1 2 3 4 5 6 7 
Жильберта стремительно вскочила, вытерла глаза и с   возмущением воскликнула:      

– Любовницей пруссака?!. Ну нет! Он ужасен, он мне   противен!.. За кого меня принимают? Как могут считать меня способной на такую   низость? Нет, нет, никогда! Лучше умереть!      

В своем негодовании она преобразилась, стала величественной,   преисполнилась скорбной и гневной красотой. Но вдруг к ней опять вернулось   кокетливое веселье, беспечность, легкость, и она неудержимо захохотала.      

– Я над ним потешаюсь, это верно. Он меня обожает;   стоит мне на него взглянуть, и он во всем мне покоряется… Если бы ты знала, как   забавно – смеяться над этим толстяком; а он, кажется, все надеется, что я его,   наконец, вознагражу!      

– Но ведь это очень опасная игра! – серьезно   заметила Генриетта.      

– Ты думаешь? А чем я рискую? Когда он заметит, что ему   не на что рассчитывать, он рассердится и уедет… Да нет! Он этого никогда не   заметит! Ты его не знаешь; он из тех мужчин, с которыми женщины могут   совершенно безопасно для себя зайти так далеко, как им вздумается. Видишь ли, у   меня на это нюх, который меня всегда оберегал. Этот пруссак слишком тщеславен;   он никогда не заподозрит, что я над ним смеялась… И все, что я ему   позволю, – это увезти воспоминание обо мне и утешаться мыслью, что он вел   себя пристойно, как джентльмен, который долго жил в Париже.      

Она развеселилась и прибавила:      

– А пока он прикажет освободить дядю Фушара и за свои   старания получит из моих рук только чашку чая с сахаром.      

Но вдруг она вспомнила о своих опасениях, о своем страхе:   ведь ее застигли врасплох! На ее ресницах опять заблестели слезы.      

– Боже мой! А свекровь‑то! Что будет? Она меня очень не   любит, она способна рассказать все мужу.      

Генриетта окончательно успокоилась. Она вытерла подруге   глаза, заставила оправить измятое платье.      

– Послушай, милая! У меня не хватает духу бранить тебя,   ты ведь сама знаешь, как я тебя порицаю! Но меня так напугали твоим пруссаком,   я опасалась таких некрасивых дел, что эта история – честное слово! – еще   пустяк… Успокойся, все можно уладить!      

Это было разумно, тем более, что почти сейчас же вошел   Делагерш с матерью. Он сообщил, что послал за коляской, чтобы ехать на вокзал,   решив тотчас же отправиться в Брюссель. Он хотел проститься с женой.   Обратившись к Генриетте, он сказал:      

– Будьте спокойны! Господин фон Гартлаубен, уходя,   обещал мне заняться вашим дядюшкой; а когда я уеду, остальное доделает   Жильберта.      

С той минуты, как вошла мать Делагерша, Жильберта, замирая   от волнения, не сводила с нее глаз. Расскажет ли старуха о том, что видела,   помешает ли сыну уехать? Уже в дверях свекровь пристально, молча посмотрела на   невестку. При всей своей суровости она, наверно, почувствовала такое же   облегчение, как и Генриетта. Ну, слава богу! Раз это произошло с этим юношей, с   французом, который так храбро сражался, не простить ли, как она уже простила   невестке историю с капитаном Бодуэном? Выражение ее лица смягчилось; она   отвернулась. Сын может ехать; Эдмон охранит Жильберту от пруссака. Старуха даже   чуть улыбнулась, а ведь она ни разу не радовалась со времени приятного известия   о битве под Кульмье.      

– До свидания! – сказала она, целуя   Делагерша. – Закончи свои дела и поскорей возвращайся!      

Она вышла и медленно направилась опять на другую половину, в   уединенную комнату, где полковник остановившимся взором смотрел в темноту, за   бледный круг света, падавшего от лампы.      

В тот же вечер Генриетта вернулась в Ремильи; а три дня   спустя, утром, она с радостью увидела, как на ферму возвращается дядя Фушар;   старик спокойно шел пешком, словно только что заключил сделку по соседству. Он   уселся за стол и съел кусок хлеба с сыром. На все вопросы он отвечал   неторопливо, как человек, который никогда не боялся. А за что бы его могли   задержать? Он не сделал ничего дурного. Ведь это не он убил пруссака, правда?   Он только говорил немцам: «Ищите! Я ничего не знаю». Им пришлось отпустить и   его и мэра: ведь улик нет. Но его по‑крестьянски хитрые и насмешливые глаза   поблескивали; он молча радовался, что облапошил этих сволочей; они ему просто   надоели: придираются теперь к качеству мяса!..      

Прошел декабрь. Жан решил уехать. Его рана совсем зажила;   врач объявил, что Жан может воевать. Для Генриетты это было большое горе, но   она старалась его скрыть. После злосчастной битвы под Шампиньи они не получили   из Парижа ни одного известия. Они только узнали, что полк Мориса под страшным   огнем потерял много людей. И снова глубокое молчание, ни одного письма, ни   одной строчки, а ведь Жан знал, что многие семьи в Рокуре и Седане получили   депеши окольными путями. Может быть, голубя, который нес долгожданную весть,   унес прожорливый ястреб или подстрелил на опушке леса пруссак? Но больше всего   они опасались, что Морис убит. От далекой столицы, безмолвной в тисках осады,   веяло теперь, в этом томительном ожидании, гробовой тишиной. Они потеряли   всякую надежду что‑либо узнать, и когда Жан объявил о своем твердом решении   уехать, Генриетта только тихо простонала:      

– Боже мой! Значит, все кончено, значит, я останусь   одна?      

Жан хотел вступить в Северную армию, заново сформированную   генералом Федербом. С тех пор как корпус генерала фон Мантейфеля достиг Дьеппа,   эта армия защищала три департамента, отрезанные от остальной части   Франции, – Северный, Па‑де‑Кале и Соммы; выполнить план Жана было легко:   достаточно пробраться в Буйон, а оттуда проехать через Бельгию. Он знал, что из   всех бывших седанских и метцских солдат, которых можно было собрать, уже почти   сформирован 23‑й корпус. Он слышал, что генерал Федерб переходит в наступление,   и окончательно решил выехать в следующее воскресенье, но вдруг узнал о битве   под Пон‑Нуайель; исход ее был неопределенный, и французы чуть не победили.      

Тот же доктор Далишан вызвался отвезти Жана в Буйон в своем   кабриолете. Доктор отличался храбростью и неисчерпаемой добротой. В Рокуре   свирепствовал занесенный баварцами тиф; больные лежали во всех домах, не считая   двух лазаретов, где работал Далишан, – одного в Рокуре, другого в Ремильи.   За пламенный патриотизм, за смелые высказывания против бесполезных насилий   пруссаки уже дважды арестовывали его, но освобождали. Заехав за Жаном, он   весело смеялся, радуясь, что помогает бежать еще одному солдату побежденной   Седанской армии; ведь всех этих «несчастных славных ребят», как он выражался,   он лечил и снабжал деньгами. Жана мучил денежный вопрос, и, зная, что Генриетта   бедна, он взял пятьдесят франков, предложенных ему на дорогу врачом.      

Старик Фушар устроил проводы. Он послал Сильвину за двумя   бутылками вина и предложил всем выпить по стаканчику за истребление немцев.   Теперь он был важный барин: сколотил состояньице и где‑то его припрятал. С тех   пор как вольные стрелки из лесов Дьеле, затравленные, как дикие звери, исчезли,   он успокоился и желал только поскорей насладиться предстоящим миром. В порыве   великодушия он даже выдал жалованье Просперу, чтобы привязать его к ферме, хотя   Проспер и не стремился уйти. Старик чокнулся с Проспером и Сильвиной. Видя,   какая она скромница, как она вся ушла в работу, одно время он хотел на ней   жениться, но к чему? Он чувствовал, что она уж никуда не двинется и останется у   него, даже когда Шарло вырастет и пойдет в солдаты. Чокнувшись с доктором, с   Генриеттой, с Жаном, он воскликнул:      

– За здоровье всех! Пусть каждый делает свое дело и   чувствует себя не хуже, чем я!      

Генриетта решила непременно проводить Жана до города. Жан   был в штатском, в пальто и шляпе, которые дал ему доктор. В тот день солнце   сверкало на снегу, стоял лютый холод. Им предстояло только проехать через   Седан, но, узнав, что полковник де Винейль все еще живет у Делагершей, Жан   решил повидать его и, кстати, поблагодарить Делагерша за все заботы. Но в этом   городе бед и скорби Жана постигло новое горе. Когда он с Генриеттой пришел на   фабрику, весь дом был потрясен трагическим событием. Жильберта ужасалась,   старуха Делагерш молча проливала слезы, а ее сын, поднявшись в свою квартиру из   мастерских, где кое‑как возобновилась работа, ахал от изумления. Полковника   нашли мертвым; он лежал на полу бездыханный. В этом уединенном углу все еще   горела лампа. Спешно вызванный врач не понимал, в чем дело, никак не мог   обнаружить никакой вероятной причины этой смерти: ни аневризма, ни   кровоизлияния. Полковник скончался скоропостижно, словно пораженный громом, и   никто не знал, откуда грянул этот гром; только на следующий день подобрали   обрывок старой газеты, в который была обернута книга; в этой газете сообщалось   о падении Метца.      

– Милая! – сказала Генриетте Жильберта. –   Господин фон Гартлаубен сейчас, спускаясь по лестнице, снял фуражку, проходя   мимо двери комнаты, где покоится тело дяди!.. Это видел Эдмон. Правда, капитан   очень достойный человек?      

Жан еще никогда не целовал Генриетту. Прежде чем усесться в   кабриолет рядом с доктором, он хотел поблагодарить ее за все заботы, за то, что   она лечила и любила его, как брата. Но он не нашел слов, только обнял и, рыдая,   поцеловал ее. Она растерялась и тоже поцеловала его. Лошадь тронулась; он   обернулся; они оба замахали рукой и прерывающимся голосом повторяли:      

– Прощайте! Прощайте!      

В ту ночь Генриетта, вернувшись в Ремильи, дежурила в   лазарете. В длинную бессонную ночь ею опять овладел приступ безумной печали, и   она плакала, плакала, без конца, закрыв лицо руками, заглушая рыдания.      

 VII      

       

После Седана обе немецкие армии снова хлынули к Парижу;   Маасская армия шла с севера по долине Марны, армия прусского кронпринца,   переправившись через Сену в Вильнев‑Сен‑Жорже, двигалась на Версаль, обходя   город с юга. В теплое сентябрьское утро, когда генерал Дюкро, командующий   только что сформированным 14‑м корпусом, решил атаковать армию кронпринца во   время ее флангового марша, – новый полк Мориса, 115‑й, расположившийся в   лесах налево от Медона, получил приказ о выступлении только после того, как   поражение стало уже неизбежным. Достаточно было нескольких снарядов, и батальон   зуавов, состоявший из новобранцев, охватила паника; остальную часть войск   понесло словно ветром; началось такое бегство, что разбитые войска остановились   только за укреплениями, в Париже, и вызвали невероятный переполох. Все позиции   перед южными фортами были потеряны, и в тот же вечер последний провод,   связывавший столицу с Францией, телеграфный провод Западной железной дороги,   был перерезан. Париж оказался оторванным от всего мира.      

Для Мориса это был вечер смертельной тоски. Будь немцы   посмелей, они бы уже ночью расположились на площади Карусель. Но они   действовали крайне осторожно, решив начать классическую осаду, и наметили уже,   где именно разместить войска: цепь Маасской армии протянется с севера от   Круасси до Марны, через Эпиней, цепь третьей армии – с юга, от Шеневьера до   Шатильона и Буживаля, а прусская главная ставка – король Вильгельм, Бисмарк и   генерал фон Мольтке – будут находиться в Версале. Гигантская блокада,   казавшаяся невыполнимой, теперь осуществилась. Город со своим поясом укреплений   в восемь с половиной миль в окружности, с пятнадцатью фортами и шестью внешними   редутами был словно заточен в тюрьму. А в армию обороны входили только 13‑й   корпус, спасшийся и приведенный обратно генералом Винуа, и 14‑й, только еще   формировавшийся под командой генерала Дюкро, причем оба корпуса вместе   насчитывали восемьдесят тысяч человек, к которым надо прибавить четырнадцать   тысяч моряков, пятнадцать тысяч бойцов из вольных отрядов, сто пятнадцать тысяч   подвижной гвардии, не считая трехсот тысяч бойцов национальной гвардии,   распределенных в девяти секторах укреплений. Это было целое войско, но не   хватало закаленных, дисциплинированных солдат. Людей снаряжали, обучали; Париж   стал огромным укрепленным лагерем. С каждым часом французы все лихорадочней   готовились к обороне; дороги были перерезаны, дома в военной зоне снесены,   двести пушек крупного калибра и две тысячи пятьсот других орудий приведены в   готовность, новые пушки отлиты; благодаря патриотической деятельности министра   Дориана, словно из‑под земли, возник целый арсенал. После прекращения   переговоров в Ферьере, когда Жюль Фавр сообщил требования Бисмарка – уступка   Эльзаса, плен для страсбургского гарнизона, три миллиарда контрибуции, –   раздались гневные возгласы, народ потребовал продолжения войны, сопротивления,   как необходимого условия существования Франции. Даже если нет надежды, Париж   должен обороняться, чтобы не погибла родина.      

В конце сентября, в воскресенье, Мориса послали в наряд на   другой конец города, и при виде улиц, по которым он проходил, площадей, которые   он пересекал, он преисполнился новой надежды. После поражения под Шатильоном   ему казалось, что все сердца забились сильней для великого дела. О Париж! Морис   когда‑то знал его жадность к наслаждению, его склонность к распутной жизни, но   теперь он видел его простодушие, веселую отвагу, готовность принести любые   жертвы. Везде встречались только люди в военных мундирах; даже самые   равнодушные носили кепи бойцов национальной гвардии. Словно гигантские часы, у   которых лопнула пружина, внезапно остановилась общественная жизнь –   промышленность, торговля, дела; осталась только одна страсть: воля к победе, единственное,   о чем говорили, что воспламеняло сердца и умы в собраниях, в караулах, в   постоянных скопищах народа, загромождавших улицы. Слившись воедино, все чаяния   окрыляли дух; в едином стремлении народ порывался совершать великие подвиги и   опасные безумства. Уже проявлялось болезненное возбуждение; словно заразная   лихорадка, в людях непомерно возрастали и страх и вера; при малейшем толчке   человек превращался в выпущенного на волю, неукротимого зверя. Морис стал   очевидцем потрясающей сцены: на улице де Мартир разъяренная толпа взяла   приступом дом; в одном из окон верхнего этажа всю ночь ярко горела лампа:   «значит, через весь Париж подавали сигнал пруссакам, находящимся в Бельвю».   Одержимые подобными мыслями, горожане проводили часы на крышах, чтобы следить за   окрестностями. Какого‑то несчастного человека, который рассматривал на скамейке   в Тюильрийском саду план города, хотели утопить в бассейне.      

Было время, когда Морис отличался широтой взглядов; теперь   он тоже заразился этой болезненной подозрительностью, подавленный крушением   всего, во что он верил раньше. Он больше не отчаивался, как в вечер панического   бегства под Шатильоном, когда его мучило сомнение: найдет ли в себе французская   армия когда‑нибудь мужество сражаться? Вылазка 30 сентября в Эй и Шевильи, вылазка   13 октября, когда бойцы подвижной гвардии захватили Банье, наконец, вылазка 21   октября, когда его полк ненадолго завладел парком Мальмезон, вернули ему всю   веру, всю надежду, готовую от малейшей искры вспыхнуть пламенем. Пруссаки везде   остановили французскую армию, но, тем не менее, она храбро билась и могла еще   победить. Однако Мориса огорчал великий Париж, при всем своем стремлении к   победе переходивший от самых радужных надежд к безысходному отчаянию, одержимый   боязнью измены. А вдруг генерал Трошю и генерал Дюкро окажутся такими же   посредственными военачальниками, бессознательными виновниками поражения, как   император и маршал Мак‑Магон? Движение, которое свергло Империю, угрожало   теперь свергнуть и правительство Национальной обороны; люди неистовствовали, им   не терпелось захватить в свои руки власть, чтобы спасти Францию. Жюль Фавр и   другие члены правительства пользовались уже меньшим доверием, чем бывшие   министры Наполеона III. Раз они не хотят разбить пруссаков, пусть уступят место   другим – революционерам, людям, уверенным в победе, готовым поднять народное   ополчение, привлечь изобретателей, предлагающих заложить мины в пригороды или   уничтожить неприятеля дождем «греческого огня»!      

Накануне 31 октября Мориса терзал этот недуг недоверия и   надежды. Теперь он соглашался с бреднями, которые раньше вызвали бы у него   только улыбку. Почему бы нет? Разве есть предел глупости и злодейству? Разве   среди катастроф, потрясающих мир до основания, невозможно чудо? В нем накипела   давняя злоба с того дня, как он узнал под Мюльгаузеном о поражении при   Фрешвиллере; после Седана его сердце истекало кровью, как от вечно   растравляемой раны, которая открывалась вновь при каждой неудаче; после каждого   поражения он не мог оправиться от горя; его тело было истощено, память ослабела   от стольких голодных дней, бессонных ночей; среди всех ужасов и кошмаров он уже   не представлял себе – жив он или уже перестал существовать; при мысли, что все   муки приведут только к новой непоправимой катастрофе, он сходил с ума, и этот   образованный человек превращался в существо, утратившее сознание, впавшее в   детство, беспрестанно поддающееся новому минутному увлечению. Все, что угодно –   разрушение, истребление, – лишь бы не отдавать ни одного су из богатства   Франции, ни одной пяди французской земли! В нем завершилась перемена: после   первых проигранных битв развеялась наполеоновская легенда, сентиментальный   бонапартизм, которым он был обязан эпическим рассказам деда. Морис уже не   довольствовался теоретической, умеренной Республикой, он был склонен признать   революционное насилие, верил в необходимость террора, чтобы убрать бездарных   людей и предателей, губящих родину. Поэтому 31 октября он душой был заодно с   восставшими, когда одно за другим пришли убийственные известия: потеря Бурже,   доблестно отвоеванного добровольцами Прессы в ночь с 27‑го на 28‑е, прибытие   Тьера в Версаль по возвращении из европейских столиц, откуда он приехал, как   утверждали, для того, чтобы вести переговоры от имени Наполеона III, наконец,   падение Метца – страшное известие, подтвержденное Тьером среди уже ходивших   смутных слухов, – последний удар, второй Седан, еще позорней первого. А на   следующий день Морис узнал о событиях в ратуше: повстанцы ненадолго победили;   членов правительства Национальной обороны продержали под арестом до четырех   часов утра, их спасла только перемена в настроении населения, которое было   сначала озлоблено против них, а потом испугалось при мысли о победе восстания;   Морис сожалел об этой неудаче, ведь от Коммуны, быть может, пришло бы спасение.   Призыв к оружию, к защите отечества воскрешал все классические воспоминания о   свободном народе, не желающем погибнуть. Тьер даже не осмелился въехать в   Париж, и, после прекращения переговоров с ним, жители столицы готовы были   устроить в городе иллюминацию.      

В ноябре парижан охватило лихорадочное нетерпение.   Происходили мелкие стычки, но Морис не принимал в них участия. Теперь он   находился в лагере под Сент‑Уэком; при каждом удобном случае он уходил оттуда,   страстно ожидая известий. Как и он, Париж тревожно ждал. Выбрали мэров, после   чего политические страсти как будто утихли, но почти все выбранные принадлежали   к крайним партиям, а это являлось опасным предзнаменованием. Наступило затишье,   и Париж ждал желанной решительной вылазки, победы избавления. Теперь парижане   ничуть не сомневались: пруссаков опрокинут, пройдут по их брюху. Уже шли   приготовления на полуострове Женевилье: это место считалось наиболее   благоприятным для прорыва. В одно прекрасное утро парижане безумно обрадовались   добрым вестям о битве под Кульмье; Орлеан отвоеван, Луарская армия наступает и,   по слухам, уже находится в Этампе. Все изменилось, оставалось только пойти ей   на подмогу, за Марну. Были преобразованы войска, созданы три армии: первая – из   батальонов национальной гвардии, под командованием генерала Клемана Тома,   вторая – из 13‑го и 14‑го корпусов, подкрепленных лучшими, взятыми отовсюду   частями, и предназначенных для крупной атаки под начальством генерала Дюкро;   наконец, третья, резервная, – исключительно из бойцов подвижной гвардии,   под командованием генерала Винуа. 28 ноября, вступив с 115‑м полком на ночлег в   Венсенский лес, Морис был одушевлен непоколебимой верой. Там находились все три   корпуса второй армии; по слухам, они должны были соединиться на следующий день   с Луарской армией в Фонтенебло. Но сразу начались неудачи, обычные ошибки;   внезапный разлив реки помешал навести понтонный мост; несвоевременные приказы   задержали передвижение войск. В следующую ночь 115‑й полк переправился через   реку одним из первых, и уже в десять часов, под страшным огнем, Морис вошел в   деревню Шампиньи. Он словно обезумел; винтовка жгла ему пальцы, хотя холод был   лютый. С той минуты, как он двинулся в путь, его единственным желанием было   идти все вперед и вперед, пока они не встретятся с войсками из провинции. Но под   Шампиньи и Бри армия наткнулась на стены парков Кейи и Вилье, стены длиною в   полкилометра, превращенные пруссаками в неприступные крепости. Об эту преграду   разбился мужественный натиск парижан. После этого начались только колебания и   отступления; 3‑й корпус задержался, 1‑й и 2‑й, вынужденные остановиться, два   дня защищали Шампиньи, но должны были оставить его 2 декабря ночью, после   бесплодной победы. В ту ночь вся армия вернулась на стоянку в Венсенский лес,   побелевший от инея; у Мориса закоченели ноги, и, бросившись на обледенелую   землю, он заплакал.      

О, печальные, мрачные дни после стольких напрасных усилий!   Решительная вылазка, к которой готовились так долго, неотразимый натиск,   которым надеялись освободить Париж, не удался, и через три дня генерал фон Мольтке   объявил, что Луарская армия разбита и снова оставила Орлеан. Кольцо сомкнулось   еще тесней; теперь уже нельзя было прорвать его. Но Париж, казалось, черпал   новые силы для сопротивления. Снова стал угрожать голод. Уже с середины октября   мясо начали выдавать по определенной норме. В декабре ничего не осталось от   больших стад баранов и волов, бродивших по Булонскому лесу, постоянно поднимая   пыль, и жители принялись резать лошадей. Запасы, а впоследствии реквизиция   зерна и муки могли обеспечить население хлебом на четыре месяца. Когда   истощилась мука, пришлось построить мельницы на вокзалах. Не хватало и топлива;   его берегли на помол зерна, выпечку хлеба, изготовление оружия. Но Париж без   газа, освещенный редкими керосиновыми фонарями, Париж, дрожавший под ледяным   покровом, Париж, получавший только ограниченную норму темного хлеба и конины,   все еще верил, твердил, что на севере – генерал Федерб, на Луаре – Шанзи, на   востоке – Бурбаки, как будто неким чудом они могли победоносно подойти к стенам   столицы. Перед булочными и мясными люди, стоя под снегом в длинных очередях,   еще радовались иногда известиям о каких‑то крупных воображаемых победах. После   уныния при каждом поражении упорно возрождался самообман, пламя веры вспыхивало   еще сильней в этой толпе, бредившей от голода и мук. Когда один солдат на   площади Шато‑д'О заикнулся о необходимости сдаться, прохожие чуть не растерзали   его. Обессилев, потеряв бодрость, чувствуя приближение конца, армия требовала   мира, но население все еще хотело произвести общую вылазку, стремительную   общенародную вылазку, всем вместе, с женщинами и даже детьми, броситься на   пруссаков разлившейся рекой, которая все опрокинет и унесет.      

Морис уединялся, уходил подальше от товарищей, все больше   ненавидя солдатское ремесло: ведь он вынужден торчать здесь, под прикрытием Мон‑Валерьена,   и влачить праздную, бесполезную жизнь. Под разными предлогами он спешил   вырваться в Париж, где жил сердцем. Он чувствовал себя хорошо только в толпе,   хотел заставить себя надеяться, как она. Часто он ходил смотреть на воздушные   шары, которые каждые два дня улетали с Северного вокзала, увозя почтовых   голубей и депеши. Эти шары поднимались и исчезали в печальном зимнем небе, и   когда ветром их уносило в сторону Германии, сердца сжимались от тоски. Многие   шары, наверно, погибли. Морис дважды написал Генриетте, но даже не знал,   получила ли она его письма. Воспоминание о сестре, воспоминание о Жане было так   далеко, в глубине того огромного мира, откуда ничего уже не приходило, и он   редко думал о них, словно эти привязанности остались в какой‑то другой жизни.   Все его существо было переполнено вечной бурей; в нем сменялись уныние и   восторг. С первых дней января его снова обуял гнев: кварталы на левом берегу   Сены подверглись бомбардировке. Раньше Морис объяснял медлительность пруссаков   чувством человечности, а она была вызвана только трудностями установки орудий.   И теперь, когда снарядом убило двух маленьких девочек в больнице Валь‑де‑Грас,   он стал неистово презирать этих варваров, которые убивают детей, угрожают сжечь   музеи и библиотеки. Оправившись от ужаса первых дней, Париж и под бомбами снова   с героическим упрямством принялся жить.      

После поражения под Шампиньи произвели еще только одну   неудачную вылазку по направлению Бурже; и вечером, когда под огнем крупных   немецких орудий, обстреливавших форты, пришлось оставить Авронское   плоскогорье, – Мориса, как и весь город, охватила ярость. Недоверие,   грозившее свергнуть генерала Трошю и правительство Национальной обороны, еще   больше усилилось и вынудило их совершить последнюю, бесполезную попытку. Почему   они отказываются повести в атаку триста тысяч бойцов национальной гвардии,   беспрестанно предлагающих свои услуги и требующих участия в общем опасном деле?   Опять, как и с первого дня, народ стал требовать стихийной, стремительной   вылазки; Париж хотел прорвать все плотины, утопить пруссаков в великом потоке   своих толп. Пришлось уступить этому желанию храбрецов, хотя, бесспорно,   предстояло новое поражение; но, чтобы ограничить кровопролитие, двинули вместе   с действующей армией только пятьдесят девять батальонов мобилизованной   национальной гвардии. И накануне 19 января, казалось, наступил праздник: на   бульварах и на Елисейских полях несметная толпа смотрела на полки, которые   проходили с музыкой и пели патриотические песни. За ними шли дети, женщины;   мужчины становились на скамьи и пламенно приветствовали бойцов, желая им   победы. На следующий день все население направилось к Триумфальной арке; его   обуяла безумная надежда; утром пришло известие о взятии французами Монтрету,   передавались эпические рассказы о неотразимом порыве национальной гвардии:   пруссаки разбиты, Версаль возьмут к вечеру. Но вечером, когда узнали о   неизбежном поражении, – какое всех охватило отчаяние! Пока левая колонна   занимала Монтрету, центральная, перевалив через стену парка Бюзанваль,   разбилась о вторую, внутреннюю стену. Наступила оттепель; упрямый мелкий дождь   размыл дороги, и пушки, отлитые по подписке, пушки, в которые Париж вложил всю   свою душу, не могли добраться. Справа колонна генерала Дюкро, выступившая слишком   поздно, осталась позади. Все обессилели; генерал Трошю был вынужден отдать   приказ о всеобщем отступлении. Оставили Монтрету, оставили Сен‑Клу, подожженный   пруссаками. И когда стемнело, весь горизонт за Парижем был охвачен пожаром.      

На этот раз даже Морис почувствовал, что все кончено. В   продолжение четырех часов, под страшным огнем прусских укреплений он стоял в   парке Бюзанваль с бойцами национальной гвардии и в последующие дни, вернувшись   в Париж, восхвалял их отвагу. Действительно, национальная гвардия вела себя   доблестно. Значит, поражение произошло от тупости и предательства   военачальников. На улице де Риволи Морис услышал крики толпы: «Долой Трошю! Да   здравствует Коммуна!» Это было пробуждение революционных страстей, новый взрыв   народного негодования, такой грозный, что правительство Национальной обороны,   чтобы удержаться у власти, принудило генерала Трошю подать в отставку и   заменило его генералом Винуа. В тот же день, явившись на собрание в Бельвиле,   Морис снова услышал требования идти всем народом в атаку. Безумная мысль! Он   это знал, но его сердце все‑таки забилось, чувствуя общее упорное стремление к   победе. Когда все кончено, разве не остается еще надежда на чудо? Всю ночь ему   грезились чудеса.      

Прошла целая неделя. Париж умирал без единой жалобы. Лавки   больше не открывались, прохожих было совсем мало, на пустынных улицах исчезли   коляски. Парижане съели сорок тысяч лошадей, дошли до того, что платили бешеные   деньги за собак, кошек и крыс. С тех пор как вышла вся пшеница, ели только хлеб   из риса и овса, темный, липкий хлеб, который было трудно переварить; и, чтобы   получить установленную норму – триста граммов, – у булочных стояли   бесконечные, убийственные очереди.      

О, эти мучительные очереди в дни осады! Бедные женщины,   которые тряслись от холода под проливным дождем, увязая в ледяной грязи,   героическая нищета великого города, не желающего сдаться! Смертность утроилась,   театры были превращены в лазареты. С наступлением вечера бывшие роскошные   кварталы погружались в угрюмый покой, в глубокий мрак, подобно предместьям   проклятого города, опустошенного чумой. И в этой тишине, в этой темноте   слышался лишь неумолкаемый грохот бомбардировки, виднелись лишь вспышки   пушечных залпов, воспламенявших зимнее небо.      

Вдруг 29 января Париж узнал, что Ж.юль Фавр уже третий день   ведет переговоры с Бисмарком, чтобы добиться перемирия, и одновременно стало   известно, что хлеба хватит только на десять дней; в такой срок едва ли успеют   снабдить город продовольствием. Предстояла безоговорочная капитуляция.   Остолбенев от правды, которую ему, наконец открыли, угрюмый Париж уступил. В   полночь отгремел последний пушечный выстрел. 29‑го немцы заняли форты, и Морис   вернулся с 115‑м полком к Монружу под защиту укреплений. Тут началось для него   какое‑то смутное существование, ленивое и бредовое. Дисциплина сильно   расшаталась, солдаты разбегались, бродили, ждали, когда их отправят по домам.   Но Морис по‑прежнему был растерян, раздражен, мрачен; от малейшего толчка его   тревога переходила в озлобление. Он жадно читал революционные газеты, и это   трехнедельное перемирие, заключенное с единственной целью дать Франции   возможность созвать Национальное собрание, которое решит вопрос о мире,   казалось ему западней, последним предательством. Даже если Париж был бы   вынужден сдаться, Морис, как и Гамбетта, хотел продолжения войны на Луаре и на   севере. Разгром Восточной армии, забытой, вынужденной перейти швейцарскую   границу, вызвал в нем ярость. Окончательно озлобили его выборы; случилось то,   что он предвидел: трусливая провинция, раздраженная сопротивлением Парижа,   непременно хотела мира, восстановления монархии под пушками пруссаков, все еще   наведенными на столицу. После первых заседаний в Бордо господин Тьер, выбранный   в двадцати шести департаментах, облеченный всей полнотой исполнительной власти,   стал в глазах Мориса чудовищем, способным на любой обман и любые преступления.   И Морис не мог успокоиться; мир, заключенный монархическим Собранием, казался   ему величайшим позором; Морис сходил сума при одной мысли о тяжких условиях –   контрибуции в пять миллиардов, сдаче Метца, уступке Эльзаса, о золоте и крови,   которые польются из этой открытой, неисцелимой раны на теле Франции.      

И вот, в последних числах февраля, Морис решил   дезертировать. Согласно статье договора, солдаты, находившиеся в Париже, должны   были сложить оружие и вернуться по домам. Морис не стал ждать; ему казалось,   что его сердце разорвется, если он покинет улицы доблестного Парижа,   побежденного только голодом; Морис бежал, снял тесную меблированную комнату на   улице Орти, на вершине холма Мулен, под самой крышей шестиэтажного дома; с этой   вышки открывался вид на огромное море крыш, от Тюильри до Бастилии. Бывший   товарищ по юридическому факультету дал ему взаймы сто франков. Впрочем,   устроившись в новом жилище, Морис сейчас же записался в батальон национальной   гвардии и решил, что ему хватит тридцати су жалованья в день. Мысль о   спокойном, себялюбивом существовании в провинции внушала ему ужас. Даже письма   сестры, которой он написал после перемирия, сердили его: она убеждала, умоляла   его приехать на отдых в Ремильи. Он отказывался, обещал вернуться позднее,   когда во Франции больше не будет пруссаков.      

Морис стал вести праздную жизнь, бродил по городу, все   больше возбуждался. Теперь он уже не страдал от голода; первую белую булку он   съел с наслаждением. В те дни было много водки и вина; Париж жил сытно, кутил и   пьянствовал напропалую. Но это была по‑прежнему тюрьма; у ворот стояли немцы;   сложные формальности мешали выйти из города. Общественная жизнь не   налаживалась; никакой работы, никакого дела; весь город ждал событий и   разлагался под ярким солнцем рождающейся весны. Во время осады хоть тело   утомлялось от военной службы, голова была занята, а теперь население сразу   впало в полную праздность, оставаясь отрезанным от всего мира. Морис, как и   все, бродил с утра до вечера, впивал воздух, отравленный всеми зачатками   безумия, уже несколько месяцев исходившего от толпы. Неограниченная свобода,   которой пользовались парижане, действовала разрушительно. Морис читал газеты,   посещал собрания, иногда, слыша уж слишком глупые речи, пожимал плечами, но   возвращался домой, все‑таки одержимый мыслью о насилиях, готовый на отчаянные   поступки во имя того, что он считал правдой и справедливостью. И в своей   комнатушке, откуда был виден весь город, он по‑прежнему грезил о победе,   убеждал себя, что можно еще спасти Францию, спасти Республику, пока не подписан   мир.      

1 марта пруссаки должны были войти в Париж; из всех сердец   вырвался крик ненависти и гнева. На собраниях Морис слышал обвинения,   выдвинутые против Национального собрания, против Тьера и людей, захвативших   власть после 4 сентября и не пожелавших уберечь великий, героический город от   небывалого позора. Однажды Морис сам пришел в ярость, потребовал слова и   заявил, что весь Париж должен погибнуть на укреплениях, но не впустить ни   одного пруссака. В населении, обезумевшем от многомесячного томления, голода и   вынужденной праздности, одержимом кошмарами, подтачиваемом подозрениями,   созданными собственным воображением, естественно, назревал гнев, почти открыто   готовилось вооруженное восстание. Это был один из тех нравственных переворотов,   которые можно наблюдать после всех длительных осад, – избыток обманутой   любви к отечеству, которая, напрасно воспламенив души, превращается в слепую   потребность мщения и разрушения. Центральный комитет, избранный делегатами   национальной гвардии, протестовал против всякой попытки разоружить Париж, На   площади Бастилии произошла крупная манифестация, с красными флагами, пламенными   речами, огромным стечением народа, убийством несчастного полицейского, которого   привязали к доске, бросили в канал и прикончили камнями. А через два дня, ночью   26 февраля, Мориса разбудила зоря и набат: по бульвару Батиньоль шли толпы   мужчин и женщин, тащили пушки; Морис сам впрягся в одно орудие вместе с   двадцатью парижанами, узнав, что народ захватил эти пушки на площади Ваграм,   чтобы Национальное собрание не выдало их пруссакам. Здесь было сто семьдесят   орудий без запряжек; народ, в неистовом порыве, подобно орде варваров,   спасающих своих богов, тянул их на веревках, подталкивал и довез до самой   вершины Монмартра. 1 марта пруссакам пришлось удовольствоваться тем, что они   заняли всего на один день квартал Елисейских полей; и когда победители, словно   испуганное стадо, теснились за городскими заставами, угрюмый Париж не шевелился,   улицы были пустынны, дома заперты, весь город словно вымер, окутанный черным   крепом скорби.      

Прошло еще две недели; Морис перестал сознавать, как   проходит его жизнь; он ждал, он чувствовал приближение чего‑то неопределенного   и чудовищного. Мир был окончательно заключен; Национальное собрание должно было   обосноваться в Версале 20 марта; но Морис не допускал мысли, что это конец, он   верил: немцев еще постигнет страшное возмездие. 18 марта утром он получил   письмо от Генриетты; она снова умоляла его вернуться в Ремильи, нежно угрожая   приехать в Париж, если он и впредь будет отказывать ей в этой великой радости.   Она сообщала известия о Жане, писала, что он в конце декабря уехал из Ремильи,   чтобы присоединиться к Северной армии, заболел злокачественной лихорадкой,   попал в бельгийский лазарет, а неделю назад написал ей, что, невзирая на   слабость, едет в Париж, решив вступить там в армию. В конце письма Генриетта   просила брата сообщить ей точные сведения о Жане, как только Морис увидит его.   Перечитывая это письмо, Морис погрузился в сладостные воспоминания. Генриетта –   горячо любимая сестра, Жан – брат в беде и страдании. Боже мой! Как эти дорогие   существа далеки от его всегдашних мыслей теперь, когда в нем растет такая буря!   Сестра писала, что не могла дать Жану адрес Мориса на улице Орти, и Морис решил   немедленно навести справки в военных столах, чтобы разыскать Жана. Но едва он   дошел до улицы Сент‑Оноре, как встретил двух товарищей по батальону; они   рассказали ему о том, что произошло ночью и утром на Монмартре, и все трое   сломя голову побежали туда.      

О, этот день 18 марта! Каким восторгом и решимостью он   преисполнил Мориса! Впоследствии Морис не мог припомнить в точности, что он   говорил, что делал. Он только помнил, как сначала бежал во весь дух,   разъяренный внезапной попыткой правительственных войск разоружить Париж, отнять   на рассвете монмартрские пушки. Уже два дня Тьер, вернувшись из Бордо, явно   замышлял этот удар, чтобы Национальное собрание в Версале могло безопасно   провозгласить монархию. Еще Морис вспоминал, что к девяти часам он очутился на   самом Монмартре, с воодушевлением слушая рассказы о победе, рассказы о том, как   втихомолку прибыли версальцы, как, по счастью, запоздали лошади, как это дало   время бойцам национальной гвардии взяться за оружие, как солдаты не посмели   стрелять в женщин и детей, подняли ружья прикладом вверх и братались с народом.   Еще он вспомнил, как ходил по Парижу, уже в двенадцать часов дня, понимая, что   Париж принадлежит Коммуне, хотя не было даже боя: Тьер и министры бежали из министерства   иностранных дел, где они собрались; все правительство бросилось в Версаль, из   тридцати тысяч солдат правительственных войск, спешно приведенных в Париж, было   убито больше пяти тысяч. И еще он вспоминал, что к половине шестого, на углу   бульвара, в кучке буйных парижан, он без всякого негодования слушал страшное   сообщение об убийстве генералов Леконта и Клемана Тома. А, генералы! Он   вспоминал седанских генералов, этих кутил, этих тупиц. Одним больше, одним   меньше! Неважно! Остальную часть дня он пребывал в том же восторженном   состоянии, все события для него преображались; восстание, которого жаждали,   казалось, даже камни мостовых, разрослось и сразу, в силу своего неожиданного,   но неизбежного торжества, победило и в десять часов вечера отдало ратушу во   власть членов Центрального комитета, которые сами удивились, очутившись там.      

Но в памяти Мориса осталось еще одно отчетливое   воспоминание: внезапная встреча с Жаном. Уже три дня Жан находился в Париже,   приехав сюда совсем без денег, изможденный, измученный двухмесячной лихорадкой,   которая его задержала в брюссельском лазарете; найдя бывшего капитана 106‑го   полка Раво, он сразу поступил добровольцем в новую роту 124‑го полка, которой   командовал капитан. Жан теперь снова был в чине капрала. В тот вечер он как раз   вышел последним из казармы принца Евгения, направляясь со своим взводом на   левый берег, где было приказано собраться всей армии, как вдруг на бульваре Сен‑Мартен   его отряд остановила толпа. Раздались крики, угрозы обезоружить солдат. Жан   невозмутимо отвечал, чтобы от него отвязались, все это его не касается, –   он хочет только выполнить приказ начальства и никому не делает зла. Но вдруг   послышался возглас изумления, подошел Морис, бросился Жану на шею и братски   поцеловал его.      

– Как? Это ты?.. Сестра мне писала. А я хотел сегодня   утром навести справки о тебе в военных столах!      

От радости глаза Жана затуманились слезами.      

– Да это ты, голубчик! Как я рад!.. Я тоже тебя искал;   но как тебя найти в этом проклятущем большом городе?      

Толпа все еще гудела; Морис обернулся и сказал:      

– Граждане! Дайте мне с ними поговорить! Это славные   ребята, я за них отвечаю.      

Он взял Жана за обе руки и, понизив голос, спросил:      

– Ты ведь останешься с нами, правда? Жан взглянул на   него с изумлением.      

– Как это «с нами»?      

Морис возмущенно заговорил о правительстве, об армии,   напомнил обо всех страданиях, стал объяснять, что, наконец, народ возьмет   власть в свои руки, накажет тупиц и трусов, спасет Республику. Жан слушал,   старался понять, но его спокойное крестьянское лицо все больше омрачалось от   печали.      

– Ну нет, ну нет, голубчик! Ради таких дел я не   останусь… Капитан приказал мне идти с моими ребятами в Вожирар, я и пойду. Будь   там сам черт, я все‑таки пойду. Это само собой понятно, ты ведь и сам должен   это знать.      

Он простодушно рассмеялся и прибавил:      

– Лучше ты пойди с нами!      

Но Морис с неистовым возмущением выпустил руки Жана.   Несколько мгновений они еще стояли друг против друга, Морис – во власти   отчаянного безумия, обуявшего весь Париж, во власти недуга, возникшего издавна,   от скверной закваски последнего царствования; Жан – сильный своим невежеством и   рассудительностью, здоровый духом благодаря тому, что вырос далеко от Парижа,   на земле труда и бережливости. И все же они были братьями; их связывали крепкие   узы, и когда вдруг произошла давка и разлучила их, им было больно оторваться   друг от друга.      

– До свидания, Морис!      

– До свидания, Жан!      

Толпу оттеснил на тротуары 79‑й полк, выйдя сомкнутым строем   из‑за угла соседней улицы. Снова послышались крики, но никто не осмелился   преградить дорогу солдатам, которых вели офицеры. А вслед за ними удалось   двинуться дальше и взводу 124‑го полка.      

– До свидания, Жан!      

– До свидания, Морис!      

Они в последний раз махнули друг другу рукой, уступая   неизбежности этой насильственной разлуки, но сердце каждого было переполнено   любовью.      

В последующие дни Морис забыл о Жане среди необычайных,   стремительно развивавшихся событий. 19‑го Париж проснулся без правительства и   скорее удивился, чем испугался, узнав, что ночью в панике бежали в Версаль   правительственные войска, государственные учреждения, министры; погода стояла   великолепная, и в то прекрасное мартовское утро парижане спокойно вышли на   улицу поглядеть на баррикады. Большая белая афиша Центрального комитета,   призывавшая народ произвести выборы в Коммуну, казалось, была составлена вполне   благоразумно. Все удивлялись только тому, что она подписана совсем незнакомыми   именами. На заре Коммуны Париж был против Версаля. Одержимый подозрениями, он с   негодованием вспоминал все, что выстрадал. В городе царила полная анархия,   происходила борьба между мэрами и Центральным комитетом; мэры тщетно пытались   примириться с ним, а Центральный комитет еще не был уверен, вся ли объединенная   национальная гвардия за него, и по‑прежнему требовал только муниципальных   свобод. Первая стрельба по мирной манифестации на Вандомской площади и кровь   нескольких жертв, обагрившая мостовую, вызвали в городе панику – народ   содрогнулся от ужаса. И в то время как торжествующее восстание окончательно   захватило все министерства и государственные учреждения, Версаль трепетал от   злобы и страха, правительство спешило собрать достаточное количество войск,   чтобы отбить предстоящее нападение. Спешно были вызваны лучшие части Северной и   Луарской армий; в какие‑нибудь десять дней под Версалем собрали около восьмидесяти   тысяч человек и почувствовали опять уверенность в своих силах настолько, что   уже 2 апреля две дивизии открыли военные действия и отняли у федератов Пюто и   Курбвуа.      

Только на следующий день перед Морисом, выступившим со своим   батальоном против Версаля, возникло, среди лихорадочных воспоминаний, грустное   лицо Жана, кричавшего ему: «До свидания!» Атака версальцев ошеломила и   возмутила национальную гвардию. Три колонны, тысяч пятьдесят человек, ринулись   с утра через Буживаль и Медон, чтобы захватить монархическое Собрание и убийцу   Тьера. Это была та стремительная вылазка, которой так пламенно требовали во   время осады, и Морис, размышляя, где он увидит Жана, решил, что верней всего   среди убитых на поле боя. Но парижане потерпели поражение; батальон Мориса   только подходил к плоскогорью Бержер, по дороге в Рюэль, как вдруг в ряды   бойцов попали снаряды с Мон‑Валерьена. Все остолбенели; одни считали, что форт   занят их товарищами, другие рассказывали, будто комендант обязался не стрелять.   Бойцами овладел безумный страх; батальоны обратились в бегство, вернулись в   Париж, а головная часть колонны, захваченная обходным движением генерала Винуа,   погибла в Рюэле.      

Избежав бойни, еще трепеща после сражения, Морис чувствовал   одну лишь ненависть к так называемому правительству порядка и законности,   которое терпит поражение при каждой стычке с пруссаками и находит в себе   мужество только для побед над Парижем. А немецкие армии все еще стоят здесь, от   Сен‑Дени до Шарантона, тешатся прекрасным зрелищем гибели целого народа! И   мрачно настроенный, жаждавший разрушения Морис одобрял первые насильственные   мероприятия: возведение баррикад, преграждающих улицы и площади, арест   заложников – архиепископа, священников, бывших чиновников. Уже с обеих сторон   начались жестокости: версальцы расстреливали пленных, парижане объявили, что за   каждого расстрелянного сторонника Коммуны они расстреляют трех заложников. И   последние остатки благоразумия, еще оставшиеся у Мориса после стольких   потрясений и разгрома, унес ветер ярости, который дул отовсюду. Коммуна   казалась Морису мстительницей за весь пережитый позор, избавительницей,   принесшей каленое железо, очистительный огонь. В его воображении это было не   вполне ясно, но, как у образованного человека, у него возникали классические   воспоминания о торжествующих вольных городах, о союзах богатых провинций,   предписывающих свой закон миру. Если Париж победит, он в ореоле славы   восстановит Францию на основах справедливости и свободы, построит новое   общество, сметя прогнившие обломки старого. Правда, после выборов его несколько   удивили имена членов Коммуны: то была необычайная смесь умеренных,   революционеров, социалистов разных толков; им и было вверено великое дело.   Многих из этих людей он знал и считал их весьма заурядными. Не столкнутся ли   лучшие из них, не уничтожат ли друг друга в путанице идей, которые они   проповедуют? Но в день торжественного провозглашения Коммуны на площади Ратуши,   когда гремели пушки и красные флаги победно развевались на ветру, ему хотелось   все забыть, его снова окрылила безмерная надежда. И в остром приступе недуга,   достигшего предела, среди обманов одних людей и восторженной веры других, опять   возникло самообольщение.      

Весь апрель Морис сражался под Нейи. Ранняя весна быстро   расцветала сиренью; бои шли среди нежной зелени садов, бойцы национальной   гвардии возвращались вечером с букетами цветов в дулах ружей. Теперь в Версале   собралось столько войск, что из них смогли сформировать две армии – одну на   передовой линии, под начальством маршала Мак‑Магона, другую, резервную, под начальством   генерала Винуа. А у Коммуны было около ста тысяч мобилизованных бойцов   национальной гвардии и почти столько же солдат в гарнизонах; из них в   действительности сражалось не больше пятидесяти тысяч. И с каждым днем все   ясней становился план атаки, принятый версальцами: после Нейи они заняли Бекон,   потом Аньер – просто для того, чтобы укоротить линию оцепления: они   рассчитывали войти в Париж через Пуэн‑дю‑Жур, как только возьмут приступом   укрепления при поддержке перекрестного огня с Мон‑Валерьена и форта Исси. Мон‑Валерьен   был в их руках; теперь они всеми силами старались овладеть фортом Исси и   атаковали его, пользуясь бывшими укреплениями пруссаков. С середины апреля   перестрелка и канонада уже не прекращались. В Леваллуа, в Нейи шли беспрерывные   бои; стрелки палили днем и ночью, ежеминутно. Крупные орудия, установленные на   бронированных поездах, двигались по окружной железной дороге и стреляли по   Аньеру, поверх Леваллуа. В Ванве и особенно в Исси неистовствовала   бомбардировка; в Париже все стекла дрожали, как в самые тяжелые дни осады. И 9   мая, когда после первого штурма форт Исси попал в руки версальцев, поражение   Коммуны стало неизбежным, и в паническом ужасе она приняла опаснейшие решения.      

Морис одобрял создание Комитета общественного спасения. Он   вспоминал страницы из истории; ведь пробил час крутых мер, если хотят спасти   отечество! Только при одном насилии его сердце сжалось от тайной боли: при   свержении Вандомской колонны. Он упрекал себя за это, как за детскую слабость;   в его памяти все еще звучали рассказы деда о битвах под Маренго, под   Аустерлицем, Йеной, Эйлау, Фридландом, Ваграмом, Москвой, и от этих эпических   повествований он все еще трепетал. Но срыть до основания дом убийцы Тьера,   взять заложников в качестве гарантии и угрозы – ведь это справедливое возмездие   Версалю, который все яростней бомбардировал Париж, пробивая снарядами крыши,   убивая женщин! В Морисе рождалась мрачная потребность в разрушении, по мере   того как приближался конец его мечты. Если идея суда и отмщения должна потонуть   в крови, пусть же разверзнется земля, преобразившись в этом космическом   перевороте, обновляющем жизнь! Пусть лучше рухнет, пусть сгорит Париж, как   огромный жертвенный костер, чем вернется к своим порокам, к своим бедам, к   старому строю, растленному гнусной несправедливостью! Морису грезился еще   другой, великий, черный сон: испепеленный гигантский город, дымящиеся головни   на обоих берегах Сены; язва, исцеленная железом, безыменная, беспримерная,   катастрофа, из которой возникнет новый народ. Мориса все больше и больше   волновали ходившие слухи: под целые кварталы города якобы подведены мины,   катакомбы набиты порохом, все исторические памятники готовы взорваться,   электрические провода соединяют камеры, чтобы все они могли вспыхнуть сразу от   одной искры, собраны значительные запасы воспламеняющихся веществ, особенно   керосина, чтобы превратить улицы и площади в потоки, в моря пламени. Коммуна   поклялась: если версальцы войдут в Париж, ни один из них не переступит   баррикад, преграждающих каждый перекресток, мостовые расступятся, здания   рухнут, Париж запылает и поглотит все.      

И если Мориса захватила эта безумная мечта, то виною было   затаенное недовольство самой Коммуной. Он разочаровался в ее руководителях,   чувствовал, что она неспособна справиться с положением, слишком задергана   людьми противоположных убеждений, становится непоследовательной, приходит в   отчаяние и совершает нелепости, по мере того как растет угроза.      

Коммуна не могла осуществить ни одного из всех обещанных ею   преобразований, и Морис уже быт уверен, что она не оставит после себя ничего   устойчивого. Но главным злом являлось раздиравшее ее соперничество, тайная   Подозрительность, возникшие у каждого члена Коммуны. Многие из них – умеренные   или испуганные – уже не присутствовали на заседаниях. Некоторые действовали под   ударами событий, трепетали перед возможной диктатурой, и наступил час, когда в   революционных собраниях поднялась грызня между отдельными группами во имя   спасения отечества. После Клюзере и Домбровского навлек на себя подозрения   Россель. Даже Делеклюз, назначенный гражданским делегатом по военным делам, при   всем своем влиянии не мог ничего поделать. И великая созидательная работа пошла   прахом, не удавалась, и с каждым часом все ширилась пустота, возникшая вокруг   этих людей, пораженных бессилием, доведенных до отчаяния.      

А в Париже нарастал ужас. Париж, разъяренный сначала против   версальцев, терзался муками, порожденными осадой, и теперь отходил от Коммуны.   Принудительная вербовка в армию, приказ о призыве всех мужчин до сорока лет   раздражал спокойных обывателей и вызывал их бегство: люди уходили через Сен‑Дени,   переодевшись, с подложными, якобы эльзасскими, документами, спускались под   покровом ночи в крепостной ров на веревке или по лестнице. Богатые буржуа давно   уехали. Не открылась ни одна фабрика, ни один завод. Ни торговли, ни работы;   продолжалось праздное существование в тревожном ожидании неизбежной развязки. А   народ все еще жил только на жалованье бойцов национальной гвардии, на тридцать   су, которые выплачивались теперь из миллионов, реквизированных в банке; многие   и сражались ради этих тридцати су; в сущности, эти деньги для многих служили   поводом примкнуть к восстанию. Целые кварталы опустели, лавки закрылись, дома   вымерли. Под ярким солнцем восхитительного мая на безлюдных улицах встречались   только суровые похороны федератов, убитых в борьбе с версальцами, –   шествия без священника, покрытые красными знаменами катафалки, толпы людей с   букетами бессмертников. Церкви были закрыты и каждый вечер превращались в   клубные залы. Выходили только революционные газеты, все остальные были   запрещены. Разрушенный Париж, великий, несчастный Париж, как республиканская   столица, по‑прежнему питал отвращение к Национальному собранию, но теперь в   Париже нарастал страх перед Коммуной, нетерпеливое желание избавиться от нее;   передавались страшные рассказы об ежедневных арестах заложников, о целых бочках   пороха, спрятанных в подземных сточных каналах, где стоят наготове люди с   факелами, ожидая только сигнала.      

Раньше Морис никогда не пил, но теперь его подхватила и   захлестнула волна всеобщего пьянства. Дежуря на каком‑нибудь передовом посту   или проводя ночь в караульном помещении, он не отказывался от рюмочки коньяка,   а выпивая вторую, разгорячался от запахов спирта, веявших ему в лицо. Так   распространялась зараза – беспрерывное пьянство, оставшееся в наследство от   первой осады, усилившееся во время второй; у населения, лишенного хлеба, были   бочки водки и пива; люди спились и от каждой капли хмелели. 21 мая, в   воскресенье вечером, Морис первый раз в жизни вернулся пьяный домой, на улицу   Орти, где он время от времени ночевал. День он провел в Нейи, участвовал в   перестрелке и пил с товарищами, в надежде преодолеть страшную усталость. Но,   обессилев, потеряв голову, он бессознательно дошел до дому и бросился в   постель; потом он не мог даже вспомнить, как вернулся. И только на следующий   день, когда солнце стояло уже высоко, он проснулся от звуков набата, барабанной   дроби и сигнала горнистов. Накануне версальцы, заметив, что одни ворота   открыты, беспрепятственно вошли в Париж.      

Морис наспех оделся и, перекинув через плечо винтовку,   выбежал на улицу, тут же несколько испуганных товарищей в мэрии его района   рассказали ему о том, что произошло вечером и ночью, но кругом была такая   сумятица, что ему было трудно понять, в чем дело. Уже десять дней форт Исси и   мощная батарея в Монтрету, которым помогал Мон‑Валерьен, громили укрепления; у   ворот Сен‑Клу уже нельзя было держаться; версальцы собирались начать штурм на   следующий день, но вдруг какойто прохожий заметил, что никто больше не охраняет   ворот, и знаками подозвал часовых, стоявших у траншеи, в каких‑нибудь   пятидесяти метрах. Не заставив себя ждать, вошли две роты 37‑го линейного   полка, а за ними – весь 4‑й корпус под начальством генерала Дуэ. Всю ночь   беспрерывным потоком вливались в город войска. В семь часов к мосту Гренель   спустилась дивизия Верже и направилась к Трокадеро. В девять часов генерал   Кленшан взял Пасси и Ла Мюэт. В три часа ночи 1‑й корпус расположился лагерем в   Булонском лесу, и в то же время дивизия Брюа переправилась через Сену,   захватила Севрские ворота и облегчила вступление 2‑го корпуса, который, под   начальством генерала де Сиссей, через час занял квартал Гренель. Так 22‑го   утром Версальская армия овладела на правом берегу Трокадеро и Ла Мюэт, на левом   – Гренелем, и все это совершилось на глазах у остолбеневших, разгневанных и   растерянных сторонников Коммуны, которые кричали о предательстве, обезумев при   мысли о неизбежном разгроме.      

Поняв, что произошло, Морис сразу почувствовал: это – конец,   остается только погибнуть. Но набат гремел, барабаны грохотали еще сильней;   женщины, и даже дети, воздвигали баррикады, на улицах лихорадочно собирались   батальоны и поспешно занимали боевые посты. Уже в двенадцать часов дня вечная   надежда возрождалась в сердцах восторженных солдат Коммуны: они решили   победить, заметив, что версальцы почти не двинулись с места. Парижане   опасались, что правительственная армия через два часа уже займет Тюильри, но   она действовала с необычайной осторожностью, наученная горьким опытом своих   поражений, злоупотребляя тактикой, которую так сурово преподали ей пруссаки. В   ратуше Комитет общественного спасения и делегат по военным делам Делеклюз   руководили обороной. По слухам, они с презрением отвергли последнюю попытку   примирения. Это придало всем мужества; в победе Парижа опять не сомневались;   везде готовилось отчаянное сопротивление: атака предстояла неистовая; в обеих   армиях сердца горели ненавистью, распаленной ложными сведениями и жестокостями.   Этот день Морис провел недалеко от Марсова поля и от Дома инвалидов;   отстреливаясь, он медленно отступал от улицы к улице. Он не мог найти свой   батальон и сражался среди незнакомых товарищей, незаметно очутившись вместе с   ними на левом берегу Сены. К четырем часам они стали защищать баррикаду,   которая заграждала Университетскую улицу, при выходе на Эспланаду, и оставили   ее только в сумерки, узнав, что дивизия Брюа, двигаясь по набережной, захватила   Законодательный корпус. Они чуть не попали в плен, с большим трудом добрались   до улицы де Лилль, пройдя кружным путем по улице Сен‑Доминик и улице Бельшас. С   наступлением темноты Версальская армия занимала линию, которая начиналась от   ворот Ванв, проходила через Законодательный корпус, Елисейский дворец, церковь   Сент‑Огюстен, вокзал Сен‑Лазар и заканчивалась у ворот Аньер.      

Следующий день, вторник 23 мая, весенний, светлый и теплый,   был для Мориса страшным днем. Несколько сот федератов, среди которых вместе с   бойцами из разных батальонов находился и Морис, еще удерживали весь квартал от   набережной до улицы Сен‑Доминик. Но большинство расположилось на улице де   Лилль, в садах больших особняков. Морис спокойно заснул на лужайке у дворца   Почетного легиона. С утра он думал, что версальские войска выйдут из   Законодательного корпуса и оттеснят их за прочные баррикады на улице дю Бак. Но   прошло несколько часов, а версальцы все не начинали атаки. Происходила лишь   беспорядочная перестрелка с одного конца улицы до другого. Версальцы не спеша,   осторожно выполняли свой план; они твердо решили не нападать с фронта на   террасу Тюильри – грозную крепость повстанцев, а наступать двойным путем –   справа и слева, вдоль укреплений, завладеть сначала Монмартром и Обсерваторией,   а потом быстро двинуться и захватить в огромную сеть все центральные кварталы.   К двум часам дня Морис услышал, что над Монмартром уже развевается трехцветный   флаг; три армейских корпуса одновременно атаковали мощную батарею на Мулен‑де‑ла‑Галет,   бросив свои батальоны на холм, с севера и запада, по улицам Лепик, де Соль и дю   Мон‑Сени; батарея пала; победители хлынули в Париж, захватили площадь Сен‑Жорж,   Нотр‑Дам‑де‑Лорет, мэрию на улице Друо, здание Новой оперы, а на левом берегу   Сены обходным движением, начавшимся с Монпарнасского кладбища, достигли площади   д'Анфер и Конного рынка. Эти быстрые успехи версальцев вызывали в парижанах   изумление, ярость, ужас. Как? За каких‑нибудь два часа взят Монмартр,   доблестный Монмартр, неприступный оплот восстания?! Морис заметил, что ряды   редеют, товарищи, боясь мести, дрожа, бегут потихоньку вымыть руки и   переодеться. Пронесся слух, что сторонников Коммуны обходят с тыла через Круа‑Руж   и версальцы готовятся атаковать этот район. Баррикады на улицах Мартшьяк и   Бельшас были уже взяты; в конце улицы де Лилль замелькали красные штаны   версальцев. И скоро остались только самые убежденные защитники Коммуны – Морис   и еще человек пятьдесят, решившие погибнуть, но сначала перебить как можно   больше версальцев, которые расправлялись с федератами, как с бандитами, и   расстреливали пленных за линией огня. Второй день нарастала лютая ненависть,   продолжалось взаимное истребление; повстанцы погибали за свою мечту, а   Версальская армия, кипящая реакционными страстями, остервенела от необходимости   сражаться еще и еще.      

К пяти часам Морис с товарищами стал отступать за баррикады   на улице дю Бак, продвигаясь от ворот к воротам по улице де Лилль и все еще   отстреливаясь, как вдруг из открытого окна дворца Почетного легиона густыми   клубами повалил черный дым. Это был первый пожар, первый поджог; и Морис, в   порыве овладевшего им исступленного безумия, почувствовал дикую радость. Пробил   час: пусть же весь город запылает, как огромный костер, пусть вселенную очистит   огонь! Внезапно Морис увидел поразившее его зрелище: из дворца стремительно   выскочило пять – шесть человек во главе с рослым молодцом, в котором Морис   узнал Шуто, своего бывшего товарища по взводу в 106‑м полку. Морис уже видел   его однажды после 18 марта; уже тогда на кепи Шуто блестели галуны; теперь Шуто   получил повышение в чине, был весь в галунах – он состоял при штабе какого‑то   генерала, который не участвовал в сражениях. Морис вспомнил все, что ему   рассказывали про Шуто: он поселился во дворце Почетного легиона вместе с   любовницей, беспрерывно кутил, валялся, не снимая сапог, в широких, роскошных   постелях, бил зеркала, потехи ради стреляя в них из револьвера. Уверяли даже,   что его любовница, отправляясь якобы на Главный рынок за провизией, каждое утро   увозила в парадной коляске тюки краденого белья, часы и даже мебель. Заметив,   как Шуто бежит с товарищами и держит в руке жестянку с керосином, Морис   почувствовал боль, страшное сомнение, поколебавшее его веру. Значит, дело   возмездия может стать злодейством, если его исполнителем является человек,   подобный Шуто?!      

Прошло еще несколько часов. Морис сражался только от   смертной тоски; теперь у него оставалось одно желание: мрачная жажда смерти.   Если он заблуждался, он готов заплатить за свою ошибку кровью! Баррикада,   преграждавшая улицу де Лилль до улицы дю Бак, была прочно построена из мешков и   бочек и защищена глубоким рвом. Морис оборонял ее с каким‑нибудь десятком федератов;   все залегли за прикрытием и меткими выстрелами убивали каждого вылезавшего   версальца. Морис не уходил до самого вечера, израсходовал все свои патроны,   стреляя молча, с упорством, с отчаянием. Он смотрел, как над дворцом Почетного   легиона разрастается дым, расстилаясь от ветра среди улицы, но на исходе дня   пламени еще не было видно. Загорелся соседний особняк. Вдруг товарищ сообщил,   что солдаты Версальской армии, не смея броситься на баррикаду в лобовую атаку,   пробираются через сады и дома, проламывая стены кирками. Наступал конец:   версальцы с минуты на минуту могли выйти из‑за угла. И в самом деле, из   верхнего окна раздался выстрел, и Морис опять увидел Шуто и его товарищей: они   исступленно лезли с правой и левой стороны в угловые дома, неся керосин и факелы.   Через полчаса под почерневшим небом уже пылал весь перекресток, а Морис все еще   лежал за бочками и мешками и, пользуясь ярким светом, убивал неосторожных   солдат, пытавшихся выйти из ворот на улицу.      

Долго ли еще стрелял Морис? Он уже не сознавал ни времени,   ни пространства. Могло быть девять, а то и десять часов… Дома пылали; Мориса   обдавало нестерпимым жаром, окутывало удушливым дымом. Перекресток, за грудами   булыжников, стал укрепленным лагерем, огражденным пожарами, дождем раскаленных   головешек. Ведь приказ гласил: при оставлении баррикад поджигать кварталы,   остановить версальские войска линией всепожирающего огня, жечь Париж, по мере   того как придется его сдавать. Морис уже чувствовал, что дома горят не только   на улице дю Бак. За его спиной небо вспыхнуло огромным заревом, он слышал   далекий гул, словно запылал весь город. Справа, вдоль Сены, наверно, возникли   другие гигантские пожары. Шуто давно исчез, убегая от пуль. Самые стойкие бойцы   тоже отступали поодиночке, боясь, что их с минуты на минуту обойдут версальцы.   Морис остался один, он лежал, вытянувшись между двух мешков, и все стрелял, как   вдруг солдаты, пробравшись через дворы и сады, выскочили из дома на улице дю   Бак и стремительно бросились на баррикаду.      

В неистовстве последней борьбы Морис уже больше двух дней не   думал о Жане. Да и Жан, вступив в Париж вместе со своим полком, посланным на   помощь дивизии Брюа, ни на минуту не вспомнил о Морисе. Накануне он сражался на   Марсовом поле и на эспланаде Инвалидов. А в тот день он ушел с площади Бурбонского   дворца только к двенадцати часам дня, чтобы захватить баррикады в этом районе   до улицы де Сен‑Пер. Обычно спокойный, он мало‑помалу рассвирепел в этой   братоубийственной войне, как и его товарищи, которые пламенно желали только   одного: поскорей отдохнуть после стольких изнурительных месяцев. Пленные   французы, которых привезли из Германии и зачислили в Версальскую армию,   злобствовали против Парижа; к тому же рассказы об ужасных действиях Коммуны   выводили Жана из себя, оскорбляли в нем уважение к собственности и порядку. Жан   принадлежал к тем людям, которые составляют оплот нации, он остался разумным   крестьянином, жаждущим мира для того, чтобы можно было снова приняться за труд,   зарабатывать, жить обыкновенной жизнью. Распалясь гневом, он забыл даже самые   сладостные мечты, но особенно бесили его пожары. Сжигать дома, сжигать дворцы   только потому, что враг сильней? Ну нет, шалишь! На такие штуки способны только   бандиты! Еще накануне, когда он видел, как восставших расстреливают без суда, у   него сжималось сердце, но теперь он не знал удержу, рассвирепел, потрясал   кулаками, вопил, и глаза у него вылезали из орбит.      

С несколькими солдатами своего взвода он стремительно   выбежал на улицу дю Бак. Сначала он никого не видел, думал, что баррикада   оставлена. Но вдруг он заметил, что между двух мешков шевелится коммунар,   целится, все еще стреляет в солдат на улице де Лилль. И в неистовом порыве,   словно его подтолкнул рок, Жан ринулся вперед и штыком пригвоздил этого   человека к баррикаде.      

Морис не успел даже обернуться. Он вскрикнул, поднял голову.   Пожары озаряли их ослепительным светом.      

– Жан! Дружище Жан! Это ты?      

Умереть Морис хотел, хотел страстно, исступленно. Но умереть   от руки брата – нет, это вызвало в нем омерзительную горечь; она отравляла его   смертный час.      

– Так это ты, Жан, дружище Жан?      

Внезапно отрезвев, Жан, словно пораженный молнией, смотрел   на него. Они были одни; другие солдаты уже бросились преследовать беглецов.   Повсюду еще сильней пылали дома; окна извергали огромное алое пламя, с грохотом   рушились горящие потолки. Жан, рыдая, повалился рядом с Морисом, стал его   ощупывать, пытался приподнять, узнать, можно ли еще его спасти.      

– Ах, голубчик, бедняга, голубчик мой!      

 VIII      

       

Когда поезд подошел наконец из Седана, после бесчисленных   задержек, часов в девять к вокзалу Сен‑Дени, небо на юге уже пылало большим   красным заревом, словно вспыхнул весь Париж. По мере того как темнело, этот   свет разрастался, малопомалу охватил весь горизонт и обагрил стаю облаков,   исчезавших на востоке, где сгущался мрак.      

Генриетта выскочила из вагона первая, испугавшись этих   отсветов пожара над черными полями, замеченных пассажирами еще издали из окон   двигавшегося поезда. К тому же прусские солдаты, занявшие вокзал, приказывали   всем выйти, а на платформе двое из них гортанным голосом выкрикивали по‑французски:      

– Париж горит!.. Дальше поезд не пойдет, все   выходите!.. Париж горит, Париж горит!..      

Это было для Генриетты страшным ударом. Боже мой! Неужели   она приехала слишком поздно? Морис не ответил на два ее последних письма, и   Генриетту так взволновали тревожные известия о парижских событиях, что она   внезапно решила уехать из Ремильи. Уже несколько месяцев она изнывала в доме   старика Фушара; чем дольше продолжалось сопротивление Парижа, тем   требовательней и суровей становились оккупационные войска; и теперь, когда   немецкие полки один за другим возвращались в Германию, их постоянное   передвижение снова и снова опустошало деревни и города.      

Встав на рассвете, чтобы поспеть в Седан к отходу поезда,   Генриетта видела, что двор фермы полон прусских кавалеристов; они спали   вповалку, завернувшись в плащи. Их было так много, что они занимали весь двор.   Вдруг раздались призывные сигналы горнистов, и все солдаты молча вскочили,   закутанные до пят, так тесно прижавшись друг к другу, что, казалось, на поле битвы,   под звуки труб Страшного суда, воскресли мертвецы… И вот в Сен‑Дени снова   пруссаки; это они потрясли ее криком:      

– Все выходите! Дальше поезд не пойдет!.. Париж горит,   Париж горит!..      

Генриетта, с чемоданчиком в руке, растерянно бросилась   вперед, стала расспрашивать, что случилось. В Париже уже два дня сражаются;   железная дорога перерезана; пруссаки не вмешиваются, следят за событиями. Но   Генриетта все‑таки хотела пробраться в город; она заметила на платформе   капитана, командира роты, занявшей вокзал, и подбежала к нему.      

– Сударь, я еду к брату, я о нем страшно беспокоюсь.   Умоляю вас, дайте мне возможность проехать дальше!..      

Вдруг она замолчала от удивления, узнав капитана при свете   газового рожка.      

– Как? Это вы, Отто?.. О, будьте так добры, помогите   мне, раз случай опять свел нас!..      

Ее двоюродный брат Отто Гюнтер, как всегда, был старательно   затянут в мундир гвардейского капитана. Он держался сухо, как полагается   исправному, образцовому офицеру. Он не узнавал этой тоненькой, хрупкой женщины;   ее нежного лица и светлых волос почти не было видно под траурным крепом. Только   по открытому, честному взгляду блестящих глаз он наконец вспомнил ее.      

Он только развел руками.      

– Знаете, у меня брат в армии, – с жаром   продолжала Генриетта. – Он остался в Париже, я боюсь, не вмешался ли он в   эту страшную борьбу… Отто! Умоляю вас, дайте мне возможность проехать дальше!      

Тут он наконец соблаговолил ответить:      

– Да уверяю вас, я ничем не могу вам помочь… Со   вчерашнего дня поезда больше не идут; кажется, у городских укреплений разобраны   рельсы. А в моем распоряжении нет ни повозки, ни лошади, ни людей, чтобы вас   отвезти.      

Она смотрела на него, что‑то лепетала, тихо стонала, с   отчаянием видя, как он холоден, как он упрямо не хочет оказать ей помощь.      

– Боже мой! Вы ничего не хотите сделать!.. Боже мой! К   кому же мне обратиться?      

Ведь эти пруссаки были всемогущими повелителями, могли   единым словом перевернуть весь город, забрать сотню повозок, приказать вывести   тысячу лошадей из конюшен! А он высокомерно отказывал, как победитель, который   взял себе за правило никогда не вмешиваться в дела побежденных, считая эти дела   нечистоплотными, способными запятнать его совсем еще свежую славу.      

– Но вы ведь знаете по крайней мере, что   происходит, – продолжала Генриетта, стараясь успокоиться, – вы ведь   можете мне сказать?      

Он чуть заметно улыбнулся.      

– Париж горит!.. Да вот! Пойдемте! Оттуда отлично   видно.      

Он вышел из здания вокзала, прошел сотню шагов вдоль рельсов   до железного мостика, переброшенного через полотно дороги. Они поднялись по   узкой лесенке, очутились наверху, облокотились о перила, и перед ними, за   насыпью, открылась огромная голая равнина.      

– Видите, Париж горит!      

Было, наверно, около половины десятого. Красное зарево в   небе все ширилось. На востоке стая багровых облаков исчезла, в зените осталась   абсолютная тьма, в которой появлялись отсветы далекого пламени. Теперь горела   уже вся линия горизонта; но кое‑где виднелись более яркие очаги огня, пурпурные   снопы, которые беспрерывно вырывались и рассекали мрак среди больших летучих   столбов дыма. Казалось, пожары движутся, вспыхивает некий гигантский лес,   дерево за деревом; казалось, вот‑вот запылает сама земля, зажженная огромным   факелом – Парижем.      

– Смотрите! – стал объяснять Отто. – Там, на   красном фоне, темный бугор: это Монмартр… Налево, в Ла Виллет, в Бельвиле не   горит еще ничего. Подожжены, наверно, богатые кварталы, но огонь все растет и   растет. Да вот, взгляните! Направо начинается еще один пожар! Видно пламя,   целый котел пламени, от него поднимается раскаленный пар… А вот еще и еще, везде!      

Он не кричал, не горячился, и его чудовищное спокойное   злорадство ужасало Генриетту. А, пруссаки! Они все это видят! Генриетта   чувствовала, как оскорбительны спокойствие, чуть заметная улыбка Гюнтера, как   будто он предвидел это беспримерное бедствие и давно его ждал. Наконец‑то Париж   горит, Париж, где немецкие снаряды задевали только водосточные трубы! Злоба   этого пруссака была теперь утолена; казалось, он был отмщен за нестерпимо   долгую осаду, за лютые холода, за беспрестанно возникавшие трудности, которые   все еще выводили из себя Германию. В ее гордом торжестве ни завоеванные   области, ни контрибуции в пять миллиардов – ничто не могло сравниться с   зрелищем разрушенного Парижа, пораженного безумием, впавшего в буйство,   сжигающего самого себя и разлетающегося дымом в эту светлую весеннюю ночь.      

– Да, так и должно было случиться! – понизив   голос, прибавил Гюнтер. – Нечего сказать, хорошая работа!      

Сердце Генриетты все больше и больше сжималось от боли; она   задыхалась перед зрелищем этой невероятной катастрофы. На несколько мгновений   ее личное горе растворилось в трагедии целого народа. При мысли о пламени,   пожирающем человеческие жизни, при виде Парижа, горящего на горизонте, в адском   отсвете, подобно проклятым, испепеленным городам древности, Генриетта невольно   вскрикнула. Она сжала руки и спросила:      

– Боже мой! Да что же мы сделали? За что мы так   наказаны?      

Гюнтер уже поднял руку, готовясь начать речь. Он собирался   обличать с силой холодного, сурового воинствующего протестантизма, который   приводит цитаты из библии. Но, взглянув на Генриетту, увидя ее прекрасные   глаза, сияющие светом и разумом, он остановился. И все‑таки достаточно было   одного движения его руки: оно выражало расовую ненависть, убеждение в том, что   он является во Франции орудием возмездия, посланного богом воинств, чтобы   покарать развращенную страну. Париж горел в наказание за века своей греховной   жизни, за длинный список своих преступлений и распутств. Германцы снова спасут   мир, сметут последнюю пыль латинского растления!      

Он опустил руку и только сказал:      

– Это конец всему!.. Загорелся еще один квартал и еще   тот, налево… Видите, там широкая полоса, как будто река горит!      

Они замолчали; воцарилась тишина, таящая ужас. И правда,   вновь и вновь поднимались внезапные разливы пламени, растекаясь по небу потоками   лавы. С каждым мгновением расширялось беспредельное море огня; от раскаленных   волн валил дым; над городом сгущалась огромная медно‑красная туча. Видно,   уносимая легким ветром, она медленно уплывала сквозь ночь, оскверняя небосвод   гнусным ливнем пепла и сажи.      

Генриетта вздрогнула, как будто очнулась от кошмара; вдруг   вспомнив о брате, она опять взволновалась и в последний раз умоляюще спросила:      

– Значит, вы ничего не можете для меня сделать, вы   отказываетесь помочь мне доехать до Парижа?      

Отто взмахнул рукой, словно желая смести весь горизонт.      

– К чему? Ведь завтра там останутся одни развалины!      

И это было все. Генриетта сошла с мостика, даже не   простившись, и убежала с чемоданчиком в руке, а Гюнтер еще долго стоял наверху,   не двигаясь, окутанный мраком, тонкий, затянутый в мундир, теша свой взор   чудовищным празднеством, зрелищем этого пылающего Вавилона.      

У выхода из вокзала Генриетте посчастливилось встретить   толстую даму, которая нанимала извозчика, собираясь немедленно ехать в Париж,   на улицу Ришелье; Генриетта стала упрашивать и так трогательно заплакала, что   дама согласилась взять ее с собой. Извозчик, черный человечек, подхлестывал   лошадь и за всю дорогу не проронил ни слова. Зато толстая дама без умолку   тараторила, рассказывая, как два дня назад заперла свою лавку и ушла, но, к   сожалению, оставила там свои ценности, припрятанные в потайном месте, в стене.   И уже два часа, с той минуты как запылал город, она была одержима только одной   мыслью: вернуться домой, спасти свое добро, даже если придется броситься за ним   в огонь. У заставы стояли только сонные часовые; повозка проехала без особых   затруднений, тем более что толстуха наврала, будто ездила за племянницей, чтобы   вместе с ней ухаживать за своим мужем, которого ранили версальцы. Но в городе   возникли препятствия: на каждом шагу мостовую заграждали баррикады, приходилось   беспрестанно объезжать их. Наконец на бульваре Луассоньер извозчик объявил, что   дальше не поедет. И обе женщины вынуждены были отправиться пешком по улице дю   Сантье, по улице де Женер и через весь квартал Биржи. Когда они подходили к   укреплениям, небо пылало так, что было светло, почти как днем. Их удивила   тишина и безлюдье этой части города, куда доносился только далекий гул. Но у   Биржи уже послышались выстрелы; пришлось красться вдоль стен. Лавка толстой   дамы на улице Ришелье оказалась нетронутой, и на радостях толстуха решила   проводить Генриетту; они пошли по улице Азар, по улице СентАин и наконец   добрались до улицы Орти. Улицу Сент‑Анн еще занимал батальон федератов; сначала   пост не хотел пропустить их. И только в четыре часа, когда уже рассвело,   Генриетта, изнемогая от волнений и усталости, дошла до старого дома на улице   Орти; дверь была настежь открыта. Генриетта поднялась по узкой темной лестнице,   потом по деревянной лесенке взобралась на чердак…      

Тем временем Морис, лежавший между двумя мешками на   баррикаде, воздвигнутой на улице дю Бак, привстал на колени, и у Жана появилась   надежда: ведь сначала он думал, что заколол Мориса насмерть.      

– Голубчик ты мой! Ты еще жив? На мое счастье?! Ах, я,   подлая скотина!.. Постой, дай‑ка погляжу!      

При ярком зареве пожаров он осторожно осмотрел рану. Штык   пробил правую руку у плеча и, что хуже всего, проник между ребер, наверно задев   легкое. Но раненый дышал без особого труда. Только рука безжизненно повисла.      

– Бедняга! Не горюй! Я даже рад… Лучше, чтобы все это   кончилось! Ты сделал мне столько добра: ведь без тебя я бы давно подох где‑нибудь   на дороге.      

При этих словах Жан опять впал в отчаяние.      

– Замолчи! Ты сам два раза спас меня от лап пруссаков.   Мы были квиты; теперь был мой черед отдать за тебя жизнь, а я тебя пырнул!..   Эх, разрази меня гром! Пьян я был, что ли, что не узнал тебя? Да, пьян, как   скотина, от всей этой крови!      

Из глаз его брызнули слезы: он вспомнил, как они   расставались в Ремильи и не знали, увидятся ли когда‑нибудь и при каких   обстоятельствах, печальных или радостных. Значит, не к чему было пережить   вместе дни без хлеба, ночи без сна, под вечной угрозой смерти? Неужели за все   эти недели совместной героической жизни их сердца слились воедино для того,   чтобы дожить до этого ужаса, до этого чудовищного, нелепого братоубийства? Нет,   нет! Жан не мог с этим примириться.      

– Голубчик, положись на меня, я должен тебя спасти во   что бы то ни стало!      

Раньше всего надо увести отсюда Мориса: ведь версальцы   приканчивали раненых. Теперь, когда Жан и Морис остались одни, нельзя было   терять ни минуты. Жан быстро разрезал ножом рукава Мориса и снял с него мундир.   Кровь лилась ручьем; Жан вырвал из подкладки лоскутья и наспех крепко перевязал   руку Мориса. Потом заткнул рану в боку и привязал руку к груди. К счастью, у   него нашлась бечевка; он с силой стянул эту варварскую повязку, благодаря   которой вся пострадавшая часть тела оставалась неподвижной и кровотечение   приостановилось.      

– Можешь идти?      

– Кажется, могу!      

Но Жан еще не решался повести его: Морис был в одной   сорочке. Вдруг Жана осенила хорошая мысль: он побежал на соседнюю улицу, где   видел труп версальца, и принес шинель и кепи. Он накинул шинель на плечи   Морису, помог продеть здоровую руку в левый рукав, надеть на голову кепи и   сказал:      

– Ладно! Теперь ты будто наш!.. Куда же мы пойдем?      

В этом было главное затруднение. Воскресшую бодрость и   надежду сменила прежняя тревога. Где найти верное убежище? В домах   производились повальные обыски; всех коммунаров, захваченных с оружием в руках,   расстреливали. К тому же ни Жан, ни Морис не знали в этом районе ни души; не у   кого было попросить пристанища, спрятаться в укромном уголке.      

– Лучше всего пойти ко мне, – сказал Морис. –   Дом стоит в стороне, туда никто не заглянет… Но это на том берегу, на улице   Орти.      

Жан в отчаянии колебался и глухо ворчал:      

– Черт подери! Как же быть?      

Нечего было и думать о том, чтобы пройти по мосту Руайяль:   пожары ослепительно освещали его, словно ярким солнцем. Ежеминутно с обоих   берегов гремели выстрелы. К тому же Морис и Жан наткнулись бы на непреодолимую   преграду – пылающий Тюильри и защищенный баррикадами Лувр.      

– Значит, гиблое дело! Не пройти! – объявил Жан.      

По возвращении из итальянского похода он прожил полгода в   Париже и хорошо знал город. Внезапно у него возник план действий. Если под   мостом Руайяль все еще стоят лодки, можно попытаться перебраться на   противоположный берег Сены. Это длинная история, трудная, опасная, но выбора   нет, надо приниматься за дело сейчас же.      

– Вот что, голубчик! Все‑таки двинем, оставаться здесь   нельзя!.. Я скажу моему лейтенанту, будто коммунары захватили меня в плен, но я   бежал.      

Он взял Мориса под руку, стал его поддерживать, и они коекак   прошли до конца улицы дю Бак, между домов, пылавших уже сверху донизу, как   исполинские факелы. Дождем сыпались раскаленные головни, веяло таким жаром, что   опаляло усы и лицо. Жан и Морис выбрались на набережную и остановились, словно   ослепнув на мгновение от страшного зарева пожаров – огромных снопов пламени на   обоих берегах Сены.      

– Вот так фейерверк! – проворчал Жан, недовольный   таким ярким освещением.      

Он почувствовал себя в некоторой безопасности, только   спустившись с Морисом по ступенькам набережной, слева от моста Руайяль. Там они   укрылись под высокими деревьями, у самой воды. Четверть часа их беспокоили   черные тени, метавшиеся на другом берегу. Доносились выстрелы, послышался   пронзительный крик, потом нырок и внезапный всплеск воды. Мост явно охранялся.      

– А что, если провести ночь в этом бараке? –   спросил Морис, показывая на деревянную будку речной пристани.      

– Ну да, чтобы нас здесь зацапали завтра утром!      

Жан не отказался от своей мысли. Он нашел целую флотилию   лодок, но они были прикованы цепями к набережной. Как отвязать одну из них,   достать весла? Наконец он разыскал пару старых весел, взломал плохо запертый   замок, положил Мориса на нос ялика, и они осторожно поплыли по течению, вдоль   берега, под тенью купален и парусных барок. Оба молчали, ужасаясь чудовищному   зрелищу, которое открывалось перед ними. Чем дальше они плыли вниз по реке, тем   страшней становился отступавший горизонт. Доплыв до моста Сольферино, они   окинули взглядом обе пылавшие набережные.      

Налево горел Тюильри. С наступлением темноты коммунары   подожгли дворец с двух концов – павильон Флоры и павильон Мареан; огонь быстро   добрался до павильона Часов, в центре, где была заложена настоящая мина, –   бочки пороха, собранные в зале Маршалов. Соседние строения извергали сквозь   разбитые окна клубы бурого дыма, пронизанные длинными синими языками. Крыши   загорались, трескались, зияя огненными щелями, разверзаясь, как вулканическая   земля, под напором внутреннего жара. Но сильней всего, снизу доверху, пылал   зажженный первым павильон Флоры. Керосин, которым облили паркет и стены,   придавал пламени такую силу, что железные решетки балконов извивались, а   высокие монументальные камины с большими лепными солнцами рушились, накалившись   докрасна.      

Направо уже почти семь часов горел дворец Почетного легиона,   подожженный в пять часов вечера; он догорал огромным пламенем, словно костер, в   котором весь хворост вспыхивает и сразу уничтожается. Дальше предстал   Государственный совет – огромный пожар, чудовищней всех, страшней всех,   гигантский каменный куб с двухэтажными портиками, извергающий пламя. Четыре   здания, окружавшие большой внутренний двор, вспыхнули сразу, и керосин, вылитый   целыми бочками на все четыре лестницы, на всех четырех углах, лился по ступеням   адскими потоками огня. На фасаде, выходившем к реке, отчетливой линией   вырисовывались почерневшие перила среди алых языков, лизавших их края, и   колоннады, карнизы, фризы, лепные украшения, изваяния выступали необычайно   выпукло при ослепительном отсвете этого пекла. Все сотрясалось: огонь бушевал с   такой силой, что гигантское сооружение как будто приподнималось, дрожа и гремя   до самого основания, и в этом яростном извержении, метавшем в небо цинковые   листы крыши, уцелели только остовы толстых стен. Рядом весь угол казармы Орсэй   горел высокой белой колонной, подобной башне света. А сзади еще пожары – семь   домов на улице дю Бак, двадцать два дома на улице Лилль, пламя на пламени –   заливали горизонт багровым безмерным морем.      

Жан сдавленным голосом пробормотал:      

– Да этого сам черт не придумает! Сейчас река   загорится!      

В самом деле, лодка, казалось, плыла по реке пышущего жара.   В пляшущем отсвете огромных очагов огня Сена как будто катила раскаленные угли.   По ней, среди шипящих желтых головешек, стремительно пробегали красные молнии.   Жан и Морис все плыли и плыли вниз по течению этой зажженной реки, между   пылающих дворцов, словно по бесконечной улице проклятого города, пламенеющего   по обоим берегам потока расплавленной лавы.      

– Так пусть же все сгорит, пусть все взорвется! –   воскликнул Морис, опять охваченный безумием при виде этого желанного   разрушения.      

Но Жан прервал его, испуганно замахал рукой, словно   опасаясь, что такое кощунство принесет им несчастье. Неужели Морис, которого он   так любит, такой образованный, мягкий человек, дошел до подобных мыслей? Жан   приналег на весла: они проехали под мостом Сольферино и плыли теперь по   открытому широкому пространству. Стало так светло, что реку, казалось, озаряло   полуденное солнце; свет падал отвесно, не было ни одной тени. Малейшие   подробности выступали с необычайной четкостью – зыбь течения, куча гравия на   берегах, деревца на набережных. Ослепительно белея, особенно отчетливо   вырисовывались мосты, можно было бы сосчитать их камни; казалось, от пожара к   пожару через эту огненную воду перекинуты нетронутые мостки. Иногда среди   глухого протяжного гула раздавался внезапный треск. Оседали тучи сажи; при порывах   ветра доносился запах гари. И страшнее всего было то, что другие, отдаленные   районы Парижа за Сеной как будто больше не существовали. Справа и слева   неистовые пожары слепили глаза, а дальше разверзалась черная бездна. Взору   представлялся лишь бесконечный мрак, небытие, словно весь охваченный огнем   Париж уже поглотила вечная ночь. И небо тоже погибло; пламя поднималось так   высоко, что затмевало звезды.      

В приступе горячечного бреда Морис расхохотался диким   смехом:      

– Отличный праздник в Государственном совете и в   Тюильрийском дворце!.. Фасады светятся, люстры сверкают, женщины пляшут. А‑а!   Пляшите, пляшите! Ваши юбки дымятся, шиньоны горят!..      

Он размахивал здоровой рукой, вспоминая оргии Содома и   Гоморры, музыку, цветы, извращенные наслаждения, дворцы, освещавшие мерзость   наготы таким множеством факелов, что загорелись сами. Вдруг раздался страшный   взрыв. Огонь в Тюильри с двух концов достиг зала Маршалов. Вспыхнули бочки   пороха, павильон Часов взорвался, как пороховой погреб. Поднялся огромный сноп   огня; небо застлал пламенеющий букет чудовищного пира.      

– Браво! Аи да пляска! – крикнул Морис, словно в   конце спектакля, когда все опять погружается во мрак.      

Жан снова стал его растерянно увещевать. Нет, нет! Не надо   желать зла! Если это всеобщее разрушение – значит, они сами погибнут! Он   торопился только причалить к берегу, бежать от этого ужасного зрелища. Но из   предосторожности он проплыл еще мимо моста Конкорд, решив вылезти только на   набережной Ла Конферанс, за поворотом Сены. И даже в такой опасный час, из бессознательного   уважения к чужой собственности, он не бросил лодку на произвол судьбы, а   потерял несколько минут, чтобы крепко привязать ее. Он решил пробраться на   улицу Орти через площадь Конкорд и улицу Сент‑Оноре. Усадив Мориса на берегу,   он поднялся один по ступеням набережной и опять встревожился, поняв, как трудно   будет преодолеть все нагроможденные здесь препятствия. Ведь здесь –   неприступная крепость Коммуны: терраса Тюильри, вооруженная пушками, улицы   Руайяль, Сен‑Флорентен и Риволи, загражденные высокими, прочными баррикадами;   этим и объяснялась тактика Версальской армии, линии которой составляли в эту   ночь огромный входящий угол, упиравшийся вершиной в площадь Конкорд, одним   краем в товарную станцию Северной железной дороги, на правом берегу Сены,   другим – в бастион городской стены у Аркейских ворот, на левом. Наступало утро;   коммунары оставили Тюильри и баррикады; правительственные войска недавно заняли   этот квартал, где тоже возникли пожары; на углу улиц Сент‑Оноре и Руайяль с   девяти часов вечера горело еще двенадцать домов.      

Жан опять сошел вниз на берег и увидел, что Морис дремлет,   словно оцепенев после сильного возбуждения.      

– Дело предстоит нелегкое… Голубчик, ты еще можешь   двигаться?      

– Да, да, не беспокойся! Уж как‑нибудь доберусь, живой   или мертвый.      

Морису было трудней всего подняться по каменной лестнице.   Наверху, на набережной, опираясь на руку Жана, он медленно двинулся, ступая,   как лунатик. Хотя еще не рассвело, отблеск соседних пожаров освещал широкую   площадь белесой зарей. Жан и Морис прошли это безлюдное место; их сердца   сжимались при виде мрачного опустошения. С двух сторон, по ту сторону моста и в   конце улицы Руайяль, смутными призраками выступали Бурбонский дворец и церковь   Магдалины, израненные канонадой. Проломанная терраса Тюильри почти обвалилась.   На самой площади пули пробили бронзу фонтанов; гигантский обломок статуи города   Лилля валялся на земле, рассеченный надвое снарядом, а статуя Страсбурга,   повитая крепом, как будто облеклась в траур, скорбя о стольких разрушениях. У   нетронутого Луксорского обелиска, в траншее, случайно загорелась газопроводная   труба, разбитая ударом кирки, и с пронзительным свистом извергала струю   пламени.      

Жан обошел баррикаду, которая заграждала улицу Руайяль,   между Морским министерством и мебельным складом, спасенным от огня. Из‑за   мешков и бочек слышались грубые голоса солдат. Спереди баррикаду защищал ров,   полный стоячей воды, где плавал труп федерата, а сквозь пролом виднелись дома   на перекрестке Сент‑Оноре; они все еще не потухали, хотя рядом пыхтели привезенные   из предместья насосы. Справа и слева деревья, газетные киоски были разбиты,   иссечены картечью. Раздавались крики: в погребе пожарные нашли почти   обуглившиеся трупы семи жильцов одного дома.      

Баррикада, высокими искусными сооружениями преграждавшая   улицу Сен‑Флорентен и улицу Риволи, казалась еще грозней, но Жан бессознательно   почувствовал, что пройти здесь не так опасно. И в самом деле, коммунары ее   окончательно оставили, а версальцы еще не решились занять. Покинутые пушки   дремали в сонном покое. За этим неприступным укреплением не было ни души,   только бродил один бездомный пес, да и тот убежал. Но когда Жан, поддерживая   ослабевшего Мориса, торопливо повел его по улице Сен‑Флорентен, случилось то,   чего он опасался: они встретили целую роту 88‑го линейного полка, которая   обошла баррикаду с тыла. Жан сказал:      

– Господин капитан! Я веду товарища в лазарет, эти   разбойники его ранили.      

Шинель, накинутая на плечи Мориса, спасла его; сердце Жана   готово было разорваться, когда они двинулись, наконец, по улице Сент‑Оноре.   День чуть брезжил; из поперечных улиц доносились выстрелы: во всем этом районе   еще сражались. Чудом они добрались до улицы де Фрондер, никого не встретив. Они   шли теперь очень медленно; последние триста – четыреста шагов казались   бесконечными. Вдруг на улице де Фрондер они наткнулись на пост коммунаров, но   караульные решили, что идет целый полк версальцев, и пустились бежать. До   улицы, где жил Морис, осталось пройти только часть улицы Аржантейль.      

О, эта улица Орти! С каким лихорадочным нетерпением Жан   стремился сюда уже больше четырех часов! Дойдя до нее, он с облегчением   вздохнул. Здесь было темно, безлюдно, тихо, словно в ста милях от боя. Старый,   узкий дом, где не было швейцарихи, беспробудно спал.      

– Ключи у меня в кармане, – пробормотал Морис. –   Большой – от входной двери, маленький – от моей комнаты; она на самом верху.      

Морис, потеряв сознание, упал на руки Жана, а Жан совсем   растерялся. Он даже забыл запереть дверь на улицу; пришлось подниматься по   незнакомой лестнице, стараясь не споткнуться, чтобы на шум не выбежали жильцы.   Наверху он заблудился; положив раненого на ступеньку, стал искать дверь   комнаты, зажигал спички, которые, к счастью, оказались при нем, и, только найдя   дверь, он спустился за Морисом. Наконец Жан вошел в комнату, положил Мориса на   узкую железную кровать, против окна, откуда был виден весь Париж, и распахнул   окно настежь, чувствуя потребность в воздухе и свете. Наступало утро. Жан упал   перед кроватью и разрыдался, изнемогая от ужасающей мысли, что убил друга.      

Прошло, наверно, минут десять; Жан почти не удивился,   внезапно увидя Генриетту. Это было вполне естественно: брат умирал, она   приехала. Жан даже не заметил, как она вошла; может быть, она была здесь уже   несколько часов. Опустившись на стул, он тупо смотрел, как она мечется,   сраженная неожиданным горем при виде потерявшего сознание, окровавленного   брата. Наконец Жан что‑то вспомнил и спросил:      

– А вы заперли дверь на улицу?      

Потрясенная Генриетта утвердительно кивнула головой и,   наконец, протянула ему обе руки, ожидая утешения и помощи, но он сказал:      

– Знаете, ведь это я его убил.      

Она не понимала, не верила. Он чувствовал, что ее маленькие   руки не дрогнули в его руках.      

– Это я убил его!.. Да, там, на баррикаде… Он сражался   по одну сторону, а я по другую…      

Маленькие руки задрожали.      

– Мы были, как пьяные, мы уже ничего не понимали. Эго я   убил его!..      

Генриетта отдернула руки и, дрожа всем телом, бледная как   смерть, с ужасом вглядывалась в Жана. Значит, конец всему, значит, в ее   истерзанном сердце не останется живого места? Ах, Жан! Ведь она думала о нем   еще накануне вечером, была счастлива смутной надеждой увидеть его! А он   совершил это гнусное дело! Но он же и спас Мориса: ведь это он донес Мориса   сюда через столько опасностей! И все‑таки Генриетта не могла больше пожать ему   руку; всем своим существом она отшатнулась от него. Вдруг она вскрикнула; то   был крик последней надежды измученного сердца:      

– О, я его вылечу, теперь я должна непременно вылечить   его!      

За время долгих дежурств в лазарете она приобрела большой   опыт, перевязывая раны, ухаживая за больными. Она решила сейчас же осмотреть   раны брата и раздела его. Он не приходил в сознание. Но когда она сняла грубую   повязку, которую ухитрился наложить Жан, раненый заметался, слабо вскрикнул и   широко открыл воспаленные глаза. Он сразу узнал сестру и улыбнулся.      

– Так ты здесь? Ах, как я рад видеть тебя перед   смертью! Она заставила его замолчать, уверенно воскликнув:      

– Перед смертью? Нет, я этого не хочу! Я хочу, чтобы ты   жил!.. Молчи, я знаю, что делать!      

Но, осмотрев пробитую руку и рану в боку, она стала мрачной;   ее глаза потускнели. Она быстро стала хозяйничать в комнате, нашла немного   оливкового масла, разорвала старые сорочки на бинты. Жан сходил вниз за водой.   Он больше не открывал рта, смотрел, как она промывает и ловко перевязывает   раны; он был не в силах помочь ей и при ее появлении почувствовал себя   уничтоженным. Когда она кончила перевязку, он, заметив, как она взволнована,   предложил пойти за врачом. Но Генриетта сохранила всю ясность мысли. «Нет, нет!   Только не первого попавшегося врача! Он может выдать Мориса! Нужен верный   человек! Можно подождать несколько часов». Жан сказал, что должен вернуться в   полк, и они решили, что при первой возможности он придет сюда опять и   постарается привести хирурга.      

Но Жан все еще не уходил; казалось, он не мог решиться уйти   из этой комнаты, полной горя, виновником которого был он. Закрытое ненадолго   окно снова открыли. Раненый, приподняв голову с подушки, смотрел на город.   Генриетта и Жан тоже глядели вдаль и долго молчали.      

С высоты холма Мулен перед ними открывалась добрая половина   Парижа: сначала центральные кварталы, от предместья Сент‑Оноре до Бастилии,   потом все течение Сены, нагромождение зданий на левом берегу, море крыш, вершин   деревьев, колоколен, куполов, башен. Становилось все светлей, ночь, одна из   самых страшных ночей в истории, кончалась. В ясном сиянии восходящего солнца,   под розовым небом, пожары продолжались, не утихая. Напротив еще горел Тюильри,   казарма Орсэй, дворец Государственного совета, дворец Почетного легиона; и   пламя, потускневшее при дневном свете, вызывало в небе трепет. За домами на   улице Лилль и на улице дю Бак, наверно, пылали еще другие дома: над   перекрестком Круа‑Руж и еще дальше, над улицей Вавен и над улицей Нотр‑Дам‑де‑Шан,   трепетно поднимались к небу целые столбы искр. Справа, совсем близко, потухали   пожары на улице Сент‑Оноре, а слева, в Пале‑Руайяль и в новом Лувре, где   поджоги начались только утром, вяло вспыхивало запоздалое пламя. Сначала было   непонятно, откуда валит густой черный дым, который западный ветер гнал до   самого окна. Это с трех часов ночи горело Министерство финансов; огонь был   небольшой, но оседали густые тучи сажи: ведь в этих выбеленных, душных   помещениях с низкими потолками тлели чудовищные груды бумаг. И если над   пробуждающимся великим городом больше не веяло ужасом всеобщего разрушения,   трагическим духом этой ночи, когда Сена текла раскаленными углями, когда Париж   был зажжен со всех сторон, то теперь над уцелевшими кварталами тяготела   безнадежная мрачная печаль, а туча густого дыма все расширялась. Скоро солнце,   ярко сиявшее при своем появлении, померкло, и в буром небе остался только этот   траурный покров.      

Наверно, снова впадая в бред, Морис медленно обвел рукой   весь безмерный горизонт и пробормотал:      

– Значит, все горит? Ах, как долго!      

На глазах у Генриетты выступили слезы, словно ее горе еще   усилилось от чудовищных бедствий, в которых был повинен и Морис. На этот раз   Жан не осмелился ни пожать ей руку, ни поцеловать Мориса; он посмотрел на них   каким‑то безумным взглядом и ушел, сказав:      

– До скорого свидания!      

Ему удалось прийти только вечером, к восьми часам, когда уже   стемнело. При всей своей тревоге он был счастлив: его полк больше не сражался,   он был переведен на позиции второй линии и получил приказ охранять этот   квартал; теперь, расположившись со своей ротой на площади Карусели, Жан   надеялся навещать Мориса каждый вечер. На этот раз он явился не один; случайно   встретив бывшего врача 106‑го полка, он, в отчаянии, привел его: другого врача   он на нашел, да и считал, что этот грозный человек с львиной гривой – славный   малый.      

Не зная, ради какого больного побеспокоил его этот солдат,   обратившийся к нему с такой мольбой, Бурош только ворчал, что пришлось так   высоко подняться, но, поняв, что перед ним коммунар, он рассвирепел:      

– Черт вас подери! Да вы смеетесь надо мной, что ли?..   Эти разбойники устали грабить, убивать и поджигать!.. Дело вашего бандита   ясное: я берусь его вылечить, да, вылечить тремя пулями в голову!      

Но при виде Генриетты, бледной, одетой в траур, распустившей   свои прекрасные золотистые волосы, он внезапно успокоился.      

– Доктор! Это мой брат, он был в вашем полку в Седане.      

Бурош ничего не ответил, снял бинты, вынул из кармана   пузырьки с лекарствами, молча осмотрел раны, снова перевязал их, показал   Генриетте, как это делать. Вдруг своим грубым голосом он спросил раненого:      

– Почему ты стал на сторону этих негодяев, почему ты   пошел на это гнусное дело?      

Морис все время смотрел на врача блестящими глазами и не   открывал рта. Но теперь он возбужденно, горячо ответил:      

– Потому что везде слишком много страдания,   несправедливости и позора!      

Бурош только махнул рукой, словно желая сказать, что с   такими рассуждениями можно слишком далеко зайти. Он сначала хотел что‑то   возразить, но промолчал. И ушел, прибавив только:      

– Я еще зайду.      

На площадке лестницы он объявил Генриетте, что не ручается   за жизнь ее брата. Легкое сильно задето, может произойти кровоизлияние, и тогда   – скоропостижная смерть.      

Вернувшись в комнату, Генриетта силилась улыбнуться, хотя   слова Буроша поразили ее в самое сердце. Неужели она не спасет брата, неужели   ей не предотвратить этот ужас, вечную разлуку трех человек, еще объединенных   страстной жаждой жизни? За весь день она не вышла из дому; старуха соседка   любезно согласилась пойти по ее поручениям. А Генриетта опять села на стул у   кровати Мориса.      

В лихорадочном возбуждении Морис стал расспрашивать Жана о   событиях, хотел обо всем узнать. Жан рассказывал не все, умолчал о том, что   против погибающей Коммуны в освобожденном Париже растет неистовая злоба. Это   было в среду. С воскресенья, уже двое суток, жители прятались в погребах,   обливаясь потом от страха, а в среду утром, когда они осмелились выйти, их   охватила жажда мщения при виде развороченных мостовых, обломков, развалин,   крови и, главное, страшных пожаров. Готовилось чудовищное возмездие. В домах   производились обыски; подозрительных мужчин и женщин целыми толпами посылали   без суда на расстрел. В тот день с шести часов вечера Версальская армия   овладела половиной Парижа, всеми главными улицами, от парка Монсури до   Северного вокзала. И последним двадцати членам Коммуны пришлось укрыться в   мэрии XI района, на бульваре Вольтера.      

Наступила тишина. Морис, глядя вдаль, на город, из окна,   открытого в темную ночь, пробормотал:      

– И все‑таки это продолжается. Париж горит!      

В самом деле, к концу дня снова вспыхнуло пламя, и небо   опять побагровело от зловещего зарева. Днем со страшным грохотом взорвался   пороховой погреб в Люксембургском саду, и пронесся слух, что Пантеон рухнул на   дно катакомб. Весь день продолжались возникшие накануне пожары: горел дворец   Государственного совета и Тюильри, из Министерства финансов валил тяжелый дым.   Раз десять пришлось закрывать окно, а то без конца налетали бы целыми роями   черные бабочки – клочки испепеленных бумаг, уносимые силой огня в небо и   падавшие оттуда мелким дождем на землю; ими был покрыт весь Париж, их подбирали   даже в Нормандии, за двадцать миль от столицы. Теперь уже пылали не только   западные и южные кварталы, но и дома на улице Руайяль, на перекрестке Круа‑Руж   и на улице Нотр‑Дам‑де‑Шан. Вся восточная часть города, казалось, была объята   пламенем; горящая Ратуша преграждала горизонт гигантским костром. Еще   вспыхнули, как факелы, Лирический театр, мэрия IV района, больше тридцати   соседних домов, не считая театра Порт‑Сен‑Мартен, который алел в стороне, на   севере, словно стог сена, горящий во мраке темных полей. Кое‑кто поджигал из   личной мести, может быть, даже из преступных расчетов – старались сжечь   судебные документы. Больше не было и речи о самозащите, о попытке остановить   огнем победоносные версальские войска. Веяло безумием. Здание суда, Главный   госпиталь, Собор богоматери были спасены только благодаря счастливой   случайности. Люди жаждали разрушения, стремились похоронить под пеплом старый   растленный мир, в надежде, что таким путем возникнет новое, счастливое и   непорочное общество, земной рай первобытных сказаний.      

– Ах, война, гнусная война! – вполголоса сказала   Генриетта, всматриваясь в этот город развалин, мук и агонии.      

И правда, то был последний акт роковой трагедии, кровавое   безумие, созревшее на полях несчастных боев под Седаном и Метцем, эпидемия   разрушений, порожденная осадой Парижа, жесточайший кризис страны, которой   угрожает гибель среди убийств и развалин.      

Но Морис, не отрываясь взглядом от горящих улиц, медленно, с   трудом произнес:      

– Нет, нет, не проклинай войну!.. Она благодетельна,   она совершает свое дело…      

Жан прервал его криком, в котором звучала ненависть и   раскаяние:      

– Черт ее подери! И подумать только, что ты ранен, да   еще по моей вине! Нет, не защищай войну, подлая это штука!      

Раненый слабо махнул рукой.      

– О, я – это пустяки! Есть немало других людей!.. Может   быть, это кровопускание необходимо, ведь это – жизнь, а жизнь не может   существовать без смерти.      

Морис закрыл глаза, утомленный усилием, которого стоили ему   эти несколько слов. Генриетта знаками попросила Жана не возражать. Но гнев,   возмущение человеческими страданиями обуяли даже эту хрупкую, обычно спокойную   и смелую женщину; в ее ясных глазах оживала героическая душа деда, героя   наполеоновских преданий.      

Прошло еще два дня таких же пожаров и убийств. Грохот пушек   не умолкал, монмартрские батареи, взятые Версальской армией, безостановочно   громили батареи, установленные федератами в Бельвиле и на кладбище Пер‑Лашез; а   федераты стреляли наугад по Парижу, снаряды упали на улицу Ришелье и на   Вандомскую площадь. 25‑го вечером весь левый берег Сены был в руках версальцев.   Но на правом берегу, на площади Шато‑д'О и на площади Бастилии все еще   держались баррикады. Это были две настоящие крепости; их защищал беспрерывный   грозный огонь. С наступлением сумерек, когда бежали последние члены Коммуны,   Делеклюз взял свою трость, спокойно, словно гуляя, дошел до баррикады,   преграждавшей бульвар Вольтера, и там, сраженный пулей, пал смертью героя. На   следующий день, 26‑го, на заре, были взяты Шато‑д'О и Бастилия; коммунары   удерживали только Ла Виллет, Бельвиль и Шаронн; защитников становилось все   меньше, осталась лишь горсть смельчаков, решивших погибнуть. Они ожесточенно   сопротивлялись еще два дня.      

В пятницу вечером, улизнув из казармы и пробираясь с площади   Карусели на улицу Орти, Жан невольно присутствовал на улице Ришелье при   расстреле коммунаров; это его потрясло. Уже третий день действовали два военных   трибунала: первый в Люксембургском дворце, второй в театре Шатле. Осужденных в   первом трибунале расстреливали в саду, а осужденных во втором вели в казарму   Лобо, и предназначенные для этого взводы версальцев расстреливали их почти в   упор во внутреннем дворе. Бойня была ужасней всего именно здесь: погибали   мужчины, дети, осужденные по одной улике: достаточно, что руки черны от пороха,   на ногах солдатские башмаки; погибали невиновные, схваченные по ложному доносу,   жертвы личной мести; они тщетно вопили, стараясь оправдаться, но не могли   добиться, чтобы их выслушали; версальцы ставили под дула винтовок как попало   целые толпы, столько несчастных людей, что на всех не хватало пуль и раненых   добивали ружейными прикладами. Кровь лилась ручьями; мертвецов увозили на   телегах с утра до вечера. И в завоеванном городе, по прихоти внезапных вспышек   мстительной злобы, производились еще другие расстрелы – перед баррикадами, у   стен на безлюдных улицах, у подножия памятников. Жан видел, как обыватели вели   женщину и двух мужчин к караульному посту, охранявшему театр Французской   комедии. Буржуа оказались еще более жестокими, чем солдаты; появившиеся газеты   призывали к истреблению коммунаров. Остервенелая толпа особенно   неистовствовала, расправляясь с женщиной, одной из «поджигательниц», которые   всюду мерещились бредовому воображению перепуганных обывателей и обвинялись в том,   что они рыщут вечером по улицам, прокрадываются к богатым домам и бросают в   подвалы жестянки с зажженным керосином. В толпе кричали, что женщину поймали на   месте преступления, когда она сидела на корточках у отдушины подвала на улице   Сент‑Анн. И, не обращая внимания на слезы, на вопли, ее бросили вместе с двумя   мужчинами в еще не засыпанную траншею, у баррикады, и расстреляли всех троих в   черной яме, как волков, попавших в западню. Гулявшие обыватели глазели на   расстрел, какай‑то дама с мужем тоже остановилась, а мальчишка из кондитерской,   который нес торт, насвистывал охотничью песенку.      

Похолодев от ужаса, Жан поспешил на улицу Орти; вдруг он что‑то   вспомнил. «Да ведь это Шуто, бывший солдат его взвода!» Шуто, одетый теперь,   как честный рабочий, в белую блузу, присутствовал при расстреле и одобрительно   кивал головой. Жан хорошо знал деятельность этого бандита, предателя, вора и   убийцы. Был момент, когда он готов был вернуться туда, разоблачить Шуто,   добиться, чтобы его расстреляли на трупах троих расстрелянных людей. «Экая   досада! Кто виновней всех, безнаказанно гуляет среди бела дня, а невинные гниют   в земле!..»      

Услышав шаги Жана, поднимавшегося по лестнице, Генриетта   вышла на площадку.      

– Будьте осторожны! Он сегодня в особенно возбужденном   состоянии… Приходил врач, он меня совсем расстроил.      

И правда, Бурош только покачал головой и не мог еще ничего   обещать. Все‑таки молодой организм преодолеет, может быть, осложнения, которых   надо опасаться.      

– А‑а! Это ты? – с лихорадочным волнением сказал   Морис, едва вошел Жан. – Я тебя ждал. Что там происходит? Что нового?      

Лежа на спине, против окна, открытого по его требованию, он   показал на темный город, освещенный новым отсветом пекла.      

– Опять начинается? А‑а? Париж горит; на этот раз горит   весь Париж!      

Уже с заката солнца пожар перекинулся с Житницы изобилия на   далекие кварталы, вверх по течению Сены. В Тюильри, в Государственном совете,   должно быть, рушились потолки, и от этого разгорались тлевшие балки; кое‑где   снова вспыхнули очаги огня, иногда взлетали в воздух крупные языки пламени и   мелкие искры. Многие, казалось потухшие, дома запылали снова. Уже три дня с   наступлением темноты город как будто загорался вновь, словно мрак раздувал эти   еще красные головни, разжигал их, разбрасывал во все стороны. О, этот адский город,   багровеющий вечером, горящий уже семь дней, освещающий своими чудовищными   факелами все ночи кровавой недели! И в эту ночь, когда горели доки в Ла Виллет,   зарево над огромным городом сияло так ярко, что казалось, теперь он   действительно подожжен со всех концов, захвачен, затоплен пламенем. В   окровавленном небе над багровыми кварталами бесконечно катилась волна   раскаленных крыш.      

– Это конец! – повторил Морис. – Париж горит!      

Он возбуждался при этих словах, твердил их много раз, в   лихорадочной потребности говорить после тяжелой дремоты, владевшей им почти три   дня, когда он не проронил почти ни слова. Но вдруг он услышал заглушенные   рыдания и повернул голову.      

– Как, сестренка? Это ты? Ведь ты такая смелая!.. Ты   плачешь оттого, что я умираю?..      

Она перебила его:      

– Нет, ты не умрешь!      

– Нет, нет, умру! Так будет лучше, так надо!.. Чего   там, потеря невелика! До войны я причинил тебе столько горя, я стоил так дорого   твоему сердцу и твоему кошельку!.. Я натворил столько глупостей, столько   сумасбродств и, пожалуй, кончил бы плохо! Кто знает? В тюрьме или под забором…      

Она снова исступленно прервала его:      

– Замолчи! Замолчи! Ты все искупил! Он умолк, на минуту   задумался.      

– Искуплю, может быть, смертью… Эх, дружище Жан, ты все‑таки   оказал нам всем пребольшую услугу, когда пырнул меня штыком!      

Но Жан со слезами на глазах воскликнул:      

– Не говори так! Что ж, ты хочешь, чтобы я размозжил   себе голову об стену?      

Морис с жаром продолжал:      

– Вспомни, что ты мне сказал после Седана! Тогда ты   считал, что иногда не мешает получить здоровую оплеуху… Ты еще прибавил, что   если в теле завелась гниль, попортилась рука или нога, лучше отсечь их топором,   выбросить, чем подохнуть, словно от холеры… Я часто вспоминал эти слова с тех   пор, как остался один, взаперти в этом сумасшедшем, несчастном Париже… Так вот!   Это я – порченая часть тела, и ты ее отсек…      

Возбуждаясь все больше и больше, Морис уже не слушал ни   Генриетты, ни Жана, когда они испуганно умоляли его успокоиться. Он продолжал   говорить в бреду, щедро создавая символы, яркие образы. Здоровая часть Франции,   разумная, уравновешенная, крестьянская, которая ближе всех к земле, устранит   безумную часть, раздраженную, избалованную Империей, совращенную мечтами,   помешавшуюся на наслаждениях; и Франции приходится отрезать кусок своей же   плоти, причинить боль всему своему существу, не вполне сознавая, что она   творит. Но кровавая баня необходима, льется французская кровь, это – чудовищное   заклание, живая жертва на очистительном костре. Теперь крестный путь пройден до   конца; наступила страшная агония; распятая страна искупает свои грехи и   готовится к возрождению.      

– Дружище Жан, ты человек простой и крепкий… Да, да!   Ступай, ступай! Бери кирку, бери лопату, вскопай поле и построй заново дом!..   Ты хорошо сделал, что отсек меня: ведь я был язвой на твоем теле!      

Он снова стал бредить, хотел встать, подойти к окну.      

– Париж горит, ничего не останется!.. О, это   всепоглощающее, всеисцеляющее пламя! Я его хотел. Да, оно творит доброе дело…   Дайте мне сойти вниз, дайте мне завершить дело человеколюбия и свободы!..      

Жан с величайшим трудом уложил его в постель. Генриетта, вся   в слезах, говорила об их детстве, умоляла его успокоиться во имя их любви. А   над огромным Парижем все разрасталось зарево пожаров; море пламени как будто   докатилось до черных пределов горизонта, небо казалось сводом гигантской печи,   раскаленной докрасна. И в этом буром отсвете над Министерством финансов,   которое, не извергая пламени, упорно тлело уже третий день, все еще   расстилались медлительной траурной тучей густые клубы дыма.      

На следующий день, в субботу, в состоянии Мориса внезапно   наступило улучшение: он стал значительно спокойней, температура понизилась;   Генриетта встретила Жана с улыбкой и, к его великой радости, принялась мечтать   вслух о совместной жизни втроем, об еще возможном счастливом будущем, которое   она не хотела определять точней. Неужели судьба над ними сжалится? Генриетта   проводила у постели брата все дни, все ночи, и от деятельной нежности этой   Золушки, от ее тихих забот, легких движений веяло какой‑то вечной лаской. В тот   вечер Жан засиделся, он трепетал от радости и удивления. Днем версальские   войска взяли Бельвиль и Бютт‑Шомон. Коммунары еще сопротивлялись только на   кладбище Пер‑Лашез, превращенном в укрепленный лагерь. Жану казалось, что все   кончилось; он даже утверждал, что больше никого не расстреливают. Он только   сообщил, что в Версаль отправляют целые толпы пленных. Утром он видел на   набережной большую партию мужчин в блузах, в пальто, в одних жилетах, женщин   всех возрастов – старух, похожих на изможденных фурий, девушек в расцвете   юности, детей, едва достигших пятнадцати лет, – живой поток горя и   возмущения, огромную толпу, которую солдаты гнали по солнцепеку, а версальские   буржуа, как рассказывают, встречали свистом, колотили палками и зонтами.      

Но в воскресенье Жан ужаснулся. Наступил последний день этой   омерзительной недели. Уже на торжествующем восходе солнца в это сияющее, теплое   утро праздничного дня чувствовался последний трепет агонии. Только теперь стало   известно о гибели многих заложников: в среду расстреляли в тюрьме Ла Рокет   архиепископа, священника церкви Магдалины и других, в четверг, словно зайцев,   затравили доминиканцев из Аркейля, в пятницу, недалеко от улицы Аксо, убили,   стреляя в упор, еще сорок семь священников и жандармов. И тогда снова начались   неистовые расправы с коммунарами; версальцы расстреливали последних пленных   толпами. Весь этот прекрасный воскресный день во дворе казармы Лобо не утихали   ружейные выстрелы, слышались предсмертные хрипы, лилась кровь, поднимался   пороховой дым. В тюрьме Ла Рокет двести двадцать семь несчастных людей,   схваченных наудачу во время облавы, были расстреляны все вместе картечью,   иссечены пулями. Взяв, наконец, после четырехдневной бомбардировки кладбище Пер‑Лашез,   могилу за могилой, версальцы приставили к стене сто сорок восемь коммунаров, и   со штукатурки крупными красными слезами полилась кровь; три коммунара были   только ранены, пытались бежать, но их поймали и прикончили. Сколько честных   людей приходилось на одного негодяя среди двенадцати тысяч несчастных, погибших   за Коммуну! Говорили, что из Версаля пришел приказ о прекращении расстрелов.   Однако убийства все‑таки продолжались. Тьеру было суждено остаться легендарным   убийцей Парижа, при всей его славе избавителя страны от оккупации, а маршал Мак‑Магон,   побежденный под Фрешвиллером, вывесил на стенах прокламации, возвещая победу,   но он был только победителем кладбища Пер‑Лашез. Залитый солнцем, принаряженный   Париж, казалось, справлял праздник; огромная толпа запрудила отвоеванные улицы;   счастливые буржуа, словно отправляясь на приятную прогулку, шли поглядеть на   дымящиеся развалины; матери, держа за руку смеющихся детей, останавливались и с   любопытством прислушивались к приглушенным выстрелам, доносившимся из казармы   Лобо.      

В воскресенье, к концу дня, Жан поднимался по темной лестнице   дома на улице Орти, и его сердце сжималось от страшного предчувствия. Он вошел   в комнату и сразу увидел неизбежный конец: Морис лежал на узкой кровати   мертвый; он погиб от кровоизлияния, которого опасался Бурош. Через открытое   окно солнце посылало прощальный алый привет; на столе, у изголовья постели, уже   горели две свечи. Генриетта в своем вдовьем платье стояла на коленях и тихо   плакала.      

Услышав шаги, она подняла голову и вздрогнула при виде Жана.   Вне себя он рванулся к ней, хотел взять ее за руки, обнять, слить свое горе с   ее горем. Но он почувствовал, что ее маленькие руки задрожали, что все ее   трепещущее, возмущенное существо отшатнулось, оторвалось навсегда. Значит,   между ними теперь все кончено? Их разлучает бездонная пропасть: могила Мориса. Жан   тоже упал на колени и тихо зарыдал.      

После некоторого молчания Генриетта заговорила:      

– Я стояла к нему спиной, держала чашку с бульоном,   вдруг Морис вскрикнул… Я подбежала, но он умер; он звал меня, звал вас и   обливался кровью…      

Боже мой! Ее брат! Ее Морис, которого она обожала, еще до   его рождения, ее второе «я», брат, воспитанный и спасенный ею! Единственное   утешение с того дня, как на ее глазах в Базейле, у стены, изрешетили пулями   бедного Вейса. Значит, война отняла у нее все, растерзала ей сердце, значит, ей   суждено остаться совсем одинокой в целом мире, и некому будет ее любить!      

– Эх! Что я наделал! Будь я проклят! – рыдая,   воскликнул Жан. – Это я виноват!.. Дорогой мой, голубчик! Я отдал бы за   него свою шкуру, а убил его, как зверь!.. Что ж теперь с нами будет? Простите   вы меня когда‑нибудь?      

В эту минуту они взглянули друг другу в глаза и были   потрясены тем, что, наконец, ясно прочитали в этом взгляде. Вспомнилось прошлое   – Ремильи, одинокая комната, где они прожили такие печальные и сладостные дни.   Жану опять явилась его мечта, сначала бессознательная, потом едва   определившаяся: женитьба, маленький домик, работа в поле, которой хватит, чтобы   прокормить семью честных, скромных тружеников. Теперь это было пламенное   желание, твердая уверенность, что с такой нежной, деятельной, смелой женой   жизнь стала бы поистине раем. Даже Генриетта, которая раньше и не помышляла об   этом, а только целомудренно и бессознательно отдавала свое сердце, теперь   прозрела и вдруг поняла все. Сама того не ведая, она уже тогда хотела выйти   замуж за Жана. Созревшее зерно глухо пробило себе дорогу; она любила настоящей   любовью этого человека, близ которого раньше находила только утешение. Их   взгляды это выражали, и в этот час они открыто любили друг друга, но только   перед вечной разлукой. Суждена была еще страшная жертва, последний разрыв; их   счастье, возможное еще накануне, рушилось вместе со всей жизнью, исчезало в   потоке крови, который унес ее брата.      

Жан встал медленно, с тягостным усилием, и вымолвил:      

– Прощайте!      

Генриетта не двинулась с места.      

– Прощайте!      

Жан подошел к телу Мориса и взглянул на покойника. Высокий   лоб Мориса казался еще выше, узкое длинное лицо вытянулось, в пустых глазах,   недавно чуть безумных, погас огонь безумия. Жану очень хотелось поцеловать   своего «дорогого голубчика», как он столько раз называл Мориса, ко он не   посмел. Ему казалось, что он залит кровью Мориса; он отступал перед ужасной   судьбой. О, какая смерть среди крушения целого мира! Значит, в последний день,   под последними обломками погибающей Коммуны понадобилась еще эта лишняя жертва!   Бедное существо ушло из жизни с жаждой справедливости, при последнем содрогании   своей великой мрачной мечты, грандиозного и страшного замысла – разрушить   старое общество, сжечь Париж, перепахать и очистить землю, чтобы на ней   возникла идиллия нового, золотого века.      

В смертельной тоске Жан обернулся и взглянул на Париж. К   концу сияющего воскресного дня косые лучи солнца на самом краю небосклона   озаряли огромный город жгучим алым светом. Казалось, это – кровавое солнце над   безмерным морем. Стекла бесчисленных окон накалились, словно их разжигали   невидимые мехи; крыши воспламенились, как пласты угля; желтые стены, высокие   здания пылали, потрескивая в вечернем воздухе, как вспыхивающие вязанки   хвороста. То был последний огненный сноп, гигантский багровый букет; весь Париж   горел, словно исполинская связка прутьев, словно древний, иссохший лес, взлетал   сразу в небо стаей крупных и мелких искр. Пожары не прекращались; все еще   поднимались большие столбы бурого дыма; слышался протяжный гул – может быть,   предсмертный хрип расстрелянных в казарме Лобо; а быть может, радостные крики   женщин и смех детей, обедавших на террасах ресторанов после приятной прогулки.   Дома и здания были разграблены, мостовые разворочены, но среди всех этих развалин   и страданий на пламенеющем царственном закате, закате того дня, когда догорал   Париж, снова шумела жизнь.      

И вот у Жана возникло небывалое ощущение. Ему почудилось,   что в медленно наступающих сумерках, над столицей, объятой пламенем, уже встает   утренняя заря. А ведь это был конец всему, ожесточение судьбы, бедствия, каких   еще не приходилось испытать ни одному народу: беспрерывные поражения, потеря   целых областей, миллиарды контрибуции, гражданская война, потоки крови, груды   развалин и трупов; ни денег, ни чести – и необходимость восстановить целый мир!   Жан сам оставлял здесь свое растерзанное сердце, Мориса, Генриетту, все свое   счастливое будущее, унесенное грозой. И все‑таки за ревущим пеклом в сияющей   высоте великого спокойного неба воскресала живучая надежда. Это было подлинное   обновление вечной природы, вечного человечества, возрождение, обещанное тому,   кто надеется и работает, дерево, пускающее новый могучий росток после того, как   отрезали прогнившую ветку, чьи ядовитые соки сушили листву.      

Жан, рыдая, повторил: – Прощайте!      

Генриетта не подняла головы, закрыв лицо руками.      

– Прощайте!      

Опустошенное поле осталось невозделанным; сожженный дом   лежал в развалинах, и Жан, самый смиренный и скорбный человек, пошел навстречу   будущему, готовый приняться за великое, трудное дело – заново построить всю   Францию.