1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Нет,  нет, – перебил Атос, – адъютант не должен покидать своего генерала.  Будьте любезны передать герцогу, сударь, что виконт без промедления явится к  его светлости.    

Офицер  пустился вскачь догонять герцога.    

– Расставаться  нам тут или там, все равно нас ожидает разлука, – произнес граф.    

Он  старательно почистил рукой одежду Рауля и на ходу погладил его по голове.    

– Рауль, –  сказал он, – вам нужны деньги; герцог любит вести широкую жизнь, и я уверен,  что и вам захочется покупать оружие и лошадей, которые в тех краях очень  дороги. Но так как вы не служите ни королю, ни герцогу и зависите лишь от себя  самого, вы не должны рассчитывать ни на жалованье, ни на щедрость герцога де  Бофора. Я хочу, чтобы в Джиджелли вы ни в чем не нуждались. Здесь двести  пистолей. Истратьте их, если хотите доставить мне удовольствие.    

Рауль  пожал руку отцу. На повороте улицы они увидели герцога де Бофора верхом на великолепном  белом коне; конь, отвечая на приветствия женщин, с необыкновенным изяществом выделывал  перед ними курбеты.    

Герцог  подозвал Рауля и протянул руку графу. Он так долго и ласково беседовал с ним,  что сердце опечаленного отца немножко утешилось.    

Но  обоим, и отцу и сыну, казалось, что они идут крестным путем, в конце которого  их ожидает пытка. Наступил самый тяжелый момент: солдаты и матросы, покидая  берег, прощались с семьями и друзьями, – последний момент, когда, несмотря  на безоблачность неба, знойное солнце, свежие запахи моря, которыми напоен  воздух, несмотря на молодую кровь, текущую в жилах, все кажется черным и  горьким, все повергает в уныние, все толкает к сомнениям в существовании бога,  хотя все это от него же исходит.    

В те  времена адмирал вместе со свитой всходил на корабль последним, и лишь после  того, как он показывался на палубе флагмана, раздавался могучий пушечный  выстрел.    

Атос,  забыв и адмирала, и флот, и свое собственное достоинство сильного человека,  открыл объятия сыну и судорожно привлек к себе.    

– Проводите  нас на корабль, – сказал тронутый герцог, – вы выиграете добрые  полчаса.    

– Нет, –  ответил Атос, – нет, я уже попрощался и не хочу прощаться вторично.    

– Тогда  прыгайте в лодку, виконт, и поскорее, – добавил герцог, желая избавить от  слез обоих этих людей; глядя на них, он ощущал, как сердце его наполняется  жалостью. С отцовской нежностью, с силой Портоса он увлек за собою Рауля и  посадил его в шлюпку, на которой, по его знаку, гребцы тотчас же взялись за  весла. И, нарушая церемониал, он подбежал к борту шлюпки и оттолкнулся от  причала.    

– Прощайте! –  крикнул Рауль.    

Атос  ответил лишь жестом. Он почувствовал что-то горячее на руке: то был  почтительный поцелуй Гримо, последнее прощание преданного слуги.    

Поцеловав  руку своего господина, Гримо соскочил со ступеньки пристани в ялик, который  взяла на буксир двенадцативесельная шаланда.    

Атос  присел на молу, измученный, оглушенный, покинутый. Каждое мгновение стирало одну  из дорогих ему черт, какую-нибудь из красок на бледном лице его сына. Море  унесло понемногу и лодки и лица на такое расстояние, когда люди становятся  только точками, а любовь – воспоминанием.    

Атос  видел, как Рауль поднялся по трапу адмиральского корабля, видел, как он оперся  о борт, став таким образом, чтобы быть заметным отцу. И хотя прогремел пушечный  выстрел и на кораблях прокатился продолжительный гул, на который ответили  бесчисленными восклицаниями на берегу, и хотя грохот пушек должен был оглушить  уши отца, а дым выстрелов – застлать дорогой образ, привлекавший к себе  все его помыслы, он все же явственно видел Рауля до последней минуты, и нечто  постепенно теряющее свои очертания, сначала черное, потом блеклое, потом белее  и, наконец, уж вовсе неразличимое, исчезло в глазах Атоса много позднее, чем  исчезли для глаз всех остальных могучие корабли и их вздувшиеся белые паруса.    

К полудню,  когда солнце уже поглощало все видимое глазу пространство и верхушки мачт едва  возвышались над горизонтом, Атос увидел нежную, воздушную, мгновенно  расплывшуюся в воздухе тень: то был дым от пушечного салюта, которым герцог в  последний раз прощался с берегом Франции.    

Когда и  эта тень растаяла в небе, Атос, чувствуя себя совершенно разбитым, вернулся к  себе в гостиницу.    

 Глава 15. СРЕДИ ЖЕНЩИН    

     

Д'Артаньян,  вопреки желанию скрыть от друзей свои чувства, не смог сделать это в той мере,  в какой хотел. Стоический солдат, бесстрастный воин, одолеваемый страхами и  предчувствиями, он отдал минутную дань человеческой слабости… Но, заставив  замолчать свое сердце и поборов дрожь своих мышц, он повернулся к своему  молчаливому и исполнительному слуге и сказал:    

– Рабо,  да будет тебе известно, что я должен проезжать по тридцать лье в день.    

– Отлично,  господин капитан, – ответил Рабо.    

И с  этого момента, слившись в одно целое со своей лошадью, как настоящий кентавр,  Д'Артаньян не занимал больше своих мыслей ничем, то есть, иначе говоря, думал  обо всем понемногу.    

Он  спросил себя, по какой причине король вызвал его; он задал себе также вопрос,  почему Железная Маска бросил блюдо к ногам Рауля.    

Что  касается первого из этих вопросов, то ответить на него удовлетворительным образом  Д'Артаньян оказался не в состоянии. Он достаточно хорошо знал, что король,  вызывая его, делает это потому, что нуждается в нем; он знал, что Людовик XIV  испытывает крайнюю необходимость в беседе с глазу на глаз с тем, кого знание  столь важной государственной тайны поставило в один ряд с наиболее  могущественными вельможами королевства.    

Но  установить в точности, что именно побудило короля к этому шагу, он все же не  мог.    

Мушкетер  не в меньшей степени понимал, какая причина заставила несчастного Филиппа открыть,  кто он такой и что он королевского рода. Филипп, навсегда погребенный под своею  железною маской, удаленный в края, где люди, казалось, были рабами стихий;  Филипп, лишенный даже общества д'Артаньяна, относившегося к нему  предупредительно и с почтительностью; понимая, что в этом мире на его долю  остаются лишь призрачные мечты и страдания, да еще отчаянье, начинавшее жестоко  мучить его, – излился в жалобах и стенаниях, рассчитывая, что если он откроет  свою ужасную тайну, то, быть может, явится мститель, который вступится за него.    

Вспоминая  о том, что он едва не убил своих ближайших друзей, о судьбе, столь причудливым  образом столкнувшей Атоса с государственной тайной, о прощании с бедным Раулем,  о смутном будущем, которое его ожидает и которое поведет его к ужасной и  неминуемой гибели, Д'Артаньян мало-помалу возвратился к своим печальным  предчувствиям, и даже быстрая скачка не могла отвлечь его, как бывало, от этих  грустных мыслей.    

Потом  Д'Артаньян перешел к думам о Портосе и Арамисе, объявленным вне закона. Он видел  их беглецами, которых травят, словно дичь, окончательно разоренными, их, упорно  созидавших себе состояние, а теперь вынужденных потерять все до гроша. И  поскольку король вызывал его, исполнителя своей воли, еще не остыв от гнева и  пылая жаждой мщения, Д'Артаньян содрогался при мысли о том, что его, быть  может, ждет поручение, которое заставит кровоточить его сердце.    

Порой,  когда дорога шла в гору и запыхавшаяся лошадь, раздувая ноздри и подбирая бока,  переходила на шаг, Д'Артаньян, располагая большей возможностью сосредоточиться,  принимался думать о поразительном гении Арамиса, гении хитрости и  интриги, – воспитанном Фрондой и гражданской войной. Солдат, священник и  дипломат, любезный, жадный и хитрый, Арамис никогда в своей жизни не творил ничего  хорошего без того, чтобы не смотреть на это хорошее как на ступеньку, которая  поможет ему подняться еще выше. Благородный ум, благородное, хотя, быть может,  и не безупречное сердце, Арамис творил зло лишь затем, чтобы добавить себе еще  чуточку блеска. В конце своего жизненного пути, в момент, когда он достиг,  казалось, поставленной цели, он сделал так же, как – знаменитый Фиаско,  свой ложный шаг на палубе корабля и погиб в морской пучине.    

Но  Портос, этот добряк и толстяк Портос! Видеть Портоса в позоре, видеть Мушкетона  без золотых галунов, быть может, запертым в тюрьму; видеть, как Пьерфон, Брасье  будут сровнены с землей, как будут осквернены их чудесные мачтовые леса, и это  также причиняло терзания д'Артаньяну, и всякий раз, как его поражала какая-нибудь  тягостная мысль этого рода, он вздрагивал, как вздрагивал его конь, когда  ощущал укус слепня, двигаясь под сводами густого леса.    

Умный  человек никогда не томится, если тело его преодолевает усталость; здоровый  человек никогда не находит жизнь тяжелой, если ум его чем-нибудь занят. Так  д'Артаньян, все время в седле, все время предаваясь своим размышлениям,  добрался до Парижа свежий и бодрый, точно атлет, подготовивший себя к  состязанию.    

Король  так скоро не ждал его и только что уехал охотиться куда-то к Meдону.  Д'Артаньян, вместо того чтобы пуститься вдогонку, как он поступил бы в прежние  времена, велел стащить с себя сапоги, разделся и вымылся, отложив свидание с  королем до приезда его величества, усталого и запыленного. В течение пяти часов  ожидания он, как говорится, принюхивался к дворцовому воздуху и запасался  надежной броней против всех неожиданностей неприятного свойства.    

Он  узнал, что последние две недели король неизменно мрачен, что королева‑мать  больна и крайне подавлена, что принц, брат короля, стал набожным, что принцесса  Генриетта очень расстроена и что де Гиш отправился в одно из своих поместий.    

Еще он  узнал, что Кольбер сияет, а Фуке каждый день советуется о своем здоровье с  новым врачом, но болезнь его, однако, не из числа тех, которые исцеляют врачи,  и она может уступить лишь политическому врачу, если можно так выразиться.    

Король,  как сказали д'Артаньяну, был чрезвычайно любезен с Фуке и ни на шаг не отпускал  его от себя; но суперинтендант, пораженный в самое сердце, подобно дереву, в  котором завелся червь, погибал, несмотря на королевские милости, это  животворное солнце придворных деревьев.    

Д'Артаньян  также узнал, что король больше не может прожить ни минуты без Лавальер и что  если он не берет ее с собой на охоту, то по несколько раз в день сочиняет для  нее письма, и уже не в стихах, но, что гораздо хуже, чистейшею прозой, и притом  на многих страницах.    

Вот  почему случалось, что «первый в мире король», как выражались поэты, его  современники, сходил «с несравненным пылом» с коня и, положив лист бумаги на  шляпу, исписывал его нежными фразами, которые де Сент‑Эньян,  его несменяемый адъютант, отвозил Лавальер, рискуя загнать лошадей.    

А в это  время фазаны и лани, за которыми никто не охотился, разлетались и разбегались в  разные стороны, и искусство охоты при королевском дворе Франции рисковало  совсем захиреть.    

Д'Артаньян  вспомнил о просьбе бедняжки Рауля и о том безнадежном письме, которое он  написал женщине, жившей в вечных надеждах. Так как капитан любил  философствовать, он решил воспользоваться отсутствием короля, чтобы  побеседовать несколько минут с Лавальер.    

Это  оказалось делом весьма простым: пока король был на охоте, Луиза прогуливалась в  обществе нескольких дам по одной из галерей Пале‑Рояля,  как раз там, где капитану мушкетеров нужно было проверить охрану. Д'Артаньян  был убежден, что, если ему удастся завести с Луизой разговор о Рауле, у него  будет повод написать бедному изгнаннику что-нибудь приятное его сердцу, а он  знал, что надежда или хотя бы слова утешения в том состоянии, в каком находился  Рауль, были бы солнцем, были бы жизнью для двух людей, столь дорогих нашему  капитану.    

Итак, он  направился прямо туда, где рассчитывал встретить Лавальер.    

Он нашел  ее в многолюдном обществе. При всем том, что она была одинока, ей расточали  столько же, как королеве, если только не больше, знаков внимания, которыми так  гордилась принцесса Генриетта в те времена, когда король не отрывал от нее  своих взоров и побуждал тем самым и придворных не сводить с нее глаз.    

Д'Артаньян,  хотя и не был дамским угодником, все же встречал со стороны женщин лишь  ласковый и любезный прием; он был учтив, как подобает настоящему храбрецу, и  его страшная репутация доставляла ему дружбу мужчин и восхищение женщин.    

Увидев  капитана, придворные дамы засыпали его приветствиями и вопросами. Началось с  вопросов: где он был, куда ездил, почему так давно не гарцевал на своем  чудесном коне под балконом его величества, вызывая восторг любопытных?    

Д'Артаньян  ответил, что только что возвратился из страны апельсинов.    

Дамы  рассмеялись. В те времена путешествовали все, но путешествие за сто лье нередко  бывало проблемою, решение которой откладывали до самой смерти.    

– Из  страны апельсинов? – повторила мадемуазель де Тонне‑Шарант. –  Из Испании?    

– Нет,  не то, – сказал Д'Артаньян.    

– С  Мальты? – вставила Монтале.    

– Честное  слово, сударыня, вы приближаетесь.    

– С  какого‑нибудь острова? – спросила  Лавальер.    

– Сударыня,  не хочу вас дольше томить, я приехал из тех краев, откуда в настоящий момент  господин де Бофор грузится на суда, чтобы перебраться в Алжир.    

– Вы  видели армию? И флот? – поинтересовались несколько воинственных дам.    

– Все  видел.    

– Есть  ли там наши друзья? – задала вопрос мадемуазель де Тонне‑Шарант  холодным, но рассчитанным на привлечение общего внимания тоном.    

– Да, –  отвечал Д'Артаньян, – там де Ла Гилотьер, де Муши, де Бражелон.    

Лавальер  побледнела.    

– Господин  Бражелон? – воскликнула коварная Атенаис. – Как! Он отправился на  войну?..    

Монтале  наступила ей на ногу, но это никак не подействовало.    

– Знаете  ли вы мою мысль? – продолжала она безжалостно. – Мне кажется, что  мужчины, уехавшие на эту войну – незадачливые влюбленные, ищущие у черных  женщин утешения от жестокостей белых.    

Некоторые  дамы весело рассмеялись; Лавальер начинала терять присутствие духа; Монтале  кашляла так, что могла бы разбудить мертвого.    

– Сударыня, –  перебил д'Артаньян, – вы напрасно думаете, что женщины в Джиджелли черные.  Они не черные и не белые, они желтые.    

– Желтые?    

– О,  не думайте, что это так уж плохо; я никогда не видел более красивого цвета кожи  в сочетании с черными глазами и коралловыми губами.    

– Тем  лучше для господина де Бражелона, – выразительно проговорила мадемуазель  де Тонне‑Шарант. – Он там излечится,  бедный юноша.    

После  этих слов воцарилось молчание. Д'Артаньян подумал, что женщины, эти нежные горлинки,  обращаются друг с другом, пожалуй, более жестоко, чем тигры или медведи.    

Для  Атенаис было, однако, мало заставить побледнеть Лавальер; ей хотелось, чтобы  Луиза вдобавок еще и покраснела.    

Она  снова заговорила:    

– Знаете,  Луиза, на вашей совести теперь тяжкий грех!    

– Какой  грех, мадемуазель? – пролепетала несчастная, тщетно пытаясь найти опору  среди окружающих.    

– Да  ведь вы были обручены с этим молодым человеком, он любил вас всем сердцем, а вы  отвергли его.    

– Это  обязанность всякой порядочной женщины, – вставила Монтале поучающим  тоном. – Когда знаешь, что не можешь составить счастье того, кто тебя  любит, лучше отвергнуть его.    

Луиза не  знала, благодарить ли ей за такую защиту или негодовать.    

– Отвергнуть!  Отвергнуть! Все это превосходно, – заметила Атенаис. – Но не в этом грех мадемуазель  Лавальер. Настоящий грех, в котором она может себя упрекнуть, заключается в  том, что это она послала на войну бедного Бражелона – на войну, где его  могут убить.    

Луиза  провела рукой по своему холодному как лед лбу.    

– И  если он умрет, – продолжала безжалостная Атенаис, – это будет  означать, что это вы, Луиза, убили его; вот в этом и заключается грех, о  котором я говорила.    

Луиза,  едва держась на ногах, подошла к капитану мушкетеров, чтобы взять его под руку;  лицо его выдавало непривычное для него волнение.    

– Вам  надо было о чем-то поговорить со мною, господин д'Артаньян, – начала она прерывающимся  от гнева и страдания голосом. – Что вы хотели сказать?    

Д'Артаньян,  взяв Лавальер под руку, направился с ней по галерее. Когда они оказались достаточно  далеко от других, он ответил:    

– То,  что я собирался сказать вам, только что высказала мадемуазель де Тонне‑Шарант,  быть может, грубо, но с исчерпывающей полнотой.    

Луиза  едва слышно вскрикнула и, изнемогая от этой новой раны, кинулась прочь, как бедная,  пораженная насмерть птичка, ищущая тени в густом кустарнике, чтобы там умереть.  Она исчезла в одной из дверей в тот самый момент, когда король появился в  другой.    

Первый  взгляд короля был направлен на пустое кресло его возлюбленной, и, не найдя  нигде Лавальер, король нахмурился, но в то же мгновение он увидел д'Артаньяна,  который отвешивал ему низкий поклон.    

– Ах,  сударь, – улыбнулся Людовик, – вы проявили истинное усердие, и я вами  весьма доволен.    

Это было  высшее проявление королевского удовольствия. Было немало таких, кто дал бы себя  убить, лишь бы заслужить эти слова короля.    

Придворные  дамы и кавалеры, почтительно окружившие короля при его входе, расступились,  заметив, что он желает остаться наедине с капитаном мушкетеров.    

Король  направился к выходу и увел д'Артаньяна из залы, после того как еще раз поискал  глазами мадемуазель Лавальер, не понимая причины ее отсутствия.    

Оказавшись  вдали от любопытных ушей, он задал вопрос:    

– Итак,  господин Д'Артаньян, узник?..    

– В  тюрьме, ваше величество.    

– Что  он дорогою говорил?    

– Ничего,  ваше величество.    

– Что  он делал?    

– Был  момент, когда рыбак, в лодке которого я переправлялся на Сент‑Маррерит,  взбунтовался – и сделал попытку убить, меня. Пленник… помог мне  защититься, вместо того чтоб бежать.    

Король  побледнел и сказал:    

– Довольно.    

Д'Артаньян  поклонился.    

Людовик  прошел взад и вперед по своему кабинету.    

– Вы  были в Антибе, когда туда прибыл господин де Бофор?    

– Нет,  ваше величество, я уезжал, когда туда прибыл герцог.    

– А!    

Новое  молчание.    

– Что  же вы там повидали?    

– Многих  людей, – холодно ответил Д'Артаньян. Король увидел, что Д'Артаньян не расположен  поддерживать разговор.    

– Я  вас вызвал, господин капитан, чтобы отправить в Нант. Вам предстоит подготовить  там для меня резиденцию.    

– В  Нант? В Бретань? Ваше величество предполагает совершить столь далекое  путешествие?    

– Да,  там собираются штаты, – отвечал король. – У меня есть к ним два  представления; я хочу лично присутствовать на их заседаниях.    

– Когда  я должен отправиться? – спросил капитан.    

– Сегодня  к вечеру… завтра… завтра вечером; ведь вы нуждаетесь в отдыхе.    

– Я  уже отдохнул, ваше величество.    

– Превосходно…  В таком случае между сегодняшним вечером и завтрашним утром, по вашему  усмотрению.    

Д'Артаньян  поклонился, как бы прощаясь; но, заметив, что король чем-то взволнован, он  сделал два шага вперед и поинтересовался:    

– Король  берет с собой весь двор?    

– Конечно.    

– Значит,  королю, без сомнения, понадобятся и мушкетеры?    

И  проницательный взгляд капитана заставил Людовика опустить глаза и смутиться.    

– Возьмите  одну бригаду.    

– Это  все?.. У вашего величества нет больше никаких приказаний?    

– Нет.  Ах, нет, есть!    

– Слушаю  вас.    

– В  Нантском замке, который распланирован весьма неудачно, возьмите за правило  ставить мушкетеров у дверей каждого из главнейших сановников, которых я увожу с  собой.    

– Главнейших?    

– Да.    

– Например,  у двери господина де Лиона?    

– Да.    

– Господина  де Летелье?    

– Да.    

– Господина  де Бриенна?    

– Да.    

– И  господина суперинтенданта?    

– Конечно.    

– Отлично,  ваше величество. Завтра я уже буду в пути.    

– Еще  одно слово, господин д'Артаньян. В Нанте вы встретитесь с капитаном гвардейцев,  герцогом де Жевром. Проследите за тем, чтобы ваши мушкетеры были  расквартированы до прихода гвардейцев. Первому пришедшему преимущество.    

– Хорошо,  ваше величество.    

– А  если господин – де Жевр будет расспрашивать вас?    

– Что  вы, ваше величество! Разве господин де Жевр станет меня расспрашивать?    

И, лихо  повернувшись на каблуках, мушкетер исчез.    

«В  Нант! – повторял он себе, спускаясь по лестнице. – Почему он не  решился сказать, что прямиком на Бель‑Иль?»    

Когда он  подходил к воротам, его нагнал служащий де Бриенна.    

– Господин  д'Артаньян, – начал он, – простите…    

– В  чем дело, господин Арист?    

– Здесь  чек, который король велел мне отдать в ваши руки.    

– На  вашу кассу?    

– Нет,  сударь, на кассу господина Фуке.    

Удивленный  д'Артаньян прочел написанный рукой короля чек на двести пистолей.    

«Вот так  дела! – подумал он, после того как вежливо поблагодарил доверенное лицо де  Бриенна, – Значит, Фуке заставят к тому же оплатить эту поездку. Черт  возьми! Это отдает чистокровным Людовиком Одиннадцатым.    

Почему  бы не выписать чек на кассу Кольбера? Тот с такой радостью оплатил бы его!»    

И  д'Артаньян, верный своему принципу сразу же получать деньги по чекам,  отправился к Фуке за своими двумястами пистолями.    

 Глава 16. ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ    

     

Суперинтендант,  видимо, был предупрежден об отъезде в Нант, так как давал прощальный обед своим  ближайшим друзьям. Во всем доме сверху донизу усердие слуг, носившихся с блюдами,  и лихорадочное щелканье счетов свидетельствовали о близком перевороте в кассе и  в кухне.    

Д'Артаньян  с чеком в руках явился в контору, но ему ответили, что касса заперта и уже  слишком поздно, так что сегодня ему денег не выдадут.    

Он  ответил на это словами:    

– Приказ  короля.    

Несколько  озадаченный служащий заявил, что это – причина, достойная уважения, но обычаи  дома также заслуживают уважения, и попросил его зайти за деньгами на следующий  день. Д'Артаньян потребовал, чтобы его проводили к Фуке. Служащий ответил на  это, что г-н суперинтендант не вмешивается в подобные мелочи, и попытался  закрыть дверь перед носом у д'Артаньяна.    

Предвидя  это, капитан поставил ногу между дверью и дверным косяком, так что замок не захлопнулся,  и служащий снова оказался лицом к лицу со своим собеседником. Ввиду этого он изменил  тон и произнес с наигранной вежливостью:    

– Если,  сударь, вы желаете говорить с господином суперинтендантом, будьте добры пройти  в приемную. Здесь только контора, и монсеньер никогда сюда не приходит.    

– Вот  и отлично! А где же приемная?    

– На  той стороне двора, – поклонился служащий, в восторге от того, что  избавился от посетителя.    

Д'Артаньян  прошел через двор и оказался среди лакеев.    

– Монсеньер  в такое время не принимает, – ответил на его вопрос наглого вида малый, несший  на позолоченном блюде трех фазанов и двенадцать перепелов.    

– Скажите  ему, – попросил капитан, остановив лакея за край блюда, – что я –  Д'Артаньян, капитан-лейтенант мушкетеров его величества.    

Лакей  вскрикнул от удивления и исчез.    

Д'Артаньян  медленно направился вслед за ним. Он вошел в приемную как раз в то мгновение,  когда слегка побледневший Пелисон выходил из столовой, чтобы узнать, в чем  дело.    

Д'Артаньян  улыбнулся и, желая успокоить его, начал:    

– Ничего  неприятного, господин Пелисон; мне просто нужно получить деньги по чеку, и  притом незначительному.    

– Ах, –  вздохнул с облегчением этот преданный друг Фуке.    

И, взяв  капитана за руку, он потянул его за собой и увлек в залу, где изрядное число  близких друзей окружало суперинтенданта, сидевшего посередине в большом мягком  кресле.    

Там  находились эпикурейцы, те самые, что совсем недавно, в дни празднества в Во,  делали честь дому, уму и богатству Фуке. Веселые и заботливые друзья, они в  преобладающем большинстве не бежали от своего покровителя при приближении бури  и, несмотря на угрозы с неба, несмотря на землетрясение, были здесь,  улыбающиеся, предупредительные и преданные в беде, как были преданны в счастье.    

Налево  от суперинтенданта сидела г-жа де Бельер, направо – г-жа Фуке.    

Как бы  бросая вызов законам света и пренебрегая обыденными приличиями, два  ангела-хранителя этого человека сошлись возле него, чтобы поддержать его, когда  разразится гроза, совместными усилиями своих тесно сплетенных рук. Г-жа де  Бельер бледнела, трепетала и была полна почтительности к г-же Фуке, которая,  касаясь своей рукой руки мужа, с тревогой смотрела на дверь, в которую Пелисон  должен был ввести д'Артаньяна.    

Вошел  капитан. Сначала он был только самой учтивостью, но, уловив своим безошибочным  взглядом выражение лиц и угадав, какие чувства владеют собравшимися, он  преисполнился восхищения.    

Фуке,  поднимаясь с кресла, сказал:    

– Простите:  меня, господин Д'Артаньян, если я принимаю вас не совеем так, как подобает  встречать приходящих от имени короля.    

Он  произнес эти слова тоном печальной твердости, испугавших его друзей.    

– Монсеньер, –  ответил Д'Артаньян, – если я и прихожу от имени короля, то лишь затем,  чтобы получить двести пистолей по королевскому чеку.    

Лица  всех прояснились; лицо Фуке осталось, однако, таким же мрачным.    

– Сударь,  вы, быть может, также едете в Нант? – спросил он капитана.    

– Я  не знаю, куда я еду, монсеньер, – улыбнулся Д'Артаньян.    

– Но,  господин капитан, – начала успокоившаяся г-жа Фуке, – ведь вы  уезжаете не так скоро, чтобы не оказать нам чести отужинать с нами?    

– Сударыня,  это было бы для меня великою честью, но я до того спешу, что, как видите, позволил  себе вторгнуться к вам и нарушить ваш ужин, торопясь получить по этой записке  причитающиеся мне деньги.    

– И  ответ на нее вы получите золотом, – сказал Фуке, подзывая к себе  дворецкого, который тотчас же ушел с чеком, врученным ему д'Артаньяном.    

– О,  я нисколько не беспокоился об уплате; ваша контора – надежнейший банк.    

На  побледневшем лице Фуке обозначилась мучительная улыбка.    

– Вам  нездоровится? – спросила г-жа де Бельер.    

– Припадок? –  повернулась к нему г-жа Фуке.    

– Нет,  ничего, благодарю вас, – ответил суперинтендант.    

– Припадок? –  переспросил Д'Артаньян. – Разве вы больны, монсеньер?    

– У  меня перемежающаяся лихорадка, которой я заболел после празднества в Во.    

– Ночная  свежесть где-нибудь в гротах?    

– Нет,  нет; просто волнение.    

– Вы  вложили в прием короля слишком много души, – спокойно заговорил Лафонтен,  не подозревая, что произносит кощунственные слова.    

– Принимая  у себя короля, невозможно вложить слишком много души, ее всегда мало, – тихо  заметил Фуке своему поэту.    

– Господин  Лафонтен хотел сказать: «Слишком много жара», – перебил д'Артаньян искренним  и приветливым тоном. – Ведь, право, монсеньер, никогда и нигде  гостеприимство не было таким безграничным, как в Во.    

На лице  г-жи Фуке можно было явственно прочитать, что, хотя Фуке и поступил по отношению  к королю выше всяких похвал, король, однако, не отплатил тем же своему  министру.    

Но  д'Артаньян помнил ужасную тайну. Из присутствующих ее знали лишь он да Фуке; но  один из них не имел мужества выразить другому свое сочувствие, а второй не смел  обвинять.    

Когда  капитану принесли двести пистолей и он собрался уже уходить, Фуке встал, взял  стакан и велел подать другой д'Артаньяну.    

– Сударь, –  произнес он, – за здоровье его величества, что бы ни случилось!    

– И  за ваше здоровье, монсеньер, что бы ни случилось! – подхватил д'Артаньян и  выпил.    

После  этих зловещих слов он отвесил общий поклон и вышел. Когда он прощался, все встали,  и в наступившей тишине, пока он спускался по лестнице, были слышны его шаги и  звон его шпор.    

– Был  момент, когда я подумал, что он явился за мной, а не за моими деньгами, –  сказал Фуке, стараясь изобразить улыбку.    

– За  вами! – вскричали его друзья. – Но почему, господи боже?    

– Не  будем заблуждаться, дорогие мои друзья, я не хочу сравнивать самого смиренного  из земных грешников с богом, которому мы поклоняемся, но вы, разумеется,  помните, что однажды он созвал своих близких друзей на трапезу, и эта трапеза  называется тайною вечерей. Это был прощальный обед, совсем как сегодня у нас.    

Со всех  сторон послышались громкие возмущенные возгласы.    

– Закройте  двери, – попросил Фуке.    

Лакеи  исчезли.    

– Друзья  мои, – продолжал Фуке, понижая голос, – чем я был прежде и что я  теперь? Подумайте и ответьте. Такой человек, как я, падает уже потому, что  перестал подниматься; что же сказать, когда он действительно падает? У меня нет  больше ни денег, ни кредита, у меня лишь могущественные враги и драгоценные, но  немощные друзья.    

– Раз  вы говорите с такой откровенностью, – молвил Пелисон, – то и нам тоже  подобает быть откровенными. Да, вы погибли, да, вы торопитесь навстречу вашему  разорению, так остановитесь же поскорее! И прежде всего – сколько денег у  вас осталось?    

– Семьсот  тысяч ливров, – усмехнулся суперинтендант.    

– Хлеб  насущный, – прошептала г-жа Фуке.    

– Подставы,  подставы! – вскричал Пелисон. – И бегите!    

– Куда?    

– В  Швейцарию, в Савойю, но уезжайте!    

– Если  монсеньер уедет из Франции, – вздохнула г-жа де Бельер, – начнут  говорить, что он чувствует за собою вину и что он испугался.    

– Скажут  больше, скажут, что я захватил с собою двадцать миллионов.    

– Мы  начнем писать мемуары, чтоб обелить вас в глазах всего света, – попробовал  пошутить Лафонтен, – но мой совет: бегите!    

– Я  останусь, – сказал Фуке, – разве я в чем-нибудь виноват?    

– У  вас есть Бель‑Иль! – крикнул аббат Фуке.    

– И  я, естественно, отправлюсь туда по дороге в Нант, – ответил Фуке.    

– Поэтому  терпение, терпение и терпение.    

– Но  до Нанта пройдет еще столько времени! – промолвила г-жа Фуке.    

– Да,  я знаю, – ответил суперинтендант, – но тут ничего не поделаешь!  Король зовет меня на открытие штатов. Мне отлично известно, что он это делает,  имея в виду погубить меня; но отказаться ехать – значит выказать свое  беспокойство.    

– Отлично,  я нашел средство все устроить! – засмеялся Пелисон. – Вы поедете в  Нант.    

Фуке  удивленно взглянул на него.    

– Но  с вашими друзьями, но в вашей карете до Орлеана и на вашем судне до Нанта; вы  будете готовы защищать себя силой оружия, если на вас нападут, и бежать, если  над вами нависнет угроза: одним словом, на всякий случай вы возьмете с собой  все ваши деньги, и ваше бегство будет вместе с тем исполнением королевской  воли; потом, добравшись до моря, вы переправитесь, когда захотите, к себе на  Бель‑Иль, а с Бель‑Иля  вы умчитесь, куда вам будет угодно, как орел, взмывающий в просторы бескрайнего  неба, когда его вынуждают покинуть гнездо.    

Общее  одобрение встретило слова Пелисона.    

– Да,  сделайте это, – обратилась г-жа Фуке к своему мужу.    

– Сделайте  так, – попросила г-жа де Бельер.    

– Правильно,  правильно! – вскричали все остальные.    

– Так  и будет, – ответил Фуке.    

– Сегодня  же!    

– Через  час!    

– Сию  же минуту!    

– С  семьюстами тысячами ливров вы можете восстановить свое состояние, – сказал  аббат Фуке. – Кто помешает вам вооружить на Бель‑Иле  корсаров?    

– И  если понадобится, мы поплывем открывать новые земли, – добавил Лафонтен,  опьяненный энтузиазмом и фантастическими проектами.    

Стук в  дверь перебил это соревнование радости и надежд.    

– Курьер  короля! – крикнул церемониймейстер.    

Воцарилось  глубокое молчание, будто весть, которую привез этот курьер, была ответом на  только что родившиеся проекты. Все взоры обратились на хозяина, у которого лоб  покрылся испариной и который действительно был в этот момент в лихорадке.    

Чтобы  принять курьера его величества, Фуке прошел к себе в кабинет. В комнатах и во  всех службах была такая нерушимая тишина, что явственно прозвучал голос Фуке:    

– Хорошо,  сударь, будет исполнено.    

Через  минуту Фуке вызвал к себе Гурвиля, который пересек галерею, сопровождаемый  напряженными взглядами всех.    

Наконец  Фуке снова вышел к гостям; лицо его, до этого бледное и удрученное, неузнаваемо  изменилось: из бледного оно теперь стало серым, из удрученного –  искаженным. Живой призрак, он двигался с вытянутыми вперед руками, иссохшим  ртом, как тень, явившаяся навестить тех, кто некогда был его друзьями. Увидев  его, все вскочили, вскрикнули, подбежали к нему.    

Суперинтендант,  смотря в глаза Пелисону, оперся на плечо г-жи Фуке и пожал ледяную руку маркизы  де Бельер.    

– Что  случилось, боже? – спросили его.    

Фуке  раскрыл судорожно сжатые влажные пальцы, из них выпала бумага, которую подхватил  испуганный Пелисон.    

И он  прочел следующие строки, написанные рукой короля:    

«Дорогой  и любезный г-н Фуке, выдайте в счет наших денег, находящихся в вашем распоряжении,  семьсот тысяч ливров, которые нам нужны сегодня же в связи с нашим отъездом.    

Зная,  что ваше здоровье расстроено, мы молим бога о том, чтобы он восстановил ваши  силы и имел бы о вас свое святое и бесценное попечение.    

Людовик,    

Это  письмо служит распиской».    

Шепот  ужаса пробежал по зале.    

– Ну! –  не выдержал Пелисон. – Теперь это письмо у вас!    

– Да,  эта расписка теперь у меня.    

– Что  же вы будете делать?    

– Ничего,  раз у меня расписка.    

– Но…    

– Раз  я принял ее, Пелисон, это значит, что я заплатил, – произнес  суперинтендант с простотой, заставившей всех присутствующих ощутить, что у них  сжалось сердце.    

– Вы  заплатили? – бросилась к нему в отчаянии г-жа Фуке. – Выходит, что вы  погибли!    

– Без  лишних слов! – перебил Пелисон. – После денег потребуют жизнь! На  коня, монсеньер, на коня!    

– Оставить  нас! – разом вскричали обе женщины, не помня себя от горя.    

– Спасая  себя, монсеньер, вы спасете всех нас! На коня!    

– Но  ведь он не держится на ногах! Смотрите.    

– Ну,  если мы начнем размышлять… – начал бестрепетный Полисон.    

– Он  прав, – прошептал Фуке.    

– Монсеньер!  Монсеньер! – крикнул Гурвиль, торопливо взбегая по лестнице. –  Монсеньер!    

– Что  еще?    

– Я  сопровождал, как вы знаете, курьера, отвозившего королю деньги.    

– Да.    

– И,  прибыв в Пале‑Рояль, я видел…    

– Подожди  немного, мой бедный друг, ты задыхаешься.    

– Что  же вы видели? – нетерпеливо спрашивали со всех сторон.    

– Я  видел, как мушкетеры садились в седло, – закончил Гурвиль.    

– Вот  видите, видите? Можно ли терять хоть мгновение?    

Госпожа  Фуке кинулась наверх, требуя лошадей. Г-жа де Бельер, устремившись за ней, обняла  ее и сказала:    

– Ради  его спасения, не проявляйте, не обнаруживайте тревоги, сударыня.    

Пелисон  побежал распорядиться, чтоб запрягали. А в это время Гурвиль собирал в свою  шляпу все то золото и серебро, которое испуганные и плачущие друзья смогли  обнаружить в своих пустых карманах, последний дар, благоговейную милостыню,  подаваемую бедняками несчастному.    

Суперинтендант,  которого наполовину несли, наполовину влекли его преданные друзья, сел наконец  в карету. Пелисон поддерживал г-жу Фуке, которая потеряла сознание. Г-жа де  Бельер оказалась более сильной и была вознаграждена за это сторицей: последний  поцелуй Фуке был предназначен ей.    

Пелисон  легко объяснил столь поспешный отъезд королевским приказом, призывавшим министров  в Нант.    

 Глава 17. В КАРЕТЕ  КОЛЬБЕРА    

     

Как  видел Гурвиль, мушкетеры короля садились в седло, чтобы следовать за своим  капитаном.    

Капитан  же, не желая стеснять себя в своих действиях и поручив бригаду одному из помощников,  отправился верхом на почтовой лошади, приказав своим людям двигаться возможно  быстрее. Но как бы быстро они ни скакали, обогнать его они все равно не могли.    

Проезжая  по улице Круа‑де‑Пти‑Шан,  он успел заметить нечто такое, что заставило его призадуматься. Он увидел  Кольбера, выходившего из своего дома, чтобы сесть в ожидающую его карету.    

В этой  карете д'Артаньян рассмотрел женские шляпки, и так как он был любопытен, то ему  захотелось узнать, кто же те женщины, лица которых закрыты этими шляпками. Они  сидели наклонившись друг к другу и о чем-то шептались, и поэтому, чтобы  рассмотреть их как следует, д'Артаньян направил коня прямо к карете, так что  ногой в сапоге с раструбами зацепил карету.    

Дамы  испуганно вскрикнули; одна едва слышно, и по этому возгласу д'Артаньян  определил молодую женщину, другая же разразилась такими проклятиями, что, судя  по ее грубости и бесцеремонности, ей, должно быть, уже стукнуло по крайней мере  полсотни лет.    

Шляпки  раздвинулись: одна из женщин оказалась г-жой Ванель, другая герцогиней де  Шеврез. Д'Артаньян увидел их раньше, чем они успели взглянуть на него; он их  сразу узнал, они же не узнали его. И в то время как они смеялись над своим  страхом и нежно пожимали друг другу руки, он сказал себе самому:    

«Старая  герцогиня, очевидно, не так разборчива, как когда-то, в своих знакомствах: она  ухаживает за любовницей Кольбера! Бедный Фуке! Ничего хорошего это ему не  сулит».    

И он  поспешил удалиться. Кольбер сел в карету, и благородное трио медленно  направилось по дороге в Венсенский лес.    

По пути  герцогиня де Шеврез завезла г-жу Ванель к ее мужу и, оставшись наедине с Кольбером,  завела с ним разговор о делах. У нее был неисчерпаемый запас тем, и так как она  всегда затевала беседу, чтобы причинить кому-нибудь зло, а себе самой  заполучить благо, то ее речи были забавны для собеседника и небезвыгодны для  нее.    

Она  сообщила Кольберу, который без нее не знал, разумеется, каким великим министром  он будет и каким ничтожеством станет Фуке. Она обещала ему, что, когда он  сделается суперинтендантом финансов, она сведет его со всем старым французским  дворянством, а также осведомилась о его мнении насчет Лавальер и о допустимых  границах ее влияния на короля. Она хвалила Кольбера, бранила его, ошеломляла  своими словами. Она указала ему ключ к стольким тайнам, что Кольберу на  мгновение показалось, будто он имеет дело с самим дьяволом. Она доказала ему,  что сегодня она так же хорошо держит в руках Кольбера, как вчера держала Фуке.  Когда же он наивно спросил у нее о причине ее лютой ненависти к  суперинтенданту, она задала ему встречный вопрос:    

– А  почему вы сами полны к нему ненависти?    

– Сударыня,  различные системы в политике могут приводить к разногласиям. Мне кажется, что  господин Фуке осуществляет систему, противоречащую интересам короны.    

Она  перебила его:    

– Я  больше не говорю о господине Фуке. Поездка короля в Нант докажет правоту моих  слов. Для меня господин Фуке – человек конченый. И для вас также.    

Кольбер  не ответил.    

– По  возвращении из Нанта, – продолжала г-жа де Шеврез, – король, который  только и ищет предлога, заявит, что штаты вели себя по отношению к нему дурно и  проявили чрезмерную скупость. Штаты ответят на это, что налоги слишком  обременительны и что суперинтендантство довело их до полного разорения. Король  во всем обвинит господина Фуке. И тогда…    

– Тогда?    

– О,  его ожидает немилость. Разве вы не согласны со мной?    

Кольбер  бросил на герцогиню взгляд, означавший:    

«Если  ограничатся только немилостью, то не вы будете причиной этого».    

– Необходимо, –  заторопилась г-жа де Шеврез, – необходимо, чтобы ваше назначение было  положительно решено, господин Кольбер. Допускаете ли вы после падения господина  Фуке какое-нибудь третье лицо между нами и королем?    

– Не  понимаю, что вы хотите сказать.    

– Сейчас  поймете. Ваше честолюбие – до каких пределов оно простирается?    

– У  меня его нет.    

– В  таком случае незачем было губить господина Фуке! Наконец, свергаете вы  господина Фуке или нет? Ответьте же прямо.    

– Сударыня,  я никого не гублю.    

– Тогда  я отказываюсь понять, чего ради купили вы у меня за такие большие деньги письма  кардинала Мазарини, касающиеся господина Фуке. Я не понимаю также, зачем вы  подсунули эти письма королю.    

Пораженный  Кольбер взглянул на герцогиню недоумевающим взглядом и упрямо ответил:    

– А  я еще меньше понимаю, сударыня, как вы, получив эти деньги, меня же ими и  попрекаете.    

– Ах,  сударь, желать нужно по-настоящему даже в тех случаях, когда предмет твоих  желании недостижим, – ответила старая герцогиня.    

– В  том-то и дело, – сказал Кольбер, сбитый с толку этой грубою логикой.    

– Значит,  вы не можете осуществить ваши чаянья, говорите же?    

– Признаюсь,  я не могу уничтожить некоторые влияния, которые действуют на короля.    

– Влияния,  защищающие господина Фуке? Какие же? Погодите, я вам помогу.    

– Прошу  вас, сударыня.    

– Лавальер?    

– О,  это влияние весьма незначительное. У Лавальер полное незнание дел и никакой  подлинной силы. К тому же господин Фуке ухаживал когда-то за нею.    

– Выходит,  что, защищая его, она тем самым обвиняет себя, не так ли?    

– Полагаю,  что да.    

– Есть  ли еще какое-нибудь другое влияние? Может быть, королева-мать?    

– У  ее величества королевы-матери большая слабость к господину Фуке, которая  чрезвычайно пагубна для ее сына.    

– Не  думайте этого, – улыбнулась старая дама.    

– О, –  недоверчиво воскликнул Кольбер, – я слишком часто испытывал это на деле!    

– Прежде?    

– Еще  недавно, в Во, например. Это она помешала королю арестовать господина Фуке.    

– Мнения  день ото дня меняются, дорогой господин Кольбер. Того, что еще так недавно было  желанием королевы, того, быть может, она теперь не пожелает.    

– Почему? –  удивился Кольбер.    

– Причина  для вас не важна.    

– Напротив,  очень важна. Потому что, если бы я не боялся прогневать ее величество королеву-мать,  я бы развязал себе руки.    

– Вы,  конечно, слышали о некоей тайне?    

– Тайне?    

– Зовите  то, о чем я говорю, как хотите. Короче говоря, королева-мать возненавидела всех  тех, кто так или иначе участвовал в раскрытии этой тайны, и господин Фуке, как  кажется, принадлежит к их числу.    

– В  таком случае можно рассчитывать на сочувствие королевы Анны?    

– Я  только что от ее величества, и она меня уверила в этом.    

– Отлично,  сударыня.    

– Есть  еще кое-что, о чем я могла бы вам сообщить; знаете ли вы человека, который был  ближайшим другом господина Фуке; я говорю о господине д'Эрбле? Он, если не  ошибаюсь, епископ?    

– Ваннский  епископ.    

– Так  вот, господина д'Эрбле, который тоже знал эту тайну, королева-мать велит  беспощадно преследовать. И так преследовать, чтобы в случае, если он будет  мертв, получить его голову, дабы окончательно удостовериться, что никогда уже  этому человеку не удастся заговорить.    

– Это  желание королевы-матери?    

– Приказ.    

– Будем  разыскивать господина д'Эрбле.    

– О,  мы знаем, где он. Он на Бель-Иле, у господина Фуке.    

– Его  схватят.    

– Не  считайте, что это так просто, – сказала герцогиня с усмешкой, – и не  обещайте этого с такой легкостью.    

– Почему  же, сударыня?    

– Потому  что господин д'Эрбле не из тех, кого можно схватить, когда вздумается.    

– Значит,  это мятежник.    

– О  господин Кольбер, мы всю жизнь были мятежниками, и, однако, как видите, нас не  хватают; больше того, это мы хватаем других.    

Кольбер,  смерив старую герцогиню одним из тех злобных взглядов, выражение которых передать  невозможно, произнес с твердостью, не лишенной величественности:    

– Прошли  те времена, когда подданные добывали для себя герцогства, воюя с королем  Франции. Если господин д'Эрбле заговорщик, он кончит на эшафоте. Понравится это  его врагам или нет, – для нас безразлично.    

Над  словом нас, так странно прозвучавшим в устах Кольбера, герцогиня на минуту  задумалась. Она поймала себя на мысли, что ей теперь придется, считаться со  словами этого человека.    

И на  этот раз Кольбер добился превосходства над нею; желая сохранить его за собой,  он спросил:    

– Вы  обращаетесь с просьбой, сударыня, арестовать господина д'Эрбле?    

– Я?  Я у вас ничего не прошу.    

– Я  так подумал. Но раз я ошибся, предоставим всему идти своим чередом. Король еще  ничего не сказал. Впрочем, не такая уж крупная дичь этот епископ! Что он  королю? Нет, нет, я не стану заниматься подобными мелочами.    

Ненависть  герцогини обнаружила себя с полною откровенностью.    

– Он  крупная дичь для женщины, – сказала она, – а королева-мать женщина.  Если она желает, чтобы господин д'Эрбле был арестован, значит, у нее есть  основания к этому. Ко всему, господин д'Эрбле – близкий друг того  человека, который вскоре впадет в немилость, не так ли?    

– О,  это не имеет никакого значения! Его пощадят, если он не враг короля. Вам это не  нравится? И… вы предпочли бы видеть его в тюрьме, скажем в Бастилии?    

– Думаю,  что тайна будет надежнее погребена в стенах Бастилии, чем за стенами Бель‑Иля.    

– Я  поговорю с королем, и он снабдит меня указаниями.    

– А  пока вы будете ждать указаний, сударь, ваннский епископ сбежит. На его месте я,  по крайней море, поступила бы именно так.    

– Сбежит?  Но куда? Европа если и не принадлежит Франции, то, во всяком случае, покоряется  нашей воле.    

– Он  всегда сможет найти убежище. Видно, что вы не осведомлены, с кем имеете дело.  Вы не знаете господина д'Эрбле, вы не знали Арамиса. Это один из четырех  мушкетеров, которые при покойном короле держали в трепете кардинала Ришелье и  во время регентства причинили столько хлопот монсеньеру Мазарини.    

– Но  как же он все-таки сделает это, если не располагает своим собственным  королевством?    

– Оно  есть у него.    

– Королевство  у господина д'Эрбле?!    

– Повторяю  вам, сударь, если у него будет нужда в королевстве, то он уже обладает им или  будет им обладать.    

– Поскольку  вы находите столь важным, чтобы этот мятежник не скрылся, уверяю вас, он не  скроется.    

– Бель‑Иль  укреплен, господин Кольбер, и укреплен им самим.    

– Даже  если он сам будет оборонять Бель‑Иль, Бель‑Иль  вовсе не неприступен, и если ваннский епископ заперся на Бель‑Иле,  ну что ж, сударыня, мы осадим остров и схватим епископа.    

– Можете  быть уверены, сударь, что готовность, с которой вы беретесь выполнить пожелание  королевы-матери, живо тронет ее величество, и вы будете за это по заслугам  вознаграждены. Что же мне передать королеве о ваших планах относительно этого человека?    

– Передайте,  что, как только он попадет в наши руки, его заточат в крепость, и тайна, которою  он владеет, никогда оттуда не выйдет.    

– Превосходно,  господин Кольбер, и мы можем сказать, что отныне у нас с вами прочный союз, и я  полностью к вашим услугам.    

– Это  я, сударыня, готов служить вам во всем, что потребуется. Но шевалье  д'Эрбле – испанский шпион, не так ли?    

– Он  нечто большее.    

– Тайный  посол?    

– Берите  повыше…    

– Погодите…  Король Филипп Третий весьма набожен. Это… духовник Филиппа Третьего?    

– Еще  выше.    

– Черт  возьми! – вскричал Кольбер, забывшись до того, что выругался при  высокопоставленной даме, при давней подруге королевы-матери, при самой  герцогине де Шеврез. – Что же он – генерал иезуитского ордена, что  ли?    

– Полагаю,  что вы угадали, – ответила герцогиня.    

– Ах,  сударыня, значит, этот человек погубит нас всех, если только мы его не погубим.  И притом нам следует поторопиться.    

– Я  была такого же мнения, сударь, но не решалась высказать его до конца.    

– И  нам еще повезло, что он напал на трон, вместо того чтобы напасть на нас,  грешных.    

– Но  запомните, господин Кольбер: господин д'Эрбле никогда не падает духом, и если  его постигла в чем-нибудь неудача, он не успокоится, пока не добьется своего.  Если он упустил случай создать покорного себе короля, он рано или поздно  создаст другого, и будьте уверены, что первым министром этого короля вы,  конечно, не будете.    

Кольбер  грозно нахмурил брови.    

– Я  полагаю, сударыня, что тюрьма разрешит это дело, и притом таким способом, что  мы оба сочтем себя удовлетворенными до конца.    

В ответ  на эти слова г-жа де Шеврез усмехнулась.    

– Если  б вы знали, – вздохнула она, – сколько раз Арамис выходил из тюрьмы.    

– Но  теперь мы сделаем так, что он из нее больше не выйдет.    

– Вы,  по-видимому, забыли о том, о чем я только что говорила? Вы позабыли уже, что Арамис –  один из четырех непобедимых, которых боялся сам Ришелье? Но в те времена у  четырех мушкетеров отсутствовало все то, чем они располагают теперь, – у  них не было ни денег, ни опыта.    

Кольбер  закусил губу и тихо сказал:    

– Ну  что ж, тогда мы откажемся от тюрьмы. Мы найдем убежище, из которого не сумеет выбраться  даже этот непобедимый.    

– В  добрый час, дорогой союзник! – ответила герцогиня. – Но уже поздно;  не пора ли нам возвращаться?    

– Я  вернусь тем охотнее, что мне нужно еще приготовиться к отъезду с его  величеством королем.    

– В  Париж! – крикнула кучеру герцогиня.    

И карета  повернула к предместью Сент‑Антуан. Итак, во время этой  прогулки был заключен союз, обрекавший на смерть последнего друга Фуке,  последнего защитника укреплений Бель‑Иля, старинного друга Мари Мишон  и нового врага герцогини.    

 Глава 18. ДВЕ ГАБАРЫ    

     

Д'Артаньян  уехал; Фуке тоже покинул Париж. Он ехал с поразительной скоростью, которая все  возрастала и возрастала благодаря нежной заботливости друзей.    

Первое  время эта поездка или, правильнее сказать, это бегство было омрачено постоянным  страхом перед всеми лошадьми и каретами, появлявшимися позади беглецов. И  действительно, было маловероятно, чтобы Людовик XIV, имея намерение схватить  свою жертву, позволил им ускользнуть; молодой лев уже постиг искусство охоты; к  тому же у него были достаточно ревностные ищейки, на которых он мог вполне  положиться.    

Но  понемногу опасения этого рода рассеялись; суперинтендант так быстро продвигался  вперед, и расстояние между ним и его преследователями, если только они в самом  деле существовали, так возросло, что никто уже, очевидно, не мог бы догнать  его. Что же касается объяснения его внезапной поездки, то друзья придумали  прекрасный ответ на всякий вопрос, который мог бы в связи с нею последовать:  разве не едет он в Нант и разве самая скорость, с которой он едет, не  свидетельствует о его усердии!    

Он  прибыл в Орлеан усталый, но успокоенный. Там он нашел, благодаря заботам  посланного им вперед человека, отличную восьмивесельную габару.    

На этих  несколько неуклюжих и широких судах в форме гондолы имелась небольшая каюта,  находившаяся на палубе и напоминавшая собой рубку, и, кроме нее, еще одно  помещение на корме, нечто вроде шалаша или палатки.    

Габары  плавали по Луаре между Орлеаном и Лантом, и это путешествие, которое теперь показалось  бы томительно долгим, было по тем временам и приятнее и удобнее езды по большим  дорогам в каретах с жалкими почтовыми клячами и дурными рессорами. Фуке сел на  такую габару, и она тотчас же отчалила. Гребцы, зная, что им досталась честь  везти суперинтенданта финансов, старались изо всех сил, так как магическое  слово финансы сулило им щедрое вознаграждение, и они хотели получить его по  заслугам.    

Габара  летела, рассекая воды Луары. Безоблачная погода и один из тех роскошных  восходов солнца, которые зажигают багряным заревом окрестности, придавали реке  облик ничем не смущаемой безмятежности и покоя.    

Течение  и лодка несли Фуке, как крылья уносят птицу; так доплыл он без всяких происшествий  де Божанси.    

Суперинтендант  надеялся прибыть в Нант раньше кого бы то ни было; там он рассчитывал  повидаться с нотаблями и заручиться поддержкой виднейших представителей  генеральных штатов; он хотел сделаться необходимым для них, что было нетрудно  человеку его дарований, и отсрочить грозящую катастрофу, если ему не удастся  совсем отвести ее.    

– В  Нанте, – говорил Гурвиль, – вы или мы с вами вместе выведаем, кроме  того, намерения ваших врагов: у нас будут наготове лошади, чтобы добраться до  непроходимого Пуату, лодка, чтобы добраться до моря, а раз мы будем у моря,  недалеко и Бель‑Иль, неприступная крепость. К  тому же, вы видите, никто не следит за вами и никто вас не преследует.    

Но едва  он успел произнести эти слова, как вдалеке за излучиной реки показались мачты  большой габары, плывшей так же, как они, вниз по течению. Гребцы лодки Фуке,  увидев эту габару, стали обмениваться удивленными восклицаниями.    

– Что  случилось? – спросил Фуке.    

– Дело  в том, монсеньер, – ответил хозяин лодки, – что тут и впрямь что-то  совершенно невиданное – габара мчится, как ураган.    

Гурвиль  вздрогнул и вышел на палубу, чтобы узнать, что же там происходит. Фуке не поднялся  с места, но попросил Гурвиля со сдержанной подозрительностью:    

– Посмотрите,  в чем дело, дорогой друг.    

Габара  только что вышла из-за излучины. Она шли так быстро, что за ней дрожала освещенная  солнцем белая борозда – след, оставляемый ею.    

– Так  они идут, черт возьми! – повторил хозяин. – Как же они, черт, идут!  Должно быть, им здорово платят. Я не думал до этого, что могут быть весла лучше  ваших, но вот эти доказывают мне, пожалуй, обратное.    

– Еще  бы! – воскликнул один из гребцов. – Их двенадцать, а нас только  восемь.    

– Двенадцать! –  удивился Гурвиль. – Двенадцати гребцов! Это просто непостижимо!    

Восемь –  это было предельное число гребцов на габарах, и даже король довольствовался теми  же восемью веслами. Такая честь была оказана и суперинтенданту финансов,  впрочем, скорее ввиду спешности его поездки, чем для того, чтобы достойно  принять его.    

– Что  это значит? – сказал Гурвиль, тщетно стараясь разглядеть путешественников  под парусиной уже хорошо видной палатки.    

– Основательно  же они спешат, – заметил хозяин габары. – Только это никак не король.    

Фуке  вздрогнул.    

– Почему  вы думаете, что там нет короля? – поинтересовался Гурвиль.    

– Прежде  всего потому, что нет белого знамени с лилиями, которое всегда развевается на королевских  габарах.    

– И, –  добавил Фуке, – потому, что еще вчера король был в Париже.    

Гурвиль  бросил на него взгляд, который должен был означать: «Но ведь и вы там были вчера».    

– А  из чего видно, что они так уж спешат? – спросил он, чтобы выиграть время.    

– Из  того, сударь, – ответил хозяин, – что эти люди должны были выехать  гораздо позже, чем мы, а между тем они почти догнали нас.    

– Но  кто вам сказал, что они не выехали из Божанси или, быть может, даже Ниора?    

– Ниже  Орлеана мы не видели ни одной столь же быстроходной габары. Эти люди едут из  Орлеана и очень торопятся, сударь.    

Фуке и  Гурвиль обменялись взглядами. Хозяин лодки заметил их беспокойство. Гурвиль,  чтобы ввести его в заблуждение, как бы походя бросил ему:    

– Это,  должно быть, кто-нибудь из наших друзей; он побился об заклад, что догонит нас.  Ну что ж, заставим его проиграть пари и не дадим ему одержать верх над нами.    

Хозяин  не успел раскрыть рта для ответа, что это решительно невозможно, как Фуке высокомерно  произнес:    

– Если  кто-нибудь хочет приблизиться к нам, давайте предоставим ему эту возможность.    

– Можно  попробовать, монсеньер, – робко вставил хозяин габары. – Эй, вы,  пошевеливайтесь!    

– Нет, –  приказал Фуке, – напротив, сейчас же остановитесь!    

– Монсеньер,  что за безумие! – прошептал Гурвиль.    

– Остановитесь  сейчас же! – настойчиво повторил Фуке.    

Восемь  весел разом остановились и, сопротивляясь точению, дали габаре обратный ход.  Она застыла на месте.    

Двенадцать  гребцов на другой габаре сначала не заметили этого маневра первой габары и  продолжали сильными рывками продвигать лодку вперед, так что она подошла на  расстояние мушкетного выстрела. У Фуке было плохое зрение. Гурвилю мешало  солнце, светившее ему прямо в глаза; один лишь хозяин с зоркостью, присущей  людям, привыкшим бороться с разбушевавшимися стихиями, отчетливо видел  пассажиров соседней габары.    

– Я  их хорошо вижу! – воскликнул он. – Их только двое.    

– А  я ничего не вижу, – заметил Гурвиль.    

– Скоро  и вы их увидите: еще несколько ударов веслами, и между ними и нами останется каких-нибудь  двадцать шагов.    

Но  предсказанного хозяином не случилось; вторая габара сделала то же, что по  приказанию Фуке сделала первая, и, вместо того чтобы приблизиться к мнимым  друзьям, резко остановилась посредине реки.    

– Ничего  не понимаю! – сказал хозяин.    

– И  я, – проговорил следом за ним Гурвиль.    

– Вы  так хорошо видите пассажиров этой габары, хозяин, – попросил из своей  каюты Фуке, – постарайтесь же, пока мы не удалились от них, описать их  наружность.    

– Мне  казалось, что их там всего двое; теперь, однако, я вижу лишь одного.    

– Каков  он собой?    

– Черноволосый,  широкий в плечах человек с короткою шеей.    

В этот  момент темное облако закрыло собою солнце. Гурвиль, продолжавший смотреть,  прикрыв рукою глаза, увидел то, что искал, и, бросившись с палубы в каюту Фуке,  произнес взволнованным голосом:    

– Это  Кольбер!    

– Кольбер? –  повторил Фуке. – Как странно! Нет, это никак не возможно!    

– А  я утверждаю, что это он, и никто иной; и он тоже узнал меня и скрылся в палатке,  что на корме. Быть может, король посылает его, чтобы передать нам повеление  возвратиться.    

– В  таком случае он подошел бы поближе, а не стоял бы неподвижно на месте. Что ему  нужно?    

– Он,  должно быть, следит за нами.    

– Я  не люблю неясностей! – воскликнул Фуке. – Пойдем прямиком на него!    

– О,  не делайте этого, монсеньер, не останавливайтесь, молю вас; его габара полна  вооруженных людей.    

– Неужели  вы думаете, что он арестует меня? Почему же он не делает этого?    

– Монсеньер,  я считаю, что идти навстречу чему бы то ни было, даже собственной гибели,  значит уронить ваше достоинство.    

– А  терпеть, чтобы за тобой следили, как за преступником?    

– Ничто  не говорит о том, что за вами следят; немного терпения, монсеньер.    

– Что  же нам делать?    

– Больше  не останавливаться; вы плывете с такой быстротой исключительно из-за желания  выполнить поскорее приказ короля. Придется налечь на весла. Скоро все  выяснится.    

– Это  верно. Раз они продолжают стоять, поехали! Трогайте!    

По знаку  хозяина гребцы снова взялись за весла: подгоняемое дружными усилиями отдохнувших  людей судно быстро понеслось по реке. Не успела габара Фуке отойти на сто  шагов, как вторая, двенадцативесельная, также тронулась с места. Это состязание  длилось весь день; расстояние между судами не уменьшалось и не увеличивалось.    

Под  вечер Фуке решил узнать намерения своего преследователя. Он приказал гребцам приблизиться  к берегу, как бы затем, чтобы выйти на землю; габара Кольбера повторила маневр  и поплыла наперерез к тому же самому берегу.    

Случайно  в том месте, в котором Фуке якобы имел намерение высадиться, конюх замка Ланже  вел на поводу по цветущему прибрежному лугу трех лошадей. Должно быть, люди из  двенадцативесельной габары подумали, что Фуке направляется к лошадям,  приготовленным для его бегства, так как четверо или пятеро человек, вооруженных  мушкетами, соскочили на берег.    

Фуке,  довольный тем, что принудил врага к демонстрации, принял это, как говорится, к  сведению и велел продолжать плавание. Люди Кольбера возвратились на свое судно,  и состязание между двумя габарами возобновилось с новым упорством.    

Видя  происходящее, Фуке почувствовал, что опасность совсем уже нависла над ним, и он  едва слышно сказал пророческим тоном:    

– Ну,  Гурвиль, не говорил ли я за нашим последним ужином, не говорил ли я, что я  накануне гибели?    

– О,  монсеньер!    

– Эти  два судна, следующие одно за другим и так упорно соревнующиеся друг с другом,  как если бы Кольбер и я оспаривали между собой приз на гонках, не олицетворяют  ли они две наши судьбы, и не думаешь ли ты, мой добрый Гурвиль, что одного из  нас в Нанте ожидается крушение?    

– Исход  этой гонки, – возразил Гурвиль, – все же остается неясным; вы  предстанете перед генеральными штатами, вы воочию покажете всем, что вы такое;  ваше красноречие и ваши таланты послужат вам мечом и щитом, и вы сможете  защищаться, а быть может, и победить. Бретонцы вас совершенно не знают; но  пусть они познакомятся с вами, и ваша сторона возьмет верх. О, Кольберу нужно  быть начеку, его габара может опрокинуться так же легко, как наша! Обе они  несутся с исключительной быстротой; его, правда, немного быстрее, чем ваша;  посмотрим, какая из них первой встретит крушение.    

Фуке,  взяв руку Гурвиля в свою, произнес:    

– Друг  мой, все уже заранее предрешено; вспомним пословицу: «Кто первое, тот и  правее». Впрочем, Кольбер, надо думать, не имеет желания обогнать меня. Он  человек в высшей степени осторожный, этот Кольбер.    

Он  оказался прав. Обе габары шли до самого Нанта, наблюдая одна за другой. Когда  лодка Фуке подходила к пристани, Гурвиль все еще продолжал надеяться, что ему  удастся тотчас же найти в Нанте убежище для Фуке и подготовить подставы на  случай, если придется бежать.    

Но у  самого причала второе судно нагнало, и Кольбер, сойдя на берег, подошел к Фуке  и поклонился ему с величайшим почтением. Этот поклон был настолько приметным и  изъявления почтения настолько подчеркнуто, что вокруг них на набережной сразу  же собралась толпа.    

Фуке  полностью сохранял власть над собой; он понимал, что и в последние минуты его величия  у него есть обязанности по отношению к себе самому и что ему не подобает забыть  о своем достоинстве. Он считал, что если ему суждено упасть, то он должен  упасть с такой высоты, чтобы его падение раздавило хоть кого-нибудь из врагов.  Если рядом с ним г-н Кольбер, тем хуже для г-на Кольбера.    

Подойдя  к нему, суперинтендант спросил, презрительно сощурив глаза:    

– Так  это вы, господин Кольбер?    

– Чтобы  приветствовать вас, монсеньер.    

– Вы  были в этой габаре?    

И он  указал на пресловутое двенадцативесельное речное судно.    

– Да,  монсеньер.    

– С  двенадцатью гребцами? Какая роскошь, господин Кольбер. Некоторое время я  склонен был думать, что эта королева-мать или сам король.    

– Монсеньер… –  пробормотал Кольбер, лицо которого покрылось густой краской.    

– Это  путешествие недешево обойдется тем, кто за него платит, господин  интендант, – продолжал Фуке. – Но в конце концов вы здесь, и это  важнее всего. Вы видите, впрочем, что, несмотря на то что у меня было только  восемь гребцов, я все же прибыл чуть раньше.    

И он  повернулся к нему спиной, оставив его в сомнении, заметила ли первая габара все  увертки второй или нет. По крайней мере, он не доставил Кольберу  удовлетворения, какое мог бы доставить, если бы показал, что боится его.    

Кольбер,  на которого было вылито столько презрения, тем не менее не смутился.    

– Я  прибыл несколько позже, чем вы, монсеньер, – продолжал он, – потому  что останавливался всякий раз, как вы останавливались.    

– Почему  же, господин Кольбер? – воскликнул Фуко, разгневанный такой  дерзостью. – Почему же, ведь у вас было больше людей, почему вы не догнали  и не перегнали меня?    

– Из  почтительности, – сказал интендант и поклонился до самой земли.    

Фуке сел  в карету, которую неизвестно как и почему ему выслал город, и направился в нантскую  ратушу в сопровождении большой толпы, уже несколько дней волновавшейся в  ожидании открытия штатов. Как только Фуке устроился в ратуше, Гурвиль вышел в  город с намерением приготовить лошадей по дороге в Пуатье и Ванн и лодку в  Пембефе. Он вложил в эти приготовления столько старания и благородства и  окружил их такой непроницаемой тайной, что никогда Фуке, мучимый приступом  лихорадки, не был так близок к спасению, как в эти часы, и ему помешал лишь  великий разрушитель человеческих планов – случай.    

Ночью по  городу распространился слух, будто король едет на почтовых лошадях, и притом  очень быстро, и прибудет уже через десять или двенадцать часов. Собравшиеся в  ожидании короля народ приветствовал громкими криками мушкетеров, только что  прибывших со своим командиром г-ном д'Артаньяном и расставленных на всех постах  в качестве почетного караула.    

Будучи  человеком отменно учтивым, д'Артаньян около десяти часов утра явился к Фуке,  чтобы засвидетельствовать суперинтенданту свое почтение.    

Хотя  министр страдал от приступа лихорадки и был весь в поту, он все же пожелал  принять д'Артаньяна, который был очарован этой оказанной ему честью, как увидит  читатель, ознакомившись с разговором, который произошел между ними.