1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Может  быть, у вас тайна?    

– Да,  тайна.    

– Тайна,  которая может повлиять на привязанности его величества?    

– Вы  умнейший человек, монсеньер. Вы угадали. Я действительно открыл тайну,  способную повлиять на привязанности короля Франции.    

– А! –  сказал Фуке, подчеркивая своею сдержанностью, что, как воспитанный человек, он  не хочет расспрашивать.    

– И  вы сами будете судить, – продолжал Арамис, – вы сами скажете мне,  ошибаюсь ли я относительно важности этой тайны.    

– Я  слушаю, раз вы настолько добры, что хотите открыться мне. Только заметьте, друг  мой, я не вызывал вас на нескромность.    

Арамис  задумался на мгновение.    

– Не  говорите! – воскликнул Фуке. – Еще не поздно!    

– Вы  помните, – начал епископ, опуская глаза, – обстоятельства рождения  Людовика Четырнадцатого?    

– Как  сегодня.    

– Вы  ничего особенного не слыхали об этом рождении?    

– Ничего,  кроме того, что король не сын Людовика Тринадцатого.    

– Это  не существенно ни для нас, ни для Французского королевства. Всякий, у кого есть  законный отец, является сыном своего отца, гласит французский закон.    

– Это  верно. Но это все же существенно в вопросе о чистоте крови.    

– Второстепенный  вопрос. Значит, вы ничего особенного не слышали?    

– Ничего.    

– Вот  тут-то и начинается моя тайна.    

– А!    

– Вместо  того чтобы родить одного, королева родила двух сыновей.    

Фуке  поднял голову.    

– И  второй умер? – спросил он.    

– Сейчас  узнаете. Этим близнецам подобало бы стать гордостью матери и надеждой Франции.  Но слабость короля и его суеверия внушили ему опасение, как бы между его  сыновьями, имеющими равные права на престол, не возникла распря, и от одного из  них он избавился.    

– Вы  говорите, избавился?    

– Подождите…  Оба брата выросли: один на троне, и вы министр его; другой во мраке и одиночестве…    

– И  этот?..    

– Мой  друг.    

– Боже  мой! Что я слышу? Что же делает этот обездоленный принц?    

– Лучше  спросите меня, что он делал.    

– Да,  да.    

– Он  был воспитан в деревне; потом его заключили в крепость, которая зовется  Бастилией.    

– Возможно  ли! – воскликнул суперинтендант, сложив руки.    

– Один –  счастливейший из смертных, второй – несчастнейший из несчастных.    

– А  мать его не знает об этом?    

– Анна  Австрийская знает решительно все.    

– А  король?    

– Король  ничего не знает.    

– Тем  лучше, – кивнул Фуке.    

Это  восклицание, казалось, произвело сильное впечатление на Арамиса.    

Он  посмотрел с беспокойством на своего собеседника.    

– Простите,  я вас перебил, – сказал Фуке.    

– Итак,  я говорил, – продолжал Арамис, – что бедный принц был несчастнейшим  из людей, когда бог, пекущийся о всех своих чадах, решил оказать ему помощь.    

– Но  как же?    

– Сейчас  вы увидите… Царствующий король… Я говорю «царствующий»; вы догадываетесь,  надеюсь, почему я так говорю?    

– Нет…  Почему?    

– Потому  что обоим по праву рождения подобало быть королями. Вы придерживаетесь такого  же мнения?    

– Да.    

– Решительно?    

– Решительно.  Близнецы – это един в двух лицах.    

– Мне  приятно, что такой опытный и знающий законник, как вы, дает разъяснение этого рода.  Значит, для нас установлено, что оба близнеца имели одинаковые права?    

– Установлено…  Но боже мой, что за загадки!    

– Бог  пожелал послать тому, кто унижен, мстителя или, если хотите, поддержку. И случилось,  что царствующий король, узурпатор… Вы согласны со мной, не так ли, что  спокойное и эгоистичное пользование наследством, на которое в лучшем случае  имеешь половинное право, – называется узурпацией?    

– Да,  узурпация. Ваше определение вполне точно.    

– Итак,  я продолжаю. Бог пожелал, чтобы у узурпатора был первым министром человек с  большим талантом и великим сердцем и, сверх того, с великим умом.    

– Это  хорошо, хорошо! Я понимаю: вы рассчитывали на меня, чтобы помочь вам исправить  зло, причиненное несчастному брату Людовика Четырнадцатого. Ваш расчет был  правилен, я помогу. Благодарю вас, д'Эрбле, благодарю!    

– Нет,  совсем не то. Вы мне не даете закончить, – бесстрастно сказал Арамис.    

– Я  молчу.    

–  Царствующий король возненавидел господина Фуке, своего первого министра, и  ненависть эта, подогретая интригой и клеветой, к которой прислушивался монарх,  стала угрожать состоянию, свободе и, может быть, даже жизни господина Фуке. Но  бог послал господину Фуке, опять же для спасения принесенного в жертву принца,  верного друга, который знал государственную тайну и чувствовал себя в силах  раскрыть эту тайну после того, как имел силу хранить ее двадцать лет в своем  сердце.    

– Не  продолжайте, – вскричал Фуке, охваченный благородными мыслями, – я понимаю  вас, и я все угадываю. Вы пошли к королю, когда до вас дошла весть о моем  аресте; вы просили его обо мне, но он не захотел вас выслушать; тогда вы  пригрозили ему раскрытием тайны, и Людовик Четырнадцатый в ужасе согласился на  то, в чем прежде отказывал вам. Я понимаю, понимаю! Вы держите короля в руках.  Я понимаю!    

– Ничего  вы не понимаете, – отвечал Арамис, – и вы снова прервали меня, друг  мой. И затем, позвольте мне указать вам на то, что вы пренебрегаете логикой, а  кое-что и недостаточно хорошо помните.    

– Как  так?    

– Помните  ли вы, на что я настойчиво упирал в начале нашего разговора?    

– Да,  на ненависть ко мне его величества короля, на неодолимую ненависть. Но какая  ненависть устоит перед угрозой подобного разоблачения?    

– Подобного  разоблачения! Вот тут-то вам и недостает логики. Как! Неужели вы допускаете,  что, раскрыв королю подобную тайну, я все еще был бы жив?    

– Но  вы были у короля не более как десять минут назад.    

– Пусть  так! Пусть он не успел бы распорядиться убить меня, но у него хватило бы  времени приказать заткнуть мне глотку и бросить навеки в тюрьму. Рассуждайте же  здраво, черт возьми!    

И по  этим мушкетерским словам, по этой несдержанности человека, который никогда не  позволял себе забываться, Фуке понял, до какого возбуждения дошел спокойный и  непроницаемый ваннский епископ. И, поняв, он содрогнулся.    

– И  затем, разве я был бы тем, чем являюсь, – продолжал, овладев собой,  Арамис, – разве я был бы истинным другом, если бы, зная, что король и без  того ненавидит вас, вызвал бы в нем еще более лютую ненависть к вам? Обворовать  его – это ничто; ухаживать за его любовницей – очень немного; но держать  в своей власти его корону и его честь! Да он скорее вырвал бы собственной рукой  сердце из вашей груди!    

– Значит,  вы не показали ему, что знаете эту тайну?    

– О,  я предпочел бы проглотить сразу все яды, которыми в течение двадцати лет  закалял себя Митридат, чтобы избежать смерти от отравления.    

– Что  же вы сделали?    

– Вот  мы и дошли до сути. Полагаю, что мне удастся пробудить в вас кое-какой интерес  к моему сообщению. Ведь вы слушаете меня, не так ли?    

– Еще  бы! Продолжайте!    

Арамис  прошелся по комнате и, убедившись, что они одни и что кругом все спокойно и тихо,  возвратился к Фуке, который, сидя в кресле, с нетерпением ожидал обещанных  ваннским епископом откровений.    

– Я  забыл упомянуть, – продолжал Арамис, – о замечательной особенности,  свойственной этим братьям: бог создал их до того похожими, что только он и  сумел бы отличить одного от другого, если б они предстали пред ним на Страшном  суде. Их собственная мать, и та не сделала бы этого.    

– Что  вы! – воскликнул Фуке.    

– То  же благородство в чертах лица, та же походка, тот же рост, тот же голос.    

– Но  мысли? Но ум? Но знание жизни?    

– О,  в этом они не равны, монсеньер, ибо бастильский узник несравненно выше своего  брата, и, если бы этот страдалец вступил на трон Франции, она узнала бы  государя, который превзошел бы мудростью и благородством всех, правивших ею до  этого времени.    

Фуке на  мгновение уронил на руки голову, отягощенную столь великой тайной. Подойдя  вплотную к нему, Арамис произнес:    

– Между  этими близнецами есть еще одно существенное различие; различие, касающееся в  первую очередь вас, монсеньер: второй не знает Кольбера.    

Фуке  вскочил на ноги, бледный и взволнованный. Удар, нанесенный прелатом, поразил не  столько его сердце, сколько ум.    

– Понимаю  вас, – сказал он Арамису, – вы предлагаете заговор.    

– Приблизительно.    

– Попытку  из числа тех, что меняют судьбы народов?    

– И  суперинтендантов. Вы правы.    

– Короче  говоря, вы предлагаете заменить сына Людовика Тринадцатого, того самого, который  в это мгновение спит в покоях Морфея, тем сыном Людовика Тринадцатого, который  томится в тюрьме?    

Арамис  усмехнулся, и отблеск зловещих мыслей мелькнул на его лице.    

– Допустим.    

– Но  вы не подумали, – произнес после тягостного молчания Фуке, – вы не  подумали, что такой политический акт потрясет до основания все королевство?    

Арамис  ничего не ответил.    

– Подумайте, –  продолжал, горячась все больше и больше, Фуке, – ведь нам придется собрать  дворянство, духовенство, третье сословие; низложить короля, покрыть страшным  позором могилу Людовика Тринадцатого, погубить жизнь и честь женщины, Анны  Австрийской, погубить жизнь и покой другой женщины, Марии‑Терезии,  и, покончив со всем перечисленным, если только мы сможем с этим покончить…    

– Не  понимаю вас, – холодно молвил Арамис. – Во всем только что вами  высказанном нет ни одного слова, из которого можно было бы извлечь хоть крупицу  пользы.    

– Как! –  вскричал пораженный словами прелата Фуке. – Такой человек, как вы, не  желает подумать о практической стороне этого дела? Вы довольствуетесь  ребяческой радостью, порождаемой в вас политической иллюзией, и пренебрегаете  важнейшими условиями осуществления вашего замысла, то есть действительностью?  Возможно ли это?    

– Друг  мой, – сказал Арамис, обращаясь к Фуке со снисходительной фамильярностью в  тоне, – позвольте спросить вас, как поступает бог, когда желает заменить  одного короля другим?    

– Бог! –  воскликнул Фуке. – Бог отдает исполнителю своей воли соответствующее  распоряжение, и тот хватает осужденного ею, убирает его и сажает на опустевший  троп триумфатора. Но вы забываете, что этот исполнитель воли господней зовется  смертью. Боже мой, господин д'Эрбле, неужели у вас было намерение?..    

– Не  в этом дело. Вы заходите в ваших предположениях дальше поставленной мною цели.  Кто говорит о смерти Людовика Четырнадцатого? Кто говорит о том, чтобы  подражать богу в его деяниях? Нет. Я хотел сказать лишь о том, что бог  совершает дела этого рода без всякого потрясения для государства, без шума и  без особых усилий и что люди, вдохновленные им, успевают, подобно ему, во всем,  за что бы они ни брались, какие бы попытки ни совершали, что бы ни делали.    

– Что  вы хотите сказать?    

– Я  хотел сказать, друг мой, – продолжал Арамис тем же тоном снисходительной  фамильярности, – я хотел сказать только следующее: докажите, что при  подмене короля узником королевство и впрямь пережило хоть какое-нибудь  потрясение, и впрямь имел место шум, и впрямь потребовались исключительные  усилия.    

– Что! –  вскричал Фуке, ставший белее платка, которым он вытирал себе лоб. – Вы  говорите…    

– Подите  в королевскую спальню, – произнес с прежним спокойствием Арамис, – и  даже вы, знающий теперь тайну, не заметите, уверяю вас, что королевское ложе  занимает бастильский узник, а не его царственный брат.    

– Но  король! – пробормотал Фуке, охваченный ужасом при этом известии.    

– Какого  короля имеете вы в виду? – спросил Арамис так спокойно и вкрадчиво, как  только умел. – Того, который ненавидит вас всей душой, или того, который  благожелательно относится к вам?    

– Того…  который еще вчера?..    

– Который  еще вчера был королем? Успокойтесь, – он занял место в Бастилии, которое  слишком долго было занято его жертвой.    

– Боже  правый! Кто же доставил его в Бастилию?    

– Я.    

– Вы?    

– Да,  и с поразительной легкостью. Я похитил его минувшей ночью, и пока он спускался  во мрак, соперник его поднимался к свету. Не думаю, чтобы это вызвало какой-нибудь  шум. Молния, которая не сопровождается громом, никогда никого не будит.    

Фуке  глухо вскрикнул, как если бы был поражен незримым ударом. Судорожно схватившись  за голову, он прошептал;    

– И  вы это сделали?    

– Достаточно  ловко. Что вы думаете об этом?    

– Вы  свергли короля? Вы заключили его в тюрьму?    

– Да,  все это сделано мной.    

– И  это свершилось здесь, в Во?    

– Да,  здесь, в Во, в покоях Морфея. Не кажется ли вам, что их построили в предвидении  подобного дела?    

– И  это произошло?    

– Этой  ночью.    

– Этой  ночью?    

– Между  двенадцатью и часом пополуночи.    

Фуке  сделал движение, словно собирался броситься на Арамиса, но удержался и только  произнес:    

– В  Во! У меня в доме!    

– Очевидно,  что так. И теперь, когда Кольбер не сможет ограбить вас, этот дом – ваш,  как никогда прежде.    

– Значит,  это преступление совершено в моем доме?    

– Преступление? –  проговорил пораженный прелат.    

– Это –  потрясающее, ужасное преступление! – продолжал Фуке, возбуждаясь все  больше и больше. – Преступление худшее, чем убийство! Преступление, опозорившее  мое имя навеки, обрекающее меня внушать ужас потомству!    

– Вы,  сударь, бредите, – сказал неуверенным голосом Арамис, – не следует  говорить так громко: тише!    

– Я  буду кричать так громко, что меня услышит весь мир.    

Фуке  повернулся к прелату и взглянул ему прямо в глаза.    

– Да, –  повторил он, – вы меня обесчестили, совершив это предательство, это  злодеяние над моим гостем, над тем, кто спокойно спал под моим кровом. О, горе  мне!    

– Горе  тому, кто под вашим кровом готовил вам разорение, готовил вам гибель! Вы забыли  об этом?    

– Он  был моим гостем, он был моим королем!    

Арамис  встал с перекошенным ртом и налившимися кровью глазами:    

– Неужели  я имею дело с безумцем?    

– Вы  имеете дело с порядочным человеком.    

– Сумасшедший!    

– С  человеком, который помешает вам довести ваше преступление до конца. С  человеком, который скорее предпочтет умереть, предпочтет убить вас своею рукой,  чем позволит обесчестить себя.    

И Фуке,  схватив шпагу, которую д'Артаньян успел возвратить ему и которая лежала у изголовья  кровати, решительно обнажил блестящую сталь.    

Арамис  нахмурил брови и сунул руку за пазуху, как если бы собирался извлечь оттуда оружие.  Это движение не ускользнуло от взгляда Фуке. Тогда, благородный и прекрасный в  своем великодушном порыве, он отбросил от себя шпагу, откатившуюся к кровати,  и, подойдя к Арамису, коснулся его плеча своей безоружной рукой.    

– Сударь, –  сказал он, – мне было бы сладостно умереть, не сходя с этого места, дабы  не видеть моего позора, и если у вас сохранилась хоть капля дружбы ко мне,  убейте меня.    

Арамис  замер в безмолвии и неподвижности.    

– Вы  не отвечаете мне?    

Арамис  слегка поднял голову, и надежда снова блеснула в его глазах.    

– Подумайте,  монсеньер, – заговорил он, – обо всем, что ожидает нас. Восстановлена  справедливость, король еще жив, и его заключение спасает вам жизнь.    

– Да, –  ответил Фуке, – вы могли действовать в моих интересах, но я не принимаю  вашей услуги. При всем этом я не желаю губить вас. Вы свободно выйдете из этого  дома.    

Арамис  подавил возмущение, рвавшееся из его разбитого сердца.    

– Я  гостеприимный хозяин для всех, – продолжал Фуке с непередаваемым  величием, – вы не будете принесены в жертву, так же как и тот, чью гибель  вы замышляли.    

– Это  вы, вы будете принесены в жертву, вы! – произнес Арамис глухим голосом.    

– Принимаю  ваше предсказание как пророчество, господин д'Эрбле, но ничто не остановит  меня. Вы покинете Во, вы покинете Францию; даю вам четыре часа, чтобы вы могли  укрыться в надежном месте.    

– Четыре  часа! – недоверчиво и насмешливо пробормотал Арамис.    

– Даю  вам честное слово Фуке! Никто не станет преследовать вас в течение этого  времени. Таким образом, вы опередите на четыре часа погоню, которую король не  замедлит выслать за вами.    

– Четыре  часа! – гневно повторил Арамис.    

– Этого  более чем достаточно, чтобы сесть в лодку и достигнуть Бель‑Иля,  который я предоставляю вам как убежище.    

– А… –  бросил Арамис.    

– На  Бель‑Иле вы будете моим гостем, и ваша  особа будет для меня столь же священна, как особа его величества, пока он  находится в Во. Отправляйтесь, д'Эрбле, уезжайте – и, пока я жив, ни один  волос не упадет с головы вашей.    

– Спасибо, –  сказал Арамис с мрачной иронией.    

– Итак,  торопитесь; пожмите мне руку, и помчимся, вы – спасать вашу жизнь, я –  спасать мою честь.    

Арамис  вынул из-за пазухи руку; она была окровавлена: он ногтями разодрал себе грудь,  как бы наказывая ее за то, что в ней зародилось столько бесплодных мечтаний,  еще более суетных, безумных и быстротечных, чем жизнь человеческая. Фуке  ужаснулся; он проникся жалостью к Арамису и с раскрытыми объятиями подошел к  нему.    

– У  меня нет с собой оружия, – пробормотал Арамис, неприступный и страшный,  как тень Дидоны.    

Затем,  так и не прикоснувшись к руке, протянутой ему суперинтендантом, он отвернулся и  отступил на два шага назад. Его последним словом было проклятие, его последним  жестом был жест, которым сопровождают провозглашаемую с церковного амвона  анафему и который он начертал в воздухе окровавленною рукой, забрызгав при этом  своей кровью лицо Фуке.    

И оба  устремились на потайную лестницу, которая вывела их во внутренний двор.    

Фуке  велел закладывать лошадей, самых лучших, какие у него были. Арамис остановился  у основания лестницы, по которой нужно было подняться, чтобы попасть к Портосу.  Здесь он простоял довольно долгое время, предаваясь раздумьям, и пока он  мучительно размышлял над создавшимся положением, успели заложить карету Фуке.  Промчавшись по главному двору замка, она неслась уже по дороге в Париж.    

«Уезжать  одному?.. – говорил сам себе Арамис. – Предупредить о случившемся  принца?.. Проклятие!.. Предупредить принца, но что же дальше?..    

Взять  принца с собой?.. Повсюду таскать за собою это обвинение во плоти и крови?..  Или война?.. Беспощадная гражданская война?.. Но для войны нет ни сил, ни  средств!.. Немыслимо! Но что же он станет без меня делать? Без меня он падет,  падет так же, как я!.. Кто знает?.. Так пусть же исполнится предначертанное  ему!.. Он был обречен, пусть останется обреченным и впредь!.. О, боже! Погиб!  Да, да, я погиб!.. Что же делать?..    

Бежать  на Бель‑Иль!.. Да!.. Но Портос останется  тут, и начнет говорить, и будет всем обо всем рассказывать!.. И к тому же,  может быть, пострадает!.. Я не могу допустить, чтобы Портос пострадал. Он –  часть меня; его страданье – мое страданье. Портос отправится вместе со  мной, Портос разделит мою судьбу. Да, да, так нужно».    

И Арамис,  опасаясь встретиться с кем-нибудь, в ком его торопливость могла породить подозрения,  осторожно, никем не замеченный, поднялся по ступеням лестницы.    

Портос,  только что возвратившийся из Парижа, спал уже сном человека с чистой совестью.  Его громадное тело так же быстро забывало усталость, как ум его – мысль.    

Арамис  вошел, легкий как тень. Подойдя к Портосу, он положил руку на плечо великана.    

– Проснитесь,  Портос, проснитесь! – крикнул оп.    

Портос  повиновался, встал, открыл глаза, но разум его еще спал.    

– Мы  уезжаем, – сказал Арамис.    

– А! –  произнес Портос.    

– Мы  едем верхом, и поскачем так, как никогда еще не скакали.    

– А! –  повторил Портос»    

– Одевайтесь,  друг мой.    

Помогая  великану одеться, он положил ему в карман его золото и брильянты. И в то время  как он проделывал это, его внимание было привлечено легким шумом. В дверях  стоял д'Артаньян.    

Арамис  вздрогнул.    

– Какого  черта вы так суетитесь? – удивился мушкетер.    

– Шш! –  прошептал Портос.    

– Мы  едем по важному поручению, – добавил епископ.    

– Везет  же вам! – усмехнулся мушкетер.    

– Нет,  я устал, – ответил Портос, – и предпочел бы поспать; но королевская  служба, ничего не поделаешь!    

– Вы  видели господина Фуке? – спросил Арамис д'Артаньяна.    

– Да,  в карете, сию минуту.    

– И  что же он вам сказал?    

– Он  простился со мной.    

– И  это все?    

– Что  же иное ему оставалось сказать? Разве теперь, когда все вы в милости, я  что-нибудь значу?    

– Послушайте, –  сказал Арамис, заключая в объятия мушкетера, – для вас вернулись хорошие  времена; вам некому больше завидовать.    

– Что  вы!    

– Я  предсказываю, что сегодня произойдет нечто такое, после чего ваше положение  значительно укрепится.    

– В  самом деле?    

– Разве  вам не известно, что я осведомлен обо всех новостях?    

– О  да!    

– Вы  готовы, Портос? Едем!    

– Едем!    

– И  поцелуем д'Артаньяна!    

– Еще  бы!    

– Готовы  ли лошади?    

– Здесь  их более чем достаточно. Хотите моих?    

– Нет,  у Портоса своя конюшня. Прощайте, прощайте!    

Беглецы  сели в седла на глазах у капитана мушкетеров, который поддержал стремя Портосу.  Он провожал взглядом своих удаляющихся друзей, пока они не скрылись из виду.    

«Во  всяком другом случае, – подумал гасконец, – я сказал бы, что эти люди  бегут, но ныне политическая жизнь так изменилась, что это называется –  ехать по важному поручению. А мне-то в конце концов что за дело до этого? Пойду  займусь своими делами».    

И он с  философским спокойствием отправился к себе в комнату.    

 Глава 3. КАК В БАСТИЛИИ  ИСПОЛНЯЛИСЬ ПРИКАЗЫ    

     

Фуке  летел с неслыханной быстротой. По дороге он содрогался от ужаса, возвращаясь  все снова и снова к мысли о только что ставшем известным ему.    

«Какими  же были, – думал он, – эти необыкновенные люди в молодости, раз даже  теперь, сделавшись, в сущности, стариками, умеют они создавать подобные планы и  выполняют их, не моргнув глазом?»    

Неоднократно  он обращался к себе с вопросом, уж не сон ли все то, что рассказал ему Арамис,  не басня ли, не ловушка ли, и не найдет ли он, приехав в Бастилию, приказ о  своем аресте, согласно которому его, Фуке, запрут вместе со свергнутым королем.    

Подумав  об этом, он направил с дороги несколько секретных распоряжений, воспользовавшись  для этого короткой остановкой, которую они сделали, чтобы сменить лошадей. Эти  распоряжения были адресованы им д'Артаньяну и тем войсковым командирам,  верность которых была вне подозрений.    

«Таким  образом, – решил Фуке, – буду ли я заключен в Бастилию или нет, я  окажу королю услугу, которую требует от меня моя честь. Если я возвращусь  свободным, приказания прибудут после меня и никто, следовательно, не успеет их  распечатать; я смогу взять их назад, если же я задержусь, то всем, кому они  мною направлены, станет ясно, что случилось несчастье. В этом случае я могу  ожидать, что и мне и королю будет оказана помощь».    

Приготовившись,  таким образом, к любым неожиданностям, Фуке подъехал к воротам Бастилии.    

То, чего  никогда не случалось в Бастилии с Арамисом, случилось с Фуке. Тщетно называл он  себя, тщетно старался заставить узнать себя – его упорно отказывались  впустить внутрь крепости.    

После  бесконечных уговоров, угроз и настояний ему удалось упросить одного  караульного, чтобы он сообщил о нем своему сержанту, а тот, в свою очередь,  отправился с докладом к майору. Что касается коменданта, то его так и не  решились тревожить ради такой безделицы.    

Фуке,  сидя в карете у ворот крепости, злился, проклиная непредвиденную помеху и  ожидая возвращения ушедшего к майору сержанта. Наконец тот появился, угрюмый и  злой.    

– Ну, –  нетерпеливо спросил Фуке, – что приказал майор?    

– Сударь, –  ответил сержант, – майор рассмеялся мне в глаза и сказал, что господин  Фуке в Во. И если бы даже он оказался в Париже, то все равно не поднялся бы в  такую рань.    

– Черт  возьми! Вы – стадо болванов! – крикнул министр и выскочил из кареты.    

Прежде  чем сержант успел захлопнуть калитку, Фуке, проскользнув во двор через щель,  стремительно бросился вперед, несмотря на крики звавшего на помощь сержанта.    

Фуке  бежал все дальше и дальше. Сержант, настигая его, крикнул часовому, охранявшему  вторую калитку:    

– К  оружию, часовой, к оружию!    

Часовой  встретил министра пикой; но Фуке, сильный и ловкий, ко всему же еще и разгневанный,  выхватил пику из рук солдата и ударил его по плечу. Сержант, подойдя слишком  близко, также получил свою порцию; оба стали истошно вопить, и на их крики  выбежал в полном составе весь караул.    

Однако  между этими людьми нашелся один, знавший суперинтенданта в лицо; он закричал:    

– Монсеньер!..  Ах, монсеньер! Остановитесь же, господа, что вы делаете?    

И он  удержал остальных, собиравшихся отомстить за товарищей.    

Фуке  велел пропустить его во внутренний двор, но услышал в ответ, что это запрещено.  Он велел позвать коменданта, который уже знал обо всем этом шуме возле ворот и  бежал вместе с майором, своим помощником, во главе отряда из двадцати человек,  убежденный, что на Бастилию было произведено нападение.    

Безмо  сразу узнал Фуке и выронил обнаженную шпагу, которой размахивал весьма смело.    

– Ах,  монсеньер! – пробормотал он. – Тысяча извинений.    

– Сударь, –  сказал весь красный и обливаясь потом суперинтендант, – поздравляю вас, ваша  охрана служит на славу.    

Безмо  побледнел, принимая эти слова за иронию, предвещавшую дикий гнев.    

Но Фуке  отдышался и жестом подозвал часового, а также сержанта, потиравших плечи в местах  ушибов.    

– Двадцать  пистолей часовому, – приказал он, – пятьдесят пистолей сержанту.  Поздравляю вас, господа; я замолвлю за вас словечко перед его величеством. А  теперь давайте побеседуем с вами, господин де Безмо.    

И под  одобрительный шепот солдат он последовал за комендантом Бастилии.    

Безмо  уже дрожал от стыда и тревоги. Последствия утреннего посещения Арамиса  начинали, казалось, сказываться, и притом такие последствия, которые и впрямь  должны были ужасать человека, состоящего на государственной службе.    

Стало  еще хуже, когда Фуке, глядя на коменданта в упор, резко спросил:    

– Сударь,  вы видели сегодня утром господина д'Эрбле?    

– Да,  монсеньер.    

– И  вам не внушает ужаса преступление, в котором вы принимали участие?    

«Ну,  начинается!» – подумал Безмо.    

– Какое  преступление, монсеньер? – пробормотал он.    

– Преступление,  за которое вас подобает, сударь, четвертовать; подумайте хорошенько об этом.  Впрочем, теперь не время обрушивать на вас гнев. Сейчас же ведите меня к вашему  узнику.    

– К  какому узнику? – задрожал Безмо.    

– Вы  притворяетесь, что ни о чем не осведомлены! Превосходно, это самое лучшее, что  вы можете сделать. Если бы вы признались в том, что сознательно участвовали в  столь потрясающем деле, вам был бы конец. Но я сделаю вид, что верю в ваше  неведение.    

– Умоляю  вас, монсеньер…    

– Хорошо,  ведите меня к вашему узнику.    

– К  Марчиали?    

– Кто  такой Марчиали?    

– Это  арестант, привезенный сегодня утром господином д'Эрбле.    

– Его  зовут Марчиали? – удивился суперинтендант, смущенный наивной уверенностью  Безмо.    

– Да,  монсеньер, он здесь записан под таким именем.    

Фуке  проник своим взглядом до глубины души коменданта этой знаменитой королевской  тюрьмы. С проницательностью, свойственной людям, облеченным на протяжении  многих лет властью, он прочитал в этой душе искреннее недоумение. Впрочем,  посмотрев хотя бы одну только минуту на эту физиономию, можно ли было подумать,  что Арамис взял подобного человека в сообщники?    

– Это  и есть тот самый узник, – спросил Фуке у Безмо, – которого господин  д'Эрбле увез третьего дня?    

– Да,  монсеньер.    

– И  которого он привез сегодня утром обратно, – живо добавил Фуке, тотчас же  постигший сущность плана епископа.    

– Да,  да, монсеньер. Если монсеньер приехал затем, чтобы взять его у меня, я буду  бесконечно признателен монсеньеру. Я и так уже собирался писать по поводу этого  Марчиали.    

– Что  же он делает?    

– С  самого утра я в высшей степени недоволен им; у него такие припадки бешенства,  что кажется, будто Бастилия не выдержит и готова обрушиться.    

– Я  действительно избавлю вас от него, – заявил Фуке.    

– Ах,  тем лучше!    

– Ведите  же меня в его камеру.    

– Вы  все же дадите мне формальный приказ?    

– Какой  приказ?    

– Приказ  короля.    

– Подождите,  я вам подпишу его.    

– Этого  для меня недостаточно, монсеньер; мне нужен приказ короля.    

Фуке  сделал вид, будто чрезвычайно рассержен.    

– Вы  принимаете столько предосторожностей, когда дело идет об освобождении этого заключенного,  но покажите-ка мне приказ, на основании которого вы уже отпускали его отсюда!    

Безмо  показал приказ об освобождении шотландца Сельдона.    

– Сельдон –  это не Марчиали, – сказал Фуке.    

– Но  Марчиали не освобожден, монсеньер, он здесь.    

– Вы  же говорите, что господин д'Эрбле увозил его и затем привез снова?    

– Я  не говорил этого.    

– Вы  сказали об этом с такой определенностью, что мне кажется, будто я и сейчас еще  слышу, как вы произносите эти слова.    

– Я  обмолвился.    

– Господин  де Безмо, берегитесь!    

– Я  ничего не боюсь, монсеньер, у меня отчетность в полном порядке.    

– Как  вы смеете говорить подобные вещи?    

– Я  бы сказал то же самое и перед богом. Господин д'Эрбле привез мне приказ об  освобождении шотландца Сельдона, и Сельдон выпущен на свободу.    

– Я  вам говорю, что Марчиали также был выпущен из Бастилии.    

– Это  требуется доказать, монсеньер.    

– Дайте  мне увидеть его.    

– Монсеньер,  тот, кто правит всем королевством, должен бы знать, что посещение заключенных  без разрешения короля не дозволено.    

– Но  господин д'Эрбле… он-то входил к заключенному!    

– Это  тоже требуется доказать, монсеньер.    

– Еще  раз, господин де Безмо, будьте осторожны в выборе слов.    

– За  меня мои дела, монсеньер.    

– Господин  д'Эрбле – конченый человек.    

– Конченый  человек! Господин д'Эрбле? Непостижимо!    

– Вы  станете отрицать, что подчинились его влиянию?    

– Я  подчиняюсь, монсеньер, лишь правилам королевской службы; я исполняю свой долг;  предъявите мне приказ короля, и вы войдете в камеру Марчиали.    

– Послушайте,  господин комендант, даю вам честное слово, что, если вы впустите меня к узнику,  я в ту же минуту вручу вам приказ короля.    

– Предъявите  его немедленно, монсеньер.    

– Вот  что, господин де Безмо. Если вы сейчас же не исполните моего требования, я велю  арестовать и вас, и всех офицеров, находящихся под вашей командой.    

– Прежде  чем совершить это насилие, монсеньер, соблаговолите принять во внимание, –  сказал побледневший Безмо, – что мы подчинимся лишь приказу его  величества. Так почему же вы не хотите достать приказ короля, чтобы увидеть  этого Марчиали, раз вам все равно придется добыть королевский приказ, чтобы  причинить столько неприятностей ни в чем не повинному человеку, каковым  является ваш покорный слуга? Обратите ваше милостивое внимание на то, что вы  пугаете меня до смерти, монсеньер; я дрожу; еще немного, и я упаду в обморок.    

– Вы  еще больше задрожите, господин де Безмо, когда я вернусь сюда с тридцатью  пушками и десятью тысячами солдат…    

– Боже  мой, теперь уже монсеньер теряет рассудок!    

– Когда  я соберу против вас и ваших проклятых бойниц весь парижский народ, взломаю ваши  ворота и велю повесить вас на зубцах угловой башни.    

– Монсеньер,  монсеньер, ради бога!    

– Я  даю вам на размышление десять минут, – сказал Фуке совершенно спокойным  голосом. – Вот я сажусь в это кресло и жду. Если через десять минут вы  будете продолжать так же упорствовать, я выйду отсюда. Можете сколько угодно  считать меня сумасшедшим, но вы увидите, к чему поведет ваше упрямство.    

Безмо в  отчаянье топнул ногой, но ничего не ответил.    

Видя  это, Фуке схватил со стола перо и бумагу и написал:    

«Приказ  господину купеческому старшине собрать ополчение горожан и идти на Бастилию,  чтобы послужить его величеству королю».    

Безмо  пожал плечами; тогда Фуке снова взялся за перо и на этот раз написал:    

«Приказ  герцогу Бульонскому и принцу Конде стать во главе швейцарцев и гвардии и идти  на Бастилию, чтобы послужить его величеству королю…»    

Безмо  принялся размышлять. Фуке между тем писал:    

«Приказ  всем солдатам, горожанам, а также дворянам схватить и задержать, где бы они ни  находились, шевалье д'Эрбле, ваннского епископа, и его сообщников, к которым  принадлежат, во-первых, г-н де Безмо, комендант Бастилии, подозреваемый в  измене, мятеже и оскорблении его величества…»    

– Остановитесь,  монсеньер! – воскликнул Безмо. – Я ничего в этом не понимаю; но в ближайшие  два часа может случиться столько несчастий, хотя б их причиной и было безумие,  что король, который будет судить меня, увидит, был ли я виноват, нарушая  установленный им порядок, дабы предотвратить неизбежную катастрофу. Пойдемте в  башню, монсеньер: вы увидите Марчиали.    

Фуке  бросился вон из комнаты, и Безмо пошел вслед за ним, вытирая холодный пот,  струившийся со лба.    

– Какое  ужасное утро! – говорил он. – Какая напасть!    

– Идите  скорее! – торопил коменданта Фуке.    

Безмо  сделал знак сторожу, чтобы тот шел вперед. Он боялся своего спутника. Фуке это  заметил и сурово сказал:    

– Довольно  ребячиться! Оставьте этого человека; берите же ключи в руки и показывайте дорогу.  Надо, чтобы никто, понимаете, чтобы никто не был свидетелем сцены, которая  сейчас произойдет в камере Марчиали.    

– Ах, –  нерешительно произнес Безмо.    

– Опять!  Скажите еще раз нет, и я уйду из Бастилии; я сам доставлю по назначению составленные  мной приказы.    

Безмо  опустил голову, взял ключи и начал подниматься вместе с министром по лестнице,  ведшей в верхние этажи башни.    

По мере  того как они взбирались все выше по этой извивающейся бесконечной спиралью  лестнице, приглушенные стоны становились собственными криками и ужасающими  проклятиями.    

– Что  это? – спросил коменданта Фуке.    

– Это  ваш Марчиали, вот как вопят сумасшедшие!    

Фуке  вздрогнул. В крике более страшном, чем все остальные, он узнал голос короля Франции.  Он остановился и вырвал связку ключей из рук окончательно растерявшегося Безмо.  Последнего охватил страх, как бы этот новый безумец не проломил ему одним из  ключей, чего доброго, череп.    

– Ах! –  вскрикнул он. – Господин д'Эрбле мне об этом не говорил.    

– Ключ! –  закричал Фуке. – Где ключ от двери, которую я хочу отомкнуть?    

– Вот  он.    

Ужасный  вопль, сопровождаемый бешеными ударами в дверь, породил еще более ужасное эхо  на лестнице.    

– Уходите! –  сказал Фуке угрожающим голосом.    

– Ничего  не имею против, – пробормотал Безмо. – Итак, двое бешеных останутся с  глазу на глаз, и я убежден, что один прикончит другого.    

– Уходите! –  повторил еще раз Фуке. – Если вы вступите на эту лестницу раньше, чем я позову  вас, помните: вы займете место самого последнего из заключенных в Бастилии.    

– Я  умру, тут и говорить нечего, – бормотал комендант, удаляясь шатающейся  походкой.    

Вопли  узника раздавались все громче. Фуке убедился, что Безмо дошел до последних ступенек.  Он вставил ключ в замок первой двери. Тогда он явственно услышал хриплый голос  Людовика, который звал, исходя бессильного яростью:    

– На  помощь! Я король! На помощь!    

Ключ  первой двери не подходил ко второй. Фуке пришлось отыскивать нужный ключ в  связке, отобранной им у Безмо.    

В это  время король, не помня себя, безумный, бешеный, кричал диким, нечеловеческим голосом:    

– Фуке  засадил меня в эту клетку! На помощь против Фуке! Я король! На помощь к королю  против Фуке!    

Этот рев  разрывал сердце министра. Он сопровождался ужасными ударами в дверь, наносимыми  обломком стула, которым король пользовался, словно тараном. Наконец Фуке выбрал  нужный ключ. Совершенно обессилевший король был уже неспособен произносить  членораздельные звуки, он только рычал:    

– Смерть  Фуке! Смерть негодяю Фуке!    

Дверь  отворилась.    

 Глава 4. КОРОЛЕВСКАЯ  БЛАГОДАРНОСТЬ    

     

Два  человека, бросившиеся друг другу навстречу, внезапно остановились и в ужасе  вскрикнули.    

– Вы  пришли убить меня, сударь? – сказал король, сразу узнав Фуке.    

– Король  в таком виде! – прошептал королевский министр.    

И действительно,  трудно представить себе что-нибудь более страшное, чем облик молодого короля в  то мгновение, когда его увидел Фуке. Его одежда была в лохмотьях; открытая и  разорванная в клочья рубашка была пропитана потом и кровью, сочившейся из его  исцарапанных рук и груди.    

Растерянный,  бледный, с пеной у рта, с торчащими в разные стороны волосами, Людовик XIV  походил на статую, одновременно изображающую отчаянье, голод и страх. Фуке был  так тронут, так потрясен, что подбежал к королю с протянутыми руками и с  глазами, полными слез.    

Людовик  поднял на Фуке тот самый обломок стула, которым он только что так яростно бил в  дверь.    

– Вы  не узнаете вернейшего из ваших друзей? – спросил Фуке с дрожью в голосе.    

– Друг?  Вы? – повторил Людовик, громко скрежеща зубами. В этом скрежете слышалась  ненависть и жажда немедленной мести.    

– И  почтительного слугу? – добавил Фуке, бросаясь перед королем на колени.    

Король  выронил свое оружие на пол. Фуке поцеловал королю колени и нежно обнял его.    

– Мой  король, дитя мое! О, как вы должны были страдать!    

Перемена,  происшедшая в его положении, заставила короля опомниться; он взглянул на себя  и, устыдившись своей растерянности, своего безумия и того, что ему оказывают  покровительство, высвободился из объятий Фуке.    

Фуке не  понял этого непроизвольного движения короля. Он не понял, что гордость Людовика  никогда не простит ему того, что он стал свидетелем такой слабости.    

– Поедемте,  ваше величество, вы свободны, – сказал он.    

– Свободен? –  повторил король. – О, вы возвращаете мне свободу, после того как дерзнули  поднять руку на своего короля!    

– Вы  сами не верите этому! – воскликнул возмущенный Фуке. – Ведь вы не  верите, что я в чем-нибудь виноват перед вами!    

И он  торопливо и горячо рассказал об интриге, жертвой которой стал Людовик и которая  известна во всех подробностях нашим читателям. Пока длился рассказ, Людовик  переживал страшные душевные муки, и гибель, которой он избежал, настолько  поразила его воображение, что к столь важной тайне, как существование брата,  родившегося одновременно с ним, он не отнесся с должным вниманием.    

– Сударь, –  остановил он Фуке, – это рождение близнецов – ложь; непостижимо, как  это вы поддались такому обману.    

– Ваше  величество!    

– Немыслимо  подозревать честь и добродетель моей матери. И мой первый министр все еще не свершил  правосудия над преступниками?    

– Поразмыслите,  ваше величество, прежде чем гневаться. Рождение вашего брата…    

– У  меня один-единственный брат – мой младший брат, и вы это знаете так же,  как я. Здесь, говорю вам, заговор, и один из главнейших его участников –  комендант Бастилии.    

– Не  спешите с выводами, ваше величество. Этот человек был обманут, как и все  остальные, поразительным сходством между принцем и вами.    

– Какое  сходство? Вот еще!    

– Однако  этот Марчиали, видимо, очень похож на ваше величество, раз все были введены в  заблуждение.    

– Чепуха!    

– Не  говорите этого, ваше величество: человек, готовый встретиться лицом к лицу с  вашими министрами, с вашей матерью, с вашими офицерами и членами вашей семьи,  должен быть безусловно уверен в своем сходстве с вами.    

– Да, –  прошептал король. – Где же он?    

– В  Во.    

– В  Во? И вы терпите, чтоб он все еще оставался в Во?    

– Мне  казалось, что прежде всего нужно было освободить короля. Я исполнил этот свой  долг. Теперь я буду делать то, что прикажете, ваше величество. Я жду.    

Людовик  на мгновенье задумался.    

– Приведем  в готовность войска, расположенные в Париже, – сказал он.    

– Приказ  на этот счет уже отдан.    

– Вы  отдали этот приказ! – воскликнул король.    

– Да,  ваше величество. Через час ваше величество будете стоять во главе десяти тысяч  солдат.    

Вместо  ответа король схватил руку Фуке с таким жаром, что сразу сделалось очевидным, какое  недоверие сохранял он до этой минуты к своему министру, несмотря на оказанную  им помощь.    

– И  с этими войсками, – продолжал король, – мы осадим в вашем доме  мятежников, которые, вероятно, успели уже укрепиться и окопаться.    

– Это  было бы для меня неожиданностью, – ответил Фуке.    

– Почему?    

– Потому  что глава их, душа этого предприятия, мною разоблачен, и я думаю, что весь план  заговорщиков окончательно рухнул.    

– Вы  разоблачили самозваного принца?    

– Нет,  я не видел его.    

– Тогда  кого же?    

– Глава  этой затеи отнюдь не этот несчастный. Он только орудие, и его удел, как я  вижу, – несчастье навеки.    

– Безусловно.    

– Виновник  всего аббат д'Эрбле, ваннский епископ.    

– Ваш  друг?    

– Он  был моим другом, ваше величество, – с душевным благородством ответил Фуке.    

– Это  очень прискорбно, – сказал король тоном гораздо менее благородным.    

– В  такой дружбе, ваше величество, пока я не знал о его преступлении, не было  ничего, позорящего меня.    

– Это  преступление надо было предвидеть.    

– Если  я виновен, я отдаю себя в ваши руки, ваше величество.    

– Ах,  господин Фуке, я хочу сказать вовсе не это, – продолжал король,  недовольный тем, что обнаружил свои тайные мысли. – Так вот, говорю вам,  что хотя этот негодяй и был в маске, у меня шевельнулось смутное подозрение,  что это именно он. Но с этим главой предприятия был также помощник, грозивший  мне своей геркулесовой силой. Кто он?    

– Это,  должно быть, его друг, барон дю Валлон, бывший мушкетер.    

– Друг  д'Артаньяна! Друг графа де Ла Фер! А, – воскликнул король, произнеся  последнее имя, – обратим внимание на связь заговорщиков с виконтом де  Бражелоном.    

– Ваше  величество, не заходите так далеко! Граф де Ла Фер – честнейший человек во  всей Франции. Довольствуйтесь теми, кого я вам назвал.    

– Теми,  кого вы мне назвали? Хорошо! Но ведь вы выдаете мне всех виновных, не так ли?    

– Что  ваше величество понимаете под этим?    

– Я  понимаю под этим, – ответил король, – что, явившись во главе наших  войск в Во, мы овладеем этим проклятым гнездом, и никто из него не спасется,  никто.    

– Ваше  величество велите убить этих людей?    

– До  последнего.    

– О,  ваше величество!    

– Не  понимайте меня превратно, господин Фуке, – произнес высокомерно  король. – Теперь уже не те времена, когда убийство было единственным,  последним доводом королей. Нет, слава богу! У меня есть парламенты, которые  судят от моего имени, и эшафоты, на которых исполняются мои повеления!    

Фуке  побледнел.    

– Я  возьму на себя смелость заметить, ваше величество, что всякий процесс,  связанный с этим делом, есть смертельный удар для достоинства трона. Нельзя,  чтобы августейшее имя Анны Австрийской произносилось в народе с усмешкой.    

– Надо,  сударь, чтобы правосудие покарало виновных.    

– Хорошо,  ваше величество. Но королевская кровь не может быть пролита на эшафоте.    

– Королевская  кровь! Вы верите в это? – Король с яростью топнул ногой. – Это  рождение близнецов – выдумка! Именно в этом, в этой выдумке, я вижу  основное преступление господина д'Эрбле. И заговорщики должны понести за него  более суровое наказание, чем за насилие и оскорбление.    

– Наказание  смертью?    

– Да,  сударь, да!    

– Ваше  величество, – твердо произнес суперинтендант и гордо вскинул голову,  которую до сих пор держал низко опущенной, – ваше величество велите, если  вам будет угодно, отрубить голову французскому принцу Филиппу, своему брату.  Это касается вашего величества, и вы предварительно посоветуйтесь об этом с  Анной Австрийской, вашей матерью. И все, что ваше величество не прикажете,  будет уместным. Я не хочу больше вмешиваться в эти дела даже ради чести вашей  короны. Но я должен просить вас об одной милости, и я прошу вас о ней.    

– Говорите, –  сказал король, смущенный последними словами министра. – Что вам нужно?    

– Помилования  господина д'Эрбле и господина дю Валлона.    

– Моих  убийц?    

– Только  мятежников, ваше величество.    

– Я  понимаю, вы просите о помиловании друзей.    

– Моих  друзей! – воскликнул глубоко оскорбленный Фуке.    

– Да,  ваших друзей; безопасность моего государства требует, однако, примерного  наказания всех замешанных в этом деле.    

– Я  не хочу обращать внимания вашего величества на то, что только что возвратил вам  свободу и спас вашу жизнь.    

– Сударь!    

– Я  не хочу обращать вашего внимания и на то, что если б господин д'Эрбле захотел  стать убийцей, он мог бы попросту убить ваше величество сегодня утром в  Сенарском лесу, и все было бы кончено.    

Король  вздрогнул.    

– Выстрел  из пистолета в голову, – добавил Фуке, – и ставшее неузнаваемым лицо  Людовика Четырнадцатою избавило бы навеки господина д'Эрбле от ответственности  за совершенные им преступления.    

Король  побледнел, представив себе опасность, которой он подвергался.    

– Если  бы господин д'Эрбле, – продолжал суперинтендант, – был убийцей, то  ему было бы незачем рассказывать мне о своем плане в надежде обеспечить ему  успех. Избавившись от настоящего короля, он мог бы не бояться того, что  поддельный король будет когда-либо разоблачен. Если бы узурпатор был узнан даже  Анной Австрийской, он все равно остался бы ее сыном. Что же до совести  господина д'Эрбле, то для него узурпатор был бы при любых обстоятельствах законным  королем Франции, сыном Людовика Тринадцатого. К тому же это обеспечивало бы  заговорщику безопасность, полную тайну и безнаказанность. Все это дал бы ему  один-единственный выстрел. Так помилуйте же его, ваше величество, во имя того,  что вы спасены!    

Но  король не только не был растроган этим правдивым изображением великодушия Арамиса,  но, напротив, почувствовал себя глубоко униженным.    

Его  неукротимая гордость не могла смириться с мыслью о том, что кто-то держал в  своих руках, на кончике своего пальца, нить королевской жизни.    

Каждое  слово Фуке, казавшееся веским доводом в пользу помилования его несчастных друзей,  вливало новую каплю яда в изъязвленное сердце Людовика XIV. Итак, ничто не  могло умилостивить короля, и он резко бросил Фуке:    

– Я,  право, не возьму в толк, сударь, почему вы просите у меня помилования этих  людей. Зачем просить то, что можно получить и без просьб?    

– Я  не понимаю вас, ваше величество.    

– Но  ведь это совсем просто. Где я?    

– В  Бастилии.    

– Да,  я в тюрьме. И меня считают сумасшедшим, не так ли?    

– Да,  ваше величество.    

– И  здесь знают лишь Марчиали?    

– Да,  Марчиали.    

– В  таком случае оставьте все, как оно есть. Предоставьте сумасшедшему гнить в  каземате, и господам д'Эрбле и дю Валлону не понадобится мое прощение. Новый  король одарит их своею милостью.    

– Вы  напрасно оскорбляете меня, ваше величество, – сухо ответил Фуке. – Если  б я хотел возвести на трон нового короля, как вы говорите, мне не было бы нужды  врываться силой в Бастилию, чтобы извлечь вас отсюда. Это не имело бы ни  малейшего смысла. У вашего величества ум помутился от гнева. Иначе вы бы не  оскорбляли без всякого основания вашего верноподданного, оказавшего вам столь  исключительную услугу.    

Людовик  понял, что зашел неподобающе далеко и что ворота Бастилии еще не открылись пред  ним, а между тем шлюзы, которыми великодушный Фуке сдерживает свой гнев,  начинают уже открываться.    

– Я  сказал это вовсе не для того, чтобы нанести вам оскорбление, сударь, –  проговорил король. – Вы обращаетесь ко мне с просьбой о помиловании, и я  отвечаю вам, руководясь моей совестью, а моя совесть подсказывает, что  виновные, о которых мы говорим, не заслуживают ни помилования, ни прощения.    

Фуке  молчал.    

– То,  что я делаю, – добавил король, – столь же благородно, как то, что сделали  вы, потому что я полностью в вашей власти, и, быть может, даже еще благороднее,  потому что вы ставите мне условия, от которых может зависеть моя свобода и моя  жизнь, – и отказать значит пожертвовать ими.    

– Я  и в самом деле не прав, – согласился Фуке, – да, я имел вид человека,  вымогающего для себя милость; я в этом раскаиваюсь и прошу прощения, ваше  величество.    

– Вы  прощены, дорогой господин Фуке, – сказал король с улыбкой, окончательно  вернувшей ясность его лицу, измученному столькими переживаниями.    

– Я  получил ваше прощение, – продолжал упрямо министр, – а господа  д'Эрбле и дю Валлон?    

– Никогда,  пока я жив, не получат его, – ответил неумолимый король. – И сделайте  одолжение, никогда больше не заговаривайте со мной об этом.    

– Повинуюсь,  ваше величество.    

– И  вы не сохраните враждебного чувства ко мне?    

– О  нет, ваше величество, ведь я это предвидел и потому принял кое-какие меры.    

– Что  это значит?    

– Господин  д'Эрбле как бы отдал себя в мои руки, господин д'Эрбле дал мне счастье спасти  моего короля и мою родину. Я не мог осудить господина д'Эрбле на смерть. Я  также не мог подвергнуть его законнейшему гневу вашего величества, это было бы  все равно что собственноручно убить его.    

– Что  же вы сделали?    

– Я  предоставил господину д'Эрбле лучших лошадей из моей конюшни, и они опередили  на четыре часа всех тех, кого ваше величество сможет послать в погоню за ними.    

– Пусть  так! – пробормотал Людовик. – Свет все же достаточно велик, чтобы мои  слуги наверстали те четыре часа, которые вы подарили господину д'Эрбле.    

– Даря  ему эти четыре часа, я знал, что дарю ему жизнь. И он сохранит ее.    

– Как  так?    

– После  хорошей езды, опережая все время на четыре часа погоню, он достигнет моего  замка Бель‑Иль, который я предоставил ему  как убежище.    

– Но  вы забываете, что подарили Бель‑Иль не кому-нибудь, как мне.    

– Не  для того, однако, чтобы там арестовали моих гостей.    

– Значит,  вы его отнимаете у меня.    

– Для  этого – да, ваше величество.    

– Мои  мушкетеры займут его, вот и все.    

– Ни  ваши мушкетеры, ни даже вся ваша армия, ваше величество, – холодно  произнес Фуке, – Бель‑Иль неприступен.    

Король  позеленел, и в глазах его засверкали молнии. Фуке понял, что он погиб, но  суперинтендант был не из тех, кто отступает, когда их зовет голос чести. Он  выдержал огненный взгляд короля. Людовик подавил в себе бешенство и после  непродолжительного молчания произнес:    

– Мы  едем в Во?    

– Я  жду приказаний вашего величества, – ответил Фуке, отвешивая низкий  поклон, – но мне кажется, что вашему величеству необходимо переменить  платье, прежде чем вы предстанете перед вашим двором.    

– Мы  заедем в Лувр. Идемте.    

И они  прошли мимо растерянного Безмо, который увидел еще раз, как выходил из Бастилии  Марчиали. Комендант в ужасе вырвал у себя последние остатки волос.    

Правда,  Фуке дал ему в руки приказ, да котором король написал: «Видел и одобряю. Людовик».    

Безмо,  неспособный больше связать хотя бы две мысли, в ответ на это ударил изо всей  силы кулаком по собственной голове.    

 Глава 5. ЛЖЕКОРОЛЬ    

     

В это  самое время король-узурпатор продолжал храбро исполнять свою роль.    

Филипп  велел начинать утренний прием посетителей – это был так называемый малый  прием. Перед дверьми его спальни собрались уже все удостоенные великой чести  присутствовать при одевании короля. Он решился отдать это распоряжение,  несмотря на отсутствие господина д'Эрбле, который, вопреки его ожиданиям, не  возвращался, и наши читатели знают, что было причиной этого. Но принц, полагая,  что его отсутствие не может быть длительным, захотел, как все честолюбцы,  испытать свои силы и счастье, не пользуясь ничьим покровительством и советом.    

К этому  побуждала его и мысль о том, что среди посетителей, несомненно, будет и Анна Австрийская,  его мать, которою он был принесен в жертву и которая была так виновата перед  ним. И Филипп, опасаясь, как бы не проявить естественной при таких  обстоятельствах слабости, не хотел, чтобы свидетелем ее оказался тот человек,  перед которым ему подобало, напротив, выставлять напоказ свою силу.    

Открылись  двери, и в королевскую спальню в полном молчании вошли несколько человек. Пока  лакеи одевали его, Филипп не уделял ни малейшего внимания вновь вошедшим.  Накануне он видел, как вел себя на малом приеме его брат Людовик. Филипп  изображал короля, и изображал его так, что ни в ком не возбудил ни малейшего  подозрения.    

И лишь  по окончании туалета, – в охотничьем костюме в то утро, – он начал  прием. Его память, а также заметки, составленные для него Арамисом, позволили  ему сразу же узнать Анну Австрийскую, которую держал под руку принц, его  младший брат, и принцессу Генриетту под руку с де Сент‑Эньяном.    

Увидев  все эти лица, он улыбнулся; узнав мать – вздрогнул.    

Благородное  и запоминающееся лицо, измученное печалью, как бы убеждало принца не осуждать  великую королеву, принесшую в жертву государству свое дитя. Он нашел свою мать  прекрасной. Он знал, что Людовик XIV любит ее, он обещал себе также любить ее и  вести себя так, чтобы не стать для нее жестоким возмездием, омрачающим дни ее  старости.    

Он  посмотрел на своего брата с нежностью, которую нетрудно понять.    

Тот  ничего у него не отнял, ничем не отравил его жизнь. Будучи как бы боковой  ветвью, не мешающей стволу неутомимо тянуться вверх, он нисколько не заботился  о прославлении и возвеличении своей жизни. Филипп обещал себе быть по отношению  к нему добрым братом – ведь этому принцу было достаточно золота, на которое  покупаются удовольствия.    

Он  любезно кивнул де Сент‑Эньяну, гнувшемуся в поклонах и  реверансах, и, дрожа, протянул руку невестке, Генриетте, красота которой  поразила его. Но он увидел в ее глазах холодок, который ему понравился, так как  облегчал будущие отношения с нею.    

«Насколько  мне будет удобное, – думал он, – быть ее братом, а не возлюбленным».    

Единственная  встреча, которой он в этот момент опасался, встреча с королевой Марией‑Терезией,  так как его сердце и ум, только что подвергшиеся таким испытаниям, несмотря на  основательную закалку, могли бы не выдержать нового потрясения. К счастью, она  не пришла.    

Анна  Австрийская завела дипломатический разговор о приеме, оказанном Фуке  королевской фамилии. Она перемешивала враждебные выпады с комплиментами королю,  вопросами о его здоровье, нежной материнской лестью и тонкими хитростями.    

– Ну,  сын мой, – спросила она, – изменили ли вы мнение о господине Фуке?    

– Сент‑Эньян, –  сказал Филипп, – будьте любезны узнать, здорова ли королева.    

При этих  словах, первых, громко произнесенных Филиппом, легкое различие в его голосе и  голосе Людовика XIV не ускользнуло от материнского слуха. Анна Австрийская  пристально посмотрела на сына.    

Де Сент‑Эньян  вышел. Филипп продолжал:    

– Ваше  величество, мне не нравится, когда дурно говорят о господине Фуке, вы это  знаете, и вы сами хорошо отзывались о нем.    

– Это  верно; но ведь я только спросила, как теперь вы к нему относитесь.    

– Ваше  величество, – заметила Генриетта, – я всегда любила господина Фуке;  он хороший человек, и притом человек отменного вкуса.    

– Суперинтендант,  который никогда не торгуется, – добавил, в свою очередь, принц, – и  неизменно выкладывает золото, когда ни обратишься к нему.    

– Каждый  из нас думает лишь о себе, – вздохнула королева‑мать, –  и никто не считается с интересами государства. Господин Фуке, но ведь это  неоспоримо, господин Фуке разоряет страну!    

– Разве  и вы, матушка, тоже, – сказал немного тише Филипп, – стали защитницей  господина Кольбера?    

– Что? –  спросила удивленная королева.    

– Право,  я нахожу, что вы говорите, как давняя ваша приятельница, госпожа де Шеврез.    

При этом  имени Анна Австрийская поджала губы и побледнела. Филипп задел львицу.    

– Почему  вы напоминаете мне о госпоже де Шеврез и почему вы сегодня восстановлены против  меня?    

Филипп  продолжал:    

– Разве  госпожа де Шеврез не затевает нескончаемых козней против какой-нибудь из своих  жертв? Разве госпожа де Шеврез недавно не посетила вас, матушка?    

– Вы  говорите, сударь, со мной таким образом, что мне кажется, будто я слышу вашего  отца, короля.