1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Вообще в этой неприглядной привычке детей виноваты исключительно взрослые. 
    
Справедливо говорит читательница М.Ф.Соснина (Казань) в одном из своих писем ко мне. 
    
"Если, - утверждает она, - слезы и рев никогда не ведут ни к какой выгодной для ребенка реакции со стороны взрослых, ребенок и не будет плакать из корысти. Ему такая возможность прямо-таки не придет в голову. Значит ли это, что он вообще не будет плакать? Нет, будет, но тогда слезы его будут вызваны чисто физиологической потребностью разрядки накопившихся переживаний... 
    
Вот, например, мой сын, - продолжает т.Соснина, - никогда не плакал из корысти, потому что ничего ему "за плач" не давали, не делали и не уступали. Как-то его бабушка выразила удивление, что он по какому-то случаю не заплакал. А он ей на это ответил: 
    
- Плакать хорошо только с мамой! 
    
Прекрасное, точное определение душевных потребностей: плакать стоит только тогда, когда можно выплакаться всласть, уютно, удобно, с сочувствующим и понимающим человеком. 
    
И тот ребенок, про которого вы пишете, что он бежит через весь парк, не плача, чтобы не растратить свой плач, а весь излить своим родителям тот, вероятно, из тех же побуждений так поступал: чтобы плакать не как попадя, а выплакаться хорошо, с удобством и нацело, без остатка". 
    
Отсюда ясный педагогический принцип: чтобы из своего плача ребенок не делал вернейшего средства к достижению удобств и выгод, мать должна с первого же дня его жизни подавить в себе стремление слишком горячо реагировать на его слезы и вопли. Ни в коем случае ей не следует давать ему грудь всякий раз, во всякую минуту, едва только он закричит. Кормить его грудью она должна по часам, а не беспорядочно, когда ему вздумается, - и при этом строго-настрого запретить его бабушкам, теткам и сестрам подбегать к нему при первом же крике, брать его на руки, баюкать, качать, лишь бы только он хоть на минуту умолк. Иначе она своими руками толкнет его на то хитроумное использование собственных слез, о котором мы сейчас говорили. 
    
Вообще же говоря, "хитроумие" свойственно детям гораздо чаще, чем принято думать. Сентиментальная легенда о ребенке, как о некоем бесхитростном праведнике, чрезвычайно далека от действительности. 
    
Ибо на самом-то деле ребенок совсем не такой ангелочек, каким он представляется многим слепо влюбленным родителям. Большой дипломат, он нередко внушает себе и другим, будто его своекорыстные желания и требования подсказаны ему чистейшим альтруизмом. 
    
Четырехлетняя Вера говорит, например, своей матери: 
    
- Ты можешь пойти за мороженым... Я не для того говорю, что за мороженым, а для того, чтобы ты вышла немного на воздух. 
    
Наташа угощает бабушку конфетами: 
    
- Ты, бабушка, кушай эти красивенькие (мармелад), а уж я буду есть эти грязные. 
    
И, делая гримасу отвращения, со вздохом берет шоколадку. 
    
И кого не обезоружит своим простодушным лукавством такая, например, уловка ребенка, где голый эгоизм прикрывается гуманнейшей заботой о ближних. 
    
- Мама, возьми меня на ручки! Я тебя буду держать, чтобы ты не упала! 
    
Мать несет тяжелую кошелку. 
    
- Мама, ты возьми меня на руки, я возьму кошелку, и тебе не будет тяжело. 
    
Пятилетняя Ирина во время обеда ест неохотно и вяло. Чтобы она действовала ложкой быстрее, мать предлагает ей есть суп наперегонки. Ирина отказывается, но при этом чрезвычайно хитро мотивирует свой отказ нежными чувствами к матери: 
    
- Не хочу перегонять такую хорошую маму! 
    
У бабушки большие очки. Андрюша гуляет с нею по многолюдному парку и очень боится волков. При этом в душе у него тлеет надежда, что, если уж волки совершат нападение, то скорее всего на бабушку. Эту свою тайную надежду он выражает такими словами: 
    
- Если какого человека съест волк, что он сделает с его очками? На себя наденет, что ли? 
    
Трехлетний Игорь увидел незнакомую кошку и в страхе спрятался за материнскую спину. 
    
- Я кошки не боюсь, я только даю ей дорогу, потому что она такая хорошенькая. 
    
Мама надела нарядную блузку и явно собирается уйти. Это очень не нравится трехлетнему Леше. Чтобы удержать маму дома, Леша прибегает к лукавству: 
    
- Сними эту кофту, ты в ней некрасивая. 
    
Четырехлетнему Валерику в детском саду предложили нарисовать голубей. Он ничего, кроме домиков, рисовать не умел. Он и нарисовал домик. 
    
- Где же голуби? 
    
- Они в домике. 
    
Андрюша Румянцев (2 г. 10 мес.) заинтересовался плавающим в речке бревном. Ему очень хочется подбежать к нему ближе, но его не пускают туда. 
    
Неподалеку от бревна на берегу собачонка, которая нисколько не интересует Андрюшу. 
    
- Марина, правда, хорошая собачка? 
    
- Да. Очень! 
    
- Чудесная собачка! Нет, ты только подумай, какая собачка! Я побегу к ней - такая хорошая! 
    
О бревне ни единого слова. 
    
Мать собралась уехать на неделю из города и взять с собой Таню. Но Таня не знает об этом. Думает, что она будет оставлена вместе с Юриком дома. Поэтому, ни слова не говоря о себе, Таня начинает лицемерно сокрушаться о брате. 
    
- И ты уедешь? - говорит она матери. - Ты можешь уехать от бедного, больного маленького мальчика? 
    
Когда же она узнает, что мать намерена взять и ее, она мгновенно сбрасывает маску: 
    
- Не такой уж он маленький и не такой уж больной! И вообще он большой. И притом здоровый. 
    
К чести Тани, необходимо сказать, что, в отличие от взрослых, она сама не замечает своего лицемерия. 
    
- Мама, хлеба! 
    
- Подожди, скоро обед. 
    
- Ну дай моей кукле Маше. 
    
Получив для куклы кусочек хлеба, четырехлетняя Галя сразу кладет его в свой собственный рот. 
    
- Что же ты делаешь? 
    
- Пробую, не горячий ли хлеб: чтобы Маша не обожгла себе ротика. 
    
Я думаю, такому лукавству мог бы позавидовать любой иезуит. 
    
Двухлетняя Зоя не хочет, чтобы дети, пришедшие в гости, играли ее игрушками. Ради этого она прибегает к таким измышлениям: 
    
- Куклу нельзя трогать: кукла больна. Мишку тоже нельзя: он кусается. 
    
Откуда в ней это лукавство? Растет она в очень правдивой семье, не выносящей никакого криводушия. 
    
А совсем недавно та же Зоя, уже достигшая четырехлетнего возраста, громко за столом произнесла непонятную фразу, услышанную ею по радио: 
    
- Антифашистская демонстрация в Греции. 
    
- Что это, по-твоему, значит? - спросила у нее удивленная тетка. 
    
Вместо того чтобы откровенно признаться, что вся фраза недоступна ее пониманию, Зоя уличает в непонимании тетку: 
    
- Ты не знаешь, что это значит? Папа, да объясни ты ей, пожалуйста, а то мне стыдно, что она не знает. 
    
Родители запретили Ирочке просить у посторонних людей угощения. Ирочка пришла к соседям в гости. Стол еще не накрыт. Ирочка с невиннейшим видом: 
    
- Когда я была у вас в прошлый раз, вы угощали меня конфетами. 
   
   
    
     
IX. ПРОДОЛЖАЮ ПРИСЛУШИВАТЬСЯ 
    
    
В виде дополнения к настоящей главе привожу без всяких комментариев пестрые записи о речах и поступках детей, сделанные мною и моими друзьями главным образом в последнее время. 
    
Надеюсь, что внимательный читатель и сам прокомментирует их - на основе предыдущего текста. 
    
Сенсационные открытия: 
    
- Папа, ты знаешь, оказывается: у лошадей нет рогов! 
    
- Мама, ведь правда, домовых нет, а есть только домоуправы? 
    
- Володя, знаешь: у петуха нос - это рот! 
    
- Знаешь, папа, у всех зверей спина наверху, а живот внизу! 
    
- А плохо быть птичкой: захочешь поцеловать маму - и уклюнешь ее. 
    
- Когда конфету держишь во рту, она вкусная. А когда в руке невкусная. 
    
- А из замужа обратно выйти можно? 
    
- Вовка меня по-деревянному сегодня обозвал. 
    
- Как это? 
    
- Он сказал: сучка. 
    
Люда Плеханова трех лет: 
    
- А мы по радио слушали песню кувшини! 
    
Люда спутала кувшин и графин, - то была ария графини из "Пиковой дамы". 
    
- Я спала, а баба ушла, а тут такой крик стоял... 
    
- Кто же кричал? 
    
- Да я. 
    
- Лена, куда ты! Постой! Не надо показывать собачке, что ты ее боишься. 
    
Лена, убегая: 
    
- А зачем я ей буду врать, если я ее и вправду боюсь? 
    
- Юбка - это когда две ноги в одну штанину. 
    
О портрете Гончарова: 
    
- Он уже умер, да? А кто же теперь его заместитель? 
    
Жена филолога ласкает четырехлетнего сына: 
    
- Ах ты, мусенька, дусенька, пусенька. 
    
Сын: 
    
- Мама, не кривляй русский язык! 
    
- Это не настольная игра, а настульная. Ведь я же играю не на столе, а на стуле. 
    
Отсидела ногу. 
    
- У меня в ножке боржом! 
    
- Как же ты упал с кровати? 
    
- А я ночью спал-спал и на себя не смотрел, а потом посмотрел на кровать и вижу: меня там нет. 
    
Неистребимая страсть к похвальбе. 
    
- А мой папа храпеть умеет! 
    
- А у нас на даче столько пыли! 
    
Соседский Саша так гордился живущими в его постели клопами, что пятилетний Антоша Иванов (с которым мы уже познакомились на предыдущих страницах) заплакал от зависти: 
    
- Хочу, чтобы у меня были клопы! 
    
- Вот ты говоришь - чудес не бывает. А разве это не чудесо, что вишни в одну ночь зацвели? 
    
- Звезды очень далеко. Так откуда же люди знают, как их зовут? 
    
- Рыба мрыть (умирать) не умеет; у нее головы нету. Только глаза на животе и хвост. 
    
- Как рубану человека! 
    
- Как же это можно рубануть человека? 
    
- Не человека - буржуя! 
    
- Тетенька, вы очень красивая. 
    
- Да что же во мне красивого? 
    
- Очки и тюбетейка. 
    
- ...Жили-были царь и царица, а у них был маленький царёныш. 
    
- Кто красивее - папа или мама? 
    
- Не буду вам отвечать, потому что не хочу обижать маму. 
    
- Достань мне луну, хоть надкушенную! 
    
- У нас бабушка в деревне всех петушков перерезала. Пусть теперь сама яйца несет. 
    
- Папа, какие милиционеры смешные! Он мне говорил вы, как будто меня несколько! 
    
Впрочем, дети очень скоро научаются понимать, что слово "вы", обращенное к одному лицу, знаменует собою учтивость. 
    
- Нинка выдра, выдра, выдра! - кричит пятилетняя Маша. 
    
Ее сверстнице Клаве такое ругательство кажется слишком уж вежливым. 
    
- Надо не выдра, а тыдра, - поучает она. 
    
- Тыдра, тыдра, тыдра! - дружно кричат они обе. 
    
Нина не выдерживает и в слезах убегает. 
    
Вырвали зуб. 
    
- Пусть он теперь у врача в банке болит! 
    
Нормы поведения, внушаемые взрослыми детям, воспринимаются детьми как универсальные правила, равно обязательные для детей и животных. 
    
- Бабушка, смотри, какие утки глупые - сырую воду пьют из лужи! 
    
Девочка, живущая на юге, угощает виноградом козу и все время кричит ей: 
    
- Плюнь косточку! 
    
Мы уже видели, что малый ребенок далеко не всегда отличает вещь от того слова, которым эта вещь обозначена. 
    
То же происходит и с рисунками: изображенные на них существа воспринимаются ребенком как живые. 
    
Владику было полтора года. Ему прочитали басню "Ворона и Лисица" и показали иллюстрацию к ней. Он пожалел несчастную ворону, которая осталась без сыра. Когда через две-три недели к завтраку был подан голландский сыр любимое лакомство Владика, - он побежал за книжкой, отыскал тот рисунок, где изображена ворона с открытым клювом, и, тыча вороне сыр, стал приговаривать: 
    
- На, ворона, кушай сыр, кушай! 
    
В детском саду воспитатель показывает детям картинку. На картинке изображен мальчуган, который убегает от разъяренного гуся; вдали домик, окруженный деревьями. 
    
Пятилетняя девочка берет указку и сильно стучит по домику. 
    
- Я стучу, - поясняет она, - чтобы мальчику скорее открыли, а то его гусь укусит. 
    
В другой раз воспитатель показал тем же детям картинку, на которой нарисована спящая женщина, а рядом ее дочь, вся в слезах: играя, она поцарапала руку. 
    
Девочка, всмотревшись в картинку, начинает тыкать указкой в спящую: 
    
- Мама, просыпайся: жалко девочку. 
    
Двухлетней Кате очень понравилась картинка, изображавшая козликов на зеленой лужайке. Она стала тянуть маму за руку: 
    
- Пойдем туда в картинку, к козликам! 
    
Наташа принесла в детский сад корейскую сказку "Ласточка". 
    
В книге есть картинка: к птичьему гнезду подбирается злая змея. 
    
Увидев картинку, приятель Наташи, пятилетний Валерка, набросился на змею с кулаками. 
    
- Не бей! - закричала Наташа. - Я уже побила ее дома. 
    
На картинке нарисован бегемот, бегущий за мишкой. Трехлетняя Саша прикрыла медведя ладонью, чтобы бегемот его не догнал. 
    
Глядя на лысого: 
    
- Почему у тебя так много лица? 
    
Увидел в Зоопарке полосатую зебру: 
    
- Лошадь в тельняшке. 
    
Сережа Сосинский с философским уклоном ума: 
    
- Когда я сплю, мне кажется, что меня нигде нет: ни в одной постели, ни даже в комнате. Где я тогда, мама? 
    
- Мама, а можно спать назад? 
    
- Как - назад? 
    
- Утром уснуть и проснуться вчера вечером? 
    
Сын учителя, пятилетний Валерий: 
    
- Пушкин сейчас живет? 
    
- Нет. 
    
- А Толстой? 
    
- Нет. 
    
- А живые писатели бывают? 
    
- Бывают. 
    
- А их кто-нибудь видел? 
    
Это напомнило мне один эпизод, приключившийся лет тридцать назад. Меня знакомят с пятилетней Ириной. 
    
- Это, Ирочка, писатель Чуковский. 
    
Та спрятала руки за спину и засмеялась, как человек, хорошо понимающий шутку. 
    
- Чуковский давно умер. 
    
Когда же меня пригласили к столу, она окончательно уличила меня в самозванстве: 
    
- Ага! Разве писатели кушают? 
    
В автобусе мальчик четырех лет сидит на руках у отца. Входит женщина. Мальчик, желая быть вежливым, вскакивает с отцовских колен: 
    
- Садитесь, пожалуйста! 
    
В заключение - несколько примеров того, как своеобразно отражаются в детских умах количественные отношения вещей. 
    
Математический спор двух четырехлетних соперников: 
    
- Я на четвереньках умею. 
    
- А я на пятереньках. 
    
- А я на шестереньках. 
    
- А я на семереньках. 
    
- А я... 
    
К счастью, дальше семи они не умели считать. Дошли бы до тысячеренек. 
    
Кот стоит на четвереньках, 
    
А Наташа на двуеньках. 
    
Трехлетняя Анка. 
    
- А я двумями ногами могу прыгать! 
    
У Эрны и Таты три чашки. Разделить их поровну никак невозможно. Та, кому во время игры достается одна чашка, страдает от зависти, плачет, а та, у кого их две, важничает и дразнит страдалицу. 
    
Вдруг Эрну перед игрой осеняет: 
    
- Давай разобьем одну чашку! 
    
Тата обрадована: 
    
- Давай разобьем! 
    
Это первая математическая задача, которую довелось им решать, и они блистательно решили ее, так как после уничтожения чашки получили возможность играть по-товарищески, не причиняя друг другу обид. 
    
Леве было пять лет, и он ужасно боялся вернуться в четыре (чем ему однажды пригрозили). 
    
- Одна рука холодная, а третья горячая. 
    
Мать Леонида Андреева рассказывала мне, что, когда ему было три года, он однажды, ворочаясь в постели, пожаловался: 
    
- Я - на один бок, я - на другой бок, я - на третий бок, я - на четвертый бок, я - на пятый бок - все никак не могу заснуть. 
    
- Сколько тебе лет? 
    
- Скоро восемь, а пока три. 
    
Известным психологом А.В.Запорожцем были опубликованы наблюдения О.М.Концевой над отношением дошкольников к арифметическим задачам. 
    
"Оказывается, - пишет ученый, - малышей чрезвычайно занимает жизненное содержание задачи, в то время как собственно математические моменты отодвигаются на задний план. 
    
Ребенку говорят: "Мама съела 4 конфеты, а своему сыну дала 2, сколько они съели вместе?" Малыш не решает этой задачи, так как его волнует описанная в ней несправедливость. Он говорит: 
    
- А почему она Мише так мало дала? 
    
Воспринимая текст задачи, ребенок прежде всего видит в нем описание некоторых реальных событий, в котором собственно числовые данные имеют вспомогательное значение"[73]. 
    
О подобном же случае сообщает мне из поселка Холбон Читинской области т.Иванов: 
    
"Я предложил своему трехлетнему племяннику такую задачу: 
    
- Папа купил одну конфетку, и мама - одну конфетку... 
    
Но я не успел закончить, потому что мальчишка спросил: 
    
- А где они?" 
    
Пятилетний Алик только что научился считать до десятка. Поднимаясь по лестнице на седьмой этаж, он с уверенностью считает ступени, и ему чудится, что в произносимых им числах есть некая магия, так как, по его мнению, количество ступеней зависит от цифры, которую он назовет. 
    
- Вот, - говорит он, - если бы считали не 1, 2, 3, 4, 5, а 1, 3, 5, 10, было бы легче дойти. Было бы меньше ступенек. 
    
Число кажется ему такой же реальностью, как и вещь, отмечаемая числом. Этот фетишизм цифр сродни детскому фетишизму рисунков и слов. 
    
Таков же фетишизм детей в отношении к календарю и к часам. 
    
Таня взяла календарь и старательно отрывает листок за листком: 
    
- Хочу сделать Первое мая... Тогда мы пойдем на демонстрацию. 
    
Мама сказала пятилетнему Леве, что вернется домой, когда вот эта стрелка будет здесь (и показала на стенных часах). Лева остался один. Ждал, ждал - не выдержал, взобрался на стул и перевел стрелку, - в твердой уверенности, что тем самым ускоряет возвращение мамы. 
    
Вообще последовательность чисел представляется ребенку чем-то таким, что вполне зависит от его - человеческой - воли. 
    
- Я хочу жениться на Володе, - говорит маме четырехлетняя Лена. 
    
- Но ведь ты на целый год его старше. 
    
- Ну так что! Мы пропустим один день моего рождения и сравняемся. 
   
  
  
   
    
Глава третья 
    
БОРЬБА ЗА СКАЗКУ 
   
   
    
     
I. РАЗГОВОР О МЮНХАУЗЕНЕ 1929 
    
    
Это было в Алупке в 1929 году. Больные ребята изнемогали от зноя. Они шумели и хныкали. Какая-то растяпистая женщина кудахтала над ними по-куриному, но не могла их унять. 
    
Я пришел издалека и, чтобы обрадовать их, начал читать им "Мюнхаузена". 
    
Через две минуты они уже ржали от счастья. 
    
Слушая их блаженное ржание, я впервые по-настоящему понял, какое аппетитное лакомство для девятилетних людей эта веселая книга и насколько тусклее была бы детская жизнь, если бы этой книги не существовало на свете. 
    
С чувством нежнейшей благодарности к автору я читал, под взрывчатый хохот ребят, и про топор, залетевший на луну, и про путешествие верхом на ядре, и про отрезанные лошадиные ноги, которые паслись на лугу, и, когда я на минуту останавливался, ребята кричали: "Дальше!" 
    
Но вот подбегает ко мне эта женщина, и на лице у нее красные пятна: 
    
- Что вы! Что вы!.. Да мы никогда, ни за что!.. 
    
И хватает у меня из рук мою бедную книгу, и глядит на нее, как на жабу, и двумя пальцами уносит куда-то, а больные дети ревут от обиды, а я иду растерянно за женщиной, и руки у меня почему-то дрожат. 
    
Тут возникает какой-то молодой в тюбетейке, и оба говорят со мною так, будто я пойманный вор: 
    
- Какое вы имеете право читать эту дрянь нашим детям? 
    
И объясняют мне учительным тоном, что в книге для советских ребят должны быть не фантазии, не сказки, а самые подлинные реальные факты. 
    
- Но позвольте, - пробую я возразить. - Ведь именно при помощи своих фантазий и сказок эта книга утверждает ребят в реализме. Самый хохот, с которым встречают они каждую авантюру Мюнхаузена, свидетельствует, что его ложь им ясна. Они именно потому и хохочут, что всякий раз противопоставляют его измышлениям реальность. Тут их боевой поединок с Мюнхаузеном, поединок, из которого они неизменно выходят каждый раз победителями. Это-то и радует их больше всего. Это повышает их самооценку. "Ага, ты хотел нас надуть, не на таковских напал!" Тут спор, тут борьба, тут полемика, и их оружие в этой борьбе - реализм. Пойдите спросите ребят, поверили ли они хоть единому слову Мюнхаузена, - они прыснут вам прямо в лицо. И вы оскорбляете их своей дикой боязнью, как бы их не одурачили небылицы Мюнхаузена! Это ли не издевательство над девятилетним гражданином Советской страны - считать его таким беспросветным глупцом, который способен поверить, что топоры взлетают на луну! 
    
Глаза у педагогов были каменные. Но я уже не мог замолчать. 
    
- Или вы боитесь, как бы эти буффонады Мюнхаузена не расшевелили в детях чувство юмора? Почему веселая книга внушает вам такое отвращение, словно вы - гробовщики или плакальщики? Или вы во что бы то ни стало хотите отвадить ваших ребят от чтения и внушить им лютую ненависть к книге? Вы этого добьетесь, ручаюсь вам! И поверьте, что те педагоги, которые по-настоящему борются за коммунистическое воспитание детей, осмеют и осудят вас... 
    
Я ждал возражений, но эти люди были из породы недумающих и даже как будто обиделись, что я приглашаю их самостоятельно мыслить. Только один из них, высоколобый и мрачный, безапелляционно сказал, что мои рассуждения чуковщина. 
    
И на этом наша дискуссия кончилась. Ребята были спасены от "Мюнхаузена". Я взвалил на плечи мою дорожную сумку и вышел на горячее солнце. 
    
В сумке у меня были любимые: "Гулливер", "Сказки Гриммов", "Конек-горбунок". Я хотел подарить эти книги ребятам, но высоколобый перелистал их небрежно и, скучая, отодвинул от себя. 
    
- Это нам ни к чему, - сказал он. - Нам бы о дизелях или радио. 
    
Шагая вдоль берега по каменистой тропе, я думал о том, что случилось. 
    
"Почему эти чудаки, - спрашивал я себя, - так уверены, что радио и "Конек-горбунок" несовместны? Почему они думают, что, если младенцу, например, прочитать "Конька-горбунка", он непременно отвратится от всякой механики и до старости лет будет мечтать о жар-птицах? Откуда взялся у них этот тупой ультиматум: либо сказка, либо динамо-машина? Как будто для того, чтобы выдумать динамо-машину, не понадобилось самой смелой фантазии! Фантазия есть ценнейшее качество ума человеческого, и ее нужно тщательно воспитывать с самого раннего детства, - как воспитывают музыкальное чутье, - а не топтать сапогами. Ленин сказал о фантазии: "Напрасно думают, что она нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности..."[74]. Недаром Карл Маркс во время загородных прогулок рассказывал своим дочерям "чудесные волшебные сказки, тянувшиеся без конца, - сам по дороге сочиняя их, растягивая или, наоборот, ускоряя события, смотря по длине оставшегося пути..."[75] Дарвин в детстве был такой фантазер, что все считали его выдумщиком не хуже Мюнхаузена..." 
    
Все эти доводы показались мне столь сокрушительными, что мне захотелось сейчас же вернуться и доказать высоколобому, что он непоправимо калечит ребят, изгоняя из их обихода фантастику. 
    
На следующий день спозаранку я уже был у него и изложил ему все эти мысли, а потом в заключение достал из своей походной сумки книгу и прочитал оттуда такие слова: 
    
"Будем развивать природную фантазию или, по крайней мере, не будем мешать ей своеобразно развиваться. Для маленьких ребят очень важно в этом отношении чтение волшебных сказок. Теперь нередко можно встретить родителей, восстающих против сказок. Они не дают их детям, стремясь воспитать трезвых, деловых людей. Я всегда предсказывал таким родителям, что из этих детей не выйдут ни математики, ни изобретатели..." 
    
Высоколобый взялся за свой белый картуз. 
    
- А знаете ли вы, кто это пишет? - спросил я его с торжеством. - Это пишет не какой-нибудь поэт или сказочник, а профессор прикладной механики, автор книг "Основания статики" и "Курс сопротивления материалов", воспитавший целые поколения выдающихся русских ученых. В итоге многолетнего педагогического и научного опыта он пришел к убеждению, что сказка есть его союзник, а не враг, что инженер, который в детстве не был воспитан на сказке, едва ли способен к инженерному творчеству. Статья его так и называется: "Значение фантазии для инженеров"[76]. Прочтите ее, и вы сами увидите, что сказка не только не мешает техническому воспитанию ребят, а напротив, помогает и содействует. 
    
Но высоколобый отстранил мою книгу. 
    
- Не хотите читать? - спросил я. - Почему же? 
    
Он выпятил губу и веско сказал: 
    
- Потому что я сегодня выходной. 
    
К счастью, в санатории нашлись педагоги молодые и пылкие, они энергично поддержали меня. 
    
Но их усилия не спасли "Мюнхаузена". Высоколобый получил образование в Харькове, где в то время подвизалась группа педологов, горе-теоретиков детского чтения, утверждавших, что пролетарским ребятам не надобны ни сказки, ни игрушки, ни песни. 
    
Высоколобый именно благодаря этой группе чувствовал себя совершенно свободным от обязанности самостоятельно мыслить. 
    
Как впоследствии выяснилось, около этого времени А.С.Макаренко с гневом писал о педологах: 
    
"Я всегда честно старался разобраться в педологической "теории", но с первых же строк у меня разжижались мозги, и я не знал даже, как квалифицировать всю эту теорию: бред сумасшедшего, сознательное вредительство, гомерическая дьявольская насмешка над всем нашим обществом или простая биологическая тупость. Я не мог понять, как это случилось, что огромной практической важности вопрос о воспитании миллионов детей, то есть миллионов будущих и притом советских рабочих, инженеров, военных, агрономов, решается при помощи простого, темного кликушества и при этом на глазах у всех"[77]. 
    
"Мюнхаузен" и сделался жертвой подобных кликуш. 
    
Впрочем, дело не только в педологах. Среди моих сказок не было ни одной, которой не запрещала бы в те давние годы та или иная инстанция, пекущаяся о литературном просвещении детей. 
    
Сказка "Мойдодыр", например, была осуждена Главсоцвосом за то, что в ней я будто бы оскорбил... трубочистов. С этим приговором вполне согласилась обширная группа тогдашних писателей, в числе двадцати девяти (!) человек, которая так и заявила в "Литературной газете" в "Открытом письме М.Горькому": 
    
"Нельзя давать детям заучивать наизусть: 
    
А нечистым трубочистам 
    
Стыд и срам, стыд и срам! 
    
и в то же время внедрять в их сознание, что работа трубочиста так же важна и почетна, как и всякая другая". 
    
С "Крокодилом" обошлись еще проще: возвестили публично (в газетах и на многолюдных собраниях), будто я изобразил в этой сказке - что бы вы думали? - мятеж генерала Корнилова. То обстоятельство, что "Крокодил" написан годом раньше, чем был поднят мятеж, не отменило этой неправдоподобной легенды. 
    
Запрещение "Крокодила" в 1928 году вызвало протест ленинградских писателей и ученых. В моем архиве сохранилась бумага, обращенная к педагогической Комиссии ГУСа (Государственного ученого совета). Среди подписавших протест - Алексей Толстой, Константин Федин, Юрий Тынянов, С.Маршак, Михаил Зощенко, Ник.Тихонов, Лидия Сейфуллина, Вячеслав Шишков, академики Евгений Тарле, Сергей Ольденбург, шлиссельбуржец Николай Александрович Морозов и многие другие. Под влиянием этого протеста было дано разрешение "издать книгу небольшим тиражом", но через несколько месяцев разрешение было взято назад, несмотря даже на вмешательство Горького. А люди, подписавшие эту бумагу, были названы "группой Чуковского". 
    
Впрочем, "Крокодил" был счастливчиком по сравнению с "Мухой цокотухой", от которой не раз и не два спасали советских детей. 
    
Раньше всего на том основании, что Муха (по остроумной догадке все той же Комиссии ГУСа) - "переодетая принцесса", а Комар - "переодетый принц". 
    
В другой раз - за то, что в нее "было протаскано" мною такое двустишие: 
    
А жуки рогатые, 
    
Мужики богатые, 
    
а это, по мнению Комиссии, свидетельствует, что я выражаю сочувствие кулацким элементам деревни. 
    
В третий раз злополучная "Муха" подверглась осуждению за то, что она будто бы подрывает веру детей в торжество коллектива... 
    
Конечно, я счастлив, что в настоящее время я могу благодушно смеяться над такими шедеврами критической мысли. А тогда, признаться, было совсем не до смеха. 
    
Точно так же не вызвало во мне особенной радости такое официальное письмо, которое я получил от заведующей детской секции ленинградского Госиздата: 
    
"Брать под защиту и требовать переиздания ваших прежних книг ("Телефон", "Тараканище", "Айболит", "Крокодил") мы, как вы сами понимаете, не можем, так как в настоящее время детям нужна, конечно, другая пища: Комиссия Главсоцвоса разрешает только "Мойдодыра" (но требует выбросить "трубочистов")" и т.д. 
    
Тогда же в Москве состоялся диспут о детской книге. Об этом диспуте писатель Д.Кальм дал отчет в "Литературной газете" под таким заглавием: "Оградим нашего ребенка от классово-чуждых влияний!" Там с величайшим сочувствием сказано о выступлении одного из руководящих работников ГИЗа: 
    
"Тов. Разин заявил, что основной опасностью нашей детской литературы является чуковщина". 
    
Один из тогдашних журналов напечатал целую статью "О чуковщине", посвященную книге "От двух до пяти" (которая именовалась тогда "Маленькие дети"). 
    
В статье без всяких обиняков говорилось: 
    
"Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу...", "С идеологией Чуковского и его группы мы должны и будем бороться" и т.д., и т.д., и т.д.[78]. 
    
Другой журнал через несколько месяцев так и озаглавил свое выступление: "Мы призываем к борьбе с "чуковщиной". 
    
"Мойдодыр", говорилось в журнале, "развивает суеверие и страхи", "Муха цокотуха" "восхваляет кулацкое накопление", а "Тараканище" и "Крокодил" "дают неправильное представление о мире животных и насекомых". Вследствие всего этого в той же статье родителям и воспитателям было предложено: а) не читать этих книг детям; б) протестовать против их издания; в) призвать детские сады города Москвы и других городов присоединиться к этому протесту и т.д., и т.д., и т.п.[79]. 
    
К счастью, все это далеко позади, но не следует думать, что в позднейшие годы, когда "антисказочной кампании" был положен конец, разные добровольцы перестали спасать от меня малышей. 
    
Когда я дерзнул, например, обнародовать свои переводы народных английских стихов для детей, в печати появилась такая рецензия Т.Чугунова: 
    
"Это формалистическое кривлянье и рифмованное сюсюканье Чуковского, закрепляя неправильности языка, встречающиеся у детей, мешает развитию их речи... Детиздату должно быть стыдно (так и сказано: "должно быть стыдно") от того, что он выпускает такие недоброкачественные книжки, как "Котауси-Мауси". 
    
Лишь к концу пятидесятых годов, когда духовная жизнь страны вышла на новые рельсы, детям удалось отстоять свое право на волшебную сказку. А в тот период, о котором я сейчас говорил, в период Пролеткульта и РАППа, между малым ребенком и сказкой все еще стояли десятки преград. 
   
   
    
     
II. "АКУЛОВ НЕ БЫВАЕТ!" 
    
    
Особенно свирепым кликушеством отличалась в то далекое время московская специалистка по воспитанию детей Э.Станчинская. 
    
Выступая в печати и на разных трибунах, она победоносно доказывала с самых крайних левацких позиций, что сказки в огромном своем большинстве чрезвычайно опасны для советских детей. 
    
И, когда другая такая же кликуша, Э.Яновская, опубликовала брошюру "Сказка как фактор классового воспитания", содержащую такие же нападки на сказку, Станчинская приветствовала появление брошюры словами: 
    
"Подчеркнем необходимость широкого распространения книжки Яновской". 
    
В рецензии высказывалась прискорбная мысль, будто сказку нужно давать детям не тогда, когда она им насущно нужна для нормального развития их умственных сил, а позднее, когда потребность в сказке у них миновала. Это все равно, что разрешить человеку вступление в брак лишь после того, как он достигнет восьмидесятилетнего возраста. 
    
Вот с этой-то Станчинской однажды случилась престранная вещь. Ее собственный сын взбунтовался против ее мракобесных теорий. 
    
Всеми силами оберегала она этого сына от сказок и, даже беседуя с ним о животных, рассказывала ему лишь о таких, которых он видел своими глазами. 
    
Нужно же воспитать из него реалиста! 
    
Поменьше, поменьше зловредных фантазий! 
    
Особенно ужасными казались ей народные сказки "с чудесными превращениями, лешими, бабами-ягами и проч.". 
    
Ярая противница сказок, она так и напечатала в одном из московских журналов: 
    
"Предлагаем заменить народные нереальные, фантастические сказки простыми реальными рассказами, взятыми из мира действительности и природы!"[80]
    
Никаких уступок, никаких послаблений! Выбросить все без исключения сказки, былины, весь русский и всемирный фольклор! 
    
И все было бы в полном порядке, но, на беду, в качестве любящей матери, она стала вести самый подробный дневник о маленьком сыне и, сама того не замечая, этим дневником опровергла все свои домыслы о зловредности фантастических сказок. 
    
Собственною своею рукою, так сказать, разрушила свои же идеи. 
    
Как видно из ее дневника - а этот дневник напечатан, - ее маленький мальчик, словно в отместку за то, что у него отняли сказку, стал с утра до ночи предаваться самой буйной фантастике. То выдумает, что к нему в комнату приходил с визитом красный слон, то будто у него есть подруга - медведица Кора; и, пожалуйста, не садитесь на стул рядом с ним, потому что - разве вы не видите? - на этом стуле медведица. И - "Мама, куда ты? На волков! Ведь тут же стоят волки!"[81]
    
А чуть выпал снежок, он тотчас же стал олененком, маленьким олененком в тайге; а стоило ему сесть на ковер, как ковер немедленно становился пароходом. В любую минуту из воздуха, из пустоты мальчик, силою своей детской фантазии, мог сделать любую зверюшку. 
    
"Сегодня вернулся домой, бережно держа что-то в руке. 
    
- Мамочка, я принес тебе тигренка, - и показывает пустую руку. Нравится тебе мой тигренок? 
    
- Да, да, детка! 
    
- Пусть он живет у нас, - просительным тоном. 
    
Садится обедать и ставит рядом со своей тарелкой тарелочку, и когда ему приносят еду: 
    
- Мамочка, а тигренку? 
    
И в то же время оживленно рассказывает: 
    
- Я влез в море, кувыркался там, вдруг пришел большой тигр, я спрятался под берег, потом я закинул сеть и поймал рыбу. 
    
- Где же она? 
    
- Я ее съел... сырую"[82]. 
    
Так проходили почти все его дни. Ежеминутно творил он какую-нибудь сказку для себя. 
    
"- Мама, я птичка, и ты тоже птичка. Да?"[83]
    
"- Мама, ко мне в гости пришел один клоп, сел за столик, протянул мне лапочку"[84], и т.д., и т.д., и т.д. 
    
А мать, видя, что он буквально купается в сказке, как в море, всячески оберегала его, чтоб он не осквернился напечатанной сказкой. 
    
Как будто есть какая-нибудь принципиальная разница между той сказкой, которую сочиняет ребенок, и той, которую сочинил для него великий народ или великий писатель! 
    
Ведь все равно, дадите вы ему эту сказку или нет, - он сам себе сказочник, сам себе Андерсен, Гримм и Ершов, и всякая его игра есть драматизация сказки, которую он тут же творит для себя, одушевляя по желанию все предметы, превращая любую табуретку в поезд, в дом, в аэроплан, в верблюда. 
    
Я знал мальчугана, который, играя в трубочиста, воскликнул: 
    
- Не трогай меня, мама, ты запачкаешься!.. 
    
И другого, который по ходу игры надолго превратился в котлету и, добросовестно шипя на сковородке, в сердцах оттолкнул свою мать, когда она бросилась к нему с поцелуями: 
    
- Как ты смеешь целовать меня, жареного! 
    
Чуть моя трехлетняя Мура, играя, разложила на полу свои книги, книги тотчас же сделались речкой, где она ловила рыбу и стирала белье. И, нечаянно наступив на одну книгу, она так естественно вскрикнула: "Ой, я замочила себе ногу!", что и я на секунду поверил, будто эти книги - вода, и чуть не бросился к ней с полотенцем. 
    
Во всех этих играх ребята выступают как авторы и в то же время исполнители сказок, воплощающие их в сценических образах. 
    
И жажда верить в свой сказочный вымысел у них так велика, что всякая попытка поставить их в рамки действительности вызывает у них жаркий протест. 
    
Я вспоминаю, например, трехлетнего Бубу, который окружил себя кубиками и заявил, что это зоологический сад. "Не могу, я заперт!" - ответил он, как узник из темницы, когда его позвали гулять. "А ты шагай через кубики", предложили ему, но это разрушение творимой им сказки показалось ему обидным до слез: он упрямо продолжал оставаться в своей добровольной тюрьме и лишь тогда согласился покинуть ее, когда в его постройке выдвинули маленький кубик, то есть сделали вид, что открыли для него ворота. 
    
У ребят с изощренной фантазией такие игры доходят иногда до эксцентрики. Двухлетний Левик, сидя у отца верхом на шее, любил отыскивать себя в самых неподходящих местах: под лампой - нет, в наперстке - нет, в кувшине - нет и т.д. "Где же Левик? - Пропал! Вероятно, в папироску забрался!"[85]
    
Раз при игре в войну Наташа исполняла роль солдатки, которая будто бы осталась в избе и хозяйничала. К ней прибежали сказать, что ее муж убит. Наташа завопила во весь голос. Другие дети пытались успокоить ее. Они повторяли, что Боря, игравший роль ее мужа, жив. Наташа продолжала вопить и не успокоилась до самого вечера. Ночью она всхлипывала во сне и, когда старшие пытались утешить ее, говорила: 
    
- Ну что ж, что Боря жив, а ведь мово мужа убили! 
    
Играя в Спящую царевну, дети чем-то отвлеклись от игры и долго не приходили к спавшей на лавке царевне. 
    
- Иди ужинать! - зовет ее бабушка. 
    
- Не могу. Я царевна. Я сплю. 
    
Не только игры, но и самые простые разговоры малолетних ребят свидетельствуют, что сказочное восприятие мира для них обыденная норма: 
    
- А будильник никогда не спит? 
    
- А чулку от иголки не больно? 
    
И вот этого-то профессионального сказочника всячески оберегали от сказки, которой он дышит как воздухом. 
    
К счастью, это не удавалось почти никогда. Потому что, спасая свою детскую психику, ребенок уходит со сказкой в подполье и пользуется ею, так сказать, нелегально, протаскивая ее в свой мир контрабандой. 
    
Известную детскую писательницу Т.А.Богданович с самого раннего детства воспитывала сестра "якобинца" П.Н.Ткачева, в свое время тоже писавшая для детей, Александра Никитична Анненская. 
    
Под влиянием просветительства шестидесятых годов она так ретиво охраняла малютку от сказок, что даже боялась взять няню - как бы няня не рассказала ей сказку. Девочке читались только научные книги, главным образом по ботанике и зоологии. 
    
Но по ночам, когда воспитательница наконец засыпала, девочка, освободившись от контроля, наполняла всю комнату самыми диковинными тварями. 
    
На кровать вскарабкивались к ней тогда обезьяны, на стуле у нее вдруг появлялась лисица с лисятами, в ее одежде, сложенной возле кровати, начинали копошиться какие-то птицы, и она каждую ночь подолгу разговаривала с ними. Разговаривала - потому что каждый ребенок разговаривает со всеми предметами, и все предметы разговаривают с ним. 
    
Эта сказочная жизнь среди иллюзорных зверей доставляла девочке огромную радость, потому что была здоровым и нормальным проявлением ее детской природы. 
    
Так инстинктивно отстаивал бедный ребенок свое право на сказку, тайно предаваясь той самой фантастике, от которой взрослые оберегали его, как от тифа. 
    
Воспитательница только того и достигла, что загнала волшебную сказку в подполье и тем самым придала ей удесятеренные чары. Не лучше ли было бы просто прочитать девочке "Золушку" и "Красную Шапочку"? 
    
О необходимости развивать детскую фантазию при помощи чтения сказок Ф.М.Достоевский писал в конце жизни одному из родителей: 
    
"Вы говорите, что до сих пор не давали читать Вашей дочери что-нибудь литературное, боясь развить фантазию. Мне вот кажется, что это не совсем правильно: фантазия есть природная сила в человеке, тем более во всяком ребенке, у которого она, с самых малых лет, преимущественно перед всеми другими способностями развита и требует утоления. Не давая ей утоления, или умертвишь ее, или обратно, - дашь ей развиться, именно чрезмерно (что и вредно) своими собственными уже силами. Такая же натуга лишь истощит духовную сторону ребенка преждевременно"[86]. 
    
Мы уже видели, что сделал пятилетний ребенок, когда одна умная московская мать, желая приобщить его к подлинным реальностям жизни, преждевременно рассказала ему подробнейшим образом о зачатии и рождении детей: выслушав ее лекцию, он тотчас же переделал всю науку по-своему и сообщил матери, что, когда он был у нее в животе, он играл в тамошнем садике и пил у тамошнего дяденьки чай. 
    
Вот что сделал пятилетний ребенок с теми строго научными сведениями, которые ему сообщили не вовремя. 
    
Он словно сказал своей матери: ты видишь сама, что мне сейчас нужна не эмбриология, а сказка, чтобы возможно полнее, пышнее, богаче пережить этот полезнейший для моего психического развития период. Не торопись прививать мне до времени "взрослое" мышление, потому что каждую твою "взрослую" истину я, по законам своего естества, немедленно перенесу в фантастический мир и даже в твою утробу насыплю песочку, и разведу там сад, и поставлю ларьки с моссельпромщиками. 
    
Лишенный мюнхаузенов, Гулливеров, коньков-горбунков, ребенок бессознательно компенсирует себя множеством самоделковых сказок. Так что педологи, отняв у него народные сказки и сказки великих писателей (то есть, в сущности, ограбив его), совершили это ограбление зря и цели своей все равно не достигли. 
    
Сказка по-прежнему расцветала в ребячьем быту, только вместо народной, или пушкинской сказки, или сказки кого-нибудь из современных поэтов ребята вынуждены были самообслуживаться своей собственной случайной кустарщиной. 
    
А использовать их тяготение к сказке, чтобы при помощи классических, веками испытанных книг развить, укрепить, обогатить и направить их способность к творческой мечте и фантастике, - об этом организаторы детского чтения тогда все еще не удосужились подумать всерьез. 
    
Между тем в наше время, в эпоху осуществления самых размашистых научно-социальных фантазий, которые еще так недавно казались безумными сказками, нам нужно было во что бы то ни стало создать поколение вдохновенных творцов и мечтателей всюду, во всех областях - в науке, технике, агрономии, архитектуре, политике. 
    
Без фантазии и в физике и в химии будет полный застой, так как создание новых гипотез, придумывание новых приборов, новых приемов опытного исследования, догадки о новых химических соединениях - все это продукты фантазии. 
    
Трезвым, осторожным рутинерам принадлежит настоящее, а тем, кто фантазирует, - будущее. Недаром столь пламенно вступился за фантазию знаменитый английский физик Джон Тиндаль. "Без участия фантазии, настаивал он, - все наши сведения о природе ограничились бы одной классификацией фактов. Отношения причин и их действий рассыпались бы в прах, и вместе с тем рухнула бы и самая наука, главная цель которой состоит в установлении связей между различными частями природы, ибо творческая фантазия - это способность быстро образовывать новые и новые связи"[87]. 
    
Почему же педологи наши сделали слово "фантазия" ругательным? Во имя чего они вытравляли его из психики малых ребят? Во имя реализма? Но реализмы бывают различные. Бывает реализм Бэкона, Гоголя, Менделеева, Репина, а бывает тупорылый и душный реализм лабазника, реализм самоваров, тараканов и гривенников. 
    
Об этом ли реализме мы должны хлопотать? И не кажется ли нам, что его подлинное имя - мещанство? Мещанство достигает в этой области великих чудес: до такой степени вытесняет оно из детского быта сказку, что иные особо несчастные - дети даже в подполье не уносят ее, а с самого раннего возраста становятся скудоумными практиками. Мы еще не окончательно вырвали их из мелочей обывательщины. И среди них есть немало таких, которые трезвее, взрослее, практичнее нас; и если их нужно спасать от чего-нибудь, так это именно от страшного их практицизма, внушенного обывательским бытом. А педагоги порою беспокоятся, дрожат, как бы дети и впрямь не подумали, будто сапожки растут на деревьях. Эти несчастные дети так подозрительно относятся ко всякому - самому поэтичному - вымыслу, что все сколько-нибудь выходящее за черту обыденности считают наглой и бессмысленной выдумкой. Когда в одной школе повели с ними, например, разговор об акулах, один из них поспешил заявить свой протест: 
    
- Акулов не бывает! 
    
Ибо ничего диковинного для них вообще на земле не бывает, а есть только хлеб да капуста, да сапоги, да рубли. 
    
Бояться же, что какая-нибудь сказочка сделает их романтиками, непригодными к практической жизни, могли только те канцелярские выдумщики, которые, с утра до ночи заседая в комиссиях, никогда не видали живого ребенка. 
    
Оберегая младенцев от народных песен, небывальщин и сказок, эти люди едва ли догадывались о мещанской сущности своего практицизма. Между тем самый их взгляд на каждую детскую книгу, как на нечто такое, что должно немедленно, сию же минуту принести видимую, ощутимую пользу, словно это гвоздь или хомут, обнаруживал мелкость и узость их мещанственной мысли. Все они страшно боялись фантастики, между тем они-то и были фантазеры, метафизики, мистики, совершенно оторванные от действительной жизни. Их вымыслы о зловредности сказок - самая безумная волшебная сказка, не считающаяся ни с какими конкретными фактами. Это единственная сказка, с которой нам приходилось бороться, - сказка отсталых педагогов о сказке. 
    
И мы говорили этим фантастам и мистикам: бросьте фантазировать, сойдите на землю, будьте реалистами, всмотритесь в подлинные факты действительности - и вы перестанете дрожать перед Мальчиком с пальчик и Котом в сапогах. Вы увидите, что с определенного возраста сказка выветривается из ребенка, как дым, что все волшебства и чародейства размагничиваются для него сами собой (если только он находится в здоровой среде), и у него начинается период жестокого разоблачения сказки: 
    
- Как же Снегурочка могла дышать, если у нее не было легких? 
    
- Как могла баба-яга носиться по воздуху в ступе, если в ступе не было пропеллера? 
    
Сказка сделала свое дело: помогла ребенку ориентироваться в окружающем мире, обогатила его душевную жизнь, заставила его почувствовать себя бесстрашным участником воображаемых битв за справедливость, за добро, за свободу, и теперь, когда надобность в ней миновала, ребенок сам разрушает ее. 
    
Бабушка рассказывает внучке: 
    
- ...ударился лбом об землю и сделался ясным соколом... 
    
- Вот и неправда! - кричит возмущенная внучка. - Просто на лбу у него выросла шишка, и все! 
    
Но до семилетнего-восьмилетнего возраста сказка для каждого нормального ребенка есть самая здоровая пища - не лакомство, а насущный и очень питательный хлеб, и никто не имеет права отнимать у него эту ничем не заменимую пищу. 
    
Между тем именно таким ограблением ребенка занимались в то время педологи. 
    
Мало того что они отнимали у детей и "Сказки" Пушкина, и "Конька-горбунка", и "Алибабу", и "Золушку" - они требовали от нас, от писателей, чтобы мы были их соучастниками в этом злом и бессмысленном деле. 
    
И конечно, находились подхалимы-халтурщики, которые ради угождения начальству усердно посрамляли в своих писаниях сказку и всячески глумились над ее чудесами. 
    
Делалось это по такому шаблону: изображался разбитной, нагловатый мальчишка, которому все сказки трын-трава. К нему прилетала фея и приносила скатерть-самобранку. Но он 
    
Руки 
    
В брюки 
    
Запихал, 
    
Прыснул, 
    
Свистнул 
    
И сказал: 
    
"Очень, тетя, 
    
Вы уж врете! 
    
Ни к чему теперь, гражданка, 
    
Ваша "скатерть-самобранка". 
    
Никого не удивите 
    
Этой штукою в Нарпите..." 
    
Когда же ему стали рассказывать про Конька-горбунка, он опять "запихал руки в брюки" и столь же забубенно ответил: 
    
Ну, а я предпочитаю, 
    
Знаете, вагон трамвая. 
    
Невоспитанный, развязный, хамоватый малыш пользовался полным сочувствием автора. 
    
И подобных книжек было много, и нельзя сказать, чтобы они совсем не влияли на тогдашних детей. 
    
С чувством острой жалости прочитал я в одном из журналов, как четырехлетний ребенок оказался до такой степени оболванен своим воспитанием, что, выслушав от матери поэтическую сказку о "Гусях-лебедях", стал изобличать ее во лжи: 
    
- Ты все врешь, мама: печка не говорит, и яблоко не говорит, и речка не говорит, и девочка не спряталась в речку, девочка утонула[88]. 
    
И ведь рада, ведь горда воспитательница, что мальчик оказался такой умный и трезвый: она приводит его слова как образец для других, хотя, повторяю, в каждом, кто любит и знает детей, этот ребенок вызывает такую щемящую жалость, словно он слепой или горбатый. 
    
Не подозревая о его страшном изъяне, с ним пробуют говорить, как с нормальным ребенком. Возбуждая его детскую фантазию, кто-то сказал необдуманно: 
    
- Ты маленькая белочка! Вот твои лапки! 
    
Он рассердился и возразил свысока: 
    
- Я не белочка, я Лева, и у меня не лапки, а руки! 
    
Конечно, Менделеева из этакого солдафона не выйдет, а разве что Кувшинное рыло. 
    
К счастью, такие калеки - редкость. 
    
Огромное большинство четырехлетних детей при помощи самочинных игр и самоделковых сказок отстояли свою нормальную детскую психику от душителей и душительниц детства. 
    
Из вышеизложенного вовсе не следует, будто я только о том и мечтаю, чтобы советских ребят с утра до ночи ублажали волшебными сказками. Тут нужна дозировка - и самая строгая. Конечно, монархическую и клерикальную сказку нужно изгонять беспощадно. Но нельзя же было допустить, чтобы на основе своих мелкоутилитарных теорий горе-педагоги отнимали у советских детей великое наследие мировой классической и народной словесности. 
    
Владычество мнимых борцов за мнимое реалистическое воспитание детей оказалось весьма кратковременным. В Москве, в Ленинграде и других городах выступила целая когорта пламенных защитников сказки, вдохновляемая и руководимая Горьким. 
    
Гонители сказок отступили с уроном, и всем одно время казалось, что они посрамлены окончательно. 
   
   
    
     
III. ПОРА БЫ ПОУМНЕТЬ! 1934 
    
    
Для такой иллюзии было много причин, потому что уже в 1934 году особенно после памятного выступления Горького на Первом Всесоюзном съезде советских писателей - всюду стали появляться раскаявшиеся педагоги, редакторы, руководители детских садов, которые с такой же ретивостью занялись насаждением сказки, с какой только что искореняли ее. 
    
"Молодая гвардия", а потом и Детиздат стали в ту пору печатать в несметном числе экземпляров и "Гайавату", и "Конька-горбунка", и "Мюнхаузена", и "Сказки" Пушкина, и русские народные сказки, и всякие другие создания фантастики. 
    
Но праздновать победу было рано. В этом я мог убедиться на основании личного опыта. Случилось мне в том же году напечатать в журнале "Еж" пересказ гениального античного мифа о Персее, Андромеде и Медузе Горгоне. И тотчас же в редакцию "Ежа" было прислано такое письмо - из Гомеля - от одного педагога: 
    
"Уважаемый товарищ редактор! Прочитав в № 1 вашего журнала "Еж" помещенную на стр. 24 греческую сказку "Храбрый Персей", дети моей школы окружили меня с вопросами, зачем такую чепуху пишут в нашем журнале... Как можно объяснить детям всю нелепость и бессмысленность описанных в этом рассказе эпизодов, насыщенных самым грубым, нелепым и бессмысленным суеверием? 
    
По моему мнению, эта сказка лишена всякой художественной и литературной красоты... 
    
Заведующий школой А.Раппопорт". 
    
Я хотел было смиренно указать Раппопорту, что этот миф о Персее именно своей красотой и художественностью притягивал к себе из века в век первоклассных скульпторов, драматургов, поэтов - и Овидия, и Софокла, и Еврипида, и Бенвенуто Челлини, и Рубенса, и Тициана, и Корнеля, и Эредиа, и Канову. 
    
Я хотел напомнить о Марксе, который неоднократно свидетельствовал, что древнегреческий эпос и древнегреческое искусство, выросшие на мифологической почве, "продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом"[89]. 
    
Но Раппопорту ни Маркс, ни Еврипид не указ. Он твердо стоит на своем: 
    
"По моему мнению, эта сказка лишена всякой художественной и литературной красоты". 
    
И ссылается при этом на детей: будто бы вверенные его попечению дети были чрезвычайно разгневаны, когда увидели "Персея" в журнале, и тотчас же заявили коллективный протест против печатания древнегреческих мифов. 
    
Этому я, извините, не верю. Не может быть, чтобы во всей его школе не уцелело нормальных ребят с живым поэтическим чувством! Не может быть, чтобы ему удалось окончательно вытравить из всех малышей присущее им тяготение к фантастике! 
    
А если и нашлось двое-трое таких, которые не поняли этой легенды, так ведь на то им и дан Раппопорт, чтобы объяснить непонятное. 
    
Воспользовавшись "Персеем" для школьной беседы, он мог бы поговорить с ними о происхождении мифов, о созвездиях Кассиопеи, Андромеды, Персея, он мог бы прочитать им научно-атеистическую лекцию о насыщенности христианской религии мифами языческой древности, о связи матери Персея с богоматерью, "девой Марией", о сходстве дракона, который должен был пожрать Андромеду, с китом библейского пророка Ионы и т.д., и т.д., и т.д. 
    
Все это, конечно, в том случае, если он человек образованный. А если нет, он науськивает детей на ценнейшие создания искусства и докучает редакциям детских журналов нелепыми и смешными придирками. 
    
Нелепость подобных придирок заключалась, по-моему, в том, что всякое гениальное произведение поэзии, издаваемое для советских детей, - будет ли то былина об Илье Муромце, или "Рейнеке Лис", или "Мюнхаузен", или "Персей", - эти люди объявляли политически вредным и с помощью такой демагогии оправдывали свое мракобесие. 
    
До сих пор, из сострадания к Раппопорту, я не приводил тех строк его письма, где он, подобно прочим гонителям сказок, изображает напечатание "Персея" чуть ли не контрреволюционной интригой. Но теперь я, пожалуй, приведу эти строки, так как без них не обходится ни один из этих душителей детства. 
    
В чем же, по Раппопорту, политическая зловредность "Персея"? А в том, что "Персей", как это ни дико звучит, наносит ущерб... ленинизму. Какой же он наносит ущерб ленинизму? А он, видите ли, напечатан в том номере, все страницы которого посвящены будто бы памяти Ленина. 
    
Раппопорт так и пишет в редакцию: 
    
"Особенно не дает мне покоя мой девятилетний сын, ученик второй группы, который с негодованием упрекает меня (как будто я в этом виноват): 
    
- Смотри, папа, весь журнал посвящен памяти Ленина, а тут вдруг такая бессмыслица о какой-то (!) Медузе, о серых бабах (!) и тому подобное!" 
    
И Раппопорт похваляется, что он постиг "всю правоту детского негодования" и вознегодовал вместе с сыном. 
    
А между тем если ему и следовало негодовать на кого-нибудь, то исключительно на своего коварного сына, который обманул его предательским образом. Ибо про тот номер "Ежа", где напечатан "Персей", никак невозможно сказать, что он "весь посвящен памяти Ленина". 
    
- Иль ты ослеп и не видишь, - так должен был сказать сыну Раппопорт, что тут же, на этих страницах, напечатан рассказ о зайце? А вот карикатуры, где изображается цирк. А вот поэма о героях-водолазах, а вот статья о кукольном театре, а вот о самодельных Петрушках, а вот об апельсиновых плантациях, - и все это, по-твоему, посвящается памяти Ленина? Не стыдно ли тебе лгать, милый сын? 
    
Но ничего этого Раппопорт не сказал, а, напротив, обрадовавшись, что может подвести под ненавистную сказку такую сокрушительную мину, использовал детскую ложь, чтобы придать напечатанию античного мифа характер политической крамолы. 
    
В этом-то вся цель его письма: хотя бы при посредстве фальшивки доказать неблагонадежность великого произведения поэзии. 
    
Да и откуда они взяли, эти два Раппопорта, что памяти Ленина будет нанесено оскорбление, если советские дети, наследники всего лучшего, что создано старой культурой, мало-помалу узнают классические творения мирового искусства? 
    
Ведь если командующие классы всех стран до сих пор отнимали у трудящихся масс и Еврипида, и Софокла, и Овидия, и Бенвенуто Челлини, то теперь, именно благодаря ленинизму, эти массы возвращают себе те колоссальные культурные ценности, к которым у них не было доступа. 
    
Если тысячи и сотни тысяч рабочих у нас в СССР услаждаются Шекспиром, Моцартом, эрмитажными Рибейрами и Рембрандтами, если дети рабочих наполняют теперь и консерватории, и академии художеств, - во всем этом победа ленинизма. 
    
И нужно быть беспросветным тартюфом, чтобы утверждать, будто делу Ленина нанесен хоть малейший ущерб, если с педагогическим тактом и в строго обдуманной форме мы дадим советскому ребенку и миф о Прометее, и стихи о полете Икара, и "Одиссею", и "Илиаду", и сказание о великом Геракле... 
    
Но тут я снова всмотрелся в письмо Раппопорта и увидел изумительную вещь. 
    
Ведь этот человек не догадывается, что перед ним древнегреческий миф! Он умудрился каким-то фантастическим образом так изолировать себя от литературы всего человечества, что ему ни разу не случалось наткнуться ни в одной из читаемых книг ни на Андромеду, ни на Медузу Горгону! Он чистосердечно уверен, будто все эти гениальные образы выдуманы мною специально для журнальчика "Еж", и вот делает мне выговор за то, что я гений и сочиняю такие шедевры! 
    
И все это было бы только забавно, если бы под письмом Раппопорта не красовалась невероятная подпись: заведующий школой такой-то. 
    
Читая эту подпись, мы должны не смеяться, а плакать, ибо перед нами не случайный прохожий, имеющий право городить безответственный вздор, а самый авторитетный педагог во всей школе, самый образованный, самый культурный. И если таков этот лучший, то каковы же другие? Каковы сведения и вкусы рядовых педагогов, если один из наиболее квалифицированных, чуть дело дошло до литературных суждений, обнаружил в этом деле такое невежество, что принял меня за Овидия! 
    
Я потому и печатаю письмо Раппопорта, что Раппопорт и посейчас не одинок. У него немало союзников, и, хотя они уже не имеют возможности демонстрировать свое узколобие в журнальных и газетных статьях, они упрямо ведут свою линию в школьно-педагогической практике и отметают от детей всякое - даже гениальное - произведение искусства, если оно называется сказкой, не стыдясь обнаруживать при этом такое невежество, которое равно их апломбу. 
    
Я понял бы Раппопорта, если бы он возражал против того оформления, которое я придал Персею. Было бы весьма поучительно сопоставить данную версию мифа с теми, которые были созданы для англо-американских детей, например Натаниэлем Готорном и Чарльзом Кингсли. Но Раппопорту этот труд не под силу, так как тут необходимо знать и думать, а не только махать кулаками. 
    
Я уделяю Раппопорту так много внимания потому, что эти левацкие фребели все чаще пользуются квазиреволюционными лозунгами, чтобы тормозить и коверкать литературное развитие советских детей. 
    
В Москве и в Ленинграде они приутихли, но на периферии бушуют по-прежнему. И всякий раз, когда молодой Детиздат или "Молодая гвардия" издают для детей "Гайавату", или "Маугли", или "Сказки" Пушкина, или "Мюнхаузена", эти душители детства кричат: "Революция в опасности!" - и спасают революцию... от Пушкина[90]. 
   
   
    
     
IV. И ОПЯТЬ О МЮНХАУЗЕНЕ 1936 
    
    
Вскоре после того, как в книжных магазинах явились в моем изложении долгожданные "Приключения Мюнхаузена", в редакцию газеты "За коммунистическое просвещение" было прислано такое "Открытое письмо К.Чуковскому", предназначенное автором для напечатания в этой газете: 
    
"Товарищ Чуковский! Купила я своей восьмилетней дочке вашу книжку "Приключения Мюнхаузена". Купила и, не читая, подарила ей в день рождения, чтобы сделать ребенку приятное. Подарила книжку, не читая, потому что, во-первых, читать было некогда, а во-вторых, на первом листе ясно было написано: "Для детей"... 
    
Каково же было удивление и разочарование дочери, а вместе с ней и мое, когда мы стали эту книгу читать. Этот "самый правдивый человек на земле" так врет о себе и своих подвигах, что сбивает детишек с толку. У него отрывается или проваливается голова внутрь человека, а затем опять появляется. Он летит на луну. И если бы он летел с целью дать детям какие-то сведения о поверхности луны и т.д., этот полет был бы хоть и фантастичен, но все же интересен, а то какие-то с начала до конца неправдоподобные попытки взобраться по бобовому растению на луну, спуститься вниз по соломенной веревке. Самые нелепые представления о "жителях луны", их образе жизни и т.п. 
    
В том месте книги, где автор рисует животный мир Цейлона, он буквально сбивает с толку детишек, давая странные картины встречи его (?) со львом, тигром, китом. Местами книга заставляет ребенка смеяться, но обязательно с восклицанием: "Вот так врет!" В большинстве же случаев ребенок недоумевает. Меня интересует одно: для чего, товарищ Чуковский, вы переводили эту книгу?.. Нельзя же врать без оговорки на протяжении сотни листов!" 
    
Я уже успел привыкнуть к таким письмам, и только подпись под этим посланием немного удивила меня: "Вязники, Ивановской области. Заведующая библиотекой С.Д.Ковалева". Странные, подумал я, библиотекари в Вязниках! Считается, что библиотекарь - человек образованный, руководящий просвещением обширного круга читателей, а эта Ковалева даже не слыхала о "Бароне Мюнхаузене" и, нисколько не стыдясь, заявляет, что сюжет всемирно прославленной книги явился для нее полным сюрпризом. 
    
Я решил написать ей письмо, пододвинул к себе бумагу и начал: 
    
"Уважаемая товарищ Ковалева! Педагогическое значение "Мюнхаузена" заключается в том..." 
    
Но тут мне пришло в голову, что она не ждет от меня никаких разъяснений, потому что в таком случае зачем бы она стала обращаться ко мне при посредстве газетных столбцов? Написала бы приватное письмо. Но нет, ее письмо есть статья для газеты, и она только делает вид, будто спрашивает, для чего я перевел эту книгу. 
    
Вопросы ее чисто риторические. Если вчитаться в ее строки внимательнее, станет ясно, что она обратилась ко мне совсем не для того, чтобы получить необходимые сведения, а для того, чтобы публично обличить меня в моем непохвальном пристрастии к такой чепухе, как "Мюнхаузен". Она чувствует себя судьей, а меня подсудимым. Мы имеем дело отнюдь не с любознательным и чистосердечным невежеством, а с той демагогией, которая еще так недавно отравляла нашу критику детской словесности. 
    
Конечно, спорить с С.Д.Ковалевой я не стану. Достаточно продемонстрировать ее перед читателем: вот из каких персонажей вербовались у нас "принципиальные" противники сказки. 
    
Ковалева да ее собрат Раппопорт в этом смысле чрезвычайно типичны: их метод - левацкие лозунги и бравада оголтелым невежеством. 
   
   
    
     
V. ОБЫВАТЕЛЬСКИЕ МЕТОДЫ КРИТИКИ 1956 
    
    
Но прошли годы, и все эти мракобесы исчезли под могучим воздействием советской общественности. В газетах и журналах все чаще стали появляться статьи, восхваляющие великое воспитательное значение сказок. 
    
Теперь уже считается общепризнанной истиной, что сказка совершенствует, обогащает и гуманизирует детскую психику, так как слушающий сказку ребенок чувствует себя ее активным участником и всегда отождествляет себя с темп из ее персонажей, кто борется за справедливость, добро и свободу. В этом-то деятельном сочувствии малых детей благородным и мужественным героям литературного вымысла и заключается основное воспитательное значение сказки. 
    
Как же, в самом деле, не радоваться за новое поколение ребят! Наконец-то им будет дана, и притом в самом обильном количестве, витаминная, сытная духовная пища, обеспечивающая детям нормальный и правильный умственный рост. Давно уже не встретишь в печати таких смельчаков, которые решились бы открыто и прямо выступить против фантастических сказок. 
    
Да и в жизни, в быту, на практике сказка уж никому не страшна: столичные и областные издательства беспрепятственно снабжают детей украинскими, азербайджанскими, китайскими, индийскими, румынскими сказками, не говоря уже о датских, французских, немецких... Тема об огульной зловредности сказок сдана в архив - и забыта. Теперь вопрос переносится в более узкую сферу: не вредна ли ребенку та или иная определенная сказка? Не наносит ли она его психике какой-нибудь тяжкой травмы? 
    
Тревога совершенно законная, и к ней нельзя не отнестись с уважением. 
    
Но грустно, что наш педагогический опыт все еще не выработал сколько-нибудь устойчивых принципов для определения вреда или пользы той или иной категории сказок. Грустно, что здесь открывается широкий простор для обывательских, произвольных суждений. 
    
Случилось, например, известному композитору М.И.Красеву сочинить детскую оперу по сюжету моей "Мухи-цокотухи". Услышал эту оперу по радио один из жителей Забайкалья, медицинский работник Владимир Васьковский, и написал в "Литературную газету": 
    
"Такие сказки не нужно было не только музыкально оформлять, но вообще выпускать в свет. Сказка вызывает у ребят определенное сочувствие к бедной, невинно пострадавшей мухе, к "храброму" комару и другим паразитам. И странно: с одной стороны, в нашей стране проводится систематическая беспощадная борьба с насекомыми, а с другой - отдельными (?!) писателями выпускаются в свет произведения со стремлением вызвать к паразитам сочувствие". 
    
"Литературная газета" отказалась разделить его страхи. Тогда он пожаловался на нее в другую инстанцию, откуда его письмо переслали в Комиссию по детской литературе Союза писателей. В письме он снова повторил свои нападки на "Муху", а заодно и на отличный рассказ Евгения Чарушина "Волчишко", в котором, к величайшему его возмущению, маленьким детям внушаются зловредные симпатии к волкам. 
    
По-моему, он поступил вполне правильно. Все, что мы, литераторы, пишем, читатели имеют право судить, как им вздумается, и высказывать свои суждения в любой форме. А если суждения эти ошибочны, никто не мешает любому из нас вступиться за истину и опротестовать приговор. 
    
Этим своим правом я и попытаюсь воспользоваться, тем более что суждения забайкальского критика кажутся мне чрезвычайно типичными для множества подобных высказываний: он один представляет собою несметные легионы таких же мыслителей, меряющих произведения детской словесности точно такими же мерками. 
    
Этого, конечно, не могла не понять Комиссия по детской литературе Союза писателей. 
    
Уверен, что она раньше всего указала обличителю "Волчишки" и "Мухи" на полную непригодность утилитарных критериев, с которыми он так простодушно подходит к определению вредности или полезности сказок. 
    
Ведь если пользоваться такими критериями, придется забраковать, уничтожить не только эти две бедные книжки, но целые десятки других, и в первую голову народные сказки, песенки и прибаутки о зайцах, где выражены самые нежные чувства к этим грызунам и вредителям. 
    
Зайки, заиньки, зайчики, заюшки - так исстари называет их наш фольклор для детей, созданный в течение веков, и самое изобилие ласкательных форм показывает, что народ - право же, неплохой педагог - нисколько не боится прививать своим малолетним питомцам любовь к этим прожорливым тварям: 
    
Заинька мой беленький, 
    
Заинька мой серенький, 
    
Заинька, попляши, 
    
Заинька, поскачи! 
    
Ко всем подобным произведениям фольклора вполне применимы слова К.Д.Ушинского: 
    
"Это... блестящие попытки русской народной педагогики, и я не думаю, чтобы кто-нибудь был в состоянии состязаться в этом случае с педагогическим гением народа"[91]. 
    
А если применять предлагаемый критиком наивно-утилитарный критерий, придется отнять у детей и некрасовского "Дедушку Мазая", который вызывает в ребячьих сердцах горячее сочувствие к зайцам: 
    
Зайцы - вот тоже, - их жалко до слез! 
    
Жалко до слез - вы подумайте! Жалко до слез грызунов и вредителей! И как радуются, как ликуют ребята, когда Мазай спасает всех этих зайцев от гибели и отпускает их в лес, чтоб они - даже страшно сказать! - и дальше размножались на воле. 
    
Мало того: к довершению бедствия, в нашем фольклоре то и дело внушается детям, будто зайцы - верные и преданные друзья человека, охраняющие его огороды от хищников, будто они не только не губят капусту, но поливают и холят ее: 
    
А я заюшка, а я серенький, 
    
По городам[92] я хожу, 
    
Я капусту стерегу, 
    
А на пору хозяину 
    
Рассаду полью[93]. 
    
Если встать на позиции забайкальского критика, нужно скрыть от ребят эту песню, дающую им ложное представление об этих врагах человека. Точно так же придется изъять из обихода детей и сказку Льва Толстого "Три медведя", где такая же - чисто народная - симпатия к этим губителям деревенских коров. 
    
И что делать с народной сказкой "Финист - ясный сокол", где серый волк представлен малышам как благодетель и друг человека? И с народной сказкой "Волшебное кольцо", где благодетелем и другом человека выступает зловредный мышонок? 
    
- Да, я теперь вижу и сам, что поступил необдуманно, - ответил бы, вздыхая, Владимир Васьковский. - Но будьте добры, объясните, пожалуйста, почему же народ, а вслед за ним и великий народный поэт забывают во время своего общения с детьми, что миллионами рублей исчисляется вред, наносимый зайцами нашим огородам и плодовым деревьям? Почему те самые крестьяне, которые кровно заинтересованы в истреблении хищников, внушают своим малышам пылкое сочувствие к ним? 
    
- Объяснить это, конечно, нетрудно! - ответила бы детская Комиссия Союза писателей. - Дело в том, что тысячелетним своим педагогическим опытом народ имел возможность убедиться, что, сколько бы ни влюбляли младенца в сереньких и беленьких заинек, заек и заюшек, этот младенец, когда станет мужчиной, с удовольствием примет участие в охоте на зайцев. Никакая сказка, услышанная или прочтенная в детстве, не помешает ему бить их без всякой пощады. Создавая свои бессмертные детские песни и сказки, народ очень хорошо понимал, что они совсем не для того предназначены, чтобы заблаговременно осведомлять младенцев, какие звери будут им впоследствии вредны, а какие полезны. У детской сказки есть другие задачи, в тысячу раз более серьезные, чем эта классификация зверей. 
    
- Какие же это задачи? - спросил бы присмиревший Владимир Васьковский. 
    
- Задачи немалые! - ответила бы Комиссия Союза писателей по детской литературе. - И даже, можно сказать, колоссальные. Но раньше всего обратите внимание, что, выполняя эти важные задачи, наши народные сказки, равно как и сказки великих писателей, относятся с откровенным презрением к предлагаемым вами мерилам для определения их полезного действия. Это выразилось, например, в народной сказке, чрезвычайно любимой детьми, - "О сером волке и Иване-царевиче", где, словно в насмешку над вашими принципами, волк выступает большим добряком, добывающим своему другу Ивану и златогривого коня, и жар-птицу, и Елену Прекрасную, так что дети с самого начала отдают все свои симпатии волку. Это выразилось также и в сказке про другого волка, написанной Львом Толстым, где волк изображен вольнолюбивым мудрецом, отказывающимся во имя свободы от сытой, обеспеченной жизни.