недавно опубликованной «Жизни Иисуса».[32]      

– Это   не книгу следовало бы сжечь, а ее автора! – повторял он.      

– Вы,   пожалуй, впадаете в крайность, друг мой, – примирительно заметил аббат, прервав   Кампардона. – Но симптомы уже в самом деле становятся грозными… Говорят, что   надо изгнать папу, в парламенте переворот, мы находимся на краю пропасти.      

– Тем   лучше! – коротко сказал доктор Жюйера.      

Тут   возмутились все присутствующие. А Жюйера возобновил свои нападки на буржуазию,   предрекал, что она полетит вверх тормашками в тот час, когда народ захочет в   свой черед насладиться жизнью; остальные то и дело яростно перебивали доктора,   кричали, что буржуазия – воплощение добродетели, трудолюбия, национального   богатства. Наконец голос Дюверье покрыл другие голоса. Советник открыто признался,   что опустил бюллетень за Девенка не потому, что Девенк является подлинным   выразителем его взглядов, но потому, что он – знамя порядка. Да, ужасы террора   девяносто третьего года могут повториться. Руэр, замечательный государственный   деятель, который теперь занял место Бильо, прямо предсказывал это с трибуны.[33] И Дюверье   закончил следующими образными словами:      

– Победа   вашего списка – первый толчок, потрясший здание. Смотрите, как бы оно не   рухнуло и не раздавило вас!      

Собеседники   умолкли, испугавшись втайне, что слишком увлеклись и могли повредить этим своей   личной безопасности. Они представили себе, как почерневшие от пороха и крови   рабочие врываются к ним в дом, насилуют их служанок и пьют их вино. Император   несомненно заслужил урок; однако они начинали сожалеть, что уж чересчур строго   проучили его.      

– Не   волнуйтесь! – насмешливо заключил доктор. – Вас еще спасут –   ружейными выстрелами.      

Но он   хватил через край, его обозвали чудаком. Впрочем, Жюйера был обязан сохранением   своей врачебной практики именно этой репутации оригинала, и он продолжал в том   же духе, вернувшись к вечному спору с аббатом Модюи о предстоящем исчезновении   церкви. Теперь Леон держал сторону священника: он любил рассуждать о провидении   и по воскресеньям сопровождал г-жу Дамбревиль к девятичасовой обедне.      

Тем   временем общество становилось все более многолюдным, большая гостиная заполнялась   дамами. Валери и Берта шушукались, как добрые приятельницы. Госпожа Кампардон   номер два, которую архитектор привел с собой, вероятно, с целью заменить бедняжку   Розу, уже улегшуюся в постель с томиком Диккенса, делилась с г-жой Жоссеран   рецептом экономной стирки белья без мыла, Ортанс же, сев одна в сторонке, не   сводила глаз с дверей в ожидании Вердье. Но вдруг Клотильда, беседовавшая с   г-жой Дамбревиль, встала, приветливо протянув руки. Вошла ее подруга, жена   Октава Муре. Свадьба состоялась по окончании траура г-жи Эдуэн, в первых числах   ноября.      

– А   твой муж? – спросила хозяйка дома. – Надеюсь, он сдержит свое   обещание?      

– Да,   да, – ответила улыбающаяся Каролина. – Он сейчас придет, его   задержало в последнюю минуту какое-то дело.      

Гости   перешептывались, с любопытством смотрели на нее – такую красивую, безмятежную,   неизменно любезную и уверенную в себе женщину, которой во всем сопутствует   удача. Г-жа Жоссеран пожала ей руку, как будто обрадованная, что снова   свиделась с ней. Берта и Валери, прервав болтовню, спокойно разглядывали г-жу   Муре, изучая подробности ее наряда, – соломенно-желтого платья,   отделанного кружевом. Но в этой атмосфере столь мирного забвения прошлого   равнодушный к политике Огюст, стоя в дверях маленькой гостиной, выказывал все   признаки изумления и негодования. Как! Его сестра пригласила бывшего любовника   Берты с женой! К обиде обманутого мужа примешивалась еще злоба и зависть   коммерсанта, разоренного победившим конкурентом, ибо «Дамское счастье»,   расширившись и открыв особый отдел шелков, вынудило Огюста, который   израсходовал все средства, взять себе компаньона. Огюст подошел поближе и, в то   время как гости осыпали г-жу Муре комплиментами, шепнул на ухо Клотильде:      

– Ты   прекрасно знаешь, что я этого не потерплю.      

– Чего? –   удивленно спросила сестра.      

– Жена   еще куда ни шло! Она мне ничего не сделала… Но если явится муж, я схвачу Берту   за руку и на глазах у всех выйду с ней вон!      

Г-жа   Дюверье взглянула на него и пожала плечами. Уж конечно, она не собирается потакать   его капризам и отказываться от знакомства с Каролиной, самой давнишней своей подругой.   Да разве кто-нибудь помнит о той истории? Лучше не ворошить этих дел, о которых   уже все забыли, кроме него. Взволнованный Огюст обратился за поддержкой к   Берте, рассчитывая, что она тут же встанет и последует за ним, но Берта,   нахмурив брови, призвала его к порядку: с ума он сошел? Неужели он хочет   казаться еще более смешным, чем когда-либо?      

– Но   ведь я хочу уйти именно для того, чтобы не быть смешным! – сказал он в   отчаянии.      

Тут г-жа   Жоссеран наклонилась к нему и сурово заметила:      

– Это   становится непристойным, на нас смотрят. Ведите же себя прилично хоть раз в   жизни.      

Он   замолчал, но не покорился. Всем стало неловко. Одна лишь г-жа Муре, сев, наконец,   напротив Берты, рядом с Клотильдой, улыбаясь, хранила спокойствие. Дамы следили   за Огюстом: он скрылся в оконной нише, той самой, где когда-то решилась его   женитьба. От раздражения у него началась мигрень, время от времени он   прижимался лбом к ледяным стеклам.      

Впрочем,   Октав пришел очень поздно. Дойдя до площадки у квартиры Дюверье, он встретился   с закутанной в шаль г-жой Жюзер, спускавшейся сверху. Она пожаловалась на боль   в груди, уверяя, что встала лишь для того, чтобы сдержать данное Дюверье   обещание. Однако болезненное состояние не помешало ей броситься в объятия   молодого человека, поздравляя его с женитьбой:      

– Как   я рада, друг мой, что вы достигли такого блестящего успеха! Право! Я уже совсем   было отчаивалась, никогда бы не поверила, что вы так далеко пойдете!   Скажите-ка, негодник, чем вы прельстили эту женщину?      

Октав,   улыбаясь, расцеловал ее пальчики. Но тут кто-то, взбегавший вверх с легкостью   лани, помешал им; изумленному Октаву показалось, что это Сатюрнен. Это и в   самом деле был Сатюрнен, вернувшийся за неделю до того из Мулино, так как   доктор Шассань вторично отказался держать его у себя, по-прежнему не считая его   безумие достаточно выраженным. Сумасшедший, вероятно, направлялся к Мари Пишон,   провести у нее вечер, что он делал обычно в те дни, когда его родители   принимали гостей. И вдруг Октаву вспомнились былые времена. Ему казалось, что   сверху доносится голос Мари – будто она чуть слышно напевает романс, заполняя   этим пустоту проводимых дома часов; Октав снова видел ее перед собой, как   всегда одну, у колыбельки спящей Лилит, дожидающуюся возвращения Жюля с   покорностью никчемной и кроткой женщины.      

– Желаю   вам всяческого счастья в семейной жизни, – повторяла г-жа Жюзер, нежно   пожимая Октаву руки.      

Чтобы не   входить вместе с нею в гостиную, Октав, снимая пальто, задержался в прихожей; в   это время из коридора, ведущего в кухню, выскочил Трюбло, во фраке, с непокрытой   головой и расстроенным лицом.      

– Вы   знаете, ведь ей очень плохо! – прошептал он, в то время как Ипполит   провожал г-жу Жюзер в гостиную.      

– Кому   это? – спросил Октав.      

– Адели,   служанке Жоссеранов!      

Узнав,   что она нездорова, Трюбло, выйдя из-за стола, поднялся к ней; он проявил отеческое   участие к больной. У нее, видимо, сильная холерина; ей надо бы выпить хороший   стакан горячего вина, а у нее даже сахара нет.      

– Правда,   ведь вы теперь женаты, проказник! – воскликнул Трюбло, увидев, что его   приятель равнодушно улыбается. – Вам теперь уже неинтересно… А я и забыл   совсем, глядя, как вы любезничаете в уголке с госпожой «Все, что хотите, только   не это»!      

Молодые   люди вместе вошли в гостиную. Дамы как раз вели разговор о прислуге; они так   увлеклись, что поначалу и не заметили вошедших. Все с любезным видом одобряли   г-жу Дюверье, которая смущенно объясняла, почему она оставила у себя Клеманс и   Ипполита: лакей очень груб, но горничная так умело помогает одеваться, что   поневоле станешь закрывать глаза на все прочее. Валери и Берте никак не   удавалось раздобыть приличных служанок; они уже отчаялись найти что-либо подходящее,   перебывав во всех конторах по найму; присылаемые оттуда избалованные служанки   вихрем проносились через их кухни, не задерживаясь в них. Г-жа Жоссеран   ожесточенно бранила Адель, рассказывая о новых примерах ее немыслимой глупости   и неряшества; но тем не менее она не давала ей расчета. Что до госпожи   Кампардон номер два, та рассыпалась в похвалах Лизе: золото, а не девушка, ее   ни в чем не упрекнешь, короче говоря, одна из тех редкостных служанок, которым   стоит хорошо платить.      

– Она   у нас теперь как член семьи, – заявила Гаспарина. – Наша маленькая   Анжель ходит на занятия в здание ратуши, и Лиза провожает ее… Они могут не   возвращаться целый день, мы все равно спокойны.      

В эту   минуту дамы заметили Октава; он подходил к ним, чтобы поздороваться с Клотильдой.   Берта посмотрела на него, затем совершенно просто и непринужденно вернулась к   беседе с Валери, обменявшейся с Октавом дружеским взглядом бескорыстной   приятельницы. Остальные – г-жа Жоссеран, г-жа Дамбревиль – хоть и не бросились   к нему навстречу, но поглядывали на него с сочувственным интересом.      

– Вот   и вы, наконец! – очень любезно сказала Клотильда. – А я уже начинала   опасаться за наш хор.      

Г-жа   Муре кротко пожурила мужа за то, что он заставил себя ждать; Октав принес свои   извинения.      

– Но   я никак не мог, друг мой… Мне крайне неловко, сударыня… Теперь я весь к вашим   услугам.      

Тем   временем дамы с беспокойством поглядывали на оконную нишу, где укрылся Огюст.   Была минута, когда они испугались, – услыхав голос Октава, Огюст   обернулся. У него, вероятно, вовсю разыгралась головная боль, потому что глаза   его были мутны, он ничего не видел после уличного мрака. Однако он собрался с   духом, опять подошел сзади к сестре и сказал ей:      

– Пусть   они уходят, или уйдем мы.      

Клотильда   снова пожала плечами. Тут Огюст как будто решил дать ей время подумать: он   подождет еще несколько минут, тем более что Трюбло увел Октава в маленькую гостиную.   Но дамы не успокаивались, они слышали, как муж прошептал на ухо жене:      

– Если   он еще придет сюда, ты встанешь и пойдешь за мной… Иначе можешь возвращаться к   матери.      

В   маленькой гостиной мужчины оказали Октаву не менее дружеский прием. Правда,   Леон был подчеркнуто холоден, зато дядюшка Башелар и даже Теофиль, протягивая   руку Октаву, как бы давали понять, что в семье забыли все. Молодой человек   поздравил Кампардона, накануне награжденного орденом; на груди у архитектора   красовалась широкая красная лента. Сияющий Кампардон упрекнул Октава за то, что   тот никогда не зайдет провести часок с Розой: можно быть женатым, но все же не   следует забывать друзей пятнадцатилетней давности. Октав же удивленно и с   беспокойством глядел на Дюверье. Он не видел его после выздоровления и   рассматривал с чувством неловкости его свернутую на сторону челюсть, делавшую   лицо кривым. Когда же советник заговорил, Октав еще больше удивился: голос   Дюверье стал на два тона ниже, совсем уже замогильным.      

– Вы   не находите, что он куда лучше выглядит? – сказал Трюбло Октаву, уводя его   к дверям большой гостиной. – Положительно, это придает ему какую-то   величественность. Я видел позавчера, как он председательствовал на суде… Да вот   они как раз говорят об этом.      

И в   самом деле, собеседники перешли от политики к вопросам нравственности. Они   слушали Дюверье, рассказывавшего им подробности одного дела; советник так   провел его, что сразу привлек к себе внимание. Его даже собираются назначить   председателем судебной палаты и произвести в офицеры ордена Почетного Легиона.   Речь шла о детоубийстве, совершенном уж больше года назад. Бесчеловечная мать,   по его словам, настоящая дикарка, оказалась жившей прежде у него в доме   башмачницей, той самой высокой, бледной и грустной женщиной, чей огромный живот   так возмущал Гура. И ведь как она была глупа при этом! Даже не сообразив, что   подобный живот мог ее выдать, она разрезала ребенка надвое и спрятала его в   шляпной картонке. Она, разумеется, рассказала присяжным целый нелепый роман:   будто бы ее обольстили и бросили, потом она жила в нужде, голодала, а при виде   малютки, которого ей нечем было кормить, отчаяние помрачило ей рассудок; короче   говоря, все то, что эти женщины обычно рассказывают. Но поучительный пример был   просто необходим. Дюверье хвалился тем, что обобщил прения сторон с той   поразительной ясностью, которая подчас предрешает вердикт присяжных.      

– И   к чему вы ее приговорили? – спросил доктор.      

– К   пяти годам заключения, – ответил советник своим новым голосом, гнусавым и   загробным. – Пора обуздать разврат, не то он затопит весь Париж.      

Трюбло   подтолкнул локтем Октава; им обоим была хорошо известна история с неудавшимся   самоубийством.      

– Вы   слышите? – прошептал Трюбло. – Нет, кроме шуток, это оказало   превосходное действие на его голос: он еще больше трогает вас, он доходит   теперь до самого сердца, правда? А если б вы видели Дюверье, когда он стоял,   задрапированный в широкую красную мантию, со своей перекошенной рожей… Честное   слово, мне даже стало страшно, это было нечто необыкновенное! Понимаете,   какой-то особый шик чувствовался в этом величии, – у меня мурашки по телу   забегали!      

Но тут   Трюбло умолк, прислушиваясь к разговору сидевших в большой гостиной дам,   которые опять толковали о прислуге. Г-жа Дюверье предупредила утром Жюли, что   рассчитает ее через неделю; девушка, конечно, неплохо стряпает всякие блюда, но   пристойное поведение важнее всего. В действительности же Клотильда,   предупрежденная доктором Жюйера, беспокоилась о здоровье сына; она терпела его   проделки в собственном доме, чтобы иметь возможность следить за ними. Однако   теперь у нее произошло объяснение с Жюли, прихварывавшей с некоторых пор; и та,   как примерная кухарка, не имеющая привычки ругаться с господами, согласилась   уйти, даже не пожелав ответить, что хоть она и плохо ведет себя, тем не менее   она не заболела бы этой болезнью, если б господин Гюстав, сыночек хозяйки, не   был таким нечистоплотным. Г-жа Жоссеран тотчас же разделила негодование Клотильды:   да, в вопросах нравственности надо быть неумолимой; вот она, например, держит у   себя свою замухрышку Адель, несмотря на ее неряшливость и глупость, только   потому, что эта дуреха, безусловно, порядочная девушка. Тут уж ее никак не   упрекнешь!      

– Бедняжка   Адель, подумать только… – пробормотал Трюбло; он снова расстроился, вспомнив   про несчастную служанку, мерзнущую наверху под тонким одеялом.      

И,   наклонившись к Октаву, он добавил, ухмыляясь:      

– Уж   Дюверье-то следовало бы, по крайней мере, снести ей бутылку бордоского…      

– Да,   господа, – продолжал советник, – мы сами можем видеть по   статистическим таблицам – число детоубийств угрожающе растет. В нынешнее время   вы слишком много места уделяете доводам чувств, слишком уж злоупотребляете   наукой, вашей так называемой физиологией, – из-за нее вскоре не будут   признавать ни добра, ни зла… Разврат не лечат, его вырывают с корнем.      

Возражения   советника были адресованы доктору Жюйера, который хотел объяснить приведенный   случай с медицинской точки зрения. Впрочем, остальным собеседникам все это было   не менее противно, они были столь же суровы: Кампардон решительно не понимал,   как люди могут быть так порочны, дядюшка Башелар защищал детей, Теофиль требовал   расследования, Леон рассматривал проституцию со стороны ее отношений с государством.   Тем временем Трюбло, отвечая на вопрос Октава, рассказывал ему о новой   любовнице Дюверье, на сей раз очень приличной женщине, немного перезрелой, но   романтического склада, носящей в душе тот самый идеал, который необходим   советнику, чтобы к его любви не примешивалось ничто низменное, короче говоря,   это весьма положительная особа, вернувшая мир его домашнему очагу; она тянет из   Дюверье сколько может и живет с его приятелями, но без лишнего шума. Потупив   глаза, молчал только один аббат Модюи, глубоко опечаленный; душа священника   была полна смятения.      

Между   тем уже собирались петь «Освящение кинжалов». Гостиная была полна, нарядные   дамы теснились в ней под ярким светом люстры и боковых ламп, рассаживаясь на выстроенных   рядами стульях и весело смеясь. Под этот смешанный гул Клотильда тихим голосом,   но сурово одернула Огюста, – увидев вошедшего вместе с другими певцами   Октава, он схватил Берту за руку, чтобы принудить ее встать. Но силы уже   изменяли ему, мигрень одержала верх, он чувствовал себя все более неловко, видя   молчаливое неодобрение дам. Строгие взгляды г-жи Дамбревиль приводили его в   отчаяние, даже госпожа Кампардон номер два не была на его стороне. Доконала его   г-жа Жоссеран. Она внезапно вмешалась, пригрозила, что заберет обратно дочь и   никогда не выплатит ему пятидесяти тысяч франков приданого, – она   по-прежнему с вызывающим видом сулила это приданое. И обернувшись к дядюшке   Башелару, сидевшему позади нее, рядом с г-жой Дамбревиль, она заставила его еще   раз повторить свои обещания. Дядюшка приложил руку к сердцу: он знает, в чем заключается   его долг, семья прежде всего. Сраженный Огюст отступил и снова укрылся в   оконной нише, прижав пылающий лоб к ледяному стеклу.      

А у   Октава вдруг возникло странное чувство, будто все начинается сначала. Казалось,   что тех двух лет, которые он провел на улице Шуазель, не было вовсе. Его жена   сидела тут же, улыбаясь ему, и вместе с тем в его существовании как будто   ничего не изменилось: сегодняшний день повторял вчерашний, не было ни перерыва,   ни развязки. Трюбло показал ему стоявшего подле Берты нового компаньона Огюста,   невысокого Щеголеватого блондина; по слухам, он осыпал Берту подарками. Дядюшка   Башелар, ударившийся в поэзию, показывал себя г-же Жюзер в новом,   сентиментальном свете и приводил ее в умиление откровенными признаниями   относительно Фифи и Гелена. Измученный подозрениями Теофиль, сгибаясь пополам   от приступов кашля, отвел в сторону доктора Жюйера, умоляя его дать Валери   какое-нибудь лекарство, чтобы она угомонилась. Кампардон, не спуская глаз с сестрицы   Гаспарины, заговорил о своей епархии в Эвре, потом перешел к большим работам на   новой улице Десятого Декабря; он стоит за религию и искусство, и наплевать ему   на весь свет – он же артист! А за одной из жардиньерок виднелась мужская спина,   которую все барышни на выданье разглядывали с большим любопытством, –   спина Вердье, беседовавшего с Ортанс; у них происходило неприятное объяснение,   свадьба опять откладывалась до весны, чтобы посреди зимы не выбрасывать женщину   с ребенком на улицу.      

И вот   снова выступил хор. Архитектор, округлив рот, пропел первую строфу. Клотильда   взяла аккорд и испустила свой вопль. Грянули голоса; звуки нарастали, оглушая   всех, а потом хлынули с такой неистовой силой, что пламя свечей заколебалось и   дамы побледнели. Трюбло, не удовлетворивший Клотильду как бас, был вторично   испробован в качестве баритона. Пять теноров вызвали всеобщее одобрение,   особенно Октав; Клотильда пожалела, что не могла поручить ему сольную партию.   Когда голоса постепенно стихли и Клотильда, несколько приглушив звук,   воспроизвела мерный шаг удаляющегося патруля, раздались шумные аплодисменты;   ее, так же как и певцов, засыпали похвалами. А в глубине соседней комнаты, за   тройным рядом черных фраков, виднелся Дюверье, стиснувший зубы, чтобы не закричать   от смертной тоски; из воспалившихся прыщей, которые покрывали его перекошенную   челюсть, сочилась кровь.      

Затем   все то же общество обнесли чаем, в тех же чашках, с такими же бутербродами, как   два года назад. Аббат Модюи очутился на какое-то время один, посреди опустевшей   гостиной. Он видел в широко распахнутую дверь толпящихся гостей и улыбался,   побежденный; он еще раз, как церемониймейстер, набрасывал покров религии на эту   развращенную буржуазию, скрывая язвы, чтобы задержать их окончательное   разложение. Надо было спасать церковь, поскольку бог не отозвался на его   отчаянный, горестный призыв.      

Наконец   после полуночи, как и всегда по субботам, гости стали мало-помалу расходиться.   Одним из первых удалился архитектор с госпожой Кампардон номер два. Леон и г-жа   Дамбревиль сразу же последовали за ними, словно примерная супружеская чета.   Спины Вердье уже давно не было и в помине, когда г-жа Жоссеран увела Ортанс,   браня ее за то, что она называла упрямством и взбалмошностью, порожденными   чтением романов. Дядюшка Башелар, сильно опьянев от пунша, задержал на минутку   в дверях г-жу Жюзер; советы этой умудренной опытом женщины освежающе   действовали на его голову. Трюбло, стащивший для Адели сахар, попытался было   юркнуть в коридор, ведущий к кухне, но постеснялся, увидев в прихожей Берту и   Огюста. Он прикинулся, будто ищет свою шляпу.      

Как раз   в это время Октав и Каролина, которых провожала Клотильда, тоже собрались   уходить и попросили дать им пальто. Произошло небольшое замешательство.   Прихожая была невелика; пока Ипполит искал на вешалке пальто, Берта оказалась   притиснутой к г-же Муре. Они улыбнулись друг другу. Затем, когда открыли дверь,   Октав и Огюст, снова очутившись лицом к лицу, из вежливости отошли в сторону,   уступая дорогу друг другу. Наконец Берта согласилась пройти вперед; все   обменялись легким поклоном. А Валери, уходя с Теофилем вслед за ними, опять   взглянула на Октава с ласковым видом бескорыстной приятельницы. Только они двое   могли сказать друг другу все.      

– До   скорого свидания, да? – обращаясь к обеим супружеским парам, любезно повторила   г-жа Дюверье; затем она вернулась в гостиную.      

Октав   вдруг остановился как вкопанный. Он заметил на нижней площадке уходившего   компаньона Огюста, того самого холеного блондина; возвращавшийся от Мари   Сатюрнен нежно жал ему руки с порывистостью дикаря, лепеча: «Друг… друг-друг…»   Вначале Октавом овладело какое-то странное чувство ревности; затем он   улыбнулся. Это было прошлое, и перед ним вновь промелькнули его любовные   похождения, вся его парижская компания: благосклонность славной Мари Пишон,   неудача с Валери – женщиной, о которой он хранил приятное воспоминание, нелепая   связь с Бертой – попусту потерянное время. Теперь он достиг цели, Париж   завоеван; и Октав с готовностью последовал за той, которую все еще называл про   себя госпожой Эдуэн; он наклонился и поправил шлейф ее платья, чтобы край его   не зацепился за железные прутья на ступеньках.      

Дом   по-прежнему хранил свой величественный вид, полный буржуазного достоинства.   Октаву показалось, что он слышит, как где-то вдали Мари тихонько напевает все   тот же романс. Под аркой Октав встретил Жюля, который возвращался домой; Жюль   сообщил, что г-же Вийом очень плохо, но она отказывается видеть дочь. Наконец   все разошлись, доктор и аббат ушли последними, продолжая свой спор; Трюбло   украдкой поднялся к Адели, чтобы поухаживать за больной; и жарко натопленная   пустынная лестница погрузилась в сон; запертые двери целомудренно прикрывали   добродетельные спальни порядочных людей. Пробило час, и Гур, которого ожидала в   кровати иззябшая г-жа Гур, потушил свет. Торжественный мрак окутал дом,   застывший в благопристойной дремоте.      

На   следующее утро, после того как Трюбло, с отеческой нежностью ухаживавший за ней   всю ночь, отправился домой, Адель с трудом дотащилась до своей кухни, чтобы   отвратить подозрения. Ночью наступила оттепель, и Адель, задыхаясь от духоты,   открыла окно; в это время из глубины тесного двора донесся злобный крик   Ипполита:      

– Чертовы   неряхи! Кто это опять выливает грязную воду? Погибло хозяйкино платье!      

Отчищая   одно из платьев г-жи Дюверье, Ипполит вывесил его проветриваться, и теперь оно   оказалось залито прокисшим бульоном. Тут во всех окнах, сверху донизу, появились   служанки и начали шумно оправдываться. Шлюз открылся, и поток грубых   ругательств полился из мрачной клоаки. Когда на улице теплело, с покрытых   сыростью стен начинала струиться вода, из темного дворика неслось зловоние,   словно таяла скрытая гниль всех этажей, испаряясь в этой помойной яме.      

– Я   тут ни при чем, – сказала Адель, перевесившись через подоконник. – Я   только что пришла.      

Лиза   вдруг подняла голову.      

– Ах,   вы уже изволили встать? Ну как? Вы, кажется, чуть не окочурились?      

– Ох,   не говорите, у меня такое было с животом, ну просто ужас!      

Этот   разговор положил конец перебранке. Новые служанки Валери и Берты, долговязая   жирафа и дохлая клячонка, как их прозвали, с любопытством разглядывали бледное   лицо Адели. Даже Виктуар и Жюли захотели на нее посмотреть и, запрокинув   голову, чуть не свернули себе шею. Все что-то подозревали – уж неспроста будет   человек так корчиться и кричать.      

– Вы,   может быть, набили себе живот устрицами? – спросила Лиза.      

Все   расхохотались, хлынула новая волна грязи.      

– Да   перестаньте вы с вашими гадостями! – в испуге повторяла, запинаясь,   несчастная Адель. – Я и так совсем больна. Неужели вы хотите меня доконать?      

Нет,   конечно. Она глупа, как пробка, и грязна так, что хоть кого отпугнет, но они   все стоят друг за друга, они не допустят, чтобы у нее были неприятности. И   разговор, естественно, перешел на хозяев; вся прислуга, выражая на лицах   величайшее отвращение, стала обсуждать вчерашний вечер.      

– Значит,   они теперь все живут душа в душу? – спросила Виктуар, попивая черносмородинную   настойку.      

– Души-то   у них не больше, чем в моих башмаках, – отозвался Ипполит, отмывавший   хозяйкино платье. – Наплюют друг другу в лицо и этим же умоются – пусть   люди думают, что они чистенькие.      

– Им   нельзя ссориться, – сказала Лиза, – а то они долго не продержатся,   наступит наша пора.      

Вдруг   произошел переполох. Открылась какая-то дверь, и служанки нырнули уже обратно в   кухни, но Лиза объявила, что это маленькая Анжель, – девочки бояться   нечего, она все понимает. И снова в затхлом теплом воздухе забил из этой клоаки   фонтан злобы, изливаемый прислугой; служанки принялись перебирать все пакости,   происшедшие за последние два года. Посмотришь, в какой грязи живут господа, так   уж не захочешь равняться с ними; да им, видно, это нравится, раз они начинают   все сначала.      

– Слушай-ка,   ты, там наверху! – крикнула вдруг Виктуар. – Уж не криворожий ли   набил тебе живот этими устрицами?      

Тут   раскаты дикого хохота потрясли стены вонючего колодца. Ипполит даже порвал   хозяйкино платье, ну да наплевать, в конце концов оно и так слишком хорошо для   нее! Долговязая жирафа и дохлая клячонка корчились от смеха, повалившись на   подоконник. Оторопевшая Адель, которую клонило ко сну от слабости, вздрогнула   всем телом.      

– Бессердечные   какие… – воскликнула она среди общего хохота. – Вот станете помирать, а я   приду и буду плясать перед вами.      

– Ах,   мадемуазель, – высунувшись из окна, обратилась Лиза к Жюли, – как вы,   наверно, довольны, что уйдете через неделю из этого мерзкого дома! Здесь   поневоле перестанешь быть порядочной, честное слово! Желаю вам попасть в   какое-нибудь место получше.      

Жюли,   чьи голые руки были перепачканы кровью от палтуса, которого она потрошила на   ужин, подошла к окну и облокотилась на подоконник рядом с лакеем. Она пожала   плечами и с философским глубокомыслием заключила:      

– Боже   мой, мадемуазель, что этот дом, что другой – никакой разницы. По нынешним   временам где ни служи – все одно. Всюду те же свиньи.