1 2 3 4 5 6 7 8 9 
     

Меня  попросили изложить все, что мне известно о течении болезни мисс Голкомб и об обстоятельствах,  при которых леди Глайд уехала из Блэкуотер-Парка в Лондон. Ко мне обратились с  этой просьбой, ибо, как мне сказали, мои показания необходимы в интересах  истины. Будучи вдовой священника англиканской церкви (вынужденная, к несчастью,  идти в услужение), я всегда считала, что истина превыше всего. Только это и  побуждает меня исполнить сию просьбу, чего я, не желая компрометировать себя в  связи с этой горестной семейной историей, не решилась бы сделать ни по каким  другим соображениям.    

В то  время я не вела никаких записей и потому не могу ручаться за точность, но,  думаю, буду права, если скажу, что серьезная болезнь мисс Голкомб началась во  второй половине июня. Час утреннего завтрака в Блэкуотер-Парке был поздним.  Завтрак подавали иногда даже в десять часов утра, никогда не раньше половины  десятого. Мисс Голкомб обычно первая спускалась в столовую. В то утро, о  котором я сейчас пишу, она все не приходила. После того как семья собралась за  столом и прождала ее с четверть часа, за ней послали старшую горничную. Та выбежала  из комнаты мисс Голкомб страшно перепуганная. Я встретилась с ней на лестнице и  сразу же поспешила в спальню мисс Голкомб, чтобы посмотреть, в чем дело. Бедная  леди была не в состоянии объяснить, что с ней. Она ходила по комнате с пером в  руке и бредила, горя как в лихорадке. У нее был страшнейший жар. Леди Глайд (я  уже не служу у сэра Персиваля, и потому будет вполне прилично, если я стану  называть мою бывшую госпожу по имени, а не «миледи») первая прибежала к ней из  своей спальни. Она так разволновалась и пришла в такое отчаяние, что была не в  состоянии чем-либо помочь. Граф Фоско и его супруга, которые поднялись наверх,  были, наоборот, чрезвычайно внимательны и всячески старались быть полезными.  Миледи графиня помогла мне уложить мисс Голкомб в постель. Милорд граф остался  в будуаре и послал меня за домашней аптечкой, чтобы, не теряя времени до  приезда доктора, приготовить мисс Голкомб лекарство и примочки к голове.  Примочки мы приложили, но заставить мисс Голкомб принять лекарство не могли.  Сэр Персиваль взял на себя обязанность послать за доктором. Он отправил  верхового за ближайшим врачом – мистером Доусоном из Ок-Лодж.    

Не  прошло и часа, как приехал мистер Доусон. Он был почтенным пожилым доктором, хорошо  известным в округе, и мы очень взволновались, когда он заявил, что считает  болезнь весьма серьезной.    

Милорд  граф любезно вступил в разговор с доктором и с полной откровенностью высказал  свое мнение по поводу болезни мисс Голкомб. Мистер Доусон не слишком любезно  осведомился, является ли совет графа советом доктора, и, узнав, что это совет  человека, изучавшего медицину непрофессионально, возразил, что не привык  советоваться с врачами-любителями. Граф с истинно христианской кротостью  улыбнулся и удалился из комнаты. Прежде чем уйти, он предупредил меня, что,  если будет нужен, его смогут найти в беседке на берегу озера. Зачем он отправился  туда, я сказать не могу. Он ушел и пробыл в отсутствии до семи часов вечера, то  есть до самого обеда. Возможно, он хотел подать пример и подчеркнуть, что в  доме должна соблюдаться полнейшая тишина. Это было так в его характере! Он был  так внимателен к другим!    

Ночью  мисс Голкомб было очень плохо. Жар то повышался, то падал, и к утру ей стало  еще хуже. Так как под рукой не было никакой подходящей сиделки, миледи графиня  и я поочередно дежурили у ее постели. Леди Глайд весьма безрассудно настаивала,  что будет помогать нам. Но она была так нервна и хрупка, что не могла спокойно  относиться к болезни мисс Голкомб. Своим отчаянием она только причиняла вред  себе и не приносила никому никакой пользы. Не было на свете более кроткой и  нежной леди, но она плакала, она отчаивалась и пугалась. Из-за этого она была  совершенно непригодна к уходу за мисс Голкомб.    

Утром  сэр Персиваль и милорд граф приходили осведомиться о состоянии больной. Сэр  Персиваль (очевидно, из-за огорчения своей жены и болезни мисс Голкомб)  выглядел очень обеспокоенным и взволнованным. Милорд граф, наоборот, держал  себя с полным достоинством и спокойствием. В одной руке у него была соломенная  шляпа, а в другой – книга, и он при мне сказал сэру Персивалю, что снова  пойдет на озеро заниматься науками. «В доме должна быть тишина, – сказал  он. – Мы не должны курить, пока мисс Голкомб болеет. Идите вашей дорогой,  Персиваль, а я пойду своей. Когда я занимаюсь, я люблю быть один. До свидания,  миссис Майклсон».    

Сэр  Персиваль не был настолько вежлив, – пожалуй, будет справедливее, если я  скажу, что он не был настолько спокоен, чтобы попрощаться со мной с той же  любезностью. Безусловно, единственный человек в доме, который всегда и при всех  обстоятельствах обращался со мной как с дамой в несчастье, был граф. Он вел  себя как настоящий аристократ. Он был внимателен ко всем. Он проявлял заботу  даже по отношению к одной девушке, по имени Фанни, которая была прежде личной  горничной леди Глайд. Когда сэр Персиваль уволил ее, милорд граф (который в тот  день показывал мне своих миленьких птичек) самым тщательным образом  расспрашивал меня, что с ней дальше будет, куда она отправится из Блэкуотер-Парка  и так далее. Вот в таких мелочах – в таких деликатных, заботливых  проявлениях сочувствия – и сказывается преимущество настоящего  аристократизма и воспитанности. Я не прошу прощения за эти подробности. Они мне  памятны, и я хочу только по всей справедливости воздать должное милорду графу,  о котором, как мне известно, некоторые лица не очень высокого мнения.  Аристократ, способный относиться с почтением к даме в несчастье и с отеческой  заботой – к простой служанке, проявляет чувства и принципы слишком  высокие, чтобы их не ценить. Я не высказываю своего мнения – я указываю на  факты. Мое жизненное правило: «Не судите, да не судимы будете». Одна из лучших  проповедей моего дорогого мужа написана именно на эту тему. Я постоянно  перечитываю ее. Проповедь эта была издана по подписке прихожан отдельной  брошюрой в первые дни моего вдовства. При каждом новом прочтении я извлекаю из  нее все большую духовную пользу и назидание.    

Мисс  Голкомб не поправлялась. На вторую ночь ей стало совсем худо. Она была под  неусыпным наблюдением мистера Доусона. Мы с миледи графиней поочередно  исполняли обязанности сиделок. Леди Глайд настойчиво просила разрешить ей  ухаживать за мисс Голкомб вместе с нами, хотя мы обе уговаривали ее отдохнуть.  «Мое место подле Мэриан, – отвечала она на все увещания. – Как бы я  себя ни чувствовала, здорова я или нет, никто не заставит меня отойти от нее».    

К  полудню я сошла вниз, чтобы присмотреть за хозяйством. Час спустя по дороге в  комнату больной я встретила милорда графа. В этот день он снова с раннего утра  уходил куда-то. Он вошел в холл в прекрасном настроении. В ту же минуту сэр  Персиваль выглянул из библиотеки и обратился к своему благородному другу крайне  резко с таким вопросом:    

– Вы  ее нашли?    

Широкое  приятное лицо милорда графа покрылось ямочками от благожелательной улыбки, но  он промолчал. Сэр Персиваль повернул голову и, заметив меня у подножия  лестницы, посмотрел на меня очень сердито и невежливо.    

– Идите  сюда и рассказывайте, – сказал он милорду графу. – Когда в доме есть  женщины, они то и дело снуют вверх и вниз по лестнице...    

– Мой  дорогой Персиваль, – кротко ответил милорд граф, – у миссис Майклсон  есть свои обязанности. Прошу вас вместе со мной отметить, как великолепно она  их исполняет!.. Как наша страдалица, миссис Майклсон?    

– Ей  не лучше, милорд, к моему сожалению.    

– Печально,  весьма печально! – заметил граф. – Вы выглядите очень утомленной,  миссис Майклсон. Пора, чтобы кто-нибудь помог вам и моей жене ухаживать за  больной. Думаю, что смогу оказать в этом содействие. Ввиду некоторых обстоятельств  мадам Фоско придется поехать завтра или послезавтра в Лондон. Она уедет утром,  а к ночи вернется и привезет с собой сиделку, прекрасного поведения и очень  опытную, которая сейчас не у дел. Моя жена знает эту женщину с самой  положительной стороны. До приезда сиделки не говорите о ней доктору, прошу вас,  ибо к человеку, рекомендованному мной, он отнесется неприязненно. Когда она  появится, она, безусловно, покажет себя с наилучшей стороны и мистеру Доусону  придется согласиться, что нет причин не брать ее на должность сиделки. Леди  Глайд тоже поймет этo. Прошу вас, передайте леди Глайд мое глубокое почтение и  искренние симпатии.    

Я  выразила милорду графу свою признательность за его любезность и доброту. Сэр  Персиваль нетерпеливо прервал меня, позвав своего высокого друга (к сожалению,  должна отметить, что он употребил ругательные выражения) в библиотеку, убеждая  графа не заставлять его больше ждать.    

Я прошла  наверх. Мы бедные, заблудшие создания, и как бы ни были непоколебимы принципы  женщины, она не всегда может устоять перед праздным любопытством. К стыду  моему, должна признаться, на этот раз праздное любопытство восторжествовало над  моими незыблемыми принципами. Меня крайне заинтересовал вопрос, который сэр  Персиваль задал своему высокому другу, выглянув из библиотеки. Кого должен был  найти милорд граф, гуляя по Блэкуотер-Парку во время своих ученых изысканий?  Очевидно, какую-то женщину – это было ясно из вопроса сэра Персиваля. Мне  не пришло в голову заподозрить милорда графа в какой бы то ни было нескромности –  я слишком хорошо знала его высоконравственный характер. Я спрашивала себя  только об одном: нашел ли он ее?    

Продолжаю.  Ночь прошла, снова не принеся никакого улучшения в состоянии здоровья мисс  Голкомб. На следующий день ей стало немного лучше. Через день после этого  миледи графиня, никому из нас не сказав о цели своей поездки, уехала с утренним  поездом в Лондон. Ее благородный супруг со своей обычной внимательностью  провожал ее на станцию.    

Теперь я  осталась ухаживать за мисс Голкомб совершенно одна. Ввиду намерения леди Глайд  не отходить от одра больной я предвидела, что мне придется в дальнейшем  ухаживать еще и за ней.    

Единственным  важным событием в тот день была неприятная стычка, происшедшая между милордом  графом и мистером Доусоном. Вернувшись со станции, милорд граф вошел в будуар  мисс Голкомб, чтобы справиться о ее здоровье. Я вышла из спальни поговорить с  ним, а мистер Доусон с леди Глайд остались около больной. Граф подробно  расспрашивал меня о лечении и симптомах. Я доложила ему, что лечение было так  называемым физиологическим, а симптомы в промежутках между вспышками лихорадки  указывали на растущую слабость и полный упадок сил. В это время мистер Доусон  вышел из спальни.    

– Доброе  утро, сэр, – сказал милорд граф, обращаясь к доктору самым изысканным образом,  с аристократической настойчивостью, против которой невозможно было  устоять. – Боюсь, что никаких признаков улучшения нет?    

– Напротив.  Я нахожу, что больная чувствует себя гораздо лучше.    

– Вы  все еще настаиваете на вашем методе лечения?    

– Я  настаиваю на лечении, подсказанном мне моим профессиональным опытом.    

– Разрешите  высказать вам одно замечание по поводу чрезвычайно важного вопроса о  профессиональном опыте, – заметил милорд граф. – Я не осмеливаюсь  больше советовать, я осмелюсь только спросить. Сэр, вы живете вдали от  гигантских центров научной деятельности – от Лондона и Парижа. Слыхали ли  вы, что лихорадку успешно и разумно лечат, подкрепляя ослабевшего пациента  вином, коньяком, нашатырным спиртом и хиной? Долетала ли до ваших ушей эта  новая ересь высочайших медицинских светил? Да или нет?    

– Если  б этот вопрос задавал мне врач-профессионал, я был бы рад ответить на  него, – сказал доктор, открывая дверь, чтобы уйти, – но вы не врач,  и, простите, я отказываюсь отвечать вам.    

Получив  эту пощечину, милорд граф, как истый христианин, кротко подставил другую щеку и  самым любезным образом сказал:    

– До  свидания, мистер Доусон.    

Если б  мой покойный дорогой муж имел счастье познакомиться с милордом графом, как  высоко он и граф оценили бы друг друга!    

Поздно  вечером с последним поездом вернулась миледи графиня и привезла с собой сиделку  из Лондона. Мне сказали, что имя этой особы миссис Рюбель. Ее внешность и  ломаный английский язык выдавали в ней иностранку.    

Я всегда  воспитывала в себе гуманную снисходительность по отношению к иностранцам. Они  не обладают нашими преимуществами и благами. В огромном большинстве своем они  воспитаны в слепых заблуждениях папизма. Моим постоянным правилом и заповедью,  так же как это было постоянным правилом и заповедью моего дорогого покойного  мужа (смотри проповедь ХХIХ в собрании проповедей преподобного Самюэля  Майклсона, магистра богословия), было: «Отойди от зла и сотвори благо, или  поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой». Вследствие  этого я не стану говорить, что миссис Рюбель показалась мне щуплой, сухой,  хитрой женщиной лет пятидесяти или около того, со смуглым цветом лица, как у  креолки, и острыми светло-серыми глазами. Также не упомяну я в силу  вышеуказанных причин, что платье ее, хотя оно и было из гладкого черного шелка,  было неподобающе дорогим по материалу и слишком разукрашено у ворота отделками  и финтифлюшками для особы ее возраста и положения. Мне не хотелось бы, чтобы  обо мне говорили подобным образом, и потому мой долг – не говорить ничего  подобного про миссис Рюбель. Я только замечу, что держалась она если и не  совсем вызывающим образом, то весьма осторожно и скрытно: больше наблюдала и  мало говорила, – возможно, из скромности или неопределенности своего  положения в Блэкуотер-Парке. Не упомяну я также о том, что она отказалась  поужинать (что было, конечно, очень странно, но, пожалуй, не подозрительно),  хотя я сама любезно пригласила ее разделить скромную трапезу у меня в комнате.    

По  предложению графа (это было так характерно для его всепрощающей доброты) миссис  Рюбель не должна была приступать к исполнению своих обязанностей до тех пор,  пока доктор не повидает ее и не выразит своего согласия взять ее на должность  сиделки.    

По-видимому,  леди Глайд была против того, чтобы новая сиделка была допущена к мисс Голкомб.  Такое отсутствие терпимости по отношению к иностранке со стороны такой образованной  и утонченной леди очень удивило меня. Я осмелилась заметить:    

– Миледи,  все мы должны помнить, что не следует торопиться осуждать малых сих –  наших подчиненных – только потому, что они чужестранцы.    

Но леди  Глайд, казалось, не расслышала меня. Она только вздохнула и поцеловала лежащую  поверх одеяла руку мисс Голкомб. Едва ли рассудительный поступок у одра  больной, нуждающейся в полнейшем покое. Но бедная леди Глайд ничего не смыслила  в уходе за больными, совершенно ничего, и я, к сожалению, должна это отметить.    

На  следующее утро миссис Рюбель пришла в будуар, чтобы доктор на пути в спальню повидал  ее и дал свое согласие.    

Я  оставила леди Глайд подле мисс Голкомб, дремавшей в это время, и присоединилась  к миссис Рюбель только для того, чтобы она не чувствовала себя одинокой и не  нервничала по поводу своего неопределенного положения. По-моему, она усмотрела  в этом какой-то другой умысел. Она была как бы заранее уверена в согласии  мистера Доусона и сидела, спокойно глядя в окно, очевидно наслаждаясь душистым  свежим воздухом. С точки зрения некоторых лиц, такое поведение показалось бы  дерзким и самоуверенным. Позволю себе заметить – я усмотрела в этом только  необычайную твердость ее духа.    

Вместо  того чтобы подняться наверх, доктор прислал за мной, чтоб я спустилась к нему  вниз. Это показалось мне несколько странным. Но миссис Рюбель не обратила на  это никакого внимания. Когда я уходила, она продолжала смотреть в окно и  наслаждаться душистым свежим воздухом.    

Мистер  Доусон ждал меня в столовой один.    

– Относительно  этой новой сиделки, миссис Майклсон, – сказал доктор.    

– Да,  сэр?    

– Я  узнал, что ее привезла из Лондона жена этого толстого старого иностранца, который  все время лезет не в свое дело. Миссис Майклсон, этот толстый старый  иностранец – шарлатан!    

Это было  так грубо! Естественно, меня это покоробило.    

– Отдаете  ли вы себе отчет, сэр, – сказала я, – что вы говорите об аристократе?    

– Пуф!  Он не единственный шарлатан с титулом. Все они графы, будь они неладны!    

– Если  б он не принадлежал к самой высшей знати на свете – за исключением  английской знати, конечно, – он не был бы другом сэра Персиваля Глайда,  сэр!    

– Хорошо,  миссис Майклсон, называйте его чем хотите, считайте кем угодно. Вернемся к  вопросу о сиделке. У меня есть возражения против нее.    

– Но  вы даже не видели ее, сэр!    

– Да,  я возражаю, даже не повидав ее. Возможно, она лучшая из существующих сиделок,  но я ее совершенно не знаю. Я указал на это сэру Персивалю, как хозяину дома. Я  не встретил поддержки с его стороны. Он говорит, что сиделка, которую я бы сам  пригласил, тоже была бы незнакомой женщиной из Лондона. Он считает, что если  тетка его жены сама взяла на себя труд привезти эту особу, то следует взять ее  на испытание. В этом есть доля правды. Было бы неприлично, если б я просто  сказал: «Нет». Однако я поставил условием, что, если буду недоволен ею, она  немедленно получит расчет. Как лечащий врач, я имею право ставить свои условия,  и сэр Персиваль согласился со мной. Так вот, миссис Майклсон, я знаю, что могу  положиться на вас, и хочу, чтобы вы глаз не спускали с этой сиделки в течение  нескольких дней. Смотрите, чтоб она ни в коем случае не давала мисс Голкомб  никаких лекарств, кроме моих. Ваш знатный иностранец умирает от желания  испробовать на моей пациентке свои шарлатанские средства (включая месмеризм), и  новая сиделка, которую привезла сюда его жена, вероятно, собирается помочь ему  в этом. Вы понимаете? Прекрасно. Теперь мы можем подняться наверх. Сиделка там?  Я скажу ей несколько слов, прежде чем допущу ее к больной.    

Мы  застали миссис Рюбель все еще сидящей у окна. Я представила ее мистеру Доусону,  но ни пронизывающие взгляды доктора, ни его пытливые вопросы совсем не смутили  ее. Она спокойно отвечала ему на своем ломаном английском языке, и хотя он  очень старался поставить ее в тупик, она не проявила ни малейшей  неосведомленности или растерянности. Бесспорно, это было результатом  необычайной твердости ее духа, а вовсе не наглой самоуверенностью, о нет, ни в  коем случае.    

Мы все  вошли в спальню. Миссис Рюбель внимательно посмотрела на больную, сделала  книксен леди Глайд, поставила две-три вещи на место и тихонько села в угол в  ожидании, когда ее услуги понадобятся. Леди Глайд была, по-видимому, неприятно  поражена и очень недовольна появлением незнакомой сиделки. Из боязни разбудить  все еще дремавшую мисс Голкомб мы все молчали. Доктор шепотом спросил меня, как  она провела ночь. Я тихо ответила: «Как обычно». Вслед за этим доктор вышел из  спальни. Леди Глайд пошла за ним, наверно, для того, чтобы поговорить насчет  миссис Рюбель. Со своей стороны я уже поняла, что эту спокойную иностранку  оставят на должности сиделки. Она, безусловно, знала толк в уходе за больными и  понимала, что к чему. На ее месте я не могла бы вести себя правильнее в комнате  больной.    

Памятуя  просьбу мистера Доусона, я строго наблюдала за миссис Рюбель в продолжение  трех-четырех дней. Я неоднократно тихо и внезапно входила в спальню, но ни разу  не застала ее ни за чем подозрительным. Леди Глайд, наблюдавшая за ней так же  тщательно, как я, тоже ничего подозрительного не заметила. Ни разу не  показалось мне, что пузырьки с лекарствами подменены, ни разу не видела я,  чтобы миссис Рюбель перемолвилась хоть единым словом с графом или граф с ней.  Она ухаживала за мисс Голкомб заботливо и умело. Бедная леди то совсем ослабевала  и тогда впадала в забытье, то горела и бредила в лихорадке. Миссис Рюбель не  будила ее, не мешала ей и подходила к ее постели всегда очень тихо и осторожно.  Воздадим хвалу достойным (англичане они или не англичане), и я воздаю должное  миссис Рюбель в этом отношении. Она была крайне необщительна и весьма  независима по отношению к тем, кто тоже кое-что понимал в уходе за больными.  Но, за исключением этих недостатков, она была хорошей сиделкой, и ни у мистера  Доусона, ни у леди Глайд не было причин жаловаться на нее.    

Следующим  важным происшествием в нашем доме было временное отсутствие графа – ему  пришлось уехать по делам в Лондон. Это было, по-моему, на четвертый день после  приезда миссис Рюбель. Он попрощался с леди Глайд в моем присутствии и весьма  серьезным тоном сказал ей по поводу мисс Голкомб:    

– Если  хотите, доверьтесь мистеру Доусону еще на несколько дней. Но если не будет  улучшения, пошлите в Лондон за хорошим врачом, с чьими советами этому олуху  придется считаться. Оскорбите мистера Доусона, но спасите мисс Голкомб. Я  говорю это со всей серьезностью, от всего сердца, клянусь честью!    

Его  сиятельство говорил глубоко прочувствованно. Но нервы леди Глайд были,  очевидно, в очень плохом состоянии. Казалось, она его боится! Она вся дрожала и  ничего не ответила ему на прощание. Когда он вышел, она повернулась ко мне и  сказала упавшим голосом:    

– О,  миссис Майклсон, я так беспокоюсь за мою сестру, и мне не с кем посоветоваться!  Как по-вашему, мистер Доусон ошибается? Сегодня утром он мне сам сказал, что  тревожиться не о чем и посылать за другим доктором нет надобности.    

– При  всем моем уважении к мистеру Доусону, – отвечала я, – на вашем месте,  миледи, я не пренебрегала бы советом милорда графа.    

Леди  Глайд вдруг отвернулась от меня с таким отчаянием, что это показалось мне даже  странным.    

– Его  совет! – сказала она вполголоса. – Боже спаси и сохрани нас! Его  совет!..    

Насколько  мне помнится, милорда графа целую неделю не было в Блэкуотер-Парке.    

По-видимому,  сэр Персиваль очень переживал отсутствие его сиятельства. По-моему, он выглядел  очень обеспокоенным и подавленным болезнью и несчастьями в доме. Временами он  был таким возбужденным, что это бросалось в глаза. Он бродил по дому из угла в  угол и часами пропадал в парке. Он всегда чрезвычайно заботливо осведомлялся о  мисс Голкомб и леди Глайд (слабое здоровье которой, очевидно, искренне  тревожило его). Мне думается, что благодаря этим испытаниям сердце его стало  смягчаться. Если б в это время около него был какой-нибудь благочестивый друг  (такого друга он нашел бы в моем дорогом покойном муже), в характере сэра  Персиваля, судя по всему, безусловно, произошел бы, на радость всем нам,  перелом к лучшему. Я редко ошибаюсь в подобных случаях, ибо в дни моего  супружеского счастья я имела опытного наставника в лице моего дорогого  покойного мужа.    

Миледи  графиня – единственный человек в доме, который теперь составлял сэру  Персивалю компанию за утренним завтраком, – по правде сказать, обращала на  него мало внимания, но, может быть, в этом он был сам виноват, ибо,  по-видимому, тоже не обращал на нее внимания. Постороннему человеку, пожалуй,  могло даже показаться, что они стараются избегать друг друга. Конечно, этого  быть не могло. Все же графиня днем почему-то обедала одна, а вечера проводила  наверху, хотя в этом не было надобности. Миссис Рюбель полностью взяла на себя  обязанности сиделки и прекрасно с ними справлялась. Сэр Персиваль обедал в  одиночестве, и я сама слышала, как один из слуг, по имени Вильям, при мне  заметил, что его господин ест вполовину меньше, а пьет вдвое больше, чем  раньше. Я не придаю веса и значения таким дерзким выпадам со стороны прислуги.  Я тут же сделала слуге внушение и одернула его. Прошу это учесть.    

Несколько  дней, к нашей радости, мисс Голкомб было гораздо лучше. Вера наша в мистера  Доусона воскресла. Сам доктор был совершенно уверен в правильности своего  диагноза. Когда леди Глайд заговорила с ним о болезни мисс Голкомб, он сказал  ей, что сам предложил бы послать за другим врачом и устроил бы консилиум, если  б у него была хоть тень сомнения или какие-либо опасения насчет состояния  здоровья мисс Голкомб.    

Только  миледи графиня как будто не обрадовалась и не поверила его словам. Когда мы с  ней остались одни, она сказала мне, что по-прежнему тревожится за мисс Голкомб  в связи с лечением, предписанным доктором Доусоном, и с нетерпением ждет  возвращения своего супруга. Судя по его письмам, он должен был приехать через  три дня. Граф и графиня писали друг другу ежедневно. В этом, как и во всех  других отношениях, они были образцовой супружеской парой.    

На  третий день вечером в состоянии здоровья мисс Голкомб произошла перемена,  которая меня очень встревожила. Миссис Рюбель тоже заметила это ухудшение. Мы  ничего не сказали леди Глайд, которая в это время спала на кушетке в будуаре,  совсем измученная тревогой за сестру.    

Мистер  Доусон приехал с визитом позднее, чем обычно. Я заметила, что при виде своей  пациентки доктор изменился в лице. Он выглядел очень смущенным и встревоженным,  но старался скрыть это. Послали слугу за личной аптечкой мистера Доусона,  комнату опрыскали дезинфицирующими препаратами и по приказанию доктора постлали  ему постель в запасной спальной.    

– Разве  лихорадка стала заразной? – шепнула я ему.    

– Боюсь,  что так, – ответил он. – Посмотрим, что будет завтра утром.    

По  распоряжению мистера Доусона мы не сказали леди Глайд, что мисс Голкомб стало хуже.  Но доктор категорически запретил ей входить в спальню к больной на том  основании, что она сама еле держится на ногах. Она попыталась возражать,  произошла очень грустная сцена, но за ним был авторитет лечащего врача, и он  настоял на своем.    

На  следующее утро, в одиннадцать часов, одного из слуг послали в Лондон с письмом  к столичному врачу. Слуге было приказано как можно скорее привезти с собой  этого нового лондонского доктора. Спустя полчаса после того, как посланный  уехал, милорд граф вернулся в Блэкуотер-Парк. Графиня, взяв на себя всю  ответственность за это, повела его немедленно взглянуть на больную. Ничего  неприличного в ее поступке, с моей точки зрения, не было. Милорд граф был  женатым человеком, по возрасту годился мисс Голкомб в отцы и осматривал ее в  присутствии своей супруги – родной тетки леди Глайд. Несмотря на это,  мистер Доусон не хотел допускать графа к больной, хотя мне было ясно, что на  этот раз он сам слишком взволнован состоянием своей пациентки, чтобы серьезно  протестовать.    

Наша  бедная страдалица мисс Голкомб никого вокруг себя не узнавала. Казалось, она принимает  друзей за врагов. Когда граф подошел к ее постели, взгляд ее, до тех пор  блуждающий и бессознательный, остановился на нем с выражением такого ужаса,  какого мне не забыть до конца моих дней. Милорд граф сел подле постели, пощупал  ей пульс и лоб, внимательно всмотрелся в ее лицо, а потом обернулся к мистеру  Доусону с таким негодованием и презрением, что доктор побледнел и стоял  совершенно молча. Потом милорд граф обратился ко мне.    

– Когда  произошло ухудшение? – спросил он.    

Я  сказала ему, в какое время я заметила перемену в состоянии здоровья мисс Голкомб.    

– Леди  Глайд заходила сегодня в комнату?    

Я  отвечала отрицательно. Доктор категорически запретил ей входить к больной еще  вчера вечером и сегодня утром снова повторил свое приказание.    

– А  вас и миссис Рюбель поставили в известность, до какой степени опасна эта  болезнь? – был следующий вопрос.    

– Мы  предполагали, что болезнь заразная... – отвечала я.    

Он  прервал меня прежде, чем я могла еще что-либо добавить.    

– Тиф! –  сказал он.    

Пока мы  обменивались этими вопросами и ответами, мистер Доусон овладел собой и обратился  к милорду графу со своей обычной твердостью.    

– Это  не тиф, – резко возразил он. – Я протестую против вашего  вмешательства, сэр. Кроме меня, никто не имеет права задавать здесь вопросы. Я  приложил все старания, чтобы как можно лучше исполнить свой долг.    

Милорд  граф жестом прервал его – он молча указал ему на больную. Мистер Доусон,  по-видимому, понял, что он подразумевал, и рассердился еще больше.    

– Я  сказал, что исполнил свой долг, – повторил он. – В Лондон послали за  другим врачом. Я намерен советоваться только с ним, и больше ни с кем. Я  настаиваю, чтобы вы оставили комнату.    

– Я  вошел в эту комнату, сэр, во имя священного человеколюбия, – ответствовал  милорд граф. – Во имя этого человеколюбия, если доктор запоздает, я опять  войду в эту комнату. Я предупреждаю вас – лихорадка перешла в тиф в  результате вашего неумелого лечения. Если эта несчастная леди умрет, я буду  свидетельствовать в суде, что причиной ее смерти были ваше невежество и  упрямство.    

Прежде  чем Доусон мог ему ответить, прежде чем милорд граф мог уйти, дверь из будуара  отворилась и на пороге появилась леди Глайд.    

– Я  должна войти и войду, – сказала она с необычайной для нее решительностью.    

Вместо  того чтобы остановить ее, милорд граф пропустил ее в спальню, а сам вышел в будуар.  Он, всегда такой заботливый и внимательный, на этот раз, очевидно, забыл об  опасности заразиться тифом и о необходимости уберечь от этого леди Глайд.    

К моему  удивлению, мистер Доусон показал больше присутствия духа, чем милорд граф. Он  сразу же остановил миледи.    

– К  моему искреннему сожалению, боюсь, болезнь может оказаться заразной, –  сказал он. – До тех пор, миледи, пока я не выясню этого, умоляю вас не  входить в комнату к мисс Голкомб.    

Она с  минуту постояла, вдруг уронила руки и упала навзничь. С ней был обморок.  Графиня и я взяли ее от доктора и отнесли в ее собственную спальню. Граф пошел  за нами и ждал в коридоре, покуда мы не вышли от леди Глайд и не известили его,  что она пришла в себя. Я пошла за доктором и передала ему, что леди Глайд  просит его немедленно прийти. Он поспешил к ней, чтобы успокоить ее  относительно состояния ее сестры, и уверил, что доктор из Лондона должен  приехать через несколько часов. Эти часы тянулись очень медленно. Сэр Персиваль  и милорд граф сидели внизу и время от времени присылали справиться, как  чувствует себя больная. Наконец, около шести часов, к нашей великой радости,  приехал новый врач.    

Он был  моложе мистера Доусона, очень серьезный и немногословный. Не могу сказать, каким  он счел предыдущее лечение, должна только заметить, что гораздо подробнее, чем  доктора, он расспрашивал меня и миссис Рюбель. Осматривая больную, он слушал  доктора без особого интереса. Я подумала, что, наверно, милорд граф был с  самого начала прав относительно болезни мисс Голкомб. Мысль моя подтвердилась,  когда спустя некоторое время мистер Доусон задал ему главный вопрос, по поводу  которого и посылали за лондонским врачом.    

– Ваше  мнение об этой лихорадке? – осведомился он.    

– Это  тиф, – отвечал лондонский врач. – Тиф, без всякого сомнения.    

Иностранная  тихоня миссис Рюбель скрестила руки на груди и поглядела на меня с многозначительной  улыбкой. Сам граф не мог бы выглядеть более удовлетворенным, чем она, если б  был в это время в комнате и услыхал подтверждение своего первоначального  диагноза.    

Дав нам  необходимые указания по уходу за больной и обещав приехать через пять дней,  лондонский врач удалился в другую комнату, чтобы переговорить с мистером  Доусоном наедине. Он не говорил, есть ли надежда на выздоровление мисс Голкомб  или нет, он только сказал, что на этом этапе болезни ничего определенного  сказать еще нельзя.    

Прошло  пять тревожных, мучительных дней. Графиня Фоско и я сама помогали миссис Рюбель  и дежурили у больной. Мисс Голкомб становилось все хуже и хуже. Требовался  самый тщательный уход и неусыпное наблюдение. Это были очень трудные дни. Леди  Глайд, которую, по словам мистера Доусона, поддерживала только неустанная  тревога за сестру, с необыкновенной твердостью настояла на своем. Я и не  подозревала, какой она умеет быть решительной. Она выпросила разрешение входить  в спальню мисс Голкомб по нескольку раз в день, чтобы собственными глазами  видеть свою сестру, обещав не подходить к ее постели. Мистер Доусон дал свое  согласие с большой неохотой. По-моему, он понимал, что спорить с ней  бесполезно. Леди Глайд ходила туда каждый день и самоотверженно держала свое  слово, не приближаясь к больной. Вспоминая, как я сама страдала во время  смертельной болезни моего мужа, я с тем большей грустью смотрела на ее горе и  потому прошу разрешения не задерживаться на этом. Приятно отметить, что между  мистером Доусоном и милордом графом ссор и разногласий больше не было. Милорд  граф присылал справляться о состоянии здоровья мисс Голкомб и проводил все  время внизу в обществе сэра Персиваля.    

На пятый  день снова приехал лондонский врач. На этот раз он немного обнадежил нас. Он  предупредил, что перелом наступит на десятый день, после чего можно будет  говорить о выздоровлении. Он обещал обязательно приехать опять к этому времени.  Потянулись дни ожидания, никаких перемен не было. Только милорд граф снова  ездил в Лондон на целый день.    

На  десятый день милосердному Провидению было угодно избавить нас от дальнейших горестей  и тревог. Лондонский врач уверенно заявил, что мисс Голкомб вне опасности.    

– Теперь  она может обойтись и без доктора. Все, что ей нужно, – это тщательный уход  и внимание, а это она, по-моему, имеет.    

Привожу  его собственные слова. Вечером в тот день, отходя ко сну, я прочитала трогательную  проповедь моего мужа «Выздоровление от болезни». С духовной точки зрения я получила  от проповеди больше тихой радости и удовлетворения, чем когда-либо получала  раньше. Должна, к сожалению, сказать, что, когда мисс Голкомб стала  выздоравливать, леди Глайд, которая до сих пор держалась на ногах, совсем  ослабела. Она была слишком хрупка, чтобы пережить такие нервные потрясения. Дня  через два она слегла и была вынуждена не покидать своей комнаты. Полный отдых,  покой и свежий воздух были для нее единственными лекарствами, как считал сам  мистер Доусон. Хорошо, что недуг ее был неопасным и не требовал наблюдения врача,  ибо как раз в тот день, когда она перестала выходить из своей комнаты и слегла  в постель, между графом и мистером Доусоном разгорелась новая ссора, на этот  раз настолько серьезная, что доктор оставил наш дом, чтобы больше в него не  возвращаться.    

Это  произошло не при мне, но, как я слышала, ссора началась с того, какое  количество еды надо было давать мисс Голкомб, чтобы ускорить ее выздоровление  после тифа. Теперь, когда его пациентке было уже гораздо лучше, мистер Доусон  менее чем когда-либо был склонен выслушивать советы непрофессионала, а милорд  граф (не могу понять почему) вдруг потерял все свое обычное самообладание и  присущую ему кротость. Граф стал язвительно высмеивать доктора за то, что тот  позорно ошибся, приняв тиф за лихорадку. Эта неприятная размолвка кончилась  тем, что мистер Доусон обратился к сэру Персивалю и пригрозил (поскольку теперь  мисс Голкомб была уже вне опасности), что ноги его больше не будет в  Блэкуотер-Парке, если граф не перестанет вмешиваться в его медицинские дела.  Ответ сэра Персиваля, хотя и не очень невежливый, только подлил масла в огонь.  Крайне возмущенный отношением к нему графа Фоско, мистер Доусон уехал от нас и  на следующее же утро прислал счет за свои визиты.    

Поэтому  мы остались теперь без медицинского руководства. Хотя в этом и не было прямой  необходимости, ибо, как сказал перед этим доктор, за мисс Голкомб нужен был  только тщательный уход, все же, если бы спросили меня, я, безусловно,  посоветовала бы пригласить другого врача. Этого требовало простое приличие!    

По-видимому,  сэр Персиваль был другого мнения. Он сказал, что, если мисс Голкомб станет  хуже, у нас всегда будет время пригласить какого-нибудь доктора. А пока мы  могли обращаться за советами к милорду графу. Кроме того, больную не следовало  беспокоить появлением в ее комнате нового, незнакомого ей человека. Конечно,  это было вполне разумно, однако должна сказать, на душе у меня было неспокойно.  Не нравилось мне также, что нам было приказано ничего не говорить леди Глайд  про отъезд мистера Доусона. Я понимаю, что это было сделано для ее же блага.  Она, безусловно, была слишком слаба для новых волнений. Все же обман как  таковой мне с моими принципами весьма не по душе.    

Второе  происшествие, приключившееся в тот же день и ошеломившее меня своей неожиданностью,  только усилило мою тревогу и беспокойство, которые с тех пор уже меня не оставляли.    

Сэр  Персиваль прислал за мной с просьбой, чтобы я спустилась к нему в библиотеку.  При моем появлении милорд граф, который был с ним, немедленно вышел и оставил  нас вдвоем. Сэр Персиваль любезно попросил меня сесть, а потом обратился ко мне  со следующими словами, крайне меня изумившими:    

– Мне  надо поговорить с вами, миссис Майклсон, об одном решении, которое я принял еще  некоторое время назад. Мне пришлось отложить его из-за болезней и волнений,  происходивших в нашем доме. Теперь я намерен осуществить это решение. Короче  говоря, по некоторым причинам я хочу немедленно сократить штат наших служащих,  конечно, оставив вас присматривать за домом, как обычно. Как только леди Глайд  и мисс Голкомб будут в состоянии передвигаться, им будет необходима полная  перемена обстановки. Мои друзья граф и графиня Фоско на днях переедут в дом,  который они сняли в пригороде Лондона. Из экономии, которую я теперь должен  строго соблюдать, я решил не приглашать к себе никаких гостей. Я вас ни в чем  не виню, но мои расходы по содержанию этого дома были непомерно велики. Одним  словом, я намерен продать всех лошадей и рассчитать всю прислугу. Как вам  известно, я всегда довожу дело до конца. Я желаю, чтобы дом был очищен от своры  ничего не делающих служащих к завтрашнему дню.    

– Вы  хотите сказать, сэр Персиваль, что я должна рассчитать всех слуг, не  предупредив их за месяц об увольнении?    

– Ну  да, конечно. Через месяц в доме никого из нас уже, вероятно, не будет, и я не  желаю оставлять тут слуг бездельничать на свободе без хозяина.    

– Но  пока вы здесь, сэр Персиваль, кто же будет готовить?    

– Маргарет  Порчер сумеет справиться с этим, вы можете ее оставить. Зачем мне повар, если я  не намерен давать званые обеды?    

– Но  служанка, о которой вы упомянули, сэр Персиваль, самая бестолковая служанка в доме...    

– Оставьте  ее, говорю вам, и пусть какая-нибудь женщина из деревни ежедневно приходит  помогать с уборкой и уходит к ночи. Мои расходы по хозяйству должны немедленно  сократиться. Я послал за вами, миссис Майклсон, не для того, чтобы слушать ваши  возражения, а для того, чтобы вы выполняли мои приказы... Рассчитайте всю эту  ленивую свору слуг к завтрашнему дню. Кроме Порчер. Она сильна, как лошадь, и  мы заставим ее работать.    

– Разрешите  напомнить вам, сэр Персиваль, что, если слуги должны завтра же уехать, им  придется выдать жалованье за месяц вперед.    

– Ну  и что ж! Зато мы сэкономим на питании этих обжор!    

Последнее  замечание содержало в себе оскорбительнейший намек на мое управление хозяйством.  Я слишком уважаю себя, чтобы защищаться от подобного обвинения. Только христианская  забота о бедных мисс Голкомб и леди Глайд (которых мой уход поставил бы в чрезвычайно  трудное положение) помешала мне немедленно попросить расчета самой. Я встала.  Если бы я хоть на минуту продолжала наш разговор, это унизило бы чувство моего  достоинства.    

– После  вашего последнего замечания, сэр Персиваль, мне остается только сказать вам:  ваше приказание будет выполнено. – С этими словами я поклонилась и с  холодным достоинством вышла из комнаты.    

На  следующий день все слуги уехали. Сэр Персиваль сам рассчитал кучера и грумов и  отослал их в Лондон вместе с лошадьми, оставив на конюшне только одну лошадь. В  доме из слуг остались я, Маргарет Порчер и садовник, живущий отдельно в  коттедже. На него были возложены обязанности грума.    

Естественно,  когда дом внезапно опустел – хозяйка болела и не выходила из своих комнат,  мисс Голкомб была все еще беспомощна, как дитя, доктор рассорился с  нами, – вполне естественно, настроение мое упало. Мне трудно было  сохранить свое обычное присутствие духа. На душе у меня было очень неспокойно и  тяжело. Я молилась, чтобы обе мои бедные леди поскорее выздоровели, и мне очень  хотелось самой уехать из Блэкуотер-Парка.    

     II    

     

Последующее  происшествие было настолько странным, что, пожалуй, вызвало бы во мне какое-то  суеверное удивление, если б меня не подкрепляли мои незыблемые принципы,  которые были против подобной языческой слабости. Мое желание быть подальше от  Блэкуотер-Парка из-за тревожного ощущения, что в семье неладно, как это ни  странно, осуществилось, и я действительно уехала из этого дома. Правда, мое  отсутствие было временным, но это совпадение, по-моему, все же весьма  примечательно. Мой отъезд произошел при следующих обстоятельствах. Через день  или два после того, как слуги уехали, сэр Персиваль снова прислал за мной.  Незаслуженный упрек, брошенный мне за мое управление хозяйством, не помешал  мне – я рада это отметить – воздать добром за зло, и я сразу же поспешила  на его зов. Побороть свою обиду стоило мне некоторой борьбы с грешным  естеством, присущим всем нам. Но, привыкнув к самоотречению, я принесла и эту  жертву, тем самым исполнив свой нравственный долг.    

Сэра  Персиваля я застала в обществе графа Фоско. На этот раз милорд граф  присутствовал при нашем разговоре до конца и поддерживал точку зрения сэра  Персиваля. Они желали поговорить со мной относительно перемены обстановки,  которая, как мы надеялись, будет способствовать поправлению здоровья мисс  Голкомб и леди Глайд. Сэр Персиваль заявил, что обе леди, по всей вероятности,  проведут осень в Лиммеридже по приглашению Фредерика Фэрли, эсквайра. Но прежде  чем поехать туда, по его мнению, а также по мнению графа Фоско, который и продолжал  со мной этот разговор, им следовало пробыть некоторое время в благодатном  климате Торкея. Поэтому там следовало снять дом со всевозможными удобствами, но  главное затруднение состояло в необходимости найти опытного человека,  способного отыскать такое помещение. Милорд граф от имени сэра Персиваля желал  узнать, не буду ли я столь любезна оказать содействие нашим дамам и съездить в  Торкей в их интересах.    

В моем  зависимом положении я, конечно, не могла ответить отказом на сделанное мне  предложение.    

Я только  позволила себе указать на серьезные неудобства, вытекающие из моего отсутствия,  ввиду того что в доме не осталось никого из прислуги, кроме Маргарет Порчер. Но  сэр Персиваль и милорд граф заявили, что готовы примириться с этими  неудобствами ради блага наших больных. Я почтительно предложила написать  какому-нибудь агенту по найму домов в Торкее; на это мне возразили, что  нанимать дом, не осмотрев его предварительно, крайне неосторожно. Мне было  сказано, что графиня сама поехала бы в Девоншир, но не хочет оставлять  племянницу одну в ее теперешнем болезненном состоянии, а у сэра Персиваля и  милорда графа есть неотложные дела, из-за которых они должны оставаться в  Блэкуотер-Парке. Словом, было совершенно ясно, что, кроме меня, доверить это  поручение некому, и если я откажусь, тем самым я поставлю их в безвыходное  положение. Мне пришлось ответить сэру Персивалю, что я к услугам мисс Голкомб и  леди Глайд.    

Мы  условились, что завтра утром я уеду и проведу в Торкее день-два в поисках  наиболее подходящего дома, а с ответом вернусь, когда покончу со всеми делами.  Милорд граф составил для меня подробный список того, что потребуется в  отношении обстановки и различных удобств, а сэр Персиваль записал предельную  сумму, которую мне разрешалось предлагать.    

Прочитав  эти инструкции, я подумала, что, пожалуй, такого дома, который описывался в  них, мне не удастся найти ни на одном курорте Англии, а если и удастся, то вряд  ли за такую низкую плату. Я осмелилась высказать свое предположение обоим  джентльменам, но сэр Персиваль, который на этот раз сам отвечал мне, не  разделял моих опасений. Спорить мне не приходилось. Я не стала больше  возражать, но в глубине души была убеждена, что поручение, с которым меня  посылают, весьма затруднительно, сложно и, безусловно, обречено на провал.    

Перед  отъездом я самолично удостоверилась, что мисс Голкомб на самом деле выздоравливает.  Она казалась грустной и очень озабоченной. Несмотря на то что она поправлялась,  я ясно заметила ее тревожное настроение. Но выглядела она гораздо лучше, чем я  ожидала. Она была в силах послать нежный привет леди Глайд и просила передать  ей, что чувствует себя хорошо и умоляет миледи не подниматься с постели раньше  времени. Я оставила ее на попечение миссис Рюбель, которая по-прежнему держала  себя с полной независимостью по отношению ко всем в доме. Когда я постучала в  дверь спальни леди Глайд, графиня, которая не отходила от племянницы, открыла  мне и сказала, что та все еще слаба. Сэр Персиваль и милорд граф прогуливались  на дороге, когда я проезжала мимо в почтовой карете. Я поклонилась им и выехала  из дома, в котором из слуг не оставалось никого, кроме одной Маргарет Порчер.    

Каждому  ясно, конечно, что я должна была с тех пор чувствовать. Все эти обстоятельства  были более чем странными – они были чуть ли не подозрительными.  Однако – повторяю опять – в моем зависимом положении я ничего  поделать не могла, мне оставалось поступать, как мне приказывали.    

Результат  моей поездки в Торкей был именно таким, как я и предвидела. Дома, подобного  тому, какой мне поручили найти, не было во всем городе, а если б он и нашелся,  то плата, которую мне разрешалось дать за него, была бы слишком низкой. В  соответствии с этим я вернулась в Блэкуотер-Парк и доложила сэру Персивалю,  встретившему меня у подъезда, что поездка моя была безрезультатной. Казалось,  он был слишком озабочен другими делами, чтобы обратить внимание на мою неудачу.  С первых же его слов я поняла, что за мое отсутствие в Блэкуотер-Парке  произошли большие перемены.    

Граф и  графиня Фоско переехали в свою новую резиденцию – в пригород Лондона, в  Сент-Джонз-Вуд. Чем был вызван столь поспешный отъезд, мне не объяснили, но  сказали, что милорд граф передавал мне свой искренний привет. Когда я  осмелилась спросить сэра Персиваля, кто же ухаживает теперь за леди Глайд, он  ответил, что при ней находится Маргарет Порчер, а женщина из деревни приходит  убирать комнаты нижнего этажа.    

Его  ответ буквально ошеломил меня. То, что простой, второстепенной служанке  разрешили прислуживать самой леди Глайд, было вопиющим неприличием. Я сейчас же  поднялась наверх и встретила Маргарет в коридоре. Ее услуги не понадобились  (совершенно естественно) – ее госпоже было сегодня настолько лучше, что  она могла уже вставать с постели. Я спросила, как чувствует себя мисс Голкомб,  но ответ был таким уклончивым и неприязненным, что я так ничего и не выяснила.  Мне не хотелось повторять свой вопрос и нарываться на дерзость. В моем положении  мне подобало как можно скорее предстать перед хозяйкой дома, и я поспешила к  леди Глайд. Я нашла, что миледи очень поправилась за последние несколько дней.  Хотя она все еще была очень слаба и нервна, она могла уже подниматься и  медленно ходить по комнате без посторонней помощи, чувствуя только сильную  усталость. Сегодня утром она немного беспокоилась за мисс Голкомб, ибо не  получала от нее никаких известий. Мысленно упрекнув миссис Рюбель в  невнимательности, я ничего не сказала и помогла миледи одеться. Когда она была  готова, мы вместе вышли из спальни и направились к мисс Голкомб.    

В  коридоре нас остановил сэр Персиваль. Он, по-видимому, нарочно поджидал нас.    

– Куда  вы идете? – спросил он леди Глайд.    

– К  Мэриан, – отвечала она.    

– Предупреждаю,  вас ждет большое разочарование, – заметил сэр Персиваль. – Должен  сказать вам, что ее нет дома.    

– Как –  нет?    

– Нет.  Она уехала вчера утром с Фоско и его женой.    

Леди  Глайд была еще недостаточно здорова, чтобы хладнокровно отнестись к этой удивительной  новости. Она вся побледнела и прислонилась к стенке, чтобы не упасть, молча  глядя на своего мужа.    

Я сама  была до такой степени удивлена, что не находила слов. Я переспросила сэра Персиваля –  неужели мисс Голкомб действительно уехала из Блэкуотер-Парка?    

– Ну  конечно, – отвечал он.    

– В  ее состоянии, сэр Персиваль! Не предупредив о своем намерении леди Глайд!    

Прежде  чем он мог что-либо сказать, миледи пришла в себя.    

– Не  может быть! – воскликнула она с ужасом. – Но где же был доктор? Где  был мистер Доусон в то время, как Мэриан собралась ехать?    

– В  услугах доктора мы больше не нуждались, и его здесь не было, – сказал сэр  Персиваль. – Он уехал по собственному желанию. Из одного этого вы можете  заключить, что она была достаточно здорова, чтобы предпринять это путешествие.  Что вы так уставились на меня? Если вы не верите, что она уехала, убедитесь в  этом сами. Пройдите в ее комнату, осмотрите все другие комнаты, если хотите.    

Она  бросилась в комнату мисс Голкомб, а я последовала за ней. В комнатах мисс  Голкомб не было никого, кроме Маргарет Порчер, которая была занята уборкой.  Пусто было и во всех других комнатах, куда мы заглянули. Сэр Персиваль ждал нас  в коридоре. Когда мы выходили из последней комнаты, которую осматривали, леди  Глайд вдруг шепнула мне:    

– Не  уходите, миссис Майклсон! Ради Бога, не оставляйте меня!    

Не  успела я ответить, как она была уже в коридоре и разговаривала с мужем:    

– Что  это значит, сэр Персиваль? Я требую, я прошу, я умоляю вас объяснить мне, что  это значит?    

– Это  значит, – отвечал он, – что мисс Голкомб чувствовала себя вчера утром  достаточно хорошо, чтобы встать с постели. Она решила воспользоваться отъездом  супругов Фоско, чтобы отправиться с ними в Лондон.    

– В  Лондон?    

– Да,  по дороге в Лиммеридж.    

Леди  Глайд обратилась ко мне.    

– Вы  видели мисс Голкомб, – сказала она. – Скажите мне прямо, миссис  Майклсон, разве она была достаточно здорова, чтобы пускаться в путь?    

– По-моему,  нет, миледи...    

Сэр  Персиваль тут же прервал меня:    

– Перед  тем как уехать, говорили вы сиделке или нет, что мисс Голкомб выглядит несравненно  лучше?    

– Да,  сэр, я это сказала.    

Он  обратился к миледи.    

– Сопоставьте  мнение миссис Майклсон с вашим, – сказал он, – и постарайтесь  отнестись рассудительно к простому факту. Разве мы отпустили бы ее, если б она  была недостаточно здорова? Она уехала в сопровождении трех лиц: Фоско, вашей  тетки и миссис Рюбель, которая поехала специально, чтобы помогать ей в дороге.  Они заняли целое купе и постелили для нее постель на случай, если б она  захотела прилечь отдохнуть. Сегодня сам Фоско вместе с миссис Рюбель отвезут ее  в Камберленд...    

– Почему  Мэриан уехала в Лиммеридж одна и оставила меня здесь? – перебила сэра Персиваля  миледи.    

– Потому  что ваш дядюшка хочет повидать вашу сестру, прежде чем примет вас, –  отвечал он. – Разве вы забыли письмо, которое она получила от него в самом  начале своей болезни? Вы видели это письмо, вам его показали, вы его сами  читали и должны помнить.    

– Я  помню.    

– Так  почему же вы так удивлены, что она уехала без вас? Вы хотели вернуться в Лиммеридж,  и она отправилась туда, чтобы получить на это согласие вашего дядюшки.    

Глаза  бедной леди Глайд наполнились слезами.    

– До  сих пор Мэриан никогда не покидала меня, не попрощавшись, – сказала она.    

– Она  попрощалась бы с вами и на этот раз, – возразил сэр Персиваль, – если  б за вас не боялась. Она знала, что вы ее ни за что не отпустите, станете  плакать и только расстроите и себя и ее. Есть у вас еще какие-нибудь  возражения? Если так, вам придется спуститься вниз и разговаривать со мной в  столовой. Мне надоело все это. Я хочу выпить стакан вина!    

Он  поспешно ушел.    

В  продолжение всего этого разговора он вел себя очень странно. Казалось, он  взволнован и встревожен не меньше, чем сама леди Глайд. Я никогда не могла бы  раньше предположить, что он так чувствителен.    

Я  старалась уговорить леди Глайд вернуться в спальню, но это было бесполезно. Она  продолжала стоять в коридоре, в глазах ее застыло выражение панического страха.    

– С  моей сестрой что-то произошло, – сказала она.    

– Помните,  миледи, какой энергией обладает мисс Голкомб, – заметила я. – Она  могла решиться на поступок, на который другие леди в ее состоянии не отважились  бы. Я надеюсь, что ничего плохого с ней не случилось. Конечно, нет!    

– Я  должна последовать за Мэриан, – сказала миледи с тем же выражением ужаса в  глазах. – Я должна ехать вслед за ней. Я должна собственными глазами  убедиться, что она жива и здорова! Идемте! Идемте со мной к сэру Персивалю!    

Я  заколебалась, боясь, что мое появление может показаться неуместным и  назойливым. Я попыталась сказать об этом миледи, но она меня не слушала. Она  ухватилась за мою руку и заставила меня спуститься с ней вниз. Когда я открыла  дверь в столовую, она прижалась ко мне, чтобы не упасть, так она была слаба.    

Сэр  Персиваль сидел за столом. Штоф с красным вином стоял перед ним. Когда мы  вошли, он поднес бокал ко рту и осушил его до дна. Заметив сердитый взгляд,  который он бросил на меня, я попыталась извиниться за свое невольное вторжение.    

– Уж  не думаете ли вы, что здесь происходит нечто таинственное? – вскричал он  вдруг. – Будьте уверены, что здесь ничего ни от вас, ни от кого-либо  другого не скрывают. Все делается в открытую! – Выкрикнув эти странные  слова, он снова наполнил свой бокал и обратился к леди Глайд с вопросом, что ей  от него нужно.    

– Если  моя сестра была достаточно здорова, чтобы отправиться в путь, значит, и я могу  ехать, – сказала миледи более решительно, чем раньше. – Я пришла  умолять вас, сэр Персиваль: поймите мое беспокойство за Мэриан и разрешите мне  последовать за ней сегодня же дневным поездом.    

– Вы  должны подождать до завтра, – возразил сэр Персиваль, – и, если  завтра не получите письма с отказом, можете ехать. Думаю, что отказа не будет,  поэтому я сегодня же напишу Фоско.    

Он  произнес эти слова, подняв бокал и глядя через него на свет, вместо того чтобы  смотреть на леди Глайд, как этого требовала вежливость. В продолжение всего  разговора он ни разу не взглянул в ее сторону. Признаюсь, такая невоспитанность  со стороны такого знатного джентльмена произвела на меня весьма тягостное  впечатление.    

– Но  зачем же писать графу Фоско? – спросила удивленно миледи.    

– Для  того чтобы он встретил вас на вокзале, – сказал сэр Персиваль. – Он  встретит вас в Лондоне, и вы переночуете в доме вашей тетушки в Сент-Джонз-Вуде.    

Рука  леди Глайд задрожала, и она еще крепче ухватилась за мою руку – я так и не  поняла почему.    

– Нет  никакой надобности, чтобы граф Фоско встречал меня, – сказала она. –  Я не хочу останавливаться на ночь в Лондоне.    

– Вы  должны сделать это. Вы не можете проделать весь путь отсюда до Камберленда за  один день. Вы переночуете в Лондоне, но я не желаю, чтобы вы останавливались в  отеле на ночь одна. Фоско предложил вашему дяде, чтобы вы переночевали у него в  доме, и дядя ваш дал свое согласие. Вот письмо к вам вашего дяди. Я хотел  передать вам письмо еще утром, но забыл это сделать. Прочитайте, что пишет  мистер Фэрли.    

Лэди  Глайд с минуту смотрела на письмо и вдруг вложила его в мои руки.    

– Читайте  вслух, – сказала она слабым голосом, – я не знаю, что со мной. Я не  могу читать сама.    

Это была  всего только коротенькая записка, написанная так небрежно, что я изумилась.  Помнится, в ней стояло: «Дражайшая Лора, приезжайте, когда хотите. Остановитесь  переночевать у вашей тетушки. Огорчен известием о болезни дорогой Мэриан. Ваш  любящий дядя Фредерик Фэрли ».    

– Но  я предпочла бы не заезжать к ним! Я предпочла бы не останавливаться в Лондоне  на ночь! – сказала миледи, перебивая меня и не дожидаясь, пока я кончу  читать записку. – Не пишите графу Фоско! Умоляю вас, не пишите ему!    

Сэр  Персиваль снова наполнил свой бокал, но так неловко, что вино разлилось по  столу.    

– Мое  зрение что-то ослабело, – пробормотал он странным глухим голосом.    

Он  медленно поставил бокал на стол, снова наполнил его и осушил залпом. Боюсь, вино  бросилось ему в голову, ибо он выглядел и разговаривал очень странно.    

– Прошу  вас, не пишите графу Фоско! – настойчиво и серьезно молила леди Глайд.    

– А  почему бы нет, хотел бы я знать? – вдруг крикнул сэр Персиваль так  яростно, что мы обе испугались. – Где вам подобает остановиться в Лондоне,  как не в доме вашей тетушки, как это советует сделать вам сам мистер Фэрли?  Спросите у миссис Майклсон, прав ли я!    

На этот  раз сэр Персиваль, бесспорно, был прав, и я не могла возразить на его предложение.  Я сочувствовала леди Глайд во всех других отношениях, но не могла разделять ее  несправедливого предубеждения против графа Фоско. Я еще никогда не встречала  леди, занимавшую такое высокое положение в обществе, как леди Глайд, и которая  была бы до такой степени во власти плачевных предрассудков по отношению к  иностранцам. Ни записка ее родного дядюшки, ни растущая досада сэра Персиваля  не оказывали на нее, по-видимому, никакого влияния. Она твердила, что не хочет  останавливаться на ночь в Лондоне, и продолжала умолять своего мужа не писать  милорду графу.    

– Хватит! –  грубо сказал сэр Персиваль, поворачиваясь к нам спиной. – Если у вас самой  не хватает здравого смысла, чтобы понимать, что лучше, за вас приходится думать  другим. Мы уже обо всем условились. Оставим это! Вам придется поступить так же,  как поступила мисс Голкомб...    

– Мэриан? –  повторила с изумлением миледи. – Мэриан ночевала в доме графа Фоско!    

– Да,  в доме графа Фоско. Она провела там вчерашнюю ночь, чтобы немного передохнуть  по дороге в Лиммеридж. Вам придется последовать ее примеру и поступить, как вам  приказывает ваш дядя. Завтра вы переночуете у Фоско, как сделала ваша сестра. Я  не желаю больше слушать никаких возражений. Не препятствуйте моим решениям! Не  заставляйте меня раскаиваться в том, что я вообще вас отпускаю!    

Он  вскочил на ноги и вдруг вышел на веранду через открытую стеклянную дверь.    

– Простите  меня, миледи, – шепнула я, – но мне кажется, нам лучше не ждать здесь  возвращения сэра Персиваля. Боюсь, что он слишком разгорячен вином.    

Я увела  ее из столовой. Она шла со мной устало и безучастно...    

Как  только мы снова очутились в безопасности наверху, я сделала все, что было в  моих силах, чтобы успокоить миледи. Я напомнила ей, что в письме к ней и к мисс  Голкомб ее дядя мистер Фэрли, безусловно, считал нужным, чтобы она поступила  так, как ей предложили. Она согласилась с этим и даже сказала, что оба письма  типичны для эксцентрического характера ее дядюшки, но ее опасения за мисс  Голкомб, ее необъяснимый ужас перед милордом графом и нежелание провести ночь в  его доме оставались прежними, несмотря на все мои доводы. Я сочла своим долгом  возразить против необоснованных предрассудков миледи по отношению к милорду  графу, что я и сделала с большим достоинством и подобающей моему положению  почтительностью.    

– Простите  меня за вольность, миледи, – сказала я под конец, – но, как сказано в  Писании, «по делам их познаете их». Я считаю, что доброта и заботливость  милорда графа в продолжение всей болезни мисс Голкомб заслуживают нашей  благодарности и уважения. Даже серьезные разногласия милорда графа с мистером  Доусоном происходили на почве чрезмерного внимания милорда графа к мисс  Голкомб.    

– Какие  разногласия? – спросила миледи с внезапно пробудившимся интересом.    

Я  рассказала ей про неприятные обстоятельства, при которых мистер Доусон  отказался от дальнейшего пребывания в нашем доме, – я сделала это тем  охотнее, что с неодобрением относилась к утаиванию сэра Персиваля от леди Глайд  всех этих недоразумений.    

Миледи,  по-видимому, еще больше разволновалась и перепугалась после моего рассказа.    

– О  Боже мой! Все это еще хуже, чем я думала! – сказала она, заметавшись по  комнате с потерянным видом. – Граф знал, что мистер Доусон никогда не  согласится отпустить Мэриан в дорогу. Он нарочно оскорбил доктора, чтобы  удалить его из дома.    

– О,  миледи! – запротестовала я.    

– Миссис  Майклсон! – горячо воскликнула она. – Никто на свете не убедит меня,  что моя сестра по собственному желанию ночевала в доме этого человека и сама  согласилась уехать вместе с ним. Что бы ни говорил сэр Персиваль, что бы ни  писал мой дядя, я так боюсь графа, что ни за что на свете не стала бы есть,  пить и спать под его кровом, если бы думала лишь о себе. Только отчаянная  тревога за Мэриан придает мне силы следовать за ней куда угодно, даже в дом графа  Фоско.    

Я решила  напомнить миледи, что, по словам сэра Персиваля, мисс Голкомб уже уехала из  Лондона в Камберленд.    

– Я  боюсь этому поверить! – отвечала миледи. – Я боюсь, что она все еще в  доме этого человека. Если я ошибаюсь и она в самом деле уже уехала в Лиммеридж,  я ни за что не останусь на ночь у графа Фоско. Мой самый близкий друг на свете  после моей сестры живет около Лондона. Вы слышали от меня и от Мэриан про  миссис Вэзи. Я напишу ей и попрошу разрешения переночевать у нее. Не знаю, как  доберусь туда, не знаю, как я сумею избежать на вокзале встречи с графом, но,  если моя сестра уже уехала в Камберленд, я постараюсь остановиться у миссис  Вэзи. К вам у меня будет только одна просьба: позаботьтесь о том, чтобы мое  письмо к миссис Вэзи было отослано в Лондон сегодня же вечером. Сэр Персиваль  будет писать графу Фоско. У меня есть основания не доверять моего письма  почтовой сумке внизу. Вы поможете мне отослать письмо и никому не расскажете об  этом? Кто знает, может быть, это последнее одолжение, которое я у вас прошу.    

Я  колебалась. Все это было непонятно и странно. Мне даже казалось, что тревоги и  волнения последних недель нарушили душевное равновесие миледи. Все же я наконец  согласилась, хотя и понимала, что иду на риск. Если б письмо было адресовано  кому-нибудь незнакомому или другому человеку, а не миссис Вэзи, которую я  хорошо знала по отзывам, конечно, я отказала бы миледи. Благодарю Бога ввиду  того, что случилось в дальнейшем, благодарю Бога – я исполнила просьбу  миледи в ее последний день в Блэкуотер-Парке! Письмо было написано и передано в  мои руки. В тот же вечер я сама опустила его в почтовый ящик в деревне.    

В тот  день мы больше не видели сэра Персиваля. По просьбе леди Глайд я ночевала в комнате  рядом с ее спальней. Дверь между нашими комнатами оставалась открытой. В  одиночестве и пустоте дома было нечто настолько непривычное и неприятное, что я  была рада чувствовать присутствие живого человека в соседней комнате. Миледи  легла очень поздно. Она перечитывала письма и жгла их, вынула из комода и шкафа  все свои любимые вещицы, как будто не предполагала вернуться когда-либо еще в  Блэкуотер-Парк. Спала она очень беспокойно, несколько раз вскрикивала во сне, и  один раз так громко, что даже сама проснулась. Но наутро она не сочла нужным  поделиться со мной и рассказать мне о своих снах. Возможно, в моем положении я  не имела права ожидать этого. Теперь это уже не имеет значения. Все равно мне  было очень жаль ее. Мне было жаль ее от всей души.    

На  следующий день была прекрасная солнечная погода. После завтрака сэр Персиваль  пришел сказать, что экипаж будет подан без четверти двенадцать. Лондонский  поезд останавливался на нашей станции двенадцатью минутами позже. Сэр Персиваль  предупредил леди Глайд, что должен уйти, но постарается вернуться к ее отъезду.  Если бы, по непредвиденной случайности, ему пришлось задержаться, мне было  приказано проводить леди Глайд до станции и позаботиться о том, чтобы она не  опоздала к поезду. Сэр Персиваль отрывисто отдавал эти приказания и все время  ходил по комнате. Миледи внимательно следила за ним. Но он ни разу даже не  взглянул на нее. Миледи все время молчала и заговорила, только когда он подошел  к двери, чтобы уйти. Она протянула ему руку.    

– Я  больше не увижу вас, – сказала она, подчеркивая свои слова, – мы  расстаемся, может быть, навсегда. Постараетесь ли и вы меня простить,  Персиваль, от всего сердца, как я прощаю вас?    

Он вдруг  побледнел, и крупные капли пота выступили у него на лбу.    

– Я  еще вернусь, – сказал он и вышел из комнаты так поспешно, будто слова  миледи его испугали.    

Мне  никогда не нравился сэр Персиваль, но при виде того, как он расстался с леди  Глайд, мне стало стыдно за то, что я жила в его доме и ела его хлеб. Мне  хотелось сказать несколько благочестивых, сочувственных слов бедной миледи, но  что-то было в ее лице такое, когда она поглядела вслед своему мужу, что я  передумала и промолчала.    

В  назначенное время карета подъехала к дому. Миледи была права – сэр  Персиваль и не подумал вернуться. Я до последней минуты все ждала его, но ждала  напрасно. Я не несла никакой прямой ответственности за отъезд миледи, но на  душе у меня было очень неспокойно.    

– Миледи  действительно едет в Лондон по собственному желанию? – спросила я, когда  мы выехали за ворота.    

– Я  готова ехать куда угодно, – отвечала она, – только бы покончить с  ужасной неизвестностью, которая мучит меня сейчас.    

Тревога  ее заразила и меня, я сама начала беспокоиться за мисс Голкомб не меньше, чем  она. Я осмелилась попросить ее написать мне несколько строк из Лондона, если  все будет благополучно. Она ответила:    

– С  большим удовольствием, миссис Майклсон.    

– У  всех у нас есть свой крест, и мы должны его безропотно нести, миледи, –  сказала я, заметив, что она притихла и задумалась после того, как обещала  написать мне.    

Она  промолчала, – казалось, она слишком была занята своими мыслями, чтобы  слушать меня.    

– Боюсь,  что миледи плохо спала эту ночь, – сказала я спустя немного времени.    

– Да, –  отвечала она, – мне снились такие тяжелые сны.    

– Вот  как, миледи?    

И я  подумала, что она расскажет мне. Но нет, она снова заговорила только для того,  чтобы спросить меня:    

– Вы  сами отправили мое письмо к миссис Вэзи?    

– Да,  миледи.    

– Сэр  Персиваль сказал, что граф Фоско встретит меня на вокзале в Лондоне?    

– Сказал,  миледи.    

Она  тяжело вздохнула и за всю дорогу не произнесла больше ни слова. Когда мы приехали  на станцию, у нас оставалось всего две минуты до отхода поезда. Садовник,  везший нас, занялся багажом, а я поспешила взять билет. Поезд уже подходил к  платформе, когда я вернулась к миледи. Она была очень бледная и прижимала руку  к сердцу, как будто внезапная боль или страх овладели ею в это последнее  мгновение.    

– Как  я хотела бы, чтобы вы поехали со мной! – сказала она, хватая меня за руку,  когда я отдавала ей билет.    

Если б  сейчас у нас было еще время или если б за день до этого я чувствовала то же,  что почувствовала при этих словах, я устроила бы так, чтобы сопровождать ее,  даже если бы мне пришлось тут же отказаться от места у сэра Персиваля. Но когда  она высказала свое пожелание, было уже поздно. Казалось, она сама поняла это и  не повторяла больше, что хотела бы, чтобы я ехала с ней. Поезд остановился. Она  дала садовнику несколько шиллингов на гостинцы его детям и с сердечной  простотой подала мне руку, прежде чем войти в вагон.    

– Вы  были очень добры ко мне и к моей сестре, – сказала она, – добры, когда  мы были совсем одиноки. Я буду помнить о вас с благодарностью, пока жива и могу  вспоминать. До свидания, да благословит вас Господь!    

Она  сказала эти слова таким голосом и с таким взглядом, что у меня навернулись  слезы, – она произнесла эти слова, как будто прощалась со мной навеки.    

– До  свидания, миледи, – сказала я, – до скорого, до более радостного  свидания. От всего сердца желаю вам счастья! До радостной новой встречи!    

Она  покачала головой и вздрогнула, садясь на свое место. Кондуктор закрыл купе.    

– Вы  верите в сны? – шепнула она мне из окна. – Вчера ночью мне снился  такой страшный сон, какого я никогда раньше не видела. Он все еще наполняет  меня ужасом.    

Не  успела я ответить, как раздался свисток – и поезд тронулся. Ее бледное  нежное лицо тихо проплыло перед моими глазами в последний раз, печально и  торжественно она смотрела на меня из окна вагона. Она помахала мне рукой и  скрылась из глаз.    

В тот же  день, к пяти часам пополудни, улучив минутку для отдыха среди массы домашних  дел и забот, лежавших теперь на моих плечах, я села у себя в комнате, решив  подкрепить свой смятенный дух проповедями моего дорогого покойного мужа.  Впервые в жизни я не могла сосредоточиться на этих благочестивых и ободряющих  словах. Придя к заключению, что отъезд леди Глайд расстроил и встревожил меня  гораздо серьезнее и глубже, чем мне это казалось, я отложила проповеди в  сторону и пошла пройтись по саду. Как мне было известно, сэр Персиваль еще  отсутствовал, поэтому я могла погулять вполне спокойно. Завернув за дом и  подойдя к саду, я очень удивилась при виде совершенно незнакомого мне человека,  который спокойно прогуливался в нашем саду. Это была женщина. Она шла по  дорожке, спиной ко мне, и собирала цветы. Кровь застыла в моих жилах!  Незнакомка в саду была миссис Рюбель! Я была не в силах ни подойти к ней, ни  окликнуть ее. Она сама подошла ко мне, невозмутимо, как всегда, с букетом в  руках.    

– В  чем дело, мэм? – спросила она спокойно.    

– Вы  здесь? – сказала я задыхаясь. – Вы не уехали в Лондон? Вы не ездили в  Камберленд?    

Миссис Рюбель  с презрительной усмешкой понюхала цветы.    

– Конечно,  нет, – сказала она, – я и не думала уезжать из Блэкуотер-Парка.    

Я  отдышалась и набралась храбрости, чтобы задать ей другой вопрос:    

– Где  мисс Голкомб?    

На этот  раз миссис Рюбель чуть ли не засмеялась мне в лицо и ответила:    

– Мисс  Голкомб, мэм, тоже никуда не уезжала из Блэкуотер-Парка.    

Когда я  услышала этот потрясающий ответ, мне мгновенно припомнилось мое прощание с леди  Глайд. Я не могу сказать, что упрекала себя, но, кажется, я отдала бы все свои  сбережения, чтобы четыре часа назад знать то, о чем узнала теперь.    

Миссис  Рюбель спокойно стояла передо мной, занятая составлением своего букета. Казалось,  она ждала, что я скажу еще что-нибудь.    

Но у  меня не было слов, я думала об ослабевшей энергии и о хрупком здоровье леди  Глайд и содрогалась, представляя себе, что будет с ней, когда она узнает эту  новость. Я так тревожилась за моих бедных хозяек, что в течение нескольких  минут не могла говорить. Наконец миссис Рюбель подняла глаза от своего букета,  поглядела вбок и сказала:    

– Вот  и сэр Персиваль, мэм, вернулся с верховой прогулки.    

Я тоже  увидела его. Он шел к нам, злобно сбивая хлыстом головки цветов. Когда он был  уже настолько близко, чтобы увидеть мое лицо, он остановился, стегнул хлыстом  по своим ботфортам и вдруг захохотал так неистово и оглушительно, что  испуганные птицы вспорхнули с дерева, под которым он стоял.    

– Ну,  миссис Майклсон, – сказал он, – вы наконец узнали обо всем, не правда  ли?    

Я ничего  не ответила. Он повернулся к миссис Рюбель:    

– Когда  вы вышли в сад?    

– Полчаса  назад, сэр. Вы сказали, что я могу снова гулять где захочу, как только леди  Глайд уедет в Лондон.    

– Совершенно  верно. Я не делаю вам замечания, я только спрашиваю. – Он помолчал с минуту,  а затем обратился ко мне. – Вам не верится, не так ли? – насмешливо  спросил он. – Пойдемте! Идите за мной, и вы сами увидите!    

Он  направился к дому, я следовала за ним, миссис Рюбель шла за мной. Пройдя через  чугунные ворота, он остановился и показал на нежилую часть дома.    

– Вот! –  сказал он. – Посмотрите на первый этаж. Вы знаете старые елизаветинские  спальни? В лучшей из них находится в эту минуту живая и невредимая мисс  Голкомб. Проведите ее туда, миссис Рюбель. Ключи у вас? Проведите туда миссис  Майклсон, пусть она своими глазами удостоверится, что на этот раз никто ее не  обманывает.    

Тон,  которым он говорил со мной, помог мне несколько овладеть собой за те две-три  минуты, прошедшие с тех пор, как мы вышли из сада. Не знаю, как бы я поступила  в эту критическую минуту, если б всю свою жизнь провела в услужении. Но,  обладая чувствами, принципами и воспитанием настоящей леди, я ни на секунду не  усомнилась в том, как мне следовало сейчас поступить. Мой нравственный долг  перед самой собой, мой долг перед леди Глайд обязывал меня ни в коем случае не  оставаться на службе у человека, который так бессовестно обманул нас обеих и  так недостойно вел себя.    

– Разрешите  просить вас, сэр Персиваль, уделить мне несколько минут для разговора  наедине, – сказала я. – После этого я готова проследовать за этой  особой в комнату мисс Голкомб.    

Миссис  Рюбель, на которую я указала легким поворотом головы, дерзко фыркнула, понюхала  свой букет и с нарочитой медлительностью отошла к дверям дома.    

– Ну! –  резко сказал сэр Персиваль. – Что еще?    

– Я  хочу сказать, сэр, что отказываюсь от должности, которую занимала до сих пор в  Блэкуотер-Парке.    

Буквально  так я ему и сказала. Мне хотелось, чтобы он с первых же моих слов понял, что я  не намерена больше оставаться в его доме и служить у него.    

Он  угрюмо поглядел на меня и яростным жестом засунул руки в карманы.    

– Вот  как? – сказал он. – Почему, хотел бы я знать?    

– Мне  не подобает высказывать свое мнение о том, что произошло в доме, сэр Персиваль.  Я никого не хочу оскорблять. Я только хочу заявить, что считаю несовместимым с  моим чувством долга перед самой собой и перед леди Глайд оставаться у вас в  услужении.    

– А  это совместимо с вашим чувством долга по отношению ко мне – бросать мне в  лицо ваши подозрения? – в бешенстве крикнул он. – Я вижу, куда вы  клоните! Невинный обман, к которому мы прибегли для пользы самой леди Глайд, вы  истолковали превратно и злостно! Перемена климата и обстановки была совершенно  необходима для ее здоровья, и вы так же хорошо знаете, как и я, что она никогда  бы не уехала, если б ей сказали, что мисс Голкомб все еще тут. Ее обманули для  ее же пользы. Мне безразлично, кто будет об этом знать! Уходите, если хотите,  таких домоправительниц, как вы, много, они явятся, стоит только кликнуть.  Уходите когда хотите, но остерегайтесь распространять сплетни обо мне и моих  делах! Говорите правду, и только правду, иначе вам не поздоровится! Повидайте  мисс Голкомб сами – и вы убедитесь, что за ней такой же хороший уход, как  был раньше в ее прежних комнатах. Вспомните распоряжения доктора: он сказал,  что леди Глайд как можно скорей необходима перемена обстановки. Хорошенько  подумайте обо всем, а потом можете говорить что угодно обо мне и о моих  поступках, если только посмеете!    

Он  выпалил эту тираду, не переводя дыхания, шагая взад и вперед и яростно рассекая  воздух своим хлыстом.    

Но что  бы он ни сказал и ни сделал, ничто не могло изменить моего мнения насчет бессовестной  лжи, которую он в моем присутствии произносил накануне, и жестокого обмана, посредством  которого он разлучил леди Глайд с ее сестрой, отослав ее в Лондон, в то время как  она сходила с ума от беспокойства за мисс Голкомб. Естественно, я хранила эти  мысли про себя и не высказала их вслух, чтобы не рассердить его еще больше.  Однако это не помешало мне еще прочнее утвердиться в своем решении. «Да утихнет  злоба перед кротостью ангельской». Соответственно я подавила свое возмущение,  когда настал мой черед отвечать ему.    

– Пока  я состою у вас в услужении, сэр Персиваль, – сказала я, – надеюсь, я  слишком хорошо знаю свое место, чтобы требовать у вас отчета в ваших действиях.  Когда я перестану служить у вас, я достаточно знаю свое место, чтобы не  говорить о том, что меня не касается...    

– Когда  вы хотите уходить? – бесцеремонно перебил он меня. – Не подумайте,  что я желаю, чтоб вы оставались, и намерен вас уговаривать. Я справедлив и  откровенен всегда и во всем. Когда вы хотите уходить?    

– Мне  хотелось бы уйти как можно скорее, если вам это удобно, сэр Персиваль.    

– Мои  удобства не имеют к этому никакого отношения. Завтра утром я навсегда уезжаю из  Блэкуотер-Парка и могу рассчитать вас сегодня вечером. Если вы хотите  позаботиться о чьих-то удобствах – подумайте лучше о мисс Голкомб. Срок  найма миссис Рюбель истекает сегодня. По некоторым причинам ей необходимо быть  в Лондоне сегодня же к ночи. Если вечером вы уедете, около мисс Голкомб не  останется ни одной живой души. Ухаживать за ней будет некому.    

Надеюсь,  я могу не говорить о том, что, конечно, я была не способна бросить мисс Голкомб  на произвол судьбы, особенно теперь, когда с леди Глайд и с ней случилась такая  неприятность. После того как сэр Персиваль снова подтвердил мне, что миссис  Рюбель сегодня уезжает, я согласилась заменить ее и остаться в Блэкуотер-Парке,  поставив непременным условием, чтобы мистер Доусон снова возобновил свои визиты  и вел наблюдения за состоянием здоровья мисс Голкомб. Я обещала сэру Персивалю  остаться до тех пор, пока мисс Голкомб не перестанет нуждаться в моих услугах.  Мы условились, что за неделю до моего отъезда я предупрежу поверенного сэра  Персиваля, чтобы он мог принять необходимые меры и найти кого-нибудь на мое место.  В нескольких словах мы договорились обо всем. Затем сэр Персиваль резко  повернулся на каблуках и пошел прочь, а я могла подойти к миссис Рюбель. Эта  удивительная иностранная персона невозмутимо сидела все время на пороге у двери  дома, ожидая, пока я смогу проследовать за ней к мисс Голкомб.    

Не  успела я к ней приблизиться, как сэр Персиваль вдруг остановился и позвал меня.    

– Почему  вы оставляете службу у меня? – спросил он.    

Вопрос  этот был настолько неожиданным после всего происшедшего между нами, что я была  в затруднении, как на него ответить.    

– Имейте  в виду, мне дела нет, почему вы уходите! – продолжал он. – Но при  поступлении на новое место вы должны будете указать причину, по которой  оставили службу у меня. Какую причину вы укажете? Что семья уехала? Так?    

– Против  этой причины не может быть никаких возражений, сэр Персиваль...    

– Прекрасно!  Это все, что я хотел знать. Если ко мне обратятся за вашими рекомендациями –  вот причина, по которой вы оставили службу у меня, как вы сами только что  сказали. Вы взяли расчет оттого, что семья уехала!    

Прежде  чем я успела вымолвить слово, он повернулся и быстро пошел от меня через лужайку.  Его поведение было таким же странным, как и его манера разговаривать.  Признаюсь, он испугал меня.    

Подойдя  к миссис Рюбель, я увидела, что даже ее терпение стало иссякать.    

– Наконец-то! –  сказала она, пожимая своими сухими плечами.    

Она  пошла вперед, поднялась по лестнице, открыла своим ключом дверь длинного коридора,  который вел в старые комнаты, уцелевшие с незапамятных времен королевы  Елизаветы. Эту дверь ни разу не открывали за время моего пребывания в  Блэкуотер-Парке. Комнаты я хорошо знала, но проходила в них через другую дверь,  с противоположной стороны дома. Миссис Рюбель остановилась у третьей комнаты из  тех, которые были расположены вдоль старой галереи, подала мне ключ от двери  вместе с ключом от дверей коридора и сказала:    

– В  этой комнате находится мисс Голкомб.    

Прежде  чем войти, я решила дать миссис Рюбель понять, что она здесь больше не служит.  Поэтому я напрямик сказала ей, что с этой минуты уход за больной возложен  всецело на меня.    

– Рада  слышать это, мэм, – сказала миссис Рюбель, – мне очень хочется  уехать.    

– Вы  уедете сегодня? – спросила я, чтобы удостовериться в этом.    

– Раз  вы все взяли на себя, мэм, через полчаса меня не будет. Сэр Персиваль любезно  предоставил в мое распоряжение садовника и экипаж. Через полчаса они мне  потребуются, чтобы ехать на станцию. Я уже уложилась. Желаю вам счастливо  оставаться, мэм, прощайте!    

Она  сделала книксен и пошла обратно по галерее, напевая себе под нос какую-то  песенку и помахивая своим букетом. Благодарение Богу, могу сказать: никогда  больше я не видела миссис Рюбель.    

Мисс  Голкомб спала, когда я вошла к ней. Я с тревогой всматривалась в нее. Она  лежала на высокой, мрачной, старомодной кровати. Но должна сказать, она  выглядела ничуть не хуже, чем когда я видела ее в последний раз. По всем  признакам за ней был должный уход. Комната была унылая, запущенная, темная. Но  окно, выходившее на двор позади дома, было открыто настежь, чтобы дать доступ  свежему воздуху, и все, что можно было сделать для необходимого комфорта, было  сделано. Жестокий обман сэра Персиваля обрушился всецело на одну леди Глайд.  Судя по всему, единственное зло, которое они с миссис Рюбель причинили мисс Голкомб,  заключалось в том, что они ее спрятали.    

Я  тихонько вышла из комнаты, оставив больную леди мирно спать, и пошла дать  распоряжение садовнику привезти в Блэкуотер-Парк мистера Доусона. Я попросила  садовника, после того как он отвезет миссис Рюбель на станцию, заехать к  доктору и передать ему от моего имени просьбу навестить меня. Я была уверена,  что мистер Доусон приедет ко мне, а когда узнает, что графа Фоско в доме больше  нет, останется и будет по-прежнему навещать мисс Голкомб. Спустя некоторое время  садовник пришел сказать, что отвез миссис Рюбель на станцию, а потом заезжал к  доктору. Мистер Доусон просил передать мне, что не совсем здоров, но, если  сможет, приедет завтра утром.    

Доложив  мне об этом, садовник хотел было уже уйти, но я остановила его. Я попросила его  обязательно вернуться до наступления темноты и провести ночь в одной из пустых  спален, чтобы в случае, если это будет необходимо, быть под рукой. Он понял мое  нежелание оставаться одной в самой пустынной части безлюдного дома и охотно согласился.  Мы условились, что он вернется к девяти часам вечера.    

Он  пришел в назначенный час. Как я была довольна, что из предосторожности позвала  его! Еще до полуночи сэр Персиваль, который так странно вел себя днем, пришел в  совершенное неистовство. С ним был такой припадок бешенства, что, если б  садовник вовремя не усмирил его, боюсь и подумать, что могло бы случиться.    

Целый  день и весь вечер сэр Персиваль бродил по дому и саду страшно возбужденный и  сердитый. Я приписала это тому, что, по всей вероятности, он выпил неумеренное  количество вина за обедом. Не знаю, было ли это так, но, во всяком случае,  когда поздно вечером я проходила по галерее, я вдруг услышала, как он громко и  гневно что-то кричал в жилой части дома, где находился. Я заперла дверь в коридор,  чтобы крик не достиг ушей мисс Голкомб, а садовник немедленно пошел к сэру  Персивалю узнать, в чем дело. Только через полчаса садовник наконец вернулся.  Он заявил, что его хозяин совершенно сошел с ума, но не по причине чрезмерного  злоупотребления вином, как я предполагала, а то ли из-за какого-то  необъяснимого панического страха, то ли из-за страшного раздражения. Садовник  застал сэра Персиваля в xoллe. Исступленно ругаясь, тот метался по холлу и  кричал, что ни минуты больше не желает оставаться в таком страшном могильном  склепе, как этот дом, и намерен немедленно, ночью же, навсегда отсюда уехать.  Увидев садовника, он с проклятиями и руганью велел ему заложить коляску. Через  четверть часа сэр Персиваль выбежал во двор. При свете луны он выглядел бледным,  как мертвец, вскочил в коляску и, хлестнув лошадь так, что она взвилась на  дыбы, уехал. Садовник слышал, как он кричал и проклинал привратника, приказывая  немедленно отпереть ворота. Когда ворота открылись, садовник услышал, как в  ночной тишине колеса бешено загрохотали по дороге; грохот мгновенно стих –  это было все.    

День или  два спустя, не помню точно, коляску привез из ближайшего к нам города – из  Нолсбери – конюх тамошней гостиницы. Сэр Персиваль остановился в Нолсбери,  а потом уехал поездом в неизвестном направлении. Ни от него самого, ни от  кого-либо другого я не получала о нем известий и ничего не знаю о его  дальнейшей судьбе. В Англии он сейчас или нет, мне неизвестно. Мы с ним больше  никогда не встречались с тех пор, как он умчался из собственного дома, как  беглый каторжник. Молю Бога и горячо надеюсь, что никогда больше мы с ним не  встретимся. Мое собственное участие в этой грустной семейной истории подходит к  концу.    

Подробности  о том, как мисс Голкомб проснулась и увидела меня подле своей кровати, не  имеют, как мне сказали, существенного значения для цели, которую преследует  данное повествование. Скажу только, что мисс Голкомб сама не понимала, каким  образом ее переправили из жилой части дома в нежилую. Когда это происходило,  она спала глубоким сном и не знает, был ли ее сон естественным или вызван  искусственным образом. Ко времени моего отъезда в Торкей в доме уже не было  никого из прежней прислуги, кроме одной Маргарет Порчер, которая беспрестанно  ела, пила и спала, когда не была занята работой. Благодаря этому перенести мисс  Голкомб из одной части дома в другую было нетрудно. Осмотрев комнату, я  убедилась, что миссис Рюбель заранее запаслась нужной провизией и всем  необходимым, чтобы провести несколько дней в полном уединении с больной леди.  Миссис Рюбель уклонялась от ответов на вопросы, которые мисс Голкомб,  естественно, задавала ей, но во всем остальном была внимательна и заботлива. Я  могу обвинить миссис Рюбель только в том, что она участвовала в бессовестном, недостойном  обмане.    

К моему  великому облегчению, мне позволено не описывать, как отнеслась мисс Голкомб к  сообщению об отъезде леди Глайд и какое впечатление произвело на нее позднее то  страшное известие, которое слишком быстро донеслось до нас в Блэкуотер-Парк. В  обоих случаях я постаралась заранее подготовить мисс Голкомб так заботливо и  осторожно, как могла. Мистер Доусон в течение нескольких дней был нездоров и не  мог приехать сразу, как я его просила. Но его советы очень помогли мне, когда  мне пришлось передать мисс Голкомб ту прискорбную весть. Это было такое  печальное время, что мне и сейчас горько о нем вспоминать и писать. Бесценное  благо религиозного утешения, которым я старалась облегчить горе мисс Голкомб,  долго не проникало в ее сознание, но верю и горячо надеюсь, что под конец она  вняла ему. Я не отходила от нее, пока она не окрепла. Поезд, с которым я  уезжала из этого несчастного дома, увозил и ее. Мы с глубокой грустью  расстались в Лондоне. Я осталась у родственников в Айлингтоне, а она поехала к  мистеру Фэрли в Камберленд.    

Мне  остается написать еще несколько строк, прежде чем я закончу свой грустный  отчет. Эти строки продиктованы мне чувством долга. Во-первых, я хочу заявить о  своем глубоком убеждении, что граф Фоско совершенно непричастен к событиям, о  которых я сейчас рассказала. Его ни в чем нельзя упрекнуть. Как я слышала,  возникло весьма серьезное подозрение против милорда графа – его обвиняют в  страшном злодеянии. Однако я непоколебимо верю, что милорд граф не виноват ни в  чем. Если он и помог сэру Персивалю отослать меня в Торкей, он поступил так под  влиянием заблуждения, за которое его, как иностранца, незнакомого с нашими  обычаями, нельзя обвинять. Если миссис Рюбель появилась в Блэкуотер-Парке по  его инициативе, это было его несчастьем, а не виной, когда эта иностранная  особа оказалась столь низкой, что помогла обману, придуманному и приведенному в  исполнение хозяином дома. Во имя высшей человеческой морали я протестую против  необоснованного и бездоказательного осуждения поступков милорда графа.    

Во-вторых,  я хочу выразить глубокое сожаление, что никак не могу вспомнить, какого именно  числа леди Глайд уехала из Блэкуотер-Парка в Лондон. Мне сказали, что  чрезвычайно важно установить точную дату этого прискорбного путешествия, но я  тщетно старалась припомнить ее. Помню только – это было во второй половине  июля. Мы все знаем, как трудно по истечении некоторого времени вспомнить  какое-нибудь число, если мы его раньше не записали. В данном случае для меня  это еще труднее из-за тех тревожных и путаных событий, которые произошли в  период отъезда леди Глайд. Я искренне и глубоко сожалею, что тогда же не  записала, какого это было числа. Мне хотелось бы вспомнить его с той же  отчетливостью, с какой я помню лицо моей бедной госпожи, когда она так печально  поглядела на меня в последний раз из окна вагона.    

     

 Рассказ продолжают  разные лица    

     1. Отчет Эстер Пинхорн,  кухарки, состоящей в услужении у графа Фоско (записано с ее собственных слов)    

     

Должна  сказать, что, к сожалению, я так никогда и не выучилась грамоте, но всю свою  жизнь была трудолюбивой женщиной и всегда оставалась честной. Я знаю, что  говорить то, чего не было, – большой грех, и постараюсь на этот раз этого  не делать.    

Я  расскажу все, что мне известно, и только покорнейше прошу джентльмена, который  записывает, поправлять мои выражения и простить меня, что я неученая.    

Прошлым  летом я осталась без места (не по своей вине) и прослышала, что в доме номер  пять по Форест-роуд в Сент-Джонз-Вуде нужна кухарка. Я поступила на это место.  Меня взяли на испытание. Фамилия моего хозяина была Фоско. Хозяйка была  англичанкой. Он был графом, а она графиней. Когда я туда перебралась, в доме  была еще девушка на должности горничной. Не могу сказать, чтоб она была очень  чистоплотной и аккуратной, но зла в ней не было. Мы с ней были единственными служанками  в доме.    

Наши  хозяева приехали уже после нас и, как только приехали, сказали нам, что ждут к  себе гостей из имения.    

В гости  должна была приехать племянница хозяйки, и мы приготовили ей на первом этаже  спальню, окна которой выходили на задний двор. Моя хозяйка сказала, что у леди  Глайд (так звали племянницу) слабое здоровье и что я должна иметь это в виду,  когда буду готовить кушанья. Насколько я помню, их племянница должна была  приехать в тот же день, но не полагайтесь в этом на мою память. Прошу прощения,  но должна признаться, что бесполезно спрашивать меня про числа, даты и тому  подобное. Кроме воскресений, я не обращаю внимания на дни, будучи женщиной  очень трудолюбивой, хоть и неученой. Знаю только, что леди Глайд приехала, а  как приехала – ну и напугала же она всех нас! Не знаю точно, в какое время  хозяин привез ее, я была занята на кухне. По-моему, это было в полдень.  Горничная открыла им двери и провела в гостиную. Потом горничная пришла в  кухню, но мы с ней недолго пробыли вместе. Вдруг мы услышали переполох внизу, и  звонок из гостиной зазвонил как бешеный. Хозяйка звала нас на помощь.    

Мы  побежали вниз и видим: леди лежит на софе, бледная, как мертвец, кулаки сжаты,  а голова на сторону. Хозяйка сказала, что она чего-то испугалась, а хозяин сказал,  что с ней припадок конвульсий. Я знала нашу местность лучше, чем они, и поэтому  сама побежала за медицинской помощью. Ближайшие доктора были Гудрик и Гарт, о  них шла добрая молва по всему Джонз-Вуду, к ним многие обращались. С бедной  леди был припадок за припадком, и это продолжалось до тех пор, пока она не  измучилась вконец и не стала слабой и беспомощной, как новорожденный младенец.  Тогда мы отнесли ее в спальню и уложили в постель. Доктор Гудрик пошел к себе  домой и вернулся через четверть часа, а то и меньше. Кроме лекарств, он принес  с собой еще кусочек красного дерева, вырезанного наподобие трубочки, и, обождав  некоторое время, приставил конец этой трубочки к сердцу бедной леди, а сам  приложил ухо к другому концу и стал внимательно слушать.    

Потом он  говорил моей хозяйке, которая была в комнате:    

– Это  очень серьезный случай, я советую вам немедленно известить родных леди Глайд.    

А  хозяйка говорит ему:    

– Это  болезнь сердца?    

– Да, –  говорит он, – и очень опасная.    

Он ей  описал в точности, какая это болезнь, но я так ничего и не поняла. Но очень  хорошо помню, как под конец он сказал, что боится, что ни он, ни другой доктор  уже ничем не могут помочь.    

Моя  хозяйка отнеслась к этой вести спокойнее, чем хозяин. Он был большой, толстый,  пожилой человек, чудаковатый какой-то, у него были белые мыши и птицы, а он  разговаривал с ними, будто они ребята малые! Слова доктора его за живое задели.    

– Ах,  бедная леди Глайд! Бедная, милая леди Глайд! – начал он приговаривать и  забегал по комнате, ломая свои толстые руки вроде как актер, а вовсе не как  джентльмен.    

Хозяйка  только об одном спросила доктора: есть ли надежда, что леди поправится, а хозяин  просто засыпал доктора вопросами, по крайней мере вопросов пятьдесят он ему  задал. По правде сказать, он всех нас замучил, а когда наконец успокоился, то  пошел в садик и начал собирать цветочки да букетики, а потом попросил меня  украсить комнату больной леди. Будто это поможет. По-моему, временами у него в  голове не все было в порядке. Но в общем он был неплохой хозяин – такой вежливый  на язык, веселый, приветливый в обращении. Он нравился мне гораздо больше  хозяйки. Она была ужасная скареда, по всему было видно.    

К ночи  леди немного ожила. Перед этим судороги ее так замучили, что она не могла ни рукой  пошевелить, ни словечка вымолвить. Теперь она лежала и во все глаза смотрела на  комнату и на нас. Наверно, до болезни она была очень красивая, волосы светлые,  а глаза голубые, нежненькая такая. Ночь она провела плохо, так я слышала от  хозяйки, которая все время не отходила от нее. Перед тем как лечь спать, я  зашла к ней в комнату узнать, не надо ли чего, но она все бормотала про себя  бессвязно, как в бреду. Казалось, ей очень хотелось поговорить с кем-то, кто  был где-то далеко, и она все звала кого-то. Я не разобрала имени в первый раз,  а во второй раз хозяин постучался в дверь и явился со своими нескончаемыми  вопросами и дрянными букетиками.    

Когда я  поднялась к ней на следующее утро, леди опять была совершенно без сил и лежала  в забытьи. Мистер Гудрик привел своего коллегу мистера Гарта, чтобы с ним  посоветоваться. Они сказали, что ее ни под каким видом нельзя будить или  беспокоить. Они отошли в глубину комнаты и стали расспрашивать хозяйку про  здоровье леди в прошлые годы, кто ее лечил и не пережила ли она незадолго до  этого какого-нибудь душевного потрясения. Помню, хозяйка ответила «да» на этот  последний вопрос, а мистер Гудрик с мистером Гартом поглядели друг на друга и  оба покачали головой. Они как будто решили, что потрясение подействовало на  сердце леди. Бедняжка! Как поглядеть на нее, такая она была слабенькая. Не было  у нее сил, что и говорить, совсем не было сил.    

Позднее  в то же утро, когда леди проснулась, она неожиданно почувствовала себя гораздо  лучше. Я сама ее не видела. Нас с горничной не пускали к ней в комнату, чтобы  посторонние ее не беспокоили. О том, что ей стало лучше, я слышала от хозяина.  Он был в прекрасном настроении из-за этого, и когда отправился на прогулку в  своей широченной соломенной шляпе с загнутыми полями, он заглянул из сада в  кухонное окно.    

– Добрейшая  миссис кухарка, – говорит он, – леди Глайд стало гораздо лучше.  Настроение мое поэтому повысилось, и я иду размять свои огромные ноги на  солнышке. Не заказать ли чего, не купить ли чего для вас, миссис кухарка? Что  вы там стряпаете? Вкусный тортик на обед? Побольше корочки! Побольше хрустящей  корочки, прошу вас, моя дорогая, – золотистой корочки, которая будет  восхитительно рассыпаться и таять во рту.    

Вот как  он разговаривал! Ему было за шестьдесят, а он обожал пирожные и торты. Подумать  только!    

Днем  доктор опять приходил и своими глазами видел, что леди Глайд стало лучше. Он запретил  нам говорить с ней или давать ей говорить с нами, если бы ей этого захотелось,  и сказал, что самое главное для нее – полный покой и спать как можно  больше. По-моему, ей не хотелось разговаривать, за исключением прошлой ночи,  когда я так и не поняла, о чем она хочет сказать. Она была слишком слаба. И  мистер Гудрик, когда осмотрел ее, совсем не пришел в хорошее настроение, как  хозяин. Спустившись вниз, доктор ничего не сказал, кроме того, что опять зайдет  к пяти часам.    

Около  этого часа (а хозяина дома еще не было) вдруг из спальни громко зазвонил  звонок, и на лестницу выскочила хозяйка. Она крикнула мне, чтобы я скорей  бежала за доктором да сказала бы ему, что леди в обмороке. Только я успела  надеть чепчик и накинуть шаль, как, по счастью, доктор сам пришел к нам, как  обещал.    

Я ему  открыла и пошла с ним наверх.    

– Леди  Глайд чувствовала себя как обычно, – говорит ему в дверях спальни  хозяйка. – Она проснулась, растерянно оглядела комнату, и вдруг я  услышала, как она тихо вскрикнула и тут же упала навзничь.    

Доктор  подошел к кровати и нагнулся над больной леди. Вдруг он стал очень серьезным и  молча приложил руку к ее сердцу.    

Хозяйка  уставилась на мистера Гудрика.    

– Умерла? –  спросила она шепотом и задрожала всем телом.    

– Да, –  говорит доктор, тихо так, строго. – Умерла. Вчера, когда я слушал ее  сердце, я боялся, что это может случиться.    

Услыхав  эти слова, моя хозяйка отшатнулась от кровати и стала дрожать еще сильнее.    

– Умерла! –  шепчет она про себя. – Умерла так внезапно! Умерла так скоро! Что скажет  граф?!    

Мистер  Гудрик посоветовал ей сойти вниз и немного успокоиться.    

– Вы  не спали всю ночь, – говорит он, – и ваши нервы не в порядке. Эта  женщина, – говорит он и показывает на меня, – эта женщина останется в  комнате, пока я не пришлю необходимую помощницу.    

Хозяйка  сделала, как он ей велел.    

– Я  должна подготовить графа, – говорит она, – я должна как можно  осторожнее подготовить графа! – И, дрожа как лист, она вышла из комнаты.    

– Ваш  хозяин иностранец, – говорит мне мистер Гудрик, когда хозяйка ушла. –  Он знает, как надо регистрировать смерть?    

– Не  могу знать, сэр, – говорю я. – Наверно, не знает.    

Доктор  задумался на минуту, а потом и говорит:    

– Обычно  я этого не делаю, но на этот раз я, пожалуй, сам зарегистрирую умершую, чтобы  не затруднять семью. Через полчаса мне все равно придется проходить мимо  регистрационного бюро, и мне нетрудно туда зайти. Скажите им, пожалуйста, что  эту заботу я беру на себя.    

– Хорошо,  сэр, – говорю я, – премного благодарим за вашу любезность.    

– Вы  не возражаете против того, чтобы побыть здесь, пока я не пришлю  кого-нибудь? – говорит он.    

– Нет,  сэр, – говорю я, – я посижу около бедной леди. Наверно, ничего нельзя  было сделать, сэр, кроме того, что было сделано? – говорю я.    

– Нет, –  говорит он, – ничего нельзя было поделать. Она, наверно, очень страдала и  долго болела до того, как я ее увидел. Случай был безнадежный, когда меня  позвали.    

– О  Господи, все мы рано или поздно кончим этим, правда, сэр? – говорю я.    

Он  ничего мне не ответил. Кажется, ему не хотелось разговаривать. Он только  сказал: «До свидания», – и ушел.    

Я  просидела подле покойницы, пока не пришла женщина, которую прислал мистер  Гудрик. Ее звали Джейн Гулд. На мой взгляд, она была очень почтенная женщина.  Она никаких замечаний не делала, только сказала, что знает свое дело и за свою  жизнь многих обрядила на тот свет.    

О том,  как отнесся к этой новости хозяин, когда услыхал о ней, я сказать ничего не  могу. Меня при этом не было. Но когда я его увидела, он казался очень  пришибленным. Он тихо сидел в углу, уронив свои толстые руки, понуро свесив  голову, и глаза у него были пустые какие-то. Похоже было, что он не так  огорчен, как испуган и озадачен тем, что случилось. Моя хозяйка распорядилась  всем, что надо было сделать, а также насчет похорон. Наверно, это стоило кучу  денег, гроб особенно был такой роскошный! Муж покойной леди, как мы слышали,  был в отъезде, в чужих краях. Но моя хозяйка (она была ее родной теткой)  договорилась с родственниками в имении (кажется, они жили где-то в Камберленде,  как мне помнится), что бедную леди похоронят в одной могиле с ее матерью.  Похороны были очень пышные, и хозяин сам ездил в имение, чтобы на них  присутствовать. Как он был хорош в глубоком трауре! Лицо такое торжественное,  широкая черная креповая лента на шляпе. Когда он медленно выступал своей  величавой походкой, уж так он был хорош!    

В  заключение, отвечая на заданные мне вопросы, должна сказать: 1) что ни я, ни  моя сослуживица горничная никогда не видели, чтобы хозяин сам давал лекарства  леди Глайд; 2) что, насколько мне известно, он никогда не оставался один на  один с леди Глайд в ее комнате; 3) я не знаю, что было причиной внезапного  испуга леди Глайд, когда она приехала к нам, – ни мне, ни горничной этого  никогда не объясняли; 4) вышеупомянутый отчет был прочтен в моем присутствии.    

Ничего  больше я прибавить к нему не могу. Все написано правильно. Как христианка, клянусь,  что все здесь написанное – истинная правда.    

     

Подпись:  Эстер Пинхорн + (ее крестик).    

     2. Отчет доктора    

     

В регистрационное  бюро записи актов гражданского состояния того района, где последовала  нижеуказанная смерть. Сим удостоверяю, что я лечил леди Глайд, 21 года от роду,  видел ее в живых последний раз во вторник 25 июля 1850 года и что она умерла в  тот же день в доме № 5, Форест-Роуд, Сент-Джонз-Вуд. Смерть ее последовала в  результате сердечного аневризма. Продолжительность болезни неизвестна.    

     

Подпись:  Альфред Гудрик.    

Профессиональное  звание: доктор медицины.    

Адрес:  12, Кройдон-стрит, Сент-Джонз-Вуд.    

     3. Отчет Джейн Гулд    

     

Доктор  мистер Гудрик послал меня сделать все необходимое и приготовить к похоронам  покойную леди, умершую в доме, адрес которого указан в предыдущем отчете. Подле  тела покойницы я застала служанку Эстер Пинхорн. Я сделала все, что  требовалось, и подготовила тело к похоронам. В моем присутствии тело положили в  гроб, и гроб заколотили при мне, прежде чем вынести. После этого, а не раньше,  мне заплатили то, что мне причиталось, и я покинула этот дом. Те, кто захочет  узнать о моих рекомендациях, могут обратиться к доктору Гудрику. Он засвидетельствует,  что на меня можно положиться и что все изложенное здесь – истинная правда.    

     

Подпись:  Джейн Гулд.    

     4. Надпись на  надгробном памятнике    

     

     

Памяти  Лоры, леди Глайд, жены сэра Персиваля Глайда, баронета из Блэкуотер-Парка в  Хэмпшире, дочери покойного Филиппа Фэрли, эсквайра из Лиммериджа, этого же  прихода. Родилась 27 марта 1829 года, сочеталась браком 22 декабря 1849 года.  Умерла 25 июля 1850 года.    

     

     5. Отчет Уолтера  Хартрайта    

     

В начале  лета 1850 года я и мои оставшиеся в живых товарищи покинули дикие дебри Центральной  Америки, чтобы вернуться на родину. Достигнув побережья, мы сели на корабль, отплывавший  в Англию. Судно это погибло в Мексиканском заливе. Я был одним из немногих  спасшихся во время кораблекрушения. В третий раз удалось мне избежать верной  гибели. Смерть от тропической лихорадки, смерть от руки индейца, смерть в  пучине морской – все три угрожали мне, все три миновали меня. Американский  корабль, плывший в Ливерпуль, подобрал уцелевших. Корабль прибыл в порт 13  октября 1850 года. Мы причалили к вечеру, а ночью я был уже в Лондоне.    

Не буду  описывать здесь мои путешествия и бедствия, пережитые вдали от родины. Причины,  по которым я покинул свою страну, друзей и родных для нового мира приключений и  опасностей, уже известны. Из своего добровольного изгнания я вернулся, как  надеялся и верил, другим человеком. Испытания моей новой жизни закалили меня. В  суровой школе крайней нужды и лишений воля моя стала сильной, сердце  мужественным, разум самостоятельным. Я уехал, спасаясь от собственной судьбы.    

Я  вернулся, чтобы встретить судьбу, как подобает мужчине. Вернулся к неизбежной  необходимости подавлять свои чувства, зная, что так суждено. Горечь ушла из  моих воспоминаний, осталась только печаль и глубокая нежность к тем счастливым,  незабвенным минувшим дням. Раны прошлого не зажили. Я не перестал чувствовать  непоправимую боль из-за обманувших меня надежд, но научился нести свой крест.  Лора Фэрли жила в моем сердце, когда корабль уносил меня вдаль и я в последний  раз смотрел на исчезавшие в тумане берега Англии. Лора Фэрли жила в моем  сердце, когда корабль нес меня обратно и утреннее солнце озаряло приближавшиеся  родные берега.    

Перо мое  пишет имя, которое она носила прежде, в сердце моем по-прежнему живет старая  любовь. Я все еще пишу о ней как о Лоре Фэрли. Мне трудно думать о ней, трудно  говорить о ней, называя ее по имени ее мужа.    

Мне  нечего больше прибавить к моему вторичному появлению на этих страницах.    

Настоящее  повествование, если у меня хватит сил и мужества писать его, должно быть  продолжено.    

Когда  наступило утро, сердце мое с волнением и надеждой устремилось к матушке и сестре.  После долгого отсутствия, во время которого в течение многих месяцев они не  получали никаких вестей обо мне, я считал необходимым подготовить их к нашей  радостной встрече.    

Ранним  утром я послал письмо в коттедж в Хэмпстеде, а через час направился туда сам.  Когда утих первый взрыв радости и к нам постепенно начало возвращаться тихое  равновесие прежних дней, я понял по выражению лица моей матушки, что на сердце  у нее тяжелое горе. В глазах ее, смотревших на меня с такой нежностью, я читал  больше чем любовь. С глубокой жалостью она сжимала мою руку. Мы никогда ничего  не таили друг от друга. Она знала о моих разбитых надеждах, она знала, отчего я  ее покинул. Я хотел было спросить ее как можно спокойнее, не получала ли она  писем для меня от мисс Голкомб, не было ли каких известий о ее сестре, но,  когда я взглянул в лицо матушки, вопрос замер на моих устах, у меня не хватило  смелости задать его. С мучительной нерешительностью я мог только выговорить:    

– Вам  надо мне что-то сказать?    

Сестра  моя, сидевшая напротив нас, вдруг встала – встала и, не сказав ни слова,  вышла из комнаты. Матушка подвинулась ближе ко мне и обняла меня. Ее любящие  руки дрожали, слезы струились по ее дорогому родному лицу.    

– Уолтер! –  прошептала она. – Сын мой любимый! Сердце мое так скорбит за тебя! О сын  мой! Помни, что у тебя осталась твоя мать.    

Голова  моя упала к ней на грудь. Я понял, что она хотела сказать этими словами.    

Настало  утро третьего дня с момента моего возвращения, утро 16 октября. Я остался у матушки  и сестры – я старался не отравлять им радости долгожданного свидания со  мной. Я сделал все, что мог, чтобы оправиться от удара и примириться с  необходимостью жить дальше. Я сделал все, чтобы мое страшное горе не вылилось в  безысходное отчаяние, – смягчилось моей любовью к матушке и сестре. Но все  было бесполезно, все было безнадежно. Я окаменел от горя. У меня не было слез.  Ни нежное сочувствие сестры, ни горячая любовь моей матери не приносили мне  облегчения.    

Утром  этого дня я открылся им. Я смог наконец выговорить то, о чем хотел сказать с  той минуты, как матушка известила меня о ее смерти.    

– Отпустите  меня, дайте мне некоторое время побыть одному, – сказал я. – Мне  будет легче, когда я снова увижу те места, где впервые встретился с ней, когда  я преклоню колени у могилы, где она покоится.    

Я  отправился в путь – к могиле Лоры Фэрли.    

Был  тихий, прозрачный осенний день. Я вышел на безлюдной станции и пошел по дороге,  где все мне было памятно. Заходящее солнце слабо просвечивало сквозь перистые  облака, воздух был теплый, мягкий. На мир и покой сельского уединения ложилась  тень угасавшего лета. Я дошел до пустоши, густо заросшей вереском, я снова  поднялся на вершину холма, я посмотрел вдаль – там виднелся знакомый  тенистый парк, поворот дороги к дому, белые стены Лиммериджа. Превратности и  перемены, дороги и опасности многих долгих месяцев, как дым, исчезли из моей  памяти. Как будто вчера я шел по душистому вереску – я мысленно видел, как  она идет мне навстречу в своей маленькой соломенной шляпке, в простом платье,  развевающемся по ветру, с альбомом для рисунков в руках.    

О  смерть, безжалостно твое жало! Ты побеждаешь все...    

Я  свернул в сторону, и вот внизу, в ложбине, передо мной встала одинокая старая  церковь, притвор, где я ждал появления женщины в белом; холмы, теснившиеся  вокруг тихого кладбища; родник, журчавший по каменистому руслу. Там, вдали,  виднелся мраморный крест, белоснежный, холодный, возвышаясь теперь над матерью  и над дочерью.    

Я  приблизился к кладбищу. Я прошел через низкую каменную ограду и обнажил голову,  входя в священную обитель. Священную, ибо здесь покоилась кротость и доброта.  Священную, ибо любовь и горе мое были отныне моими святынями. Я остановился у  могильной плиты, над которой высился крест. В глаза мне бросилась новая  надпись, выгравированная на нем, – холодные черные буквы, безжалостно и  равнодушно рассказывающие историю ее жизни и смерти. Я попытался прочесть их:  «Памяти Лоры...» Нежные, лучистые голубые глаза, отуманенные слезами, светлая,  устало поникшая головка, невинные прощальные слова, молящие меня оставить  ее, – о, если бы последнее воспоминание о ней не было столь печальным!  Воспоминание, которое я унес с собой, воспоминание, которое я приношу с собой к  ее могиле!    

Я снова  попытался прочесть надпись. Я увидел в конце дату ее смерти, а над этим... Над  датой были строки – было имя, мешавшее мне думать о ней. Я подошел к ее  могиле с другой стороны, откуда я не мог видеть надпись, где ничто житейское не  вставало между нами.    

Я  опустился на колени. Я положил руки, я уронил голову на холодный белый мрамор и  закрыл глаза, чтобы уйти от жизни, от света. Я звал ее, я был с ней опять. О  любовь моя! Сердце мое вновь говорит с тобой. Мы расстались только вчера –  только вчера я держал в руках твои любимые маленькие руки, только вчера глаза  мои смотрели на тебя в последний раз. Любовь моя!    

Время  остановилось, и тишина, как ночь, сгустилась вокруг меня. Первый звук, нарушивший  эту тишину, был слабым, как шелест травы над могилами. Он постепенно делался  все громче, пока я не понял, что это звук чьих-то шагов. Они подходили все  ближе и ближе – и остановились. Я поднял голову.    

Солнце  почти зашло. Облака развеялись по небу, косые закатные лучи мягко золотили вершины  холмов. Угасавший день был прохладным, ясным и тихим в спокойной долине смерти.  В глубине кладбища в призрачном свете заката я увидел двух женщин. Они смотрели  на могилу, они смотрели на меня.    

Две  женщины.    

Они  подошли еще ближе и снова остановились. Лица их были скрыты под вуалями, я не  мог их разглядеть. Когда они остановились, одна из них откинула вуаль. В тихом  вечернем свете я увидел лицо Мэриан Голкомб. Она так изменилась, будто прошло  много-много лет с нашей последней встречи. В ее широко раскрытых глазах,  устремленных на меня, застыл непонятный испуг. Лицо ее было до жалости  исхудавшим, измученным – печать боли, страха и отчаяния лежала на нем.    

Я шагнул  к ней. Она не пошевельнулась, не заговорила. Женщина под вуалью рядом с ней  слабо вскрикнула. Я остановился. Сердце во мне замерло. Невыразимый ужас  охватил меня, я задрожал.    

Женщина  под вуалью отделилась от своей спутницы и медленно направилась ко мне.  Оставшись одна, Мэриан Голкомб заговорила. Голос ее был прежним, я помнил, я  узнал его – он не изменился, как измученное ее лицо, как испуганные глаза.    

– Сон!  Мой сон! – раздались ее слова среди гробовой тишины. Она упала на колени,  с мольбой простирая руки к небу. – Господи, дай ему силы! Господи, помоги  ему!    

Женщина  приближалась медленно, тихо, она шла ко мне. Глаза мои были прикованы к ней,  теперь я видел только ее одну. Голос, моливший за меня, упал до шепота и вдруг  перешел в отчаянный крик. Мне приказывали уйти!    

Но  женщина под вуалью всецело владела мной. Она остановилась по другую сторону могилы.  Мы стояли теперь лицом к лицу, нас разделял надгробный памятник. Она была ближе  к надписи, и платье ее коснулось черных букв.    

Голос  звучал все громче и исступленнее:    

– Спрячьте  лицо! Не смотрите на нее! Ради Бога...    

Женщина  подняла вуаль.    

«Памяти  Лоры, леди Глайд...»    

Лора,  леди Глайд, стояла у надписи, вещавшей о ее кончине, и смотрела на меня.    

........................................    

Второй  период истории на этом заканчивается.    

     

     

 Третий период    

     

Рассказ продолжает  Уолтер Хартрайт    

     I    

     

Я  открываю новую страницу. Я продолжаю мое повествование, пропуская целую неделю.    

История  этой недели должна остаться нерассказанной. Когда я думаю о тех днях, сердце  мое сжимается, мысли путаются. А этого не должно быть, если я хочу вести дальше  за собой тех, кто читает эти страницы. Этого не должно быть, если я не хочу  выпустить из своих рук нить, которая проходит через эту запутанную, странную  историю.    

Жизнь  внезапно изменилась и приобрела для меня новый смысл. Все житейские надежды и  опасения, борьба, интересы, жертвы – все мгновенно и навсегда устремилось  в одном направлении. Как будто неожиданный вид с вершины горы внезапно открылся  перед моим духовным взором. Я остановился на том, что произошло под тихой сенью  лиммериджского кладбища. Я продолжаю через неделю, среди шума и гама, сутолоки  и грохота одной из лондонских улиц. Улица находится в многолюдном и бедном  квартале. Нижний этаж одного из домов занят маленькой лавчонкой, где торгуют  газетами. Первый и второй этажи сдаются внаем, как меблированные комнаты самого  скромного разряда.    

Я снял  их под чужой фамилией. На верхнем этаже живу я, у меня рабочая комната и комнатушка,  где я сплю. Этажом ниже, под той же чужой фамилией, живут две женщины, их считают  моими сестрами. Я зарабатываю свой хлеб тем, что делаю рисунки и гравюры на  дереве для дешевых журналов. Предполагается, что мои сестры помогают мне,  принимая заказы на вышивание. Наше бедное жилище, наша скромная профессия, наше  предполагаемое родство, чужая фамилия, под которой мы живем, – все это  средства для того, чтобы мы могли надежно спрятаться в дремучем лесу лондонских  трущоб. Мы уже не принадлежим к числу людей, живущих открыто и на виду. Я  неизвестный, незаметный человек. У меня нет ни покровителей, ни друзей, которые  могли бы помочь мне. Мэриан всего только моя старшая сестра, все хозяйственные  заботы лежат на ее плечах, она делает все по дому своими руками. В глазах  людей, знающих нас, мы двое – одновременно и жертвы и инициаторы дерзкого  надувательства. Ходят слухи, что мы сообщники сумасшедшей Анны Катерик,  претендующей на имя, положение, самую личность покойной леди Глайд.    

Таково  наше положение. Таковы те новые обстоятельства, при которых мы все трое должны  впредь появляться в течение долгого времени на страницах этого повествования.    

С точки  зрения рассудка и закона, в представлении родственников и знакомых, в соответствии  со всеми официальными обрядами цивилизованного общества «Лора, леди Глайд» была  похоронена рядом с матерью на кладбище в Лиммеридже. Вычеркнутая при жизни из  списка живых, дочь покойного Филиппа Фэрли и жена благополучно здравствующего  сэра Персиваля Глайда, баронета, была жива для своей сестры и меня, но для  всего остального мира ее не было, она умерла. Умерла для своего родного дяди,  который отказался от нее, умерла для слуг, не узнавших ее, для официальных лиц,  передавших ее состояние в руки ее мужа и тетки, для моей матушки и сестры,  считавших, что я введен в заблуждение, жестоко обманут искательницей  приключений и являюсь жертвой наглого мошенничества. В глазах общества и  закона, с точки зрения морали, социально, формально – она умерла. Но она  жила! Жила в бедности, в изгнании. Жила для того, чтобы безвестный учитель  рисования мог выиграть битву во имя ее и вернуть ей право снова числиться в  списках живых.    

Когда ее  лицо предстало передо мной, не шевельнулось ли во мне подозрение, подкрепленное  тем, что мне лучше, чем кому бы то ни было, было известно о необыкновенном  сходстве между ней и Анной Катерик? Нет, ни тени подозрения, ни намека на  него – с той минуты, когда она откинула свою вуаль, стоя подле надгробной  надписи, гласившей о ее кончине.    

Прежде  чем в тот день зашло солнце, прежде чем исчез из наших глаз ее дом, навсегда закрывший  перед ней двери, – прощальные слова, произнесенные мной при отъезде из  Лиммериджа, прозвучали вновь. Я повторил их – она их вспомнила. «Если  когда-нибудь настанет время, когда преданность всего моего сердца и все силы  мои смогут дать вам хоть минутное счастье или уберечь вас от минутного горя,  вспомните о бедном учителе рисования...» Она, помнившая так смутно тревогу и  ужас более позднего времени, вспомнила эти слова и доверчиво склонила свою  усталую головку на грудь человека, произнесшего их. В ту минуту, когда она  назвала меня по имени, когда она сказала: «Они старались заставить меня  позабыть обо всем, Уолтер, но я помню Мэриан и помню вас!» – в ту минуту  я, давно отдавший ей мою любовь, посвятил ей всю свою жизнь и возблагодарил  Бога, что могу это сделать. Да! Пробил час. За многие тысячи миль, через  дремучие, дикие леса, где гибли более крепкие и сильные, чем я, мои товарищи,  через смертельные опасности, трижды мне грозившие и трижды мной преодоленные,  рука, ведущая людей по темной дороге судьбы, вела меня к этому часу. Любовь,  которую я ей обещал, преданность всего моего сердца, все мои силы я мог теперь открыто  положить к ее ногам. Она была беспомощна и отвержена, прошла через страшное  испытание, красота ее поблекла, ум померк, у нее не осталось ничего, не  осталось даже места среди живых... По праву ее несчастья, по праву ее  одиночества она была наконец моей! Моей, чтобы поддержать ее, защитить,  утешить, воскресить. Моей, чтобы я любил и почитал ее, как отец, как брат.  Моей, чтобы восстановить ее в правах, жертвуя всем: моим добрым именем,  дружественными связями, рискуя собственной жизнью в неравной борьбе со знатными  и всесильными, в длительной борьбе с вооруженным до зубов Обманом, который пока  что торжествовал над Правдой.    

     II    

     

Мое  положение описано, мои побуждения известны. Остается рассказать историю встречи  Лоры и Мэриан.    

Расскажу  ее не со слов, часто бессвязных и непоследовательных, самих рассказчиц, но излагая  факты, ставшие мне известными. Я должен написать ясный и точный отчет о том,  что произошло с ними, как для самого себя, так и для моего поверенного, дабы  запутанный клубок событий был распутан наиболее быстро, вразумительно и точно.    

История  Мэриан начинается там, где кончается рассказ домоправительницы. Домоправительница  рассказала Мэриан про отъезд леди Глайд из Блэкуотер-Парка и об  обстоятельствах, которые ему сопутствовали.    

Несколько  дней спустя (сколько дней прошло, миссис Майклсон не могла вспомнить, так как в  то время ничего не записывала) было получено письмо от графини Фоско,  извещавшее о последовавшей в доме графа Фоско внезапной смерти леди Глайд. Даты  в письме не упоминались. Миссис Майклсон предоставлялось, на ее собственное  усмотрение, сразу же сообщить мисс Голкомб эту печальную весть или же  подождать, пока здоровье мисс Голкомб не окрепнет.    

Посоветовавшись  с мистером Доусоном (который до этого по нездоровью не мог возобновить врачебное  наблюдение за мисс Голкомб), по его указаниям и в его присутствии миссис  Майклсон сообщила мисс Голкомб прискорбное известие в тот же день, как получила  письмо от графини, или днем позже. Не будем останавливаться на впечатлении,  которое произвело на Мэриан сообщение о внезапной смерти леди Глайд. Скажем  только, что она смогла уехать из Блэкуотер-Парка через три недели после этого.  В Лондон она поехала в сопровождении домоправительницы. Там они расстались, и  миссис Майклсон дала мисс Голкомб свой адрес на случай, если он в будущем  понадобится. Расставшись с домоправительницей, мисс Голкомб сейчас же отправилась  в юридическую контору Гилмора и Кирла посоветоваться с последним, так как сам  мистер Гилмор отсутствовал. Она сказала мистеру Кирлу о том, что считала  необходимым скрыть от всех (включая и домоправительницу миссис  Майклсон), – о своих подозрениях по поводу обстоятельств, при которых, как  ей объяснили, умерла леди Глайд.    

Мистер  Кирл, ранее доказавший свою готовность дружески служить интересам мисс Голкомб,  поспешил навести справки всюду, где это было возможно. Он действовал осторожно,  так как учитывал щекотливый и опасный характер поручения, на него возложенного.    

Чтобы  исчерпать эту тему, следует упомянуть, что граф Фоско любезнейшим образом откликнулся  на просьбу мистера Кирла сообщить ему подробности смерти леди Глайд, которые  желала знать мисс Голкомб.    

Затем  мистер Кирл встретился с доктором Гудриком и двумя служанками графа Фоско.  Ввиду невозможности установить точную дату отъезда леди Глайд из Блэкуотер-Парка,  ввиду показаний доктора и служанок, а также добровольных объяснений графа Фоско  и его жены поверенный мистер Кирл пришел к заключению, что подозрения мисс  Голкомб ни на чем не основаны. Он решил, что горе, причиненное мисс Голкомб  потерей любимой сестры, серьезно нарушило ее душевное равновесие. Он написал  ей, что, по его мнению, подозрения, о которых она сообщила ему, не имеют под  собой решительно никакой почвы. На этом содействие компаньона мистера Гилмора  закончилось.    

За это  время мисс Голкомб, вернувшись в Лиммеридж, собрала там все дополнительные  сведения, которые могла получить.    

Первое  сообщение о смерти племянницы мистер Фэрли получил от своей сестры, мадам  Фоско, но и в этом письме никаких дат не упоминали. Он дал свое согласие на  предложение графини похоронить леди Глайд рядом с ее матерью на кладбище в  Лиммеридже. Сам граф Фоско сопровождал гроб с телом леди Глайд в Камберленд и  присутствовал на похоронах, имевших место 30 июля. Похороны были очень  многолюдными и пышными. За гробом в знак памяти и уважения шли все обитатели  деревни и окрестностей. На следующий день надгробная надпись (как  говорили – предварительно начертанная рукой родной тетки умершей леди) с  одобрения главы семьи, то есть мистера Фэрли, была выгравирована на памятнике,  стоявшем над могилой.    

В день  похорон и на следующий день граф Фоско был гостем в Лиммеридже, но мистер Фэрли  не пожелал лично повидать его. Они обменялись письмами. Граф Фоско ознакомил мистера  Фэрли с подробностями болезни и смерти его племянницы. В его письме не было  даты, не было также никаких новых фактов, кроме уже известных. Но в приписке к  письму говорилось об одном весьма примечательном обстоятельстве. Дело касалось  Анны Катерик.    

Содержание  приписки сводилось к следующему. Сначала мистера Фэрли уведомляли о том, что  Анну Катерик (о которой он мог подробно узнать от мисс Голкомб, когда та  приедет в Лиммеридж) выследили и нашли по соседству с Блэкуотер-Парком и  вторично водворили в психиатрическую лечебницу, откуда она когда-то бежала.  Затем мистера Фэрли предупреждали, что душевная болезнь Анны Катерик  обострилась, оттого что она долго пребывала на свободе без медицинской помощи,  и что ее безумная ненависть и подозрительность к сэру Персивалю Глайду (и ранее  бывшая одним из пунктов ее помешательства) приняла теперь новую форму.  Несчастная женщина была теперь во власти новой мании, связанной с сэром  Персивалем: она выдавала себя за его покойную жену, – очевидно, для того,  чтобы досадить ему и возвыситься в глазах окружавших ее больных и сиделок.  По-видимому, эта затея пришла ей в голову после того, как она добилась тайного  свидания с леди Глайд, во время которого она собственными глазами убедилась в  необыкновенном сходстве, существовавшем между умершей леди и ею. Возможность  вторичного ее побега из сумасшедшего дома была совершенно исключена, но, быть  может, она собиралась надоедать родственникам покойной леди Глайд  письмами – в таком случае мистера Фэрли заранее предупреждали, как  отнестись к этому.    

Когда  мисс Голкомб приехала в Лиммеридж, ей показали эту приписку. Также отдали ей и  одежду, в которой леди Глайд уехала из Блэкуотер-Парка, вместе с другими  вещами, которые она привезла с собой в дом своей тетки. Мадам Фоско заботливо  переслала их в Камберленд.    

Так  обстояли дела, когда в начале сентября мисс Голкомб приехала в Лиммеридж.    

Вскоре  она опять слегла, болезнь ее повторилась, ослабевшие силы ее были подорваны тяжелым  душевным состоянием, какой-то внутренней неуверенностью, от которой она теперь  страдала. Через месяц, когда она поправилась, подозрения ее по поводу  обстоятельств, при которых умерла ее сестра, отнюдь не рассеялись. За этот  промежуток времени она не получала никаких известий от сэра Персиваля Глайда,  но до нее доходили письма мадам Фоско. Та очень внимательно и любезно  осведомлялась о ее здоровье от себя лично и от имени своего мужа. Вместо того  чтобы отвечать на эти письма, мисс Голкомб наняла частного сыщика для  наблюдения за домом в Сент-Джонз-Вуде и за его обитателями.    

Но  ничего сомнительного обнаружено не было. Те же результаты дало и наблюдение за  миссис Рюбель. Она и ее муж приехали в Лондон за полгода до этого. Они прибыли  из Лиона и сняли дом около Лестер-сквер, чтобы сдавать меблированные комнаты  иностранцам, съезжавшимся в Лондон в большом количестве в связи со Всемирной  выставкой 1854 года. Ничего подозрительного об этой чете не было известно. Они  были скромными людьми, всегда платили свою ренту вовремя и вообще вели себя  вполне добропорядочно. Что касается сэра Персиваля Глайда, он обосновался в  Париже и спокойно проживал там в кругу друзей – англичан и французов.    

Потерпев  всюду неудачу, но не успокоившись, мисс Голкомб решила тогда съездить в психиатрическую  лечебницу, где, как ей было известно, снова находилась Анна Катерик. Она и  раньше очень интересовалась этой женщиной. Теперь ее интерес к Анне Катерик  возрос. Во-первых, мисс Голкомб хотела убедиться, правда ли Анна выдает себя за  леди Глайд, во-вторых (если это было на самом деле так), мисс Голкомб хотелось  выяснить, почему это жалкое существо пытается ввести всех в заблуждение.    

Хотя в  письме графа Фоско к мистеру Фэрли не указывался адрес лечебницы, это важное  препятствие не затруднило мисс Голкомб. Анна Катерик во время своего свидания  на кладбище в Лиммеридже с Уолтером Хартрайтом сказала ему, где находится ее  больница. Мисс Голкомб тогда же записала этот адрес в своем дневнике вместе с  другими подробностями этого свидания в точности так, как слышала о нем из  собственных уст Уолтера Хартрайта. Она просмотрела дневник, выписала адрес и,  взяв с собой вместо рекомендации, которая могла бы ей понадобиться, письмо  графа Фоско к мистеру Фэрли, отправилась одна в лечебницу.    

В ночь  на одиннадцатое октября она прибыла в Лондон. Она намеревалась заночевать у  старой гувернантки леди Глайд. Но миссис Вэзи так разволновалась и расстроилась  при виде ближайшей подруги и сестры своей горячо любимой, недавно умершей  воспитанницы, что мисс Голкомб решила не оставаться у нее, а сняла на ночь  номер в одном почтенном отеле, рекомендованном ей замужней сестрой миссис Вэзи.  На следующее утро она поехала в лечебницу, находившуюся неподалеку от Лондона,  на севере от столицы. Ее немедленно провели к директору (он же владелец)  лечебницы для умалишенных.    

Сначала  он, казалось, был решительно против того, чтобы она повидала его пациентку. Но  когда она показала ему приписку к письму графа Фоско и напомнила, что она та  самая мисс Голкомб, о которой там упоминалось, а кроме того, ближайшая  родственница покойной леди Глайд и по семейным причинам, естественно,  интересуется заблуждением Анны Катерик и присвоением ею имени своей умершей  сестры, тон и манеры директора лечебницы изменились и он больше ей не  препятствовал. Очевидно, он почувствовал, что при данных обстоятельствах отказ  его будет не только невежливым, но может вызвать сомнения в порядках лечебницы  и содержании его пациенток, и поэтому решил показать, что уважаемые посторонние  лица могут беспрепятственно посещать его учреждение.    

У самой  мисс Голкомб создалось впечатление, что директор лечебницы отнюдь не был посвящен  в планы сэра Персиваля и графа Фоско. Доказательством этого было то, что он все  же согласился на ее свидание с Анной Катерик, а кроме того, охотно рассказал ей  о вторичном поступлении в лечебницу прежней его пациентки, чего, конечно, не  сделал бы, если бы был сообщником сэра Персиваля и графа. Он рассказал мисс  Голкомб, что Анну Катерик привез обратно к нему с необходимыми медицинскими  свидетельствами и документами сам граф Фоско 27 июля вместе с объяснительным  письмом и просьбой принять ее в лечебницу от сэра Персиваля. Принимая больную  обратно, директор лечебницы заметил в ней некоторую любопытную перемену. За  долгие годы своей профессии он знал, что с душевнобольными иногда такие  перемены бывают. Они могут чувствовать себя то хуже, то лучше. Соответственно с  этим их внутреннее состояние отражается на их внешности. Не удивила его и не  вызвала никакого подозрения также и новая мания Анны Катерик, вследствие  которой изменились ее манеры и речь. Но до сих пор ему иногда резко бросалась в  глаза некоторая разница между его пациенткой до того, как она убежала из  лечебницы, и той же пациенткой, когда ее привезли обратно. Разница была в мелочах,  трудно было передать ее словами. Он, конечно, не говорил, что она была теперь  другого роста или что у нее был другой цвет глаз, волос, кожи, другой овал  лица, – он скорее чувствовал, чем видел, какую-то перемену в ней. В общем,  случай был интересным с самого начала, а теперь временами был просто  загадочным.    

Нельзя  сказать, чтоб разговор этот хотя бы частично подготовил мисс Голкомб к тому,  что за ним последовало. Однако он произвел на нее сильное впечатление. Она так  разволновалась, что ей пришлось подождать и несколько успокоиться, прежде чем  она смогла собраться с силами и проследовать за директором лечебницы в ту часть  здания, где находились больные.    

Выяснилось,  что Анна Катерик совершает в это время прогулку в парке при лечебнице. Одна из  сиделок согласилась провести туда мисс Голкомб, а директор остался, чтобы  заняться одной из больных, обещав потом прийти в парк к мисс Голкомб.    

Сиделка  провела мисс Голкомб в глубину красивого парка, а потом свернула на обрамленную  кустарником аллею, ведущую к группе деревьев. Навстречу им медленно шли  какие-то две женщины. Сиделка показала на них и сказала:    

– Вот  Анна Катерик, мэм, в сопровождении служительницы, которая за ней смотрит. Служительница  ответит на все интересующие вас вопросы.    

С этими  словами сиделка вернулась обратно в лечебницу, к своим непосредственным обязанностям.    

Мисс  Голкомб и женщины шли друг другу навстречу. Когда между ними осталось всего  несколько шагов, одна из женщин остановилась, вгляделась в незнакомую даму,  вырвала руку от служительницы и бросилась в объятия мисс Голкомб. В этот миг  мисс Голкомб узнала свою сестру, узнала заживо погребенную...    

По  счастью, никто, кроме служительницы, при этом не присутствовал. Служительница,  молодая женщина, была так изумлена происшедшим, что сначала не могла двинуться  с места. Когда она очнулась от изумления, ей пришлось оказать помощь мисс  Голкомб, которая упала в обморок от пережитого потрясения. По истечении нескольких  минут свежий воздух вернул мисс Голкомб прежние силы и энергию, и она поняла,  что должна сосредоточиться только на том, как помочь своей несчастной сестре.  Она добилась разрешения поговорить с больной наедине при условии, что они обе  все время будут на глазах у служительницы. Времени для расспросов не было, его  хватило только на то, чтобы убедить несчастную леди Глайд в необходимости  держать себя в руках и уверить ее в немедленной помощи, если она будет вести  себя так, чтобы не возбудить никаких подозрений. Надежда на то, что ей наконец  удастся покинуть лечебницу, если она будет беспрекословно слушаться указаний  своей сестры, была достаточной, чтобы успокоить леди Глайд и заставить ее  понять, как именно она должна себя вести. Вслед за этим мисс Голкомб вернулась  к служительнице, вложила ей в руку все деньги, которые были при ней – три  соверена, – спросила, когда и где она и служительница смогут поговорить  наедине.    

Женщина  сначала была очень напугана и ничего не хотела слушать. Но когда мисс Голкомб  уверила ее, что хочет всего только задать ей несколько вопросов, чего не может  сделать сейчас, ибо слишком взволнована, и не имеет никакого намерения  совращать служительницу с пути истины и уговорить ее нарушить свой долг, та  взяла деньги и обещала встретиться с мисс Голкомб назавтра в три часа дня. Она  сможет уйти на полчаса, после того как больные пообедают, и будет ждать мисс  Голкомб в укромном месте, за высокой стеной, окружавшей парк и лечебницу. Мисс  Голкомб успела только согласиться на это и шепнуть своей сестре, что на следующий  день они увидятся, как к ним подошел директор лечебницы. Он заметил  взволнованность посетительницы, но она сослалась на то, что свидание с Анной  Катерик очень ее расстроило. Затем мисс Голкомб поспешила уйти как можно  скорее, вернее – как только нашла в себе достаточно сил, чтобы расстаться  со своей несчастной сестрой. Когда способность размышлять вернулась к ней, мисс  Голкомб поняла, что всякая попытка установить личность леди Глайд и освободить  ее из сумасшедшего дома законным путем приведет к промедлению, которое может  оказаться роковым для рассудка ее сестры, уже частично расстроенного тем  ужасным положением, в котором она находилась. К тому времени, когда мисс  Голкомб вернулась в Лондон, она твердо решила вызволить леди Глайд из  сумасшедшего дома с помощью служительницы. Она сейчас же отправилась к  биржевому маклеру и реализовала свое небольшое состояние, получив около семисот  фунтов наличными. Она была готова отдать все, что имела, за освобождение  сестры.    

На  следующий день, взяв с собой все деньги, она поехала на назначенное ей свидание  за стенами лечебницы.    

Служительница  уже ждала ее. После предварительных расспросов мисс Голкомб осторожно навела  разговор на нужную ей тему. Между прочим, служительница рассказала ей, что сиделка,  на попечении которой была прежняя, то есть настоящая, Анна Катерик, пострадала  из-за ее побега – хотя и была к нему совершенно непричастна, –  лишившись своего места. То же самое должно было случиться и с ней, если Анна  Катерик снова убежит. А она, то есть теперешняя служительница, крайне нуждалась  в своей работе по следующей причине: у нее был жених, и они откладывали день  свадьбы, пока не накопят достаточно денег, двести – триста фунтов, чтобы  открыть мелочную лавочку. Молодая женщина получала хорошее жалованье в  лечебнице, была очень экономна и надеялась года через два скопить нужную ей  сумму.    

Тут-то  мисс Голкомб и решила переговорить со служительницей с полной откровенностью.  Она заявила, что мнимая Анна Катерик в действительности ее родственница, попавшая  в лечебницу по роковой случайности, и что служительница совершит доброе,  богоугодное дело, если поможет им. Прежде чем та успела возразить, мисс Голкомб  вынула из своего кошелька четыре бумажки по сто фунтов каждая и предложила их  этой женщине как вознаграждение за потерю службы в лечебнице.    

Крайне  удивленная всем этим, служительница заколебалась. Она была очень встревожена.  Но мисс Голкомб настойчиво уговаривала ее.    

– Вы  сделаете доброе дело, – повторяла она. – Вы поможете самой  обездоленной и несправедливо обиженной женщине на свете. Вот деньги на вашу  свадьбу – это ваше вознаграждение. Приведите сюда ко мне мою сестру, и эти  деньги будут в ваших руках.    

– А  вы дадите мне письмо, удостоверяющее, откуда у меня деньги, чтобы я могла  показать его моему жениху, если он спросит, где я их достала? – спросила  служительница.    

– Я  напишу и принесу с собой такое письмо, – отвечала мисс Голкомб.    

– Тогда  я попробую, – сказала служительница.    

– Когда?    

– Завтра.    

Они  поспешили условиться, что мисс Голкомб вернется завтра утром и будет ждать, спрятавшись  за деревьями и держась поближе к северной части стены. Назначить точный час  своего появления служительница не могла. Осторожность требовала, чтобы она не  торопилась, а действовала смотря по тому, как сложится обстановка. На этом они  расстались.    

На  следующий день, около девяти часов утра, мисс Голкомб была в условленном месте  с обещанным письмом и деньгами. Она прождала почти полтора часа. Наконец  служительница торопливо вышла из-за угла, ведя за руку леди Глайд. Как только  они встретились, мисс Голкомб отдала служительнице деньги и письмо. Сестры  вновь были вместе. У служительницы явилась счастливая мысль надеть на леди  Глайд, из предосторожности, свой собственный капор, вуаль и платок. Мисс  Голкомб посоветовала служительнице, как лучше поступить, когда побег будет  обнаружен, чтобы розыски были предприняты в ложном направлении. Вернувшись в  лечебницу, служительница должна была во всеуслышание рассказать остальным  сиделкам, что последнее время Анна Катерик часто спрашивала о расстоянии от  Лондона до Хэмпшира. Дождавшись последней минуты перед тем, как побег Анны  Катерик будет неизбежно открыт, она должна была сама поднять тревогу и тем  самым отвести от себя подозрение в причастности к этому побегу. Директор  лечебницы, узнав, что Анна Катерик справлялась о Хэмпшире, по всей вероятности,  решит, что его пациентка, воображая себя леди Глайд, вернулась в  Блэкуотер-Парк. Поэтому искать ее сначала будут именно там.    

Служительница  согласилась на это предложение. Оставаясь все время на глазах у других, она тем  самым доказывала свою непричастность к побегу, за который ей грозили  последствия, возможно, более серьезные, чем просто потеря места. Поэтому, не  мешкая больше, она вернулась в лечебницу, а мисс Голкомб повезла свою сестру в  Лондон. Днем им удалось беспрепятственно сесть на поезд, и в ту же ночь они  прибыли в Лиммеридж.    

По  дороге, когда они остались одни в купе, мисс Голкомб удалось путем расспросов  связать в одно целое отрывки воспоминаний леди Глайд. Та сохранила очень  смутное и неясное представление о том, что с ней произошло, и рассказала свою  ужасную историю отрывочно, непоследовательно и бессвязно. Несмотря на это, мы  должны воспроизвести здесь ее рассказ, прежде чем опишем, что случилось на  следующий день в Лиммеридже. Воспоминания леди Глайд о событиях, последовавших  после ее отъезда из Блэкуотер-Парка, начинались с момента ее прибытия на вокзал  в Лондоне. Ей, конечно, не пришло в голову предварительно записать, какого  числа она выехала. Все надежды на уточнение этой важной даты с помощью леди  Глайд или миссис Майклсон были потеряны.    

Когда  поезд подошел к платформе, леди Глайд увидела встречавшего ее графа Фоско. Как  только кондуктор открыл двери купе, граф очутился перед ней. Пассажиров было  больше, чем обычно, и поэтому получить багаж было довольно затруднительно.  Человек, сопровождавший графа Фоско, принес вещи леди Глайд. На чемоданах была  ее фамилия. Она уехала вместе с графом в карете, на которую в тот момент не  обратила внимания.    

Покинув  вокзал, она прежде всего спросила графа о мисс Голкомб. Граф отвечал, что мисс  Голкомб еще не уехала в Камберленд, так как он отсоветовал ей пускаться в  дальний путь, пока она хорошенько не отдохнет.    

Затем  леди Глайд спросила его, находится ли мисс Голкомб сейчас в его доме. Ответ его  она припоминала очень смутно, но отчетливо помнила, что граф уверял ее, что  везет ее к мисс Голкомб. Леди Глайд очень плохо знала Лондон и не могла  сказать, по каким улицам они тогда ехали. Но они не выезжали за город и не  проезжали ни парков, ни деревьев. Карета остановилась в каком-то переулке,  неподалеку от сквера, где было много магазинов и множество народа. Из этих  воспоминаний, в точности которых леди Глайд была уверена, было совершенно ясно,  что граф вез ее не в свою резиденцию в Сент-Джонз-Вуде.    

Они вошли  в дом и поднялись наверх в заднюю комнату то ли на первом, то ли на втором  этаже. За леди Глайд внесли ее вещи. Двери им открыла служанка. Человек с  черной бородой, по виду иностранец, очень вежливо встретил их в холле и провел  наверх. В ответ на вопросы леди Глайд граф заявил, что мисс Голкомб находится в  этом же доме – ее немедленно известят о прибытии сестры. Он и иностранец  вышли из комнаты и оставили леди Глайд одну. Комната была очень бедно  обставлена и выходила окнами на задний двор.    

В доме  было удивительно тихо, она не слышала шагов по лестнице, только откуда-то снизу  глухо доносились мужские голоса. Она оставалась одна непродолжительное время.  Граф вернулся и сказал, что мисс Голкомб легла отдохнуть и беспокоить ее сейчас  не следует. Он был в сопровождении какого-то человека, англичанина, которого он  попросил разрешения представить ей как своего друга. После этой неожиданной  просьбы он познакомил их, но, насколько она могла припомнить, не называя имен,  затем оставил леди Глайд одну с этим человеком. Тот был очень вежлив, но удивил  и смутил ее своими странными расспросами о ней самой и тем, что как-то очень  пристально ее разглядывал. Он пробыл с ней короткое время и ушел. Минуты через  две в комнату вошел другой незнакомец, тоже англичанин. И этот человек  представился ей в качестве друга графа Фоско и, со своей стороны, стал ее  разглядывать и задал ей несколько странных вопросов, ни разу, насколько она  могла припомнить, не назвав ее по имени. Затем он ушел. К этому времени она  была так напугана и так тревожилась за свою сестру, что решила сойти вниз и  обратиться за помощью к единственной женщине, которую видела в этом  доме, – к служанке, открывшей им входную дверь.    

Но как  только она встала со стула, вошел граф. Она сейчас же взволнованно спросила  его, когда же наконец она увидит сестру. Сначала он уклонялся от прямого  ответа, а затем с видимой неохотой признался, что мисс Голкомб далеко не так  хорошо себя чувствует, как он ей раньше говорил. Его тон и манеры во время  этого разговора так испугали леди Глайд, вернее, так усилили тревогу, которую  она все время чувствовала, особенно после странной встречи с двумя незнакомцами,  что ей стало нехорошо, она попросила воды. Граф выглянул за дверь и приказал принести  стакан воды и флакон с нюхательной солью. Их принес человек с бородой. Вода,  которую попробовала выпить леди Глайд, была горьковатой на вкус. Ей стало хуже.  Она схватила флакон и понюхала. У нее закружилась голова. Граф подхватил  флакон, выпавший из ее рук, и последнее, что она помнила перед тем, как потеряла  сознание, – граф снова поднес флакон к ее лицу.    

Дальше  ее воспоминания становились такими отрывочными и хаотичными, что разобраться в  этой путанице было очень трудно. Ей представлялось, что позднее вечером она  пришла в себя и уехала, как намеревалась еще в Блэкуотер-Парке, к миссис Вэзи.  Она напилась там чаю и провела ночь под крышей у миссис Вэзи. Она совершенно не  помнила, как, когда и с кем она покинула дом, в который ее привез граф Фоско,  но настойчиво твердила, что ночевала у миссис Вэзи. Самым удивительным было,  что, по ее словам, ей помогла раздеться и лечь в постель миссис Рюбель. О чем  они с миссис Вэзи разговаривали и кого еще она видела, помимо этой дамы, и  почему миссис Рюбель оказалась там, она совершенно не помнила.    

Еще  более беспорядочными и неправдоподобными были ее воспоминания о том, что произошло  на следующее утро. Ей смутно припоминалось, что она куда-то поехала (в каком  часу это было, она сказать не могла) с графом Фоско и снова с миссис Рюбель в  качестве его помощницы. Но как и почему она рассталась с миссис Вэзи, она не  знала; не знала, в каком направлении ехала их карета, где они остановились и  были ли в это время граф и миссис Рюбель вместе с ней. На этом ее печальная  история заканчивалась. Дальше следовал полный провал памяти. У нее не осталось  никаких, даже туманных, воспоминаний, она совсем не представляла себе, много ли  дней прошло или всего один день, покуда вдруг она не очнулась в непонятном  месте, окруженная совершенно незнакомыми ей женщинами.    

Это был  сумасшедший дом. Здесь она впервые услышала, как ее называют Анной Катерик.  Одна из любопытных подробностей этой истории состояла в том, что она своими  собственными глазами увидела на себе одежду Анны Катерик. В первую же ночь в  лечебнице служительница показала ей метки на ее белье и сказала добродушно:    

– Посмотрите  на ваше собственное имя на этой одежде и перестаньте надоедать всем нам, что вы  леди Глайд. Она мертва и в могиле, а вы живы и здоровы. Взгляните сюда! Вот  ваша метка, вы найдете ее на всех своих старых вещах, которые мы сохранили:  «Анна Катерик» – черным по белому!    

Эту  метку увидела и мисс Голкомб на белье своей сестры, когда они прибыли в Лиммеридж.    

Эти  смутные, иногда противоречивые воспоминания леди Глайд были единственным ответом  на осторожные расспросы ее сестры по дороге в Камберленд. Мисс Голкомб  остерегалась спрашивать о том, что произошло в лечебнице. Она понимала, что  рассудок ее сестры не выдержал бы этого испытания. По добровольному признанию  директора лечебницы было известно, что она прибыла туда 27 июля. С этого числа  до 15 октября (день ее освобождения) она была под постоянным надзором, ей  систематически внушали, что она Анна Катерик, и категорически отрицали, что она  нормальный человек, искренне принимая ее за душевнобольную. Любой человек с  менее впечатлительной нервной системой, физически более крепкий и здоровый,  невыносимо страдал бы от такого тяжкого испытания. Никто не смог бы пройти  через все это и сохранить душевное равновесие.    

Приехав  поздно вечером в Лиммеридж, мисс Голкомб мудро решила не предпринимать попыток  сразу же установить личность леди Глайд, а подождать до завтра.    

Наутро  она первым долгом отправилась к мистеру Фэрли и, подготовив его, со всеми  предосторожностями рассказала ему обо всем случившемся. Как только он оправился  от своего ужаса и изумления, он гневно заявил, что мисс Голкомб позволила Анне  Катерик одурачить себя. Он сослался на письмо графа Фоско и на собственные  слова мисс Голкомб, которая раньше говорила, что между Анной Катерик и его  покойной племянницей существовало поразительное сходство, и наотрез отказался  хоть на минуту повидать эту сумасшедшую, появление которой в его доме было само  по себе оскорбительным и недопустимым.    

Мисс  Голкомб вышла от него, переждала, пока первый припадок его гнева прошел, и, считая,  что во имя простого человеколюбия мистер Фэрли должен повидать свою племянницу,  прежде чем закроет перед ней двери ее собственного дома, без всякого  предупреждения ввела леди Глайд к нему в комнату. Камердинер преградил им  дорогу, но мисс Голкомб прошла мимо, ведя за руку свою сестру, и предстала с  ней перед мистером Фэрли.    

Сцена,  последовавшая за этим, хотя и продолжалась всего несколько минут, не поддается  описанию. Мисс Голкомб сама уклонялась от воспоминаний о ней. Скажем только:  мистер Фэрли самым категорическим образом заявил, что не узнает женщину,  которую к нему привели; в ее лице и манерах нет ничего общего с его  племянницей, покоящейся на лиммериджском кладбище, и он обратится к законным  властям, если самозванку немедленно не удалят из его дома.    

Как бы  неприязненно мы ни относились к эгоизму, черствости и полному отсутствию человечности  у мистера Фэрли, все-таки совершенно немыслимо допустить, чтобы он сознательно  совершил подлость, притворившись, что не узнает дочь своего родного брата. Как  справедливо и разумно сочла мисс Голкомб, ужас и предубеждение помешали ему  увидеть, что перед ним его родная племянница. Но когда затем она подвергла  испытанию слуг, ей пришлось убедиться, что все они, без единого исключения, не  уверены, чтобы не сказать больше, является ли леди, которую им показали,  действительно их молодой хозяйкой или же Анной Катерик, ибо и раньше знали об  их сходстве. Мисс Голкомб пришлось прийти к грустному выводу, что потрясения,  пережитые леди Глайд, изменили ее внешность гораздо значительнее, чем это  казалось самой мисс Голкомб. Гнусный обман, посредством которого леди Глайд  выдали за мертвую, проник в дом, где она родилась, и вводил в заблуждение даже  тех, среди которых она ранее жила. Несмотря на все это, положение, безусловно,  не было вполне безнадежным.    

Например,  ее горничная Фанни, которой в это время не было в Лиммеридже, через день-два  должна была вернуться. Будучи постоянно при леди Глайд и любя свою госпожу  больше, чем другие слуги, она, весьма возможно, узнала бы ее. К тому же леди  Глайд могла временно остановиться если не у себя в доме, то у кого-нибудь в  деревне и подождать, пока ее здоровье и душевное равновесие настолько  поправятся, что она станет более похожа на себя. Когда ее память восстановится,  она, естественно, сможет говорить о своем прошлом в таких подробностях, о  которых самозванка не имела бы и понятия. Таким образом, с течением времени ее  тождественность будет установлена и доказана.    

Но  обстоятельства, при которых она вновь обрела свободу, делали все это  практически невыполнимым. После Блэкуотер-Парка ее непременно станут искать в  Лиммеридже. Люди, которым было поручено найти беглянку, могли появиться здесь  через несколько часов, а мистер Фэрли был теперь в таком настроении, что они  могли вполне рассчитывать на его поддержку и влияние на местные власти, чтобы  помочь им задержать «Анну Катерик».    

По этим  соображениям мисс Голкомб вынуждена была немедленно увезти леди Глайд из ее  собственного имения, где она подвергалась наибольшей опасности быть  задержанной.    

Разумнее  и правильнее всего было немедленно вернуться в Лондон. Их следы надежно и  быстро затеряются в лабиринте огромного города. Приготовлений к отъезду не  требовалось, прощаться было не с кем. В этот памятный день мисс Голкомб убедила  сестру собрать остатки мужества и сделать над собой последнее усилие. Никто не  сказал им доброго слова на прощание, когда они вдвоем пустились в путь и  навсегда расстались с Лиммериджем. Они проходили через холмы, лежавшие за  кладбищем, когда леди Глайд стала настойчиво просить сестру вернуться, чтобы  попрощаться с могилой матери. Мисс Голкомб пробовала возражать, но безуспешно.  Ей не удалось поколебать решение своей сестры. Та была непреклонна. Ее тусклый  взгляд загорелся внутренним огнем, ее исхудавшие пальцы, перед этим безжизненно  лежавшие в руке сестры, с силой сжали эту дружественную руку. Я верю, что перст  Божий указывал им обратный путь, – самая несчастная и обездоленная из  людей почувствовала и поняла это. Они повернули обратно к кладбищу и тем самым  навсегда связали в одно наши три судьбы.    

     III    

     

Такова  была эта история, насколько мы знали ее тогда. Мне стало ясно, когда мне ее рассказали,  что два неизбежных вывода напрашиваются сами собой. Во-первых, хоть и смутно,  но я уже понимал, как было задумано и осуществлено это злодеяние, как подстерегали  каждую возможность для претворения его в жизнь, как были подтасованы факты,  чтобы обеспечить полную безнаказанность этого дерзкого и запутанного  преступления. В то время как отдельные его подробности все еще оставались для  меня загадкой, мне было совершенно ясно, как гнусно, как страшно было  использовано сходство между женщиной в белом и леди Глайд.