1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Мистер  Брефф на прощанье сказал мне насмешливое словцо.    

– Лучше  бы вам не объясняться, мисс Клак, – сказал он, поклонился и вышел.    

Вслед за  ним обратилась ко мне особа в чепчике с лентами.    

– Легко  догадаться, кто перессорил их всех, – сказала она. – Я только бедная  служанка, но, право, мне стыдно за вас!    

Она тоже  вышла и захлопнула за собою дверь.    

Я  осталась в комнате одна. Поруганная и покинутая всеми, я осталась в комнате  одна.    

С тех  пор я никогда больше не встречалась с Рэчель Вериндер. Я прощала ее, когда она  оскорбляла меня. Я молилась за нее в последующие дни. И когда я умру, то, –  как ответ мой ей добром на зло, – она получит «Житие, послания и труды»  мисс Джейн-Энн Стампер, оставленные ей в наследство по моему завещанию.    

     

     

     

    

     

 ВТОРОЙ РАССКАЗ,

  написанный Мэтью Бреффом, стряпчим

  с Грейс-Инн-сквер    

     

Глава I    

     

Мой  прекрасный друг, мисс Клак, положила перо; я принимаюсь за него тотчас после  нее по двум причинам.    

Во-первых,  потому, что могу пролить необходимый свет на некоторые пункты, до сих пор  остававшиеся во мраке. Мисс Вериндер имела свои тайные причины разойтись с  женихом, и я был тому виною. Мистер Годфри Эбльуайт имел свои причины  отказаться от всяких прав на руку своей очаровательной кузины, и я открыл их.    

Во-вторых,  уж не знаю, к счастью или к несчастью, но в тот период, о котором я теперь  пишу, я сам оказался замешанным в тайну индийского алмаза. Я имел честь увидеть  у себя в конторе иностранца с необыкновенно изящными манерами, который,  бесспорно, был не кем иным, как главарем трех индусов. Прибавьте к этому, что  на следующий день я свиделся со знаменитым путешественником, мистером Мертуэтом  и имел с ним разговор о Лунном камне, оказавший важное влияние на последующие  события. Вот краткий перечень моих прав на то положение, которое я занимаю на  этих страницах.    

Подлинная  причина разрыва помолвки хронологически всему этому предшествовала и должна, следовательно,  занять первое место и в настоящем рассказе. Озирая всю цепь событий с одного  конца до другого, я нахожу необходимым начать свой рассказ со сцены, – как  ни странно это вам покажется, – у постели моего превосходного клиента и  друга, покойного сэра Джона Вериндера.    

Сэр Джон  имел свою долю – может быть, слишком большую долю – самых безвредных и симпатичных  слабостей, свойственных человечеству. Среди этих слабостей упомяну об одной,  относящейся к настоящему делу: о непреодолимом нежелании, – пока он  находился в добром здоровье, – написать завещание.    

Леди  Вериндер употребила все свое влияние, чтоб побудить его выполнить свой долг; пустил  и я в ход свое влияние. Он согласился со справедливостью нашего взгляда, но  дальше этого не пошел, пока с ним не приключилась болезнь, которая впоследствии  свела его в могилу. Тогда наконец за мною послали, чтобы выслушать решение  моего клиента относительно завещания. Оно оказалось самым простым, какое я  когда-либо выслушивал за всю свою юридическую карьеру.    

Сэр Джон  дремал, когда я вошел в комнату. Он проснулся, увидя меня.    

– Как  вы поживаете, мистер Брефф? – спросил он. – Я буду очень краток, а  потом опять засну.    

С  большим интересом наблюдал он, как я вынимал перья, чернила и бумагу.    

– Вы  готовы? – спросил он.    

Я  поклонился, обмакнул перо и ждал указаний.    

– Я  оставляю все своей жене, – сказал сэр Джон. – Вот и все.    

Он  повернулся на своей подушке и приготовился опять заснуть. Я вынужден был потревожить  его.    

– Так  ли я понимаю? – спросил я. – Вы оставляете все свое имущество,  которым владеете по сей день, в полную собственность леди Вериндер?    

– Да, –  ответил сэр Джон, – только я выразился гораздо короче. Почему вы не можете  написать покороче и дать мне опять заснуть? Все – моей жене.    

Вот мое  завещание.    

Его  имущество находилось в полном его распоряжении и было двух родов: земельное (я  нарочно не употребляю юридических выражений) и денежное. В большинстве случаев  подобного рода я счел бы своим долгом просить моего клиента обдумать свое  завещание. Но в данном случае я знал, что леди Вериндер не только достойна  безусловного доверия (все добрые жены этого достойны), но и оправдает это  доверие надлежащим образом (на что, насколько я знаю прекрасный пол, способна  одна из тысячи). В десять минут завещание сэра Джона было написано и  засвидетельствовано, а сам сэр Джон повернулся и продолжал прерванный сон.    

Леди  Вериндер вполне оправдала доверие, оказанное ей мужем. В первые же дни вдовства  она послала за мною и сделала свое завещание. Ее понимание своего положения  было настолько здраво и умно, что не было никакой надобности ей что-либо  советовать. Ответственность моя началась и кончилась переложением ее указаний в  юридическую форму. Не прошло и двух недель, как сэр Джон сошел в могилу, а будущность  его дочери была обеспечена с любовью и умом.    

Завещание  пролежало в моей конторе, в несгораемом шкафу, гораздо менее того времени,  нежели мне хотелось бы. Уже летом тысяча восемьсот сорок восьмого года пришлось  мне взглянуть на него опять, при весьма грустных обстоятельствах.    

В то  время, о котором я говорю, доктора вынесли бедной леди Вериндер свой приговор,  который в буквальном смысле можно назвать смертным приговором. Мне первому  сообщила она о своем положении и пожелала пересмотреть свое завещание вместе со  мною.    

Невозможно  было лучше обеспечить положение своей дочери. Но с течением времени ее  намерения наградить некоторых менее близких родственников несколько изменились,  и стало необходимо прибавить три или четыре пункта к документу. Сделав это  тотчас, во избежание непредвиденных случайностей, я получил разрешение леди  Вериндер перенести эти последние инструкции во второе завещание.    

Засвидетельствование  второго завещания было описано мисс Клак, которая подписалась на нем в качестве  свидетельницы. Относительно денежных интересов Рэчель Вериндер второе завещание  было слово в слово дубликатом первого. Единственное изменение коснулось назначения  нового опекуна. После смерти леди Вериндер я отдал завещание моему поверенному,  чтобы он зарегистрировал его, как это у нас принято.    

Спустя  три недели, насколько помню, пришли первые сведения о том, что происходит нечто  необыкновенное. Мне случилось зайти в контору моего поверенного и друга, и я  заметил, что он принял меня с большим, чем всегда, интересом.    

– У  меня есть для вас новость, – сказал он. – Как вы думаете, что услышал  я сегодня утром в Докторс-Коммонс?[2]  Завещание леди Вериндер уже спрашивали и рассматривали!    

Это,  действительно, была любопытная новость. В завещании не имелось решительно ничего,  возбуждающего спор, и я не мог придумать, кому интересно его рассматривать.    

– А  вы узнали, кто спрашивал завещание? – спросил я.    

– Да,  клерк сказал это мне без малейшей нерешительности. Завещание рассматривал мистер  Смолли, из фирмы Скипп и Смолли. Оно еще не было внесено в список. Стало быть,  ничего не оставалось делать, – пришлось показать ему оригинальный  документ. Он посмотрел его очень старательно и переписал к себе в записную  книжку. Имеете вы какое-нибудь понятие о том, что ему было нужно?    

Я  покачал головой.    

– Нет,  но узнаю, – ответил я, – и сегодня же! – И тотчас вернулся в  свою контору.    

Если бы  этот непонятный интерес к завещанию моей покойной клиентки проявила другая  фирма, мне, быть может, стоило бы труда сделать необходимые открытия. Но на  Скиппа и Смолли я имел влияние, так что тут мне сравнительно легко было  действовать. Мой собственный клерк (чрезвычайно способный и превосходный  человек) был братом мистера Смолли, и по милости этой косвенной связи Скипп и  Смолли уже несколько лет подбирали падавшие с моего стола крохи – то есть те  дела, которые попадали в мою контору и которые я по разным причинам не хотел  вести лично. Мое профессиональное покровительство было в этом отношении  довольно важно для фирмы. Я намеревался, если будет нужно, напомнить им об этом  покровительстве в настоящем случае.    

Как  только я вернулся в контору, я рассказал моему клерку о том, что случилось, и  послал его к Скиппу и Смолли со следующим поручением: «Мистер Брефф приказал  кланяться и сообщить вам, что он желал бы знать, почему господа Скипп и Смолли  нашли необходимым рассматривать завещание леди Вериндер».    

Это  заставило мистера Смолли тотчас же прийти в мою контору. Он признался, что действовал  по инструкциям, полученным от клиента. А потом прибавил, что он не может  сказать более, потому что нарушает данное им слово молчать.    

Мы  порядком поспорили насчет этого. Конечно, был прав он, а не я.    

Сказать  по правде, я был рассержен, у меня пробудилось подозрение, и я настойчиво стремился  узнать больше. Кроме того, я отказался считать это тайной, вверенной мне, и  требовал полной свободы действий для себя. Более того, я захотел извлечь  неоспоримые выгоды из своего положения.    

– Выбирайте,  сэр, – сказал я мистеру Смолли, – между риском лишиться дел или  вашего клиента, или моих.    

Согласен,  что это совершенно не извинительно, – деспотический нажим и ничего более.  Подобно всем другим деспотам, я настоял на своем. Мистер Смолли сделал выбор  без малейшей нерешительности. Он покорно улыбнулся и назвал имя своего клиента:    

– Мистер  Годфри Эбльуайт.    

Этого  было довольно, мне не нужно было знать больше.    

Дойдя до  этого пункта в моем рассказе, я должен посвятить читателя этих строк в содержание  завещания леди Вериндер.    

Говоря  коротко, по этому завещанию Рэчель Вериндер не могла пользоваться ничем, кроме  пожизненного дохода. Превосходный здравый смысл ее матери и моя продолжительная  опытность освободили ее от всякой ответственности и предохранили от всякой  опасности сделаться жертвой алчного и бессовестного человека. Ни она, ни ее муж  (если бы она вышла замуж) не могли взять и шести пенсов ни из дохода от земли,  ни из капитала. Они могли жить в лондонском и йоркширском доме и иметь хороший  доход – вот и все.    

Когда я  обдумал то, что узнал, я стал в тупик: что же мне делать? Еще и недели не  прошло с того дня, когда я услышал (к моему удивлению и огорчению) о помолвке  мисс Вериндер. Я искренно восхищался ею и любил ее, и мне было невыразимо  грустно услышать, что она решилась выйти замуж за мистера Годфри Эбльуайта. И  вот теперь этот человек, – которого я всегда считал лжецом с хорошо  подвешенным языком, – оправдал мое самое худшее о нем мнение и прямо  открыл, что он женится с корыстной целью. Что ж такое? – можете вы  сказать. – Это делается каждый день. Согласен, любезный сэр.    

Но  приняли бы вы это с тою же легкостью, если бы дело шло о вашей сестре?    

Первое  соображение, которое должно было прийти мне в голову, состояло в следующем: не  откажется ли мистер Годфри Эбльуайт от своей невесты после того, что узнал  стряпчий по его поручению? Это целиком зависело от его денежных обстоятельств,  о которых я ничего не знал. Если дела его были просто очень плохи, ему выгодно  было жениться на мисс Рэчель ради одного только ее дохода. Если, с другой  стороны, ему было необходимо срочно достать большую сумму к определенному  сроку, тогда завещание леди Вериндер достигло своей цели и не допустит ее дочь  попасть в руки мошенника.    

В  последнем случае мне не было никакой необходимости огорчать мисс Рэчель в  первые же дни ее траура по матери, немедленно обнаружив перед ней истину. Но в  первом случае промолчать – значило способствовать браку, который сделает ее  несчастной на всю жизнь.    

Мои  сомнения кончились в той самой лондонской гостинице, где остановились миссис  Эбльуайт и мисс Вериндер. Они сообщили мне, что едут в Брайтон на следующий  день и что какое-то неожиданное препятствие помешало мистеру Годфри Эбльуайту  сопровождать их. Я тотчас предложил занять его место. Когда я лишь думал о  Рэчель Вериндер, я еще мог колебаться. Когда я увидел ее, я тотчас решил, –  что бы ни вышло из этого, – сказать ей правду. Случай представился, когда  мы вместе отправились на прогулку на другой день после моего приезда в Брайтон.    

– Могу  я поговорить с вами, – спросил я, – о вашей помолвке?    

– Да, –  ответила она равнодушно, – если у вас нет ничего интереснее для разговора.    

– Простите  ли вы старому другу и слуге вашей семьи, мисс Рэчель, если я осмелюсь спросить,  по любви ли выходите вы замуж?    

– Я  выхожу замуж с горя, мистер Брефф, надеясь на тихую пристань, которая сможет примирить  меня с жизнью.    

Сильно  сказано! И под этими словами, вероятно, таится нечто, намекающее на роман. Но у  меня была своя тема для разговора, и я не стал отклоняться (как мы, юристы,  выражаемся) от основного русла.    

– Мистер  Годфри Эбльуайт вряд ли думает так, как вы, – сказал я. – Он-то, по  крайней мере, женится по любви?    

– Он  так говорит, и мне кажется, что я должна ему верить. Он не женился бы на мне  после того, в чем я ему призналась, если бы не любил меня.    

Задача,  которую я сам себе задал, начала казаться мне гораздо труднее, чем я ожидал.    

– Для  моих старых ушей, – продолжал я, – очень странно звучит…    

– Что  странно звучит? – спросила она.    

– Тон,  каким вы говорите о вашем будущем муже, доказывает, что вы не совсем уверены в  искренности его чувства. Есть у вас какие-нибудь основания сомневаться в нем?    

Удивительная  быстрота соображения помогла ей сразу подметить перемену в моем голосе или в  моем обращении при этом вопросе, – перемену, показавшую ей, что я  преследую какую-то свою цель в разговоре. Она остановилась, выдернула свою руку  из моей руки и пристально посмотрела на меня.    

– Мистер  Брефф, – сказала она, – вы хотите что-то сказать о Годфри Эбльуайте.  Говорите.    

Я знал  ее настолько, что, не колеблясь, рассказал ей все.    

Она  опять взяла меня под руку и медленно пошла со мною. Я чувствовал, как рука ее машинально  все крепче и крепче сжимает мою руку, и видел, как, слушая меня, сама она  становится все бледнее и бледнее. Когда я кончил, она долго хранила молчание.  Слегка потупив голову, она шла возле меня, не сознавая моего присутствия,  поглощенная своими мыслями. Я не пытался ее отвлекать от них. Мое знание ее  натуры подсказывало мне, как в других таких же случаях, что ей надо дать время  прийти в себя.    

Мы  прошли около мили, прежде чем Рэчель очнулась от задумчивости. Она вдруг взглянула  на меня со слабым проблеском прежней счастливой улыбки – улыбки, самой  неотразимой из всех, какие я видел на женском лице.    

– Я  уже многим обязана вашей доброте, – сказала она, – а теперь чувствую  себя гораздо более обязанной вам, чем прежде. Если вы услышите, вернувшись в Лондон,  разговоры о моем замужестве, тотчас же опровергайте их от моего имени.    

– Вы  решили разойтись с вашим женихом? – спросил я.    

– Можете  ли вы сомневаться в этом, – гордо возразила она, – после того, что  сказали мне?    

– Милая  мисс Рэчель, вы очень молоды и, может быть, встретите больше трудностей при  выходе из этого положения, нежели ожидаете. Нет ли у вас кого-нибудь, – я  имею в виду даму, – с кем вы могли бы посоветоваться?    

– Нет.    

Я был  огорчен, я действительно был огорчен, услышав это. Так молода и так одинока, и  так стойко переносила это! Желание помочь ей победило во мне сознание  неловкости, которую мог бы почувствовать при подобных обстоятельствах, и я  высказал ей мысли, пришедшие мне в голову под влиянием минуты. В моей жизни мне  приходилось давать советы бесчисленному множеству клиентов и справляться с  чрезвычайно щекотливыми обстоятельствами. Но это был первый случай, когда я  должен был советовать молодой девушке, как освободиться от слова, данного  жениху. Совет, поданный мною, вкратце был таков: сказать мистеру Годфри  Эбльуайту – разумеется, наедине, – что ей стала достоверно известной  корыстолюбивая цель его сватовства к ней, что брак их после этого стал просто  невозможен, и она предлагает ему на выбор: обеспечить себя ее молчанием,  согласившись на разрыв помолвки, или иначе она будет вынуждена разгласить  истинную причину разрыва. В случае же, если он вздумает защищаться или  опровергать факты, она должна его направить ко мне.    

Мисс  Вериндер внимательно выслушала меня. Потом очень мило поблагодарила за совет и  ответила, что ей невозможно последовать ему.    

– Могу  я спросить, – сказал я, – какое препятствие имеется к этому?    

Она,  видимо, колебалась, а потом с своей стороны задала мне вопрос:    

– Что,  если бы вас попросили высказать мнение о поведении мистера Годфри  Эбльуайта? – сказала она.    

– Да?    

– Как  бы вы назвали его?    

– Я  назвал бы его поведением низкого обманщика.    

– Мистер  Брефф, я верила этому человеку. Я обещала быть женою этого человека. Как могу я  сказать ему, что он низок, что он обманул меня, как могу я обесславить его в  глазах света после этого? Я уронила себя в собственном своем мнении, думая о  нем, как о будущем муже. Сказать ему сейчас то, что вы советуете, значит  сознаться перед ним в собственном унижении. Я не могу этого сделать! Стыд не  будет иметь никакого значения для него. Но этот стыд будет нестерпим для меня.    

Тут  обнаружилась одна из замечательных особенностей ее характера.    

Крайнее  отвращение ко всему низменному, уверенность в том, что она всем обязана самой  себе, могут поставить ее в фальшивое положение и скомпрометировать во мнении  всех друзей. До этого я немного сомневался, приличен ли данный мною совет, но  после ее слов я уверился, что это самый лучший совет в ее положении, и без  всяких колебаний стал опять уговаривать ее последовать ему. Она только покачала  головой и опять повторила свои доводы.    

– Но,  дорогая мисс Рэчель, – возразил я, – невозможно объявить ему о  разрыве, не приводя для этого никаких резонов!    

– Я  скажу, что передумала обо всем и нашла, что для нас обоих лучше расстаться.    

– И  ничего, кроме этого?    

– Ничего.    

– Подумали  вы, что он может сказать со своей стороны?    

– Он  может сказать, что ему угодно.    

В душе  моей толпились странные, противоречивые чувства к Рэчель, когда я оставил ее в  этот день. Она была упряма, она была не права. Она была интересна, она была  удивительна, она была достойна глубокого сожаления. Я взял с нее обещание  написать мне, как только у нее будет что сообщить, и вернулся в Лондон в  чрезвычайно тревожном состоянии духа.    

В вечер  моего возвращения, когда еще не могло прийти обещанное письмо, я был удивлен  посещением мистера Эбльуайта-старшего, сообщившего мне, что мистер Годфри  получил отказ и принял его – в этот же самый день.    

С моей  точки зрения, простой факт, заключавшийся в словах, подчеркнутых здесь мною,  объяснял причину согласия мистера Годфри Эбльуайта так же ясно, как если б он  признался в ней сам. Ему нужна была большая сумма денег, и нужна к известному  сроку. Доход Рэчель мог помочь во всем другом, но не в этом, и вот почему  Рэчель освободилась от него, не встретив ни малейшего сопротивления с его  стороны. Если мне скажут, что это простое предположение, я спрошу в свою  очередь: какое другое предположение объяснит, почему он отказался от брака,  который доставил бы ему богатство на всю остальную жизнь?    

Радость,  испытанная мною при столь счастливом обороте, омрачилась тем, что произошло во  время моего свидания со стариком Эбльуайтом.    

Он  приехал, разумеется, узнать, не могу ли я объяснить ему странный поступок мисс  Вериндер. Бесполезно говорить, что я никак не мог доставить ему нужных  сведений. Досада, которую я возбудил в нем, и раздражение, вызванное недавним  свиданием с сыном, заставили мистера Эбльуайта потерять самообладание. И лицо  его, и слова убедили меня, что мисс Вериндер найдет в нем безжалостного  человека, когда он приедет к ней в Брайтон на следующий день.    

Я провел  тревожную ночь, соображая, что мне теперь делать. Чем кончились эти размышления  и как они оправдали мое недоверие к старшему мистеру Эбльуайту, уже рассказано  (насколько мне известно) в надлежащем месте этой добродетельной особой, мисс  Клак. Мне остается только добавить к ее рассказу, что мисс Вериндер нашла  спокойствие и отдых, в которых она, бедняжка, сильно нуждалась, в моем доме в  Хэмпстеде. Она сделала нам честь, остановившись у нас погостить продолжительное  время. Жена моя и дочери были ею очарованы, а когда душеприказчики избрали  нового опекуна, я почувствовал искреннюю гордость и удовольствие при мысли, что  моя гостья и мое семейство расстались добрыми друзьями.    

 Глава II    

     

Теперь  мне остается сообщить те дополнительные сведения, какие мне известны о Лунном  камне или, говоря правильнее, о заговоре индусов. То немногое, что остается мне  сказать (кажется, я уже говорил об этом), все-таки довольно важно из-за  примечательного отношения к событиям, ожидающим нас впереди.    

Через  неделю или дней через десять после того, как мисс Вериндер оставила нас, один  из клерков вошел в мой частный кабинет с карточкой в руке и сообщил мне, что  какой-то господин ждет внизу и желает со мною говорить.    

Я взглянул  на карточку. Там стояла иностранная фамилия, уже ускользнувшая из моей памяти.  Под фамилией были написаны по-английски слова, которые я запомнил очень хорошо:  «Рекомендован мистером Септимусом Люкером».    

Дерзость  такого человека, как мистер Люкер, осмелившегося рекомендовать кого-то мне, до  того удивила меня, что я с минуту сидел молча, спрашивая себя, не обманули ли  меня мои глаза. Клерк, заметив мое удивление, счел нужным поделиться со мной  результатом своих собственных наблюдений над иностранцем, ожидавшим внизу:    

– Это  человек замечательной наружности, сэр; такой смуглый, что все мы в конторе приняли  его за индуса или кого-нибудь в этом же роде.    

Мысленно  связав мнение клерка с обидной для меня строчкой на карточке, которую я держал  в руке, я тотчас подумал, что рекомендация мистера Люкера и посещение  иностранца относятся к Лунному камню. К удивлению моего клерка, я решился  немедленно принять господина, ждавшего внизу.    

В  оправдание в высшей степени непрофессиональной жертвы, принесенной мною любопытству,  позволяю себе напомнить каждому, кто будет читать эти строки, что ни один  человек (в Англии, по крайней мере) не мог бы притязать на более тесную связь с  историей Лунного камня, нежели я.    

Полковник  Гернкастль доверил мне план, составленный им, чтобы избегнуть смерти от руки  мстителей. Я получал письма полковника, периодически сообщавшие, что он жив. Я  писал его завещание, в котором он отказывал Лунный камень мисс Вериндер. Я  уговорил душеприказчика не отказываться от возложенной на него обязанности, поскольку  этот алмаз может оказаться драгоценным приобретением для его семьи. Наконец, я  преодолел нерешимость мистера Фрэнклина Блэка и уговорил его отвезти алмаз в  дом леди Вериндер.    

Думаю,  что никто не сможет опровергнуть мое право больше всех интересоваться Лунным  камнем.    

В ту же  минуту, как мой таинственный клиент был введен в комнату, я почувствовал внутреннее  убеждение, что нахожусь в присутствии одного из трех индусов, – вероятно,  начальника. Он был тщательно одет в европейскую одежду. Но смуглого цвета лица,  длинной, гибкой фигуры, серьезной и грациозной вежливости обращения было  достаточно, чтобы обнаружить его восточное происхождение для всякого  наблюдательного взгляда.    

Я указал  ему на стул и попросил сообщить, что привело его ко мне.    

После  первых извинений (в самых отборных английских выражениях) в том, что осмелился  побеспокоить меня, индус вынул небольшой сверток, обернутый золотой парчой.  Сняв эту и еще другую обертку, из какой-то шелковой ткани, он поставил на стол  крошечный ящичек или шкатулочку, красиво и богато выложенную драгоценными  камнями по эбеновому дереву.    

– Я  пришел просить вас, сэр, – сказал он, – дать мне взаймы денег. А это  я оставлю вам в залог.    

Я указал  на его карточку.    

– Вы  обратились ко мне по рекомендации мистера Люкера? – спросил я.    

Индус  поклонился.    

– Могу  я спросить, почему сам мистер Люкер не дал вам денег?    

– Мистер  Люкер сказал мне, сэр, что у него нет денег.    

– И  он посоветовал вам обратиться ко мне?    

Индус в  свою очередь указал на карточку:    

– Так  здесь написано.    

Краткий  и точный ответ! Будь Лунный камень у меня, я твердо уверен, этот восточный  джентльмен убил бы меня без малейшего колебания. И в то же время, за  исключением упомянутого неприятного маленького обстоятельства, должен сказать,  то был поистине образцовый клиент. Может быть, он не пожалел бы моей жизни, но  он сделал то, чего никто из моих соотечественников не делал никогда, – он  пожалел мое время.    

– Мне  жаль, – сказал я, – что вы побеспокоились явиться ко мне. Мистер  Люкер ошибся, послав вас сюда. Мне поручают, как и другим людям моей профессии,  давать деньги взаймы. Но я никогда не даю их людям, неизвестным мне, и под  такой залог, как ваш.    

Совершенно  не пытаясь, как это сделали бы другие, уговаривать меня поступить против моих  правил, индус еще раз поклонился и завернул свою шкатулку в обе обертки, ни  слова не говоря. Он встал, этот удивительный убийца, встал в ту самую минуту,  как я ответил ему!    

– Будете  ли вы снисходительны к иностранцу, разрешив мне задать один вопрос, –  сказал он, – прежде чем я уйду?    

Я  поклонился с своей стороны. Только один вопрос на прощанье! А мне задают их  обычно пятьдесят!    

– Предположим,  сэр, что вы дали бы мне денег взаймы, – сказал он, – в какой именно  срок я должен был бы вернуть их вам?    

– По  обычаю нашей страны, – ответил я, – вы были бы обязаны вернуть долг  (если бы захотели) через год, день в день.    

Индус  отвесил мне последний поклон, ниже прежнего, и вдруг бесшумно вышел из комнаты.    

Это  произошло в одно мгновенье, – он выскользнул тихой, гибкой, кошачьей  походкой, которая, признаюсь, немного испугала меня. Как только я пришел в себя  настолько, чтобы начать думать, я вывел одно ясное заключение по поводу  непонятного гостя, удостоившего меня своим посещением.    

Лицо,  голос и обращение его во время нашей беседы были так сдержанны, что казались  непроницаемыми. Но было одно мгновение, когда он все-таки дал мне заглянуть под  эту маску. Он не выказывал ни малейшего признака интереса ни к чему из  сказанного мною, пока я не упомянул, в какой срок должник обязан вернуть взятую  им ссуду. Только тогда он взглянул мне впервые прямо в лицо. Из этого я  заключил, что он задал мне этот последний вопрос с особой целью, у него был  особый интерес услышать мой ответ. Чем дольше размышлял я о нашем разговоре,  тем сильнее подозревал, что принесенная шкатулка и просьба о займе были простым  предлогом, пущенным в ход для того, чтобы проложить путь к последнему вопросу,  заданному мне.    

Уверовав  в справедливость такого заключения, я постарался сделать дальнейший шаг и  угадать причину прихода индуса. Тут мне как раз принесли письмо от самого  Септимуса Люкера. Он просил у меня прощения в выражениях противно раболепных и  уверял меня, что может все объяснить удовлетворительным для меня образом, если  я удостою его личной встречи.    

Еще раз  пожертвовав делами ради простого любопытства, я назначил ему свидание в моей  конторе на следующий день.    

Мистер  Люкер оказался во всех отношениях гораздо ниже индуса, – он был такой  пошлый, такой безобразный, такой раболепный, что его не стоит подробно  описывать на этих страницах. Вот сущность того, что он мне сказал:    

– Накануне  своего визита ко мне этот изящный джентльмен удостоил своим посещением мистера  Люкера. Несмотря на его европейский костюм, мистер Люкер тотчас узнал в своем  госте начальника трех индусов, которые, как помнит читатель, надоедали ему,  шатаясь около его дома, так что ему пришлось подать на них в суд. Сделав это  изумительное открытие, он пришел к заключению, – признаюсь, довольно  естественному, – что индус непременно принадлежит и к шайке тех трех  людей, которые завязали ему глаза, заткнули рот и отняли у него расписку банкира.  В результате он оцепенел от ужаса и твердо уверовал, что пришел его последний  час. Индус, со своей стороны, сохранял вид совершенно незнакомого человека. Он  вынул маленькую шкатулочку и обратился к мистеру Люкеру с точно такою же  просьбой, с какой обратился ко мне. Желая поскорей избавиться от него, мистер  Люкер тотчас ответил, что у него нет денег. Тогда индус попросил его назвать  человека, к которому было бы лучше и целесообразнее обратиться за займом.  Мистер Люкер ответил, что лучше и целесообразнее в подобных случаях обращаться  к стряпчему, пользующемуся хорошей репутацией. Индус попросил его назвать  человека с такой репутацией и такой профессии, и мистер Люкер назвал  меня, – по той простой причине, что, будучи крайне перепуган, он ухватился  за первое припомнившееся ему имя.    

– Пот  лил с меня градом, сэр, – заключил этот несчастный. – Я сам не знал,  что говорю. Надеюсь, вы не поставите мне этого в вину, сэр, принимая во  внимание, что я был перепуган до смерти.    

Я  довольно любезно извинил этого человека. То был кратчайший способ освободиться  от него. Когда он собрался уходить, я задержал его, чтобы задать один вопрос:  не спросил ли индус чего-нибудь примечательного в ту минуту, когда уходил из  дома мистера Люкера?    

Да!  Индус спросил мистера Люкера как раз о том, о чем, уходя, он спросил и меня.    

Что  означало это? Объяснение мистера Люкера не помогло мне. Собственная моя сообразительность,  к которой я прибег, не помогла мне. В тот вечер я был приглашен на обед и пошел  к себе наверх переодеться отнюдь не в приятном расположении духа. Я не  подозревал, что дорога к себе наверх окажется для меня в данном случае дорогой  к открытию.    

 Глава III    

     

Главным  лицом среди гостей, приглашенных к обеду, оказался мистер Мертуэт.    

Когда он  вернулся в Англию после всех своих странствований, общество очень заинтересовалось  этим путешественником, как человеком, прошедшим через множество опасных приключений  и избавившимся от них как бы для того, чтобы рассказывать о них. Теперь он объявил,  что намерен снова вернуться на арену этих подвигов и проникнуть в области,  совершенно еще неизведанные. Такое великолепное равнодушие к опасностям,  которым он готов был вторично подвергнуть свою жизнь, подняло ослабевший было  интерес к культу этого героя. Теория вероятности была явно против возможности  нового спасения для него. Не каждый день удается вам встречаться за обедом с  замечательным человеком и чувствовать, что скоро вы услышите известие об его  убийстве.    

Когда  мужчины остались в столовой одни, я оказался поблизости от мистера Мертуэта.  Стоит ли упоминать, что, будучи сплошь англичанами, все гости, как только  присутствие дам перестало их стеснять, пустились в разговоры о политике.    

В  отношении этого всепоглощающего национального фетиша, я один из самых нетипичных  англичан, когда-либо живших на свете. Разговор о политике, как правило, кажется  мне самым скучным и бесполезным из разговоров. Взглянув на мистера Мертуэта,  когда бутылка обошла первый раз вокруг стола, я увидел, что и он, по-видимому,  разделяет мой образ мыслей. Он делал это крайне осторожно, со всем уважением к  чувствам своего хозяина, но тем не менее было заметно, что он собирается  вздремнуть. Мне пришло в голову попытаться разогнать его сон разговором о  Лунном камне и, если это удастся, посмотреть, что он думает о новом осложнении  индусского заговора, происшедшем в прозаической обстановке моей конторы.    

– Если  я не ошибаюсь, мистер Мертуэт, – начал я, – вы были знакомы с  покойной леди Вериндер и как будто заинтересовались странными событиями,  кончившимися пропажею Лунного камня.    

Знаменитый  путешественник сделал мне честь тотчас очнуться от своей дремоты и осведомиться,  кто я таков. Я сообщил ему о моих отношениях с семьей Гернкастлей, не забыв упомянуть  и о том странном положении, которое я занимал относительно полковника и его  алмаза. Мистер Мертуэт повернулся на своем стуле так, чтобы оставить за своей  спиной всю компанию (и консерваторов и либералов), и сосредоточил все свое  внимание на мистере Бреффе, простом стряпчем, жительствующем на  Грейс-Инн-сквер.    

– Слышно  ли было что-нибудь за последнее время об индусах? – спросил он.    

– У  меня есть все основания полагать, что один из них имел вчера свидание со мной в  моей конторе, – ответил я.    

Мистера  Мертуэта не так-то легко было удивить, но этот мой ответ совершенно поразил  его. Я рассказал, что случилось с мистером Люкером и что случилось со мною,  точь-в-точь, как описал выше.    

– Ясно,  что прощальный вопрос индуса имел какую-то цель, – прибавил я.    

– Почему  ему так хотелось знать, в какой срок должник обязан заплатить свой долг?    

– Возможно  ли, что вы не понимаете причины, мистер Брефф?    

– Стыжусь  своей глупости, мистер Мертуэт, но не понимаю.    

Знаменитому  путешественнику захотелось исследовать до самого дна глубину моей глупости.    

– Позвольте  мне задать вам один вопрос, – сказал он. – В каком положении  находится сейчас заговор, имеющий целью похищение Лунного камня?    

– Не  могу этого сказать, – ответил я. – Заговор индусов для меня тайна.    

– Заговор  индусов, мистер Брефф, тайна для вас только потому, что вы никогда не смотрели  на него серьезно. Давайте разберем его с вами вместе, с того времени, как вы  составили завещание полковника Гернкастля, и до той минуты, когда индус пришел  к вам в контору. В вашем положении семейного юриста может оказаться очень важным,  чтобы вы могли, если это понадобится для интересов мисс Вериндер, иметь ясное  понимание всего дела. С этой точки зрения, скажите, что вам интересней –  подойти ли постепенно к пониманию побудительных причин индусов, или вы хотите,  чтобы я избавил вас от хлопот самостоятельного логического анализа и сразу  сообщил вам, что сам думаю?    

Бесполезно  говорить, что я вполне оценил практический смысл первого из двух предложений и  выбрал именно его.    

– Очень  хорошо, – сказал мистер Мертуэт. – Коснемся прежде всего возраста  трех индусов. Могу поручиться, что все они кажутся одних лет, – решите  сами, не показался ли вам посетивший вас индус в самой цветущей поре жизни? Вы  думаете, ему нет и сорока лет? Я и сам так думаю. Скажем, что ему нет еще сорока  лет. Теперь оглянитесь на то время, когда полковник Гернкастль приехал в Англию  и когда вы были втянуты в план, придуманный им для сохранения своей жизни. Я не  заставлю вас считать годы. Я только скажу: ясно, что эти индусы по своим годам  должны быть преемниками тех трех индусов (заметьте, мистер Брефф, все – брамины  самой высокой касты!), которые последовали за полковником сюда. Очень хорошо.  Эти наши индусы пришли на смену тем, что были здесь прежде них. Если бы речь  шла только об этом, дело не представляло бы особого интереса. Но они сделали  больше. Они сменили собою ту организацию, которую их предшественники установили  в этой стране. Не пугайтесь. Я не сомневаюсь, что эта организация, по нашим  понятиям, самое пустое дело. Она заключается в том, чтобы иметь в распоряжении  деньги; пользоваться услугами англичан того подозрительного сорта, которые  ведут в Лондоне загадочную жизнь; и, наконец, опираться на сочувствие тех  немногих из своих соотечественников, которые ведут разнообразные дела в этом  большом городе. Вы видите, что в этом нет ничего опасного. Но об этом стоит  знать, потому что, может быть, мы найдем случай обратиться впоследствии к этой  скромной маленькой индусской организации. После всех этих объяснений я задаю  вопрос и жду, что ваша опытность поможет вам ответить на него. Как вы думаете,  какое событие дало индусам первую возможность захватить алмаз?    

– Первая  возможность, – ответил я, – была дана им смертью полковника  Гернкастля. Я полагаю, что они узнали о его смерти.    

– Разумеется.  Итак, вы говорите, эта смерть дала им первую возможность.    

До того  времени Лунный камень хранился в кладовой банкира. Вы придали законную форму  завещанию полковника, оставлявшего драгоценность своей племяннице. Завещание  было предъявлено обычным порядком. Как юрист, вы без труда догадались, что  именно индусы могли (по совету англичан) предпринять после этого?    

– Взять  копию с завещания из Докторс-Коммонс! – сказал я.    

– Именно.  Тот или другой из подозрительных англичан, о которых я упомянул, достал для них  копию. Из этой копии они узнали, что Лунный камень был завещан дочери леди  Вериндер и что мистер Блэк-старший или человек, выбранный им, должен был отдать  его в ее руки. Согласитесь, что все необходимые сведения о таких людях, как  леди Вериндер и мистер Блэк, очень легко получить. Единственное затруднение для  индусов состояло в том, чтобы решить, когда им сделать попытку похитить алмаз:  во время ли изъятия его из банка, или позднее, когда его повезут в Йоркшир, в  дом леди Вериндер. Второй способ, очевидно, был безопасней, и вот вам объяснение  появления индусов, переодетых фокусниками, во Фризинголле. Бесполезно говорить,  что лондонская организация держала их в курсе всех событий. Для этого  достаточно было двух человек. Один должен был следить за тем, кто направился в  банк из дома мистера Блэка. Другой, вероятно, угостил пивом слуг в доме мистера  Блэка и узнал от них домашние новости. Таким простейшим способом они узнали,  что мистер Фрэнклин Блэк был в банке и что он – единственный человек, поехавший  оттуда к леди Вериндер. Что потом произошло в результате этих сведений, вы  сами, вероятно, помните так же хорошо, как и я.    

Я  вспомнил, как Фрэнклин Блэк заметил чью-то слежку за собой на улице, как он  вследствие этого ускорил время своего приезда в Йоркшир на несколько часов, и  как (по милости превосходного совета старика Беттереджа) отдал алмаз во  Фризинголлский банк, раньше чем индусы предполагали увидеть его в Йоркшире. До  сих пор все было совершенно ясно.    

Но  поскольку индусы не знали о принятых предосторожностях, как могло случиться,  что они не сделали ни единого покушения на дом леди Вериндер (в котором должен  был, по их мнению, находиться алмаз) за все то время, какое прошло со дня  приезда Фрэнклина Блэка до дня рождения Рэчель?    

Предложив  этот вопрос мистеру Мертуэту, я счел нужным добавить, что слышал о мальчике, о  чернилах и обо всем остальном и что объяснение, основанное на теории  ясновидения, неубедительно для меня.    

– И  для меня также, – ответил мистер Мертуэт. – Ясновидение в данном  случае – просто проявление романтической стороны индусского характера. Для этих  людей окружить утомительное и опасное задание в чужой стране элементами  чудесного и сверхъестественного – значит освежить и успокоить душу. Согласен,  что это совершенно непонятно для англичанина. Их мальчик, несомненно, –  субъект, чувствительный к гипнотическому влиянию, и под этим влиянием он,  несомненно, откликался на то, что чувствовал человек, гипнотизировавший его. Я  изучил теорию ясновидения, и мне не удалось установить, чтобы практические ее  проявления заходили далее этого пункта.    

Индусы  смотрят на этот вопрос иначе: индусы считают своего мальчика способным видеть  предметы, невидимые для их собственных глаз, – и, повторяю, в этом чуде  они находят источник нового интереса для достижения цели, объединяющей их. Я  упоминаю об этом, только как о любопытной черте человеческого характера,  совершенно новой для нас. При розысках, которыми мы теперь занимаемся с вами,  нам нет сейчас никакого дела до ясновидения, месмеризма и всего прочего, во что  трудно поверить практическому человеку.    

Цель моя  – проследить индусский заговор шаг за шагом и вывести заключение рациональными  способами из естественных причин. Удалось ли мне удовлетворить ваше любопытство?    

– Без  всякого сомнения, мистер Мертуэт! Но я с нетерпением жду рационального объяснения  той трудности, о которой сейчас вас спросил.    

Мистер  Мертуэт улыбнулся.    

– Объяснить  ее легче всего, – сказал он. – Позвольте мне для начала признать, что  ваше объяснение дела было совершенно правильно. Индусы, без сомнения, не знали,  что именно сделал мистер Фрэнклин Блэк с алмазом, потому что они совершили свою  первую ошибку в первый же вечер приезда мистера Блэка в дом его тетки.    

– Первую  ошибку? – повторил я.    

– Конечно!  Ошибка их состояла в том, что они допустили Габриэля Беттереджа застать их на  террасе вечером. Однако они сами тут же увидели свою ошибку, – потому что,  как вы опять сказали, имея много времени в своем распоряжении, они не подходили  к дому несколько недель после этого.    

– Но  почему, мистер Мертуэт? Вот что хотел бы я знать! Почему?    

– Потому  что ни один индус, мистер Брефф, не станет подвергать себя бесполезному риску.  Пункт, написанный вами в завещании полковника Гернкастля, сообщил им (не правда  ли?), что Лунный камень переходит в полную собственность мисс Вериндер в день  ее рождения. Очень хорошо.    

Скажите  мне, как разумнее поступить людям в их положении? Сделать ли попытку похитить  алмаз, пока он находится у мистера Фрэнклина Блэка, когда стало ясно, что он  что-то подозревает и умеет перехитрить их, или подождать, пока алмаз будет в  руках молодой девушки, которая с невинной радостью будет надевать эту  великолепную вещь при всяком возможном случае?    

Может  быть, вам требуется доказательство справедливости моих слов? Пусть поведение  индусов послужит вам этим доказательством. Они появились в доме, переждав все  эти недели, в день рождения мисс Вериндер и были вознаграждены за свое терпение  созерцанием Лунного камня на платье мисс Вериндер. Когда позднее в этот вечер я  услышал историю полковника и алмаза, я был так уверен в исключительной  опасности, какой подвергался мистер Фрэнклин (индусы непременно напали бы на  него, если бы он вернулся в дом леди Вериндер один, а не в обществе других  людей), и так сильно был убежден в еще худшей опасности, ожидающей мисс  Вериндер, что посоветовал последовать плану полковника и уничтожить значение  камня, разбив его на отдельные куски. Его необыкновенное исчезновение в ту  ночь, сделавшее совет мой бесполезным и совершенно опровергнувшее индусский  заговор, и дальнейшие действия индусов, приостановленные на следующий день  заключением их в тюрьму, как мошенников и бродяг, – известны вам так же  хорошо, как и мне. Здесь кончается первое действие заговора. Прежде чем идти  дальше, могу ли я спросить, насколько объяснение мое удовлетворительно для  практического человека?    

Нельзя  было отрицать, что он прекрасно разрешил для меня трудный вопрос, – и по  милости своего знания индусского характера, и потому еще, что ему не пришлось,  как мне, думать о сотне других завещаний после смерти полковника Гернкастля!    

– Итак, –  продолжал мистер Мертуэт, – первая возможность, представившаяся индусам, захватить  алмаз была для них потеряна в тот день, когда их посадили во фризинголлскую тюрьму.  Когда же представилась им другая возможность? Другая возможность  представилась, – как я могу доказать, когда они еще сидели в тюрьме.    

Он вынул  свою записную книжку и раскрыл ее, прежде чем продолжать свой рассказ.    

– В  те дни я гостил у моих друзей во Фризинголле, – и за два дня до того, как  индусов освободили (это было, кажется, в понедельник), тюремный смотритель  пришел ко мне с письмом. Какая-то миссис Маканн, у которой они снимали  квартиру, принесла это письмо в тюрьму для передачи одному из индусов, а самой  миссис Маканн принес это письмо утром в дом почтальон.    

Тюремные  власти заметили, что штемпель на письме был лэмбетский и что адрес, хотя и  написанный на правильном английском языке, как-то странно не соответствовал  принятому у нас обычаю адресовать письма. Распечатав письмо, они увидели, что  оно написано на иностранном языке – одном из языков Индии, как они  предположили. Ко мне они пришли для того, чтобы я перевел им это письмо. Я  скопировал в моей записной книжке и подлинник, и мой перевод, – оба они к  вашим услугам.    

Он подал  мне развернутую книжку. Прежде всего был скопирован адрес письма. Он был написан  сплошной фразой, без знаков препинания: «Трем индусам живущим у дамы называющейся  Маканн во Фризинголле в Йоркшире».    

Затем  следовал сам текст, а английский перевод стоял в конце и заключался в следующих  таинственных словах:    

«Именем  правителя Ночи, который восседает на Сайге, руки которого обнимают четыре угла  земли!    

Братья,  обернитесь лицом к югу, приходите ко мне на улицу многошумную, спускающуюся к  грязной в о де!    

Причина  этому та:    

Мои  собственные глаза видели это».    

На том  письмо и кончилось, не было ни числа, ни подписи. Я подал его обратно мистеру  Мертуэту и признался, что этот любопытный образчик индусской корреспонденции  поставил меня в тупик.    

– Я  могу объяснить вам первую фразу, – сказал он, – а поведение индусов  объяснит остальное. Бог луны представлен в индусской мифологии четвероруким  божеством, сидящим на антилопе, а один из его титулов – правитель Ночи. Здесь  есть что-то подозрительно похожее на косвенный намек на Лунный камень. Теперь  посмотрим, что сделали индусы, когда тюремные власти вручили им письмо. В тот  самый день, как их освободили, они тотчас отправились на станцию железной  дороги и заняли места в первом же поезде, отправлявшемся в Лондон. Мы все очень  жалели во Фризинголле, что над дальнейшими поступками индусов не было  установлено тайного наблюдения. Но после того как леди Вериндер отпустила  сыщика и остановила дальнейшее следствие о пропаже алмаза, никто уже не мог  ничего предпринять в этом деле. Индусам дана была воля ехать в Лондон, они в  Лондон и поехали. Что потом мы узнали, мистер Брефф?    

– Они  стали надоедать мистеру Люкеру, – ответил я, – шатаясь около его дома  в Лэмбете.    

– Вы  читали о том, как мистер Люкер обратился к судье?    

– Да.    

– Если  вы припомните, он упомянул об иностранце, служившем у него, которого он только  что уволил, заподозрив его в попытке воровства; он думал также, что этот  иностранец действовал заодно с индусами, надоедавшими ему. Вывод, мистер Брефф,  напрашивается сам собой: и относительно того, кто написал индусам письмо,  поставившее вас сейчас в тупик; и о том, какую восточную драгоценность этот  служащий покушался украсть у мистера Люкера.    

Вывод, –  как сам я поспешил сознаться, – был достаточно ясен, чтобы его еще  разъяснять. Я никогда не сомневался, что Лунный камень попал в руки мистера  Люкера именно в тот промежуток времени, о котором упоминал мистер Мертуэт.  Единственный вопрос для меня в том, как могли индусы узнать об этом. Сейчас и  этот вопрос – по-моему, самый трудный – получил разрешение, как и все  остальные. Хоть я и юрист, я почувствовал, что мистер Мертуэт проведет меня с  завязанными глазами по самым последним извилинам лабиринта, которым он вел меня  до сих пор. Я сделал ему этот комплимент, и он любезно его принял.    

– Сообщите  и вы, в свою очередь, мне одно сведение, – попросил он. – Кто-то  отвез Лунный камень из Йоркшира в Лондон и кто-то получил за него деньги, а то  бы он не был в руках мистера Люкера. Известно ли уже, кто это сделал?    

– Сколько  мне известно, еще нет.    

– Была  какая-то улика – не так ли? – указывавшая на мистера Годфри Эбльуайта. Мне  сказали, что он знаменитый филантроп, – это уж прямо говорит против него.    

Я  искренне согласился с мистером Мертуэтом. В то же время я почувствовал себя  обязанным сообщить ему (бесполезно писать здесь, что я не назвал имени мисс  Вериндер), что мистер Годфри Эбльуайт оправдался от всякого подозрения на  основании показаний такого лица, за правдивость которого я мог поручиться.    

– Очень  хорошо, – спокойно произнес Мертуэт, – предоставим времени разъяснить  это дело. А пока, мистер Брефф, мы должны вернуться к индусам.    

Путешествие  их в Лондоне кончилось тем, что они сделались жертвою другой неудачи. Потерю второй  возможности похитить алмаз следует, по моему мнению, приписать хитрости и  предусмотрительности мистера Люкера, недаром занимающегося прибыльным и старым  ремеслом лихоимства! Поспешно отказав своему служащему, он лишил индусов  помощи, которую их сообщник мог бы оказать им, впустив их в дом. Поспешно  перенеся Лунный камень к своему банкиру, он озадачил заговорщиков прежде, чем  они смогли составить новый план обокрасть его. Откуда догадались индусы о том,  что было им сделано, и как они успели захватить расписку банкира – события,  слишком свежие для того, чтобы стоило о них распространяться. Достаточно  сказать, что они узнали, что Лунный камень опять ускользнул от них и был отдан  (под общим названием драгоценной вещи) в кладовую банкиру. Какую же третью  возможность, мистер Брефф, предвидят они для захвата алмаза и когда наступит  она?    

Когда  этот вопрос сорвался с его губ, я догадался наконец, для чего индус приходил ко  мне вчера.    

– Вижу! –  воскликнул я. – Индусы уверены, так же как и мы, что Лунный камень  заложен, и им непременно нужно знать самый ранний срок выкупа залога, –  потому что именно тогда-то алмаз и будет взят от банкира!    

– Я  предупредил вас, что вы сами сообразите все, мистер Брефф, если только дать вам  возможность догадаться. Через год после того, как Лунный камень был заложен,  индусы будут подстерегать третью возможность похитить его. Мистер Люкер сам  сказал им, сколько времени им придется ждать, и вы своим уважаемым авторитетом  подтвердили истину слов мистера Люкера. Когда, по вашему предположению, алмаз  попал в руки заимодавца?    

– В  конце июня, – ответил я, – сколько мне помнится.    

– А  теперь тысяча восемьсот сорок восьмой год. Очень хорошо. Если неизвестное лицо,  заложившее Лунный камень, может выкупить его через год, алмаз будет в руках  этого человека в конце июня тысяча восемьсот сорок девятого года. В те дни я  буду на тысячи миль от Англии и английских новостей. Но, может быть, вам стоило  бы записать число и постараться быть в Лондоне в это время?    

– Вы  думаете, что случится что-нибудь серьезное? – спросил я.    

– Я  думаю, что я буду в большей безопасности, – ответил он, – среди  свирепых фанатиков Центральной Азии, чем был бы, если бы переступил порог двери  банка с Лунным камнем в кармане. Индусы два раза потерпели неудачу, мистер  Брефф. Я твердо уверен, что они не потерпят неудачи в третий раз.    

То были  его последние слова. Принесли кофе; гости встали и разошлись по комнате, а мы  поднялись наверх, к дамам.    

Я записал  число, и, быть может, не худо закончить рассказ, переписав сюда эту заметку:    

«Июнь  тысяча восемьсот сорок девятого года. Ожидать известий об индусах в конце этого  месяца.»    

Сделав  это, я передаю перо, на которое не имею более права, тому, кто должен писать после  меня.    

     

     

     

    

     

 ТРЕТИЙ РАССКАЗ,

  написанный Фрэнклином Блэком    

     

Глава I    

     

Весною  тысяча восемьсот сорок девятого года я странствовал по Востоку; я только что изменил  свои дорожные планы, составленные несколько месяцев назад и сообщенные тогда  моему стряпчему и моему банкиру в Лондоне.    

Это  изменение вызвало необходимость послать моего слугу за письмами и векселями к английскому  консулу в один из городов, который я уже раздумал посещать. Слуга мой должен  был опять присоединиться ко мне в назначенное время и в назначенном месте.  Непредвиденный случай, в котором он не был виноват, задержал его в пути. Целую  неделю я и нанятые мною люди поджидали его у пределов пустыни. Наконец  пропавший слуга появился перед входом в мою палатку, с деньгами и письмами.    

– Боюсь,  что привез вам дурные вести, сэр, – сказал он, указывая на одно из писем с  траурной каймой, адрес на котором был написан рукою мистера Бреффа.    

В  подобных случаях нет ничего тяжелее неизвестности. Я распечатал письмо с  траурной каймой раньше всех прочих. Оно уведомляло меня, что отец мой умер и  что я стал наследником его огромного состояния. Богатство, переходившее в мои  руки, приносило с собою ответственность; мистер Брефф упрашивал меня, не теряя  времени, вернуться в Англию.    

На  рассвете следующего утра я был уже на пути к моей родине.    

Портрет  мой, нарисованный моим старым другом Беттереджем в то время, когда я уезжал из  Англии, немного не точен, как мне кажется. Он по-своему серьезно перетолковал  сатирические замечания своей барышни о моем заграничном воспитании и убедил  себя, что действительно видел те французские, немецкие и итальянские стороны  моего характера, над которыми и подшучивала моя веселая кузина и которым существовали  разве только в воображении нашего доброго Беттереджа. Но, за исключением этого,  должен признаться, что он написал истинную правду, я действительно был уязвлен  в самое сердце обращением Рэчель и покинул Англию в первом порыве страдания,  причиненного мне самым горьким разочарованием.    

Решив,  что перемена места и продолжительное отсутствие помогут мне забыть ее, я уехал  за границу. Убежден, что человек, отрицающий благотворное действие перемены  места и разлуки в подобных случаях, – неверно представляет себе  человеческую природу. Перемена и разлука отвлекают внимание от всепоглощающего  созерцания своего горя. Я не забывал Рэчель, но печаль воспоминания утрачивала  мало-помалу свою горечь, по мере того как время, расстояние и новизна все  больше и больше отделяли меня от Рэчель.    

Но, с  другой стороны, при возвращении моем на родину действие этого лекарства, так хорошо  мне помогавшего, начало ослабевать. Чем более я приближался к стране, где она  жила, и к возможности снова увидеться с ней, тем непреодолимее становилась ее  прежняя власть надо мной. При отъезде из Англии последнее, что сорвалось с моих  губ, было ее имя. По возвращении в Англию я прежде всего спросил о ней, когда  встретился с мистером Бреффом.    

Разумеется,  мне рассказали все, что случилось в мое отсутствие, – другими словами,  все, что было написано здесь как продолжение рассказа Беттереджа, исключая одно  только обстоятельство. В то время мистер Брефф не считал себя вправе сообщить  мне о причинах, побудивших Рэчель и Годфри Эбльуайта разорвать свою помолвку. Я  не беспокоил его затруднительными вопросами об этом щекотливом предмете.    

Для меня  было достаточным облегчением узнать после ревнивого разочарования, возбужденного  во мне известием об ее намерении сделаться женою Годфри, что размышление  убедило ее в опрометчивости ее поступка и что она взяла назад свое слово.    

Когда я  выслушал о прошлом, мои последующие расспросы (все о Рэчель!) перешли к  настоящему. На чьем попечении находилась она, оставив дом мистера Бреффа, и где  жила она теперь?    

Она жила  у вдовствующей сестры покойного сэра Джона Вериндера, миссис Мерридью, которую  душеприказчики ее матери просили быть опекуншей и которая согласилась принять  это предложение. Мне сказали, что они отлично уживаются и что сейчас они  устроились на весь сезон в доме миссис Мерридью на Портлэнд-плейс.    

Спустя  полчаса после того, как я узнал об этом, я отправился на Портлэнд-плейс, –  не имея мужества признаться в этом мистеру Бреффу!    

Слуга,  отворивший дверь, не был уверен, дома ли мисс Вериндер. Я послал его наверх с  моей визитной карточкой, чтобы скорее разрешить этот вопрос; слуга вернулся с  непроницаемым лицом и сообщил мне, что мисс Вериндер нет дома.    

Кого-нибудь  другого я мог бы заподозрить в умышленном отказе увидеться со мной, но Рэчель  подозревать было невозможно. Я сказал, что приду опять в шесть часов вечера. В  шесть часов мне было сказано вторично, что мисс Вериндер нет дома. Не поручила  ли она передать мне что-нибудь? Никакого поручения не было передано. Разве мисс  Вериндер не получила моей карточки?    

Мисс  Вериндер ее получила.    

Вывод  был слишком ясен: Рэчель не хотела меня видеть.    

С своей стороны  и я не хотел, чтобы со мною обращались подобным образом, не сделав попытки  узнать хотя бы причину этого. Я послал свою карточку миссис Мерридью, с  просьбой назначить мне свидание в любое, удобное для нее время.    

Миссис  Мерридью приняла меня тотчас. Я был введен в красивую маленькую гостиную и  очутился перед красивой маленькой пожилой дамой. Она была так добра, что  выразила мне большое сочувствие и некоторое удивление. Но в то же время она не  могла ни объяснить мне поведение Рэчель, ни попытаться уговорить ее, поскольку  дело касалось, по-видимому, ее личных чувств. Она повторила все это несколько  раз, с вежливым терпением, которого ничто не могло утомить. Вот все, что я  выиграл, обратившись к миссис Мерридью.    

Моей  последней попыткой было написать Рэчель. Слуга отнес к ней письмо, получив строгий  приказ дождаться ответа.    

Ответ  был принесен и заключался в одной фразе:    

– Мисс  Вериндер отказывается вступать в переписку с мистером Фрэнклином Блэком.    

Как ни  любил я ее, оскорбление, нанесенное мне таким ответом, вызвало во мне бурю  негодования. Зашедший поговорить со мною о делах мистер Брефф застал меня еще  не опомнившимся от пережитого.    

Я тотчас  отбросил все дела и откровенно рассказал ему обо всем. Мистер Брефф, подобно  миссис Мерридью, по сумел дать мне удовлетворительного объяснения.    

Я  спросил его, не оклеветал ли меня кто-нибудь перед Рэчель? Мистер Брефф не знал  ни о какой клевете. Не говорила ли она чего-нибудь обо мне, когда жила в доме  мистера Бреффа? Никогда. Не спрашивала ли она во время моего долгого  отсутствия, жив я или умер? Такого вопроса она не задавала.    

Я вынул  из бумажника письмо, написанное мне бедною леди Вериндер из Фризинголла в день  моего отъезда из ее йоркширского поместья. Я обратил внимание мистера Бреффа на  две фразы в этом письме:    

„Драгоценная  помощь, которую вы оказали следствию в поисках пропавшего алмаза, до сих пор кажется  непростительной обидой для Рэчель при настоящем страшном состоянии ее души.  Поступая слепо в этом деле, вы увеличили ее беспокойство, невинно угрожая  открытием ее тайны вашими стараниями“.    

– Возможно  ли, – спросил я, – чтобы она и теперь была раздражена против меня так  же, как прежде?    

На лице  мистера Бреффа выразилось непритворное огорчение.    

– Если  вы непременно настаиваете на ответе, – сказал он, – признаюсь, я не  могу иначе истолковать ее поведение.    

Я  позвонил и велел слуге своему уложить вещи и послать за расписанием поездов.  Мистер Брефф спросил с удивлением, что я намерен делать.    

– Я  еду в Йоркшир, – ответил я, – со следующим поездом.    

– Могу  я спросить, для чего?    

– Мистер  Брефф, помощь, которую я самым невинным образом оказал при поисках ее алмаза,  была непростительным оскорблением для Рэчель год тому назад, и остается  непростительным оскорблением до сих пор. Я не хочу подчиняться этому. Я решил  узнать, почему она ничего не сказала матери и чем вызвана ее неприязнь ко мне.  Если время, труды и деньги могут это сделать, я отыщу вора, укравшего Лунный камень!    

Достойный  старик попытался возражать, уговаривал меня послушаться голоса рассудка –  словом, хотел исполнить свой долг передо мной. Но я остался глух ко всем его  убеждениям. Никакие соображения на свете не поколебали бы в эту минуту моей  решимости.    

– Я  буду продолжать следствие, – заявил я, – с того самого места, на  котором остановился, и буду вести его шаг за шагом до тех пор, пока не дойду до  решающего факта. В цепи улик недостает нескольких звеньев, после того как я  оставил следствие, – их может дополнить Габриэль Беттередж. Я еду к  Габриэлю Беттереджу!    

В тот же  вечер, на закате солнца, я опять очутился на хорошо знакомой мне террасе спокойного  старого деревенского дома. Первым, кого я встретил в опустелом саду, был  садовник. На мой вопрос, где Беттередж, он ответил, что видел его час назад  греющимся в своем обычном уголке на заднем дворе.    

Я хорошо  знал этот уголок и сказал, что сам пойду и отыщу его.    

Я пошел  по знакомым дорожкам и заглянул в открытую калитку на двор.    

Вот он –  милый старый друг счастливых дней, которые никогда уже не вернутся; вот он – в  прежнем своем уголке, на том же соломенном стуле, с трубкою во рту, с  „Робинзоном Крузо“ на коленях и со своими двумя друзьями-собаками, дремлющими у  его ног. Я стоял так, что последние косые лучи солнца удлинили мою тень.  Увидели ли собаки эту тень, или тонкое их чутье уловило мое приближение, но  они, заворчав, вскочили. В свою очередь вздрогнув, старик одним окриком  заставил их замолчать, а потом, прикрыв свои слабые глаза рукою, вопросительно  посмотрел на человека, стоявшего в калитке.    

Глаза  мои наполнились слезами. Я принужден был переждать минуту, прежде чем решился с  ним заговорить.    

 Глава II    

     

– Беттередж, –  произнес я наконец, указывая на хорошо знакомую книгу, лежавшую у него на коленях, –  сообщил ли вам „Робинзон Крузо“ в этот вечер о возможности увидеть Фрэнклина  Блэка?    

– Ей-богу,  мистер Фрэнклин, – вскричал старик, – „Робинзон Крузо“ именно так и  сделал!    

Он  поднялся на ноги с моей помощью и с минуту постоял, то глядя перед собой, то  озираясь назад, переводя взгляд с меня на „Робинзона Крузо“ и обратно, словно  не был уверен, кто же из нас двух поразил его более.    

Книга,  как всегда, одержала верх. Он смотрел на эту удивительную книгу с неописуемым  выражением, будто надеясь, что сам Робинзон Крузо сойдет с этих страниц и  удостоит нас личным свиданием.    

– Вот  место, которое я читал, мистер Фрэнклин, – произнес он, едва лишь  вернулась к нему способность говорить, – и это так же верно, как то, что я  вас вижу, сэр, – вот то самое место, которое я читал за минуту до вашего  прихода! Страница сто пятьдесят шестая: „Я стоял, как пораженный громом, или  как будто увидел призрак“. Если это не означает: „Ожидайте внезапного появления  мистера Фрэнклина Блэка“, то английский язык вообще лишен смысла! –  докончил Беттередж, шумно захлопнув книгу и освободив наконец руку, чтобы взять  мою, которую я протягивал ему.    

Я ожидал  – это было бы очень естественно при настоящих обстоятельствах, – что он  закидает меня вопросами. Но нет, чувство гостеприимства заняло главное место в  душе старого слуги, когда член семейства явился (все равно, каким образом)  гостем в дом.    

– Пожалуйте,  мистер Фрэнклин, – сказал он, отворяя дверь со своим характерным старомодным  поклоном, – я спрошу попозднее, что привело вас сюда, а сначала должен  устроить вас поудобнее. После вашего отъезда было много грустных перемен. Дом  заперт, слуги отосланы. Но это неважно! Я сам приготовлю вам обед, жена  садовника сделает вам постель, а если в погребе сохранилась бутылочка нашего  знаменитого латурского кларета, содержимое ее попадет в ваше горло, мистер  Фрэнклин. Милости просим, сэр, милости просим! – сказал бедный старик,  мужественно отстаивая честь покинутого дома и принимая меня с гостеприимным и  вежливым вниманием прошлых времен.    

Мне было  больно обмануть его ожидания. Но этот дом принадлежал теперь Рэчель. Мог ли я  есть или спать в нем после того, что случилось в Лондоне?    

Самое  простое чувство уважения к самому себе запрещало мне – решительно запрещало –  переступать через его порог.    

Я взял  Беттереджа за руку и повел его в сад. Нечего делать, я принужден был сказать  ему всю правду. Он был очень привязан к Рэчель и ко мне, и его очень огорчил и  озадачил оборот, какой приняло это дело. Он выразил свое мнение с обычной  прямотой и со свойственной ему самой положительной философией в мире, какая  только мне известна, – философией беттереджской школы.    

– Мисс  Рэчель имеет свои недостатки, я никогда этого не отрицал, – начал  он. – И один из них – взять иногда высокую ноту. Она постаралась взять эту  высокую ноту и с вами, – и вы это вынесли. Боже мой! Мистер Фрэнклин,  неужели вы до сих пор мало знаете женщин? Слышали вы когда-нибудь от меня о покойной  миссис Беттередж?    

Я очень  часто слышал от него о покойной миссис Беттередж, – он неизменно приводил  ее как пример слабости и своеволия прекрасного пола. В таком виде выставил он  ее и теперь.    

– Очень  хорошо, мистер Фрэнклин. Теперь выслушайте меня. У каждой женщины свои  собственные прихоти. Покойная миссис Беттередж начинала горячиться всякий раз,  как мне случалось отказывать ей в том, чего ей хотелось. Когда я в таких  случаях приходил домой с работы, жена непременно кричала мне из кухни, что  после моего грубого обращения с ней у нее не хватает сил приготовить мне обед.  Я переносил это некоторое время так, как вы теперь переносите капризы мисс  Рэчель. Но наконец терпение мое лопнуло.    

Я  отправился в кухню, взял миссис Беттередж – понимаете, дружески – на руки и  отнес ее в нашу лучшую комнату, где она принимала гостей.    

– „Вот  твое настоящее место, душечка“, – сказал я и сам пошел на кухню.    

Там я  заперся, снял свой сюртук, за сучил рукава и состряпал обед. Когда он был  готов, я сам себе подал его и пообедал с удовольствием. Потом я выкурил трубку,  хлебнул грогу, а после прибрал со стола, вычистил кастрюли, ножи и вилки, убрал  все это и подмел кухню. Когда было чисто и опрятно, я отворил дверь и пустил на  кухню миссис Беттередж. „Я пообедал, душа моя, – сказал я, – надеюсь,  ты найдешь кухню в самом лучшем виде, такою, как только можешь пожелать“. Пока  эта женщина была жива, мистер Фрэнклин, мне никогда уже не приходилось стряпать  самому обед. Из этого мораль: вы переносили капризы мисс Рэчель в Лондоне, не  переносите же их в Йоркшире. Пожалуйте в дом!    

Что было  ответить на это? Я мог только уверить моего доброго друга, что даже его способности  к убеждению пропали даром в данном случае.    

– Вечер  прекрасный, – сказал я, – и я пройдусь пешком во Фризинголл и  остановлюсь в гостинице, а вас прошу завтра утром прийти ко мне позавтракать.  Мне нужно сказать вам кое-что.    

Беттередж  с серьезным видом покачал головой.    

– Искренно  сожалею об этом, – сказал он, – я надеялся услышать, мистер Фрэнклин,  что все идет гладко и хорошо между вами и мисс Рэчель. Если вы должны поступить  по-своему, сэр, – продолжал он после минутного размышления, – то вам  нет никакой надобности идти ночевать в Фризинголл.    

Ночлег  можно получить гораздо ближе. Готерстонская ферма только в двух милях отсюда.  Против этого вы не можете ничего возразить, – лукаво прибавил  старик. – Готерстон живет, мистер Фрэнклин, не на земле мисс Рэчель, а на  своей собственной.    

Я  вспомнил это место, как только Беттередж назвал его. Ферма стояла в тенистой  долине, на берегу самого красивого ручейка в этой части Йоркшира: у фермера  были отдельные спальни и гостиная, которые он имел обыкновение отдавать внаймы  художникам, удильщикам рыбы и туристам. Я не мог бы найти более приятного  жилища на время моего пребывания в этих окрестностях.    

– Комнаты  отдаются внаймы? – спросил я.    

– Сама  миссис Готерстон, сэр, просила меня еще вчера рекомендовать ее комнаты.    

– Я  возьму их, Беттередж, с удовольствием.    

Мы снова  вернулись во двор, где я оставил свой дорожный мешок. Продев палку в его ремешки  и подняв мешок на плечо, Беттередж снова впал в то состояние, которое возбудил  в нем мой неожиданный приезд в ту минуту, когда он дремал на своем соломенном  стуле. Он недоуменно взглянул на дом, а потом повернулся ко мне и еще более  недоуменно посмотрел на меня.    

– Довольно  долго прожил я на свете, – сказал этот лучший и милейший из всех старых  слуг, – но не ожидал, что когда-нибудь придется мне увидеть что-либо  подобное. Вот стоит дом, а здесь стоит мистер Фрэнклин Блэк – и он  повертывается спиной к дому и идет ночевать в наемной квартире!    

Он пошел  вперед, качая головой и ворча.    

– Остается  произойти еще только одному чуду, – сказал он мне через плечо, – это,  когда вы, мистер Фрэнклин, вздумаете заплатить мне семь шиллингов и шесть  пенсов, которые вы заняли у меня в детстве.    

Этот  сарказм привел его в лучшее расположение духа. Мы миновали домик привратника и  вышли из калитки. Как только ступили мы на нейтральную почву, обязанности  гостеприимства (по кодексу морали Беттереджа) прекратились и вступили в силу  права любопытства.    

Он  приостановился, чтобы я мог поравняться с ним.    

– Прекрасный  вечер для прогулки, мистер Фрэнклин, – сказал он, будто мы только что случайно  встретились с ним. – Предположим, что вы идете во фризинголлскую  гостиницу, сэр…    

– Да?    

– Тогда  я имел бы честь завтракать у вас завтра утром.    

– Приходите  ко мне завтракать на Готерстонскую ферму.    

– Очень  обязан вам за вашу доброту, мистер Фрэнклин. Но стремлюсь-то я, собственно, не  к завтраку. Мне кажется, вы упомянули о том, что имеете нечто сказать мне. Если  это не секрет, сэр, – сказал Беттередж, вдруг бросив окольные пути и  вступив на прямую дорогу, – я горю нетерпением узнать, что привело вас  сюда так неожиданно?    

– Что  привело меня сюда в прошлый раз? – спросили.    

– Лунный  камень, мистер Фрэнклин. Но что привело вас сюда сейчас, сэр?    

– Опять  Лунный камень, Беттередж.    

Старик  вдруг остановился и посмотрел на меня, словно не веря своим ушам.    

– Если  это шутка, сэр, – сказал он, – боюсь, что я немного поглупел на  старости лет. Я не понимаю ее.    

– Это  не шутка, – ответил я, – я приехал сюда снова начать следствие,  прерванное при моем отъезде из Англии. Я приехал сюда сделать то, что никто еще  не сделал, – узнать, кто украл алмаз.    

– Бросьте  вы этот алмаз, мистер Фрэнклин! Послушайтесь моего совета, бросьте вы этот  алмаз! Проклятая индийская штучка сбивала с пути всех, кто к ней приближался.  Не тратьте ваших денег и сил в самое цветущее время вашей жизни, сэр, занимаясь  Лунным камнем. Как можете вы надеяться на успех, когда сам сыщик Кафф запутался  в этом деле? Сыщик Кафф, – повторил Беттередж, сурово грозя мне  пальцем, – крупнейший сыщик в Англии!    

– Решение  мое твердо, старый друг. Даже сыщик Кафф не убедит меня.    

Кстати,  рано или поздно мне придется с ним посоветоваться. Слышали вы что-нибудь о нем  за последнее время?    

– Кафф  вам не поможет, мистер Фрэнклин.    

– Почему?    

– В  полицейских кругах произошло, после вашего отъезда, событие, сэр.    

Знаменитый  Кафф вышел в отставку. Он нанял маленький коттедж в Доркинге и по уши увяз в  разведении роз. Он сам написал мне об этом, мистер Фрэнклин.    

Он  вырастил белую махровую розу, не прививая ее к шиповнику. И мистер Бегби, наш садовник,  собирается съездить в Доркинг, чтоб сознаться в своем окончательном поражении.    

– Это  ничего не значит, – ответил я, – обойдусь и без помощи сыщика Каффа.  А для начала я должен во всем довериться вам.    

Возможно,  что я сказал это несколько небрежно. Как бы то ни было, что-то в моем ответе  обидело Беттереджа.    

– Вы  могли бы довериться кому-нибудь и похуже меня, мистер Фрэнклин, могу вам сказать, –  произнес он немного резко.    

Тон,  каким он сделал это замечание, и некоторая растерянность в его манерах  подсказали мне, что он располагает какими-то сведениями, которые не решается  мне сообщить.    

– Надеюсь,  вы поможете мне, рассказав о разрозненных открытиях, которые оставил за собой  сыщик Кафф. Знаю, что это вы в состоянии сделать. Ну, а могли бы вы сделать  что-нибудь, кроме этого?    

– Чего  же еще вы ожидаете от меня, сэр? – с видом крайнего смирения спросил  Беттередж.    

– Я  ожидаю большего, судя по тому, что вы недавно сказали.    

– Пустое  хвастовство, мистер Фрэнклин, – упрямо ответил старик, – есть люди,  родившиеся хвастунами на свет божий и до самой своей смерти остающиеся  таковыми. Я – один из этих людей.    

Оставался  только один способ воздействия на него.    

Я решил  воспользоваться его привязанностью к Рэчель и ко мне.    

– Беттередж,  обрадовались ли бы вы, если б услышали, что Рэчель и я стали опять добрыми  друзьями?    

– Я  служил бы вашей семье совершенно без всякой пользы, сэр, если б вы усомнились в  этом.    

– Помните,  как Рэчель обошлась со мною перед моим отъездом из Англии?    

– Так  отчетливо, словно это случилось вчера. Миледи сама написала вам об этом, а вы были  так добры, что показали ее письмо мне. В нем было сказано, что мисс Рэчель  считает себя смертельно оскорбленною вами за то участие, которое вы приняли в  отыскании ее алмаза. И ни миледи, ни я, и никто не мог угадать, почему.    

– Совершенно  справедливо, Беттередж. Я вернулся из путешествия и нашел, что Рэчель все еще  считает себя смертельно оскорбленной мною. Я знал в прошлом году, что причиною  этого был алмаз. Знаю, что это так и теперь, Я пробовал говорить с нею, она не  захотела меня видеть: Пробовал писать ей, она не захотела мне ответить.  Скажите, ради бога, как это понять?    

Разузнать  о пропаже Лунного камня – вот единственная возможность, которую Рэчель мне  оставляет!    

Мои  слова, по-видимому, заставили его взглянуть на дело с новой стороны. Он задал  мне вопрос, показавший, что я наконец-то поколебал его.    

– У  вас нет недоброго чувства к ней, мистер Фрэнклин?    

– Был  гнев, когда я уезжал из Лондона, – ответил я, – но сейчас он прошел.  Я хочу заставить Рэчель объясниться со мною и ничего более.    

– Предположим,  вы сделаете какое-нибудь открытие, сэр, – не боитесь ли вы, что благодаря  этому открытию вам станет что-нибудь известно о мисс Рэчель?    

Я понял  его безграничное доверие к своей барышне, продиктовавшее ему эти слова.    

– Я  верю в нее так же, как и вы, – ответил я. – Самое полное открытие ее  тайны не может обнаружить ничего такого, что могло бы уменьшить ваше или мое  уважение к ней.    

Последняя  нерешительность Беттереджа исчезла после этих слов.    

– Пусть  я поступлю дурно, помогая вам, мистер Фрэнклин, – воскликнул он, – но  я могу сказать только одно: я так же мало понимаю это, как новорожденный  младенец! Я поставлю вас на путь открытий, а затем вы пойдете по нему сами.  Помните вы нашу бедную служанку, Розанну Спирман?    

– Разумеется.    

– Вы  всегда подозревали, что она хочет что-то открыть насчет Лунного камня?    

– Я,  конечно, не мог объяснить ее странное поведение чем-нибудь иным.    

– Так  я могу рассеять ваши сомнения на этот счет, мистер Фрэнклин, если вам угодно.    

Пришла  моя очередь стать в тупик. Напрасно старался я разглядеть в наступившей темноте  выражение его лица. Охваченный удивлением, я несколько нетерпеливо спросил, что  хочет он этим сказать.    

– Не  торопитесь, сэр! – остановил меня Беттередж. – Я говорю то, что хочу  сказать. Розанна Спирман оставила запечатанное письмо, адресованное вам.    

– Где  оно?    

– У  ее приятельницы в Коббс-Голле. Верно вы слышали, когда были здесь, сэр, о Хромоножке  Люси – девушке, которая ходит с костылем?    

– Дочери  рыбака?    

– Точно  так, мистер Фрэнклин.    

– Почему  же письмо не было отослано мне?    

– Хромоножка  Люси своенравная девушка, сэр. Она захотела отдать это письмо в ваши  собственные руки. А вы уехали из Англии, прежде чем я успел написать вам об  этом.    

– Вернемся  тотчас назад, Беттередж, и сейчас же заберем это письмо!    

– Сейчас  поздно, сэр. Рыбаки экономят свечи, и в Коббс-Голле рано ложатся спать.    

– Вздор!  Мы дойдем туда в полчаса.    

– Можете,  сэр. А дойдя, вы найдете дверь запертою.    

Он  указал на огни, мелькавшие внизу, и в ту же минуту я услышал в ночной тишине журчанье  ручейка.    

– Вот  ферма, мистер Фрэнклин. Проведите спокойно ночь и приходите ко мне завтра  утром, если вы будете так добры.    

– Вы  пойдете со мною к рыбаку?    

– Пойду,  сэр.    

– Рано  утром?    

– Так  рано, как вам будет угодно.    

Мы  спустились по тропинке, ведущей на ферму.    

 Глава III    

     

Я  сохранил самое смутное воспоминание о том, что случилось на Готерстонской  ферме.    

Помню  гостеприимную встречу, обильный ужин, которым можно было накормить целую  деревню на Востоке, восхитительно опрятную постель, с единственным недостатком –  ненавистным наследием наших предков – пуховою периной; бессонную ночь,  беспрестанное зажигание свечей и чувство огромного облегчения, когда наконец  взошло солнце и можно было встать.    

Накануне  я условился с Беттереджем, что зайду за ним по дороге в Коббс-Голл так рано,  как мне будет угодно, – что на языке моего нетерпеливого желанья овладеть  письмом означало: „так рано, насколько возможно“. Не дождавшись завтрака на  ферме, я взял с собой ломоть хлеба и отправился, опасаясь, не застану ли еще  доброго Беттереджа в постели. К великому моему облегчению, он был, так же как и  я, взволнован предстоящим событием. Я нашел его уже одетым и ожидающим меня с  палкой в руке.    

– Как  вы себя чувствуете сегодня, Беттередж?    

– Очень  нехорошо, сэр.    

– С  сожалением слышу это. На что вы жалуетесь?    

– На  новую болезнь, мистер Фрэнклин, моего собственного изобретения. Не хотелось бы  вас пугать, но и вы, вероятно, заразитесь этой болезнью нынешним же утром.    

– Черт  возьми!    

– Чувствуете  ли вы неприятный жар в желудке, сэр, и прескверное колотье на вашей макушке? А!  Нет еще! Ну, так это случится с вами в Коббс-Голле, мистер Фрэнклин. Я называю  это сыскной лихорадкой, и заразился я ею впервые в обществе сыщика Каффа.    

– Ну,  ну! А вылечитесь вы, наверное, когда я распечатаю письмо Розанны Спирман. Пойдем  же и получим его.    

Несмотря  на раннее время, мы нашли жену рыбака на кухне. Когда Беттередж представил меня  ей, добрая миссис Йолланд проделала церемониал, рассчитанный (как я позднее  узнал) исключительно на знатных приезжих. Она поставила на стол бутылку  голландского джипа, положила две трубки и начала разговор словами:    

– Что  нового в Лондоне, сэр?    

Прежде  чем я мог придумать ответ на этот общий вопрос, странное видение возникло в  темном углу кухни. Худощавая девушка, с расстроенным лицом, с удивительно  красивыми волосами и с гневной проницательностью во взгляде, подошла, хромая и  опираясь на костыль, к столу, у которого я сидел, и посмотрела на меня так, как  будто я внушал и ужас и интерес, какими-то чарами приковывая ее внимание.    

– Мистер  Беттередж, – сказала она, не спуская с меня глаз, – пожалуйста,  назовите его еще раз.    

– Этого  джентльмена зовут, – ответил Беттередж (делая сильное ударение на слове  „джентльмен“), – мистер Фрэнклин Блэк.    

Девушка  повернулась ко мне спиной и вдруг вышла из комнаты. Добрая миссис Йолланд,  насколько помню, извинилась за странное поведение своей дочери, а Беттередж,  должно быть, перевел ее слова на вежливый английский язык. Я говорю все это  наугад. Внимание мое было всецело поглощено стуком удалявшегося костыля. Он  прозвучал по деревянной лестнице, прозвучал в комнате над нашими головами,  прозвучал опять вниз по лестнице, – а потом в открытой двери снова возник  призрак, на этот раз с письмом в руке, и поманил меня из комнаты.    

Я  оставил миссис Йолланд, рассыпавшуюся в еще больших извинениях, и пошел за этим  странным существом, которое ковыляло передо мной все скорее и скорее по  направлению к берегу. Оно повело меня за рыбачьи лодки, где нас не могли ни  увидеть, ни услышать жители деревни, и там остановилось и взглянуло мне в лицо  в первый раз.    

– Стойте  здесь, – сказала она, – я хочу посмотреть на вас.    

Нельзя  было обмануться в выражении ее лица. Я внушал ей сильную ненависть и отвращение.  Не, примите это за тщеславие, если я скажу, что ни одна женщина еще не смотрела  на меня так. Решаюсь на более скромное уверение: ни одна женщина еще не дала  мне заметить этого. Такое бесцеремонное разглядывание мужчина может выдержать  лишь до известного предела. Я пытался перевести внимание Хромоножки Люси на  предмет, не столь ей ненавистный, как мое лицо.    

– Вы,  кажется, хотели передать мне письмо, – начал я. – Это то самое, что у  вас в руках?    

– Повторите  свои слова, – было ее единственным ответом.    

Я  повторил свои слова, как послушный ребенок, затверживающий урок.    

– Нет, –  сказала девушка, говоря сама с собой, но все не спуская с меня безжалостных  глаз. – Не могу понять, что нашла она в его лице. Не могу угадать, что  услышала она в его голосе.    

Она  вдруг отвернулась от меня и тяжело опустила голову на свой костыль.    

– О  бедняжка! – произнесла она мягким тоном, который я впервые услышал от  нее. – О моя погибшая подружка! Что ты нашла в этом человеке!    

Она  снова подняла голову и свирепо посмотрела на меня.    

– В  состоянии вы есть и пить? – спросила она.    

Я  употребил все силы, чтобы сохранить серьезный вид, и ответил:    

– Да.    

– В  состоянии вы спать?    

– Да.    

– Когда  вы видите какую-нибудь бедную служанку, вы не чувствуете угрызений совести?    

– Конечно,  нет. Почему должен я их чувствовать?    

Она  вдруг швырнула письмо мне в лицо.    

– Возьмите! –  с яростью воскликнула она. – Я никогда не видела вас прежде. Не допусти  меня всемогущий снова увидеть вас!    

С этими  прощальными словами она заковыляла от меня так быстро, как только могла. Мне  пришло в голову то, что подумал бы всякий на моем месте об ее поведении, а  именно, что она помешана.    

Придя к  этому неизбежному выводу, я обратился к более интересному предмету – к письму  Розанны Спирман. Адрес был следующий:    

„Фрэнклину  Блэку, эсквайру. Должна отдать в собственные руки (не поручая никому другому)  Люси Йолланд“.    

Я сорвал  печать. В конверте лежало письмо, а в этом письме бумажка. Прежде всего я прочел  письмо:    

„Сэр,  если вам любопытно узнать, что значило мое обращение с вами в то время, когда  вы гостили в доме моей госпожи, леди Вериндер, сделайте то, что вам  предписывается в памятной записке, вложенной в это письмо, – сделайте это  так, чтобы никто не присутствовал при этом. Ваша нижайшая слуга    

Розанна  Спирман “.    

Я  взглянул на бумажку, вложенную в письмо. Вот ее копия слово в слово:    

„Памятная  записка. – Пойти к Зыбучим пескам, когда начнется отлив. Идти по Южному  утесу до тех пор, пока маяк на Южном утесе и флагшток на таможенной станции,  которая находится выше Коббс-Голла, не сольются в одну линию. Положить палку  или какую-нибудь другую прямую вещь на скалы, чтоб отметить именно ту линию,  которая должна быть наравне с утесом и флагштоком. Позаботиться, делая это, чтобы  один конец палки находился на краю скал с той стороны, которая возвышается над  Зыбучими песками. Ощупать землю между морскою травой, вдоль палки (начиная с  того ее конца, который лежит ближе к маяку), чтобы найти цепь. Провести рукою  вдоль цепи, когда она найдется, до того места, где она свешивается по краю  скалы вниз к Зыбучим пескам. И тогда потянуть цепь“. Не успел я прочесть  последние слова, подчеркнутые в оригинале, как услышал позади себя голос  Беттереджа.    

Изобретатель  сыскной лихорадки был совершенно подавлен этой непреодолимой болезнью.    

– Не  могу больше выдержать, мистер Фрэнклин. О чем говорится в ее письме? Ради бога,  сэр, скажите мне, о чем говорится в ее письме?    

Я подал  ему письмо и памятную записку. Он прочел письмо без особенного интереса. Но  памятная записка произвела на него сильное впечатление.    

– Сыщик  говорил это! – вскрикнул Беттередж. – С начала и до конца, сэр.    

Кафф  утверждал, что у нее есть план тайника. Вот он! Господи, спаси нас и помилуй! Мистер  Фрэнклин, вот тайна, сбившая с толку всех, начиная с самого знаменитого Каффа,  вот она, готовая и ожидающая, так сказать, только того, чтобы открыться вам!  Наступил прилив, сэр, это может увидеть каждый. Сколько еще времени остается до  отлива?    

Он  поднял голову и увидел в некотором расстоянии от нас молодого рыбака, чинившего  сеть.    

– Тамми  Брайт! – крикнул он во весь голос.    

– Слышу! –  закричал Тамми в ответ.    

– Когда  начнется отлив?    

– Через  час.    

Мы оба  взглянули на часы.    

– Мы  можем пойти по берегу, чтоб пробраться к Зыбучим пескам, мистер Фрэнклин, –  сказал Беттередж, – у нас остается довольно времени для этого.    

Что вы  скажете, сэр?    

– Пойдемте.    

С  помощью Беттереджа я скоро нашел прямую линию от утесов до флагштока.    

Руководствуясь  памятной запиской, мы положили мою палку в указанном направлении так прямо, как  только могли на неровной поверхности скалы, а потом опять взглянули на наши  часы.    

Оставалось  еще двадцать минут до отлива. Я предложил переждать это время на берегу, а не  на мокрой и скользкой поверхности скалы. Дойдя до сухого песка, я приготовился  уже сесть, как Беттередж, к великому моему удивлению, вдруг повернулся, чтоб  уйти от меня.    

– Почему  вы уходите? – спросил я.    

– Загляните  в письмо, сэр, и вы сами поймете.    

Взглянув  на письмо, я вспомнил, что мне надлежало сделать это открытие одному.    

– Тяжеленько  мне оставлять вас одного в такую минуту, – сказал Беттередж. – По  бедняжка умерла ужасной смертью, и я чувствую как бы долг перед ней, мистер  Фрэнклин, исполнить ее последнюю просьбу. Притом, – добавил он  значительно, – в письме ничего не говорится о том, чтобы вы держали свое открытие  в тайне. Я пойду в сосновый лес и подожду вас там.    

Не  медлите слишком долго, сэр. С такой болезнью, как сыскная лихорадка, не так-то  легко совладать при подобных обстоятельствах.    

С этим  прощальным предостережением он оставил меня.    

Как бы  ни было коротко время ожидания, оно растягивается, когда находишься в неизвестности.  Это был один из тех случаев, когда неоценимая привычка курить становится особенно  драгоценной и утешительной. Я закурил сигару и сел на пологом берегу.    

Солнце  придавало особую красоту всем окрестным предметам. Воздух был так свеж, что  жить и дышать само по себе было наслаждением. Даже уединенная маленькая бухта  весело приветствовала утро, и даже голая, влажная поверхность Зыбучих песков,  сверкая золотистым блеском, скрывала весь таившийся в них ужас под мимолетной  улыбкой. Это был самый лучший день со времени моего возвращения в Англию.    

Отлив  наступил прежде, чем я докурил сигару. Я увидел, как начал подниматься песок, а  потом, как страшно заколебалась его поверхность, – как будто какой-то злой  дух ожил, задвигался и задрожал в его бездонной глубине. Я бросил сигару и  снова направился к скалам.    

Памятная  записка давала мне указания ощупать землю вдоль палки, начиная с того конца,  который был ближе к маяку.    

Я прошел  таким образом более половины длины палки, не находя ничего, кроме выступов  скал. Еще два дюйма, и мое терпение было вознаграждено. В узкой маленькой  расселине, как раз в том месте, до которого мог дотянуться мой указательный  палец, я нащупал цепь. Пытаясь проследить ее, я запутался в густой морской  траве, выросшей здесь, без сомнения, за то время, которое протекло после того,  как Розанной Спирман был выбран этот тайник.    

Не было  решительно никакой возможности вырвать эту морскую траву или просунуть сквозь  нее руку. Я заметил место концом палки, ближайшим к Зыбучим пескам, и решил по  собственному плану отыскать цепь. План мой состоял в том, чтобы поискать внизу  под самыми скалами, не найдется ли, потерянный след цепи в том месте, где она  входила в песок. Я взял палку и стал на колени на северном краю Южного утеса.    

В таком  положении лицо мое очутилось почти на уровне поверхности Зыбучих песков. Вид  их, колебавшихся время от времени вблизи от меня, был так отвратителен, что на  минуту расстроил мои нервы. Ужасная мысль, что умершая может явиться на место  самоубийства, чтобы помочь моим поискам, невыразимый страх, что вот-вот она  поднимется над колеблющимися песками и укажет мне нужное место, охватили мою  душу и нагнали на меня озноб при теплом солнечном свете. Признаюсь, я зажмурил  глаза в ту минуту, когда кончик палки вошел в зыбучий песок.    

Но через  мгновенье, прежде чем палка углубилась в песок еще на несколько дюймов, я  освободился от этого суеверного ужаса и весь задрожал от волнения. Воткнув  палку наугад, я при первой же попытке попал в нужное место. Палка ударилась о  цепь.    

Я  выдернул цепь без малейшего труда. К концу ее был прикреплен оловянный ящичек.    

Цепь так  заржавела от воды, что я никак не мог отцепить ее от кольца, которое прикрепляло  ее к ящику. Поставив ящик между колен и напрягши все свои силы, я сорвал крышку  ящика. Что-то белое находилось внутри него. Я на ощупь узнал, что это было  полотно.    

Пробуя  вынуть его, я вместе с ним вытащил и смятое письмо. Посмотрев на адрес и убедившись,  что письмо адресовано мне, я сунул его в карман и достал наконец полотно. Оно  было туго свернуто, чтобы уместилось в ящичке, и хотя долго пролежало в нем, но  нисколько не пострадало от морской воды.    

Я  положил полотно на сухой песок, развернул его и разгладил. Это была ночная  мужская рубашка.    

Передняя  ее сторона, когда я расправил рубашку, представляла глазам бесчисленные складки  и сгибы, и ничего более. Но когда я повернул рубашку на другую сторону, я  тотчас увидел пятно от краски, которою была выкрашена дверь будуара Рэчель!    

Глаза  мои оставались прикованными к пятну, а мысли одним прыжком перенесли меня от  настоящего к прошлому. Мне так ясно пришли на память слова сыщика Каффа, словно  этот человек опять стоял возле меня, сообщая мне неопровержимый вывод, к  которому он пришел, размышляя о пятне на двери:    

„Найдите  в доме одежду, запачканную такою краской. Узнайте, кому эта одежда принадлежит.  Узнайте, как объяснит эта особа свое пребывание в этой комнате, где она  запачкала свою одежду, между полуночью и тремя часами утра. Если эта особа не  сможет дать удовлетворительного объяснения, незачем далеко искать руку,  похитившую алмаз“.    

Одно за  другим слова эти приходили мне в голову, повторяясь снова и снова с утомительным,  механическим однообразием. Я очнулся от столбняка, продолжавшегося, как мне  казалось, несколько часов, – хотя на самом деле эти часы составили всего  несколько минут, – когда услышал звавший меня голос. Подняв глаза, я  увидел, что терпение изменило наконец Беттереджу.    

Он  пробирался между песчаными холмами, возвращаясь к берегу.    

Вид  старика тотчас же вернул меня к настоящему и напомнил, что следствие, за  которое я принялся, еще не кончено. Я нашел пятно на ночной рубашке. Но кому  принадлежала эта рубашка?    

Первым  моим побуждением было взглянуть на письмо, лежавшее у меня в кармане, письмо, найденное  мною в ящичке.    

Но,  сунув руки в карман, я вспомнил, что есть более быстрый способ узнать это. Сама  рубашка откроет истину, потому что, по всей вероятности, на ней есть метка ее  хозяина.    

Я поднял  рубашку и стал искать метку.    

Я нашел  эту метку и прочитал мое собственное имя!    

Знакомые  буквы сказали мне, что эта ночная рубашка – моя. Я отвел от них глаза. Я увидел  солнце, увидел блестящие воды бухты, увидел старика Беттереджа, подходившего  все ближе и ближе ко мне. Я опять взглянул на метку. Мое собственное имя. Прямо  против меня – мое собственное имя.    

„Если  время, труды и деньги могут это сделать, я отыщу вора, укравшего Лунный  камень“, – с этими словами я уехал из Лондона. Я проник в тайну, которую  Зыбучие пески скрыли от всех живущих. И неопровержимая улика пятна, сделанного  краской, открыла мне, что вором был я сам!    

 Глава IV    

     

Ничего  не могу сказать о своих ощущениях.    

Удар,  полученный мною, казалось, совершенно парализовал во мне способность думать и  чувствовать. Без сомнения, я не сознавал, что со мною делается, потому что, по  словам Беттереджа, я расхохотался, когда он подошел ко мне и спросил, в чем  дело, и, сунув ему в руки ночную рубашку, сказал, чтобы он сам прочел разгадку.    

О том,  что говорено было между нами на берегу, я не имею ни малейшего представления.  Первое место, которое припоминаю сейчас, это сосновая аллея. Мы с Беттереджем  шли обратно к дому, и Беттередж говорил мне, что и он, и я будем в состоянии  прямо взглянуть на вещи только после доброго стакана грогу.    

Действие  переходит из сосновой аллеи в маленькую гостиную Беттереджа.    

Мое  намерение не входить в дом Рэчель – забыто. Мне были отрадны тень и тишина этой  комнаты. Я пил грог (совершенно необычное для меня наслаждение в это время  дня), который мой добрый старый друг приготовил с холодной, как лед, водой из  колодца. При всяких других обстоятельствах этот напиток просто привел бы меня в  отупение. Теперь же он укрепил мои нервы. Я начинаю прямо глядеть на вощи, как  предсказал Беттередж, и Беттередж, со своей стороны, также начинает прямо  глядеть на вещи.    

Боюсь,  что описание моего состояния, данное мною здесь, покажется читателю очень  странным, чтобы не сказать больше. К чему я прибег прежде всего, попав в такое  исключительное положение? Отдалился ли от всякого общества? Заставил ли себя проанализировать  неопровержимый факт, стоявший передо мною? Поторопился ли в Лондон с первым же  поездом, чтобы посоветоваться с компетентными людьми и немедленно произвести  следствие?    

Нет. Я  приютился в доме, куда решил не входить никогда, чтобы не унизить собственного  достоинства, в сидел, прихлебывая крепкий напиток, в обществе старого слуги в  десять часов утра. Такого ли поведения можно было ожидать от человека,  поставленного в мое ужасное положение? Могу только ответить, что вид знакомого  лица старого Беттереджа был для меня неоценимым утешением и что грог старого Беттереджа  помог мне так, как, думаю, ничто другое не помогло бы мне в том телесном и  душевном унынии, в которое я впал. Только это и могу я сказать в свое  оправдание и готов искренно восхищаться, если мои читатели и читательницы неизменно  сохраняют достоинство и строгую логичность поведения во всех обстоятельствах  жизни.    

– Вот  одно-то уж верно, по крайней мере, мистер Фрэнклин, – сказал Беттередж,  бросая ночную рубашку на стол и указывая на нее, как на живое существо, которое  может его услышать:    

– Верно  то, что она лжет.    

Этот  взгляд на предмет не показался мне успокоительным.    

– Я  так же непричастен к краже алмаза, как и вы, – сказал я, – но рубашка  свидетельствует против меня! Краска и метка на ночной рубашке – это факты.    

Беттередж  взял мой стакан со стола и сунул его мне в руку.    

– Факты? –  повторил он. – Выпейте-ка еще грогу, мистер Фрэнклин, и вы преодолеете слабость,  заставляющую вас верить фактам. Нечистое дело, сэр! – продолжал он,  понизив голос. – Вот как я отгадываю загадку. Дело нечистое, и мы с вами  должны его расследовать. В оловянном ящике ничего больше не было, когда вы его  раскрыли?    

Вопрос  этот тотчас же напомнил мне о конверте в моем кармане. Я вынул его и  распечатал. Там оказалось письмо на нескольких мелко исписанных страницах. Я с  нетерпением взглянул на подпись внизу письма: „Розанна Спирман“.    

Когда я  прочитал это имя, внезапное воспоминание осенило меня, и я воскликнул, охваченный  неожиданной догадкой:    

– Постойте!  Розанна Спирман поступила к моей тетке из исправительного дома? Розанна Спирман  прежде была воровкой?    

– Сущая  правда, мистер Фрэнклин. Что ж из этого, позвольте спросить?    

– Как  „что же из этого“? Почем мы знаем, может быть, она с умыслом запачкала краской  мою ночную рубашку?    

Беттередж  положил свою руку на мою и остановил меня, прежде чем я успел сказать что-либо  еще.    

– Вы  сумеете оправдаться, мистер Фрэнклин, в этом нет ни малейшего сомнения. Но, я  надеюсь, – не таким путем. Посмотрите сперва, что говорится в письме, сэр.  Воздайте должное памяти этой девушки и посмотрите, что говорится в письме.    

Серьезность,  с какою он произнес это, показалась мне почти упреком.    

– Судите  сами об ее письме, – сказал я, – я прочту его вслух.    

Я начал –  и прочитал следующие строки:    

– „Сэр,  я должна сделать вам признание. Иногда признание, в котором заключается много  горя, можно сделать в немногих словах. Мое признание можно сделать в трех  словах: я вас люблю“.    

Письмо  выпало из моих рук. Я взглянул на Беттереджа.    

– Ради  бога, – воскликнул я, – что это значит?    

Ему,  по-видимому, неприятно было отвечать на этот вопрос.    

– Сегодня  утром вы были наедине с Хромоножкой Люси, – сказал он, – разве она  вам ничего не говорила о Розанне Спирман?    

– Она  даже не упоминала имени Розанны Спирман.    

– Пожалуйста,  вернитесь к письму, мистер Фрэнклин. Говорю вам прямо, у меня недостает духа  огорчать вас после того, что вы уже перенесли. Пусть она сама говорит за себя,  сэр, и продолжайте пить ваш грог. Ради собственного спасения, продолжайте пить  ваш грог!    

Я снова  вернулся к письму:    

–  „Постыдно для меня было бы писать вам об этом, – будь я жива, вы никогда  бы не прочли этого. Но меня уже не будет на свете, сэр, когда вы найдете мое  письмо. Вот это-то и придает мне смелости. Даже и могилы моей не останется,  чтобы сказать вам обо мне. Я решаюсь написать всю правду, потому что Зыбучие  пески ждут, чтобы скрыть меня, едва лишь слова эти будут написаны.