1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– То,  что вы видите у меня в руках, это – мышьяк. Я делаю запас мышьяка от крыс.    

– О,  в таком заведении, как ваше, крысы доставляют немало забот.    

– Я  не об этом заведении, господин граф, забочусь.    

– Что  вы хотите сказать?    

– Но  ведь вы видели, граф: составляют опись моих товаров.    

– Вы  расстаетесь с торговлей?    

– Ну  да, я уступаю заведение одному из моих приказчиков.    

– Вот  как! Значит, вы достаточно разбогатели?    

– Сударь,  мне опротивел город. Может быть, потому, что я начал стареть, а когда стареешь,  как сказал однажды господин д'Артаньян, чаще думаешь о своей юности; но с некоторых  пор я чувствую влечение к деревне и садоводству. Ведь я когда-то был  крестьянином.    

Атос  сделал одобрительный жест и спросил:    

– Вы  покупаете землю?    

– Я  купил, сударь, я купил домик в Фонтенбло и немножко земли по соседству, около  двадцати арканов.    

– Превосходно,  Планше, поздравляю вас.    

– Но  здесь нам не слишком удобно; и к тому же вы кашляете от моего проклятого  порошка. Черт возьми, я вовсе не хочу отравить достойнейшего во всей нашей  Франции дворянина.    

Этой  шутке, которую пустил Планше, чтобы выказать светскую непринужденность, Атос  даже не улыбнулся.    

– Да, –  согласился граф, – поговорим где-нибудь не на людях, – у вас,  например. Ведь у вас тут квартира, не так ли?    

– Конечно,  господин граф.    

– Наверху?    

И Атос,  видя, что Планше в затруднении, прошел первым.    

– Дело  в том… – начал Планше.    

Атос не  понял причины этих колебаний Планше и, полагая, что Планше стесняется бедности  своей обстановки, поднимаясь по лестнице, говорил:    

– Ничего,  ничего. Квартира торговца в этом квартала может не быть дворцом. Пошли дальше!    

Рауль  быстро опередил его и вошел.    

Тотчас  же раздались два, даже три крика. Громче других прозвучал женский голос. Второй  крик вырвался из уст Рауля, закрывшего пред собой дверь. Третий крик был криком  ужаса, сорвавшимся с уст Планше.    

– Простите, –  сказал он, – госпожа одевается.    

Рауль,  несомненно, имел основания подтвердить, что Планше говорит сущую правду, и доказательством  этого было то, что он отступил на один шаг вниз по лестнице.    

– Госпожа… –  повторил Атос. – Ах, простите, мой милый, но я вовсе не знал, что у вас  там наверху…    

– Это  Трюшен, – добавил покрасневший Планше.    

– Кто  бы там ни был, Планше, простите нам нашу нескромность.    

– Нет,  нет; входите, господа, теперь можно.    

– Мы  не войдем, – решительным тоном заявил Атос.    

– О,  если б она знала о вашем приходе, она бы успела…    

– Нет,  Планше, прощайте!    

– Вы  не захотите обидеть меня, господа; нельзя же в самом деле оставаться на  лестнице и уходить, даже не присев хотя б на минуточку.    

– Если  б мы знали, что у вас там наверху дама, – ответил Атос со своим обычным  хладнокровием, – мы бы попросили у вас позволения поздороваться с ней.    

Планше  был до того смущен этой утонченною дерзостью, что быстро распахнул дверь, чтобы  впустить графа и его сына.    

Трюшен  уже закончила свой туалет. У нее был вид богатой и кокетливой купчихи, и ее  французские глаза светились немецкою томностью. После двух реверансов она  удалилась из комнаты, чтобы спуститься в лавку. Это, впрочем, вовсе не  означало, что она не остановилась послушать у двери, что скажут о ней Планше и  господа посетители.    

Атос в  этом нисколько не сомневался и старался избежать этой темы.    

Планше,  напротив, сгорал от желания выложить свои объяснения по этому поводу, от чего  Атос всячески уклонялся.    

Но  поскольку иные люди обладают способностью преодолевать своим упрямством упрямство  своего собеседника, Атос вынужден был выслушать рассказ об идиллическом  счастье, которым наслаждался Планше, рассказ, изложенный языком, превосходящим  своим целомудрием даже прославленный в этом отношении язык самого Лонга.    

Итак,  Планше поведал Атосу, что Трюшен – услада его зрелых лет и что она  принесла ему удачу в делах, совсем как некогда Руфь Воозу.    

– Теперь  вам не хватает лишь наследников вашего благоденствия, – заметил Атос.    

– Если  у меня будет наследник, он получит триста тысяч ливров, – ответил Планше.    

– Нужно,  чтобы он был, – флегматично сказал Атос, – это нужно для того, чтобы  ваше состояньице не пошло прахом.    

Слово  состояньице, как бы невзначай брошенное Атосом, поставило Планше на его место,  подобно тому как это делал голос сержанта в те далекие времена, когда Планше  был копейщиком в Пьемонтском полку, куда его устроил Рошфор.    

Атос  понял, что лавочник женится на Трюшед и волей-неволей будет иметь потомство.    

Это  показалось ему тем более очевидным, что приказчик, которому Планше продал  лавку, приходился, как он узнал, родственником Трюшен. Атос вспомнил, что это  был краснощекий, курчавый, широкоплечий малый. Он узнал уже все, что можно и  должно было узнать о судьбе бакалейщика. Он понял, что нарядные платья Трюшен  не могут возместить полностью скуку, которую нагонит на нее деревенская жизнь и  разведение плодовых деревьев в обществе седеющего супруга.    

Итак,  Атос понял решительно все и без всякого перехода спросил:    

– Что  поделывает господин д'Артаньян? В Лувре его не нашли.    

– Но,  господин граф, господин д'Артаньян исчез.    

– Исчез? –  удивился Атос.    

– О,  мы знаем, что это значит!    

– Но  я-то этого не знаю.    

– Когда  господин д'Артаньян исчезает, это всегда бывает ради какого-нибудь поручения  или дела.    

– Он  говорил вам об этом?    

– Никогда.    

– Однако  вы знали заранее о его поездке в Англию.    

– Из-за  спекуляций, – неосторожно промолвил Планше.    

– Спекуляций?    

– Я  хочу сказать… – перебил смущенный Планше.    

– Хорошо,  хорошо, ни ваши дела, ни дела нашего друга нас не касаются; мы расспрашиваем  вас лишь из дружбы к нему. Но раз капитана мушкетеров здесь нет и мы не можем  получить от вас никаких указаний, где увидать шевалье д'Артаньяна, мы с вами  простимся на этом. До свиданья, Планше, до свиданья. Едем, Рауль!    

– Господин  граф, я хотел бы…    

– Молчите,  молчите; я не из тех, кто вызывает слугу на нескромность.    

Слово  «слуга» резнуло слух будущего миллионера Планше, но почтительность и врожденное  добродушно взяли верх над оскорбленным тщеславием.    

– Ведь  нет ничего нескромного в том, чтобы уведомить вас о следующем: господин д'Артаньян  побывал у меня несколько дней назад…    

– Ах,  так!    

– И  провел здесь немало часов, склонившись над географической картой. А вот и та  самая карта, о которой я говорю. Пусть она будет доказательством правдивости  моих слов, – добавил Планше и отправился за картой, висевшей на одной из  стен комнаты.    

И он  действительно принес карту Франции, на которой опытный взгляд Атоса обнаружил  маршрут, наколотый крошечными булавками; там, где отсутствовала выпавшая  булавка, вехой намеченного д'Артаньяном маршрута служила оставшаяся после нее  едва заметная дырочка. Следя за булавками и кое-где дырочками, Атос обнаружил,  что д'Артаньян поехал на юг, по направлению к Средиземному морю в той его  части, где расположен Тулон. Возле Канна следы терялись: здесь не было ни  булавок, ни дырочек.    

Несколько  минут Атос мучительно думал, стараясь разгадать, зачем мушкетеру понадобилось  пускаться в Канн и какие причины заставили его отправиться посмотреть берега  Вара.    

Размышления  Атоса не привели ни к чему. Его обычная проницательность на этот раз изменила  ему. Попытки Рауля разгадать заданную д'Артаньяном загадку имели не больший  успех.    

– Не  беда, – сказал молодой человек, обращаясь к отцу, который молча указывал  ему пальцем маршрут, проложенный д'Артаньяном. – Можно положительно  утверждать, что какой-то рок неизменно сталкивает нашу судьбу с судьбой  д'Артаньяна. Вот он где-то близ Канна, а вы, граф, провожаете меня, по крайней  мере, до Тулона. Будьте спокойны, мы легче найдем его на нашем пути, нежели на  этой географической карте.    

Затем,  распрощавшись с Планше, распекавшим своих приказчиков и даже кузена Трюшен,  своего преемника, граф вместе с сыном отправился к герцогу де Бофору. Выходя из  лавки, они увидели фуру, которой предстояло увезти прелестную мадемуазель  Трюшен и мешки с золотом господина Планше.    

– Каждый  движется к счастью по дороге, которую сам себе выбрал, – грустно сказал Рауль.    

– В  Фонтенбло! – крикнул Планше своему кучеру.    

 Глава 11. ОПИСЬ,  СОСТАВЛЯЕМАЯ ГЕРЦОГОМ ДЕ БОФОРОМ    

     

Разговор  с Планше о д'Артаньяне и отъезд Планше из Парижа в деревню были для Атоса и его  сына как бы прощанием со столичным шумом и с их былой жизнью. Что оставляли за  собой эти люди? Один исчерпал славу прошлого века, другой – все страдание  новейшего времени. Очевидно, что ни тому, ни другому нечего было спрашивать со  своих современников.    

Оставалось  лишь посетить герцога де Бофора, чтобы окончательно условиться об отъезде.    

Парижский  дом герцога отличался пышностью и великолепием. Герцог жил на широкую ногу, как  жили, по воспоминаниям нескольких доживающих свой век стариков, в  расточительное время Генриха III.    

Тогда и  впрямь некоторые вельможи были богаче самого короля. Они знали об этом и не  лишали себя удовольствия унизить при случае его величество короля. Это была та  эгоистическая аристократия, которую Ришелье заставил платить дань кровью,  деньгами и почтительными поклонами, короче говоря, принудил к тому, что с тех  пор стали называть королевскою службой.    

От  Людовика XI, страшного косаря великих мира сего, до Ришелье, сколько семейств  снова подняло высоко голову! И сколько семейств склонило головы, чтобы никогда  не поднять их больше, от Ришелье до Людовика XIV! Но герцог де Бофор родился  принцем, и в его жилах текла такая кровь, которая проливается на эшафоте только  по приговору народа.    

Итак, этот  принц сохранил привычку жить на широкую ногу. Как оплачивал он расходы на  лошадей, бесчисленных слуг и изысканный стол? Никто этого хорошенько не знал, а  он – меньше, чем кто-либо. Просто в те времена сыновья королей имели ту  привилегию, что никто не отказывал им в кредите, одни из почтительности и  преданности, другие в уверенности, что когда-нибудь и счет будет оплачен.    

Атос и  Рауль нашли дом герцога в таком же беспорядке и таким же заваленным грудами  разных вещей, как дом бакалейщика.    

Герцог  тоже составлял опись своего имущества, то есть попросту раздавал друзьям,  которые все до одного были его кредиторами, сколько-нибудь ценные вещи. Будучи  должен что-то около двух миллионов, что по тем временам было очень большими  деньгами, герцог де Бофор рассчитал, что не сможет отправиться в Африку, не  имея при себе круглой суммы, и, чтобы добыть эту сумму, он принялся раздавать  своим кредиторам оружие, драгоценности, посуду и мебель. Это было и роскошнее и  выгодней, чем пустить те же вещи в продажу.    

И в  самом деле, как человеку, давшему в свое время в долг десять тысяч ливров,  отказаться принять подарок стоимостью в шесть тысяч, подарок, еще более ценный  тем, что он исходит от потомка Генриха IV? А унося такой подарок с собой, как  отказать в новых десяти тысячах такому щедрому и обаятельному вельможе?    

Так и  случилось. У герцога больше не было дома, так как адмиралу, живущему на  корабле, дом не нужен. У него больше не было коллекций оружия, он ведь  находился теперь посреди своих пушек; не было драгоценностей, ибо их могло  поглотить море; но зато у него в сундуках было триста или четыреста тысяч экю.    

Везде в  доме царило веселое оживление, поддерживаемое людьми, полагавшими, что они  грабят герцога.    

Герцог  достиг высокого мастерства в искусстве осчастливливать самых несчастных из  своих кредиторов. Ко всякому человеку, стесненному в средствах, ко всякому  опустевшему кошельку он относился с терпением и пониманием.    

Одним он  говорил:    

– Хотел  бы я обладать тем, чем обладаете вы; в этом случае я бы подарил вам все, что  имею.    

Другие  слышали от него:    

– У  меня нет ничего, кроме этого серебряного кувшина; он все же стоит ливров  пятьсот, возьмите его.    

Любезность –  те же наличные деньги, и благодаря ей недостатка в новых кредиторах у герцога  никогда не бывало.    

На этот  раз он обходился без церемоний; можно было подумать, что тут происходит грабеж:  герцог отдавал решительно все. Восточная сказка, повествующая о бедном арабе,  уносящем из разграбленного дворца котел, на дне которого он скрыл мешок с  золотом, арабе, свободно проходящем среди толпы и не вызывающем ничьей зависти,  эта сказка в доме герцога де Бофора сделалась явью.    

Толпы  людей опустошили его гардеробные и кладовые.    

Герцог  де Бофор кончил тем, что роздал своих лошадей и запасы своего сена. Он осчастливил  тридцать человек своей кухонной посудой и утварью, а триста – вином из  своих погребов. К тому же все уходили из его дома в уверенности, что поведение  герцога легко объяснимо, ибо он рассчитывает на новое состояние, которое  добудет в арабских шатрах.    

Разоряя  его дворец, всякий повторял себе самому, что король посылает его в Джиджелли,  дабы он мог восстановись свое растраченное богатство; что все африканские  сокровища будут поровну разделены между адмиралом и королем; что эти богатства  скрываются в копях, в которых добывают алмазы и прочие баснословные драгоценные  камни. Что же касается золотых и серебряных россыпей в Атласских горах, то эта  безделица не заслуживала даже упоминания.    

Но  помимо копей и россыпей, которые можно будет разрабатывать лишь после войны,  найдется, разумеется, и другая добыча, захваченная на поле сражения. Герцог  отнимет все то, что бороздящие Средиземное море пираты награбили у христиан со  времени битвы при Лепапто. Миллионы, которые достанутся герцогу, уже не  считали.    

Зачем же  ему беречь обстановку, среди которой он жил до этого времени? Ведь он отправляется  за новыми, более редкостными сокровищами. Из этого следовало, что беречь добро  того, кто сам себя так плохо оберегает, незачем.    

Таково  было положение в доме герцога, и Атос, с присущей ему проницательностью, определил  это с первого взгляда.    

Адмирал  Франции был в несколько рассеянном настроении, так как только что вышел из-за  стола после ужина на пятьдесят человек, во время которого обильно и долго пили  за успех экспедиции; после десерта остатки пиршества были отданы слугам, а  пустые блюда – желающим взять их себе. Герцог был опьянен и своим  разорением, и своей популярностью. Он пил свое старое, выдержанное вино за  здоровье вина, которое у него будет.    

Увидев  Атоса с Раулем, он громко воскликнул:    

– Вот  мне и привели моего адъютанта! Входите, граф, входите, виконт!    

Атос  искал прохода между грудами белья и посуды.    

– Шагайте  прямо! – посоветовал герцог.    

И  предложил Атосу полный стакан вина.    

Атос  выпил; Рауль едва пригубил.    

– Вот  вам первое поручение, – сказал герцог Раулю. – Я рассчитываю на вас.  Вы поедете впереди меня до Антиба.    

– Слушаю,  монсеньер.    

– Держите  приказ. Знакомо ль вам море?    

– Да,  монсеньер, я путешествовал с принцем.    

– Великолепно.  Все эти плашкоуты и транспортные суда будут дожидаться моего прибытия, чтобы  служить мне эскортом и перевезти припасы разного рода. Необходимо, чтобы войска  через две недели, а то и раньше могли бы начать погрузку.    

– Все  будет исполнено, монсеньер.    

– Этот  приказ дает вам право посещать и обыскивать прибрежные острова; если сочтете необходимым,  проведите там рекрутский набор и забирайте все, что может пригодиться в походе.    

– Будет  исполнено, герцог.    

– А  так как вы – человек деятельный и будете много работать, вам понадобятся  крупные суммы.    

– Надеюсь,  что нет, монсеньер.    

– А  я уверен, что да. Мой управляющий заготовил чеки по тысяче ливров каждый; по  этим чекам можно будет получать деньги в любом городе юга Франции. Вам дадут  сто таких чеков. Прощайте, виконт.    

Атос  перебил герцога:    

– Берегите  деньги, монсеньер; для войны с арабами потребуется столько же золота, сколько  свинца.    

– Я  хочу попытаться вести ее, употребляя только свинец; и потом, вам известны мои  мысли об этом походе: много шума, много огня, и я исчезну, если так будет  нужно, в дыму.    

Произнеся  эти слова, герцог де Бофор хотел было снова расхохотаться, но понял, что в присутствии  Атоса и Рауля это было бы неуместно.    

– Ах, –  сказал он, прикрывая любезностью эгоизм, свойственный его положению и его возрасту, –  вы оба принадлежите к разряду людей, с которыми не следует встречаться после  обеда; вы оба холодны, сухи и сдержанны, тогда как я – огонь, пыл и хмель.  Нет, дьявол меня возьми! Я буду встречаться с вами, виконт, лишь натощак, а с  вами, граф, если вы будете продолжать в том же духе, я и вовсе не буду  встречаться.    

Он говорил  это, пожимая руку Атосу, который, улыбаясь, ответил ему:    

– Монсеньер,  не роскошествуйте, потому что у вас сейчас много денег.    

Предсказываю,  что через месяц, стоя перед своим сундуком, вы будете сдержанным, сухим и  холодным, и тогда вас удивит, что Рауль, находясь рядом с вами, весел, полон  жизни и щедр, потому что, располагая новенькими экю, он предоставит их в ваше  распоряжение.    

– Да  услышит вас бог! – вскричал, придя в восторг, герцог. – Вы остаетесь  со мной, граф! Решено.    

– Нет,  я еду с Раулем; поручение, которое вы на него возложили, трудное и хлопотливое.  Выполнить его одному виконту было бы почти невозможно. Сами того не замечая, вы  дали ему, монсеньер, чрезвычайно высокий пост, и к тому же во флоте.    

– Это  правда! Но разве такие, как он, не добиваются всего, чего только ни захотят?    

– Монсеньер,  вы ни в ком не найдете столько старания и ума, столько истинной храбрости, как  в Рауле; но если ваша посадка на суда не удастся, пеняйте на себя самого.    

– Вот  теперь он бранит меня!    

– Монсеньер,  чтобы снабдить провиантом флот, чтобы собрать флотилию, чтобы укомплектовать  экипажи рекрутами, даже адмиралу был бы необходим целый год. А Рауль –  кавалерист, капитан, и на все про все вы даете ему две недели!    

– Я  убежден, что он справится.    

– Надеюсь,  но я помогу ему.    

– Я  рассчитывал на вас, дорогой граф; больше того, полагаю, что, доехав с ним до  Тулона, вы и дальше не отпустите его одного.    

– О! –  воскликнул Атос и покачал головой.    

– Терпение!  Терпение!    

– Монсеньер,  разрешите откланяться. Нам пора!    

– Идите,  и да поможет вам мое счастье!    

– Прощайте,  монсеньер; да поможет и вам ваше счастье!    

– Чудесное  начало для экспедиции за море! – заметил Атос своему сыну.    

– Ни  провианта, ни резервов, ни грузовой флотилии – что можно с этим поделать?    

– Если  все едут туда за тем же, за чем я еду, – пробормотал Рауль, – то в  провианте недостатка не будет.    

– Сударь, –  строго сказал Атос, – не будьте несправедливы и безумны в своем эгоизме  или, если хотите, страдании. Если вы едете на войну с намерением быть убитым,  вы ни в ком не нуждаетесь, чтобы выполнить это намерение, и мне незачем было  рекомендовать вас герцогу де Бофору. Но, сделавшись приближенным  главнокомандующего, приняв ответственный пост в рядах армии, вы больше не  вправе располагать собой. Отныне вы не принадлежите себе; вы принадлежите этим  бедным солдатам, которые, подобно вам, имеют душу и тело, которые будут  тосковать по родной стороне и страдать от всех горестей и печалей, одолевающих  род человеческий. Знайте, Рауль, что офицер – лицо не менее полезное, чем  священник, и что в любви к своему ближнему он должен превосходить священника.    

– Граф,  я всегда знал об этом и поступал в соответствии с этим, я поступал бы так же и  впредь… но…    

– Вы  забываете о том, что принадлежите стране, гордящейся своей военною славой. Если  хотите умереть, умирайте, но не без славы и пользы для Франции. Ну, Рауль, не  огорчайтесь моими словами; я люблю вас и хотел бы видеть вас совершенным во  всех отношениях.    

– Мне  приятно слушать ваши упреки, – тихо ответил молодой человек, – они врачуют  меня и служат доказательством, что кто-то еще любит меня.    

– А  теперь едем, Рауль; погода так божественно хороша, небо так чисто, небо,  которое мы будем видеть над своей головой, которое в Джиджелли будет еще чище,  чем здесь, и которое будет вам напоминать в чужих краях обо мне, как оно  напоминает мне здесь о боге.    

Договорившись  об этом основном пункте и обменявшись мнениями о сумасбродствах, творимых  герцогом, отец и сын пришли к выводу, что экспедиция за море не послужит на  пользу Франции, ибо затевается она достаточно непродуманно и без подобающей  подготовки. И, определив политику этого рода словом «тщеславие», отец и сын  отправились в путь, увлекаемые в большей мере своими желаниями, чем  необходимостью, возлагаемой предначертаниями судьбы.    

Заклание  жертвы свершилось.    

 Глава 12. СЕРЕБРЯНОЕ  БЛЮДО    

     

Путешествие  было очень приятным. Атос и Рауль пересекли Францию, делая по пятнадцать лье в  день, а порою и больше – это бывало тогда, когда горе Рауля особенно  обострялось. Чтобы прибыть в Тулон, им понадобилось пятнадцать дней. Уже в  Антибе они потеряли след д'Артаньяна.    

Все  говорило о том, что капитан мушкетеров по каким-то причинам пожелал ехать  дальше инкогнито; по крайней мере, Атос, собирая сведения о д'Артаньяне, узнал,  что всадник, которого он описывал, при выезде из Авиньона сменил верховых  лошадей на карету и что окна в этой карете были тщательно занавешены.    

Рауль  был в отчаянии, что они не встретились с д'Артаньяном. Его нежному сердцу  хотелось проститься с ним, оно жаждало утешений, исходящих от этого твердого,  как сталь, человека.    

Атос  знал на основании давнего опыта, что д'Артаньян замыкается в себе и становится  непроницаемым, когда занят чем-то серьезным, будь то его личное дело или  королевская служба.    

К тому  же он опасался, что слишком настойчивыми расспросами о д'Артаньяне он, быть может,  оскорбит своего друга или принесет ему вред.    

Случилось,  однако, что уже после того, как Рауль занялся вербовкой рекрутов и собиранием  шаланд и плашкоутов для отправки в Тулон, один из рыбаков сказал графу, что его  лодка была в починке, пострадав во время поездки, предпринятой им с одним  дворянином, торопившимся поскорее уехать.    

Атос,  полагая, что этот человек лжет, дабы освободиться от тяжелой повинности и заработать  побольше на рыбной ловле, когда его товарищи отправятся в назначенное им место,  стал настаивать на подробностях.    

Рыбак  рассказал ему, что приблизительно неделю назад, поздней ночью, к нему пришел незнакомый  ему человек, чтобы нанять его лодку для поездки на остров Сент‑Онорат.  Сговорились о плате. Этот дворянин приехал с большим ящиком вроде кареты,  снятой с колес, который он хотел погрузить на лодку, несмотря на трудности  всякого рода в связи с малыми размерами лодки и непомерной величиной груза.  Рыбак решил отказаться от сговора и, так как дворянин был очень настойчив,  пустил в ход угрозы, которые, однако, повели лишь к тому, что дворянин  исполосовал его спину своей тростью. Осыпая его проклятиями, рыбак отправился  за защитой к старшине рыбаков в Антибе, но дворянин достал из кармана бумагу,  при виде которой старшина отвесил ему поклон до земли и велел рыбаку оказывать  дворянину полное повиновение, выбранив рыбака за упрямство. После этого они  отплыли вместе с грузом.    

– Но  все это нисколько не объясняет, при каких обстоятельствах ваша лодка разбилась.    

– Сейчас  расскажу и об этом. Я шел на Сент‑Онорат, как было приказано  дворянином, но вдруг он переменил решение, уверяя, что я не смогу пройти мимо  аббатства с юга. Правда, против четырехугольной Башни Бенедиктинцев, на юг от  нее, есть Отмель Монахов.    

– Риф? –  спросил Атос.    

– Над  поверхностью воды и под водой; это и впрямь опасный проход, но я проходил им добрую  тысячу раз. Так вот, дворянин начал требовать, чтобы я высадил его на острове  Сент‑Маргерит.    

– Что  же дальше?    

– Дальше,  сударь? Моряк я, черт возьми, или сухопутная крыса? – вскричал рыбак, выговаривая  слова на провансальский лад. – Знаю ли я свое дело или не знаю? Я  заупрямился и хотел настоять на своем. Тогда дворянин вцепился мне в горло и,  не повышая голоса, заявил, что немедленно задушит меня. Мой помощник и я  взялись за топоры. Нам полагалось еще рассчитаться с ним за оскорбление,  которое он нанес нам минувшею ночью. Но дворянин с такой быстротой принялся  размахивать шпагой, что мы не могли подступиться к нему. Я собирался метнуть  свой топор ему в голову (ведь я был прав – не правда ли, сударь? Моряк на  своем судне – хозяин, так же как горожанин у себя в доме), так вот, я  собирался, чтоб защитить себя, разрубить моего дворянина на две половины, как  вдруг, – хотите верьте, сударь, хотите не верьте, – как вдруг, не  знаю, как это случилось, открывается этот ящик-карета, наружу выходит какое-то  привидение в черном шлеме, с черной маской, что-то и впрямь ужасное, и грозит  нам кулаком.    

– Кто  ж это был?    

– Это  был дьявол, сударь! Ибо дворянин, увидев его, радостно закричал: «Тысяча  благодарностей, монсеньер!»    

– Странно! –  пробормотал граф, посмотрев на Рауля.    

– Что  же вы сделали? – спросил рыбака виконт.    

– Вы  и сами понимаете, сударь, что даже с двумя дворянами мы, двое простых людей, не  могли бы справиться, а уж против дьявола – и говорить нечего! Мы с  товарищем, не сговариваясь, одновременно прыгнули в море; мы были в  семистах – восьмистах футах от берега.    

– И  тогда?    

– Тогда,  сударь, лодка пошла по ветру на юго-запад, и ее прибило к пескам Сент‑Маргерит.    

– О…  а те путешественники?    

– Ну,  об этом не беспокойтесь. Вот вам еще одно доказательство, что один из них  дьявол и что он покровительствовал своему спутнику: когда мы подплыли к лодке,  вместо того чтобы увидеть двух мертвецов или калек – а лодка здорово  ударилась о прибрежные камни, – мы не нашли в ней ничего, даже этой  бесколесной кареты.    

– Странно,  странно! – повторил граф. – Ну а с тех пор что же вы делаете?    

– Я  пожаловался губернатору Сент‑Маргерит, но он натянул мне нос и  сказал, что, если я буду плести перед ним подобные небылицы, он оплатит мои  убытки плетьми.    

– Губернатор?    

– Да,  сударь. А между тем моя лодка совершенно разбита; ее нос остался на мысе Сент‑Маргерит,  и за ее починку плотник требует с меня сто двадцать ливров.    

– Хорошо, –  ответил Рауль, – вы освобождаетесь от службы. Идите.    

– Поедем  на Сент‑Маргерит, хотите? – спросил  Атос де Бражелона.    

– Да,  граф; здесь кое-что подлежит выяснению. Мне кажется, что едва ли этот человек  был до конца правдивым в своем рассказе.    

– Я  тоже так думаю. Эта история о дворянине в маске и исчезнувшей бесследно карете  производит на меня впечатление попытки скрыть насилие, учиненное, быть может, в  открытом море этим негодяем над своим пассажиром в отместку за настойчивость, с  какою тот добивался получения его лодки в свое распоряжение.    

– И  у меня зародилось такое же подозрение, и я думаю, что в карете были скорее  ценности, чем человек.    

– Мы  это выясним. Этот дворянин, несомненно, походит на д'Артаньяна; я узнаю его  образ действий. Увы! Мы уже больше не те молодые и непобедимые люди, какими  были когда-то. Кто знает, не удалось ли топору или пике этого жалкого лодочника  свершить то, чего не могли сделать в течение сорока лет ни искуснейшие в Европе  шпаги, ни пули, ни ядра.    

В тот же  день они отправились на остров Сент‑Маргерит на небольшом суденышке,  который вызвали из Тулона.    

Когда  они подъезжали к берегам острова, им показалось, что перед ними обетованная  земля. Остров был полон цветов и плодов; его возделываемую часть занимал  губернаторский сад. Апельсиновые, гранатовые и фиговые деревья гнулись под  тяжестью золотых и фиолетово-синих плодов. Вокруг сада, в невозделанной части  острова, красные куропатки бегали в кустах можжевельника и терновника целыми  стаями, и при каждом шаге Рауля или Атоса перепуганный насмерть кролик  выскакивал из зарослей вереска и несся к своей норе.    

Этот  блаженный остров был необитаем. Плоский, имеющий лишь одну бухту, в которую  входили все прибывавшие сюда лодки и барки, он служил для контрабандистов  временным убежищем и складом. Они делились своими доходами с губернатором и  взяли на себя обязательство не обворовывать сада и не истреблять дичи.  Благодаря столь счастливому компромиссу губернатор довольствовался гарнизоном  из восьми человек, охранявшим крепость, в которой ржавело двенадцать пушек.  Таким образом, этот губернатор был скорее удачливым фермером, собиравшим в свои  погреба виноград, фиги, масло и апельсины и раскладывавшим сушить лимоны и  померанцы на солнце в крепостных казематах.    

Над  крепостью, опоясанной довольно глубоким рвом, который, в сущности, один только  и охранял ее, возвышались, словно три головы, три невысокие башни, соединенные  между собою поросшими мхом террасами.    

Атос и  Рауль некоторое время шли вдоль забора, окружавшего сад, в тщетной надежде  встретить кого-нибудь, кто бы ввел их к губернатору. В конце концов они нашли  вход, через который проникли в сад. Это был самый жаркий час дня. В это время  все прячется в траве или под камнями. Небо расстилает повсюду огненную завесу,  как бы затем, чтобы заглушить всякий шум, чтобы укутать в нее все сущее на  земле. Куропатки спят в зарослях дрока, муха в тени листа, волна под куполом  неба.    

Все было  объято мертвою тишиной. Вдруг на террасе между первой и второй башней Атос  заметил солдата, который нес на голове нечто похожее на корзину с провизией.  Этот человек через мгновение показался уже без корзины и исчез в тени  сторожевой будки.    

Атос  понял, что он относил кому-то обед и, исполнив свою обязанность, возвратился к  себе и сейчас сам примется за еду. Внезапно Атос услышал, что кто-то зовет его;  подняв голову, он увидел между решетками высокого окна что-то белое, словно то  была машущая рука, затем что-то блестящее, словно то было оружие, на которое  попали солнечные лучи.    

Прежде  чем он отдал себе отчет в, том, что видит, ослепительная полоса, мелькнувшая в воздухе  и сопровождаемая свистом быстро падающего предмета, отвлекла его внимание от  башни на землю.    

Второй,  на этот раз глухой звук раздался во рву, и Рауль, побежав на звук, поднял  серебряное блюдо, откатившееся в сторону и слегка засыпанное сухим песком.  Рука, швырнувшая блюдо, сделала знак обоим дворянам и тотчас же исчезла.    

Рауль  подошел к Атосу, и они оба принялись рассматривать запылившееся при падении  блюдо. На нем кончиком ножа была выцарапана надпись, гласившая следующее:    

«Я брат  французского короля, сегодня узник, завтра умалишенный. Дворяне Франции и христиане,  молитесь господу и душе и разуму потомка ваших властителей».    

Атос  выронил блюдо из рук. Рауль задумался, ломая голову над смыслом этих ужасных  слов.    

В этот  момент с башни послышался крик. Рауль, быстрый как молния, наклонил голову и заставил  отца сделать то же. В расщелине стены блеснул ствол мушкета. Белый дымок,  словно развевающийся султан, выскочил из дула мушкета, и в камень на расстоянии  шести дюймов от обоих дворян ударилась пуля. Показался второй мушкет, который  стал медленно опускаться.    

– Черт  возьми, – воскликнул Атос, – здесь занимаются тем, что злодейски  убивают людей, так, что ли? Спускайтесь, трусы!    

– Спускайтесь! –  крикнул вслед за ним разъяренный Рауль, показывая кулак.    

Второй  из тех, что были видны на стене, тот, который собирался стрелять, ответил на  эти крики восклицанием, выражающим изумление, и так как его товарищ хотел  вторично разрядить свой мушкет, он толкнул его, и тог выстрелил в воздух.    

Атос и  Рауль, увидев, что люди, стрелявшие в них, ушли со стены, подумали, что те направились  к ним, и стали спокойно ждать их приближения.    

Не  прошло и пяти минут, как бой барабана созвал восьмерых солдат гарнизона,  показавшихся с мушкетами в руках на той стороне рва. Во главе этих солдат стоял  офицер, который стрелял в них первым, – его узнал виконт де Бражелон. Этот  человек приказал солдатам зарядить ружья.    

– Нас  расстреляют! – вскричал Рауль. – За шпагу, по крайней мере, и на ту  сторону рва! Каждый из нас убьет хотя бы по одному из этих бездельников, после  того как они выстрелят и их мушкеты окажутся без пуль.    

И,  претворяя свои слова в действие, Рауль вместе с Атосом уже устремился вперед,  как вдруг у них за спиной раздался хорошо знакомый им голос:    

– Атос!  Рауль!    

– Д'Артаньян! –  разом отозвались они.    

– К  ноге, черт вас возьми! – приказал солдатам капитан мушкетеров. – Я был  убежден в правоте своих слов!    

Солдаты  опустили мушкеты.    

– Что  это значит? – спросил Атос. – В нас стреляют без всякого  предупреждения.    

– Это  я собирался убить вас, – отвечал д'Артаньян, – и если губернатор  промазал, то я, дорогие друзья, будьте уверены, никогда не промахнулся бы.  Какое счастье, что у меня привычка подолгу целиться! Мне показалось, что я  узнаю вас! Ах, друзья мои, какое счастье!    

И  д'Артаньян вытер лоб, так как бежал сюда во всю мочь, и волнение его было  непритворно.    

– Как! –  удивился граф. – Человек, стрелявший в нас, – губернатор этой  крепости?    

– Он  самый.    

– Но  с какой стати он начал пальбу? В чем мы виноваты перед ним?    

– Черт  возьми! Вы подняли тот предмет, который вам швырнул узник.    

– Да,  верно.    

– А  на этом блюде… узник что-нибудь написал, так ведь?    

– Да.    

– Я  так и думал… Ах, боже мой!    

И  д'Артаньян в смертельном беспокойстве схватил блюдо. Не успел он прочесть  надпись, как лицо его стало белым как полотно.    

– О,  боже мой! – повторил он. – Молчание! К нам идет губернатор.    

– Но  что же в конце концов он сделает с нами? Разве это наша вина? – спросил Рауль.    

– Итак,  это правда? – прошептал Атос. – Это правда?    

– Молчание,  говорю вам, молчание! Если решат, что вы грамотны, если заподозрят, что вы  поняли надпись… Я вас очень люблю, дорогие друзья, я дал бы себя убить за вас…  но…    

– Но? –  повторили Атос и Рауль.    

– Быть  может, я мог бы спасти вас от смерти, но от вечного заключения… никогда! Итак,  молчание, молчание!    

Губернатор  уже переходил ров по деревянному мостику.    

– В  таком случае, – спросил Атос д'Артаньяна, – что же вас останавливает?    

– Вы –  испанцы, – тихо сказал капитан, – вы не слова не понимаете по‑французски.  Ну, я был прав, – обратился он к губернатору, – эти господа –  испанские офицеры, с которыми я познакомился прошлый год в Ипре… Они не знают  по-французски ни слова.    

– А‑а, –  подозрительно произнес губернатор и, взяв блюдо, попытался разобрать слова.    

Д'Артаньян  отнял у него блюдо и затер надпись острием своей шпаги.    

– Что  вы делаете? – воскликнул губернатор. – Почему я не могу прочитать  выцарапанных здесь слов?    

– Это  государственная тайна, – твердо сказал д'Артаньян, – и поскольку вам  известен приказ короля, согласно которому проникшему в нее полагается смертная  казнь, я, если желаете, дам вам прочесть, что здесь написано, но сразу же после  этого велю расстрелять вас на месте.    

Пока  д'Артаньян полусерьезным-полушутливым тоном произносил это, Атос и Рауль хладнокровно  молчали.    

– Немыслимо, –  протянул губернатор, – чтобы эти господа ничего не понимали, ни одного  слова.    

– Оставьте.  Даже если б они понимали разговорную речь, они все равно не в ладу с грамотой.  Они не могли бы прочитать того, что написано по-испански. Благородному  испанцу – помните хорошенько об этом – полагается быть неграмотным.    

Губернатору  пришлось удовлетвориться такими объяснениями, но он был упрям и заметил  д'Артаньяну:    

– Пригласите  этих господ посетить нашу крепость.    

– Очень  хорошо, я хотел предложить вам то же, – ответил д'Артаньян.    

На самом  деле мушкетеру хотелось совсем обратного, и он был бы рад, если б его друзья  были уже за сто лье. Но ему нужно было продолжать начатую комедию, и он  обратился по-испански к своим друзьям с приглашением, которое они вынуждены  были принять. Все направились к крепости, и восемь солдат, потревоженных на  короткое время этим неслыханным происшествием, вернулись к привычной  праздности.    

 Глава 13. ПЛЕННИК И  ТЮРЕМЩИКИ    

     

Они  вошли в замок, и, пока губернатор отдавал кое-какие распоряжения, относящиеся к  приему гостей, Атос попросил д'Артаньяна:    

– Объясните  мне вкратце, пока мы одни, что тут у вас происходит.    

– Совершенно  простая вещь, – отвечал мушкетер. – Я привез сюда узника, видеть  которого, по приказу короля, запрещается кому бы то ни было; вы приехали, он бросил  вам какой-то предмет через решетку своего окна; в это время я обедал у  губернатора и, заметив, что из окна летит этот предмет, заметил также, как  Рауль поднял его. Мне не требуется много времени, чтобы постигнуть суть дела. Я  решил, что вы заговорщики и что вы таким образом общаетесь с моим узником. И  вот…    

– И  вот вы приказали, чтобы нас застрелили.    

– Признаюсь…  приказал; но если я и был первым, схватившимся за мушкет, то, к счастью, был  последним, кто взял вас на мушку.    

– Если  б вы убили меня, д'Артаньян, на мою долю выпало бы счастье умереть за королевскую  династию Франции. И это большая честь – умереть от вашей руки – руки  самого благородного и верного защитника этой династии.    

– Что  вы толкуете тут, Атос, о королевской династии? – не очень уверенным тоном  сказал д'Артаньян. – Неужели вы, граф, человек благоразумный и обладающий  огромным жизненным опытом, верите глупостям, написанным сумасшедшим?    

– Верю.    

– С  тем большим основанием, дорогой шевалье, – добавил Рауль, – что у вас  есть приказ убивать всякого, кто в них поверит.    

– Потому  что всякая басня этого рода, если она уж очень бессмысленна, – отвечал  мушкетер, – почти наверняка становится в конце концов  общераспространенной.    

– Нет,  д'Артаньян, – совсем тихо проговорил Атос, – нет, потому что король не  хочет, чтобы тайна его семьи просочилась в народ и покрыла позором палачей сына  Людовика Тринадцатого.    

– Ну  что вы, что вы, не произносите этих ребяческих слов, Атос, или я больше не буду  считать вас рассудительным человеком. Объясните-ка мне, каким образом сын  Людовика Тринадцатого мог бы оказаться на острове Сент‑Маргерит?    

– Добавьте:  сын, которого вы привезли сюда в маски на утлой рыбачьей лодке. Разве не так?    

Д'Артаньян  осекся.    

– В  рыбачьей лодке? Откуда вы знаете? – спросил он, мгновение помолчав.    

– Эта  лодка доставила вас на Сент‑Маргерит с каретой, снятой с  колес, и в этой карете находился ваш узник, к которому вы обращались, именуя  его монсеньером. О, я знаю!    

Д'Артаньян  покусывал ус.    

– Даже  если правда, что я привез сюда узника в маске, ничто не доказывает, что этот  узник – принц, принц французского королевского дома.    

– Спросите  об этом у Арамиса, – холодно ответил Атос.    

– У  Арамиса? – воскликнул повергнутый в изумление мушкетер. – Вы видели  Арамиса?    

– Да,  после его неудачной попытки в Во; я видел бегущего, преследуемого, погибшего Арамиса,  и Арамис сказал мне достаточно, чтобы я верил жалобам, которые начертал на  серебряном блюде этот несчастный.    

Д'Артаньян  удрученно опустил голову.    

– Вот  как господь потешается над всем тем, что люди зовут своей мудростью! Хороша  тайна, обрывками которой владеет добрая дюжина лиц… Будь проклят случай,  столкнувший вас в этом деле со мной, потому что теперь…    

– Разве  ваша тайна, – сказал Атос со своей сдержанной мягкостью, – разве ваша  тайна перестала быть тайной оттого, что я знаю ее? Разве не скрывал я всю свою  жизнь столь же серьезных тайн? Вспомните хорошенько, друг мой.    

– Никогда  вы не скрывали в себе более пагубной тайны, – продолжал с грустью капитан  мушкетеров. – У меня роковое предчувствие, что все, кто прикоснется к ней,  умрут, и умрут плохо.    

– Да  свершится воля господня! Но вот ваш губернатор.    

Д'Артаньян  и его друзья снова принялись за свою комедию.    

Губернатор,  суровый и подозрительный человек, проявлял по отношению к д'Артаньяну  учтивость, граничившую с подобострастием. Что же касается путешественников, то  он удовольствовался лишь тем, что угостил их отменным обедом, во время которого  не сводил с них своего пытливого взгляда.    

Атос и  Рауль заметили, что он старался смутить их внезапной атакой и поймать врасплох.  Но тот и другой неизменно держались настороже. То, что сказал о них д'Артаньян,  могло казаться правдоподобным, даже если бы губернатор и не считал это правде.    

Когда  встали из-за стола, Атос по-испански спросил д'Артаньяна:    

– Как  зовут губернатора? У него отталкивающее лицо.    

– Де  Сен‑Мар, – отвечал капитан.    

– Он  и будет тюремщиком юного принца?    

– Откуда  мне знать об этом? Быть может, и я пробуду на Сент‑Маргерит  до конца моих дней.    

– Что  вы? С чего вы взяли?    

– Друг  мой, я нахожусь в положении человека, который среди пустыни нашел сокровище. Он  хочет унести его – и не может; хочет оставить на месте – и не  решается. Король не вернет меня, опасаясь, что никто не будет сторожить узника  столь же усердно, как я, но вместе с тем он жалеет, что я так далеко, понимая,  что никто не будет служить ему так же, как я. Впрочем, на все божья воля.    

– Спросите  у этих господ, – перебил Сен‑Мар, – зачем они приехали на  Сент‑Маргерит?    

– Они  приехали, зная, что на Сент‑Онорат есть бенедиктинский  монастырь, осмотреть который было бы весьма любопытно, а на Сент‑Маргерит  превосходнейшая охота.    

– Она  к их услугам, равно как и к вашим, – ответил Сен‑Мар.    

Д'Артаньян  поблагодарил губернатора.    

– Когда  они уезжают?    

– Завтра.    

Сен‑Мар  отправился проверить посты, оставив д'Артаньяна в обществе мнимых испанцев.    

– Вот, –  заговорил мушкетер, – жизнь и сожитель, которые мне очень не по душе. Этот  человек находится у меня в подчинении, а он, черт возьми, стесняет меня!..  Знаете что, давайте поохотимся немного на кроликов. Прогулка прекрасная и вовсе  не утомительная. В длину остров – всего-навсего полтора лье, в  ширину – пол-лье, настоящий парк. Давай-ка развлекаться.    

– Пойдемте,  куда хотите, д'Артаньян, но не для того, чтобы предаваться забаве, а чтобы свободно  поговорить.    

Д'Артаньян  подал знак солдату, который сразу же его понял и, принеся дворянам охотничьи  ружья, вернулся в замок.    

– А  теперь, – начал мушкетер, – ответьте-ка на вопрос, который задал мне  этот мрачный Сен‑Мар: чего ради приехали вы на  забытые острова?    

– Чтобы  проститься с вами.    

– Проститься?  Как? Рауль уезжает?    

– Да.    

– Держу  пари, что с герцогом де Бофором!    

– Да,  с герцогом де Бофором. О, вы, как всегда, угадали, дорогой друг.    

– Привычка.    

Еще в  начале этого разговора Рауль с тяжелою головой и стесненным сердцем присел на поросший  мхом камень, положив свой мушкет на колени.    

Он  смотрел на море, смотрел на небо и слушал голос своей души. Он не стал догонять  охотников. Д'Артаньян заметил его отсутствие и спросил:    

– Он  все еще страдает от раны?    

– Да,  но он ранен насмерть, – вздохнул Атос.    

– О,  вы преувеличиваете, друг мой. Рауль – человек отличной закалки. У всех  благородных сердец есть еще одна оболочка, предохраняющая их, словно броня.  Если первая кровоточит, вторая задерживает кровотечение.    

– Нет, –  ответил Атос, – Рауль умрет с горя.    

– Черт  возьми! – мрачно проговорил д'Артаньян.    

После  минутного молчания он спросил:    

– Почему  же вы его отпускаете?    

– Потому,  что он хочет этого.    

– А  почему вы сами не едете с ним?    

– Потому,  что не хочу быть свидетелем его смерти.    

Д'Артаньян  пристально посмотрел на друга.    

– Вы  знаете, – продолжал граф, опираясь на руку д'Артаньяна, – вы знаете,  что всю мою жизнь я боялся очень немногого. А теперь меня преследует страх,  непрестанный, терзающий, неодолимый. Я боюсь, что придет день, когда я буду  держать в объятиях труп моего сына.    

– Полноте! –  сказал д'Артаньян.    

– Он  умрет, я в этом твердо уверен, я это знаю, и я не хочу присутствовать при его  смерти.    

– Послушайте,  Атос, вы находитесь с глазу на глаз с человеком, про которого вы говорили, что  он самый храбрый из всех, кого вы когда-либо знали, с преданным вам  д'Артаньяном, не имеющим себе равных, как вы некогда называли его, и, скрестив  на груди руки, вы говорите ему, что страшитесь смерти вашего сына, и это вы,  повидавший на своем веку все, что только можно увидеть на свете! Ну что ж,  допустим; но откуда, Атос, у вас этот страх? Человек, пока он пребывает на этой  бренной земле, должен быть ко всему готовым, должен бестрепетно идти навстречу  всему.    

– Выслушайте  меня, друг мой. Прожив столько лет на этой бренной земле, о которой вы говорите,  я сохранил только два сильных чувства. Одно из них связано с моей земной  жизнью – это чувство к моим друзьям, чувство отцовского долга; второе  имеет отношение к моей жизни в вечности – это любовь к богу и чувство  благоговения перед ним. И теперь я ощущаю всем своим существом, что, если  господь допустит, чтобы мой друг или сын испустил в моем присутствии дух… Нет,  Д'Артаньян, я не в силах даже произнести что-либо подобное…    

– Говорите,  говорите же.    

– Я  вынесу все что угодно, кроме смерти тех, кого я люблю. Только против этого нет  лекарства. Кто умирает – выигрывает, кто видит, как умирает близкий, –  теряет. Знать, что никогда, никогда не увижу я больше на этой земле того, кого  всегда встречал с радостью; знать, что нигде больше нет д'Артаньяна, нет Рауля!  О!.. Я стар и утратил былое мужество; я молю бога пощадить мою слабость; но  если он поразит меня в самое сердце, я прокляну его. Дворянину-христианину  никак не подобает проклинать своего бога, достаточно и того, что я проклял  моего короля.    

– Гм… –  пробормотал Д'Артаньян, смущенный этой неистовой бурей страдания.    

– Д'Артаньян,  друг мой, вы любите Рауля; так взгляните же на него: посмотрите на эту грусть,  ни на мгновение не покидающую его. Знаете ли вы что-нибудь более страшное, чем  неотлучно наблюдать агонию этого бедного сердца?    

– Позвольте  мне поговорить с ним, Атос. Кто знает?    

– Попробуйте,  но я убежден, что вы ничего не достигнете.    

– Я  не стану докучать ему утешениями, я предложу ему помощь.    

– Конечно.  Разве это первый случай женской неверности? Я направляюсь к нему.    

Атос  покачал головой и дальше пошел один. Д'Артаньян вернулся через кустарник и,  подойдя к Раулю, протянул ему руку.    

– Вам  надо поговорить со мной? – спросил он Рауля.    

– Я  хочу попросить вас об услуге.    

– Просите.    

– Вы  когда-нибудь вернетесь во Францию?    

– По  крайней мере, надеюсь.    

– Нужно  ли мне написать мадемуазель Лавальер?    

– Нет,  не надо.    

– Но  мне столько хотелось сказать ей!    

– Поезжайте  и говорите с ней!    

– Никогда!    

– Почему  же вы думаете, что ваше письмо будет обладать силой, которой не имеют ваши  слова?    

– Вы  правы.    

– Она  полна любви к королю, – резко сказал Д'Артаньян, – и она честная  девушка.    

Рауль  вздрогнул.    

– А  вас, вас, который покинут ею, она любит, быть может, еще больше, чем короля, но  иначе.    

– Д'Артаньян,  вы уверены в ее любви к королю?    

– Она  обожает его. Ее сердце недоступно никакому другому чувству. Но если б вы продолжали  жить близ нее, вы были бы ее лучшим другом.    

– Ах! –  со страстным порывом вздохнул Рауль, готовый проникнуться скорбной надеждой.    

– Вы  этого жаждете?    

– Это  было бы трусостью.    

– Вот  глупое слово, способное внушить мне презрение к вашему разуму, мой милый Рауль.  Никогда не бывает проявлением трусости подчинение силе, стоящей над вами! Если  ваше сердце подсказывает вам: «Иди туда или умри», – идите, Рауль. Была ли  она трусливою или смелою, когда, любя вас, предпочла вам короля, потому что ее  сердце властно велело ей оказать ему предпочтение? Нет, она была самой смелой  женщиной на свете. Поступите ж и вы, как она, и подчинитесь себе самому. Знаете  ли, Рауль, я убежден, что, увидев ее вблизи глазами ревнивца, вы забудете о  вашей любви.    

– Вы  меня убедили, дорогой д'Артаньян.    

– Ехать,  чтобы увидеть ее?    

– Нет,  ехать, чтобы никогда ее больше не видеть. Я хочу вечно любить ее.    

– По  правде говоря, вот вывод, которого я совсем не ожидал.    

– Слушайте,  друг мой, вы отправитесь к ней и отдадите ей это письмо, которое объяснит и ей  и вам происходящее в моем сердце. Прочтите письмо, я написал его минувшей  ночью. Что-то подсказывало моей душе, что сегодня мы с вами встретимся.    

И он  протянул письмо д'Артаньяну, который прочел в нем следующее:    

«Сударыня,  вы нисколько не виноваты в том, что меня не любите. Вы виноваты лишь в том, что  позволили мне поверить в вашу любовь. Это заблуждение будет стоить мне жизни. Я  прощаю вам вашу вину, но не прощаю себе своего заблуждения. Говорят, что  счастливые влюбленные глухи к стенаниям тех, кто был ими любим, а затем  отвергнут. Но с вами это едва ли возможно, потому что вы не любили меня, а если  и испытывали ко мне какое-то чувство, то оно сопровождалось сомнениями и  душевной тревогой. Я уверен, что, если бы я стремился превратить эту дружбу в  любовь, вы уступили бы из боязни убить меня или нанести ущерб уважению, которое  я к вам питал.    

Мне  будет сладостно умирать, зная, что вы свободны и счастливы.    

Но вы  полюбите меня настоящей любовью, когда вам нечего будет больше бояться моего  взгляда или упрека. Вы будете любить меня, потому что, как бы упоительна для  вас ни была ваша нынешняя любовь, бог создал меня ни в чем не ниже того, кого  вы избрали, а моя преданность, моя жертва, мой скорбный конец поставят меня в  ваших глазах выше его. Я упустил по наивной доверчивости моего сердца  сокровище, которым владел. Многие говорят, что вы меня любили достаточно, чтобы  полюбить безраздельно. Эта мысль уничтожает во мне всякую горечь обиды и  побуждает считать своим врагом лишь себя самого.    

Вы  примете от меня это последнее прости и благословите меня за то, что я скрылся в  том недосягаемом убежище, где гаснет всякая ненависть и пребывает только  любовь.    

Прощайте,  сударыня. Если б нужно было всей моей кровью купить ваше счастье, я отдал бы  всю свою кровь.    

Ведь  приношу же я ее в жертву своему страданию!    

Рауль,  виконт де Бражелон».    

– Письмо  написано хорошо, – сказал капитан, – но одно мне все же не нравится в  нем.    

– Что  же, скажите! – воскликнул Рауль.    

– То,  что оно говорит обо всем, кроме того, что изливается, словно смертельный яд, из  ваших глаз, из вашего сердца: кроме безумной любви, все еще сжигающей вас.    

Рауль  побледнел и замолк.    

– Почему  бы вам не написать просто:    

«Сударыня!    

Вместо  того чтоб послать вам свое проклятие, я люблю вас и умираю».    

– Это  правда, – ответил Рауль с мрачной радостью.    

И,  разорвав письмо, которое он успел взять из рук д'Артаньяна, он написал на  листке из записной книжки следующее:    

«Чтобы  иметь счастье сказать вам еще раз, что я вас люблю, я малодушно пишу вам об  этом, и, чтобы наказать себя за свое малодушие, я умираю».    

И,  подписав, он спросил д'Артаньяна:    

– Вы  отдадите ей этот листок, капитан, не так ли?    

– Когда?    

– В  тот день, – произнес Бражелон, указывая на последнее перед подписью  слово, – когда вы поставите дату под этими строчками.    

И он  стремительно побежал к Атосу, который медленными шагами шел по направлению к  ним.    

Когда  они возвращались назад, поднялись волны, и с яростной быстротой, свойственной  Средиземному морю, легкое волнение превратилось в настоящую бурю. Какой-то  темный предмет неопределенной формы, замеченный ими на берегу, остановил на  себе их внимание.    

– Что  это – лодка? – спросил Атос.    

– Нет,  не думаю, – ответил д'Артаньян.    

– Простите, –  перебил Рауль, – но это все-таки лодка, спешащая в гавань.    

– Там,  в бухте, действительно видна лодка, которая хорошо делает, ища здесь убежище,  но то, на что указывает Атос, вон на песке… разбитое…    

– Да,  да, вижу.    

– Это  карета, которую я выбросил в море, когда пристал к суше со своим узником.    

– Позвольте  дать вам совет, д'Артаньян, – сказал Атос, – сожгите эту карету,  чтобы от нее не осталось и следа. Иначе антибские рыбаки, решившие, что им  довелось иметь дело с дьяволом, попытаются доказать, что ваш узник был  всего-навсего человеком.    

– Хвалю  ваш совет, Атос, и сегодня же ночью прикажу привести его в исполнение или, вернее,  сам займусь этим делом. Но давайте войдем под крышу, начинается дождь, и  сверкают уж очень страшные молнии.    

Когда  они проходили по валу, желая укрыться в галерее, от которой у д'Артаньяна был  ключ, они увидели Сен‑Мара, направляющегося в камеру  узника. По знаку д'Артаньяна они спрятались за поворотом, который делала  лестница.    

– Что  это? – спросил Атос.    

– Сейчас  увидите. Смотрите. Узник возвращается из часовни.    

И при  свете багровой молнии, в фиолетовом сумраке грозового неба, они увидели  медленно шедшего в шести шагах позади губернатора человека, одетого во все  черное, голова которого была скрыта шлемом, а лицо – забралом из вороненой  стали. Небесный огонь бросал рыжие отблески на полированную поверхность  забрала, и эти отблески, причудливо вспыхивая, казались гневными взглядами,  которые метал этот несчастный вместо того, чтобы разражаться проклятиями.  Посреди галереи узник на минуту остановился; он созерцал далеко открывающийся  горизонт, вдыхал аромат бури и жадно пил теплый дождь. Вдруг из его груди  вырвался вздох, напоминающий скорее рыдание.    

– Идите,  сударь, – приказал Сен‑Мар, так как его стало уже  беспокоить, что узник слишком долго смотрит за пределы крепостных стен, –  идите же, сударь!    

– Называйте  его монсеньер! – крикнул Сен‑Мару из своего угла граф де Ла  Фер таким страшным и торжественным голосом, что губернатор вздрогнул.    

Атос,  как всегда, требовал уважения к поверженному величию.    

Узник  обернулся.    

– Кто  это сказал? – спросил Сен‑Мар.    

– Я, –  проговорил д'Артаньян, появляясь перед губернатором. – Вы хорошо знаете,  что на этот счет есть приказ.    

– Не  зовите меня ни сударем, ни монсеньером, – произнес узник голосом,  проникшим в самое сердце Рауля, – зовите меня проклятым.    

И он  прошел мимо. За ним заскрипела железная дверь.    

– Вот  где несчастный человек, – глухо прошептал мушкетер, показывая Раулю камеру  принца.    

 Глава 14. ОБЕЩАНИЯ    

     

Едва  д'Артаньян вошел со своими друзьями в комнату, которую занимал, как один из  гарнизонных солдат явился к нему с извещением, что губернатор хотел бы  встретиться с ним. Лодка, которую Рауль видел в море и которая торопилась  укрыться в бухте, прибыла на Сент‑Маргерит с депешей для мушкетера.    

Вскрыв  письмо, д'Артаньян узнал руку Людовика.    

«Я  полагаю, – писал король, – что вы уже выполнили мои приказания,  господин д'Артаньян; поэтому немедленно возвращайтесь в Париж; вы найдете меня  в моем Лувре».    

– Вот  и кончена моя ссылка! – радостно вскричал мушкетер. – Слава богу, я  перестаю быть тюремщиком.    

И он дал  Атосу прочесть это письмо.    

– Значит,  вы покидаете нас? – с грустью спросил Атос.    

– Чтобы  быть неразлучно с вами, дорогой друг. Ведь Рауль – человек взрослый и  отлично может отправиться с герцогом де Бофором; и он предпочтет, чтоб его отец  возвращался в обществе д'Артаньяна, чем ехал бы в одиночестве двести лье до Ла  Фера. Не так ли, Рауль?    

– Конечно, –  невнятно проговорил Рауль с выражением нежного сожаления.    

– Нет,  друг мой, – перебил Атос, – я покину Рауля только в тот день, когда  его корабль исчезнет на горизонте. Пока он во Франции, я не оставлю его.    

– Как  хотите, мой дорогой; но мы, по крайней мере, вместе уедем с Сент‑Маргерит;  воспользуйтесь моей шлюпкой, она довезет и вас и меня до Антиба.    

– С  величайшей готовностью. Мне хочется как можно скорее оказаться подальше от этой  крепости и того зрелища, которое только что так опечалило нас.    

Итак,  трое друзей, простившись с губернатором, покинули маленький остров и в  последних вспышках удаляющейся грозы в последний раз взглянули на белевшие  стены крепости.    

Д'Артаньян  расстался со своими друзьями в эту же ночь; он успел увидеть на берегу Сент‑Маргерит  яркое пламя: то горела подожженная в соответствии с его указаниями по распоряжению  Сен‑Мара карета.    

Обнявшись  на прощанье с Атосом, перед тем как садиться в седло, д'Артаньян сказал:    

– Друзья  мои, вы очень похожи на двух солдат, каждый из которых бросил свой пост. Что-то  подсказывает мне, что Раулю в его служебных делах понадобится ваша поддержка,  Атос. Хотите, я попрошу короля, чтобы и меня отправили в Африку с сотней  молодцов-мушкетеров? Его величество не откажет мне, и я возьму вас с собой.    

– Господин  д'Артаньян, – ответил Рауль, с жаром пожимая руку, протянутую ему капитаном, –  благодарю вас за предложение, превосходящее самые смелые упования графа, а  также мои. Мне требуется занять свои мысли и физически уставать, так как я  молод; графу же нужен полнейший покой. Вы – его лучший друг: поручаю его  вашему попечению. Берегите его, и наши души в ваших руках.    

– Надо  трогаться в путь: вот и коню моему больше не терпится, – заметил  д'Артаньян, у которого быстрая смена мыслей и тем в разговоре всегда была  признаком живейших душевных переживаний. – Скажите, граф, сколько дней  проведет тут Рауль?    

– Не  больше, чем три.    

– А  сколько дней вы собираетесь затратить на возвращение?    

– О,  точно не знаю, – ответил Атос. – Я не хочу слишком поспешно  отрываться от моего дорогого Рауля. Время и без того с достаточной быстротой  отнимет его у меня, и я не хочу, чтобы тому же способствовало пространство.  Спешить я не стану.    

– Вы  не правы, друг мой. Медленная езда нагоняет тоску, и к тому же человеку вашего  возраста отнюдь не подходит жить в придорожных трактирах.    

– Я  прибыл сюда на почтовых лошадях, но теперь хочу купить двух хороших лошадок. Чтобы  привести их домой в свежем виде, нельзя гнать их больше семи-восьми лье за  сутки.    

– Где  Гримо?    

– Он  приехал вчера рано утром, и я разрешил ему отоспаться как следует.    

– Ну  что же, возвращаться к этому больше нечего, – вырвалось у д'Артаньяна. –  До свидания, Атос, и если вы поторопитесь, я буду иметь удовольствие вскоре  снова заключить вас в объятия.    

Сказав  это, он занес ногу в стремя, которое держал ему Рауль.    

– Прощайте, –  сказал юноша, целуя его.    

– Прощайте, –  проговорил д'Артаньян, усаживаясь в седле. Конь рванул с места и унес мушкетера.    

Эта  сцена происходила в предместье Антиба, перед домом, в котором остановился Атос  и куда д'Артаньян велел привести после ужина свою лошадь.    

Отсюда  начиналась дорога, белая и расплывчатая в ночном тумане. Конь полною грудью  вдыхал терпкий, солоноватый воздух, приносимый с солончаковых топей, обильных в  этих местах.    

Д'Артаньян  пустил коня рысью. Атос и Рауль печально и медленно направились к своему дому.  Вдруг они услышали приближающийся топот конских копыт. Они решили сначала, что  это один из тех обманчивых звуков, которые вводят в заблуждение человеческий  слух при каждом повороте дороги.    

Но это и  в самом деле был д'Артаньян, галопом возвращавшийся к ним.    

Они  вскрикнули от радости и изумления, а капитан, соскочив на землю с юношеской прытью,  подбежал к только что покинутым им друзьям и обнял сразу обоих, прижав к своему  сердцу и того и другого. Он долго держал их молча в объятиях, и ни один вздох  не вырвался из его груди. Затем, с той же внезапностью, с какой он вернулся, он  уехал, пришпорив свою горячую лошадь.    

– Увы… –  совсем тихо проговорил граф, – увы!    

«Дурное  предзнаменование! – думая со своей стороны д'Артаньян, нагоняя потерянное  время – Я не мог улыбнуться им. Плохая примета!»    

На  следующее утро Гримо был уже на ногах. Поручения герцога де Бофора выполнялись  успешно. Флотилия, собранная стараниями Рауля для отправки в Тулон, вышла по  назначению. За ней в почти невидимых над водой лодочках следовали жены и друзья  рыбаков и контрабандистов, мобилизованных для обслуживания флота.    

Короткое  время, которое отцу и сыну оставалось провести вместе, летело с удвоенной быстротой,  как ускоряет свое движение все, стремящееся низвергнуться в бездну вечности.    

Атос и  Рауль вернулись в Тулон, который был весь наполнен громыханьем повозок, бряцаньем  оружия и ржаньем коней. Гремели трубы и барабаны.    

Улицы  были запружены солдатами, слугами и торговцами.    

Герцог  де Бофор находился одновременно повсюду, торопя посадку войск на суда и погрузку  со рвением и заботливостью хорошего военачальника. Он был ласков и обходителен  даже с самыми скромными из своих подчиненных и нещадно бранил даже самых важных  из них.    

Артиллерия,  продовольствие и другие припасы – во все это он входил лично и лично осматривал;  он проверил снаряжение каждого отплывающего солдата, удостоверился в хорошем  состоянии каждой отправляемой лошади.    

Чувствовалось,  что этот легкомысленный, хвастливый и эгоистичный в своем дворце вельможа  становится настоящим солдатом, требовательным военачальником перед лицом ответственности,  которую он взял на себя.    

Впрочем,  необходимо признать, что, как бы старательно ни проводилась подготовка к отплытию,  в ней тем не менее ощущалась спешка и беззаботность и то отсутствие какой бы то  ни было предусмотрительности, которое делает французского солдата первым  солдатом в мире, ибо какой же другой солдат должен в такой же мере рассчитывать  исключительно на себя, на свои физические и душевные силы.    

Адмирал  был доволен или, по крайней мере, казался довольным; похвалив Рауля, он отдал  последние распоряжения, касающиеся выхода в море. Он приказал сниматься с якоря  на заре следующего дня.    

Накануне  он пригласил графа с Раулем к обеду. Они, однако, отказались от этого приглашения  под предлогом неотложных служебных дел. Отправившись к себе в гостиницу,  расположенную в тени деревьев на большой площади, они, не засиживаясь за  столом, торопливо проглотили обед, и Атос повел сына на скалы, господствовавшие  над городом. Это были высокие каменные громады, с которых открывался бескрайний  вид на море с такой далекой линией горизонта, что казалось, будто она находится  на одной высоте со скалами.    

Ночь,  как всегда в этих счастливых краях, была исключительно хороша.    

Луна,  поднявшись из-за зубцов скал, заливала серебряным светом голубой ковер моря. На  рейде, занимая положенное им по диспозиции место, маневрировали в полном  безмолвии корабли.    

Море,  насыщенное фосфором, расступалось перед баржами, перевозившими снаряжение и  припасы; малейшее покачивание кормы зажигало пучину белесоватым пламенем, и  всякий взмах веслом рассыпал мириадами капель горящие алмазы.    

Время от  времени доносились голоса моряков, радостно встречавших щедроты своего адмирала  или напевавших свои бесхитростные тягучие песни.    

Это  зрелище и эти гармоничные звуки заставляли сердце то сжиматься, как это бывает,  когда оно полно страха, то раскрываться и расширяться, как это бывает, когда  его заполняют надежды. От всей этой жизни веяло дыханием смерти.    

Атос и  Рауль уселись на высоком скалистом мысу, заросшем мхом и вереском. Над их головами  взад и вперед сновали большие летучие мыши, которых вовлекала в этот бешеный  хоровод их неутомимая охота. Ноги Рауля свешивались над краем утеса, в той  пустоте, от которой кружится голова и спирает дыхание и которая манит в  небытие.    

Когда  полная луна поднялась на небе, лаская своим сиянием соседние пики в горах,  когда зеркало вод осветилось во всю свою ширь, когда маленькие красные огоньки,  пронзив черную массу кораблей, замелькали здесь и там в ночном сумраке, Атос,  собравшись с мыслями, вооружившись всем своим мужеством, сказал, обращаясь к  Раулю:    

– Бог  создал все, что мы видим, Рауль; он также создал и нас. Мы ничтожные атомы, брошенные  им в просторы великой вселенной. Мы блестим, как эти огни и звезды, мы  вздыхаем, как волны, мы страдаем, как эти огромные корабли, которые  изнашиваются, разрезая волны и повинуясь ветру, несущему их к намеченной цели,  так же как дыхание бога несет нас в вожделенную тихую гавань. Все любит жизнь,  Рауль, и в живом мире все и в самом деле прекрасно.    

– У  нас перед глазами действительно прекрасное зрелище, – отвечал юноша.    

– Как  д'Артаньян добр, – тотчас же перебил Рауля Атос, – и какое счастье  опираться всю свою жизнь на такого друга! Вот чего вам не хватало, Рауль.    

– Друга?  Это у меня не было друга? – воскликнул молодой человек.    

– Господин  де Гиш – славный товарищ, – холодно продолжал граф, – но мне  кажется, что в ваше время, Рауль, люди занимаются своими личными делами и  удовольствиями значительно больше, нежели в мои времена. Вы стремились к  уединенной жизни, и это – счастье, но вы растратили в ней вашу силу. Мы  же, четверо неразлучных, не знавшие, быть может, той утонченности, которая  доставляет вам радость, мы обладали большей способностью к сопротивлению, когда  нам грозила опасность.    

– Я  прерываю вас, граф, совсем не затем, чтобы сказать, что у меня был друг, и этот  друг – де Гиш. Конечно, он добр и благороден, и он любит меня. Но я жил  под покровительством другой дружбы, столь же прочной, как та, о которой вы  говорите, и это – дружба с вами, отец.    

– Я  не был для вас другом, Рауль, потому что я показал вам лишь одну сторону жизни;  я был печален и строг; увы! Не желая того, я срезал живительные ростки,  выраставшие непрестанно на стволе вашей юности. Короче говоря, я раскаиваюсь,  что не сделал из вас очень живого, очень светского, очень шумного человека.    

– Я  знаю, почему вы так говорите, граф. Нет, вы не правы, это не вы сделали меня  тем, что я представляю собой, но любовь, охватившая меня в таком возрасте,  когда у детей бывают только симпатии; это прирожденное постоянство моей натуры,  постоянство, которое у других бывает только привычкой. Я считал, что всегда  буду таким, каким был! Я считал, что бог направил меня по торной, прямой  дороге, по краям которой я найду лишь плоды да цветы. Меня постоянно оберегали  ваша бдительность, ваша сила, и я думал, что это я бдителен и силен. Я не был  подготовлен к препятствиям, я упал, и это падение отняло у меня мужество на всю  жизнь. Я разбился, и это точное определение того, что случилось со мной. О нет,  граф, вы были счастьем моего – прошлого, вы будете надеждой моего  будущего.    

Нет, мне  не в чем упрекнуть ту жизнь, которую вы для меня создали; я благословляю вас и  люблю со всем жаром моей души.    

– Милый  Рауль, ваши слова приносят мне облегчение. Они показывают, что, по крайней мере,  в ближайшем будущем вы будете в своих действиях немного считаться со мной.    

– Я  буду считаться лишь с вами и больше ни с кем.    

– Рауль,  я никогда не делал этого прежде для вас, но я это сделаю. Я стану вашим верным  другом, я буду отныне не только вашим отцом. Мы заживем с вами открытым домом,  вместо того чтобы жить отшельниками, и это случится, когда вы вернетесь. Ведь  это произойдет очень скоро, не так ли?    

– Конечно,  граф, подобная экспедиция не может быть продолжительной.    

– Значит,  скоро, Рауль, скоро, вместо того чтобы скромно жить на доходы, я вручу вам капитал,  продав мои земли. Его хватит, чтобы жить светской жизнью до моей смерти, и я  надеюсь, что до этого времени вы утешите меня тем, что не дадите угаснуть  нашему роду.    

– Я  сделаю все, что вы прикажете, – произнес с чувством Рауль.    

– Не  подобает, Рауль, чтобы ваша адъютантская служба увлекала вас в слишком опасные  предприятия. Вы уже доказали свою храбрость в сражениях, вас видели под огнем  неприятеля. Помните, что война с арабами – это война ловушек, засад и  убийств из-за утла. Попасть в западню – не слишком большая слава. Больше  того, бывает и так, что те, кто попался в нее, не вызывают ничьей жалости. А  те, о ком не жалеют, те пали напрасно. Вы понимаете мою мысль, Рауль? Сохрани  боже, чтобы я уговаривал вас уклоняться от встречи с врагом!    

– Я  благоразумен по своему складу характера, и мне к тому же очень везет, –  ответил Рауль с улыбкою, заставившей похолодеть сердце опечаленного отца, –  ведь я, – поторопился добавить молодой человек, – побывал в двадцати  сражениях и отделался лишь одной царапиной.    

– Затем, –  продолжал Атос, – следует опасаться климата. Смерть от лихорадки –  ужасный конец. Людовик Святой молил бога наслать на него лучше стрелу или чуму,  но только не лихорадку.    

– О  граф, при трезвом образе жизни в умеренных физических упражнениях…    

– Я  узнал от герцога де Бофора, что свои донесения он будет отсылать во Францию раз  в две недели. Вероятно, вам, как его адъютанту, будет поручена их отправка. Вы,  конечно, меня не забудете, правда?    

– Нет,  граф, не забуду, – ответил Рауль сдавленным голосом.    

– Наконец,  Рауль, вы, как и я, – христианин, и мы должны рассчитывать на особое  покровительство бога и ангелов-хранителей, опекающих нас. Обещайте, что если с  вами случится несчастье, то вы прежде всего вспомните обо мне. И позовете меня.    

– О,  конечно, сразу же!    

– Вы  видите меня когда-нибудь в ваших снах, Рауль?    

– Каждую  ночь, граф. В моем раннем детстве я видел вас спокойным и ласковым, и вы клали  руку на мою голову, и вот почему я спал так безмятежно… когда-то.    

– Мы  слишком любим друг друга, чтобы теперь, когда мы расстаемся, наши души не сопровождали  одна другую и моя не была бы с вами, а ваша – со мной. Когда вы будете  печальны, Рауль, я предчувствую, и мое сердце погрузится в печаль, а когда вы  улыбнетесь, думая обо мне, знайте, что вы посылаете мне из заморских краев луч  вашей радости.    

– Я  не обещаю вам быть всегда радостным, но будьте уверены, что я не проведу ни  одного часа, чтобы не вспомнить о вас, ни одного часа, клянусь вам, пока буду  жив.    

Атос не  мог больше сдерживаться. Он обеими руками обхватил шею сына и изо всех сил обнял  его.    

Лунный  свет уступил место предрассветному сумраку, и на горизонте, возвещая приближение  дня, показалась золотая полоска.    

Атос  накинул на плечи Рауля свой плащ и повел его к походившему на большой  муравейник городу, в котором уже сновали носильщики с ношею на плечах.    

На краю  плоскогорья, которое только что покинули Атос и Рауль, они увидели темную тень,  которая то приближалась к ним, то, наоборот, удалялась от них, словно боясь,  что ее могут заметить. Это был верный Гримо, который, обеспокоившись, пошел по  следу своих господ и поджидал их возвращения.    

– Ах,  добрый Гримо, – воскликнул Рауль, – зачем ты сюда пожаловал? Ты  пришел сказать, что пора ехать, не так ли?    

– Один? –  произнес Гримо, указывая на Рауля Атосу с таким откровенным упреком, что было  видно, до какой степени старик был взволнован.    

– Да,  ты прав! – согласился граф. – Нет, Рауль не уедет один, нет, он не  будет один на чужбине, без друга, который смог бы утешить его и который  напоминал бы ему обо всем, что он когда-то любил.    

– Я? –  спросил Гримо.    

– Ты?  Да, да! – вскричал растроганный этим проявлением преданности Рауль.    

– Увы, –  вздохнул Атос, – ты очень стар, мой добрый Гримо.    

– Тем  лучше, – молвил Гримо с невыразимой глубиной чувства и тактом.    

– Но  посадка на суда, сколько я вижу, уже начинается, – заметил Рауль, – а  ты не готов.    

– Готов! –  ответил Гримо, показывая ключи от своих сундуков вместе с ключами своего юного  господина.    

– Но  ты не можешь оставить графа, – попытался возразить юноша, – графа, с  которым ты никогда прежде не расставался?    

Гримо  потемневшим взором взглянул на Атоса, как бы сравнивая силу своих хозяев. Граф  молчал.    

– Граф  предпочтет, чтобы я отправился с вами, – сказал Гримо.    

– Да, –  подтвердил Атос кивком головы.    

В этот момент  раздалась барабанная дробь и весело запели рожки. Из города выходили полки,  которым предстояло участвовать в экспедиции. Их было пять, и каждый состоял из  сорока рот. Королевский полк, солдат которого можно было узнать по белым  мундирам с голубыми отворотами, шел впереди. Над разделенными на четыре лиловых  и желтых поля ротными знаменами, усеянными шитыми золотом лилиями, возвышалось  белое полковое знамя с крестом из геральдических лилий.    

По  бокам – мушкетеры со своими напоминающими рогатины упорами для стрельбы,  которые они держали в руках, и мушкетами на плече, в центре пикинеры с  четырнадцатифутовыми пиками весело шагали к лодкам, которым предстояло  доставить их поротно на корабли.    

За  королевским полком следовали пикардийский, наваррский и дормандский полки с…  гвардейским морским экипажем. Герцог де Бофор знал, кого отобрать для  предстоящей экспедиции за море. Сам он со своим штабом замыкал шествие. Прежде  чем он успеет добраться до гавани, пройдет еще добрый час.    

Рауль  вместе с Атосом медленно направлялся к берегу, чтобы занять свое место при  герцоге, когда он поравняется с ними.    

Гримо,  деятельный, как юноша, распоряжался отправкой на адмиральский корабль вещей  Рауля.    

Атос,  шедший под руку со своим сыном, с которым должен был вскоре расстаться, и оглушенный  шумом и суетой, был погружен в скорбные мысли.    

Вдруг  один из офицеров герцога приблизился к ним и сообщил, что герцог выразил  желание видеть Рауля возле себя.    

– Будьте  добры, сказать герцогу, сударь, – возразил юноша, – что я прошу его  предоставить мне этот последний час; я хотел бы провести его в общество графа.