1 2 3 4 5 6 7 8 
– Сам  ты татарин! – возразил Перстень, негодуя. – Разве так идет орда?  Разве бывает, чтоб татары шли пешие? А этого не видишь, впереди на сером коне?  Разве на нем татарская бронь?    

– Православные  идут! – раздалось между разбойниками. – Стойте, братцы, православные  к нам на помощь идут!    

– Видишь,  князь, – сказал Перстень, – они, вражьи дети, и стреляют-то уж не так  густо, значит, смекнули, в чем дело! А как схватится с ними та дружина, я  покажу тебе брод, перейдем да ударим на них сбоку!    

Новая  рать подвигалась все ближе, и уже можно было распознать ее вооружение и одежду,  почти столь же разнообразную, как и на разбойниках. Над головами ратников  болтались цепы, торчали косы и рогатины. Они казались наскоро вооруженными  крестьянами, и только на передовых были одноцветные кафтаны, а в руках их  светились бердыши и копья. Тут же ехало человек сто вершников, также в  одноцветных кафтанах. Предводитель этой дружины был стройный молодой человек.  Из-под сверкающего шлема висели у него длинные русые волосы. Он ловко управлял  конем, и конь, серебристо-серой масти, то взвивался на дыбы, то шел, красуясь,  ровным шагом и ржал навстречу неприятелю.    

Туча  стрел встретила вождя и дружину.    

Между  тем Никита Романович вместе с своими перешел речку вброд и врезался в толпу  врагов, на которых в то же время наперла с другой стороны вновь пришедшая  подмога.    

Уже с  час кипела битва.    

Серебряный  на мгновение отъехал к речке напоить коня и перетянуть подпруги. Максим увидел  его и подскакал к нему.    

– Ну,  Никита Романыч, – сказал он весело, – видно, бог стоит за святую  Русь. Смотри, коли наша не возьмет!    

– Да, –  ответил Серебряный, – спасибо вон тому боярину, что подоспел к нам на  прибавку. Вишь, как рубит вправо и влево! Кто он таков? Я как будто видал его  где-то.    

– Как,  Никита Романыч, ты не признал его?    

– А  ты его разве знаешь?    

– Мне-то  как не знать его, бог с ним! Много грехов отпустится ему за нынешний день. Да  ведь и ты знаешь его, Никита Романыч. Это Федька Басманов.    

– Басманов?  Этот! Неужто он?    

– Он  самый. И на себя не похож стал. Бывало, и подумать соромно, в летнике, словно девушка,  плясывал; а теперь, видно, разобрала его: поднял крестьян и дворовых и напал на  татар; должно быть, и в нем русский дух заговорил. А сила-то откуда взялась,  подумаешь! Да как и не перемениться в этакий день! – продолжал Максим с  одушевлением, и глаза его блистали радостью. – Поверишь ли, Никита Романыч,  я сам себя не узнаю. Когда ушел я из Слободы, все казалось, что недолго уже  доводится жить на свете. Тянуло помериться с нехристями, только не с тем, чтобы  побить их; на то, думал, найдутся лучше меня; а с тем, чтобы сложить голову на  татарскую саблю. А теперь не то; теперь мне хочется жить! Слышишь, Никита  Романыч, когда ветер относит бранный гул, как в небе жаворонки звенят? Вот так  же весело звенит и у меня на сердце! Такая чуется сила и охота, что целый век  показался бы короток. И чего не передумал я с тех пор, как заря занялась! Так  стало мне ясно, так понятно, сколько добра еще можно сделать на родине! Тебя  царь помилует; быть того не может, чтоб не помиловал. Пожалуй, еще и полюбит  тебя. А ты возьми меня к себе; давай вместе думать и делать, как Адашев с  Сильвестром. Все, все расскажу тебе, что у меня на мысли, а теперь прости,  Никита Романыч, пора опять туда; кажись, Басманова окружили. Хоть он и худой  человек, а надо выручить!    

Серебряный  посмотрел на Максима почти отеческим взором.    

– Побереги  себя, Максим, – сказал он, – не мечись в сечу даром; смотри, ты и так  уж в крови?    

– То,  должно быть, вражья кровь, – ответил Максим, весело посмотрев на свою  рубаху, – а на мне и царапины нет; твой крест соблюл меня!    

В это  время притаившийся в камышах татарин выполз на берег, натянул лук и пустил стрелу  в Максима.    

Зазвенел  тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу  грудь, угодила, каленая, под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился  за конскую гриву; не хочется пасть доброму молодцу, но доспел ему час, на роду  написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь  по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его  кудри мать сыру землю, и бежит за ним по полю кровавый след.    

Придет в  Слободу весть недобрая, разрыдается мать Максимова, что не стало ей на помин  души поминщика, и некому ее старых очей закрыть. Разрыдается слезами горючими,  не воротить своего детища!    

Придет в  Слободу весть недобрая, заскрежещет Малюта зубами, налетит на пленных татар,  насечет в тюрьмах копны голов и упьется кровью до жадной души: не воротить  своего детища!    

Забыл  Серебряный и битву и татар; не видит он, как Басманов гонит нехристей, как Перстень  с разбойниками перенимают бегущих; видит только, что конь волочит по полю его  названого брата. И вскочил Серебряный в седло, поскакал за конем и, поймав его  за узду, спрянул на землю и высвободил Максима из стремени.    

– Максим,  Максим! – сказал он, став на колени и приподымая его голову, – жив ли  ты, названый брат мой? Открой очи, дай мне отповедь!    

И Максим  открыл туманные очи и протянул к нему руки.    

– Прости,  названый брат мой! Не довелося пожить нам вместе. Сделай же один, что хотели мы  вдвоем сделать!    

– Максим, –  сказал Серебряный, прижимая губы к горячему челу умирающего, – не заповедаешь  ли мне чего?    

– Отвези  матери последний поклон мой, скажи ей, что я умер, ее поминая…    

– Скажу,  Максим, скажу, – ответил Серебряный, едва удерживаясь от слез.    

– А  крест, – продолжал Максим, – тот, что на мне, отдай ей… а мой носи на  память о брате твоем…    

– Брат  мой, – сказал Серебряный, – нет ли еще чего на душе у тебя? Нет ли  какой зазнобы в сердце? Не стыдись, Максим, кого еще жаль тебе, кроме матери?    

– Жаль  мне родины моей, жаль святой Руси! Любил я ее не хуже матери, а другой зазнобы  не было у меня!    

Максим  закрыл глаза. Лицо его горело, дыхание делалось чаще.    

Через  несколько мгновений он опять взглянул на Серебряного.    

– Брат, –  сказал он, – кабы мне напиться воды, да постуденее!    

Река  была недалеко, князь встал, зачерпнул в шлем воды и подал Максиму.    

– Теперь  как будто полегчало, – сказал умирающий. – Приподыми меня, помоги  перекреститься!    

Князь  приподнял Максима. Он повел кругом угасающим взором, увидел бегущих татар и  улыбнулся.    

– Я  говорил, Никита Романыч, что бог стоит за нас… смотри, как они рассыпались… а у  меня уж и в глазах темнеет… ох, не хотелось бы умереть теперь!…    

Кровь  хлынула из уст его.    

– Господи,  прими мою душу! – проговорил Максим и упал мертвый…    

 Глава 27. БАСМАНОВ    

     

Люди  Басманова и разбойники окружили Серебряного.    

Татары  были разбиты наголову, многие отдались в плен, другие бежали. Максиму вырыли  могилу и похоронили его честно. Между тем Басманов велел раскинуть на берегу  речки свой персидский шатер, а дворецкий его, один из начальных людей рати, доложил  Серебряному, что боярин бьет ему челом, просит не побрезгать походным обедом.    

Лежа на  шелковых подушках, Басманов, уже расчесанный и надушенный, смотрелся в зеркало,  которое держал перед ним молодой стремянный, стоя на коленях. Вид Басманова  являл странную смесь лукавства, надменности, неизнеженного разврата и беспечной  удали; и сквозь эту смесь проглядывало то недоброжелательство, которое никогда  не покидало опричника при виде земского. Предполагая, что Серебряный должен  презирать его, он, даже исполняя долг гостеприимства, придумывал заране, как бы  отомстить гостю, если тот неравно выкажет свое презрение. При входе Серебряного  Басманов приветствовал его наклонением головы, но не тронулся с места.    

– Ты  ранен, Федор Алексеич? – спросил Серебряный простодушно.    

– Нет,  не ранен, – сказал Басманов, принимая эти слова за насмешку и решившись  встретить ее бесстыдством, – нет, не ранен, а только уморился немного, да  вот лицо как будто загорело. Как думаешь, князь, – прибавил он, продолжая  смотреться в зеркало и поправляя свои жемчужные серьги, – как думаешь,  скоро сойдет загар?    

Серебряный  не знал, что и отвечать.    

– Жаль, –  продолжал Басманов, – сегодня не поспеем в баню; до вотчины моей будет  верст тридцать, а завтра, князь, милости просим, угощу тебя лучше теперешнего,  увидишь мои хороводы: девки все на подбор, а парни – старшему двадцати не  будет.    

Говоря  это, Басманов сильно картавил.    

– Спасибо,  боярин я спешу в Слободу, – отвечал сухо Серебряный.    

– В  Слободу? Да ведь ты, никак, из тюрьмы убежал?    

– Не  убежал, Федор Алексеич, а увели меня насильно. Давши слово царю, я сам бы не  ушел, и теперь опять отдаюсь на его волю.    

– Тебе,  стало, хочется на виселицу? Вольному воля, спасенному рай! А я уж не знаю, вернуться  ли мне?    

– Что  так, Федор Алексеич?    

– Да  что, – сказал Басманов, предаваясь досаде или, может быть, желая только  внушить Серебряному доверие, – служишь царю всею правдой, отдаешь ему и  душу и плоть, а он, того и смотри, посадит тебе какого-нибудь Годунова на  голову!    

– Да  тебя-то, кажется, жалует царь.    

– Жалует!  До сей поры и окольничим сделать не хочет. А уж, кажется, я ли ему не холоп!  Небось Годунов не по-моему служит. Этот бережет себя, как бы земские про него  худо не подумали. «Эй, Борис, ступай в застенок, боярина допрашивать!» – «Иду,  государь, только как бы он не провел меня, я к этому делу не привычен, прикажи  Григорью Лукьянычу со мной идти!» – «Эй, Борис, вон за тем столом земский  боярин мало пьет, поднеси ему вина, разумеешь?» – «Разумею, государь, да только  он на меня подозрение держит, ты бы лучше Федьку Басманова послал!» А Федька не  отговаривается, куда пошлют, туда и идет. Поведи лишь царь очами – брата  родного отравил бы и не спросил бы, за что. Помнишь, как я тебе за столом чашу  от Ивана Васильича-то поднес? Ведь я думал, она с ядом, ей-богу, думал!    

Серебряный  усмехнулся.    

– А  где ему, – продолжал Басманов, как бы подстрекаемый к большей  наглости, – где ему найти слугу краше меня? Видал ли ты такие брови, как у  меня? Чем эти брови не собольи? А волосы-то? Тронь, князь, пощупай, ведь шелк…  право-ну шелк!    

Отвращение  выразилось на лице Серебряного. Басманов это заметил и продолжал, как будто  желая поддразнить своего гостя:    

– А  руки-то мои, посмотри, князь, чем они не девичьи? Только вот сегодня намозолил  маленько. Такой уж у меня нрав, ни в чем себя не жалею!    

– И  подлинно не жалеешь, – сказал Серебряный, не в силах более сдержать своего  негодования. – Коли все то правда, что про тебя говорят…    

– А  что же про меня говорят? – подхватил Басманов, лукаво прищурясь.    

– Да  уж и того бы довольно, что ты сам рассказываешь; а то говорят про тебя, что ты  перед царем, прости господи, как девушка, в летнике пляшешь!    

Краска  бросилась в лицо Басманова, но он призвал на помощь свое обычное бесстыдство.    

– А  что ж, – сказал он, принимая беспечный вид, – если и в самом деле  пляшу?    

– Тогда  прости, – сказал Серебряный, – мне не только с тобой обедать, но и  смотреть на тебя соромно!    

– Ага! –  вскричал Басманов, и поддельная беспечность его исчезла, и глаза засверкали, и  он уже забыл картавить, – ага! выговорил наконец! Я знаю, что вы все про  меня думаете! Да мне, вот видишь ли, на всех вас наплевать!    

Брови  Серебряного сдвинулись, и рука опустилась было на крыж[129]его сабли, но он вспомнил,  с кем говорит, и только пожал плечами.    

– Да  что ты за саблю-то хватаешься? – продолжал Басманов. – Меня этим не  испугаешь. Как сам примусь за саблю, так еще посмотрим, чья возьмет!    

– Прости! –  сказал Серебряный и приподнял завесу шатра, чтобы выйти.    

– Слушай! –  вскричал Басманов, хватая его за полу кафтана, – кабы на меня кто другой  так посмотрел, я, видит бог, не спустил бы ему, но с тобой ссориться не хочу!  Больно хорошо татар рубишь!    

– Да  и ты, – сказал добродушно Серебряный, останавливаясь у входа и вспомнив,  как дрался Басманов, – да и ты не хуже меня рубил их. Что ж ты опять  вздумал ломаться, словно баба какая!    

Лицо  Басманова впять сделалось беспечно.    

– Ну,  не сердись, князь! Я ведь не всегда таков был; а в Слободе, сам знаешь,  поневоле всему научишься!    

– Грешно,  Федор Алексеич! Когда сидишь ты на коне, с саблей в руке, сердце, глядя на тебя,  радуется. И доблесть свою показал ты сегодня, любо смотреть было. Брось же свой  бабий обычай, остриги волосы, как бог велит, сходи на покаяние в Киев или в  Соловки, да и вернись на Москву христианином!    

– Ну,  не сердись, не сердись, Никита Романыч! Сядь сюда, пообедай со мной, ведь я не  пес же какой, есть и хуже меня; да и не все то правда, что про меня говорят; не  всякому слуху верь. Я и сам иногда с досады на себя наклеплю!    

Серебряный  обрадовался, что может объяснить поведение Басманова в лучшую сторону.    

– Так  это неправда, – поспешил он спросить, – что ты в летнике плясал?    

– Эх,  дался тебе этот летник! Разве я по своей охоте его надеваю? Иль ты не знаешь  царя? Да и что мне, в святые себя прочить, что ли? Уж я и так в Слободе пощусь  ему в угождение; ни одной заутрени не проспал; каждую середу и пятницу по сту  земных поклонов кладу; как еще лба не расшиб! Кабы тебе пришлось по целым  неделям в стихаре[130]ходить,  небось и ты б для перемены летник надел!    

– Скорей  пошел бы на плаху! – сказал Серебряный.    

– Ой  ли? – произнес насмешливо Басманов, и, бросив злобный взгляд на князя, он  продолжал с видом доверчивости: – А ты думаешь, Никита Романыч, мне весело, что  по царской милости меня уже не Федором, а Федорой величают? И еще бы какая  прибыль была мне от этого! А то вся прибыль ему, а мне один сором! Вот хоть  намедни, еду вспольем мимо Дорогомиловской слободы, ан мужичье-то пальцами на  меня показывают, а кто-то еще закричи из толпы: «Эвот царская Федора едет!» Я  было напустился на них, да разбежались. Прихожу к царю, говорю, так и так, не  вели, говорю, дорогомиловцам холопа твоего корить, вот уж один меня Федорой  назвал. «А кто назвал?» – «Да кабы знал кто, не пришел бы докучать тебе, сам бы  зарезал его». – «Ну, говорит, возьми из моих кладовых сорок соболей на  душегрейку». – «А на что мне она! Небось ты не наденешь душегрейки на  Годунова, а чем я хуже его?» – «Да что же тебе, Федя, пожаловать?» – «А пожалуй  меня окольничим, чтоб люди в глаза не корили!» – «Нет, говорит, окольничим тебе  не бывать; ты мне потешник, а Годунов советник; тебе казна, а ему почет. А что  дорогомиловцы тебя Федорой назвали, так отписать за то всю Дорогомиловщину на  мой царский обиход!» Вот тебе и потешник! Да с тех пор как бросили Москву, и  потехи-то не было. Все постились да богу молились. Со скуки уж в вотчину  отпросился, да и там надоело. Не век же зайцев да перепелов травить! Поневоле  обрадовался, как весть про татар пришла. А ведь хорошо мы их отколотили,  ей-богу хорошо! Довольно и полону пригоним к Москве! Да, я было и забыл про полон!  Стреляешь ты из лука, князь?    

– А  что?    

– Да  так. После обеда привяжем татарина шагах во сто: кто первый в сердце попадет. А  что не в сердце, то не в почет. Околеет, другого привяжем.    

Открытое  лицо Серебряного омрачилось.    

– Нет, –  сказал он, – я в связанных не стреляю.    

– Ну,  так велим ему бежать: кто первый на бегу свалит.    

– И  того не стану, да и тебе не дам! Здесь, слава богу, не Александрова слобода.    

– Не  дашь? – вскричал Басманов, и глаза его снова загорелись, но, вероятно, не  вошло в его расчет ссориться с князем, и, внезапно переменив приемы, он сказал  ему весело: – Эх, князь! Разве не видишь, я шучу с тобой! И про летник ты  поверил! Вот уж полчаса я потешаюсь, а ты, что ни скажу, все за правду  примаешь! Да мне хуже, чем тебе, слободской обычай постыл! Разве ты думаешь, я  лажу с Грязным, али с Вяземским, али с Малютой? Вот те Христос, они у меня как  бельмо на глазу! Слушай, князь, – продолжал он вкрадчиво, – знаешь ли  что? Дай мне первому в Слободу вернуться, я тебе выпрошу прощение у царя, а как  войдешь опять в милость, тогда уж и ты сослужи мне службу. Стоит только шепнуть  царю, сперва про Вяземского, а там про Малюту, а там и про других, так  посмотри, коли мы с тобой не останемся сам-друг у него в приближении. А я уж  знаю, что ему про кого сказать, да только лучше, чтоб он со стороны услышал. Я  тебя научу, как говорить, ты мне спасибо скажешь!    

Странно  сделалось Серебряному в присутствии Басманова. Храбрость этого человека и полувысказанное  сожаление о своей постыдной жизни располагали к нему Никиту Романовича. Он даже  готов был подумать, что Басманов в самом деле перед этим шутил или с досады  клепал на себя, но последнее предложение его, сделанное, очевидно, не в шутку,  возбудило в Серебряном прежнее отвращение.    

– Ну, –  сказал Басманов, нагло смотря ему в глаза, – пополам, что ли, царскую  милость? Что ж ты молчишь, князь? Аль не веришь мне?    

– Федор  Алексеич, – сказал Серебряный, стараясь умерить свое негодование и быть  повежливее к угощавшему его хозяину, – Федор Алексеич, ведь то, что ты  затеял, оно… как бы тебе сказать?… ведь это…    

– Что? –  спросил Басманов.    

– Ведь  это скаредное дело[131]! –  выговорил Серебряный и подумал, что, смягчив голос, он скрасил свое выражение.    

– Скаредное  дело! – повторил Басманов, перемогая злобу и скрывая ее под видом удивления. –  Да ты забыл, про кого я тебе говорю? Разве ты мыслишь[132]к Вяземскому или к  Малюте?    

– Гром  божий на них и на всю опричнину! – сказал Серебряный. – Пусть только  царь даст мне говорить, я при них открыто скажу все, что думаю и что знаю, но  шептать не стану ему ни про кого, а кольми паче с твоих слов, Федор Алексеич!    

Ядовитый  взгляд блеснул из-под ресниц Басманова.    

– Так  ты не хочешь, чтоб я с тобой царскою милостью поделился?    

– Нет, –  отвечал Серебряный.    

Басманов  повесил голову, схватился за нее обеими руками и стал перекачиваться со стороны  на сторону.    

– Ох,  сирота, сирота я! – заговорил он нараспев, будто бы плача. – Сирота я  горькая, горемычная! С тех пор как разлюбил меня царь, всяк только и норовит,  как бы обидеть меня! Никто не приласкает, никто не приголубит, все так на меня  и плюют! Ой, житье мое, житье нерадостное! Надоело ты мне, собачье житье!  Захлесну поясок за перекладинку, продену в петельку головушку бесталанную!    

Серебряный  с удивлением смотрел на Басманова, который продолжал голосить и причитывать,  как бабы на похоронах, и только иногда, украдкой, вскидывал исподлобья свой  наглый взор на князя, как бы желая уловить его впечатление.    

– Тьфу! –  сказал наконец Серебряный и хотел было выйти, но Басманов опять поймал его за  полу.    

– Эй! –  закричал он, – песенников!    

Вошло  несколько человек, вероятно ожидавших снаружи. Они загородили выход Серебряному.    

– Братцы, –  начал Басманов прежним плаксивым голосом, – затяните-ка песенку, да пожалобнее,  затяните такую, чтобы душа моя встосковалась, надорвалась, да и разлучилась бы  с телом!    

Песенники  затянули длинную заунывную песню, вроде похоронной, в продолжение которой  Басманов все переваливался со стороны на сторону и приговаривал:    

– Протяжнее,  протяжнее! Еще протяжнее, други! Отпевайте своего боярина, отпевайте! Вот так!  Вот хорошо! Да что ж душа не хочет из тела вон? Иль не настал еще час ее? Или  написано мне еще на свете помаяться? А коли написано, так надо маяться! А коли  сказано жить, так надо жить! Плясовую! – крикнул он вдруг, без всякого  перехода, и песенники, привыкшие к таким переменам, грянули плясовую. –  Живей! – кричал Басманов и, схватив две серебряные стопы, начал стучать  ими одна о другую. – Живей, соколы! Живей, бесовы дети! Я вас, разбойники!    

Вся  наружность Басманова изменилась. Ничего женоподобного не осталось на лице его.  Серебряный узнал того удальца, который утром бросался в самую сечу и гнал перед  собою толпы татар.    

– Вот  этак-то получше! – проговорил князь, одобрительно кивнув головой.    

Басманов  весело на него взглянул.    

– А  ведь ты опять поверил мне, князь! Ты подумал, я и вправду расхныкался! Эх,  Никита Романыч, легко ж тебя провести! Ну, выпьем же теперь про наше  знакомство. Коли поживем вместе, увидишь, что я не такой, как ты думал!    

Беспечный  разгул и бешеное веселье подействовали на Серебряного. Он принял кубок из рук  Басманова.    

– Кто  тебя разберет, Федор Алексеич! Я никогда таких не видывал. Может, и вправду ты  лучше, чем кажешься. Не знаю, что про тебя и думать, но бог свел нас на ратном  поле, а потому: во здравие твое!    

И он  осушил кубок до дна.    

– Так,  князь! Так, душа моя! Видит бог, я люблю тебя! Еще одну стопу на погибель всех  татар, что остались на Руси!    

Серебряный  был крепок к вину, но после второй стопы мысли его стали путаться. Напиток ли  был хмельнее обыкновенного или подмешал туда чего-нибудь Басманов, но у князя  голова заходила кругом; заходила кругом, и ничего не стало видно Никите  Романовичу; слышалась только бешеная песня с присвистом и топанием да голос  Басманова:    

– Живей,  ребята! Во сне, что ли, поете? Кого хороните, воры!    

Когда  Серебряный пришел в себя, пение еще продолжалось, но он уже не стоял, а полусидел,  полулежал на персидских подушках. Басманов старался с помощью стремянного  напялить на него женский летник.    

– Надевай  же свой опашень[133],  боярин, – говорил он, – на дворе уже сыреть начинает!    

Песенники  в это время, окончив колено, переводили дух.    

В глазах  Серебряного еще рябило, мысли его еще не совсем прояснились, и он готов был  вздеть летник, принимая его за опашень, как среди наставшей тишины послышалось  протяжное завыванье.    

– Это  что? – спросил гневно Басманов.    

– На  Скуратова могиле пес воет! – ответил стремянный, выглянув из шатра.    

– Подай  сюда лук да стрелу, я научу его выть, когда мы с гостем веселимся.    

Но при  имени Скуратова Серебряный совершенно отрезвился.    

– Постой,  Федор Алексеич, – сказал он, вставая, – это Максимов Буян, не тронь  его. Он зовет меня на могилу моего названого брата; не в меру я с тобой  загулялся; прости, пора мне в путь!    

– Да  надень же сперва опашень, князь.    

– Не  на меня шит, – сказал Серебряный, распознавая летник, который протягивал  ему Басманов, – носи его сам, как доселе нашивал.    

И, не  дожидаясь ответа, он плюнул и вышел из шатра.    

За ним  посыпались проклятия, ругательства и богохульства Басманова; но, не обращая на  них внимания, он подошел к могиле Максима, положил поклон своему названому  брату и, сопровождаемый Буяном, присоединился к разбойникам, которые под  начальством Перстня уже расположились на отдых вокруг пылающих костров.    

 Глава 28. РАССТАВАНИЕ    

     

Едва  занялась заря, как уж Перстень поднял шайку.    

– Ребятушки! –  сказал он разбойникам, когда они собрались вокруг него и Серебряного. –  Настал мне час расстаться с вами. Простите, ребятушки! Иду опять на Волгу. Не  поминайте меня лихом, коли я в чем согрубил перед вами.    

И  Перстень поклонился в пояс разбойникам.    

– Атаман! –  заговорила в один голос вольница, – не оставляй нас! Куда мы пойдем без тебя?    

– Идите  с князем, ребятушки. Вы вашим вчерашним делом заслужили вины свои; можете опять  учиниться, чем прежде были; а князь не оставит вас!    

– Добрые  молодцы, – сказал Серебряный, – я дал царю слово, что не буду уходить  от суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы не по своей воле ушел. Теперь должен я  сдержать мое слово, понести царю мою голову. Хотите ль идти со мною?    

– А  простит ли он нас? – спросили разбойники.    

– Это  в божьей воле; не хочу вас обманывать. Может, простит, а может, и нет.  Подумайте, потолкуйте меж собою, да и скажите мне, кто идет и кто остается.    

Разбойники  переглянулись, отошли в сторону и начали вполголоса советоваться. Чрез несколько  времени они вернулись к Серебряному.    

– Идем  с тобой, коли атаман идет!    

– Нет, –  ребятушки, – сказал Перстень, – меня не просите. Коли вы и не пойдете  с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора на родину.  Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел будет.  Идите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а лучше  послушайтесь моего совета, идите с князем; не верится мне после нашего дела,  чтобы царь и его и вас не простил!    

Разбойники  опять потолковали и после краткого совещания разделились на две части. Большая  подошла к Серебряному.    

– Веди  нас! – сказали они, – пусть будет с нами, что и с тобой!…    

– А  другие-то что ж? – Спросил Серебряный.    

– Другие  выбрали в атаманы Хлопко, мы с ним не хотим!    

– Там  все, что похуже, остались, – шепнул Перстень князю, – они и  дрались-то вчера не так, как эти!    

– А  ты, – сказал Серебряный, – ни за что не пойдешь со мной?    

– Нет,  князь, я не то, что другие. Меня царь не простит, не таковы мои винности. Да,  признаться, и соскучился по Ермаке Тимофеиче; вот уж который год не видал его.  Прости, князь, не поминай лихом!    

Серебряный  сжал руку Перстня и обнял его крепко.    

– Прости,  атаман, – сказал он, – жаль мне тебя, жаль, что идешь на Волгу; не  таким бы тебе делом заниматься.    

– Кто  знает, князь, – ответил Перстень, и отважный взор его принял странное  выражение, – бог не без милости, авось и не всегда буду тем, что теперь!    

Разбойники  стали приготовляться к походу.    

Когда  взошло солнце, на берегу речки уже не было видно ни шатра, ни людей Басманова.  Федор Алексеич поднялся еще ночью, чтобы первому принести царю известие об  одержанной победе.    

Прощаясь  с товарищами, Перстень увидел возле себя Митьку.    

– Прости  ж и ты, губошлеп! – сказал он весело, – послужил ты вчера царю за  четверых, не оставит он тебя своей милостью!    

Но  Митька, как бы в недоумении, почесал затылок.    

– Ну  что? – спросил Перстень.    

– Ничаво! –  отвечал лениво Митька, почесывая одною рукой затылок, другою поясницу.    

– Ну,  ничего так ничего! – И Перстень уже было отошел, как Митька, собравшись с  духом, сказал протяжно:    

– Атаман,  а атаман!    

– Что?    

– Я  в Слободу не хочу!    

– Куда  ж ты хочешь?    

– А  с тобой!    

– Нельзя  со мной; я на Волгу иду.    

– Ну,  и я на Волгу!    

– Зачем  же не с князем?    

Митька  подвинул одну ногу вперед и уставился, как бы в замешательстве, на свой лапоть.    

– Опричников,  что ли, боишься? – спросил насмешливо Перстень.    

Митька  стал почесывать то затылок, то бока, то поясницу, но не отвечал ничего.    

– Мало  ты их видел? – продолжал Перстень, – съели они тебя, что ли?    

– Нявесту  взяли! – проговорил нехотя Митька.    

Перстень  засмеялся.    

– Вишь,  злопамятный! Не хочет с ними хлеба-соли вести! Ну, примкнись к Хлопку.    

– Не  хочу! – сказал решительно Митька, – хочу с тобой на Волгу!    

– Да  я не прямо на Волгу!    

– Ну,  и я не прямо!    

– Куда  ж ты?    

– А  куда ты, туда и я!    

– Эх,  пристал, как банный лист! Так знай же, что мне сперва надо в Слободе побывать!    

– Зачем? –  спросил Митька и выпучил глаза на атамана.    

– Зачем!  Зачем! – повторил Перстень, начиная терять терпение, – затем, что я  там прошлого года орехи грыз, скорлупу забыл!    

Митька  посмотрел было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до  самых ушей, а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу  своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня, брат, надуть не так-то  легко; я очень хорошо знаю, что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а  за чем-нибудь другим!    

Однако  он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь:    

– Ну  и я с тобой!    

– Что  с ним будешь делать! – сказал Перстень, пожимая плечами. – Видно, уж  не отвязаться от него, так и быть, иди со мной, дурень, только после не пеняй  на меня, коли тебя повесят!    

– А  хоча и повесят! – отвечал Митька равнодушно.    

– Ладно,  парень. Вот за это люблю! Прощайся же скорей с товарищами, да и в путь!    

Заспанное  лицо Митьки не оживилось, но он тотчас же начал неуклюже подходить к товарищам  и каждого, хотевшего и не хотевшего, чмокнул по три раза, кого добровольно,  кого насильно, кого загребая за плечи, кого ухватив за голову.    

– Атаман, –  сказал Серебряный, – стало, мы с тобой по одной дороге?    

– Нет,  боярин. Где я пройду, там тебе не проехать. Я в Слободе буду прежде тебя, и,  если бы мы встретились, ты меня не узнавай; а впрочем, мы и не встретимся; я до  твоего приезда уйду; надо только кое-какие дела покончить.    

Серебряный  догадался, что у Перстня было кое-что спрятано или зарыто в окрестностях  Слободы, и не настаивал.    

Вскоре  два отряда потянулись по двум разным направлениям.    

Больший  шел за Серебряным вдоль речки по зеленому лугу, еще покрытому следами вчерашней  битвы, и за ним, повеся голову и хвост, тащился Буян. Он часто подбегал к  Серебряному, жалобно повизгивал и потом оборачивался на свежий могильный холм,  пока, наконец, не скрыли его из виду высокие камыши.    

Другой,  меньший отряд пошел за Хлопко.    

Перстень  удалился в третью сторону, а за ним, не спеша и переваливаясь с боку на бок, последовал  Митька.    

Опустела  широкая степь, и настала на ней прежняя тишина, как будто бранный гул и не  возмущал ее накануне. Только кое-где паслись разбежавшиеся татарские кони да  валялись по пожарищу разбросанные доспехи. Вдоль цветущего берега речки  жаворонки по-прежнему звенели в небесной синеве, лыски перекликались в густых  камышах, а мелкие птички перепархивали, чирикая, с тростника на тростник или,  заливаясь песнями, садились на пернатые стрелы, вонзившиеся в землю во время  битвы и торчавшие теперь на зеленом лугу, меж болотных цветов, как будто б и  они были цветы и росли там уже бог знает сколько времени.    

 Глава 29. ОЧНАЯ СТАВКА    

     

С неделю  после поражения татар царь принимал в своей опочивальне Басманова, только что  прибывшего из Рязани. Царь знал уже о подробностях битвы, но Басманов думал,  что объявит о ней первый. Он надеялся приписать себе одному всю честь победы и  рассчитывал на действие своего рассказа, чтобы войти у царя в прежнюю милость.    

Иван  Васильевич слушал его со вниманием, перебирая четки и опустив взор на алмазное  кольцо, которым был украшен указательный перст его; но, когда Басманов, окончив  рассказ и тряхнув кудрями, сказал с самодовольным видом:    

– Что  ж, государь, мы, кажется, постарались для твоей милости!    

Иоанн  поднял глаза и усмехнулся.    

– Не  пожалели себя, – продолжал вкрадчиво Басманов, – так уж и ты,  государь, не пожалей наградить слугу твоего!    

– А  чего бы тебе хотелось, Федя? – спросил Иоанн, принимая вид добродушия.    

– Да  пожалуй меня хоть окольничим, чтобы люди-то не корили.    

Иоанн  посмотрел на него пристально.    

– А  чем мне Серебряного пожаловать? – спросил он неожиданно.    

– Опальника-то  твоего? – сказал Басманов, скрывая свое смущение под свойственным ему  бесстыдством, – да чем же, коли не виселицей? Ведь он ушел из тюрьмы да с  своими станичниками чуть дела не испортил. Кабы не переполошил он татар, мы бы  их всех, как перепелов, накрыли.    

– Полно,  так ли? А я так думаю, что татары тебя в торока ввязали б, как в тот раз, помнишь?  Ведь тебе уж не впервой, дело знакомое!    

– Знакомое  дело за тебя горе терпеть, – продолжал Басманов дерзко, – а вот это  незнакомое, чтобы спасибо услышать. Небось тебе и Годунов, и Малюта, и  Вяземский не по-моему служат, а наград ты для них не жалеешь.    

– И  подлинно, не по-твоему. Где им плясать супротив тебя!    

– Надежа-государь, –  ответил Басманов, теряя терпение, – коли не люб я тебе, отпусти меня  совсем!    

Басманов  надеялся, что Иоанн удержит его; но отсутствие из Слободы, вместо того чтобы  оживить к нему любовь Иоанна, охладило ее еще более; он успел от него  отвыкнуть, а другие любимцы, особенно Малюта, оскорбленный высокомерием  Басманова, воспользовались этим временем, чтоб отвратить от него сердце Иоанна.    

Расчет  Басманова оказался неверен. Заметно было, что царь забавляется его досадой.    

– Так  и быть, – сказал он с притворною горестью, – хоть и тошно мне будет  без тебя, сироте одинокому, и дела-то государские, пожалуй, замутятся, да уж  нечего делать, промаюсь как-нибудь моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на  все четыре стороны! Я тебя насильно держать не стану.    

Басманов  не мог долее скрыть своей злобы. Избалованный прежними отношениями к Иоанну, он  дал ей полную волю.    

– Спасибо  тебе, государь, – сказал он, – спасибо за твою хлеб-соль! Спасибо,  что выгоняешь слугу своего, как негодного пса! Буду, – прибавил он  неосторожно, – буду хвалиться на Руси твоею ласкою! Пусть же другие  послужат тебе, как служила Федора! Много грехов взял я на душу на службе твоей,  одного греха не взял: колдовства не взял на душу!    

Иван  Васильевич продолжал усмехаться, но при последних словах выражение его изменилось.    

– Колдовства? –  спросил он с удивлением, готовым обратиться в гнев, – да кто ж здесь  колдует?    

– А  хоть бы твой Вяземский! – отвечал Басманов, не опуская очей перед царским  взором. – Да, – продолжал он, не смущаясь грозным выражением  Иоанна, – тебе, видно, одному неведомо, что когда он бывает на Москве, то  по ночам ездит в лес, на мельницу, колдовать; а зачем ему колдовать, коли не  для того, чтоб извести твою царскую милость?    

– Да  тебе-то отчего оно ведомо? – спросил царь, пронзая Басманова испытующим  оком.    

На этот  раз Басманов несколько струсил.    

– Ведь  я, государь, вчера только услышал от его же холопей, – сказал он  поспешно. – Кабы услышал прежде, так тогда и доложил бы твоей милости.    

Царь  задумался.    

– Ступай, –  сказал он после краткого молчания, – я это дело разберу; а из Слободы погоди  уезжать до моего приказа.    

Басманов  ушел, довольный, что успел заронить во мнительном сердце царя подозрение на  одного из своих соперников, но сильно озабоченный холодностью государя.    

Вскоре  царь вышел из опочивальни в приемную палату, сел на кресло и, окруженный  опричниками, стал выслушивать поочередно земских бояр, приехавших от Москвы и  от других городов с докладами. Отдав каждому приказания, поговорив со многими  обстоятельно о нуждах государства, о сношениях с иностранными державами и о  мерах к предупреждению дальнейшего вторжения татар, Иоанн спросил, нет ли еще  кого просящего приема?    

– Боярин  Дружина Андреевич Морозов, – отвечал один стольник, – бьет челом  твоей царской милости, просит, чтобы допустил ты его пред твои светлые очи.    

– Морозов? –  сказал Иоанн, – да разве он не сгорел на пожаре? Живуч старый пес! Что ж?  Я снял с него опалу, пусть войдет!    

Стольник  вышел; вскоре толпа царедворцев раздвинулась, и Дружина Андреевич, поддерживаемый  двумя знакомцами, подошел к царю и опустился перед ним на колени.    

Внимание  всех обратилось на старого боярина.    

Лицо его  было бледно, дородства много поубавилось, на лбу виден был шрам, нанесенный  саблей Вяземского, но впалые очи являли прежнюю силу воли; а на сдвинутых  бровях лежал по-прежнему отпечаток непреклонного упрямства.    

Вопреки  обычаю двора, одежда его была смирная[134].    

Иоанн  смотрел на Морозова, не говоря ни слова. Кто умел читать в царском взоре, тот  прочел бы в нем теперь скрытую ненависть и удовольствие видеть врага своего  униженным; но поверхностному наблюдателю выражение Иоанна могло показаться  благосклонным.    

– Дружина  Андреевич, – сказал он важно, но ласково, – я снял с тебя опалу;  зачем ты в смирной одежде?    

– Государь, –  отвечал Морозов, продолжая стоять на коленях, – не пригоже тому рядиться в  парчу, у кого дом сожгли твои опричники и насильно жену увезли. Государь, –  продолжал он твердым голосом, – бью тебе челом в обиде моей на оружничего  твоего, Афоньку Вяземского!    

– Встань, –  сказал царь, – и расскажи дело по ряду. Коли кто из моих обидел тебя, не  спущу я ему, будь он хотя самый близкий ко мне человек.    

– Государь, –  продолжал Морозов, не вставая, – вели позвать Афоньку. Пусть при мне даст ответ  твоей милости!    

– Что  ж, – сказал царь, как бы немного подумав, – просьба твоя дельная.  Ответчик должен ведать, что говорит истец. Позвать Вяземского. А вы, –  продолжал он, обращаясь к знакомцам, отошедшим на почтительное  расстояние, – подымите своего боярина, посадите его на скамью; пусть  подождет ответчика.    

Со  времени нападения на дом Морозова прошло более двух месяцев. Вяземский успел  оправиться от ран. Он жил по-прежнему в Слободе, но, не ведая ничего об участи  Елены, которую ни один из его рассыльных не мог отыскать, он был еще пасмурнее,  чем прежде, редко являлся ко двору, отговариваясь слабостью, не участвовал в  пирах, и многим казалось, что в приемах его есть признаки помешательства.  Иоанну не нравилось удаление его от общих молитв и общего веселья; но он, зная  о неудачном похищении боярыни, приписывал поведение Вяземского мучениям любви и  был к нему снисходителен. Лишь после разговора с Басмановым поведение это стало  казаться ему неясным. Жалоба Морозова представляла удобный случай выведать многое  через очную ставку, и вот почему он принял Морозова лучше, чем ожидали  царедворцы.    

Вскоре  явился Вяземский. Наружность его также значительно изменилась. Он как-будто  постарел несколькими годами, черты лица сделались резче и жизнь, казалось,  сосредоточилась в огненных и беспокойных глазах его.    

– Подойди  сюда, Афоня, – сказал царь. – Подойди и ты, Дружина. Говори, в чем  твое челобитье. Говори прямо, рассказывай все как было.    

Дружина  Андреевич приблизился к царю. Стоя рядом с Вяземским, но не удостоивая его  взгляда, он подробно изложил все обстоятельства нападения.    

– Так  ли было дело? – спросил царь, обращаясь к Вяземскому.    

– Так! –  сказал Вяземский, удивленный вопросом Иоанна, которому давно все было известно.    

Лицо  Ивана Васильевича омрачилось.    

– Как  отчаялся ты на это? – сказал он, устремив на Вяземского строгий  взор. – Разве я дозволяю разбойничать моим опричникам?    

– Ты  знаешь, государь, – ответил Вяземский, еще более удивленный, – что  дом разграблен не по моему указу, а что я увез боярыню, на то было у меня твое  дозволение!    

– Мое  дозволение? – произнес царь, медленно выговаривая каждое слово. –  Когда я дозволял тебе?    

Тут  Вяземский заметил, что напрасно хотел опереться на намек Ивана Васильевича, сделанный  ему иносказательно во время пира, намек, вследствие которого он почел себя  вправе увезти Елену силою. Не отгадывая еще цели, с какою царь отказывался от  своих поощрений, он понял, однако, что надобно изменить образ своей защиты. Не  из трусости и не для сохранения своей жизни, которая, при переменчивом нраве  царя, могла быть в опасности, решился Вяземский оправдаться. Он не потерял еще  надежды добыть Елену, и все средства казались ему годными.    

– Государь, –  сказал он, – я виноват перед тобой, ты не дозволял мне увезти боярыню. Вот  как было дело. Послал ты меня к Москве снять опалу с боярина Морозова, а он, ты  знаешь, издавна держит на меня вражду за то, что еще до свадьбы спознался я с  женою его. Как прибыл я к нему в дом, он и порешил вместе с Никитой Серебряным  извести меня. После стола они с холопями напали на нас предательским обычаем;  мы же дали отпор, а боярыня-то Морозова, ведая мужнину злобу, побоялась  остаться у него в доме и упросила меня взять ее с собою. Уехала она от него  вольною волею, а когда я в лесу обеспамятовал от ран, так и досель не знаю, куда  она девалась. Должно быть, нашел ее боярин и держит где-нибудь взаперти, а  может быть, и со свету сжил ее! Не ему, – продолжал Вяземский, бросив  ревнивый взор на Морозова, – не ему искать на мне бесчестия. Я сам,  государь, бью челом твоей милости на Морозова, что напал он на меня в доме  своем вместе с Никитой Серебряным!    

Царь не  ожидал такого оборота. Клевета Вяземского была очевидна, но в расчет Иоанна не  вошло ее обнаружить. Морозов в первый раз взглянул на врага своего.    

– Лжешь  ты, окаянный пес! – сказал он, окидывая его презрительно с ног до  головы. – Каждое твое слово есть негодная ложь; а я в своей правде готов  крест целовать! Государь! Вели ему, окаянному, выдать мне жену мою, с которою  повенчан я по закону христианскому!    

Иоанн  посмотрел на Вяземского.    

– Что  скажешь ты на это? – спросил он, сохраняя хладнокровную наружность судьи.    

– Я  уже говорил тебе, государь, что увез боярыню по ее же упросу, а когда я на  дороге истек кровью, холопи мои нашли меня в лесу без памяти. Не было при мне  ни коня моего, ни боярыни, перенесли меня на мельницу, к знахарю; он-то и  зашептал кровь. Боле ничего не знаю.    

Вяземский  не думал, что, упоминая о мельнице, он усилит в Иоанне зародившееся подозрение  и придаст вероятие наговору Басманова; но Иоанн не показал вида, что обращает  внимание на это обстоятельство, а только записал его в памяти, чтобы  воспользоваться им при случае; до поры же до времени затаил свои мысли под  личиною беспристрастия.    

– Ты  слышал? – сказал он Вяземскому, – боярин Дружина готов в своих речах  крест целовать! Как очистишься перед ним?    

– Боярин  волен говорить, – отвечал Вяземский, решившийся во что бы ни стало вести  свою защиту до конца, – он волен клепать на меня, а я ищу на нем моего  увечья и сам буду в правде моей крест целовать.    

По  собранию пробежал ропот. Все опричники знали, как совершилось нападение, и  сколь ни закоренели они в злодействе, но не всякий из них решился бы присягнуть  ложно.    

Сам  Иоанн изумился дерзости Вяземского; но в тот же миг он понял, что может через  нее погубить ненавистного Морозова и сохранить притом вид строгого правосудия.    

– Братия! –  сказал он, обращаясь к собранию, – свидетельствуюсь вами, что я хотел  узнать истину. Не в обычае моем судить, не услышав оправдания. Но в одном и том  же деле две стороны не могут крест целовать. Один из противников солживит свою  присягу. Я же, яко добрый пастырь, боронящий овцы моя, никого не хочу допустить  до погубления души. Пусть Морозов и Вяземский судятся судом божиим. От сего  числа через десять ден назначаю им поле[135],  здесь, в Слободе, на Красной площади. Пусть явятся с своими стряпчими[136]и  поручниками[137].  Кому бог даст одоление, тот будет чист и передо мною, а кто не вынесет боя,  тот, хотя бы и жив остался, тут же приимет казнь от рук палача!    

Решение  Иоанна произвело в собрании сильное впечатление. Во мнении многих оно равнялось  для Морозова смертному приговору. Нельзя было думать, чтобы престарелый боярин  устоял против молодого и сильного Вяземского. Все ожидали, что он откажется от  поединка или по крайней мере попросит позволения поставить вместо себя наемного  бойца. Но Морозов поклонился царю и сказал спокойным голосом:    

– Государь,  пусть будет по-твоему! Я стар и хвор, давно не надевал служилой брони; но в  божьем суде не сила берет, а правое дело! Уповаю на помощь господа, что не  оставит он меня в правом деле моем, покажет пред твоею милостью и пред всеми  людьми неправду врага моего!    

Услыша  царский приговор, Вяземский было обрадовался, и очи его уже запылали надеждой;  но уверенность Морозова немного смутила его. Он вспомнил, что, по общепринятому  понятию, в судном поединке бог неминуемо дарует победу правой стороне, и  невольно усумнился в своем успехе.    

Однако,  подавив минутное смущение, он также поклонился царю и произнес:    

– Да  будет по-твоему, государь!    

– Ступайте, –  сказал Иоанн, – ищите себе поручников, а через десять ден, с восходом солнца,  будьте оба на Красной площади, и горе тому, кто не выдержит боя!    

Бросив  на обоих глубокий необъяснимый взор, царь встал и удалился во внутренние покои,  а Морозов вышел из палаты, полный достоинства, в сопровождении своих знакомцев,  не глядя на окружающих его опричников.    

 Глава 30. ЗАГОВОР НА  ЖЕЛЕЗО    

     

На  следующий день Вяземский уехал к Москве.    

Во  всякое другое время готовясь к поединку, он положился бы на свою силу и  ловкость; но дело шло об Елене. Поединок был не простой; исход его зависел от  суда божия, а князь знал свою неправость, и сколь ни показался бы ему Морозов  презрителен в обыкновенной схватке, но в настоящем случае он опасался небесного  гнева, страшился, что во время боя у него онемеют или отымутся руки.    

Опасение  это было тем сильнее, что недавно зажившие раны еще причиняли ему боль и что по  временам он чувствовал слабость и изнеможение. Князь не хотел ничем  пренебрегать, чтоб упрочить за собою победу, и решился обратиться к знакомому  мельнику, взять у него какого-нибудь зелья и сделать чрез колдовство удары свои  неотразимыми.    

Полный  раздумья и волнений, ехал он по лесу шагом, наклоняясь время от времени на седле  и разбирая тропинки, заросшие папоротником. После многих поворотов попал он на  более торную дорогу, осмотрелся, узнал на деревьях заметы и пустил коня рысью.  Вскоре послышался шум колеса. Подъезжая к мельнице, князь вместе с шумом стал  различать человеческий говор. Он остановился, слез с седла и, привязав коня в  орешнике, подошел к мельнице пешком. У самого сруба стоял чей-то конь в богатой  сбруе. Мельник разговаривал с стройным человеком, но Вяземский не мог видеть  лица его, потому что незнакомец повернулся к нему спиною, готовясь сесть в  седло.    

– Будешь  доволен, боярин, – говорил ему мельник, утвердительно кивая головою, –  будешь доволен, батюшка! Войдешь опять в царскую милость, и чтобы гром меня тут  же прихлопнул, коли не пропадет и Вяземский и все твои вороги! Будь спокоен, уж  противу тирлича-травы ни один не устоит!    

– Добро, –  отвечал посетитель, влезая на коня, – а ты, старый, черт, помни наш  уговор: коли не будет мне удачи, повешу тебя как собаку!    

Голос  показался Вяземскому знаком, но колесо шумело так сильно, что он остался в недоумении,  кто именно был говоривший.    

– Как  не быть удаче, как не быть, батюшка, – продолжал мельник, низко  кланяясь, – только не сымай с себя тирлича-то; а когда будешь с царем  говорить, гляди ему прямо и весело в очи; смело гляди ему в очи, батюшка, не  показывай страху-то; говори ему шутки и прибаутки, как прежде говаривал, так  будь я анафема, коли опять в честь не войдешь!    

Всадник  повернул коня и, не замечая Вяземского, проехал мимо него рысью.    

Князь  узнал Басманова, и ревнивое воображение его закипело. Занятый одною мыслью об  Елене, он не обратил внимания на речи мельника, но, услышав свое имя, подумал,  что видит в Басманове нового неожиданного соперника.    

Мельник  между тем, проводив глазами Басманова, присел на завалинку и принялся считать  золотые деньги. Он весело ухмылялся, перекладывая их с ладони на ладонь, как  вдруг почувствовал на плече своем тяжелую руку.    

Старик  вздрогнул, вскочил на ноги и чуть не обмер от страха, когда глаза его  встретились с черными глазами Вяземского.    

– О  чем ты, колдун, с Басмановым толковал? – спросил Вяземский.    

– Ба…  ба… батюшка! – произнес мельник, чувствуя, что ноги под ним  подкашиваются. – Батюшка, князь Афанасий Иваныч, как изволишь  здравствовать?    

– Говори! –  закричал Вяземский, схватив мельника за горло и таща его к колесу, – говори,  что вы про меня толковали?    

И он  перегнул старика над самым шумом.    

– Родимый! –  простонал мельник, – все скажу твоей милости, все скажу, батюшка, отпусти  лишь душу на покаяние!    

– Зачем  приезжал к тебе Басманов?    

– За  корнем, батюшка, за корнем! А я ведь знал, что ты тут, я знал, что ты все  слышишь, батюшка; затем-то я и говорил погромче, чтобы ведомо тебе было, что  Басманов хочет погубить твою милость!    

Вяземский  отшвырнул мельника от става.    

Старик  понял, что миновался первый порыв его гнева.    

– Какой  же ты, родимый, сердитый! – сказал он, поднимаясь на ноги. – Говорю  тебе, я знал, что твоя милость близко; я с утра еще ожидал тебя, батюшка!    

– Ну,  что же хочет Басманов? – спросил князь смягченным голосом.    

Мельник  между тем успел совершенно оправиться.    

– Да,  вишь ты, – сказал он, придавая лицу своему доверчивое выражение, –  говорил Басманов, что царь разлюбил его, что тебя, мол, больше любит и что  тебе, да Годунову Борису Федоровичу, да Малюте Скуратову только и идет от него  ласка. Ну, и пристал ко мне, чтобы дал ему тирлича. Дай, говорит, тирлича,  чтобы мне в царскую милость войти, а их чтобы разлюбил царь и опалу чтобы на  них положил! Что ты будешь с ним делать! Пристал с ножом к горлу, вынь да положь;  не спорить мне с ним! Ну и дал я ему корешок, да и корешок-то, батюшка,  дрянной. Так, завалящий корешишка дал ему, чтобы только жива оставил. Стану я  ему тирлича давать, чтобы супротив тебя его царь полюбил!…    

– Черт  с ним! – сказал равнодушно Вяземский. – Какое мне дело, любит ли царь  его или нет! Не за тем я сюда приехал. Узнал ли ты что, старик, про боярыню?    

– Нет,  родимый, ничего не узнал. Я и гонцам твоим говорил, что нельзя узнать. А уж как  старался-то я для твоей милости! Семь ночей сряду глядел под колесо. Вижу, едет  боярыня по лесу, сам-друг со старым человеком; сама такая печальная, а стар  человек ее утешает, а боле ничего и не видно; вода замутится, и ничего боле не  видно!    

– Со  старым человеком? Стало быть, с Морозовым? С мужем своим?    

– Нет,  не должно быть: Морозов будет подороднее, да и одежа-то его другая. На этом простой  кафтан, не боярский; должно быть, простой человек!    

Вяземский  задумался.    

– Старик! –  сказал он вдруг, – умеешь ты сабли заговаривать?    

– Как  не уметь, умею. Да тебе на что, батюшка? Чтобы рубила сабля али чтоб тупилась  от удара?    

– Вестимо,  чтобы рубила, леший!    

– А  то, бывают, заговаривают вражьи сабли, чтобы тупились али ломались о бронь…    

– Мне  не вражью саблю заговаривать, а свою. Я буду биться на поле, так надо мне во  что бы ни стало супротивника убить, слышишь?    

– Слышу,  батюшка, слышу! Как не слышать! – И старик начал про себя думать: «С кем  же это он будет биться? Кто его враги? Уж не с Басмановым ли? Навряд ли! Он  сейчас о нем отзывался презрительно, а князь не такой человек, чтоб умел  скрывать свои мысли. Разве с Серебряным?» Но мельник знал через Михеича, что  Серебряный вкинут в тюрьму, а от посланных Вяземского, да и от некоторых  товарищей Перстня слышал, что станичники освободили Никиту Романыча и увели с  собой; стало быть, не с Серебряным. Остается один боярин Морозов. Он за  похищение жены мог вызвать Вяземского. Правда, он больно стар, да и в судном  поединке дозволяется поставить вместо себя другого бойца. «Стало быть, –  расчел мельник, – князь будет биться или с Морозовым или с наймитом  его». – Дозволь, батюшка, – сказал он, – воды зачерпнуть, твоего  супостата посмотреть!    

– Делай  как знаешь, – возразил Вяземский и сел в раздумье на сваленный пень.    

Мельник  вынес из каморы бадью, опустил ее под самое колесо и, зачерпнув воды, поставил  возле князя.    

– Эх,  эх, – сказал он, нагнувшись над бадьей и глядя в нее пристально, –  видится мне твой супротивник, батюшка, только в толк не возьму! Больно он стар…  А вот и тебя вижу, батюшка, как ты сходишься с ним…    

– Что  ж? – спросил Вяземский, тщетно стараясь увидеть что-нибудь в бадье.    

– Ангелы  стоят за старика, – продолжал мельник таинственно и как бы сам удивленный  тем, что он видит, – небесные силы стоят за него; трудно будет заговорить  твою саблю!    

– А  за меня никто не стоит? – спросил князь с невольною дрожью.    

Мельник  смотрел все пристальнее, глаза его сделались совершенно неподвижны; казалось,  он, начав морочить Вяземского, был поражен действительным видением и ему  представилось что-то страшное.    

– И  у твоей милости, – сказал он шепотом, – есть защитники… А вот теперь  уж ничего не вижу, вода потемнела!    

Он  поднял голову, и Вяземский заметил, что крупный пот катился со лба его.    

– Есть  и у тебя защитники, батюшка, – прошептал он боязливо. – Можно будет  заговорить твое оружие.    

– На…  – сказал князь, вынимая из ножен тяжелую саблю, – на, заговаривай!    

Мельник  перевел дух, разгреб руками яму и вложил в нее рукоять сабли. Затоптав землю,  он утвердил лезвие острием вверх и начал ходить кругом, причитывая вполголоса:    

– «Выкатило  солнышко из-за моря Хвалынского, восходил месяц над градом каменным, а в том  граде каменном породила меня матушка и, рожая, приговаривала: будь ты, мое  дитятко, цел-невредим – от стрел и мечей, от бойцов и борцов. Опоясывала меня  матушка мечом-кладенцом. Ты, мой меч-кладенец, вертись и крутись, ты вертись и  крутись, как у мельницы жернова вертятся, ты круши и кроши всяку сталь и уклад,  и железо, и медь; пробивай, прорубай всяко мясо и кость; а вражьи удары чтобы  прядали от тебя, как камни от воды, и чтобы не было тебе от них ни царапины, ни  зазубрины! Заговариваю раба Афанасья, опоясываю мечом-кладенцом. Чур, слову  конец, моему делу венец!»    

Он  вытащил саблю и подал ее князю, отряхнув с рукояти землю и бережно обтерев ее полою.    

– Возьми,  батюшка, князь Афанасий Иваныч. Будет она тебе служить, лишь бы супротивник  твой свою саблю в святую воду не окунул!    

– А  если окунет?    

– Что  ж делать, батюшка! Против святой воды наговорное железо не властно. Только, пожалуй,  и этому пособить можно. Дам я тебе голубца болотного, ты его в мешочке на шею повесь,  так у ворога своего глаза отведешь.    

– Подавай  голубец! – сказал Вяземский.    

– Изволь,  батюшка, изволь; для твоей княжеской милости и голубца не пожалею.    

Старик  сходил опять в камору и принес князю что-то зашитое в тряпице.    

– Дорого  оно мне досталось, – сказал он, как бы жалея выпустить из рук  тряпицу, – трудно его добывать. Как полезешь за ним не в урочный час в  болото, такие на тебя нападут страхи, что господи упаси!    

Князь  взял зашитый предмет и бросил мельнику мошну с золотыми.    

– Награди  господь твою княжескую милость! – сказал старик, низко кланяясь. –  Только, батюшка, дозволь еще словцо тебе молвить: теперь уже до поединка-то в  церковь не ходи, обедни не слушай; не то, чего доброго! и наговор-то мой с  лезвея соскочит.    

Вяземский  ничего не отвечал и направился было к месту, где привязал коня, но вдруг остановился.    

– А  можешь ты, – сказал он, – наверно узнать, кто из нас жив останется?    

Мельник  замялся.    

– Да,  должно быть, ты, батюшка! Как тебе живу не остаться! Я тебе и прежде говаривал:  не от меча твоей милости смерть написана!    

– Посмотри  еще раз в бадью!    

– Что  ж еще смотреть, батюшка! Теперь ничего не увидишь, и вода-то уж помутилась.    

– Зачерпни  свежей воды, – сказал Вяземский повелительно.    

Мельник  повиновался нехотя.    

– Ну,  что там видно? – спросил князь нетерпеливо.    

Старик с  приметным отвращением нагнулся над бадьею.    

– Ни  тебя не видно, батюшка, ни супротивника твоего! – сказал он,  бледнея. – Видна площадь, народу полна; много голов на кольях торчит; а в  стороне костер догорает и человеческие кости к столбу прикованы!    

– Чьи  головы на кольях торчат? – спросил Вяземский, пересиливая невольный страх.    

– Не  вижу, батюшка, все опять помутилось; один костер еще светится да кости чьи-то висят  у столба!    

Мельник  с усилием поднял голову и, казалось, с трудом отвел взор от бадьи. Его дергали  судороги, пот катился с лица его; он, стоная и охая, дотащился до завалины и  упал на нее в изнеможении.    

Вяземский  отыскал своего коня, сел в седло и, полный раздумья, поехал к Москве.    

 Глава 31. БОЖИЙ СУД    

     

В  отсутствие Вяземского Малюте было поручено важное дело. Царь приказал ему захватить  ближайших слуг князя Афанасия Ивановича и пытать их накрепко, ездил ли господин  их на мельницу колдовать, и сколько раз он был на мельнице, и что именно  замышляет противу его государского здравия?    

Большая  часть слуг не созналась ни в чем, но некоторые не выдержали пытки и показали  все то, что Малюта вложил им в уста. Показали они, что князь ездил на мельницу  с тем, чтоб испортить государя; что он вымал царские следы и жег их на огне; а  некоторые показали даже, что Вяземский мыслит ко князю Владимиру Андреевичу и  хочет посадить его на царский престол. Сколь ни были нелепы эти показания, они  тщательно записывались дьяками со слов истязаемых и прочитывались царю. Верил  ли им Иван Васильевич или нет – бог весть! Но он строго приказал Малюте, по  возвращении Вяземского, скрыть от него причину, по которой захвачены его слуги,  а сказать, что взяты-де они по подозрению в воровстве из царских кладовых.    

В  показаниях их, однако, было много противоречий, и Иоанн послал за Басмановым,  чтобы заставить его повторить все, что он, по доносу своему, слышал от холопей  Вяземского.    

Басманова  не нашли в Слободе. Он накануне уехал к Москве, и царь опалился, что осмелился  он отлучиться вопреки его приказанию. Малюта воспользовался этим, чтобы взвести  подозрение на самого Басманова.    

– Кто  знает, государь, – сказал Скуратов, – зачем он ослушался твоей  милости? Быть может, он заодно с Вяземским и только для виду донес на него,  чтобы вернее погубить тебя!    

Царь  велел Малюте пока молчать обо всем и, когда воротится Басманов, не показывать  ему вида, что его отсутствие было замечено.    

Между  тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода солнца народ  столпился на Красной площади; все окна были заняты зрителями, все крыши ими  усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые  имена сторон привлекли толпы из разных сел и городов, и даже от самой Москвы  приехали люди всех сословий посмотреть, кому господь дарует одоление в этом  деле.    

– Ну-ка,  брат, – говорил один щегольски одетый гусляр своему товарищу, дюжему молодому  парню, с добродушным, но глуповатым лицом, – ступай вперед, авось тебе  удастся продраться до цепи. Эх, народу, народу-то! Дайте пройти, православные,  дайте и нам, владимирцам, на суд божий посмотреть!    

Но  увещания его оставались безуспешны. Толпа была так густа, что и при добром желании  не было бы возможности посторониться.    

– Да  ступай же, тюлень ты этакий! – повторил гусляр, толкая товарища в  спину. – Аль не сумеешь продраться?    

– А  для ча! – отвечал вялым голосом детина.    

И,  выставив вперед дюжее плечо свое, он принялся раздвигать толпу, словно железным  клином. Раздались крики и ругательства, но оба товарища подвигались вперед, не  обращая на них внимания.    

– Правей,  правей! – говорил старший. – Чего стал влево забирать, дурень? Сверли  туда, где копья торчат!    

Место,  на которое указывал гусляр, было приготовлено для самого царя. Оно состояло из  дощатого помоста, покрытого червленым сукном. На нем были поставлены царские  кресла, а торчавшие там копья и рогатины принадлежали опричникам, окружавшим  помост. Другие опричники стояли у цепи, протянутой вокруг поля, то есть  просторного места, приготовленного для конного или пешего боя, смотря по  уговору бойцов. Они отгоняли народ бердышами и не давали ему напирать на цепь.    

Подвигаясь  вперед шаг за шагом, гусляр и дюжий парень добрались наконец до самого поля.    

– Куда  лезете! – закричал один опричник, замахнувшись на них бердышем.    

Парень  разинул рот и в недоумении обернулся на своего товарища, но тот снял обеими руками  свой поярковый грешневик, обвитый золотою лентой с павлиным пером, и, кланяясь раз  за разом в пояс, сказал опричнику:    

– Дозвольте,  господа честные, владимирским гуслярам суд божий посмотреть! От самого от  города Володимира пришли! Дозвольте постоять, господа честные!    

И лукаво–  заискивающею улыбкой он выказывал из-под черной бороды свои белые зубы.    

– Ну,  так и быть! – сказал опричник. – Назад уж не пролезете; стойте здесь;  только, чур, вперед не подаваться, башку раскрою!    

Внутри  оцепленного места расхаживали поручники и стряпчие обеих сторон. Тут же стояли  боярин и окольничий, приставленные к полю, и два дьяка, которым вместе с ними  надлежало наблюдать за порядком боя. Один из дьяков держал развернутый судебник[138]Владимира  Гусева, изданный еще при великом князе Иоанне Васильевиче III, и толковал с  товарищем своим о предвиденных случаях поединка.    

– «А  досудятся до поля, – читал он, указывая пальцем на одно место в  судебнике, – а у поля, не стояв, помирятся…» – как дьяка прервали  восклицания толпы:    

– Царь  едет! Царь едет! – говорили все, волнуясь и снимая шапки.    

Окруженный  множеством опричников, Иван Васильевич подъехал верхом к месту поединка, слез с  коня, взошел по ступеням помоста и, поклонившись народу, опустился на кресла с  видом человека, готовящегося смотреть на занимательное зрелище.    

Позади и  около него разместились, стоя, царедворцы.    

В то же  время на всех слободских церквах зазвонили колокола, и с двух противоположных  концов въехали во внутренность цепи Вяземский и Морозов, оба в боевых нарядах.  На Морозове был дощатый доспех, то есть стальные бахтерцы из наборных блях,  наведенных через ряд серебром. Наручи, рукавицы и поножи блестели серебряными  разводами. Голову покрывал высокий шишак с серебром и чернью, а из-под венца  его падала на плечи боярина кольчатая бармица[139], скрещенная на груди и  укрепленная круглыми серебряными бляхами. У бедра его висел на узорном поясе,  застегнутом крюком, широкий прямой тесак, которого крыж, ножновые обоймицы и  наконечник были также серебряные. К правой стороне седла привешен был, концом  вниз, золоченый шестопер, оружие и знак достоинства, в былые годы неразлучный с  боярином в его славных битвах, но ныне, по тяжести своей, вряд ли кому по руке.    

Под  Морозовым был грудастый черно-пегий конь с подпалинами. Его покрывал бархатный  малиновый чалдар[140],  весь в серебряных бляхах. От кованого налобника падали по сторонам малиновые  шелковые морхи, или кисти, перевитые серебряными нитками, а из-под шеи до самой  груди висела такая же кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и  поводья состояли из серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями, неравной  величины.    

Мерно  шел конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую  шею, и, когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего  противника, он стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли,  грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом  ударе блестящие шипы широкой подковы. Казалось, тяжелый конь был подобран под  стать дородного всадника, и даже белый цвет его гривы согласовался с седою  бородой боярина.    

Вооружение  Вяземского было гораздо легче. Еще страдая от недавних ран, он не захотел  надеть ни зерцала[141],  ни бахтерцов, хотя они и считались самою надежною броней, но предпочел им  легкую кольчугу. Ее ожерелья, подол и зарукавья горели дорогими каменьями.  Вместо шишака на князе была ерихонка, то есть низкий, изящно выгнутый шлем,  имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих  золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами. Сквозь  полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая лицо от  поперечных ударов; но Вяземский, из удальства, не спустил стрелы, а напротив,  поднял ее посредством щурепца до высоты яхонтового снопа, так что бледное лицо  его и темная борода оставались совершенно открыты, а стрела походила на золотое  перо, щегольски воткнутое в полку ерихонки. На поясе, плотно стянутом пряжкой  поверх кольчуги и украшенном разными привесками, звенцами и бряцальцами, висела  кривая сабля, вся в дорогих каменьях, та самая, которую заговорил мельник и на  которую теперь твердо надеялся Вяземский. У бархатного седла, фиолетового  цвета, с горощатыми серебряными гвоздями и с такими же коваными скобами,  прикреплен был булатный топорок с фиолетовым бархатным черенком в золотых  поясках. Из-под нарядного подола кольчуги виднелась белая шелковая рубаха, с  золотым шитьем, падавшая на зарбасные штаны жаркого цвета, всунутые в зеленые  сафьянные сапоги, которых узорные голенища, не покрытые поножами, натянуты были  до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужною тесьмою.    

Конь  Афанасья Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до  хвоста, гремячими цепями из дутых серебряных бубенчиков. Вместо чепрака или  чалдара пардовая кожа[142]покрывала  его спину. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты.  Сухие черные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из  них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.    

Давно  уже слышалось на площади звонкое ржание аргамака. Теперь, подняв голову, раздув  огненные ноздри и держа черный хвост на отлете, он сперва легкою поступью, едва  касаясь земли, двинулся навстречу коню Морозова; но, когда князь, не съезжаясь  с противником, натянул гремучие поводья, аргамак прыгнул в сторону и перескочил  бы через цепь, если бы седок ловким поворотом не заставил его вернуться на  прежнее место. Тогда он взвился на дыбы и, крутясь на задних ногах, норовил  опрокинуться навзничь, но князь нагнулся на луку, отпустил ему поводья и вонзил  в бока его острые кизилбашские стремена. Аргамак сделал скачок и остановился  как вкопанный. Ни один волос его черной гривы не двигался. Налитые кровью глаза  косились по сторонам, и по золотистой шерсти разбегались надутые жилы узорною  сеткой.    

При  появлении Вяземского, когда он въехал, гремя и блестя и словно обрызганный золотым  и алмазным дождем, владимирский гусляр не мог удержаться от восторга; но  удивление его относилось еще боле к коню, чем ко всаднику.    

– Эх,  конь! – говорил он, топая ногами и хватаясь в восхищении за голову, –  экий конь! подумаешь. И не видывал такого коня! Ведь всякие перебывали, а  небось такого бог не послал! Что бы, – прибавил он про себя, – что бы  было в ту пору этому седоку, как он есть, на Поганую Лужу выехать! Слышь  ты, – продолжал он весело, толкая локтем товарища, – слышь ты,  дурень, который конь тебе боле по сердцу?    

– А  тот! – отвечал парень, указывая пальцем на морозовского коня.    

– Тот?  А зачем же тот?    

– А  затем, что поплотняе! – ответил парень лениво.    

Гусляр  залился смехом, но в это время раздался голос бирючей[143].    

– Православные  люди! – кричали они в разные концы площади, – зачинается судный бой  промеж оружничего царского, князь Афанасья Иваныча Вяземского, и боярина  Дружины Андреича Морозова. Тягаются они в бесчестии своем, в бою и увечье, и в  увозе боярыни Морозовой! Православные люди! Молитесь пресвятой троице, дабы  даровала она одоление правой стороне!    

Площадь  затихла. Все зрители стали креститься, а боярин, приставленный ведать поединок,  подошел к царю и проговорил с низким поклоном:    

– Прикажешь  ли, государь, зачинаться полю?    

– Зачинайте! –  сказал Иоанн.    

Боярин,  окольничий, поручники, стряпчие и оба дьяка отошли в сторону.    

Боярин  подал знак.    

Противники  вынули оружие.    

По  другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но, к изумлению всех,  Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья. Он свалился бы на  землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня.  Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.    

– Возьмите  его! – сказал Вяземский, озираясь померкшими очами, – я буду биться пешой!    

Видя,  что князь сошел с коня, Морозов также слез с своего черно-пегого и отдал его  конюхам.    

Стряпчий  Морозова подал ему большой кожаный щит с медными бляхами, приготовленный на  случай пешего боя.    

Стряпчий  Вяземского поднес ему также щит, вороненый, с золотою насечкой и золотою  бахромой.    

Но  Афанасий Иванович не имел силы вздеть его на руку. Ноги под ним подкосились, и  он упал бы вторично, если б его не подхватили.    

– Что  с тобой, князь? – сказали в один голос стряпчий и поручник, с удивлением  глядя ему в очи, – оправься, князь! У поля не стоять, все равно что побиту  быть!    

– Сымите  с меня бронь! – проговорил Вяземский, задыхаясь. – Сымите бронь!  Корень душит меня!    

Он  сбросил с себя ерихонку, разорвал ожерелье кольчуги и сдернул с шеи гайтан, на  котором висела шелковая ладанка с болотным голубцом.    

– Анафема  тебе, колдун! – вскричал он, бросая гайтан далеко от себя. – Анафема,  что обманул меня!    

Дружина  Андреевич подошел к Вяземскому с голым тесаком.    

– Сдавайся,  пес! – сказал он, замахнувшись. – Сознавайся в своем окаянстве!    

Поручники  и стряпчие бросились между князя и Морозова.    

– Нет! –  сказал Вяземский, и отуманенный взор его вспыхнул прежнею злобою, – рано  мне сдаваться! Ты, старый ворон, испортил меня! Ты свой тесак в святую воду  окунул! Я поставлю за себя бойца, и тогда увидим, чья будет правда!    

Между  стряпчими обеих сторон зачался спор. Один утверждал, что суд окончен в пользу  Морозова; другой – что суда вовсе не было, потому что не было боя.    

Царь  между тем заметил движение Вяземского и велел подать себе брошенную им ладанку.  Осмотрев ее с любопытством и недоверчивостью, он подозвал Малюту.    

– Схорони  это, – шепнул он, – пока не спрошу! А теперь, – произнес он  громко, – подвести ко мне Вяземского.    

– Что,  Афоня? – сказал он, усмехаясь двусмысленно, когда подошел к нему Вяземский. –  Видно, Морозов тебе не под силу?    

– Государь, –  ответил князь, которого лицо было покрыто смертельною бледностью, – ворог  мой испортил меня! Да к тому ж, я с тех пор, как отправился, ни разу брони не  надевал. Раны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь,  государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня у поля стал!    

Домогательство  Вяземского было противно правилам. Кто не хотел биться сам, должен был объявить  о том заране. Вышедши раз на поединок, нельзя было поставить вместо себя другого.  Но царь имел в виду погибель Морозова и согласился.    

– Вели  кричать бирюч, – сказал он, – авось кто поудалее тебя найдется! А не  выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!    

Вяземского  отвели под руки, и вскоре, по приказанию его, глашатаи стали ходить вдоль цепи  и кричать громким голосом:    

– Кто  хочет из слободских, или московских, или иных людей выйти на боярина Морозова?  Кто хочет биться за князя Вяземского? Выходите, бойцы, выходите стоять за  Вяземского!    

Но  площадь оставалась безмолвна, и ни один охотник не являлся.    

– Выходите,  охотники, добрые бойцы! – кричали бирючи. – Выходите! Кто побьет Морозова,  тому князь все свои вотчины отдаст, а будет побьет простой человек, тому князь  пожалует всю казну, какая есть у него!    

Никто не  откликался; все знали, что дело Морозова свято, и царь, несмотря на ненависть  свою к Дружине Андреевичу, уже готовился объявить его правым, как вдруг  послышались крики:    

– Идет  охотник! Идет! – И внутри оцепленного места явился Матвей Хомяк.    

– Гой-да! –  сказал он, свистнув саблею по воздуху. – Подходи, боярин, я за Вяземского!    

При виде  Хомяка Морозов, дожидавшийся доселе с голым тесаком, обратился с негодованием к  приставам поединка.    

– Не  стану биться с наймитом! – произнес он гордо. – Невместно боярину  Морозову мериться со стремянным Гришки Скуратова.    

И,  опустив тесак в ножны, он подошел к месту, где сидел царь.    

– Государь, –  сказал он, – ты дозволил ворогу моему поставить бойца вместо себя; дозволь  же и мне найти наймита против наймита, не то вели оставить поле до другого  раза.    

Как не  желал Иван Васильевич погубить Морозова, но просьба его была слишком справедлива.  Царю не захотелось в божьем суде прослыть пристрастным.    

– Кричи  бирюч! – сказал он гневно, – а если не найдешь охотника, бейся сам  или сознайся в своей кривде и ступай на плаху!    

Между  тем Хомяк прохаживался вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над зрителями.    

– Вишь, –  говорил он, – много вас, ворон, собралось, а нет ни одного ясного сокола  промеж вас. Что бы хоть одному выйти, мою саблю обновить, государя потешить!  Молотимши, видно, руки отмахали! На печи лежа, бока отлежали!    

– Ах  ты, черт! – проговорил вполголоса гусляр. – Уж я б тебе дал, кабы  была при мне моя сабля! Смотри! – продолжал он, толкая под бок  товарища, – узнаешь ты его?    

Но парень  не слышал вопроса. Он разинул рот и, казалось, впился глазами в Хомяка.    

– Что  ж, – продолжал Хомяк, – видно, нет между вами охотников? Эй, вы,  аршинники, калашники, пряхи, ткачихи! Кто хочет со мной померяться?    

– А  я! – раздался неожиданно голос парня, и, ухватясь обеими руками за цепь,  он перекинул ее через голову и чуть не вырвал дубовых кольев, к которым она  была приделана.    

Он  очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлен своею смелостью. Выпучив  глаза и разиня рот, он смотрел то на Хомяка, то на опричников, то на самого  царя, но не говорил ни слова.    

– Кто  ты? – спросил его боярин, приставленный к полю.    

– Я-то? –  сказал он и, подумав немного, усмехнулся.    

– Кто  ты? – повторил боярин.    

– А  Митька! – ответил он добродушно и как бы удивляясь вопросу.    

– Спасибо  тебе, молодец! – сказал Морозов парню, – спасибо, что хочешь за  правду постоять. Коли одолеешь ворога моего, не пожалею для тебя казны. Не все  у меня добро разграблено; благодаря божьей милости есть еще чем бойца моего  наградить!    

Хомяк  видел Митьку на Поганой Луже, где парень убил под ним коня ударом дубины и,  думая навалиться на всадника, притиснул под собою своего же товарища. Но в  общей свалке Хомяк не разглядел его лица, да, впрочем, в Митькиной наружности  не было ничего примечательного. Хомяк не узнал его.    

– Чем  хочешь ты драться? – спросил приставленный к полю боярин, глядя с любопытством  на парня, у которого не было ни брони, ни оружия.    

– Чем  драться? – повторил Митька и обернулся назад, отыскивая глазами гусляра,  чтобы с ним посоветоваться.    

Но  гусляр, видно; отошел на другое место, и, сколько ни глядел Митька, он не мог  найти его.    

– Что  ж, – сказал боярин, – бери себе саблю да бронь, становись к полю!    

Митька  стал озираться в замешательстве.    

Царю  показались приемы его забавными.    

– Дать  ему оружие! – сказал он. – Посмотрим, как он умеет биться!    

Митьке  подали полное вооружение; но он, сколько ни старался, никак не мог пролезть в  рукава кольчуги, а шлем был так мал для головы его, что держался на одной  макушке.    

В этом  наряде Митька, совершенно растерянный, оборачивался то направо, то налево, все  еще надеясь найти гусляра и спросить его, что ему делать.    

Глядя на  него, царь начал громко смеяться. Примеру его последовали сперва опричники, а  потом и все зрители.    

– Чаво  вы горла дярете-то? – сказал Митька с неудовольствием, – я и без  вашего колпака и без железной рубахи-то на энтова пойду!    

Он  указал пальцем на Хомяка и начал стаскивать с себя кольчугу.    

Раздался  новый хохот.    

– С  чем же ты пойдешь? – спросил боярин.    

Митька  почесал затылок.    

– А  нет у вас дубины? – спросил он протяжно, обращаясь к опричникам.    

– Да  что это за дурень? – вскричали они, – откуда он взялся? Кто его  втолкнул сюда? Или ты, болван, думаешь, мы по-мужицки дубинами бьемся?    

Но Иван  Васильевич забавлялся наружностью Митьки и не позволил прогнать его.    

– Дать  ему ослоп[144], –  сказал он, – пусть бьется как знает!    

Хомяк  обиделся.    

– Государь,  не вели мужику на холопа твоего порухи класть! – воскликнул он. – Я  твоей царской милости честно в опричниках служу и сроду еще на ослопах не  бился!    

Но царь  был в веселом расположении духа.    

– Ты  бейся саблей, – сказал он, – а парень пусть бьется по-своему. Дать  ему ослоп. Посмотрим, как мужик за Морозова постоит!    

Принесли  несколько дубин. Митька взял медленно в руки одну за другой, осмотрел каждую и,  перебрав все дубины, повернулся прямо к царю.    

– А  нет ли покрепчае? – произнес он вялым голосом, глядя вопросительно в очи  Ивану Васильевичу.    

– Принести  ему оглоблю, – сказал царь, заранее потешаясь ожидающим его зрелищем.    

Вскоре в  самом деле явилась в руках Митьки тяжелая оглобля, которую опричники вывернули  насмех из стоявшего на базаре воза.    

– Что,  эта годится? – спросил царь.    

– А  для ча! – отвечал Митька, – пожалуй, годится. – И, схватив  оглоблю за один конец, он для пробы махнул ею по воздуху так сильно, что ветер  пронесся кругом и пыль закружилась, как от налетевшего вихря.    

– Вишь,  черт! – промолвили, переглянувшись, опричники.    

Царь  обратился к Хомяку.    

– Становись! –  сказал он повелительно и прибавил с усмешкой: – Погляжу я, как ты увернешься от  мужицкого ослопа!    

Митька  между тем засучил рукава, плюнул в обе руки и, сжавши ими оглоблю, потряхивал  ею, глядя на Хомяка. Застенчивость его исчезла.    

– Ну,  ты! становись, што ли! – произнес он с решимостью. – Я те научу  нявест красть!    

Положение  Хомяка, ввиду непривычного оружия и необыкновенной силы Митьки, было довольно  затруднительно, а зрители, очевидно, принимали сторону парня и уже начинали посмеиваться  над Хомяком.    

Замешательство  стремянного веселило царя. Он уже смотрел на предстоящий бой с тем самым  любопытством, какое возбуждали в нем представления скоморохов или медвежья  травля.    

– Зачинайте  бой! – сказал он, видя, что Хомяк колеблется.    

Тогда  Митька поднял над головою оглоблю и начал кружить ее, подступая к Хомяку скоком.    

Тщетно  Хомяк старался улучить мгновение, чтобы достать Митьку саблей. Ему оставалось  только поспешно сторониться или увертываться от оглобли, которая описывала  огромные круги около Митьки и делала его недосягаемым.    

К  великой радости зрителей и к немалой потехе царя, Хомяк стал отступать, думая  только о своем спасении; но Митька с медвежьею ловкостью продолжал к нему  подскакивать, и оглобля, как буря, гудела над его головою.    

– Я  те научу нявест красть! – говорил он, входя постепенно в ярость и стараясь  задеть Хомяка по голове, по ногам и по чем ни попало.    

Участие  зрителей к Митьке проявлялось одобрительными восклицаниями и наконец дошло до  восторга.    

– Так!  Так! – кричал народ, забывая присутствие царя. – Хорошенько его! Ай  да парень! Отстаивай Морозова, стой за правое дело!    

Но  Митька думал не о Морозове.    

– Я  те научу нявест красть! – приговаривал он, кружа над собою оглоблю и  преследуя Хомяка, который увивался от него во все стороны.    

Несколько  раз опричникам, стоявшим вдоль цепи, пришлось присесть к земле, чтоб избегнуть  неминуемой смерти, когда оглобля, завывая, проносилась над их головами.    

Вдруг  раздался глухой удар, и Хомяк, пораженный в бок, отлетел на несколько сажен и  грянулся оземь, раскинувши руки.    

Площадь  огласилась радостным криком.    

Митька  тотчас навалился на Хомяка и стал душить его.    

– Полно!  Полно! – закричали опричники, а Малюта поспешно нагнулся к Ивану Васильевичу  и сказал ему с озабоченным видом:    

– Государь,  вели оттащить этого дьявола! Хомяк у нас лучший человек во всей опричнине.    

– Тащить  дурака за ноги! – закричал царь. – Окатить его водой, только, чур,  жива оставить!    

С трудом  удалось опричникам оттащить Митьку, но Хомяка подняли уже мертвого, и, когда  внимание всех обратилось на посиневшее лицо его, рядом с Митькой очутился  владимирский гусляр и, дернув его за полу, сказал ему шепотом:    

– Иди,  дурень, за мной! Уноси свою голову!    

И оба  исчезли в толпе народа.    

 Глава 32. ЛАДАНКА  ВЯЗЕМСКОГО