1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
По  окончании ужина король не пожелал пренебречь вечерней прогулкой. В парке горела  богатая иллюминация. Луна, точно и она также отдала себя в распоряжение хозяина  Во, серебрила озера и купы деревьев своими алмазами и искрящимся фосфором.  Воздух был приятно прохладен. Тенистые аллеи, посыпанные песком, нежили ногу.  Все удалось на славу; к тому же король, встретившись на перекрестке аллеи с  мадемуазель Лавальер, смог коснуться ее руки и сказать: «Я люблю вас»; этих  слов не слышал никто, кроме д'Артаньяна, следовавшего за королем, и Фуке, шедшего  перед ним.    

Незаметно  текли часы этой волшебной ночи. Король попросил проводить его в спальню. Вслед  за ним заторопились и все остальные. Королевы проследовали к себе при звуках  флейт и теорб. Поднимаясь по лестнице, король увидел своих мушкетеров, которых  Фуке вызвал из Мелена и пригласил ужинать.    

Д'Артаньян  успокоился; он забыл свои подозрения; он устал, отлично поужинал и надеялся  хоть раз в жизни насладиться празднеством у настоящего короля.    

«Фуке, –  думал он, – вот человек по мне».    

Торжественно,  с бесконечными церемониями повели короля в покои Морфея, которые нам подобает  хотя бы бегло обрисовать нашим читателям. Это была самая красивая и самая  большая комната во дворце. На венчающем ее куполе Лебреном были изображены  счастливые и печальные сны, ниспосылаемые Морфеем как королям, так и их  подданным. Все милое и приятное, навеваемое нам снами, весь мед и все  благовония, цветы и нектар, наслаждение и покой, которые он вливает в  сердца, – всем этим художник насытил свои роскошные фрески. Но если по  одну сторону купола им была написана столь сладостная картина, то по другую она  была ужасной и мрачной. Кубки, из которых изливается яд, сталь, сверкающая над  головой спящего, колдуны и призраки в отвратительных масках, полусумрак еще более  страшный, чем пламя или глубокая ночь, – вот те контрасты, которые  живописец противопоставил своим изящным и нежным образам.    

Переступив  порог этих великолепных покоев, король вздрогнул. Фуке осведомился, не беспокоит  ли его что-нибудь.    

– Я  хочу спать, – сказал побледневший Людовик.    

– Желает  ли ваше величество лечь немедленно? В таком случае я пришлю слуг.    

– Нет,  мне надо поговорить кое с кем. Велите позвать господина Кольбера.    

Фуке  поклонился и вышел.    

 Глава 41. ГАСКОНЕЦ  ПРОТИВ ДВАЖДЫ ГАСКОНЦА    

     

Д'Артаньян  не терял времени даром, что было бы не в его правилах. Осведомившись об  Арамисе, он искал его, пока не нашел. Арамис с момента прибытия короля удалился  к себе, очевидно, затем, чтобы придумать что-нибудь новое для пополнения  программы увеселений его величества.    

Д'Артаньян  велел доложить о себе и застал ваннского епископа в красивой комнате, которую  здесь называли синей по цвету ее тканых обоев, в обществе Портоса и нескольких  эпикурейцев.    

Арамис  обнял друга и предложил ему лучшее место. Так как всем стало ясно, что  мушкетеру нужно переговорить с Арамисом наедине, эпикурейцы распрощались и  вышли.    

Портос  не двинулся с места. После сытного обеда он мирно спал в своем кресле, так что  это третье лицо не могло помешать их беседе. Он храпел спокойно и равномерно, и  под этот басовый аккомпанемент, словно под античную мелодию, можно было  разговаривать без особых помех.    

Д'Артаньян  почувствовал, что начинать разговор придется ему. Схватка, ради которой он  явился сюда, обещала быть упорной и затяжной, и он сразу приступил к делу.    

– Вот  мы и в Во, – сказал он.    

– Да,  Д'Артаньян. Вам нравится здесь?    

– Очень,  и мне очень нравится господин Фуке, наш хозяин.    

– Это  очаровательный человек, не так ли?    

– В  высшей степени.    

– Говорят,  король поначалу был холоден с ним, но затем немного смягчился.    

– Почему  «говорят»? Разве вы сами не видели этого?    

– Нет,  я был занят. Вместе с только что вышедшими отсюда я обсуждал некоторые подробности  представления и карусели, которые будут устроены завтра.    

– Вот  как! А вы тут главный распорядитель увеселений, не так ли?    

– Как  вы знаете, дорогой мой, я всегда был другом всякого рода выдумок; я всегда был  в некотором роде поэтом.    

– Я  помню ваши стихи. Они были прелестны.    

– Что  до меня, то я их забыл; но я рад наслаждаться стихами других, тех, кого зовут  Мольером, Пелисоном, Лафонтеном и так далее.    

– Знаете,  какая мысль осенила меня сегодня за ужином?    

– Нет.  Выскажите ее. Разве я могу догадаться о ней, когда их у вас всегда целая куча?    

– Я  подумал, что истинный король Франции отнюдь не Людовик Четырнадцатый.    

– Гм! –  И Арамис невольно посмотрел прямо в глаза мушкетеру.    

– Нет,  нет. Это не кто иной, как Фуке.    

Арамис  перевел дух и улыбнулся.    

– Вы  совсем как все остальные: завидуете! – сказал он. – Бьюсь об заклад,  что эту фразу вы слышали от господина Кольбера.    

Д'Артаньян,  чтобы сделать приятное Арамису, рассказал ему о злоключениях финансиста в связи  со злосчастным меленским вином.    

– Дрянной  человечек этот Кольбер! – воскликнул Арамис.    

– По  правде сказать, так и есть.    

– Как  подумаешь, что этот прохвост будет вашим министром через какие-нибудь четыре месяца  и вы будете столь же усердно служить ему, как служили Ришелье или Мазарини…    

– Как  вы служите господину Фуке, – вставил д'Артаньян.    

– С  тем отличием, дорогой друг, что Фуке – не Кольбер.    

– Это  верно.    

И Д'Артаньян  сделал вид, что ему стало грустно.    

– Но  почему вы решили, что Кольбер через четыре месяца будет министром?    

– Потому  что Фуке им больше не будет, – печально ответил Арамис.    

– Он  будет окончательно разорен? – спросил д'Артаньян.    

– Полностью.    

– Зачем  же в таком случае устраивать празднества? – молвил мушкетер таким  естественным и благожелательным тоном, что епископ на мгновение поверил  ему. – Почему вы не отговорили его? – добавил Д'Артаньян.    

Последние  слова были лишними; Арамис снова насторожился.    

– Дело  в том, – объяснил он, – что Фуке желательно угодить королю.    

– Разоряясь  ради него?    

– Да.    

– Странный  расчет!    

– Необходимость.    

– Я  не понимаю, дорогой Арамис.    

– Пусть  так! Но вы видите, разумеется, что ненависть, обуревающая господина Кольбера,  усиливается со дня на день.    

– Вижу.  Вижу и то, что Кольбер побуждает короля расправиться с суперинтендантом.    

– Это  бросается в глаза всякому.    

– И  что есть заговор против господина Фуке.    

– Это  также общеизвестно.    

– Разве  правдоподобно, чтобы король стал действовать против того, кто истратил все свое  состояние, лишь бы доставить ему удовольствие?    

– Это  верно, – медленно проговорил Арамис, отнюдь не убежденный своим  собеседником и жаждавший подойти к теме их разговора с другой стороны.    

– Есть  безумства разного рода, – продолжал д'Артаньян, – но ваши, говоря по  правде, я никоим образом не одобряю. Ужин, бал, концерт, представление,  карусель, водопады, фейерверки, иллюминация и подарки – все это хорошо,  превосходно, согласен с вами. Но разве этих расходов было для вас недостаточно?  Нужно ли было…    

– Что?    

– Нужно  ли было одевать во все новое, например, всех ваших людей?    

– Да,  вы правы. Я указывал на то же самое господину Фуке; он мне ответил, однако,  что, будь он богат, он построил бы, чтобы принять короля, совершенно новый дворец,  новый от подвалов до флюгеров на крыше, с совершенно новою обстановкой и  утварью, и что после отъезда его величества он велел бы все это сжечь, дабы  оно… не могло больше служить кому-либо другому.    

– Но  ведь это чистые бредни и ничего больше!    

– То  же было высказано ему и мною, но он заявил: «Кто будет советовать мне быть бережливым,  в том я буду видеть врага».    

– Но  ведь это значит сойти с ума! А этот портрет!    

– Какой  портрет? – спросил Арамис.    

– Портрет  короля, этот сюрприз…    

– Какой  сюрприз?    

– Для  которого вы взяли у Персерена образцы тканей.    

Д'Артаньян  остановился. Он выпустил стрелу; оставалось установить, метко ли он целил.    

– Это  была любезность, – отвечал Арамис.    

Д'Артаньян  встал, подошел к своему другу, взял его за обе руки и, глядя ему в глаза, произнес:    

– Арамис,  продолжаете ли вы хоть немного любить меня?    

– Конечно,  люблю.    

– В  таком случае сделайте мне одолжение. Скажите, для чего вы брали образцы тканей  у Персерена?    

– Пойдемте  со мной и давайте спросим беднягу Лебрена, трудившегося над этим портретом двое  суток, не сомкнув глаз.    

– Арамис,  это правда для всех, но только не для меня…    

– Право,  Д'Артаньян, вы меня поражаете?    

– Будьте  честны со мной. Скажите мне правду: ведь вы не хотели бы, чтобы со мной случилось  что-нибудь весьма и весьма неприятное, так ведь?    

– Дорогой  друг, вы становитесь совершенно непостижимы. Что за дьявольское подозрение  зародилось в вашем уме?    

– Верите  ли вы в мой инстинкт? Прежде вы в него верили. Так вот этот инстинкт нашептывает  мне, что у вас есть какие-то тайные замыслы.    

– У  меня! Замыслы!    

– Я  не могу, разумеется, утверждать, что я в этом уверен.    

– Еще  бы!    

– Но  хоть я в этом и не уверен, все же готов поклясться в том, что я прав.    

– Вы  мне доставляете живейшее огорчение, д'Артаньян. Если б у меня были некие  замыслы, которые я должен был бы скрывать от вас, я, конечно, умолчал бы о них,  не так ли? Если бы мои замыслы были, напротив, такого рода, что я должен был бы  открыться вам, я бы сделал это и без вашего напоминания.    

– Нет,  Арамис, нет, бывают замыслы, которые можно раскрыть лишь в подходящий момент.    

– Значит,  дорогой друг, – подхватил со смехом епископ, – подходящий момент еще  не настал.    

Д'Артаньян  грустно покачал головой.    

– Дружба,  дружба! – сказал он. – Пустое слово, вот что такое пресловутая  дружба! Предо мной человек, который дал бы разорвать себя на куски ради меня.    

– Конечно, –  с благородною простотой подтвердил Арамис.    

– И  этот же человек, который отдал бы за меня всю кровь, текущую в его жилах, не  желает открыть предо мною крошечного уголка своего сердца. Дружба, повторяю еще  раз, ты не больше, чем тень, чем приманка, чем все то, что распространяет  вокруг себя ложный мишурный блеск.    

– Не  говорите так о нашей дружбе, – ответил епископ твердым, уверенным  тоном. – Она не из числа тех, о которых вы только что говорили.    

– Взгляните-ка,  Арамис: вот нас трое из нашей четверки. Вы обманываете меня, я подозреваю вас,  ну а Портос… Портос спит. Хорошее трио, не так ли? Славные остатки былого!    

– Могу  вам сказать лишь одно, д'Артаньян, и в этом готов дать на Евангелии клятву: я  люблю вас, как прежде. И если порой я недостаточно откровенен с вами, то  это – исключительно ради других, а не из-за себя или вас. Во всем, в чем я  буду иметь успех, вы получите вашу долю. Обещайте же мне такую же  благожелательность.    

– Если  я не обманываюсь, друг мой, слова, только что произнесенные вами, исполнены благородства.    

– Возможно.    

– Вы  в заговоре против Кольбера. Если дело идет только об этом, скажите мне прямо: у  меня есть инструмент, и я выдерну этот зуб.    

Арамис  не мог скрыть презрительную усмешку, мелькнувшую на его благородном лице.    

– А  если б я и был в заговоре против Кольбера, что тут ужасного?    

– Это  слишком ничтожно для вас, и не для того, чтоб свалить Кольбера, вы домогались образцов  тканей у Персерена. О, Арамис, ведь мы не враги, мы – братья! Скажите же,  что вы предпринимаете, и, честное слово, если я не смогу вам помочь, клянусь  вам, я останусь нейтральным.    

– Я  ничего не предпринимаю.    

– Арамис,  какой-то голос подсказывает мне, он просветляет меня… Этот голос никогда меня  не обманывал. Вы злоумышляете на короля!    

– На  короля! – вскричал епископ, делая вид, что он возмущен.    

– Ваше  лицо не сможет разубедить меня в этом! Да, на короля, повторяю вам.    

– И  вы мне поможете? – спросил Арамис, иронически усмехаясь.    

– Арамис,  я сделаю больше, чем если бы я вам помогал, я сделаю больше, чем если б я оставался  нейтральным, я вас спасу!    

– Вы  с ума сошли, д'Артаньян!    

– Из  нас двоих я в более здравом уме, чем вы.    

– И…  вы можете заподозрить меня в желании убить короля?    

– Кто  ж говорит об этом! – сказал мушкетер.    

– В  таком случае давайте внесем в этот разговор полную ясность. Что же, по-вашему,  можно сотворить с королем, нашим законным, подлинным королем, не покусившись на  его жизнь?    

Д'Артаньян  ничего не ответил.    

– К  тому же у вас тут и гвардия и мушкетеры? – добавил епископ.    

– Вы  правы.    

– И  вы у господина Фуке, вы у себя.    

– Вы  правы еще раз.    

– И  у вас есть Кольбер, который в это мгновение советует королю предпринять против  господина Фуке все то, что, быть может, охотно посоветовали б вы сами, не  принадлежи я к противной партии.    

– Арамис,  Арамис, бога ради, пусть ваши слова будут словами настоящего друга.    

– Слова  друга – это сама правда. Если я замышляю прикоснуться хоть одним пальцем к  нашему королю, сыну Анны Австрийской, истинному королю нашей родины Франции,  если у меня нет твердого намерения пребывать простертым у его трона, если  завтрашний день, здесь, в замке Во, не представляется мне самым славным днем в  жизни моего короля, пусть меня поразят гром и молния, я согласен на это!    

Арамис  произнес эти слова, повернувшись лицом к алькову. Д'Артаньян, который стоял прислонившись  к тому же алькову, никак не мог заподозрить, что кто-нибудь может скрываться в  нем. Чувство, с которым были сказаны эти слова, их обдуманность,  торжественность клятвы – все это окончательно успокоило мушкетера. Он взял  Арамиса за обе руки и сердечно пожал их.    

Арамис  вынес упреки, ни разу не побледнев, но теперь, когда мушкетер расточал ему похвалы,  лицо его покраснело. Обмануть д'Артаньяна – это была честь для него,  внушить д'Артаньяну доверие – неловко и стыдно.    

– Вы  уходите? – спросил он, заключая его в объятия, чтобы он не видел его  покрывшегося краской лица.    

– Да,  этого требует служба. Я должен получить пароль на ночь.    

– Где  же вы будете спать?    

– По-видимому,  в королевской прихожей. А Портос?    

– Берите  его с собой, он храпит, как медведь.    

– Вот  как… Значит, он ночует не с вами? – удивился д'Артаньян.    

– Никоим  образом, У него где-то есть свое помещение, но, право, не знаю, где.    

– Превосходно! –  сказал мушкетер, у которого, лишь только его осведомили о том, что оба приятеля  живут врозь, исчезли последние подозрения.    

Он резко  коснулся плеча Портоса. Тот зарычал.    

– Пойдемте! –  позвал его д'Артаньян.    

– А!  Д'Артаньян, это вы, дорогой друг! Какими судьбами? Да, да, ведь я на  празднестве в Во!    

– И  в вашем прекрасном костюме.    

– Этот  господин Коклеп де Вольер… очень, очень мило с его стороны, верно?    

– Шш!  Вы так топаете, что продавите, пожалуй, паркет, – остановил друга Арамис.    

– Это  правда, – подтвердил д'Артаньян. – Ведь эта комната прямо над куполом.    

– Я  занял ее отнюдь не в качестве фехтовальной залы, – добавил епископ. –  На плафоне королевских покоев изображены прелести сна. Помните, что мой паркет  как раз над этим плафоном. Покойной ночи, друзья, через десять минут и я уже  буду в постели.    

И Арамис  выпроводил их, ласково улыбаясь. Но едва они вышли, как он, быстро заперев  двери на все замки и задернув шторами окна, позвал:    

– Монсеньер,  монсеньер!    

И тотчас  же из алькова, открыв раздвижную дверь, находившуюся возле кровати, вышел  Филипп; он усмехнулся:    

– Какие,  однако же, подозрения у шевалье д'Артаньяна!    

– Вы  узнали д'Артаньяна?    

– Раньше,  чем вы обратились к нему по имени.    

– Это  ваш капитан мушкетеров.    

– Он  мне глубоко предан, – ответил Филипп, делая на слове «мне» ударение.    

– Он  верен, как пес, но иногда кусается. Если д'Артаньян не узнает вас, пока не  исчезнет другой, можете рассчитывать на д'Артаньяна навеки; если он ничего не  увидит собственными глазами, он останется верен; если же увидит чрезмерно  поздно, то никогда не признается, что ошибся, ведь он истый гасконец.    

– Я  так и думал. Чему же мы сейчас отдадим наш досуг?    

– Вы  займете свой наблюдательный пункт и будете смотреть, как король укладывается в  постель, как вы укладываетесь в постель при малом церемониале, предусмотренном  этикетом.    

– Отлично.  Куда же мне сесть?    

– Садитесь  на складной стул. Я сдвину шашку паркета. Вы будете смотреть сквозь отверстие,  которое находится над одним из фальшивых окон, устроенных в куполе королевской  спальни. Вы видите?    

– Да,  вижу Людовика.    

И Филипп  вздрогнул, как вздрагивают при виде врага.    

– Что  же он делает?    

– Он  предлагает сесть возле него какому-то человеку.    

– Господину  Фуке?    

– Нет,  нет, погодите.    

– Но  вспомните заметки, мой принц, портреты!    

– Человек,  которого король хочет усадить возле себя, – это Кольбер.    

– Кольбер  в спальне у короля! – вскричал Арамис. – Немыслимо!    

– Смотрите.    

Арамис  взглянул через проделанное в полу отверстие.    

– Да, –  сказал он, – вы правы! Это – Кольбер. О, монсеньер, что же мы услышим  сейчас и что выйдет из этого свиданья между ними?    

– Без  сомнения, ничего хорошего для господина Фуке.    

Принц не  ошибся. Мы уже видели, что Людовик XIV вызвал Кольбера, и Кольбер явился к  нему. Разговор между ними начался одною из величайших милостей, оказанных когда  бы то ни было королем. Правда, король был наедине со своим подданным.    

– Садитесь,  Кольбер.    

Интендант,  который еще недавно боялся отставки, безмерно обрадовался такой невиданной  чести, но отказался.    

– Он  принимает королевское приглашение? – спросил Арамис.    

– Нет,  он не сел.    

– Давайте  послушаем, принц…    

И  будущий король вместе с будущим папой стали жадно прислушиваться к беседе двух  простых смертных, находившихся у них под ногами.    

– Кольбер, –  начал король, – сегодня вы без конца перечили мне.    

– Ваше  величество… я это знаю.    

– Отлично!  Мне нравится ваш ответ. Да, вы это знали. Надо обладать мужеством, чтобы  упорствовать в этом.    

– Я  рисковал вызвать ваше неудовольствие, ваше величество: но, действуй я по-иному,  я рисковал бы оставить вас в полном неведении относительно ваших истинных  интересов.    

– Как!  Что‑нибудь давало вам повод тревожиться за меня?    

– Хотя  бы возможное расстройство желудка, ваше величество; ибо задавать своему королю  такие пиры можно лишь для того, чтобы задушить его тяжестью изысканных блюд.    

И, грубо  сострив, Кольбер не без удовольствия стал дожидаться, какой эффект произведет  его остроумие. Людовик XIV, самый тщеславный и вместе с тем самый тонкий  человек в своем королевстве, простил Кольберу эту неуклюжую шутку.    

– Это  правда, Фуке угостил меня на славу. Скажите, Кольбер, откуда он берет деньги на  все эти непомерные траты? Вы об этом осведомлены?    

– Да,  ваше величество, я осведомлен!    

– Посвятите  и меня в то, что вы знаете.    

– Это  совсем не трудно. Я знаю его дела с точностью, можно сказать, до денье.    

– Мне  известно, что вы отлично считаете.    

– Это  самое первое качество, которое надлежит требовать от интенданта финансов.    

– Но  оно свойственно далеко не всем.    

– Примите  мою благодарность, ваше величество, за похвалу, сошедшую с ваших уст.    

– Да,  Фуке богат, очень богат, и об этом, сударь, известно решительно всем.    

– Как  живым, так и мертвым.    

– Что  вы хотите сказать, господин Кольбер?    

– Живые  видят богатства господина Фуке, они видят, так сказать, следствие и рукоплещут;  но мертвые, осведомленные лучше, чем мы, знают причины и обвиняют.    

– Вот  как, значит, господин Фуке обязан своим состоянием некоторым обстоятельствам?    

– Должность  интенданта финансов нередко благоприятствует тем, кто исполняет ее.    

– Говорите  со мной откровеннее; не бойтесь, мы с вами одни.    

– Я  никогда ничего не боюсь; мой оплот – моя совесть и покровительство моего  короля, государь.    

И  Кольбер низко склонился пред королем.    

– Итак,  если бы мертвые заговорили?..    

– Порой  и они говорят, ваше величество. Прочтите вот это.    

– Ах,  монсеньер, – прошептал Арамис на ухо принцу, который, находясь рядом с  ним, слушал, опасаясь пропустить хоть единое слово, – раз вы здесь,  монсеньер, чтобы учиться вашему королевскому ремеслу, узнайте же чисто  королевскую гнусность. Вы присутствуете при такой сцене, которую один бог или,  верней, один дьявол может задумать и выполнить. Слушайте же, это пригодится вам  в будущем.    

Принц  удвоил внимание и увидел, как Людовик XIV взял из рук Кольбера письмо, которое  тот протянул ему.    

– Почерк  покойного кардинала! – воскликнул король.    

– У  вашего величества превосходная память, – заметил с поклоном Кольбер.    

Король  прочел письмо Мазарини, уже известное нашим читателям со времен ссоры г-жи де  Шеврез с Арамисом.    

– Я  не совсем понимаю, – сказал король, которого живо заинтересовало это  письмо.    

– У  вашего величества нет еще навыков, которыми обладают чиновники интендантства финансов.    

– Я  вижу, что речь идет о деньгах, данных господину Фуке.    

– Совершенно  верно. О тринадцати миллионах. Пожалуй, недурная сумма!    

– Так.  Значит, этих тринадцати миллионов не хватит в счетах? Вот этого я и не в силах  понять, повторяю еще раз. Как и почему возможна подобная недостача?    

– Я  не говорю, что она возможна; я говорю, что она налицо. Это не я говорю, а  отчет.    

– И  письмо кардинала указывает назначение этой суммы и имя ее хранителя?    

– Как  видите, ваше величество.    

– Выходит,  что Фуке все еще не вернул этих тринадцати миллионов и, значит…    

– Значит,  ваше величество… раз господин Фуке не возвратил этих денег, следовательно, он  их присвоил. А тринадцать миллионов больше чем вчетверо превышают те расходы и  те щедроты, которые ваше величество могли позволить себе в Фонтенбло, где мы  израсходовали всего три миллиона, если вы помните.    

Оживить  в душе короля воспоминание о том празднике, во время которого из-за  одного-единственного слова Фуке он впервые почувствовал, что суперинтендант в  некоторых отношениях превосходит его, – было очень ловко подстроенной  подлостью со стороны неловкого человека. Настроив подобным образом короля,  Кольбер, в сущности, мог остановиться на этом. Он это почувствовал. Король стал  мрачнее тучи. И ожидая, что скажет король, Кольбер горел нетерпением не меньше,  чем Филипп и Арамис на своем наблюдательном пункте.    

– Знаете  ли, что из всего этого следует, господин Кольбер? – молвил король, подумав  немного.    

– Нет,  ваше величество, не знаю.    

– То,  что если бы факт присвоения тринадцати миллионов был с достоверностью установлен…    

– Но  он установлен.    

– Я  хочу сказать – предан гласности.    

– Полагаю,  что это можно было бы сделать хоть завтра, если бы король…    

– Не  был в гостях у господина Фуке, – с достоинством ответил Людовик.    

– Король  везде у себя, ваше величество, и особенно в тех домах, которые содержатся на  его деньги.    

– Мне  кажется, – шепнул Филипп Арамису, – что архитектор, строивший этот  купол, знай он, как мы с вами его используем, должен был бы сделать его  подвижным, чтобы он мог обрушиваться на голову таких редкостных негодяев, как  этот Кольбер.    

– И  я тоже об этом подумал, – сказал Арамис, – но Кольбер в этот момент  так близко от короля!    

– Это  правда, возник бы вопрос о престолонаследнике…    

– И  это использовал бы в своих интересах ваш младший брат. Но давайте лучше молчать  и слушать.    

– Нам  осталось недолго слушать… – заметил молодой принц.    

– Почему,  монсеньер?    

– Потому  что, если б я был королем, я бы ничего не добавил к тому, что уже сказано.    

– А  что бы вы сделали?    

– Я  отложил бы решение до утра.    

Людовик  XIV наконец поднял глаза и, увидев выжидающего Кольбера, резко изменил  направление разговора.    

– Господин  Кольбер, – произнес он, – уже поздно, я лягу.    

– Так, –  молвил Кольбер, – значит…    

– Прощайте.  Утром я сообщу вам мое решение.    

– Отлично,  ваше величество, – согласился Кольбер, который почувствовал себя оскорбленным,  но постарался в присутствии короля не выдать своих истинных чувств.    

Король  махнул рукой, и интендант, пятясь, направился к выходу.    

– Моих  слуг! – крикнул король.    

Слуги  вошли в спальню.    

Филипп  хотел покинуть свой наблюдательный пост.    

– Еще  минуту, – сказал ему Арамис со своей обычной ласковостью, – все  только что происшедшее – мелочь, и уже завтра мы не станем думать об этом;  но раздевание короля, малый церемониал перед отходом ко сну, – вот что,  монсеньер, чрезвычайно, исключительно важно. Учитесь, учитесь, каким образом  вас укладывают в постель, ваше величество. Смотрите же, смотрите!    

 Глава 42. КОЛЬБЕР    

     

История  расскажет или, вернее, история рассказала нам о событиях, происшедших на следующий  день, о великолепных развлечениях, устроенных суперинтендантом для короля.  Итак, на следующий день были веселье и всевозможные игры, была прогулка, был  роскошный обед, представление, в котором, к своему великому изумлению, Портос  узнал господина Коклена де Вольер, игравшего в фарсе «Несносные». Так, по  крайней мере, называл эту комедию г-н де Брасье де Пьерфон.    

В  течение всего этого столь богатого неожиданностями, насыщенного и блестящего  дня, когда на каждом шагу возникали, казалось, чудеса «Тысячи и одной ночи»,  король, озабоченный вчерашним разговором с Кольбером, отравленный влитым им в  него ядом, был холоден, сдержан и молчалив. Ничто не могло заставить его  рассмеяться; чувствовалось, что глубоко засевшее раздражение, идущее издалека и  понемногу усиливающееся, как это происходит с ручейком, который становится  могучей рекой, вобрав в себя тысячу питающих его водою притоков, пронизывает  все его существо. Только к полудню король немного повеселел. Очевидно, он  принял решение.    

Арамис,  следивший за каждым шагом Людовика так же, как и за каждой мыслью его, понял,  что событие, которого он ожидал, не замедлит произойти.    

Весь  этот день король, которому, несомненно, хотелось отделаться от мучившей его  мрачной мысли, с такой же настойчивостью искал общества Лавальер, как избегал  встреч с Кольбером или Фуке.    

Наступил  вечер. Король выразил желание отправиться на прогулку лишь после карт. Поэтому  между ужином и прогулкой шла игра в карты. Король выиграл тысячу пистолей,  положил их в карман и, поднявшись из-за карточного стола, сказал:    

– Пойдемте,  господа, в парк.    

Там он  встретился с дамами. Король выиграл тысячу пистолей и положил их в карман, как  мы только что сообщили, но Фуке сумел проиграть десять тысяч; таким образом,  сто девяносто тысяч ливров достались придворным; их лица и лица офицеров  королевской охраны сияли от радости.    

Совсем  не то выражало лицо короля. Несмотря на выигрыш, к которому он был весьма чувствителен,  черты его лица были как бы подернуты мрачною тучей. На повороте одной из аллей  его дожидался Кольбер. Интендант явился сюда, несомненно, по вызову, так как  король, целый день избегавший его, знаком подозвал его к себе и углубился с ним  в парк.    

Но и  Лавальер видела нахмуренный лоб и пылающий взгляд короля, и так как в душе его  не было ни одного уголка, куда не могла бы проникнуть ее любовь, она поняла,  что этот сдержанный гнев таит в себе угрозу кому-то.    

И она,  как ангел милосердия, стала на пути мести.    

Взволнованная,  смущенная, грустная после длительной разлуки с возлюбленным, явилась она пред  королем с таким печальным видом, что он, будучи в дурном расположении духа,  истолковал настроение Лавальер к невыгоде для себя.    

Они были  одни или, вернее, почти одни, так как Кольбер при виде молодой девушки почтительно  отстал на десять шагов. Король подошел к Лавальер, взял ее за руку и спросил:    

– Не  будет ли нескромностью, мадемуазель, осведомиться у вас, что с вами? Вы  вздыхаете, глаза ваши влажны…    

– О  ваше величество, если я вздыхаю и глаза мои влажны, если, наконец, я печальна,  то причина тому лишь ваша печаль, ваше величество.    

– Моя  печаль! Вы ошибаетесь, мадемуазель. Я испытываю не печаль, а унижение.    

– Унижение!  Что я слышу? Возможно ли?    

– Я  говорю, мадемуазель, что там, где я нахожусь, никто другой не может и не должен  быть господином. А между тем поглядите, разве не меня, Короля Франции,  затмевает своим сиянием король этих владений? О, – продолжал он, стискивая  зубы и сжимая руку в кулак, – о, когда я подумаю, что этот властелин, этот  король – неверный слуга, который вознесся и возгордился, награбив мое  добро… Я превращу этому бессовестному министру его празднество в траур, и нимфа  Во, как выражаются поэты Фуке, долго будет помнить об этом!    

– О,  ваше величество!    

– Уж  не собирается ли мадемуазель взять сторону господина Фуке? – сказал Людовик XIV  в нетерпении.    

– Нет,  ваше величество, я только спрошу: достаточно ли хорошо вас осведомили? Ваше величество  знаете по опыту цену придворных сплетен и обвинений.    

Людовик  XIV велел Кольберу приблизиться.    

– Говорите  же вы, господин Кольбер, ибо я полагаю, что мадемуазель де Лавальер нуждается в  ваших словах, чтобы поверить своему королю. Объясните мне и мадемуазель, что  именно сделал Фуке, а вы, мадемуазель, будьте добры выслушать господина  Кольбера, прошу вас. Это не займет много времени.    

Почему  Людовик XIV так настойчиво добивался, чтобы Лавальер выслушала Кольбера?  Причина здесь очень простая: сердце его не успокоилось, ум его не был до конца  убежден; он догадывался о какой-то мрачной, темной, запутанной и ему непонятной  интриге, скрывающейся за этой историей с тринадцатью миллионами, и ему  хотелось, чтобы чистая душа Лавальер, возмущенная кражей, одобрила хотя бы  единым словом решение, которое было принято им и которое он все еще колебался  выполнить.    

– Говорите,  сударь, – попросила Лавальер подошедшего к ней Кольбера, – говорите,  раз король желает, чтобы я слушала вас. Скажите, в чем преступление господина  Фуке?    

– О,  оно не очень серьезно, мадемуазель, – ответила эта мрачная личность, –  он позволил себе злоупотребить доверием…    

– Говорите  же, говорите, Кольбер, а когда вы расскажете обо всем, оставьте нас и предупредите  шевалье д'Артаньяна, что мне нужно отдать ему приказание, – перебил  Кольбера король.    

– Шевалье  д'Артаньяна! – воскликнула Лавальер. – К чему предупреждать шевалье д'Артаньяна?  Умоляю вас, ваше величество, ответьте, зачем это нужно?    

– Зачем?  Чтобы арестовать этого возгордившегося титана, который, верный своему девизу,  собирается взобраться на мое небо.    

– У  него в доме?    

– А  почему бы и нет? Если он виновен, то виновен и находясь у себя в доме, так же  как в любом другом месте.    

– Господина  Фуке, который идет на полное разорение, чтобы оказать честь своему королю?    

– Мне  и впрямь кажется, мадемуазель, что этот предатель нашел в вас ревностную защитницу.    

Кольбер тихо  хихикнул. Король обернулся и посмотрел на него.    

– Ваше  величество, я защищаю не господина Фуке, а вас.    

– Меня?..  Так это вы меня защищаете?    

– Ваше  величество, вы обесчещиваете себя, отдавая подобное приказание.    

– Я  обесчещиваю себя! – прошептал король, бледнея от гнева. – Воистину,  мадемуазель, вы вкладываете в ваши слова непонятную страстность.    

– Я  вкладываю страстность не в свои слова, а в свое служение вам, ваше  величество, – проговорила благородная девушка. – Я с той же  страстностью вложила бы в это служение и свою жизнь.    

Кольбер  что-то пробормотал. Тогда Лавальер, кроткий агнец, гордо выпрямилась пред ним и  огненным взглядом заставила его замолчать.    

– Сударь, –  сказала она, – когда король поступает праведно или когда он не прав предо  мной или близкими мне, я молчу; но если король, даже оказывая услугу мне или  тем, кого я люблю, поступает дурно, я ему говорю об этом.    

– Но  мне кажется, мадемуазель, – решился вставить Кольбер, – что я тоже  люблю короля.    

– Да,  сударь, мы оба любим его, но каждый по-своему, – ответила Лавальер таким  голосом, что сердце молодого монарха затрепетало. – Только я так сильно  люблю его, что все это знают, так чисто, что сам король не сомневается в силе  моей любви. Он мой король и мой господин, я – смиренная служанка его, но  тот, кто наносит удар его чести, наносит тем самым удар моей жизни. Я повторяю,  что люди, советующие королю арестовать господина Фуке в его доме, лишают чести  его величество короля Франции.    

Кольбер  опустил голову: он почувствовал, что король больше не на его стороне. Однако,  все так же с опущенной головой, он прошептал:    

– Сударыня,  мне остается добавить одно только слово…    

– Не  говорите этого слова, сударь, потому что я не стану слушать его. Что вы можете  мне сказать? Что господин Фуке совершил преступление? Я это знаю, потому что  это сказал король. А раз король сказал: «Я этому верю», – мне не нужно,  чтобы и чужие уста сказали: «Я утверждаю». Но будь господин Фуке даже последним  среди людей, я говорю это во всеуслышание, он должен быть священным для короля,  потому что король – его гость. Если бы его дом был притоном, Во –  вертепом фальшивомонетчиков и бандитов, его дом все же свят, его замок  неприкосновенен, потому что в нем пребывает его жена и потому что это –  убежище, которого не оскорбили бы даже наемные палачи!    

Лавальер  замолчала. Король, вопреки себе самому, любовался ею. Он был побежден горячностью  ее слов, благородством защиты. Кольбер согнулся, раздавленный неравной борьбой.  Наконец король вздохнул, покачал головой и, протянув Лавальер руку, произнес с  нежностью в голосе:    

– Мадемуазель,  почему вы нападаете на меня? Знаем ли мы, что сделает этот негодяй завтра же,  если я дам ему возможность вздохнуть?    

– Боже  мой, разве он не всегда будет вашей добычей?    

– А  если он ускользнет, если он убежит? – воскликнул Кольбер.    

– Тогда,  сударь, вечной славой короля будет то, что он дал убежать господину Фуке; и чем  тяжелее вина господина Фуке, тем блистательнее по сравнению с его низостью, с  запятнавшим его позором будет слава его величества короля.    

Людовик,  поцеловав руку мадемуазель Лавальер, опустился пред ней на колени.    

«Я  погиб», – подумал Кольбер.    

Но через  мгновенье лицо его осветилось радостью.    

«Нет,  нет, пока еще нет», – сказал он себе.    

И пока  король, скрытый густыми ветвями липы, обнимал Лавальер со всей страстью невыразимой  любви, Кольбер, пошарив в бумажнике, спокойно вытащил из него сложенную в форме  письма бумагу, слегка пожелтевшую, но, должно быть, весьма драгоценную, так как  интендант улыбнулся, посмотрев на нее. Затем он перенес злобный взгляд на  вырисовывавшуюся в тени чудесную пару – короля и юную девушку, –  которую внезапно осветили отблески приближавшихся факелов.    

Людовик  увидел свет этих факелов, отраженный белым шелком платья мадемуазель Лавальер.    

– Прощай,  Луиза, – шепнул он, – мы не одни!    

– Сударыня,  сударыня, сюда идут! – добавил Кольбер, чтобы поторопить ее.    

Луиза  быстро исчезла среди деревьев, и, когда король поднимался с колен, Кольбер  сказал, обращаясь к нему:    

– Ах,  мадемуазель де Лавальер что-то выронила.    

– Что  же? – спросил король.    

– Бумагу,  письмо, что-то белое, посмотрите, ваше величество.    

Король  быстро нагнулся и поднял письмо, которое тотчас же смял в руке. В этот момент факелы  залили светом темную аллею.    

 Глава 43. РЕВНОСТЬ    

     

Этот  яркий свет, это старание угодить, это новое чествование, устроенное Фуке  королю, окончательно подорвали в Людовике XIV решимость немедленно действовать,  и без того поколебленную в нем Лавальер.    

Он  посмотрел на Фуке даже со своего рода признательностью – ведь это он,  Фуке, доставил Лавальер случай проявить столько великодушия и благородства и  показать свою власть над его, Людовика, сердцем.    

Подошла  очередь последних чудес. Едва Фуке довел короля до замка, как огромный сноп  пламени, сопровождаемый величественными раскатами, взметнувшись с купола Во,  осветил в мельчайших подробностях, словно ослепительная утренняя заря,  примыкающие к зданию цветники.    

Начался  фейерверк. Кольбер, стоя в двадцати шагах от короля, которого окружали и за которым  ухаживали устроители празднества, старался напряжением своей злобной воли  вернуть короля к мыслям, тревожившим его так недавно и ныне отогнанным  великолепием зрелища.    

Вдруг, в  тот самый момент, когда король собирался уже протянуть руку Фуке, он ощутил в  ней бумагу, которую Лавальер, убегая, по всей видимости, обронила у его ног.    

При свете  огней, разгоравшихся все ярче и ярче и исторгавших восторженные крики жителей  окрестных деревень, король начал читать письмо, относительно которого он  вначале предполагал, что это обращенное к нему любовное послание Лавальер.    

Но по  мере того как он углублялся в чтение, лицо его покрывалось мертвенной  бледностью, и это бледное разгневанное лицо, освещенное тысячами разноцветных  огней, было до того страшно, что заставило бы содрогнуться всякого, кто мог бы  проникнуть в изнуренное мрачною страстью сердце. Отныне ничто не могло удержать  короля от безудержной ревности и от злобы. С мгновения, открывшего ему ужасную  правду, для него перестало существовать все, решительно все: он не знал больше  ни благочестия, ни душевной мягкости, ни уз, налагаемых отношениями  гостеприимства.    

Еще  немного, и терзаемый острою болью, зажавшей в тиски его сердце, недостаточно  закаленное, чтобы таить страдание про себя, еще немного – и он испустил бы  отчаянный крик, призывая к оружию свою стражу.    

Письмо,  подброшенное Кольбером королю, было, как, вероятно, успел уже догадаться читатель,  тем самым, что исчезло из Фонтенбло вместе со старым лакеем Тоби после  неудачной попытки Фуке покорить сердце мадемуазель Лавальер.    

Фуке  заметил, что король побледнел, но догадаться о причине, вызвавшей эту  бледность, он, конечно, не мог. Что до Кольбера, то он знал, что эта  причина – гнев, и радовался приближению бури.    

Голос  Фуке вывел юного государя из его мрачной задумчивости.    

– Что  с вами? – участливо спросил суперинтендант.    

–  Ничего.    

– Боюсь,  что вы нездоровы, ваше величество.    

– Я  действительно нездоров, и я уже говорил вам об этом, но это сущие пустяки.    

И  король, не дожидаясь окончания фейерверка, направился к замку. Фуке пошел  вместе с Людовиком. Остальные последовали за ними. Последние ракеты грустно  догорали без зрителей.    

Суперинтендант  попытался еще раз осведомиться у короля о его состоянии, но не получил никакого  ответа. Он предположил, что Людовик и Лавальер поспорили в парке, что эта  размолвка кончилась ссорой и что король, хотя он и был отходчив, с тех пор как  его возлюбленная сердится на него, возненавидел весь мир. Этой мысли было  достаточно, чтобы Фуке успокоился. И когда король пожелал ему доброй ночи, он  ответил, дружелюбно и сочувственно улыбаясь ему.    

Но и  после этого король не мог остаться наедине сам с собою. Ему пришлось выдержать  большую церемонию вечернего раздевания. К тому же на следующий день был  назначен отъезд, и гостю полагалось выразить свою благодарность хозяину, быть с  ним любезным в возмещение истраченных им двенадцати миллионов.    

И все же  единственное, что Людовик нашелся сказать Фуке, отпуская его, были следующие  слова:    

– Господин  Фуке, вы еще услышите обо мне. Будьте любезны прислать ко мне шевалье  д'Артаньяна.    

Кровь  столько времени подавлявшего свой гнев короля забурлила в его жилах с удвоенною  силой, и он готов был велеть зарезать Фуке, как его предшественник на  французском престоле велел убить маршала д'Анкра. Но он скрыл эту ужасную мысль  за одной из тех королевских улыбок, которые предшествуют переворотам в  придворном мире, как молния предшествует грому.    

Фуке  поцеловал руку Людовика. Последний вздрогнул всем телом, но позволил все же  губам Фуке прикоснуться к ней.    

Через  пять минут после этого д'Артаньян, которому сообщили королевский приказ, входил  в спальню Людовика.    

Арамис и  Филипп сидели у себя наверху и слушали так же внимательно, как накануне.    

Король  не дал своему мушкетеру подойти к его креслу. Он сам устремился к нему  навстречу.    

– Примите  меры, – сказал он, – чтобы никто сюда не входил.    

– Хорошо,  ваше величество, – отвечал капитан, который уже давно обратил внимание на  истерзанное душевными муками лицо короля.    

Он отдал  приказание часовому, стоявшему у дверей, и, вернувшись после этого к королю,  спросил:    

– Что  случилось, ваше величество?    

– Сколько  людей в вашем распоряжении? – бросил король, не отвечая на вопрос д'Артаньяна.    

– Для  какой цели, ваше величество?    

– Сколько  людей у вас? – повторил король, топнув ногой.    

– Со  мной мушкетеры.    

– Еще!    

– Двадцать  гвардейцев и тринадцать швейцарцев.    

– Сколько  вам нужно, чтобы…    

– Чтобы? –  повторил мушкетер, спокойно глядя своими большими глазами на короля.    

– Чтобы  арестовать господина Фуке?    

Д'Артаньян  от изумления сделал шаг назад.    

– Арестовать  господина Фуке! – сказал он, возвышая голос.    

– И  вы тоже заявите, что это никак не возможно! – с холодным бешенством  воскликнул король.    

– Я  никогда не говорю, что существуют невозможные вещи, – ответил д'Артаньян,  задетый за живое.    

– В  таком случае действуйте!    

Д'Артаньян  резко повернулся на каблуках и направился к двери. Расстояние до нее было невелико.  Он прошел его в шесть шагов и внезапно остановился.    

– Простите,  ваше величество, – сказал он.    

– Что  еще?    

– Чтобы  произвести этот арест, я хотел бы располагать приказом в письменном виде.    

– К  чему? И с каких это пор недостаточно королевского слова?    

– Потому  что королевское слово, рожденное чувством гнева, быть может, изменится, когда  изменится породившее его чувство.    

– Без  уверток, сударь! У вас есть какая-то мысль.    

– О,  у меня всегда есть мысли, и такие, которых, к несчастью, нет у других, – дерзко  отвечал д'Артаньян.    

– Что  же вы подумали? – воскликнул король.    

– А  вот что, ваше величество. Вы велите арестовать человека, находясь у него в  гостях: это гнев. Когда вы перестанете гневаться, вы раскаетесь. И на этот  случай я хочу иметь возможность показать вам вашу собственноручную подпись.  Если это ничему уже не поможет, то, по крайней мере, докажет вам, что король не  должен позволять себе гневаться.    

– Не  позволять себе гневаться! – закричал король в бешенстве. – А разве  отец мой и дед никогда не гневались, клянусь телом господним?    

– Король –  ваш отец и король – ваш дед гневались только у себя дома.    

– Король –  всюду хозяин, он везде – у себя.    

– Это –  слова льстеца, и, должно быть, они исходят от господина Кольбера. Но это  неправда. В чужом доме король будет у себя, лишь прогнав хозяина этого дома.    

Король  кусал себе губы от злости.    

– Как! –  продолжал д'Артаньян. – Человек разорил себя, чтобы доставить вам  удовольствие, а вы хотите арестовать его! Государь, если бы меня звали Фуке и  если б со мной поступили таким же образом, я проглотил бы начинку десятка ракет  и поднес бы ко рту огонь, чтоб меня разорвало в клочья, и меня и все вокруг. Но  пусть будет по-вашему, раз вы хотите этого.    

– Идите!  Но достаточно ли у вас людей?    

– Неужели  вы думаете, ваше величество, что я возьму с собою хотя б одного капрала? Арестовать  господина Фуке, но ведь это такой пустяк, что подобную вещь мог бы сделать даже  ребенок. Арестовать господина Фуке все равно что выпить рюмку абсента.  Поморщишься, и все кончено.    

– А если  он вздумает защищаться?    

– Он?  Да что вы! Защищаться, когда его возвеличивают и делают мучеником! Если б у  него остался один миллион, в чем я весьма и весьма сомневаюсь, он отдал бы его  с величайшей охотой, побьюсь об заклад, за то, чтобы кончить именно таким образом.  Но я иду, ваше величество.    

– Погодите!  Нужно арестовать его без свидетелей.    

– Это  сложнее.    

– Почему?    

– Потому  что проще простого подойти к господину Фуке, окруженному тысячей ошалевших от  восторга людей, и сказать ему: «Сударь, я арестую вас именем короля». Но  гоняться за ним взад и вперед, загнать его куда-нибудь в угол, как шахматную  фигуру, чтобы у него не было выхода, похитить его у гостей и арестовать так,  чтобы никто не услышал его печальных «увы!», – в этом и заключается  подлинная, истинная, высшая трудность, и я ручаюсь, что даже самые ловкие люди  не сумели бы этого сделать.    

– Скажите  еще: «Это никак не возможно!» – и это будет скорее и проще. Ах, боже мой,  боже мой, неужели я окружен только такими людьми, которые мешают мне поступать  в соответствии с моими желаниями!    

– Я  вам ни в чем не мешаю. Разве я не заявлял вам об этом?    

– Сторожите  господина Фуке до завтра, – завтра я сообщу вам решение.    

– Будет  исполнено, ваше величество.    

– И  приходите к моему утреннему туалету за приказаниями.    

– Приду.    

– Теперь  оставьте меня одного.    

– Вам  не нужно даже господина Кольбера? – съязвил перед уходом капитан  мушкетеров.    

Король  вздрогнул. Целиком отдавшись мыслям о мести, он не помнил больше об обвинениях,  возводимые на суперинтенданта Кольбером.    

– Никого,  слышите, никого! Оставьте меня!    

Д'Артаньян  вышел. Король собственноручно закрыл за ним дверь и принялся бешено бегать по  комнате, как раненый бык, утыканный вонзившимися в него шпагами. Наконец он  стал облегчать свое сердце, выкрикивая:    

– Ах,  негодяй! Он не только ворует у меня деньги, но на мое же золото подкупает моих  личных секретарей, друзей, генералов, артистов; он отнимает у меня даже  возлюбленную! Так вот почему эта предательница так стойко защищала его! Она  делала это из признательности к нему… И кто знает, быть может, и из любви!    

На  мгновение он погрузился в эти скорбные мысли.    

«Это  сатир! – думал он с глубочайшей ненавистью, которую питают обычно юноши к  пожилым людям, помышляющим о любви. – Это фавн, гоняющийся за женщинами,  это сластолюбец, одаривающий их золотом и брильянтами и имеющий наготове  художников, чтобы они писали портреты с его любовниц в костюме древних богинь».    

Король  дрожал от отчаянья.    

– Он  грязнит мне решительно все, – продолжал, задыхаясь, Людовик. – Он губит  все! Он одолеет меня! Этот человек слишком силен для меня! Он мой смертельный  враг! Он должен пасть! Я ненавижу его! Да, да, ненавижу, ненавижу его!    

Произнося  эти слова, он яростно, как помешанный, бил по ручкам своего кресла, то бросаясь  в него, то вскакивая на ноги.    

– Завтра,  завтра!.. О, счастливейший день! – шептал он. – Когда поднимется  солнце, оно увидит, что его соперник – лишь я один, а он… он падет до того  низко, что, познав, на что способен мой гнев, все должны будут признать  наконец, что я более велик, нежели он.    

Окончательно  утратив всякую власть над собой, король ударом кулака опрокинул столик возле  кровати и, почти плача и задыхаясь от ярости, бросился одетый на простыни,  чтобы кусать их в бессильной злобе и дать отдохновение своему телу.    

Кровать  заскрипела под его тяжестью, и в покоях Морфея, если не считать нескольких прерывистых  вздохов, вырвавшихся из груди короля, воцарилось гробовое молчание.    

 Глава 44. ОСКОРБЛЕНИЕ  ВЕЛИЧЕСТВА    

     

Ярость,  овладевшая королем при чтении письма Фуке к Лавальер, растворялась мало‑помалу  в утомлении, вызванном столь бурными переживаниями.    

Юность,  полная сил и здоровья, нуждается в немедленном возмещении того, что она потеряла;  юность не знает бесконечно тянущейся бессонницы, делающей для несчастных,  которые подвержены ей, миф о все снова и снова отрастающей печени Прометея  мучительной явью. И если зрелый человек во цвете лет или изнуренный годами  старец находят в несчастии вечную пищу для скорби, то юноша, пораженный  внезапно свалившимся горем, обессиливает в криках, в неравной борьбе и тем скорее  дает повергнуть себя не знающему пощады врагу, с которым он вступил в поединок.  Но будучи повержен им наземь, он больше уже не страдает.    

Людовик  был укрощен в какие-нибудь четверть часа; он перестал сжимать кулаки и сжигать  своим взглядом неодолимые образы своей ненависти, он перестал обвинять  яростными словами Фуке и Луизу. От бешенства перешел он к отчаянью и от  отчаянья к полной расслабленности.    

После  того как он у себя на кровати метался и бился в конвульсиях, его бессильные  руки застыли по обе стороны туловища. Его голова замерла на отделанных  кружевами подушках, его истомленное тело время от времени вздрагивало,  пронизываемое легкими судорогами, из его груди вырывались теперь уже редкие  вздохи.    

Бог  Морфей, самодержавный владыка этих покоев, названных его именем, приковал к  себе распухшие от гнева и слез глаза короля, бог Морфей осыпал его маками,  которыми были полны его руки, и Людовик в конце концов спокойно смежил веки и  заснул.    

Тогда  ему показалось, как это часто бывает в первом, нежном и легком сне, в котором  тело как бы повисает над ложем, а душа – над землей, ему показалось, что  бог Морфей, написанный на плафоне, смотрит на него совсем человеческими  глазами; что-то блестело и шевелилось под куполом; рой мрачных снов в одно  мгновение сдвинулся в сторону, и показалось человеческое лицо, с рукой,  прижатой к губам, задумчивое и созерцающее. И странное дело – этот человек  был до того схож с королем, что Людовику даже почудилось, будто он видит себя  самого, отраженного в зеркале.    

Только  лицо, которое видел Людовик, выражало глубокую скорбь и печаль.    

Потом  ему показалось, будто купол понемногу удаляется от него и аллегорические фигуры  и их атрибуты, написанные Лебреном, темнеют, постепенно уменьшаясь в размерах.  Мягкое, ровное, покачивающее движение, похожее на движение корабля, плывущего  по волнам, сменило недавнюю неподвижность. Король, по-видимому, грезил во сне,  и в этом сне золотая корона, увенчивающая собою полог, удалялась, равно как  купол, с которого она свешивалась, так что крылатый гений, обеими руками  поддерживавший эту корону, казалось, напрасно звал ускользавшего вниз короля.    

Кровать  продолжала спускаться все ниже и ниже. Людовик с открытыми глазами отдавался  этой жестокой галлюцинации. Освещение королевских покоев стало тускнеть, и  наконец что-то мрачное, холодное, необъяснимое окружило короля со всех сторон.  Ни фресок, ни золота, ни полога из тяжелого бархата, но тускло‑серые  стены и все более непроницаемый сумрак. А кровать все опускалась, и через  минуту, которая показалась королю вечностью, она пребывала уже в каком-то  черном и холодном пространстве. Там наконец она замерла на одном месте.    

Король  видел свет своей комнаты, но теперь он казался ему таким, каким из глубокого колодца  бывает виден солнечный свет.    

«Меня  мучает кошмар! – подумал Людовик. – Пора проснуться! Итак, я  просыпаюсь!»    

Каждому  доводилось испытывать то ощущение, о котором мы говорим; нет никого, кто бы  посреди душащего его кошмара не сказал себе, направляемый светом сознания, не  угасающего в глубине мозга, когда все другие способности человека погружаются в  полную тьму, нет никого, кто бы не сказал себе: «Это все пустяки, это –  сон».    

Это же  сказал себе и Людовик XIV, но, произнеся «я просыпаюсь», он заметил, что не  только не спит, но что у него открыты глаза. Он посмотрел по сторонам. Справа и  слева увидел он двух вооруженных людей в широких плащах и в масках.    

Один из  них держал в руке небольшой фонарь, и его луч освещал сцену до того мрачную,  что никакой король не мог бы представить себя участником чего-либо подобного.    

Людовик  решил, что сон его продолжается и что достаточно шевельнуть рукой или заговорить,  как сон тотчас же оставит его; он вскочил с кровати и обнаружил, что у него под  ногами сырая земля. Тогда, обращаясь к тому, у кого был фонарь, он заговорил:    

– Что  это, сударь, и кто выдумал подобную шутку?    

– Это  не шутка, – ответил глухим голосом человек с фонарем.    

– Вы  люди господина Фуке? – спросил немного озадаченный этим ответом король.    

– Не  важно, кому мы служим, – произнес таинственный призрак. – Вы в нашем  распоряжении, вот и все.    

Король  скорее нетерпеливо, чем в страхе, обернулся ко второй маске.    

– Если  это комедия, – сказал он, – то передайте господину Фуке, что я считаю  ее неприличной и требую, чтобы ее немедленно прекратили.    

Вторая  маска, к которой на этот раз обратился король, был человек огромного роста и  могучего телосложения. Он стоял прямо и неподвижно, как глыба мрамора.    

– Что  же вы? – крикнул король, топнув ногой. – Почему вы молчите? Почему не  отвечаете мне?    

– Мы  и не станем вам отвечать, любезнейший, – произнес великан зычным  голосом, – нам нечего вам отвечать, кроме разве того, что вы первейший  среди несносных и что господин Коклен де Вольер забыл вывести ваз в своей  пьесе.    

– Но  чего же в конце концов хотят от меня? – гневно крикнул Людовик, скрещивая  на груди руки.    

– Вы  узнаете это несколько позже, – ответил человек с фонарем.    

– Но  где же я все-таки нахожусь?    

– Взгляните.    

Людовик  осмотрелся еще раз, но при свете фонаря он увидел только сырые стены, на которых  кое-где можно было заметить серебристый след слизня.    

– О,  так это тюрьма!    

– Нет,  подземелье.    

– И  оно ведет?..    

– Извольте  следовать за нами.    

– Я  не сойду с этого места.    

– Если  вы станете бунтовать, мои юный дружочек, – ответил тот, кто с виду был  более сильным, – я возьму и закатаю вас в плащ, и если вы задохнетесь в  нем, то, честное слово, тем хуже для вас!    

Произнося  эти слова, он приподнял плащ, которым угрожал королю, и выставил из-под него  такую ручищу, что ее не прочь был бы иметь сам Милон из Кротоны, особенно в тот  роковой день, когда ему пришла в голову столь неудачная мысль расщепить руками  последний дуб в его жизни.    

Король  испугался насилия. Он понимал, что люди, во власти которых он оказался, зашли  так далеко, что теперь уже не отступят и свое дело доведут до конца. Он покачал  головой и молвил:    

– По-видимому,  я попал в руки убийц. Пошли!    

Люди в  масках ничего не ответили. Тот, что был с фонарем, двинулся первым, за ним шел  король, вторая маска следовала за королем. Так миновали они длинную и  извилистую галерею с таким количеством лестниц, которое встречается только в  таинственных и мрачных дворцах Анны Радклиф.    

Несколько  раз в этих переходах и закоулках король слышал над своей головой шум текущей  воды. Наконец они добрались до длинного коридора, кончавшегося железной дверью.  Человек с фонарем отомкнул ее одним из ключей, висевших у его пояса, – их  бряцание король слышал на протяжении всего пути.    

Когда  дверь отворилась и ворвался свежий воздух, Людовик почувствовал аромат, которым  благоухают деревья после знойного летнего дня. На мгновение он в колебании  остановился, но могучий страж, следовавший за ним, вытолкнул его из подземного  коридора.    

– Спрашиваю  еще раз, – сказал Людовик, обернувшись к тому, кто дерзнул коснуться рукой  короля, – что же вы собираетесь сделать с королем Франции?    

– Постарайтесь  забыть это слово, – ответил не допускающим возражений тоном человек с  фонарем.    

– За  слова, только что произнесенные вами, вы подлежите колесованию, – добавил  великан, гася фонарь, врученный ему товарищем, – впрочем, его величество  чересчур милостив.    

Услышав  эту угрозу, Людовик сделал столь резкое и неожиданное движение, что можно было  подумать, будто он хочет бежать, но на плечо ему легла рука великана,  пригвоздившая его к месту.    

– Куда  же мы идем наконец? – спросил король.    

– Пойдемте, –  ответил первый из его спутников и даже с некоторою почтительностью повел своего  пленника к карете, спрятанной между деревьями.    

Две  лошади с путами на ногах были привязаны недоуздками к низко свисавшим ветвям  огромного дуба.    

– Входите, –  сказал тот же человек, открывая дверцу кареты и опуская подножку.    

Король  повиновался и сел в глубине кареты.    

В то же  мгновение дверца захлопнулась, и он остался в темной карете наедине со своим провожатым.  Что до гиганта, то он разрезал недоуздки и путы на ногах лошадей, заложил  карету и сел на козлы. Лошади с места взяли крупною рысью, и вскоре карета  достигла парижской дороги. В Сенарском лесу их ожидала подстава. И здесь лошади  были привязаны к деревьям. Человек, сидевший на козлах, сойдя на землю,  торопливо перепряг и быстро поехал дальше. В Париж они прибыли около трех часов  пополуночи.    

Карета  въехала в Сент‑Антуанское предместье. Крикнув  часовому: «Приказ короля», – кучер миновал ворота Бастилии и остановил  взмыленных лошадей у крыльца коменданта. Тотчас же прибежал дежурный сержант.    

– Разбудить  коменданта, – приказал кучер громовым голосом.    

В карете  по-прежнему царила мертвая тишина. Через десять минут на пороге своей квартиры  в туфлях и халате появился г-н де Безмо.    

– Что  это, – спросил он, – кого вы еще привезли?    

Первый  человек в маске открыл дверцу кареты и сказал что-то на ухо кучеру. Тот немедленно  сошел с козел, взял мушкет, который лежал у него в ногах, и приставил дуло его  к груди пленника.    

– Стреляйте  при первой попытке заговорить! – добавил во весь голос первый, выходя из кареты.    

– Хорошо, –  ответил второй.    

Затем  тот, кто сопровождал короля, поднялся по ступеням лестницы, где его ожидал комендант.    

– Господин  д'Эрбле! – вскричал Безмо.    

– Шш… –  остановил его Арамис. – Войдем к вам.    

– О  боже мой, боже мой! Что вас привело в такой час?    

– Ошибка,  дорогой господин де Безмо, – спокойно отвечал Арамис. – По-видимому, вы  были правы.    

– По  поводу чего?    

– В  связи с этим приказом об освобождении вашего узника.    

– Объясните  мне, сударь, нет, извините, я хотел сказать: монсеньер, – лепетал комендант, задыхаясь  от ужаса и изумления.    

– Это  проще простого: вы, разумеется, помните, что вам прислали приказ об  освобождении.    

– Да,  да! Об освобождении Марчиали.    

– Так  вот, мы решили, что этот приказ имеет в виду Марчиали, не так ли?    

– Конечно!  Впрочем, вы помните, ведь я сомневался, ведь я не хотел отпускать его, и это вы  принудили меня выполнить этот приказ.    

– О,  какое неподходящее слово употребили вы, дорогой господин Безмо… я предложил,  вот и все.    

– Предложили,  да, да, предложили передать его вам, и вы увезли его в вашей карете.    

– Так  вот, дорогой мои Безмо, это была ошибка. Ее обнаружили в министерстве, и я  привез королевский приказ освободить… Сельдона, знаете, того самого беднягу  шотландца.    

– Сельдона?  Но на этот раз вы и впрямь уверены?..    

– Черт  возьми! Читайте-ка сами, – добавил Арамис, передавая Безмо приказ.    

– Но  это тот самый приказ… Я его уже видел, держал в руках…    

– Неужели?    

– Я  же говорил вам об этом… И чернильное пятно… да, я узнаю его.    

– Не  знаю, тот ли это приказ или другой, но, как бы то ни было, я вам вручаю его.    

– А  как же другой?    

– Какой  другой?    

– Марчиали?    

– Я  передам вам сейчас и его.    

– Но  мне этого недостаточно. Чтобы принять его, мне нужен новый приказ.    

– Не  говорите таких вещей, дорогой Безмо. Вы рассуждаете как дитя. Где у вас приказ об  освобождении Марчиали?    

Безмо  побежал к своему сундуку и вынул приказ. Арамис взял его из рук коменданта, не  торопясь разорвал на четыре части, поднес их к лампе и сжег.    

– Но  что же вы делаете! – закричал перепуганный насмерть Безмо.    

– Поразмыслите  над создавшимся положением, дорогой комендант, – сказал с невозмутимым  спокойствием Арамис. – У вас больше нет приказа, который оправдывает  освобождение Марчиали.    

– Боже  мой! Нет! И все же я погиб, да, да, я погиб!    

– Но  совсем нет, ведь я отдаю вам Марчиали назад, таким образом получается, как  будто он вовсе и не выходил из Бастилии.    

– Ах! –  воскликнул комендант, который окончательно потерял способность соображать.    

– Конечно!  И вы сразу же запрете его.    

– Еще  бы!    

– И  вы отдадите мне этого… ну как его там… Сельдона, которого освобождает новый приказ.  Таким образом, ваша отчетность будет в полном порядке. Понимаете?    

– Я…  я…    

– Вы  поняли, – перебил Безмо Арамис. – Вот и отлично.    

Безмо  умоляюще сложил руки.    

– Но  ради чего, взяв у меня Марчиали, вы привозите его снова ко мне? – воскликнул  несчастный, совершенно растерявшийся комендант.    

– Для  такого друга, для такого слуги, как вы, нет секретов.