1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Но  минуту спустя раздался стук копыт по мостовой, и коляску Осборна нагнал Доббин.  Мысли честного Уильяма были где-то далеко, когда их экипажи встретились, и  только проехав несколько шагов, он понял, что то был Осборн. Доббин обернулся,  чтобы посмотреть, произвела ли эта встреча какое-нибудь впечатление на Эмилию,  но бедняжка по-прежнему ничего не замечала вокруг. Тогда Уильям, обычно  сопровождавший ее во время прогулок, вынул часы и, сославшись на дело, о  котором вдруг вспомнил, отъехал прочь. Эмилия не видела и этого; глаза ее были  устремлены на незатейливый пейзаж, на темневший в отдалении лес, по направлению  к которому ушел от нее Джордж со своим полком.    

– Мистер  Осборн! Мистер Осборн! – крикнул Доббин, подъезжая к экипажу и протягивая  руку.    

Осборн  не потрудился ответить на приветствие и только раздраженно приказал слуге ехать  дальше. Доббин положил руку на край коляски.    

– Я  должен поговорить с вами, сэр, – сказал он, – у меня есть к вам поручение.    

– От  этой женщины? – злобно выговорил Осборн.    

– Нет, –  отозвался Доббин, – от вашего сына.    

При этих  словах Осборн откинулся в угол коляски, и Доббин, пропустив экипаж вперед, в  молчании последовал за ним через весь город, до самой гостиницы, где остановился  Осборн. Затем он поднялся вслед за Осборном в его комнаты. Джордж часто бывал  здесь: это было то самое помещение, которое во время своего пребывания в  Брюсселе занимали супруги Кроули.    

– Пожалуйста,  если у вас поручение ко мне, капитан Доббин… или, виноват, мне следовало  сказать – майор Доббин… поскольку истинные храбрецы умерли и вы заняли их  место… – промолвил мистер Осборн тем саркастическим тоном, который он  иногда напускал на себя.    

– Да,  истинные храбрецы умерли, – отвечал Доббин. – И я хочу поговорить с  вами об одном из них.    

– Будьте  кратки, сэр, – сказал Осборн и, ругнувшись про себя, мрачно взглянул на  посетителя.    

– Я  пришел к вам в качестве его ближайшего друга и исполнителя его последней  воли, – продолжал майор. – Он оставил завещание, перед тем как идти в  бой. Известно ли вам, как ограничены были его средства и в каком стесненном  положении находится вдова?    

– Я  не знаю никакой вдовы, сэр, – заявил Осборн, – пусть она возвращается  к своему отцу.    

Но  джентльмен, к которому он обращался, решил не терять самообладания и, пропустив  это замечание мимо ушей, продолжал:    

– Знаете  ли вы, сэр, в каком положении находится миссис Осборн? Ее жизнь и рассудок были  в опасности. Бог весть, поправится ли она. Правда, некоторая надежда есть, и  вот об этом-то я и пришел поговорить с вами. Она скоро будет матерью.  Проклянете ли вы ребенка за грехи отца или простите ребенка в память бедного  Джорджа?    

Осборн  разразился в ответ напыщенной речью, в которой самовосхваления чередовались с  проклятиями. С одной стороны, он старался оправдать свое поведение перед  собственной совестью, а с другой – преувеличивал непокорность Джорджа. Ни один  отец в Англии не обращался с сыном более великодушно, и это не помешало  неблагодарному восстать против отца. Он умер, не раскаявшись, – пусть же  на него падут последствия непокорности и безрассудства. Что касается самого  мистера Осборна, то его слово свято: он поклялся никогда не говорить с этой женщиной  и не признавать ее женой своего сына.    

– Это  вы и передайте ей, – закончил он с проклятием, – и на этом я буду  стоять до гробовой доски!    

Итак,  надежды не было. Вдова должна жить на свои ничтожные средства или на ту помощь,  какую ей окажет Джоз.    

«Я мог  бы передать ей эти слова, но она не обратит на них внимания», – подумал  опечаленный Доббин. Мысли бедняжки со времени постигшего ее удара витали  далеко, и, угнетенная горем, она была одинаково равнодушна к добру и к злу. Так  же равнодушно она относилась к дружбе и ласке – безучастно принимала их и снова  погружалась в свое горе.    

Целый  год прошел после только что описанной беседы. Первые месяцы этого года Эмилия  провела в таком глубоком и безутешном горе, что даже мы, наблюдающие и  описывающие каждое движение этого слабого и нежного сердца, должны отступить  перед его страданиями. Молча обойдем мы это ложе скорби, прикроем осторожно  дверь темной комнаты, где томится несчастная, как это делали добрые люди,  ухаживавшие за нею в течение первых месяцев ее страданий и не покидавшие ее,  пока, наконец, небеса не послали ей утешение. И вот наступил день, принесший  трепетный восторг и изумление, когда бедная овдовевшая девочка прижала к своей  груди ребенка, – ребенка с глазами покойного Джорджа, крошку сына,  прекрасного, как херувим! Каким чудом был его первый крик! Как она плакала и  смеялась, склонясь над ним! Как пробудились вновь любовь, надежды и молитва в  груди, к которой прижался малютка! Она была спасена. Доктора, лечившие ее и  опасавшиеся за ее жизнь и рассудок, с беспокойством ждали этой минуты, прежде  чем поручиться за благополучный исход. Те, кто постоянно находился при ней в  эти долгие месяцы сомнений и страха, были вознаграждены, когда увидели, что ее  глаза опять засияли нежностью.    

Одним из  них был наш друг Доббин. Это он привез Эмилию обратно в Англию, в дом ее  матери, когда миссис О'Дауд, получив настоятельное предписание от  мужа-полковника, вынуждена была покинуть свою подопечную. Видеть, как Доббин  носит на руках ребенка, и слышать торжествующий смех Эмилии, которая опасливо  следит за ними, доставило бы удовольствие всякому, в ком теплится хотя бы искра  юмора. Уильям был крестным отцом ребенка и выказал недюжинную  изобретательность, покупая для своего маленького крестника стаканчики, ложки,  рожки и коралловые кольца – точить зубки.    

О том,  как мать, жившая только им одним, кормила и пеленала младенца, как она отстраняла  всех нянек и на позволяла ничьей руке, кроме своей, его касаться и считала, что  оказывает величайшую милость его крестному отцу, Доббину, позволяя ему иногда  понянчить ребенка, – обо всем этом мы не будем здесь распространяться. Вся  ее жизнь была сплошная материнская ласка. Она окутывала слабое, беспомощное  существо своей любовью и обожанием. Ребенок высасывал самую жизнь из ее груди.  По ночам, одна в своей спаленке, Эмилия испытывала тайные и бурные восторги  материнской любви, какие господь в своей неизреченной милости дарует женщине,  радости, недоступные разуму и в то же время его превышающие, – чудесное  слепое обожание, знакомое только женскому сердцу. Уильям Доббин размышлял о  переживаниях Эмилии и наблюдал движения ее души. А так как любовь помогала ему  угадывать почти все чувства, волновавшие его сердце, он убеждался – увы! с  роковой очевидностью, – что для него там нет места. Но, зная это, он не  жаловался и не роптал на судьбу.    

Мне  думается, отец и мать Эмилии понимали майора и были даже не прочь поощрить его.  Ведь Доббин приезжал ежедневно и сидел подолгу с ними, или с Эмилией, или с  почтенным домохозяином мистером Кленом и его семьей. Он почти каждый день  привозил всем подарки то под тем, то под другим предлогом, и хозяйская дочка,  любимица Эмилии, прозвала его «майор Пряник». Эта маленькая девочка обычно  исполняла роль церемониймейстера, докладывая о его приходе миссис Осборн.  Однажды она встретила «майора Пряника» со смехом: он прибыл в Фулем в кебе и,  сойдя, достал из него деревянную лошадку, барабан, трубу и другие солдатские  принадлежности для маленького Джорджи, которому едва исполнилось шесть месяцев  и для которого эти подарки были явно преждевременными.    

Ребенок  только что уснул.    

– Тсс! –  прошептала Эмилия, вероятно, досадуя на скрипевшие сапоги майора. Она протянула  ему руку и улыбнулась, так как Уильям не мог пожать ее, пока не освободился от  своих покупок.    

– Ступай-ка  вниз, крошка Мэри! – обратился он к девочке. – Мне нужно поговорить с  миссис Осборн.    

Эмилия  посмотрела на него удивленно и положила сына в постельку.    

– Я  пришел проститься с вами, Эмилия, – сказал он, ласково беря ее худенькую  ручку.    

– Проститься?  Куда же вы уезжаете? – спросила она с улыбкой.    

– Направляйте  письма моим агентам, – отвечал он, – они будут пересылать их дальше.  Ведь вы будете писать мне? Я уезжаю надолго.    

– Я  буду писать вам о Джорджи, – сказала Эмилия. – Милый Уильям, как вы  были добры к нему и ко мне!.. Взгляните на него! Правда, он похож на ангелочка?    

Розовые  пальчики машинально схватили палец честного солдата, и Эмилия с явной материнской  радостью заглянула ему в лицо. Самый суровый взор не мог бы ранить Доббина больнее,  чем этот ласковый взгляд, отнимавший у него всякую надежду. Он склонился над  ребенком и матерью. С минуту он не мог говорить и, только собрав все свои силы,  заставил себя произнести:    

– Храни  вас бог!    

– Храни  вас бог! – ответила Эмилия и, подняв к нему лицо, поцеловала его. –  Тсс! Не разбудите Джорджи, – добавила она, когда Доббин тяжелыми шагами  направился к двери. Она не слышала шума колес отъезжавшего кеба: она смотрела  на ребенка, который улыбался во сне.    

 ГЛАВА XXXVI

  Как можно жить – и  жить припеваючи – неизвестно на что    

     

Пожалуй,  на нашей Ярмарке Тщеславия не найдется человека, столь мало наблюдательного,  чтобы не задуматься иногда над образом жизни своих знакомых, или столь  милосердного, чтобы не удивляться тому, как его соседи, Джонс или Смит,  умудряются сводить концы с концами. При всем моем уважении, например, к  семейству Джен-кинсов (я обедаю у них два-три раза в году), я не могу не  сознаться, что появление их в Парке в открытой коляске, в сопровождении рослых  лакеев, всегда будет для меня необъяснимой загадкой. Хоть я и знаю, что экипаж  берется напрокат и вся прислуга у Дженкинсов живет на своих харчах, все же три  человека и экипаж составляют годовой расход по меньшей мере в шестьсот фунтов.  А тут еще их великолепные обеды, содержание двух сыновей в Итоне, дорогая  гувернантка и учителя для девочек, осенняя поездка за границу или в Истберн и  Уортинг, ежегодный бал с ужином от Гантера (который, кстати сказать, поставляет  Дженкинсам большинство их парадных обедов, что мне хорошо известно, так как я  был приглашен на один из них, когда понадобилось заполнить пустое место, и  сразу заметил, что эти трапезы несравнимы с обычными обедами Дженкинсов для  более скромных гостей), – кто, повторяю я, несмотря на самые  доброжелательные чувства, не задастся вопросом: как Джепкинсы выходят из  положения? В самом деле, кто такой Дженкинс? Мы все знаем, что это чиновник по  ведомству Сургуча и Тесьмы с жалованьем в тысячу двести фунтов в год. Может  быть, у его жены есть состояние? Какое там! Урожденная мисс Флинт – одна из  одиннадцати детей мелкого помещика в Бакингемшире. Все, что она получает от  своей семьи, – это индейка к Рождеству, и за это ей приходится содержать  двух или трех своих сестер в глухое время года и оказывать гостеприимство  братьям, когда они приезжают в столицу. Вы спросите, как Дженкинс справляется  при таком бюджете? И я тоже спрашиваю, как должен спросить каждый из его друзей:  как все это до сих пор сходит ему с рук и как он мог (к всеобщему удивлению)  вернуться в прошлом году из Булони?    

«Я»  введено здесь для олицетворения света вообще, это – миссис Гранди в личном  кругу каждого уважаемого читателя, которому, несомненно, знакомы семейства,  живущие неизвестно на что. Я не сомневаюсь, что все мы выпили немало стаканов  вина на обедах у гостеприимного хозяина, удивляясь в душе, как он, черт побери,  заплатил за него!    

Три или  четыре года спустя после приезда из Парижа, когда Родон Кроули с женой водворились  в очень маленьком уютном домике на Керзон-стрит, в Мэйфэре, едва ли нашелся бы  хоть один человек среди многочисленных друзей, посещавших их, который не  задавал бы себе такого же вопроса применительно к этой интересной паре. Романист  – как о том уже говорилось – знает все; и поскольку я могу рассказать уважаемой  публике, как Кроули и его жена умудрялись жить на несуществующие доходы, то да  будет мне позволено просить газеты, имеющие обыкновение заимствовать выдержки  из всякого рода периодических изданий, не перепечатывать нижеприведенные точные  выкладки и данные, ибо мне, как исследователю, впервые открывшему их ценою  некоторых ощутительных издержек, принадлежит преимущественное право на все  проистекающие отсюда льготы и выгоды.    

«Сын  мой, – сказал бы я, если бы судьба благословила меня сыном, – ты  можешь путем постоянного общения с человеком и при некоторой доле пытливости  узнать, каким образом ему удается жить – и жить припеваючи – неизвестно на что.  Но лучше не сближаться с подобными джентльменами и довольствоваться сведениями  из вторых рук, как ты делаешь, пользуясь логарифмами: ибо вычислить их самому,  поверь, окажется для тебя чересчур накладным».    

Итак,  Кроули с женой, не имея никакого дохода, жили в Париже счастливо и безбедно в  течение двух или трех лет, о которых мы можем рассказать лишь очень кратко. В  этот период Родон покинул гвардию и продал свой патент. И когда мы снова  встречаемся с ним, усы и чин полковника, обозначенный на визитной  карточке, – это все, что осталось от его военного звания.    

Мы уже  упоминали, что Ребекка вскоре после своего прибытия в Париж заняла видное место  в столичном обществе и была радушно встречена но многих домах воспрянувшей  духом французской аристократии. Англичане из высшего света, проживавшие в  Париже, также были к ней очень внимательны – к негодованию своих жен, которые  терпеть не могли этой выскочки. В течение нескольких месяцев салоны  Сен-Жерменского предместья, в которых она утвердилась, и блеск нового двора,  где она встречала радушный прием, кружили голову миссис Кроули и, пожалуй,  несколько опьянили ее, – и в период этого восторженного состояния она даже  склонна была третировать некоторых друзей, преимущественно молодых военных,  составлявших постоянное общество ее супруга.    

Полковник,  в свою очередь, зевал среди герцогинь и важных придворных дам. Старухи,  игравшие в экарте, поднимали такой шум из-за каждой пятифранковой монеты, что  Родон считал потерею времени садиться с ними за карточный стол. Остроумия их  разговоров он не мог оценить, так как не знал их языка. «И что за охота  жене, – думал он, – из вечера в вечер делать реверансы всем этим  принцессам?» Вскоре он предоставил Ребекке выезжать одной, а сам предался  обычным своим развлечениям, проводя время среди добрых друзей, подобранных по собственному  вкусу.    

Когда мы  говорим о джентльмене, что он живет роскошно неизвестно на что, мы употребляем  слово «неизвестно» для обозначения чего-то неизвестного нам, желая дать понять,  что мы не знаем, из каких источников наш джентльмен покрывает свои расходы. Что  касается нашего приятеля полковника, то мы знаем, что у него была большая  склонность ко всякого рода азартным играм, и так как ему приходилось постоянно  иметь дело с картами, костями и кием, естественно предположить, что он приобрел  гораздо большую ловкость в обращении с этими предметами, чем люди, берущиеся за  них только от случая к случаю. Искусное владение бильярдным кием подобно  владению карандашом, флейтой или рапирой: сразу овладеть такого рода орудием  невозможно, и только благодаря повторным упражнениям и настойчивости, в  соединении с природными способностями, человеку удается достичь совершенства в  пользовании ими. Так, Кроули из блестящего любителя бильярдной игры превратился  в законченного артиста. Как у великого полководца, его гений возрастал вместе с  опасностью, и когда счастье явно не благоприятствовало ему и против него уже  держали пари, он с поразительным искусством и смелостью делал вдруг несколько  ловких ударов, изменявших ход игры, и выходил в конце концов победителем – к  удивлению всех, то есть тех, кто незнаком был с его методой. Те же, кто знал  его, с большой осторожностью ставили против человека, обладавшего такими  неожиданными ресурсами и блестящим, непобедимым мастерством.    

В  карточной игре он был так же искусен, хотя в начале вечера постоянно  проигрывал, понтируя столь небрежно и делая такие промахи, что вводил в  заблуждение новичков. Но когда после нескольких мелких проигрышей он делался  энергичнее и осторожнее, все замечали, что игра Кроули совершенно меняется, и  тут уж можно было с уверенностью сказать, что он разобьет противника в пух,  прежде чем закончится вечер. И действительно, очень немногие могли похвалиться,  что им удавалось его обыграть.    

Его  успехи были настолько постоянны, что неудивительно, если завистники и побежденные  иногда отзывались о нем со злобой. И как французы говорили о герцоге  Веллингтоне, который никогда не терпел поражений, что только счастливое  стечение обстоятельств доставляет ему победу, но все же допускали, что он  сплутовал при Ватерлоо и лишь потому выиграл последнюю ставку, – так и в  Англии, в штаб-квартире игроков, давно уже намекали на то, что неизменные  успехи полковника Кроули объясняются, возможно, нечистой игрой.    

Хотя к  услугам игроков в Париже были Фраскатти и Салон, но мания игры распространилась  столь широко, что игорных домов не хватало для удовлетворения общей  потребности, и игра велась в частных домах с таким усердием, как будто не было  публичных мест для утоления этой страсти. На очаровательных маленьких reunions[82] у Кроули по  вечерам тоже предавались этому роковому развлечению, к большой досаде  добродушной маленькой миссис Кроули. Она говорила о страсти своего мужа к игре  с крайним недовольством и жаловалась на это всем, кто посещал ее вечера. Она  умоляла молодых людей никогда не прикасаться к игральным костям, а когда юный  Грин из стрелкового полка проиграл очень значительную сумму, Ребекка провела  целую ночь в слезах, как рассказывала ее горничная этому несчастному молодому  джентльмену, и буквально валялась у мужа в ногах, умоляя его простить долг и  сжечь вексель. Но как мог он это сделать? Он сам проиграл столько же Блекстону  из гусарского полка и графу Понтеру из ганноверской кавалерии. Грину можно дать  отсрочку, но платить… конечно, заплатить он должен. Говорить о том, чтобы сжечь  расписку, – это просто детская болтовня.    

И другие  офицеры – большей частью молодые, потому что вокруг миссис Кроули собиралась  обычно молодежь, – уходили с этих вечеров с вытянутыми лицами, оставив  более или менее значительные суммы за ее карточными столами. Ее дом стал  приобретать печальную славу, и опытные игроки предупреждали менее опытных об  опасности. Полковник О'Дауд *** полка, входившего в состав оккупационных войск  в Париже, предостерег таким образом поручика Спуни того же полка. В «Cafe de  Paris» между обедавшими там упомянутым пехотным полковником и его супругой, с  одной стороны, и полковником Кроули и миссис Кроули – с другой, произошла  ссора, наделавшая много шуму. Обе дамы участвовали в стычке. Миссис О'Дауд  щелкнула пальцами перед носом миссис Кроули и назвала ее мужа «форменным  шулером». Полковник Кроули вызвал полковника О'Дауда, кавалера ордена Бани, на  дуэль. Главнокомандующий, услыхав о ссоре, пригласил к себе полковника Кроули,  который уже готовил пистолеты – те самые, из которых он когда-то застрелил  капитана Маркера, – и так убедительно побеседовал с ним, что дуэль не  состоялась. Если бы Ребекка не упала на колени перед генералом Тафто, Кроули  был бы отправлен в Англию. В течение нескольких недель после этого он играл  только со штатскими.    

Но,  несмотря на неоспоримое искусство Родона и его неизменные успехи, Ребекка, поразмыслив,  пришла к выводу, что их положение непрочно и что, хотя они почти никому не  платят, их маленький капитал грозит в один прекрасный день обратиться в нуль.    

– Карточная  игра, дорогой мой, – говорила она, – хороша как дополнение к доходу,  но не как доход сам по себе. Рано или поздно людям надоест играть, и что же  тогда лам делать?    

Родону  пришлось с ней согласиться. Он уже не раз замечал, что после нескольких приятных  ужинов в их доме джентльменам и в самом деле надоедала игра с ним, и, несмотря  на чары Ребекки, они не торопились повторить свое посещение.    

Жизнь в  Париже текла легко и приятно, по, в сущности, это была праздная забава и пустое  развлечение, и Ребекка решила, что пора ей серьезно заняться судьбою мужа у  себя на родине: необходимо было найти ему место или исхлопотать для него  должность в Англии или в колониях. И она решила вернуться домой, как только для  них будет расчищен путь. Для начала она заставила Кроули продать патент и выйти  в отставку на пенсию. Его обязанности как адъютанта генерала Тафто прекратились  еще раньше. Ребекка повсюду высмеивала Тафто – его тупей (который он соорудил  себе по приезде в Париж), корсет, фальшивые зубы, а больше всего – его поползновения  слыть сердцеедом и нелепое тщеславие, заставлявшее его видеть чуть ли не в каждой  женщине, к которой он приближался, свою жертву. Теперь генерал перенес все свое  внимание – букеты, обеды в ресторанах, ложи в опере и безделушки – на миссис  Брент, густобровую жену комиссара Брента. Бедная миссис Тафто не стала от этого  счастливее и все так же проводила долгие вечера одна со своими дочерьми, зная,  что ее генерал, завитой и надушенный, простоит весь спектакль за креслом миссис  Брент. Конечно, у Бекки немедленно оказалась на его месте дюжина других  поклонников, и ей было нетрудно своим остроумием уничтожить соперницу. Но, как  мы уже говорили, эта праздная светская жизнь утомила ее. Ложи в театрах и обеды  в ресторанах наскучили ей; из букетов нельзя было делать запасов на будущее, и  она не могла жить на безделушки, кружевные носовые платки и лайковые перчатки.  Ребекка чувствовала тщету удовольствий и стремилась к более существенным  благам.    

Как раз  в это время пришло известие, которое мгновенно распространилось среди многочисленных  кредиторов полковника в Париже и немало их успокоило: мисс Кроули, его богатая  тетка, от которой он ожидает огромного наследства, при смерти; полковник должен  спешить к одру умирающей. Миссис Кроули с ребенком останется в Париже, пока муж  не приедет за ними. Родон отправился в Кале, куда и прибыл благополучно. Можно  было думать, что оттуда он поедет в Дувр, но вместо того он взял место в  дилижансе, направлявшемся в Дюнкерк, а там прямехонько проехал в Брюссель, куда  его давно тянуло. Дело в том, что в Лондоне у него было еще больше долгов, чем  в Париже, и он предпочитал обеим шумным столицам тихий бельгийский городок.    

Тетка  умерла. Миссис Кроули заказала глубокий траур для себя и для маленького Родона.  Полковник был занят устройством дел о наследстве. Они могли теперь снять в  гостинице комнаты в бельэтаже взамен маленьких антресолей, которые до сих пор  занимали. Миссис Кроули и хозяин отеля устроили совещание по поводу новых  драпировок и дружески пререкались о коврах. Наконец все было улажено – кроме  денежного счета. Ребекка уехала в одной из карет отеля; с нею отбыли ее  француженка-няня и сын. Любезный хозяин и хозяйка гостиницы на прощание  улыбались ей, стоя у подъезда. Генерал Тафто неистовствовал, когда узнал, что  Ребекка уехала, а миссис Брент неистовствовала оттого, что он неистовствует.  Поручик Спуни был поражен в самое сердце. Хозяин стал готовить свои лучшие  комнаты к возвращению прелестной маленькой женщины и ее супруга. Он увязал и  тщательно хранил сундуки, которые она поручила его заботам. Мадам Кроули  умоляла беречь их как зеницу ока. Однако, когда впоследствии они были вскрыты,  в них не оказалось ничего особенно ценного.    

Прежде  чем присоединиться к мужу в бельгийской столице, миссис Кроули предприняла  поездку в Англию, а своего маленького сына оставила на континенте, на попечении  его французской няни.    

Разлука  матери с ребенком не причинила больших огорчений ни той, ни другой стороне. По  правде говоря, Ребекка уделяла не слишком много внимания юному джентльмену с  самого его рождения. По милому обычаю французских матерей, она поместила его в  деревне в окрестностях Парижа, у кормилицы, где маленький Родон благополучно  провел первые месяцы своей жизни среди многочисленных молочных братьев,  бегавших в деревянных башмаках. Отец нередко приезжал навещать его, и  родительское сердце Родона-старшего радовалось при виде загорелого чумазого  мальчугана, который весело визжал, делая из песка пирожки под наблюдением своей  кормилицы, жены садовника.    

Ребекка  не очень-то стремилась видеть своего сына и наследника: однажды он испортил ей  новую ротонду прелестного жемчужно-ceporo цвета. Материнским ласкам малыш  предпочитал ласки нянюшки, и когда наконец ему пришлось покинуть свою веселую  кормилицу и почти родительницу, он долго и громко плакал и утешился только  тогда, когда мать обещала, что он вернется к кормилице на следующий же день. Да  и доброй крестьянке, которая, вероятно, также огорчилась разлукой, было  сказано, что ребенок вскоре вернется к ней, и некоторое время она с нетерпением  его ждала…    

В  сущности, наши друзья были, можно сказать, первыми из той стаи дерзких  английских авантюристов, которые позднее наводнили континент, промышляя во всех  европейских столицах. В те счастливые 1817–1818 годы уважение к богатству и  достоинству англичан еще не было поколеблено. В то время они, как я слышал, еще  не научились торговаться при покупках с той настойчивостью, которая отличает их  теперь. Большие города Европы не были еще открыты для деятельности наших  предприимчивых плутов. Если в настоящее время едва ли найдется город во Франции  или в Италии, где бы вы не встретили наших благородных соотечественников,  ведущих себя с тем беспечным чванством и наглостью, которые от нас неотъемлемы,  надувающих хозяев отелей, сбывающих доверчивым банкирам фальшивые чеки,  похищающих у каретников их экипажи, у ювелиров – драгоценности, у  легкомысленных путешественников – деньги за карточным столом… и даже книги из  общественных библиотек, – то тридцать лет назад за нами еще не  установилась столь прочная репутация: любому «английскому милорду»,  путешествующему в собственном экипаже, повсюду оказывали кредит, и благородные  джентльмены не столько обманывали, сколько сами оказывались обманутыми.    

Хозяин  гостиницы, где жили супруги Кроули во время своего пребывания в Париже, убедился,  что понес значительные убытки, лишь когда с их отъезда прошло уже несколько  недель – лишь после того, как к нему несколько раз заходила мадам Марабу,  модистка, со счетом за вещи, которые она поставляла мадам Кроули, и не менее  шести раз наведывался мосье Дидло из Буль-д'Ор в Пале-Рояле узнать, не  вернулась ли очаровательная миледи, которая покупала у него часы и браслеты.  Оказалось, что даже бедной жене садовника, выкормившей ребенка миледи, только  за первые шесть месяцев были оплачены молоко и материнская ласка, которые она  щедро отдавала веселому и здоровому маленькому Родону. Повторяем, даже  кормилице не было заплачено: Кроули слишком спешили, чтобы помнить о таком  незначительном долге. Что же касается хозяина гостиницы, то он до конца своей  жизни нещадно ругал всю английскую нацию и расспрашивал проезжающих, не знают  ли они некоего полковника, лорда Кроули, avec sa femme – une petit dame, tres  spirituelle[83].    

– Ah,  monsieur, – добавлял он, – ils m'ont affreu-sement vole[84].    

Грустно  было слушать, как жалобно он расписывал свое несчастье.    

Цель  путешествия Ребекки в Лондон заключалась в том, чтобы добиться полюбовного соглашения  с многочисленными кредиторами Родона и, предложив им по девяти пенсов или по  шиллингу за фунт, дать мужу возможность вернуться на родину. Мы не будем здесь  входить в рассмотрение тех шагов, которые она предприняла для совершения этой  трудной сделки. Доказав кредиторам с полной убедительностью, что сумма, которую  она уполномочена им предложить, составляет весь наличный капитал ее мужа,  уверив их, что полковник Кроули предпочтет постоянное пребывание на континенте  жизни с непогашенными долгами у себя на родине и что у него не предвидится  никаких денег из других источников и, стало быть, им нечего надеяться на лучшие  условия, Ребекка добилась того, что кредиторы полковника единодушно согласились  на ее предложение, и она таким образом за тысячу пятьсот фунтов наличными  разделалась с долгами на сумму вдесятеро большую.    

Миссис  Кроули не пользовалась услугами юристов при заключении этой сделки: вопрос был  настолько ясен – хотите – берите, не хотите – не надо, как она справедливо  заметила, – что она предоставила поверенным кредиторов самим уладить дело.  И мистер Льюис, представитель мистера Дэвидса с Ред-Лайон-сквер, и мистер Мос,  действующий за мистера Монассе с Кэрситор-стрит (это были главные кредиторы  полковника), наговорили его жене комплиментов, поздравили ее с блестящим  ведением дела и заявили, что она побьет любого профессионала.    

Ребекка  приняла эти комплименты с подобающей скромностью; в невзрачную квартирку, где  она остановилась, она велела подать бутылку хереса и пирог с изюмом, угостила  поверенных своих врагов, на прощание сердечно пожала им руки и отправилась на  континент к мужу и сыну, дабы сообщить первому радостное известие о его освобождении.  Что касается сына, то он в отсутствие матери был в полном небрежении у  мадемуазель Женевьев, их французской няни, по той простой причине, что эта  молодая женщина увлеклась солдатом из гарнизона Кале и забывала в его обществе  о своих обязанностях. Маленький Родон едва не утонул у самого берега, где  Женевьев оставила его, отлучившись, а потом потеряла.    

Итак,  полковник и миссис «Кроули прибыли в Лондон, и здесь на Керзон-стрит, Мэйфэр,  они действительно показали высокое искусство, которым должен обладать тот, кто  хочет жить упомянутым образом.    

 ГЛАВА XXXVII

  Продолжение  предыдущей    

     

Прежде  всего, и это в высшей степени важно, мы должны рассказать, как можно снимать  дом, не внося при этом арендной платы. Некоторые особняки сдаются без мебели, и  тогда, если у вас есть кредит у господ Гиллоу или Бантинг, вы можете  великолепно убрать и отделать свой дом по собственному вкусу; другие сдаются с  мебелью, что гораздо удобнее и проще для большинства нанимателей. Кроули с  женой предпочли снять для себя именно такой особняк.    

До  вступления мистера Боулса в должность дворецкого у мисс Кроули домом и погребом  этой леди на Парк-лейн заведовал мистер Реглс, – он родился в Королевском  Кроули и был младшим сыном одного из тамошних садовников. Благодаря примерному  поведению, красивой внешности, стройным икрам и важной осанке Реглс попал из  кухни, где чистил ножи, на запятки кареты, а оттуда в буфетную. Прослужив  немало лет в доме мисс Кроули, где он получал хорошее жалованье, имел обильные  побочные доходы и полную возможность делать сбережения, мистер Реглс объявил о  своем намерении вступить в брак с кухаркой, служившей раньше у мисс Кроули, а  теперь существовавшей на вполне почтенные доходы от катка для белья и от маленькой  зеленной, которую она держала по соседству. По правде говоря, союз этот был  заключен уже несколько лет назад, но держался в таком секрете, что известие о  женитьбе мистера Реглса было впервые принесено мисс Кроули мальчиком и  девочкой, семи и восьми лет, постоянное пребывание которых на кухне привлекло внимание  мисс Бригс.    

Тогда  мистер Реглс вынужден был уйти в отставку и лично вступил в управление маленькой  зеленной. Он прибавил к прежним товарам молоко и сливки, яйца и отличную  деревенскую свинину, довольствуясь продажей этих простых сельских продуктов,  тогда как другие отставные дворецкие открывали трактиры и торговали спиртными  напитками. У него были связи среди дворецких соседних домов и имелась уютная  комната за лавкой, где они с миссис Реглс принимали своих собратьев, а потому  молоко, сливки и яйца предприимчивой четы имели хороший сбыт, и доходы их все  росли. Год за годом они тихо и скромно наживали денежки, и наконец, когда  уютный и хорошо обставленный на холостую ногу дом под э 201 на Керзон-стрит,  бывшая резиденция достопочтенного Фредерика Дьюсэйса, уехавшего за границу,  пошел с молотка со всей богатой и удобной мебелью, право аренды и обстановку  приобрел не кто иной, как Чарльз Реглс. Правда, некоторую толику денег ему  пришлось занять, и под довольно высокие проценты, у собрата-дворецкого, но большую  часть он выложил из своего кармана, и миссис Реглс с немалой гордостью  укладывалась спать на резное ложе красного дерева с шелковыми занавесями, созерцая  перед собой огромное трюмо и гардероб, в который можно было бы поместить ее,  Реглса и все их потомство.    

Конечно,  они не собирались оставаться в таком роскошном помещении. Реглс приобрел право  аренды, чтобы пересдавать дом от себя, и как только нашелся съемщик, опять  удалился в свою зеленную; но ему доставляло огромное удовольствие, выйдя из  лавочки, прогуливаться по Керзон-стрит и любоваться этим владением –  собственным домом с геранями на окнах и с резным бронзовым молотком. Лакей,  зазевавшийся у подъезда, с почтением кланялся ему; повар забирал у него зелень  и называл его «господин владелец». И если бы Реглс захотел, он мог бы знать  все, что делается у его жильцов, и какие блюда подаются у них к обеду.    

Это был  добрый человек, добрый и счастливый. Дом приносил ему столь значительный годовой  доход, что он решил дать своим детям первоклассное образование, а потому,  невзирая на издержки, поместил Чарльза в пансион доктора Порки в  Шугеркейн-Лодже, а маленькую Матильду – к мисс Пековер, Лорентайнум-Хаус, в  Клепеме.    

Реглс  любил и можно даже сказать боготворил семейство Кроули, этот источник всего его  благосостояния. В уютной комнате за лавкой висел вырезанный из бумаги силуэт  его бывшей хозяйки и рисунок ее работы, изображавший сторожку привратника в  Королевском Кроули, а единственным добавлением, какое он внес в убранство дома  на Керзон-стрит, была гравюра, на коей представлено было Королевское Кроули в  Хэмпшире, резиденция сэра Уолпола Кроули, баронета; последний восседал на  золотой колеснице, запряженной шестью белыми конями, бегущими вдоль озера, где  плавали лебеди и разъезжали лодки с дамами в кринолинах и музыкантами в  париках. Реглс и в самом деле думал, что на всем свете нет другого такого  дворца и такой знатной фамилии.    

Когда  Родон с женой вернулись в Лондон, дом Реглса случайно оказался свободным. Полковник  хорошо знал и помещение и его владельца: последний постоянно поддерживал связь  с семьей Кроули, потому что помогал мистеру Боулсу, когда его хозяйка принимала  гостей. И старик не только сдал дом полковнику, но также исполнял у него  обязанности дворецкого во время больших приемов. Миссис Реглс хозяйничала на  кухне и посылала наверх такие обеды, которые одобрила бы сама мисс Кроули.    

Вот  каким способом Кроули сняли дом, не заплатив ни гроша, ибо, хотя Реглсу приходилось  уплачивать сборы и налоги, проценты по закладной собрату-дворецкому, взносы по  страхованию своей жизни и за детей в школу, а также тратиться на съестные  припасы и напитки, как для собственного потребления, так – одно время – и для  семьи полковника, и хотя бедняга совершенно разорился от такого ведения дел и  дети его оказались выброшенными на улицу, а сам он доведен был до Флитской  тюрьмы, – но ведь должен же кто-то платить за джентльменов, которые живут  неизвестно на что, – и вот несчастному Реглсу пришлось возмещать все  нехватки в хозяйстве полковника Кроули.    

Интересно  было бы знать, сколько семейств ограблено и доведено до разорения великими  надувалами вроде Кроули? Сколько знатных вельмож грабят мелких торговцев,  снисходят до того, что обманывают своих бедных слуг, отнимая у них последние  деньги и плутуя из-за нескольких шиллингов? Когда мы читаем, что такой-то  благородный дворянин выехал на континент, а у другого благородного дворянина  наложен арест на имущество, и что тот или другой задолжали шесть-семь  миллионов, то такие банкроты предстают перед нами в апофеозе славы, и мы даже  проникаемся уважением к жертвам столь трагических обстоятельств. Но кто  пожалеет бедного цирюльника, который напрасно ждет уплаты за то, что пудрил  головы ливрейным лакеям; или бедного плотника, сооружающего на свои средства  павильоны и всякие другие затейливые штуковины для dejeuner[85] миледи; или беднягу  портного, который по особой милости управляющего получил заказ и заложил все,  что мог, чтобы изготовить ливреи, по поводу которых милорд, в виде особенной  чести, самолично с ним совещался? Когда рушится знатный дом, эти несчастные  бесславно погибают под его обломками. Недаром в старых легендах говорится, что  прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он спровадит туда немало других  человеческих душ.    

Родон и  его жена оказывали самое широкое покровительство всем торговцам и поставщикам  мисс Кроули, которые теперь предлагали им свои услуги. Охотников находилось  немало, особенно из тех, кто победнее. Удивительно, с какой неутомимостью  прачка из Тутинга каждую субботу прикатывала свою тележку и подавала счета, из  недели в неделю остававшиеся неоплаченными. Зелень поставлял сам мистер Реглс.  Счет за портер для прислуги из трактира «Военная Удача» являл собою подлинный  курьез в хронике питейного дела. Слугам постоянно задерживали жалованье, и  потому в их интересах было оставаться в доме. В сущности, не платили никому –  ни слесарю, чинившему замок, ни стекольщику, вставлявшему стекла, ни каретнику,  отдававшему внаем экипаж, ни груму, правившему этим экипажем, ни мяснику,  привозившему баранину, ни лавочнику, поставлявшему уголь, на котором она  жарилась, ни кухарке, готовившей ее, ни слугам, которые ее ели. И вот таким-то  образом, мне кажется, люди умудряются жить в роскоши, не имея никакого дохода.    

В  маленьких городах такие вещи не могут пройти незаметно: там мы знаем, сколько  молока берут наши соседи и какое мясо или птица подается у них за столом.  Вполне возможно, что в э 200 и э 202 по Керзон-стрит было известно, что  делается в доме, расположенном между ними, так как слуги общались между собой  через дворовую ограду. Но ни Кроули, ни его жена, ни их гости знать не хотели  ни э 200, ни э 202. Когда вы приходили в э 201, вас встречали очень радушно,  ласковой улыбкой и хорошим обедом, и хозяин с хозяйкой приветливо жали вам  руку, как будто чувствовали себя неоспоримыми владельцами трех-четырех тысяч  годового дохода. Да так оно и было, – только они располагали не деньгами,  а продуктами и чужим трудом. Если они и не платили за баранину, она все-таки у  них была, и если они не давали золота в обмен на вино, то откуда нам было это  знать? Нигде не подавали к столу лучшего вина, чем у честного Родона, и нигде  не было таких веселых и изящно сервированных обедов. Его маленькие гостиные  были самыми скромными и уютными комнатами, какие только можно вообразить.  Ребекка украсила их с величайшим вкусом безделушками, привезенными из Парижа. А  когда она садилась за фортепьяно и с беззаботной душой распевала романсы, гостю  казалось, что он попал в домашний рай; и он готов был согласиться, что если муж  несколько глуповат, то жена очаровательна, а их обеды – самые приятные на  свете.    

Остроумие,  ловкость и смелость Ребекки быстро создали ей популярность в известных  лондонских кругах. Около дверей ее дома часто останавливались солидные экипажи,  из которых выходили очень важные люди. В Парке ее коляску всегда видели  окруженной самой знатной молодежью. В маленькой ложе третьего яруса Оперы  всегда виднелось множество голов, сменявшихся, как в калейдоскопе. Но нужно  сознаться, что дамы держались от Ребекки в стороне и их двери были наглухо  закрыты для нашей маленькой авантюристки.    

Что  касается мира светских женщин и их обычаев, то автор может говорить о них,  конечно, только понаслышке. Мужчине так же трудно проникнуть в этот мир или  понять его тайны, как догадаться, о чем беседуют дамы, когда они удаляются наверх  после обеда. И только путем настойчивых расспросов удается получить кое-какое  представление об этих тайнах. Проявляя подобную любознательность, всякий  гуляющий по тротуарам Пэл-Мэл или посещающий столичные клубы узнает, как из  личного опыта, так и из рассказов знакомых, с которыми он играет на бильярде  или завтракает, кое-что о высшем лондонском обществе, – а именно, что,  подобно тому как есть мужчины (вроде Родона Кроули, о положении которого мы  только что упоминали), представляющиеся важными особами лицам, не знающим  света, или неопытным новичкам, еще не осмотревшимся в Парке и постоянно  встречающим озртченных джентльменов в обществе самой знатной молодежи, точно  так же есть и леди, которых можно назвать любимицами мужчин, поскольку они  пользуются успехом решительно у всех джентльменов, хотя и не вызывают никакого  доверия и уважения у их жен. Такова, например, миссис Файрбрейс, леди с прекрасными  белокурыми локонами, которую вы каждый день можете видеть в Хайд-парке, окруженную  самыми знатными и прославленными денди нашей страны. Другая такая леди – миссис  Роквуд, о вечерах которой постоянно пишут великосветские газеты, ибо у нее  обедают посланники и вельможи. Да и многих других дам можно было бы назвать,  если бы они имели отношение к нашей повести. Но в то время как скромные люди,  далекие от светской жизни, или провинциалы, тяготеющие к высшему кругу,  любуются в общественных местах на этих дам в их мишурном блеске или завидуют им  издалека, лица более осведомленные могли бы сообщить, что у этих особ, которым  так завидуют, не больше шансов войти в так называемое «общество», чем у какой-нибудь  мелкопоместной помещицы в Сомерсетшире, читающей о них в «Морнинг пост». Людям,  живущим в Лондоне, известна эта печальная истина. Сколько раз вам приходилось  слышать, как безжалостно исключаются из «общества» многие леди, казалось бы,  занимающие высокое положение и богатые. Их отчаянные попытки проникнуть в этот  круг, унижения, которым они под– ^3 вергаются, оскорбления, которые терпят,  ставят в тупик всякого, кто изучает род человеческий или женскую его половину;  это стремление невзирая ни на что попасть в высший свет могло бы послужить  благодарной темой для писателя, обладающего умом, досугом и превосходным  знанием родного языка, необходимым для того, чтобы написать такую повесть.    

Те  немногие дамы, с которыми миссис Кроули встречалась за границей, теперь, когда  она вернулась в Англию, не только не пожелали бывать у нее в доме, но при  встрече намеренно не узнавали ее. Удивления достойно, как все светские леди  вдруг забыли ее лицо, и, конечно, самой Ребекке было не очень-то приятно в этом  убедиться. Когда леди Бейракрс встретила ее в фойе оперы, она собрала вокруг  себя дочерей, как будто они могли заразиться от одного прикосновения Бекки, и,  отступив на шаг или на два и устремив пристальный взгляд на своего маленького  врага, заслонила их своей грудью. Но не так-то легко было смутить Ребекку; для  этого требовался поистине разящий взгляд, а не то тупое оружие, какое  представляли собой тусклые, холодные гляделки старухи Бейракрс. Когда леди де  ля Моль, часто скакавшая верхом вместе с Бекки в Брюсселе, встретила открытую  коляску миссис Кроули в Хайд-парке, ее милость вдруг ослепла и оказалась  решительно не способна узнать свою прежнюю приятельницу. Даже миссис Бленкинсоп,  жена банкира, отвернулась от нее в церкви. Теперь Бекки регулярно посещала  церковь; и назидательное это было зрелище – как она появлялась там вместе с  Родоном, который нес два больших с золотым обрезом молитвенника, и затем  покорно высиживала всю службу.    

Вначале  Родона сильно задевали оскорбления, которые наносились его жене. Он хмурился и  приходил в неистовство, грозился вызвать на дуэль мужей и братьев этих дерзких  женщин, которые отказывали в должном уважении его жене, – и только ее  строжайшие приказания и просьбы удерживали его в границах приличия.    

– Не  можешь же ты ввести меня в общество выстрелами! – говорила она  добродушно. – Вспомни, дорогой мой, ведь я как-никак была гувернанткой, а  ты, мой бедный глупый муженек, пользуешься незавидной репутацией – тут и долги,  и игра, и другие пороки. Со временем у нас будет сколько угодно друзей, а пока  изволь быть хорошим мальчиком и слушаться своей наставницы во всем. Когда мы  узнали, что тетка почти все завещала Питту с супругою, – помнишь, в какое  ты пришел бешенство? Ты готов был раструбить об этом по всему Парижу, и если бы  я тебя не удержала, где бы ты был сейчас? В долговой тюрьме Сент-Пелажи, а не в  Лондоне, в чудесном, благоустроенном доме. Ты был в таком неистовстве, что  способен был убить брата, злой ты Каин. Ну и что бы вышло, если бы ты продолжал  сердиться? Сколько бы ты ни злился, это не вернет нам тетушкиных денег, –  так не лучше ли быть в дружбе с семейством твоего брата, чем во вражде, как эти  дураки Бьюты. Когда твой отец умрет, Королевское Кроули будет для нас удобным  пристанищем на зиму. Если мы вконец разоримся, ты будешь разрезать жаркое за обедом  и присматривать за конюшнями, а я буду гувернанткой у детей леди Джейн…  Разоримся? Глупости! Я еще найду для тебя хорошее местечко; а может случиться,  что Питт со своим сынком умрут, и мы станем – сэр Родон и миледи. Пока есть  жизнь, есть и надежда, мой милый, и я еще намерена сделать из тебя человека.  Кто продал твоих лошадей? Кто уплатил твои долги?    

Родон  должен был сознаться, что всем этим он обязан своей жене, и обещал и впредь полагаться  на ее мудрое руководство.    

И в  самом деле, когда мисс Кроули переселилась в лучший мир и деньги, за которыми  так усердно охотились все ее родичи, в конце концов попали в руки Питта, Бьют  Кроули, узнав, что ему оставлено всего лишь пять тысяч фунтов вместо двадцати,  на которые он рассчитывал, пришел в такое бешенство, что с дикой бранью  накинулся на племянника, и вражда, никогда не затихавшая между ними, привела к  форменному разрыву. Напротив того, поведение Родона Кроули, получившего по  духовной всего сто фунтов, изумило его брата и восхитило невестку, которая была  доброжелательно настроена ко всем родственникам мужа. Родон написал брату  откровенное, бодрое и веселое письмо из Парижа. Он знает, писал он, что из-за  своей женитьбы лишился расположения тетки; и хотя крайне огорчен тем, что она  отнеслась к нему так безжалостно, но все же рад, что деньги останутся во  владении их семейства. Он сердечно поздравлял брата с удачей, посылал свой  нежный привет сестре и выражал надежду, что она отнесется благосклонно к миссис  Кроули. Письмо заканчивалось собственноручной припиской этой леди: она просила  присоединить ее поздравления к поздравлениям мужа. Она всегда будет помнить  доброту мистера Кроули, который обласкал ее в те далекие дни, когда она была  беззащитной сиротой, воспитательницей его маленьких сестер, благополучие  которых до сих пор близко ее сердцу. Она желала ему счастья в семейной жизни и  просила разрешения передать привет леди Джейн (о доброте которой много  слышала). Далее она выражала надежду, что ей будет позволено когда-нибудь  представить дяде и тете своего маленького сына, и просила отнестись к нему  доброжелательно и оказать ему покровительство.    

Питт  Кроули принял письмо очень милостиво, – более милостиво, чем принимала мисс  Кроули прежние письма Ребекки, переписанные рукой Родона. Что касается леди  Джейн, то она была очарована письмом и ожидала, что муж сейчас же разделит  наследство тетки на две равные части и одну отошлет брату в Париж.    

Однако,  к удивлению миледи, Питт воздержался от посылки брату чека на тридцать тысяч  фунтов. Но он обещал оказать брату поддержку, как только тот приедет в Англию и  захочет ею воспользоваться, и, поблагодарив миссис Кроули за ее доброе мнение о  нем и о леди Джейн, любезно выразил готовность быть полезным при случае ее  маленькому сыну.    

Таким  образом, между братьями состоялось почти полное примирение. Когда Ребекка приехала  в Лондон, Питта с супругой не было в городе. Она не раз проезжала мимо старого  подъезда на Парк-лейн, чтобы узнать, вступили ли они во владение домом мисс  Кроули. Но новые владельцы еще не появлялись, и только от Реглса она кое-что о  них узнавала: все слуги мисс Кроули были отпущены с приличным вознаграждением;  мистер Питт приезжал в Лондон только один раз, – он на несколько дней  остановился в доме, совещался со своими поверенными и продал все французские  романы мисс Кроули букинисту с Бонд-стрит.    

У Бекки  были собственные причины желать прибытия новой родственницы. «Когда леди Джейн  приедет, – думала она, – она введет меня в лондонское общество; а что  касается дам… ну, дамы сами начнут приглашать меня, когда увидят, что мужчинам  со мной интересно».    

Для  всякой леди в подобном положении принадлежностью, столь же необходимой, как коляска  или букет, является компаньонка. До чего же трогательно, что нежные эти  создания, которые не могут жить без привязанности, нанимают себе в подруги  какую-нибудь на редкость бесцветную особу, с которой и становятся неразлучны.  Вид этой неизбежной спутницы в выцветшем платье, сидящей в глубине ложи, позади  своей дорогой приятельницы, или занимающей скамеечку в коляске, обычно  настраивает меня на философический лад; это столь же приятное напоминание, как  череп, фигурировавший на пирах египетских бонвиванов, – странное  сардоническое memento[86]  Ярмарки Тщеславия! Что и говорить: даже такая разбитная, наглая, бессовестная и  бессердечная красавица, как миссис Файрбрейс, отец которой умер, не снеся ее  позора; даже прелестная смелая мисс Вампир, которая возьмет верхом барьер не  хуже любого мужчины в Англии и сама правит парою серых в Парке (а мать ее до  сих пор держит мелочную лавочку в Бате), – даже эти женщины, такие  дерзкие, что им, кажется, сам черт не брат, и те не решаются показываться в  обществе без компаньонки. Их любящие сердца просто зачахли бы без такой  привязанности! И вы иначе не встретите их в публичном месте, как в  сопровождении жалкой фигуры в перекрашенном шелковом платье, сидящей где-нибудь  поблизости в укромном уголке.    

– Родон, –  сказала Бекки как-то раз поздно вечером, когда компания джентльменов сидела в  ее гостиной (мужчины приезжали к ним заканчивать вечер, и она угощала их кофе и  мороженым, лучшим в Лондоне), – я хочу завести овчарку.    

– Что? –  спросил Родон, подняв голову от стола, за которым он играл в экарте.    

– Овчарку? –  отозвался юный лорд Саутдаун. – Милая моя миссис Кроули, что за фантазия?  Почему бы вам не завести датского дога? Я знаю одного – огромного, ростом с  жирафу, честное слово. Его, пожалуй, можно будет впрячь в вашу коляску. Или  персидскую борзую (мой ход, с вашего разрешения), или крошечного мопсика,  который вполне уместится в одну из табакерок лорда Стайна. У одного человека в  Бэйсуотере я видел мопса с таким носом, что вы могли бы (записываю короля и  хожу)… что вы могли бы вешать на него вашу шляпу.    

– Записываю  взятку, – деловито произнес Родон. Он обыкновенно весь отдавался игре и  вмешивался в разговор, только когда речь заходила о лошадях или о пари.    

– И  зачем это вам понадобилась овчарка? – продолжал веселый маленький  Саутдаун.    

– Я  имею в виду моральную овчарку, – сказала Бекки, смеясь и поглядывая на  лорда Стайна.    

– Это  что еще за дьявол? – спросил его милость.    

– Собаку,  которая охраняла бы меня от волков, – продолжала Ребекка, –  компаньонку.    

– Бедная  невинная овечка, вам действительно нужна овчарка, – сказал маркиз и, выставив  вперед подбородок, с отвратительной улыбкой уставился на Ребекку.    

Именитый  лорд Стайн стоял около камина, прихлебывая кофе. Огонь весело пылал и потрескивал  за решеткой. На камине горело штук двадцать свечей во всевозможных причудливых  канделябрах, золоченых, бронзовых и фарфоровых. Они восхитительно освещали  Ребекку, которая сидела на софе, обитой пестрой материей. Ребекка была в  розовом платье, свежем, как роза; ее безупречно белые руки и плечи сверкали  из-под тонкого газового шарфа, которым они были полуприкрыты; волосы спускались  локонами на шею; маленькая ножка выглядывала из-под упругих шуршащих складок  шелка, – прелестная маленькая ножка в прелестной крошечной туфельке и  тончайшем шелковом чулке.    

Свечи  освещали и блестящую лысину лорда Стайна в венчике рыжих волос. У него были  густые косматые брови и живые, налитые кровью глаза, окруженные сетью морщинок.  Нижняя челюсть выдавалась вперед, и, когда он смеялся, два белых торчащих клыка  хищно поблескивали. В этот день он обедал с особами королевской семьи, и потому  на нем был орден Подвязки и лента. Его милость был низенький человек,  широкогрудый и кривоногий, но он очень гордился изяществом своей ступни и  лодыжки и постоянно поглаживал свое колено, украшенное орденом Подвязки.    

– Значит,  пастуха недостаточно, чтобы охранять овечку? – спросил он.    

– Пастух  слишком любит играть в карты и ходить по клубам, – ответила, смеясь,  Бекки.    

– Боже  мой, что за распутный Коридои! – сказал милорд. – Только свирели не  хватает.    

– Бью  тройкой, – произнес Родон за карточным столом.    

– Послушайте-ка  вашего Мелибея, – проворчал благородный маркиз. – Какое в самом деле  буколическое занятие: он стрижет барашка, невинного барашка. Черт возьми, какое  белоснежное руно!    

Глаза  Ребекки сверкнули презрительной насмешкой.    

– Но,  милорд, – сказала она, – вы тоже рыцарь этого ордена.    

На шее у  милорда и вправду была цепь ордена Золотого руна – дар испанских государей,  вернувшихся на свой престол.    

Лорд  Стайн в молодости слыл отчаянным бретером и удачливым игроком. Однажды он два  дня и две ночи просидел за игрой с мистером Фоксом. Он обыгрывал многих  августейших особ Англии, и говорили, что даже свой титул маркиза он выиграл за  карточным столом. Но достойный лорд не терпел намеков на эти грехи молодости.  Ребекка заметила, что его густые брови угрожающе сдвинулись.    

Она  встала с софы, подошла к нему и с легким реверансом взяла у него чашку.    

– Да, –  проговорила она, – мне нужна сторожевая собака. Но на вас она лаять не  будет.    

И,  перейдя в соседнюю гостиную, она села за рояль и запела французские песенки  таким очаровательно звонким голоском, что смягчившийся лорд быстро последовал  за нею, и видно было, как он, склонившись над Ребеккой, в такт кивал головой.    

Между  тем Родон и его приятель продолжали играть в экарте, пока им наконец не надоело  это занятие. Полковник выиграл; но хотя он выигрывал часто и помногу, вечера,  подобные этому, повторявшиеся несколько раз в неделю, – когда его жена  была предметом общего поклонения, а он сидел в стороне и молчал, не принимая  участия в беседе, ибо ни слова не понимал в их шутках, намеках и  аллегориях, – такие вечера доставляли отставному драгуну мало радости.    

– Как  поживает супруг миссис Кроули? – приветствовал его лорд Стайн при  встречах.    

И  правда, таково было теперь положение Родона. Он больше не был полковником Кроули, –  он был супругом миссис Кроули.    

Если до  сих пор ничего не было сказано о маленьком Родоне, то лишь по той причине, что  его сослали на чердак, и он только иногда в поисках общества сползал вниз в  кухню. Мать почти не обращала на него внимания. Все дни ребенок проводил с  француженкой-бонной, пока та оставалась в семье мистера Кроули, а когда она  ушла, над малышом, плакавшим ночью в кроватке, сжалилась одна из горничных: она  взяла его из опустевшей детской к себе на чердак и там утешала, как могла.    

Ребекка,  милорд Стайн и еще один-два гостя сидели как-то после оперы в гостиной за чаем,  когда над их головами раздался плач.    

– Это  мой херувим горюет о своей няне, – сказала Ребекка, но не двинулась с  места посмотреть, что с ребенком.    

– Вы  лучше не ходите к нему, а не то еще расстроите себе нервы, – сардонически  заметил лорд Стайн.    

– Пустое! –  ответила она, слегка покраснев. – Он наплачется и заснет.    

И они  снова заговорили об опере.    

Однако  Родон, выскользнув украдкой из гостиной, пошел взглянуть на своего сына и  наследника и, только убедившись, что верная Долли занялась ребенком, вернулся к  обществу. Туалетная комната полковника помещалась в той же горней области, и  там он потихоньку встречался с мальчиком. Каждое утро, когда полковник брился,  у них происходили свидания: Родон-младший взбирался на сундук подле отца и с  неизменным увлечением следил за операцией бритья. Они с отцом были большие  приятели. Родон-старший приносил ему сласти, утаенные от собственного десерта,  и прятал их в старом футляре для эполет, и ребенок ликовал, разыскав сокровище, –  смеялся, но не громко, потому что маменька внизу спала и ее нельзя было беспокоить:  она ложилась очень поздно и редко вставала раньше полудня.    

Родон  покупал сыну много книжек с картинками и завалил его детскую игрушками. Стены  ее были все покрыты картинками, которые отец приобретал на наличные деньги и  приклеивал собственноручно. Когда миссис Кроули освобождала его от обязанности  сопровождать ее в Парк, он приходил к сыну и проводил с ним по нескольку часов;  мальчик, усевшись к нему на грудь, дергал его за длинные усы, как будто это  были вожжи, и неутомимо прыгал и скакал вокруг него. Комната была довольно  низкая, и однажды, когда ребенку не было еще пяти лет, отец, высоко подбросив  его, так сильно стукнул бедного малыша головой о потолок, что, перепугавшись,  чуть не выронил его из рук. Родон-младший уже приготовился громко заплакать –  удар был так силен, что вполне оправдывал это намерение, – но только что  он скривил рожицу, как отец зашикал на него: «Ради бога, Роди, не разбуди  маму!» И ребенок, очень серьезно и жалобно посмотрев на отца, закусил губы,  сжал кулачки и не издал ни звука. Родон рассказывал об этом в клубах, за обедом  в офицерском собрании и всем и каждому в городе.    

– Ей-богу,  сэр, – говорил он, – что за мальчишка у меня растет! Такой молодчина!  Я чуть не прошиб его головенкой потолок, ей-богу, а он и не заплакал, боялся  обеспокоить мать.    

Иногда –  раз или два в неделю – Ребекка поднималась в верхние покои, где жил ребенок.  Она приходила, словно ожившая картинка из модного журнала, мило улыбаясь, в  прелестном новом платье, изящных перчатках и башмачках. Изумительные шарфы,  кружева и драгоценности украшали ее. У нее всегда была новая шляпка, отделанная  неувядающими цветами или великолепными страусовыми перьями, кудрявыми и  нежными, как лепестки камелии. Она покровительственно кивала мальчугану,  который отрывался от обеда или от раскрашивания солдатиков на картинках. Когда  она уходила, в детской еще долго носился запах розы или какое-нибудь другое  волшебное благоухание. В глазах ребенка мать была неземным существом – гораздо  выше отца… выше всего мира, – ей можно было только поклоняться издали.  Кататься с матерью в экипаже казалось ему священнодействием: он сидел на  скамеечке, не осмеливаясь произнести ни слова, и только глядел во все глаза на  пышно разодетую принцессу, сидевшую против него. Джентльмены, гарцующие на  великолепных конях, подъезжали к экипажу и, улыбаясь, разговаривали с нею. Как  блестели ее глаза, когда эти кавалеры приближались! Как грациозно она помахивала  им ручкой, когда они проезжали мимо! В таких случаях на мальчика надевали новенький  красный костюмчик; для дома годился и старый, коричневого полотна. Изредка,  когда мать уезжала и горничная Долли убирала ее постель, он входил в спальню.  Ему эта комната казалась раем, волшебным царством роскоши и чудес. В гардеробе  висели чудесные платья – розовые, голубые и разноцветные. Вот отделанная  серебром шкатулка с драгоценностями и таинственная бронзовая рука на туалете,  сверкающая сотнями колец. А вот трюмо – чудо искусства, – где он мог  видеть свое удивленное личико и отражение Долли (странно измененное и витающее  на потолке), когда она взбивала и разглаживала подушки на постели. Бедный,  одинокий, заброшенный мальчуган!    

Мать –  это имя божества в устах и в сердце ребенка, а этот малыш боготворил камень!    

Родон  Кроули, при всем своем беспутстве, обладал некоторым душевным благородством и  еще был способен на любовь к женщине и любовь к ребенку. К Родону-младшему он  питал тайную нежность, которая не ускользнула от Ребекки, хотя она никогда не  говорила об этом мужу. Это не раздражало ее – она была слишком  добродушна, – но только увеличивало ее презрение к нему. Он сам стыдился  своих родительских чувств, скрывал их от жены и, только когда бывал наедине с  мальчиком, давал им волю.    

По утрам  они вместе гуляли; сначала заходили в конюшни, а оттуда направлялись в Парк.  Юный лорд Саутдаун – добрейший человек, способный отдать последнее и считавший  своим главным занятием в жизни приобретение всяких безделушек, которые он потом  раздавал направо и налево, – подарил мальчику крошечного пони, немногим  больше крупной крысы, как говорил сам даривший, и на этого вороного  шотландского пони рослый отец маленького Родона с восторгом сажал сынишку и  ходил рядом с ним по Парку. Ему доставляло удовольствие видеть старые казармы и  старых товарищей-гвардейцев в Найтсбридже, – он вспоминал теперь холостую  жизнь с чем-то вроде сожаления. Старые кавалеристы также были рады повидаться с  прежним сослуживцем и понянчить маленького полковника. Полковнику Кроули  приятно было обедать в собрании вместе с собратьями-офицерами.    

– Черт  возьми, я недостаточно умен для нее… я знаю это! Она не заметит моего отсутствия, –  говаривал он.    

И он был  прав: жена действительно не замечала его отсутствия.    

Ребекка  очень любила своего мужа. Она всегда была добродушна и ласкова с ним и лишь  умеренно выказывала ему свое презрение, – может быть, он и нравился ей  оттого, что был глуп. Он был ее старшим слугой и метрдотелем, ходил по ее  поручениям, беспрекословно слушался ее приказаний, безропотно катался с нею в  коляске, отвозил ее в Оперу, а сам развлекался в клубе, пока шло представление,  и возвращался за нею точно в надлежащее время. Он жалел, что она недостаточно  ласкова к мальчику, но мирился и с этим.    

– Черт  возьми, она ведь, знаете ли, такая умница, – пояснял он, – а я  неученый человек и все такое, знаете…    

Как мы  уже говорили, чтобы выигрывать в карты и на бильярде, не требуется большой  мудрости, а на другие таланты Родон и не претендовал.    

Когда в  доме появилась компаньонка, его домашние обязанности значительно облегчились.  Жена даже поощряла его обедать вне дома и освободила от обязанности провожать  ее в Оперу.    

– Нечего  тебе нынче вечером сидеть и томиться дома: ты будешь скучать, милый, – говорила  она. – У меня соберется несколько человек, которые будут тебя только  раздражать. Я бы их не приглашала, но, ты ведь знаешь, это для твоей же пользы.  А теперь, когда у меня есть овчарка, ты можешь за меня не бояться.    

«Овчарка-компаньонка!  У Бекки Шарп – компаньонка! Разве не смешно?» – думала про себя миссис Кроули.  Эта мысль очень забавляла ее.    

Однажды  утром, в воскресенье, когда Родон Кроули, его сынишка и пони совершали обычную  прогулку в Парке, они встретили давнишнего знакомого и сослуживца полковника –  капрала Клинка, который дружески беседовал с каким-то старым джентльменом,  державшим на коленях мальчугана такого же возраста, как и маленький Родон.  Мальчуган схватил висевшую на груди капрала медаль в намять битвы при Ватерлоо  и с восхищением рассматривал ее.    

– Здравия  желаю, ваша честь, – сказал Клинк в ответ на приветствие полковника:  «Здорово, Клинк!» – Этот юный джентльмен – ровесник маленькому полковнику,  сэр, – продолжал капрал.    

– Его  отец тоже сражался при Ватерлоо, – добавил старый джентльмен, державший мальчика  на коленях, – верно, Джорджи?    

– Да, –  подтвердил Джорджи. Он и мальчуган, сидевший верхом на пони, пристально и важно  рассматривали друг друга, как это бывает между детьми.    

– В  пехоте, – сказал Клинк покровительственным тоном.    

– Он  был капитаном *** полка, – продолжал не без гордости старый  джентльмен. – Капитан Джордж Осборн, сэр. Может быть, вы его знали? Он пал  смертью храбрых, сэр, сражаясь против корсиканского тирана.    

Полковник  Кроули вспыхнул.    

– Я  знал его очень хорошо, сэр, – сказал он, – и его жену, его славную  женушку, сэр. Как она поживает?    

– Это  моя дочь, сэр, – отвечал старый джентльмен, спустив с рук мальчика и  торжественно вынимая визитную карточку, которую и протянул полковнику. На ней  стояло:    

     

«Мистер  Седли, доверенный агент компании «Черный алмаз, беззольный уголь». Угольная  верфь, Темз-стрит и коттеджи Анна-Мария, Фулем-роуд».    

     

Маленький  Джорджи подошел и стал рассматривать шотландского пони.    

– Хочешь  прокатиться? – спросил Родон-младший с высоты своего седла.    

– Хочу, –  отвечал Джорджи.    

Полковник,  смотревший на него с некоторым интересом, поднял его и посадил на пони, позади  Родона-младшего.    

– Держись  за него, Джорджи, – сказал он, – обхвати моего мальчугана за пояс;  его зовут Родон!    

И оба  мальчика засмеялись.    

– Пожалуй,  во всем Парке не найдется более красивой пары, – заметил добродушный капрал.    

И  полковник, капрал и мистер Седли с зонтиком в руке пошли рядом с детьми.    

 ГЛАВА XXXVIII

  Семья в крайне  стесненных обстоятельствах    

     

Предположим,  что маленький Джордж Осборн от Найтсбриджа проехал до Фулема, –  остановимся же и мы в этом пригороде и посмотрим, как поживают наши друзья,  которых мы там оставили. Как чувствует себя миссис Эмилия после ватерлооской  катастрофы? Жива ли она, здорова ли? Что стало с майором Доббином, чей кеб  постоянно маячил около ее дома? Есть ли какие-нибудь известия о коллекторе  Богли-Уолаха? Относительно последнего нам известно следующее:    

Наш  достойный друг, толстяк Джозеф Седли, вскоре после счастливого своего спасения  возвратился в Индию. Кончился ли срок его отпуска, или же он опасался встречи  со свидетелями своего бегства из Брюсселя, но, так или иначе, он вернулся к  своим обязанностям в Бенгалии очень скоро после водворения Наполеона на острове  Святой Елены, где нашему коллектору даже довелось увидеть бывшего императора.  Если бы вы послушали, что говорил мистер Седли на корабле, вы решили бы, что  это не первая его встреча с корсиканцем и что сей штатский основательно  посчитался с французским полководцем на плато Сен-Жан. Он рассказывал тысячу  анекдотов о знаменитых баталиях, он знал расположение каждого полка и  понесенные им потери. Он не отрицал, что сам причастен к этим победам, –  что был вместе с армией и доставлял депеши герцогу Веллингтону. Он судил обо  всем, что герцог делал или говорил в любой момент исторической битвы, с таким  знанием всех поступков и чувств его милости, что всякому становилось ясно: этот  человек делил лавры победителя и не разлучался с ним в течение всего того дня,  хотя имя его, как лица невоенного, и не упоминалось в опубликованных документах.  Вполне возможно, что со временем Джоз и сам этому поверил. Во всяком случае, в  течение некоторого времени он гремел на всю Калькутту и даже получил прозвище  «Седли Ватерлооского», каковое и оставалось за ним во все время его пребывания  в Бенгалии.    

Векселя,  которые Джоз выдал при покупке злополучных лошадей, были беспрекословно  оплачены им и его агентами. Он никому и словом не заикнулся об этой сделке, и  никто не знал достоверно, что случилось с его лошадьми и как он отделался от  них и от Исидора, своего слуги-бельгийца; последнего видели осенью 1815 года в  Валансьене, где он продавал серую в яблоках лошадь, очень похожую на ту, на  которой ускакал Джоз.    

Лондонским  агентам Джоза было дано распоряжение выплачивать ежегодно сто двадцать фунтов  его родителям в Фулеме. Это была главная поддержка для старой четы, потому что  спекуляции, предпринятые мистером Седли после его банкротства, никоим образом  не могли восстановить его разрушенное благосостояние. Он пытался торговать  вином, углем, был агентом по распространению лотерейных билетов и т. д., и  т. и. Взявшись за что-нибудь новое, он немедленно рассылал проспекты друзьям,  заказывал новую медную дощечку на дверь и важно заявлял, что он еще поправит  свои дела. Но фортуна окончательно отвернулась от слабого, разбитого старика.  Один за другим друзья покидали его – им надоедало покупать у него дорогой уголь  и плохое вино, – и, когда он с утра тащился в Сити, только жена его еще  воображала, что он вершит там какие-то дела. К концу дня старик тихонько брел  обратно и вечера проводил в трактире, в маленьком местном клубе, где  разглагольствовал о государственных финансах. Стоило послушать, с каким знанием  дела он толковал про миллионы, про лаж и дисконт и про то, что делают Ротшильд  и братья Беринги. Он с такой легкостью бросался огромными цифрами, что завсегдатаи  клуба (аптекарь, гробовщик, подрядчик плотничных и строительных работ,  псаломщик, который заглядывал сюда украдкой, и наш старый знакомый – мистер  Клен) проникались к нему уважением.    

– Я  знавал лучшие дни, сэр, – не упускал он случая сказать каждому  посетителю. – Мой сын сейчас занимает высокий служебный пост в Ремгандже,  в Бенгальском округе, и получает четыре тысячи рупий в месяц. Моя дочь могла бы  стать полковницей хоть сию минуту, если бы только захотела. Я могу завтра же  выдать вексель на моего сына на две тысячи фунтов, и Александер без всяких  отсчитает мне денежки. Но, заметьте, сэр, я слишком горд для этого. Седли  всегда были горды.    

И вы и  я, дорогой читатель, можем оказаться в таком положении: разве мало наших друзей  доходило до этого? Счастье может изменить вам, силы могут вас оставить, ваше  место на подмостках займут другие актеры, помоложе и поискуснее, и вы окажетесь  на мели. При встрече с вами знакомые постараются перейти на другую сторону или,  что еще хуже, сострадательно протянут вам два пальца, и вы будете знать, что,  едва пройдя мимо, приятель начнет рассказывать: «Бедняга, каких глупостей он  наделал и какие возможности упустил!..» И все же собственный выезд и три тысячи  годовых – это не предел благополучия на земле и не высшая награда небес. Если  шарлатаны столь же часто преуспевают, как и терпят крах, если шуты  благоденствуют, а негодяи пользуются милостями фортуны и vice versa, так что на  долю каждого приходятся и удачи и неудачи, как это бывает и с самыми способными  и честными среди нас, то, право же, брат мой, дары и развлечения Ярмарки  Тщеславия не слишком многого стоят, и вероятно… Впрочем, мы уклонились от нашей  темы.    

Когда бы  миссис Седли была женщиной энергической и не захотела сидеть сложа руки после  разорения мужа, она могла бы снять большой дом и взять нахлебников.  Придавленный судьбой, Седли отлично играл бы роль мужа хозяйки меблированных  комнат – роль своего рода принца-супруга, номинального хозяина и  господина, – резал бы жаркое за общим столом, исполнял бы должность  домоправителя и смиренного мужа своей жены, восседающей на неприглядном  хозяйском троне. Я видел людей неглупых и с хорошим образованием, которые  когда-то много обещали, удивляя всех своей энергией, которые в молодости задавали  пиры помещикам и держали охоту, а теперь покорно нарезают баранину для старых  сварливых ведьм и делают вид, что занимают за их унылым столом почетное место.  Но миссис Седли, как мы сказали, не обладала достаточной силой духа, чтобы  хлопотать ради «немногих избранных пансионеров, желающих поселиться в приятном  музыкальном семействе», как гласят подобного рода объявления в «Таймсе». Она  успокоилась на том, что оказалась на мели, куда ее выбросила фортуна; и, как видите,  песня старой четы была спета.    

Я не  думаю, чтобы они были несчастны. Может быть, они были даже несколько более горды  в своем падении, чем во времена процветания. Миссис Седли всегда оставалась  важной особой в глазах своей домохозяйки, миссис Клеп, к которой она часто  спускалась вниз и с которой проводила долгие часы в ее опрятной кухне. Чепцы и  ленты Бетти Фленниган, горничной-ирландки, ее нахальство, лень, чудовищная  расточительность, с какой она сжигала на кухне свечи, истребляла чай и сахар и  т. д., занимали и развлекали старую леди почти столько же, сколько  поведение ее прежней челяди, когда у нее были и Самбо, и кучер, и грум, и  мальчишка-посыльный, и экономка с целой армией женской прислуги, – об этом  добрая леди вспоминала сотни раз на дню. А кроме Бетти Фленниган, миссис Седли  наблюдала еще за всеми служанками в околотке. Она знала, аккуратно ли платит  каждый наниматель за свой домик или задерживает плату. Она отступала в сторону,  когда мимо нее проходила актриса миссис Ружемон со своим сомнительным  семейством. Она задирала голову, когда миссис Песлер, аптекарша, проезжала мимо  в одноконном тарантасе своего супруга, служившем ему для объезда больных. Она  вела беседы с зеленщиком относительно грошовой брюквы для мистера Седли,  следила за молочником и за мальчишкой из булочной и наведывалась к мяснику,  которому, вероятно, доставляло меньше хлопот продать сотню туш другим хозяйкам,  чем один бараний бок придирчивой миссис Седли; она вела счет картофелю, который  подавался к жаркому в праздничные дни, и по воскресеньям, одетая в лучшее свое платье,  дважды посещала церковь, а по вечерам читала «Проповеди Блейра».    

По  воскресным же дням – так как в будни «дела» мешали такому развлечению – мистер  Седли любил совершать с маленьким Джорджи прогулки в соседние парки и в  Кенсингтонский сад, смотреть на солдат или кормить уток. Джорджи был  неравнодушен к красным мундирам, и дедушка рассказывал ему, каким храбрым  воином был его отец, и знакомил мальчика с сержантами и другими военными, грудь  которых была украшена ватерлооскими медалями и которым старый джентльмен  торжественно представлял внука как сына капитана *** полка Осборна, геройски  погибшего в славный день 18 июня. Старик иной раз угощал отставного служивого  стаканом портера, а главное – обнаружил пагубную склонность закармливать  Джорджи яблоками и имбирными пряниками, явно во вред его здоровью, так что  Эмилия даже объявила, что не будет отпускать Джорджи с дедушкой, если тот не  пообещает ей не давать ребенку ни пирожных, ни леденцов, ни вообще каких-либо  лакомств, приобретаемых с лотков.    

Что  касается миссис Седли, то между ней и дочерью установилась из-за мальчика некоторая  холодность и тщательно скрываемая ревность. Однажды вечером, когда Джорджи был  еще младенцем, Эмилия, сидевшая с работой в их маленькой гостиной и не  заметившая, что старая леди вышла из комнаты, внезапно услышала крик ребенка,  который до того спокойно спал. Бросившись в спальню, она увидала, что миссис  Седли с помощью чайной ложки тайком вливает в рот ребенку эликсир Даффи. При  виде такого посягательства на ее материнские права, Эмилия, добрейшая и  кротчайшая из смертных, вся затрепетала от гнева. Щеки ее, обычно бледные,  вспыхнули и стали такими же красными, какими они были у нее в двенадцать лет.  Она вырвала ребенка из рук матери и схватила со стола склянку, чем немало  разгневала старую леди, которая с изумлением смотрела на нее, держа в руке  злополучную чайную ложку.    

– Я  не хочу, чтобы малютку отравляли, маменька! – закричала со сверкающими  глазами Эмми и швырнула склянку в камин, а потом обхватила ребенка обеими  руками и принялась укачивать его.    

– Отравляли,  Эмилия? – сказала старая леди. – И ты смеешь это говорить мне?!    

– Ребенок  не будет принимать никаких лекарств, кроме тех, которые присылает для него  мистер Песлер; он уверял меня, что эликсир Даффи – это отрава.    

– Ах,  вот как! Значит, ты считаешь меня убийцей, – отвечала миссис Седли. –  Так-то ты разговариваешь с матерью! Судьба достаточно насмеялась надо мною; я  низко пала в жизни: когда-то я держала карету, а теперь хожу пешком. Но я до  сих пор не знала, что я – убийца, спасибо тебе за такую новость!    

– Маменька, –  воскликнула бедная Эмилия, уже готовая расплакаться, – не сердитесь!.. У  меня и в мыслях не было, что вы желаете вреда ребенку, я только сказала…    

– Ну  да, милочка… ты только сказала, что я – убийца; но в таком случае пусть меня  лучше отправят в тюрьму. Хотя не отравила же я тебя, когда ты была малюткой, а  дала тебе самое лучшее воспитание и самых дорогих учителей, каких только можно  достать за деньги. Я пятерых выкормила, хотя троих и схоронила; и самая моя  ненаглядная доченька, из-за которой я ночей недосыпала, когда у нее резались  зубки, и во время крупа, и кори, и коклюша, и для которой нанимала  француженок, – поди сосчитай, сколько это стоило, – а потом еще и в  пансион ее послала для усовершенствования, – ведь сама-то я ничего такого  не видала, когда была девочкой, а почитала же отца с матерью, чтобы бог продлил  дни мои на земле и чтобы, по крайней мере, приносить пользу, а не дуться целыми  днями в своей комнате да разыгрывать из себя важную леди, – и вот эта дочь  говорит мне, что я убийца!.. Миссис Осборн, – продолжала она, – желаю  вам, чтобы вы не пригрели змею на своей груди – вот о чем будут мои молитвы!    

– Маменька!  Маменька! – кричала ошеломленная Эмилия, и ребенок у нее на руках вторил  ей отчаянным плачем.    

– Убийца!  Надо же такое сказать! Стань на колени, Эмилия, и моли бога, чтобы он очистил  твое злое, неблагодарное сердце, и да простит он тебя, как я прощаю.    

С этими  словами миссис Седли выбежала из комнаты, еще раз проговорив сквозь зубы:  «Отрава!» – и тем закончив свое материнское благословение.    

До самой  смерти миссис Седли эта размолвка между нею и дочерью так и не забылась. Ссора  дала старшей даме бесчисленные преимущества, которыми она не упускала случая  пользоваться с чисто женской изобретательностью и упорством. Началось с тою,  что в течение нескольких недель она почти не разговаривала с Эмилией. Она  предупреждала прислугу, чтобы та не прикасалась к ребенку, так как миссис  Осборн будет недовольна. Она просила дочь прийти и удостовериться, что в  кушанья, которые ежедневно приготовлялись для маленького Джорджи, не подмешано  яду. Когда соседи спрашивали о здоровье мальчика, она отсылала их к миссис  Осборн. Сама она, видите ли, не осмеливается спросить о его здоровье. Она не  позволяет себе прикоснуться к ребенку (хотя это ее внук и она в нем души не  чает), так как не умеет обращаться с детьми и может причинить ему вред. А когда  ребенка навещал мистер Песлер, она принимала доктора с таким саркастическим и  презрительным видом, какого, по его словам, не напускала на себя даже сама леди  Тпслвуд, которую он имел честь пользовать, – хотя со старой миссис Седли  он не брал платы за лечение. Очень возможно, что Эмми, го своей стороны, тоже  ревновала ребенка. Да и какая мать не ревнует к тем, кто нянчится с, ее детьми  и может запять первое место в сердце ее сыночка? Достоверно только то, что,  когда кто-нибудь возился с ее малюткой, она начинала беспокоиться и не давала  ни миссис Клен, ни прислуге одевать его или ухаживать за ним, как не позволяла  им вытирать пыль с миниатюры Джорджа, висевшей над ее кроваткой, той самой  кроваткой, с которою она рассталась, когда ушла к мужу, и к которой теперь  вернулась на много долгих безмолвных, полных слез, но все же счастливых лет.    

В этой  комнате была вся любовь Эмилии, все самое дорогое в ее жизни. Здесь она пестовала  своего мальчика и ухаживала за ним во время всех его болезней с неизменным  страстным рвением. В нем как бы возродился старший Джордж, только в улучшенном  виде, словно он вернулся с небес. Сотней неуловимых интонаций, взглядов,  движений ребенок так напоминал отца, что сердце вдовы трепетало, когда она  прижимала к себе малютку. Джорджи часто спрашивал мать, отчего она плачет.  Оттого, что он так похож на отца, отвечала она чистосердечно. Она постоянно  рассказывала ему о покойном отце и говорила о своей любви к нему, – с  невинным, непонимающим ребенком она была откровеннее, чем в свое время с самим  Джорджем или какой-нибудь близкой подругой юности. С родителями она никогда не  говорила на эту тему: она стеснялась раскрывать перед ними свое сердце. Вряд ли  маленький Джордж понимал ее лучше, чем поняли бы они, но ему и только ему  доверяла Эмилия свои сердечные тайны. Самая радость этой женщины походила на  грусть или была так нежна, что единственным ее выражением становились слезы.  Чувства Эмилии были так неуловимы, так робки, что, пожалуй, лучше не говорить о  них в книге. Доктор Песлер (теперь популярнейший дамский врач, – он  разъезжает в шикарной темно-зеленой карете, ждет скорого производства в  дворянское достоинство и имеет собственной дом на Манчестер-сквер) рассказывал  мне, что горе Эмилии, когда пришлось отнимать ребенка от груди, способно было  растрогать сердце Ирода. В те времена доктор был еще очень мягкосердечен, и его  жена и тогда, и еще долго спустя смертельно ревновала его к миссис Эмилии.    

Быть  может, докторша имела серьезные основания для ревности: почти все женщины, составлявшие  кружок знакомых миссис Осборн, разделяли с нею это чувство и сердились на восхищение,  с каким относились к Эмилии представители другого пола, ибо почти все мужчины,  которые знакомились с нею ближе, поклонялись ей, хотя, без сомнения, не могли  бы сказать, за что именно. Она не была ни блестящей женщиной, ни остроумной, ни  слишком умной, ни исключительно красивой. Но где бы она ни появлялась, она трогала  и очаровывала всех мужчин так же неизменно, как пробуждала презрение и  недоверие в лицах своего пола. Я думаю, что главное ее очарование заключалось в  беспомощности, в кроткой покорности и нежности; казалось, она обращалась ко  всем мужчинам, с которыми встречалась, с просьбою об участии и покровительстве.  Мы уже видели, как в полковом собрании – хотя ей были известны лишь немногие  товарищи Джорджа – все юные офицеры готовы были обнажить мечи, чтобы сразиться  за нее. Точно так же в маленьком домике в Фулеме и в тесном кружке навещавших  его друзей она всем нравилась и во всех возбуждала интерес. Будь она самой  миссис Манго из знаменитой фирмы «Манго, Банан и Кo» на улице  Кратед-Фрайерс, – великолепно!) обладательницей виллы в Фулеме, дававшей  здесь свои летние dejeuners, на которые съезжались герцоги и графы; миссис  Манго, разъезжавшей по приходу с гайдуками в роскошных желтых ливреях и на паре  гнедых, каких не найдется и в королевских кенсингтонских конюшнях, –  повторяю, будь она самою миссис Манго или женою ее сына, леди Мэри Манго  (дочерью графа Каслмоулди, которая соблаговолила выйти замуж за главу фирмы),  то и тогда все соседние торговцы не могли бы оказывать ей больше почета, чем  они оказывали кроткой молодой вдове, когда она проходила мимо их дверей или  делала свои скромные покупки в их лавках.    

И не  только сам доктор, мистер Песлер, по и его молодой помощник, мистер Липтон, лечивший  горничных и мелких торговцев – его всегда можно было застать читающим «Таймс» в  докторской приемной, – открыто объявил себя рабом миссис Осборн. Этот  видный из себя молодой джентльмен встречал в доме миссис Седли даже более  радушный прием, чем его патрон, и если с Джорджи случалось что-нибудь, он  забегал проведать мальчугана по два-три раза в день, даже и не думая о гонораре.  Он извлекал из аптекарских ящиков мятные лепешки, тамаринд и другие снадобья  для маленького Джорджи и составлял сиропы и микстуры такой удивительной  сладости, что ребенку даже нравилось болеть. Они с Песлером целых две ночи  просидели около мальчика в ту памятную страшную неделю, когда Джорджи заболел  корью и когда, глядя на ужас матери, можно было подумать, что ни один человек  на земле никогда не болел такой болезнью. Для кого еще стати бы они это делать?  Разве просиживали они все ночи у знатных соседей, когда Ральф Плантагенет,  Гвендолина и Гуиневер Манго хворали той же самой детской болезнью? И разве  сидели они около маленькой Мэри Клен, дочери домохозяина, которая заразилась  корью от Джорджи? Надо прямо сказать – нет, не сидели. Они преспокойно спали –  во всяком случае, мысли о Мэри не тревожили их по ночам, – объявив, что  корь у нее в легкой форме и пройдет без всякого лечения, и с полнейшим  равнодушием, просто порядка ради, прислали девочке микстуры с добавлением хины,  когда она уже стала поправляться.    

Далее,  жил напротив миссис Осборн скромный французский шевалье, преподававший свой  родной язык в соседних школах. Вечерами можно было слышать, как он разыгрывал  на разбитой скрипке старинные гавоты и менуэты. Когда этот учтивый старичок,  носивший пудреный парик и никогда не пропускавший воскресной службы в  хэммерсмитской монастырской часовне, – словом, ни в каком отношении, ни по  образу мыслей, ни поведением, ни манерами, не похожий на своих диких бородатых  соплеменников, которые и посейчас клянут коварный Альбион и косятся на вас  поверх своих сигар, проходя по Риджент-стрит, – когда старый шевалье де  Талопруж говорил о миссис Осборн, он сначала втягивал понюшку табаку, потом  грациозным движением руки стряхивал приставшие к платью крошки, собирал все пальцы  пучочком, подносил к губам и, поцеловав, распускал их, восклицая: «Ah! la  divine creature!»[87]  Он клялся и заявлял во всеуслышание, что, когда Эмилия гуляет по бромптонским  улицам, под ее ногами вырастают в изобилии цветы. Он называл маленькою Джорджи  Купидоном и спрашивал у него новости о его маме Венере; он говорил изумленной Бетти  Фленниган, что она одна из граций и любимая прислужница Reine des Amours[88].    

Еще  много можно было бы привести примеров так легко приобретенной и невольной популярности.  Разве мистер Бинни, кроткий и любезный младший священник местной церкви, куда  ходила семья Седли, не навещал усердно вдову, не качал на коленях ее мальчика и  не предлагал учить его латыни, к негодованию старой девы, своей сестры, которая  вела его хозяйство?    

– В  ней ничего нет, Билби, – уверяла ею эта леди. – Когда она приходит к  нам пить чай, от нее за весь вечер слова не услышишь. Это просто слабонервная  дамочка! Я уверена, что у нее нет сердца. Только ее смазливое личико и  привлекает вас, мужчин. У мисс Гритс, при ее пяти тысячах фунтов дохода да при  ее надеждах на будущее, гораздо больше характера, и она гораздо милее, на мой  вкус; будь она чуть покрасивее, я знаю, ты счел бы ее совершенством.    

Возможно,  что мисс Бинни была в известной степени нрава: хорошенькое личико всегда  возбуждает симпатию мужчин – этих неисправимых вертопрахов. Женщина может  обладать умом и целомудрием Минервы, но мы не обратим на нее внимания, если она  некрасива. Каких безумств мы не совершаем ради пары блестящих глазок! Какая  глупость, произнесенная алыми губками и нежным голоском, не покажется нам  приятной! И вот дамы, с присущим им чувством справедливости, решают: раз  женщина красива – значит глупа. О дамы, дамы, сколько найдется среди вас и  некрасивых и неумных!    

Все, что  мы могли сообщить о жизни нашей героини, принадлежит к числу самых тривиальных  событий. Ее повесть не изобилует чудесами, как, без сомнения, уже заметил  любезный читатель; и если бы она вела дневник всех происшествии за семь лет со  времени рождения сына, в нем мало нашлось бы событий, более замечательных, чем  корь, о которой мы уже говорили на предыдущих страницах. Впрочем, однажды, к  великому ее изумлению, преподобный мистер Бинни, только что упомянутый,  попросил ее переменить фамилию Осборн на его собственную. На что она, вся  вспыхнув, со слезами в голосе и на глазах: поблагодарила его за честь и  выразила признательность за все его внимание и к ней, и к ее бедному мальчику,  по заявила, что никогда, никогда не в состоянии будет думать ни о ком… ни о  ком, кроме мужа, которого она потеряла.    

Двадцать  пятого апреля и 18 июня – в день свадьбы и в день смерти мужа – она совсем не  выходила из своей комнаты, посвящая эти дни (не говоря уже о бесконечных часах  одиноких ночных размышлений, когда малютка-сын спал рядом с ней в своей  колыбели) памяти ушедшего друга. Днем она была более деятельна: учила Джорджи  читать, писать и немного рисовать; читала книги, с тем чтобы потом рассказывать  оттуда малышу разные истории. По мере того как под влиянием окружающего мира  раскрывались его глаза и пробуждался ум, она учила ребенка, насколько позволяло  ей ее разумение, познавать творца вселенной. Каждое утро и каждый вечер мать и  сын (в великом и трогательном единении, которое, я думаю, умилит всякого, кто  это видел или сам пережил) – мать и се мальчик молились отцу небесному:  мать вкладывала в молитву всю свою кроткую душу, а ребенок лепетал за нею  слова, которые она произносила. И каждый раз они молили бога благословить  дорогого папеньку, как будто он был жив и находился тут же с ними.    

Много часов  каждый день уходило у нее на то, чтобы умывать и одевать юного джентльмена,  водить его на прогулку перед завтраком и уходом дедушки «по делам», шить для  него самые удивительные и хитроумные костюмчики, для каковой цели бережливая  вдова перекраивала и переделывала каждый пригодный лоскут из нарядов,  составлявших ее гардероб во времена замужества, ибо сама миссис Осборн (к  большому огорчению ее матери, любившей наряжаться, особенно с тех пор как они  разорились) всегда носила черные платья и соломенную шляпку с черной лептой.  Остальное время она посвящала матери и старику отцу. Она не поленилась  научиться игре в крибедж и часто играла со старым джентльменом в те вечера,  когда он не ходил в клуб, она пела, когда ему хотелось ее послушать; и это было  хорошим знаком, потому что под музыку старик неизменно впадал в сладкий сон.  Она переписывала ему бесчисленные записки, планы, письма и проспекты.  Большинство прежних знакомых старого джентльмена получили уведомления,  написанные ее рукой, о том, что он сделался агентом компании «Черный алмаз,  беззольный уголь» и готов снабжать друзей и публику самым лучшим углем по  столько-то шиллингов за челдрон[89].  Ему оставалось только подписать замысловатым росчерком эти проспекты и дрожащим  канцелярским почерком написать адреса. Одна из этих бумаг была отправлена майору  Доббину в *** полк, через господ Кокса и Гринвуда; но майор был в это время в  Мадрасе и, следовательно, не имел особой надобности в угле. Однако он узнал  руку, которою был написан проспект. Господи боже! чего бы он не отдал, чтобы  держать эту ручку в своей! Пришел и второй проспект, извещавший майора, что  «Седли и Кo» учредили в Опорто, Бордо и Сен-Мари агентства, которые имеют  возможность предложить друзьям и публике самый лучший и изысканный выбор  портвейна, хереса и красных вин по умеренным ценам и на особо выгодных условиях.  Основываясь на этом извещении, Доббин насел на губернатора, главнокомандующего,  на судей, на полковых товарищей и всех, кого только знал из начальствующих лиц,  и послал фирме «Седли и Кo» столько заказов на вина, что привел в полное  изумление мистера Седли и мистера Клепа, который и составлял всю «Кo» в  названном предприятии. Но за этим взрывом удачи, под влиянием которого бедный  старик уже собирался строить дом в Сити, обзавестись целым полком клерков,  собственной пристанью и агентами во всех уголках земного шара, других заказов  не последовало. Очевидно, старый джентльмен утратил прежний тонкий вкус к  винам: на майора Доббина посыпались жалобы из всех офицерских столовых за  скверные напитки, которые были выписаны по его рекомендации. В конце концов он  скупил обратно огромное количество вин и продал с аукциона, с огромным для себя  убытком. Что касается бывшего коллектора, получившего в это время место в  управлении государственными сборами в Калькутте, то он был взбешен, когда почта  принесла ему пачку этих вакхических проспектов с приватной припиской отца,  извещавшей Джоза, что ого родитель рассчитывает на него в этом предприятии и  посылает ему партию отборных вин, указанных в накладной, а также выданные им от  имени сына векселя на эту сумму – на покрытие расходов. Джоз, которому,  кажется, легче было бы стерпеть, что его отца, отца Джоза Седли, члена  управления государственными сборами, считают Джеком Кетчем, нежели  виноторговцем, выклянчивающим заказы, с возмущением отказался от векселей и написал  старому джентльмену сердитое письмо, предлагая на будущее оставить его в покое.  Опротестованные векселя пришли обратно, и «Седли и Кo» вынуждены были оплатить  их доходами от мадрасской операции, а частью и сбережениями Эмми.    

Кроме  пенсии в пятьдесят фунтов в год, у нее, по заявлению душеприказчика ее мужа, была  еще сумма в пятьсот фунтов, находившаяся в момент смерти Осборна на руках у  агентов; эту сумму опекун Джорджа, Доббин, предлагал поместить из восьми  годовых процентов в одну индийскую контору. Мистер Седли, подозревавший майора  в каких-то неблаговидных расчетах на эти деньги, был категорически против  предложенного плана. Он отправился к агентам, чтобы лично протестовать против  такого помещения упомянутого капитала. Там он узнал, к своему изумлению, что  никто им не доверял такой суммы, что все оставшиеся после покойного капитана  средства не превышают ста фунтов, а названные пятьсот фунтов, по-видимому,  составляют особую сумму, о которой известно только майору Доббину. Окончательно  убедившись, что дело нечисто, старик Седли начал преследовать майора. Как самый  близкий дочери человек, он потребовал отчета относительно средств покойного  капитана. Доббин замялся, покраснел и стал давать невразумительные ответы. Это  подтверждало подозрение старика, что он имеет дело с мошенником. Величественным  тоном высказал он этому офицеру «всю правду в глаза», как он выразился, то есть  попросту выразил убеждение, что майор незаконно присвоил деньги его покойного  зятя.    

Тут  Доббин вышел из терпения, и если бы его обвинитель не был так стар и жалок,  между обоими джентльменами, сидевшими за столиком кофейни Слотера, где  происходило их объяснение, непременно вспыхнула бы ссора.    

– Поднимемтесь  ко мне, сэр, – пробормотал майор с сердцем, – я настаиваю на том,  чтобы вы поднялись ко мне, и я покажу вам, кто оказался пострадавшей стороной:  бедный Джордж или я.    

И он  потащил старика к себе в номер и достал из конторки счета и пачку долговых обязательств,  выданных Осборном, который, надо отдать ему справедливость, охотно выдавал  такие обязательства.    

– Джордж  оплатил свои векселя при отъезде из Англии, но, когда он пал в сражении, у него  не осталось и сотни фунтов. Я и еще два товарища-офицера из своих сбережений  собрали небольшую сумму, а вы осмеливаетесь говорить, что мы стараемся обобрать  вдову и сироту.    

Седли  был очень сконфужен и притих, хотя в действительности Уильям Доббин изрядно  насочинил старому джентльмену: это были его деньги, полностью все пятьсот  фунтов, он на свои средства похоронил друга и оплатил все расходы, связанные с  его смертью и с переездом несчастной Эмилии.    

Об этих  издержках старый Осборн ни разу не дал себе труда подумать, да и никто из родственников  Эмилии не вспомнил об этом, не говоря уж о ней самой. Вполне доверяя майору  Доббину как бухгалтеру, она не вникала в его несколько запутанные расчеты и  понятия не имела, как много она ему должна.    

Два-три  раза в год, верная своему обещанию, она писала ему письма в Мадрас, –  письма, целиком наполненные маленьким Джорджи. Как дорожил Уильям этими  письмами! Каждый раз, когда Эмилия писала ему, он отвечал ей, но по  собственному почину никогда не писал. Зато он посылал ей и крестнику  бесчисленные напоминания о себе. Так он заказал и выслал ей целый набор шарфов  и великолепные китайские шахматы из слоновой кости. Пешками были зеленые и  белые человечки с настоящими мечами и щитами, конями – всадники, а турами –  башни на спинах слонов.    

– Даже  у миссис Манго шахматы далеко не такие роскошные, – заметил мистер Песлер.    

Шахматы  привели Джорджи в восхищение, и он в первом своем письме печатными буквами  благодарил крестного за подарок. Доббин присылал также консервированные фрукты  и маринады; когда юный джентльмен тайком отведал последних, достав их из  буфета, он чуть не задохнулся, и решил, что это наказание за воровство: так они  сожгли ему горло. Эмми с юмором описала майору это происшествие. Доббина  обрадовало в ее письме то, что состояние духа у нее стало бодрее и что она уже  может смеяться. Он прислал ей две шали: белую – для нес самой, и черную с  пальмовыми листьями – для ее матери, а также дна теплых зимних красных шарфа  для старого мистер? Седли и Джорджа. Шали стоили по меньшей мере по пятидесяти  гнней каждая, как определила миссис Седли. Она надевала свою и церковь, и  знакомые дамы поздравляли ее с роскошной обновкой. Белая шаль Эмми очень  украшала ее скромное черное платье.    

– Какая  жалость, что она и слышать о нем не хочет, – сетовала миссис Седли,  обращаясь к миссис Клеи и к другим своим приятельницам в Бромптоне. – Джоз  никогда не присылал нам таких подарков, он жалеет для нас денег. Майор,  очевидно, но уши влюблен, но, как только я намекну ей об этом, она краснеет,  начинает плакать, уходит к себе и сидит там со своей миниатюрой. Мне тошно  смотреть на эту миниатюру. Желала бы я, чтобы мы никогда не встречались с этими  противными, заносчивыми Осборнами.    

Среди  таких скромных событий и в таком скромном кругу протекало раннее детство  Джорджа. Мальчик рос хрупким, чувствительным, изнеженным, властным по отношению  к своей кроткой матери, которую он любил со страстной нежностью. Он командовал  и всеми прочими членами своего маленького мирка. По мере того как он становился  старше, взрослые удивлялись его высокомерным замашкам и полному сходству с  отцом. Он приставал к ним с вопросами, как всегда делают пытливые дети, и,  пораженный глубиной его замечаний и наблюдении, дедушка надоел всем в клубе  рассказами о гениальности и учености мальчика. Бабушку мальчик принимал с  добродушным безразличием. Тесный кружок его близких считал, что такого умницы  еще не было на свете, и Джорджи, унаследовавший самомнение отца, думал,  вероятно, что они не ошибаются.    

Когда  ему было около шести лет, Доббин вступил с ним в оживленную переписку. Майор  спрашивал, собирается ли Джорджи поступать в школу, и выражал надежду, что он  займет там достойное место, – или он предпочитает иметь хорошего учителя  дома? А когда пришло время начинать учение, его крестный и опекун деликатно  предложил взять на себя все издержки по воспитанию Джорджи, так как они будут  тяжелы для скудных средств матери. Словом, майор всегда думал об Эмилии и ее  маленьком сыне и приказал своим поверенным доставлять мальчику книжки с  картинками, краски, парты и всевозможные пособия для занятий и развлечений.    

За три  дня до того, как Джорджу исполнилось шесть лет, какой-то джентльмен в сопровождении  слуги подъехал на двуколке к дому мистера Седли и пожелал видеть мистера Джорджа  Осборна. Это был мистер Булей, военный портной с Кондит-стрит, который явился  по поручению майора, чтобы снять мерку с юного джентльмена и сшить ему суконный  костюм. Он имел честь шить на капитана, отца юного джентльмена.    

Иногда –  и, без сомнения, также по желанию майора – его сестры, девицы Доббин, заезжали  в фамильном экипаже, чтобы пригласить Эмилию и мальчика покататься. Покровительство  и любезность этих леди стесняли Эмилию, но она переносила это довольно кротко,  потому что была по натуре уступчива; к тому же прогулка в роскошном экипаже  доставляла маленькому Джорджу огромное удовольствие. Иногда девицы просили  отпустить к ним ребенка на целый день, и он всегда с радостью ездил к ним, в их  прекрасный дом с большим садом на Денмарк-Хилле, где в теплицах вызревал  прекрасный виноград, а на шпалерах – персики.    

Однажды  девицы Доббин любезно явились к Эмилии с новостями, которые, они уверены,  доставят ей удовольствие… нечто очень интересное, касающееся их дорогого  Уильяма.    

– Что  такое? Не возвращается ли он домой? – спросила Эмилия, и в глазах ее  блеснула радость.    

О нет,  совсем не то, – но у них есть основание думать, что милый Уильям скоро  женится… на родственнице близкого друга Эмилии, мисс Глорвине О'Дауд, сестре  сэра Майкла О'Дауда, приехавшей в гости к леди О'Дауд в Мадрас… на очень  красивой и воспитанной девушке, как все говорят.    

Эмилия  только сказала: «О!» Какое в самом деле приятное известие. Правда, она и мысли  не допускает, что Глорвина похожа на ее старую знакомую, женщину редкой  доброты… но… но, право, она очень рада. И под влиянием какого-то необъяснимого  побуждения она схватила в объятия маленького Джорджа и расцеловала его с  чрезвычайной нежностью. Когда она отпустила мальчика, ее глаза были влажны и  она не произнесла и двух слов во время всей прогулки… хотя, право же, была  очень, очень рада!    

 ГЛАВА XXXIX

  Глава циническая    

     

Но  вернемся ненадолго к нашим старым хэмпширским знакомым, чьи надежды на то, что  они унаследуют имущество своей богатой родственницы, оказались так прискорбно  обмануты. Для Бьюта Кроули, рассчитывавшего на тридцать тысяч фунтов, было  тяжелым ударом получить всего лишь пять. Из этой суммы, после того как были  уплачены его собственные долги и долги его сына Джима, учившегося в колледже,  остался совершеннейший пустяк на приданое его четырем некрасивым дочерям.  Миссис Бьют так никогда и не узнала, вернее – никогда не пожелала признаться  себе в том, насколько ее собственное тиранство способствовало разорению мужа.  Она клялась и уверяла, что сделала все, что только может сделать женщина. Разве  ее вина, что она не обладает искусством низкопоклонничества, как ее лицемерный  племянник Питт Кроули? Она желает ему того счастья, какое он заслужил своими  бесчестными происками.    

– По  крайней мере, деньги останутся в семье, – соизволила она заметить. –  Питт ни за что не истратит их, будьте покойны, потому что большего скряги не  найти во всей Англии, и он так же гадок, но только в другом роде, как и его  расточительный братец, этот распутник Родон.    

Таким  образом, миссис Бьют после первого взрыва ярости и разочарования начала приспосабливаться,  как могла, к изменившимся обстоятельствам, то есть принялась усердно наводить  экономию и урезывать расходы. Она учила дочерей стойко переносить бедность и  изобретала тысячи остроумнейших способов скрывать ее или не допускать до  порога. С энергией, достойной всяческой похвалы, она возила их на вечера и на  общественные собрания и даже в пасторском доме принимала гостей гораздо чаще,  радушнее и любезнее, чем раньше, когда ей улыбалась надежда унаследовать  состояние дорогой мисс Кроули. Никто не мог бы заподозрить по внешнему виду,  что семья обманулась в своих ожиданиях, или, судя по ее частым появлениям в  обществе, догадаться, насколько они стеснены в средствах и даже недоедают дома.  Ее дочери гораздо лучше наряжались, чем раньше. Они появлялись на всех вечерах  в Винчестере и Саутгемптоне, добирались даже до Кауза, чтобы попасть на балы и  празднества по случаю скачек и гребных гонок, и их карета с лошадьми,  выпряженными прямо из плуга, постоянно была в разгоне, пока, наконец, чуть ли  не все кругом поверили, что каждой из четырех сестер досталось состояние от  тетки, имя которой произносилось в семье не иначе как с уважением и трогательной  благодарностью. Я не знаю более распространенной лжи на Ярмарке Тщеславия, и  всего замечательнее, что люди уважают себя за такое лицемерие и, обманывая  других относительно размеров своих средств, видят в этом чуть ли не  добродетель.    

Миссис  Бьют, конечно, считала себя одной из самых добродетельных женщин Англии, и вид  ее счастливой семьи был для посторонних назидательным зрелищем. Девицы были так  веселы, так любезны, так хорошо воспитаны, так скромны. Марта прелестно  рисовала цветы и снабжала своими произведениями половину благотворительных  базаров в графстве; Эмма была настоящим соловьем графства, и ее стихи в  «Хэмпширском телеграфе» служили украшением его отдела поэзии; Фанни и Матильда  пели дуэты, а мамаша аккомпанировала им на фортепьяно, между тем как две другие  сестры, обнявшись, самозабвенно слушали. Никто не знал, как бедные девочки  зубрили эти дуэты у себя дома, никто не видел, как мамаша муштровала их часами.  Одним словом, миссис Бьют сносила с веселым лицом превратности судьбы и  соблюдала внешние приличия самым добродетельным образом.    

Миссис  Бьют делала все, что могла сделать хорошая и почтенная мать. Она приглашала к  себе яхтсменов из Саутгемптона, священников из Винчестерского собора и офицеров  из местных казарм. Во время судебных сессий она пыталась заманить к себе  молодых судейских и поощряла Джима приводить домой товарищей, с которыми он  участвовал в охоте. Чего не сделает мать для блага своих возлюбленных чад!    

Понятно,  что между такой женщиной и ее деверем, ужасным баронетом из замка, не могло  быть ничего общего. Разрыв между братьями был полный. Да и никто из соседей  теперь знать не хотел сэра Питта, ибо старый баронет стал позором для всего  графства. Его отвращение к порядочному обществу усиливалось с каждым годом, и с  тех пор как Питт и леди Джейн после свадьбы сочли своим долгом нанести ему  визит, ворота его замка не отворялись ни для одного господского экипажа.    

Это был  неудачный, ужасный визит, о котором в семье вспоминали потом не иначе как с  содроганием. Питт, сам не свой от стыда, просил жену никогда не упоминать о  нем, и только через миссис Бьют, которая по-прежнему знала все, что делалось в  замке, стали известны подробности приема, оказанного сэром Питтом сыну и  невестке.    

Пока они  ехали по аллее парка в своей чистенькой, нарядной карете, Питт с негодованием и  ужасом заметил большие вырубки между деревьев – его деревьев, – которые  старый баронет рубил совершенно безбожно. Вид у парка был заброшенный и унылый.  Проезжие дороги содержались дурно, и нарядный экипаж тащился по грязи и  проваливался в глубокие лужи. Большая площадка перед террасой почернела и  затянулась мхом; нарядные когда-то цветочные клумбы поросли сорной травой и  заглохли. Почти по всему фасаду дома ставни были наглухо закрыты; засов у входной  двери был отодвинут только после целого ряда звонков, и когда Хорокс ввел  наконец наследника Королевского Кроули и его молодую жену в жилище предков,  какое-то существо в лентах промелькнуло по почернелой дубовой лестнице и  исчезло в верхних покоях. Он проводил их в так называемую «библиотеку» сэра  Питта. и чем больше Питт и леди Джейн приближались к этой части здания, тем  сильнее ощущали запах табачного дыма.    

– Сэр  Питт не совсем здоров, – виноватым тоном сказал Хорокс и намекнул на то,  что его хозяин страдает прострелом.    

Библиотека  выходила окнами на главную аллею. Сэр Питт, стоя у открытого окна, орал на  форейтора и слугу Питта, собиравшихся извлечь багаж из кареты.    

– Не  смейте тащить их сюда! – кричал он, указывая на чемоданы трубкой, которую  держал в руке. – Это только утрений визит, Такер, олух ты этакий! Господи!  Отчего это у правой задней лошади такие трещины на бабках? Неужто не нашлось  никого в «Голове Короля», чтобы их смазать?.. Ну, как поживаешь, Питт? Как  поживаете, милочка? Приехали навестить старика – так, что ли? Ба, да у вас  премилая мордочка! Вы не похожи на эту старую ведьму, свою мамашу. Идите сюда,  будьте умницей и поцелуйте старого Питта.    

Эти  нежности смутили невестку, да и кого не смутят ласки небритого старого джентльмена,  насквозь пропитанного табаком! Но она вспомнила, что ее брат, Саутдаун, тоже  носит усы и курит сигары, и приняла эти знаки расположения как нечто должное.    

– Питт  потолстел, – сказал баронет после этих изъявлений родственных  чувств. – Читает он вам длинные проповеди? Сотый псалом, вечерний гимн –  а, Питт?.. Принесите рюмку мальвазии и бисквитов для леди Джейн, Хорокс!  Болван, да не стойте тут, выкатив глаза, как жирный боров!.. Я не приглашаю вас  погостить у меня, милочка: вы здесь соскучитесь, да и нам с Питтом это было бы  ни к чему. Я человек старый, и у меня свои слабости: трубка, триктрак по  вечерам…    

– Я  умею играть в триктрак, сэр, – ответила, смеясь, леди Джейн. – Я  играла с папа и с мисс Кроули. Не правда ли, мистер Кроули?    

– Леди  Джейн умеет играть в игру, к которой вы чувствуете такое пристрастие,  сэр, – произнес надменно Питт.    

– Ну,  для этого не стоит оставаться. Нет, нет, отправляйтесь-ка лучше назад в Мадбери  и осчастливьте миссис Ринсер; или поезжайте обедать к Бьюту. Он будет в  восторге от вашего приезда, могу вас уверить: ведь он вам так обязан за то, что  вы заполучили все старухины деньги! Ха-ха! Часть из них пойдет на ремонт замка,  когда меня не будет на свете.    

– Я  заметил, сэр, – сказал Питт, повышая голос, – что ваши люди рубят  лес.    

– Да,  да, погода прекрасная и как раз подходящая по времени года, – отвечал сэр  Питт, внезапно оглохнув. – Я старею, Питт. Да и тебе, впрочем, недалеко  уже до пятидесяти. Он хорошо сохранился, моя милочка леди Джейн, не правда ли?  А все трезвость, набожность и нравственная жизнь. Взгляните на меня, мне уже  скоро восемь десятков стукнет. Ха-ха! – И он засмеялся, затем взял понюшку  табаку, подмигнул невестке и, ущипнул ее за руку.    

Питт  снова перевел разговор на лес, но баронет, как и в первый раз, тотчас оглох.    

– Стар  я, что и говорить, и весь этот год жестоко мучаюсь от прострела. Но я рад, что  вы приехали, невестушка. Мне нравится ваше личико. В нем нет никакого сходства  с этими противными скуластыми Бинки. Я подарю вам кое-что хорошенькое, что вы  можете надеть ко двору.    

И он  потащился через комнаты к шкафу, откуда извлек старинную шкатулку с драгоценностями.    

– Возьмите  это, милочка! – сказал он. – Это принадлежало моей матери, а потом  первой леди Кроули. Прекрасный жемчуг… я не стал дарить его дочери  железоторговца. Нет, нет! Берите и спрячьте поскорей, – сказал он, сунув  невестке футляр и поспешно захлопывая дверцу шкафа в тот момент, когда в  комнату вошел Хорокс с подносом и угощением.    

– Что  вы подарили жене Питта? – спросило существо в лентах, когда Питт и леди  Джейн уехали. Это была мисс Хорокс. дочь дворецкого, виновница пересудов,  распространившихся по всему графству, – особа, почти самовластно  царствовавшая в Королевском Кроули.    

Возвышение  и успех вышеозначенных Лент был отмечен с негодованием всей семьей и всем графством.  Ленты завели свой текущий счет в отделении сберегательной кассы в Мадбери:  Ленты ездили в церковь, завладев всецело экипажем и лошадкой, которые раньше  были в распоряжении замковой челяди. Многие слуги были отпущены по ее желанию.  Садовник-шотландец, еще остававшийся в доме, – он гордился своими  теплицами и шпалерами и действительно получал недурной доход от сада, который  он арендовал и урожай с которого продавал в Саутгемптоне, – застал в одно  ясное солнечное утро Ленты за истреблением персиков около южной стены; когда он  стал упрекать ее за это покушение на его собственность, он был награжден  пощечиной. И вот садовнику, его жене-шотландке и их шотландским ребятишкам –  единственным почтенным обитателям Королевского Кроули – пришлось выехать со  всеми своими пожитками; покинутые роскошные сады постепенно глохли и дичали, а  цветочные клумбы заросли сорной травою. В розарии бедной леди Кроули царила  мерзость запустения. Только двое или трое слуг дрожали еще в мрачной людской.  Опустевшие конюшни и службы были заколочены и уже наполовину развалились. Сэр  Питт жил уединенно и каждый вечер пьянствовал с Хороксом – своим дворецким (или  управляющим, как последний теперь себя называл) – и потерявшими стыд и  совесть Лентами. Давно прошли те времена, когда она ездила в Мадбери в тележке  и величала всех мелких торговцев «сэр». Может быть, от стыда или от отвращения  к соседям, но только старый циник из Королевского Кроули теперь почти совсем не  выходил за ворота парка. Он заочно ссорился со своими поверенными и письменно  прижимал арендаторов, проводя все дни за корреспонденцией. Стряпчие и приставы,  которым нужно было с ним повидаться, могли попасть к нему только через  посредство Лент; и она принимала их у двери в комнату экономки, находившуюся  около черного хода.    

Дела  баронета запутывались с каждым днем, затруднения его росли и множились.    

Нетрудно  представить себе ужас Питта Кроули, когда до этого образцового и корректного  джентльмена дошли слухи о старческом слабоумии его отца. Он постоянно трепетал,  что Ленты будут объявлены его второй законной мачехой. После первого и  последнего визита новобрачных имя отца никогда не упоминалось в приличном и  элегантном семействе Питта. Это была позорная семейная тайна, и все молча и с  ужасом обходили ее. Графиня Саутдаун, правда, проезжая в карете, забрасывала в  привратницкую парка свои самые красноречивые брошюры – брошюры, от которых у  всякого нормального человека волосы становились дыбом, – да миссис Бьют в  пасторском доме каждую ночь высматривала из окна, нет ли красного зарева над  вязами, скрывающими замок, не горит ли усадьба. Сэр Дж. Уопшот и сэр X.  Фадлстон, старые друзья дома, не пожелали сидеть на одной скамье с сэром Питтом  во время квартальной сессии суда, и в Саутгемптоне, на Хай-стрит, величественно  отвернулись от него, когда этот отщепенец протянул им грязные старческие руки.  Но это мало задело его: он сунул руки в карманы и разразился хохотом, влезая  обратно в свою карету, запряженную четверней; и точно так же хохотал он над брошюрами  леди Саутдаун, хохотал над сыновьями, над всем светом и даже над Лентами, когда  они сердились, что бывало нередко.    

Мисс  Хорокс водворилась в Королевском Кроули в качестве экономки и правила всеми  домочадцами сурово и величественно. Слугам было приказано величать ее  «мэм"» или «мадам», а одна маленькая горничная, желавшая к ней  подслужиться, называла ее не иначе как «миледи», не встречая возражений со  стороны грозной домоправительницы.    

– Бывали  леди лучше меня, а бывали и хуже. Эстер, – отвечала мисс Хорокс на это обращение  своей фаворитки. Так она управляла, держа в трепете всех, за исключением отца,  хотя и с ним обращалась надменно, требуя, чтобы он не забывался в присутствии  будущей супруги баронета. Она и в самом деле с огромным удовольствием  репетировала эту лестную роль, к восторгу сэра Питта, который потешался над ее  ужимками и гримасами и часами хохотал, глядя, как она важничает и подражает  светскому обхождению. Он уверял, что это лучше всякого театра – смотреть, как  она разыгрывает благородную даму. Однажды он даже заставил ее надеть придворное  платье первой леди Кроули и, поклявшись, что оно удивительно к ней идет (с чем  мисс Хорокс вполне согласилась), грозил, что сию же минуту повезет ее ко двору  в карете четверней. Она рылась в гардеробах обеих покойных леди и перекраивала  и переделывала оставшиеся наряды по своей фигуре и по своему вкусу. Ей очень  хотелось завладеть также драгоценностями и безделушками, по старый баронет  запер их в шкаф, и она ни лаской, ни лестью не могла выманить у него ключи.  Установлено, что спустя некоторое время после отъезда этой особы из Королевского  Кроули была найдена принадлежавшая ей тетрадь, из которой видно, какие она  прилагала старания, чтобы научиться писать, а главное – подписывать собственное  имя в качестве леди Кроули, леди Бетси Хорокс, леди Элизабет Кроули и  т. д. Хотя добрые люди из пасторскою дома никогда не заходили в замок и  чуждались ужасного, выжившего из ума старика, его владельца, однако они точно  знали все, что там делается, и со дня на день ожидали катастрофы, на которую  уповала и мисс Хорокс. Но завистливая судьба обманула ее надежды, лишив  заслуженной награды столь беспорочную любовь и добродетель.    

Однажды  баронет застал «ее милость», как он шутливо называл ее, восседающей в гостиной  за старым расстроенным фортепьяно, к которому никто не прикасался с тех пор,  как Бекки Шарп играла на нем кадрили. Она сидела в самой торжественной позе и  во все горло завывала, подражая тому, что ей когда-то доводилось слышать.  Маленькая горничная, желавшая выслужиться, стояла возле хозяйки и, в полном  восторге от ее исполнения, кивала головой и восклицала: «Господи, мэм, как  прекрасно!» – совершенно так же, как это проделывают элегантные льстецы в  великосветской гостиной.    

Увидев  эту картину, баронет, по обыкновению, смеялся до упаду. В течение вечера он раз  десять описывал ее Хороксу, к величайшему неудовольствию мисс Хорокс он  барабанил по столу, как будто по клавишам музыкального инструмента, и завывал,  подражая ее манере петь. Он клялся, что такой чудный голос надо обработать, и  заявил, что наймет ей учителей пения, в чем она не нашла ничего смешного. Сэр  Питт был очень в духе в тот вечер и выпил со своим приятелем дворецким  непозволительное количество рома. Было очень поздно, когда верный друг и слуга  отвел его в спальню.    

Через  полчаса в доме вдруг поднялся страшный переполох. В окнах старого пустынного  замка, где только две-три комнаты были заняты его владельцем, замелькали огни.  Мальчик верхом поскакал в Мадбери за доктором. А еще через час (и по этому мы  можем судить, какие тесные отношения поддерживала превосходная миссис Бьют  Кроули с господским домом) эта леди, в капоре и деревянных калошах, преподобный  Бьют Кроули и его сын Джеймс Кроули дружно устремились к замку и, пробежав  парком, вошли в дом через открытую парадную дверь.    

Миновав  сени и маленькую дубовую гостиную, где на столе стояли три стакана и пустая  бутылка из-под рому, они проникли в кабинет сэра Питта и там застали ошалевшую  мисс Хорокс в ее преступных лентах, – она подбирала ключи из связки к  шкафчикам и конторке. Она выронила их с криком ужаса, когда глаза маленькой  миссис Бьют сверкнули на нее из-под черного капора.    

– Посмотрите-ка  сюда, Джеймс и мистер Кроули! – завопила миссис Бьют, указывая на  черноглазую преступницу, стоявшую перед ней в полной растерянности.    

– Он  сам мне их дал, сам мне их дал! – кричала она.    

– Сам  дал тебе, мерзкая тварь! – надрывалась миссис Бьют. – Будьте  свидетелем, мистер Кроули, что мы застали эту негодную женщину на месте  преступления, ворующей имущество вашего брата. Ее повесят, я всегда это  говорила!    

Мисс Хорокс  в смертельном страхе бросилась на колени, заливаясь слезами. Но, как всем  известно, ни одна поистине добрая женщина не торопится прощать, и унижение  врага наполняет ее душу ликованием.    

– Позвони  в колокольчик, Джеймс! – сказала миссис Бьют. – Звони, пока не  сбегутся люди.    

Трое или  четверо слуг, остававшихся в старом пустом замке, явились на этот голосистый и  настойчивый зов.    

– Посадите  злодейку под замок, – приказала миссис Бьют, – мы поймали ее, когда  она грабила сэра Питта. Мистер Кроули, вы составите указ о ее задержании… а вы,  Бедоуз, отвезете ее утром в Саутгемптонскую тюрьму.    

– Но,  милая, – возразил судья и пастор, – ведь она только…    

– Нет  ли здесь ручных кандалов? – продолжала миссис Бьют, топая деревянными  калошами. – Надо надеть ей наручники! Где негодный отец этой твари?    

– Он  дал их мне! – продолжала кричать бедная Бетси. – Разве нет, Эстер? Ты  сама видела, как сэр Питт… ты знаешь, что он дал мне… уже давно, на другой день  после мадберийской ярмарки; они мне не нужны. Берите их, если думаете, что они  не мои!    

Тут  бедная злоумышленница вытащила из кармана пару больших, украшенных поддельными  камнями башмачных пряжек, которые давно вызывали ее восхищение и которые она  только что присвоила, достав их из книжного шкафа, где они хранились.    

– Как  вы смеете так безбожно врать, Бетси? – сказала Эстер, маленькая горничная,  ее недавняя фаворитка. – И кому? – доброй, любезнейшей мадам Кроули и  его преподобию! (Она присела.) Вы можете обыскать все мои ящики, мэм, сделайте  одолжение, вот мои ключи; я честная девушка, хотя и дочь бедных родителей и  воспитывалась в работном доме; и не сойти мне с этого места, если вы найдете у  меня хоть один кусочек кружева или шелковый чулок из всего того, что вы  натаскали.    

– Давай  ключи, негодяйка! – прошипела добродетельная маленькая леди в капоре.    

– А  вот и свеча, мэм; и если угодно, мэм, я могу вам показать ее комнату, мэм, и  шкаф в комнате экономки, где у нее куча вещей, мэм! – кричала усердная  маленькая Эстер, все время приседая.    

– Сделай  одолжение, придержи язык! Я отлично знаю комнату, которую занимает эта тварь.  Миссис Браун, будьте добры пойти вместе со мной, а вы, Бедоуз, не спускайте  глаз с этой женщины, – сказала миссис Бьют, схватив свечу. – Мистер  Кроули, вы бы лучше отправились наверх и посмотрели, не убивают ли там вашего  несчастного брата. – И капор в сопровождении миссис Браун отправился в  комнату, которую, как миссис Бьют справедливо заметила, она отлично знала.    

Пастор  пошел наверх и нашел там доктора из Мадбери и перепуганного Хорокса, склонившихся  над креслом сэра Питта Кроули. Они пробовали пустить ему кровь.    

Рано  утром к мистеру Питту Кроули был послан нарочный от жены пастора, которая приняла  на себя командование всем домом и всю ночь сторожила старого баронета. До  некоторой степени он был возвращен к жизни; но языка он лишился, хотя,  по-видимому, всех узнавал. Решительная миссис Бьют ни на шаг не отходила от его  постели. Казалось, эта маленькая женщина нимало не нуждалась во сне: она ни  разу не сомкнула своих черных горящих глаз, хотя даже доктор храпел, сидя в  кресле. Хорокс попытался было утвердить свою власть и поухаживать за хозяином,  но миссис Бьют назвала его старым пьяницей и запретила ему показываться в доме,  иначе он будет сослан на каторгу, так же как его негодяйка дочь.    

Устрашенный  ее угрозами, он скрылся вниз, в дубовую гостиную, где находился мистер Джеймс;  последний, исследовав бутылку и убедившись, что в ней нет ничего, велел мистеру  Хороксу достать еще бутылку рому, которую тот и принес вместе с чистыми  стаканами. Пастор и его сын уселись перед нею. приказав Хороксу сейчас же сдать  ключи и больше не показываться.    

Окончательно  спасовав перед такой твердостью, Хорокс сдал ключи и вместе с дочерью улизнул  под покровом ночи, отрекшись от власти над Королевском Кроули.    

 ГЛАВА XL,

  в которой Бекки  признана членом семьи    

     

Наследник  старого баронета прибыл в замок, лишь только узнал о катастрофе, и с этою  времени, можно сказать, воцарился в Королевском Кроули. Ибо, хотя сэр Питт  прожил еще несколько месяцев, к нему уже не возвращалось полностью ни сознание,  ни способность речи, так что управление имением перешло в руки старшего сына.  Питт нашел дела родителя в весьма беспорядочном состоянии. Сэр Питт все время  то прикупал, то закладывал землю; он состоял в сношениях с десятками деловых  люден и с каждым из них ссорился: ссорился и заводил тяжбы со своими  арендаторами, заводил тяжбы со стряпчими, с компаниями но эксплуатации копей и  доков, совладельцем которых он был, и со всеми, с кем только имел дело.  Распутать все эти кляузы и очистить имение было задачей, достойной аккуратного  и настойчивого пумнерникельского дипломата, и он принялся за работу с  необычайным усердием. Вся его семья переселилась в Королевское Кроули, куда  прибыла, конечно, и леди Саутдаун; она под носом у пастора принялась за  обращение его прихожан и, к негодованию и досаде миссис Бьют, привезла с собой  все свое неправоверное духовенство. Сэр Питт не успел запродать право на  бенефицию с церковного прихода Королевского Кроули, и ее милость предложила,  когда срок кончится, взять его под свое попечение и водворить в пасторском доме  кого-нибуль из своих молодых proteges, на каковое предложение Питт  дипломатически промолчал.    

Намерения  миссис Бьют относительно мисс Хорокс не были приведены в исполнение, и Бетси не  попала в Саутгемптонскую тюрьму. Она покинула замок вместе с отцом, и последний  вступил во владение деревенским трактиром «Герб Кроули», который получил в  аренду от сэра Пита. Таким же образом бывший дворецкий оказался обладателем  клочка земли, что давало ему голос в избирательном округе. Другим голосом  располагал пастор, и ими, да еще четырьмя людьми ограничивалось число  избирателей, посылавших в парламент двух членов от Королевского Кроули.    

Между  дамами из пасторского дома и замка внешне установились вежливые отношения – по  крайней мере, между младшим поколением, потому что миссис Бьют и леди Саутдаун  никогда не могли встречаться без баталий и постепенно совсем перестали  видеться. Когда обитательницы пасторского дома навещали родственников в замке,  ее милость оставалась у себя в комнате, и, быть может, даже мистер Пихт был не  слишком этим недоволен. Он верил, что фамилия Бинки – самая знатная, умная и  влиятельная на свете, и перед «ее милостью», то есть своей тещей, ходил по  струнке; но иногда он чувствовал, что леди Саутдаун слишком уж им командует.  Если вас считают молодым, это, без сомнения, лестно, но когда вам сорок шесть  лет и вас третируют, как мальчишку, вам недолго и обидеться. Леди Джейн – та во  всем подчинялась матери. Она только позволяла себе тайно любить своих детей, и,  но счастью для нее, нескончаемые дела леди Саутдаун – совещания с духовными  лицами ц переписка со всеми миссионерами Африки, Азии и Австралии – отнимали у  досточтимой графини так много времени, что она могла посвящать внучке,  маленькой Матильде, и внуку, мистеру Питту Кроули, лишь считанные минуты.  Последний был слабым ребенком, и только большими дозами каломели леди Саутдаун  удавалось поддерживать его жизнь.    

Что  касается сэра Питта, то он был удален в те самые апартаменты, где когда-то  угасла леди Кроули, и здесь мисс Эстер, горничная, так стремившаяся  выслужиться, усердно и заботливо присматривала за ним. Какая любовь, какая  верность, какая преданность могут сравниться с любовью, преданностью и  верностью сиделок с хорошим жалованьем? Они оправляют подушки и варят кашу;  они, чуть что, вскакивают по ночам; они переносят жалобы и воркотню больного;  они видят яркое солнце за окном и не стремятся выйти на улицу; они спят,  приткнувшись на стуле, и обедают в полном одиночестве; они проводят  длинные-длинные вечера, ничего не делая и только следя за углями в камине и за  питьем больного, закипающим в кастрюльке; они целую неделю читают еженедельный  журнал, а «Строгий призыв Лоу» и «Долг человека» доставляют им чтение на год. И  мы еще выговариваем им, когда их родные навещают их в воскресенье и приносят им  немножко джину в корзинке с бельем. О милые дамы, какой мужчина, пусть даже  самый любящий, выдержит такую муку – ухаживать в течение целого года за  предметом своей страсти! А сиделка возится с вами за какие-нибудь десять фунтов  в три месяца, и мы еще считаем, что платим ей слишком много. По крайней мере,  мистер Кроули изрядно ворчал, когда платил половину этого мисс Эстер, неусыпно  ухаживавшей за его отцом.    

В  солнечные дни старого джентльмена выкатывали в кресле на террасу – в том самом  кресле, которым пользовалась мисс Кроули в Брайтоне и которое было привезено  сюда вместе с имуществом леди Саутдаун. Леди Джейн шла рядом с креслом старика,  она явно была его любимицей – он усердно кивал ей головой и улыбался, когда она  входила, а когда удалялась, испускал нечленораздельные жалобные стоны. Как  только дверь за нею закрывалась, он начинал плакать и рыдать. В ответ на это  лицо и манеры Эстер, чрезвычайно кроткой и ласковой в присутствии молодой леди,  сразу же менялись, и она строила гримасы, грозила кулаком, кричала: «Замолчи,  старый болван!» – и откатывала кресло больного от огня, на который он любил смотреть.  Тогда он начинал плакать еще сильнее – ибо после семидесяти с лишним лет  хитрости, надувательства, пьянства, интриг, греха и эгоизма теперь остался  только хныкающий старый идиот, которого укладывали в постель и поднимали,  умывали и кормили, как малого ребенка.    

Наконец  наступил день, когда обязанности сиделки окончились. Рано утром к Питту Кроули,  сидевшему над расходными книгами управляющего и дворецкого, постучались, и  перед ним предстала Эстер, доложившая с низким реверансом:    

– С  вашего позволения, сэр Питт, сэр Питт скончался нынче утром, сэр Питт. Я поджаривала  ему гренки, сэр Питт, к его кашке, сэр Питт, которую он кушал каждое утро ровно  в шесть часов, сэр Питт, и… и мне показалось… я услышала словно стон, сэр Питт…  и… и… и… – Она опять сделала реверанс.    

Отчего  бледное лицо Питта багрово вспыхнуло? Не от того ли, что он сделался наконец сэром  Питтом с местом в парламенте и с возможными почестями впереди? «Теперь я очищу  имение от долгов», – подумал он и быстро прикинул в уме, какова  задолженность поместья и во что обойдется привести его в порядок. До сих пор он  боялся пускать в ход тетушкины деньги, думая, что сэр Питт может поправиться, и  тогда его затраты пропали бы даром.    

Все  шторы в замке и в пасторском доме были спущены; колокол уныло гудел, и алтарь  был задрапирован черным. Вьют Кроули не пошел на собрание по поводу скачек, а  спокойно пообедал в Фадлстоне, где за портвейном поговорили об его покойном  брате и о молодом сэре Питте. Мисс Бетси, которая тем временем вышла замуж за  шорника в Мадбери, поплакала. Домашний доктор приехал выразить почтительное  соболезнование и осведомиться о здоровье уважаемых леди. О смерти этой толковали  в Мадбери и в «Гербе Кроули». Хозяин трактира помирился с пастором, который,  как говорили, теперь захаживал в заведение мистера Хорокса отведать его легкого  пива.    

– Не  написать ли мне вашему брату…или вы напишете сами? – спросила леди Джейн  своего мужа, сэра Питта.    

– Конечно,  я сам напишу, – ответил сэр Питт, – и приглашу его на похороны: этого  требует приличие…    

– А…  а… миссис Родон? – робко продолжала леди Джейн.    

– Джейн! –  сказала леди Саутдаун. – Как ты можешь даже думать об этом?    

– Конечно,  необходимо пригласить и миссис Родон, – произнес решительно Питт.    

– Пока  я в доме, этого не будет! – заявила леди Саутдаун.    

– Я  прошу вашу милость вспомнить, что глава этого дома – я, – сказал сэр  Питт. – Пожалуйста, леди Джейн, напишите письмо миссис Родон Кроули и  просите ее приехать по случаю печального события.    

– Джейн!  Я запрещаю тебе прикасаться к бумаге! – воскликнула графиня.    

– Мне  кажется, что глава дома – я, – повторил сэр Питт, – и как я ни  сожалею о всяком обстоятельстве, которое может заставить вашу милость покинуть  этот дом, я все же, с вашего разрешения, буду управлять им так, как считаю  нужным.    

Леди  Саутдаун величественно поднялась, как миссис Сиддонс в роли леди Макбет, и приказала  запрягать свою карету: если сын и дочь выгоняют ее из дома, она скроет свою  скорбь где-нибудь в уединении и будет молить бота о том, чтобы он вразумил их.    

– Мы  вовсе не выгоняем вас из дому, мама, – умоляюще сказала робкая леди Джейн.    

– Вы  приглашаете сюда такое общество, с которым добрая христианка не может встречаться.  Я уезжаю завтра утром!    

– Сделайте  одолжение, пишите под мою диктовку, Джейн, – заявил сэр Питт, вставая и  принимая повелительную позу, как на «Портрете джентльмена» с последней  выставки. – Начинайте: «Королевское Кроули, четырнадцатое сентября тысяча  восемьсот двадцать второго года. Дорогой брат…»    

Услыхав  эти решительные и ужасные слова, леди Макбет, которая ждала какого-нибудь  признака слабости или колебания со стороны зятя, с испуганным видом покинула  библиотеку. Леди Джейн посмотрела на мужа, как будто хотела пойти за матерью и  успокоить ее, но Питт запретил жене двигаться с места.    

– Она  не уедет, – сказал он. – Она сдала свой дом в Брайтоне и истратила  свой полугодовой доход. Графиня не может жить в гостинице, ото неприлично. Я  долго ждал случая, чтобы сделать такой… такой решительный шаг, моя дорогая:  ведь вы понимаете, что в доме может быть только один глава. А теперь, с вашего  позволения, будем продолжать: «Дорогой брат! Печальное известие, которое я  считаю своим долгом сообщить всем членам семьи, не явилось для нас  неожиданностью…»    

Словом,  Питт, воцарившись в замке и благодаря удаче – или благодаря своим заслугам, как  он думал, – прибрав к рукам почти все состояние, на которое рассчитывали и  другие родственники, решил обращаться с ними ласково и великодушно и возродить  Королевское Кроули к новой жизни. Ему льстило считать себя главою семьн. Ои  предполагал воспользоваться обширным влиянием, которое скоро должен был  приобрести в графстве благодаря своим выдающимся талантам и положению, чтобы  найти брату хорошее место и прилично пристроить кузин. А может быть, он  чувствовал легкие укоры совести, когда думал о том, что он – владелец всего  богатства, на которое все они возлагали надежды. За три-четыре дня царствования  тон Питта изменился и его планы вполне утвердились: он решил управлять честно и  справедливо, низложить леди Саутдаун и быть по возможности в дружеских  отношениях со всеми своими кровными родственниками.    

Итак, он  диктовал письмо брату Родону – торжественное и хорошо обдуманное письмо,  содержавшее глубокие замечания и составленное в напыщенных; выражениях,  поразивших его простодушного маленького секретаря.    

«Каким  оратором он будет, – думала она, – когда войдет в палату общин (об  этом и о тирании леди Саутдаун Питт иногда намекал жене, лежа в постели). Как  он умен и добр, какой гений мой муж! А я-то тогда считала его холодным. Нет, он  добрый и гениальный!»    

Дело в  том, что Питт Кроули знал каждое слово этого письма наизусть, изучив его всесторонне  и хлубоко, словно дипломатическую тайну, еще задолго до того, как нашел нужным  продиктовать его изумленной жене.    

И вот  письмо с широкой черной каймой и печатью было отправлено сэром Питтом Кроули  брату полковнику в Лондон. Родон Кроули не слишком обрадовался, получив его.    

«Что  толку нам ехать в эту дыру? – подумал он. – Я не в состоянии  оставаться с Питтом вдвоем после обеда, а лошади туда и обратно обойдутся нам  фунтов в двадцать».    

Родон  поднялся в спальню жены, как делал во всех затруднительных случаях, и отнес ей  письмо вместе с шоколадом, который сам приготовлял и подавал ей по утрам. Он  поставил поднос с завтраком и письмом на туалетный стол, перед которым Бекки  расчесывала свои золотистые волосы. Ребекка взяла послание с траурной каймой,  прочитала и, размахивая письмом над головой, вскочила с криком «ур-ра!»    

– Ура? –  спросил Родон, удивленно глядя на маленькую фигурку, прыгавшую по комнате в  фланелевом капоте и с развевающимися спутанными рыжеватыми локонами. – Он  нам ничего не оставил, Бекки! Я получил свою долю, когда достиг  совершеннолетия.    

– Ты  никогда не будешь совершеннолетним, глупыш! – ответила Бекки. – Беги  сейчас же к мадам Бргонуа, ведь мне необходим траур. Да добудь и повяжи креп  вокруг шляпы и купи себе черный жилет, у тебя ведь, кажется, нет черного. Вели  прислать все это завтра, чтобы мы могли выехать в четверг.    

– Неужели  ты думаешь ехать? – не выдержал он.    

– Конечно,  думаю! Я думаю, что леди Джейн представит меня в будущем году ко двору! Я  думаю, что твой брат устроит тебе место в парламенте, милый ты мой дурачок! Я  думаю, что ты и он будете голосовать за лорда Стайна и что ты сделаешься  министром по ирландским делам, или губернатором Вест-Индии, или казначеем, или  консулом, или чем-нибудь в этом роде!    

– Почтовые  лошади обойдутся нам дьявольски дорого, – ворчал Родон.    

– Мы  можем поехать в карете Саутдауна, она, верно, будет представлять его на  похоронах, ведь он родственник. Ах нет, лучше нам ехать в почтовой карете. Это  им больше понравится. Это будет скромнее…    

– Роди,  конечно, едет? – спросил полковник.    

– Ни  в коем случае: зачем платить за лишнее место. Он слишком велик, чтобы втиснуть  его между нами. Пускай остается здесь, в детской; Бригс может сшить ему черный  костюмчик. Ну, ступай и сделай все, о чем я просила. Да скажи своему лакею  Спарксу, что старый сэр Питт скончался и что ты кое-что получишь, когда все  устроится. Он передаст это Реглсу, пусть хоть это утешит беднягу, а то он все  пристает с деньгами. – И Бекки принялась за свой шоколад.    

Когда  вечером явился преданный лорд Стайн, он застал Бекки с ее компаньонкою, которою  была не кто иная, как наша Бригс. Они были очень заняты – пороли, вымеряли,  кроили и прилаживали всевозможные черные лоскутки, какие нашлись в доме.    

– Мы  с мисс Бригс погружены в скорбь и уныние по случаю кончины нашего папа, –  заявила Ребекка. – Сэр Питт Кроули скончался, милорд! Мы все утро рвали на  себе волосы, а теперь рвем старые платья.    

– О  Ребекка, как можно!.. – только и выговорила Бригс, закатывая глаза.    

– О  Ребекка, как можно!.. – эхом отозвался милорд. – Итак, старый негодяй  умер? Он мог бы быть пэром, если бы лучше разыграл свои карты. Мистер Питт чуть  было не произвел его в пэры, но покойник всегда не вовремя изменял своей  партии… Старый Силен!..    

– Я  могла бы быть вдовой Силена, – сказала Ребекка. – Помните, мисс  Бригс, как вы подглядывали в дверь и увидели сэра Питта на коленях передо мною?    

Мисс  Бригс, наша старая знакомая, сильно покраснела при этом воспоминании и была рада,  когда лорд Стейн попросил ее спуститься вниз и приготовить для него чашку чаю.    

Бригс и  была той сторожевой собакой, которую завела Ребекка для охраны своей невинности  и доброго имени. Мисс Кроули оставила ей небольшую ренту. Она охотно  согласилась бы жить в семье Кроули, при леди Джейн, которая была добра к ней –  как и ко всем, впрочем, – но леди Саутдаун уволила бедную Бригс так поспешно,  как только позволяли приличия, и мистер Питт (считавший себя обиженным  неуместной щедростью покойной родственницы по отношению к особе, которая была  преданной слугой мисс Кроули всего лишь двадцать лет) не возражал против этого  распоряжения вдовствующей леди. Боулс и Феркин также получили свою долю  наследства и отставку; они поженились и, по обычаю людей их положения, открыли  меблированные комнаты.    

Бригс  попробовала жить с родственниками в провинции, но вскоре отказалась от этой попытки,  так как привыкла к лучшему обществу. Родственники, мелкие торговцы в  захолустном городке, ссорились из-за ее сорока фунтов ежегодного дохода не  менее ожесточенно и еще более откровенно, чем родственники мисс Кроули из-за ее  наследства. Брат Бригс, шапочник и владелец бакалейной лавки, радикал, называл  сестру аристократкой, кичащейся своим богатством, за то, что она не хотела  вложить часть своего капитала в товар для его лавки. Она бы, вероятно, и  сделала это, если бы не ее сестра, жена сапожника-диссидента, которая была не в  ладах с шапочником и бакалейщиком, посещавшим другую церковь, и которая  доказала ей, что брат их на краю банкротства, и на этом основании временно  завладела Бригс. Диссидент-сапожник хотел, чтобы мисс Бригс на свои средства  отправила его сына в колледж и сделала из него джентльмена. Оба семейства  вытянули у нее большую часть ее сбережений; и, сопровождаемая проклятиями обеих  сторон, она в конце концов бежала в Лондон, решив слова искать рабства, ибо  находила его менее обременительным, чем свобода. Поместив в газетах объявление,  что «Благородная дама с приятными манерами, вращавшаяся в лучшем обществе,  ищет…» и т. д., она поселилась у мистера Боулса на Хафмун-стрит и стала  ждать результатов.    

Случай  столкнул ее с Ребеккой. Нарядная коляска миссис Родон мчалась по улице как раз  в тот день, когда усталая мисс Бригс добралась до дверей миссис Боулс после  утомительной прогулки в контору газеты «Таймс» в Сити, куда она ходила, чтобы в  шестой раз поместить свое объявление. Ребекка, сама правившая, сразу узнала благородную  даму с приятными манерами; а поскольку Бекки, как нам известно, отличалась  добродушием и питала уважение к Бригс, то она остановила лошадей у подъезда,  передала вожжи груму и, выскочив из коляски, схватила Бригс за обе руки, прежде  чем дама с приятными манерами очнулась от потрясения при виде старого друга.    

Бригс  расплакалась, а Бекки расхохоталась и расцеловала благородную даму, как только  они вошли в прихожую, оттуда они проследовали в гостиную миссис Боулг, с  красными полушерстяными занавесями и зеркалом в круглой раме, с верхушки  которой скованный орел устремлял взгляд на оборотную сторону билетика в окне,  извещавшего, что: «Сдаются комнаты».    

Бригс  рассказала всю свою историю, прерывая рассказ теми непрошеными всхлипываниями и  восклицаниями удивления, с какими чувствительные натуры всегда приветствуют  старых знакомых, увидев их на улице; ибо хотя люди встречают друг друга каждый  день, некоторые смотрят на эти встречи, как на чудо, а женщины, даже когда они  не любят друг друга, начинают плакать, вспоминая и сожалея о том времени, когда  они последний раз поссорились. Словом, Бригс рассказала Бекки всю свою историю,  а Бекки с присущей си безыскусственностью и искренностью сообщила приятельнице  о своей жизни.    

Мисс  Боулс, урожденная Феркин, стоя в прихожей, мрачно прислушивалась к истерическим  всхлипываниям и хихиканью, которые доносились из гостиной. Бекки никогда не  была ее любимицей. Водворившись в Лондоне, супруги часто навещали своих прежних  друзей Реглсов и, слушая их рассказы, не могли одобрить menage[90] полковника.    

– Я  бы не стал им доверять, Рег, голубчик, – говорил Боулс.    

Поэтому  и жена его, когда миссис Родон вышла из гостиной, приветствовала последнюю  очень кислым реверансом, и пальцы ее напоминали сосиски – так они были  безжизненны и холодны, – когда она протянула их миссис Родон, которая  непременно захотела пожать руку отставной горничной. Бекки покатила дальше в  сторону Пикадилли, нежно улыбаясь и кивая мисс Бригс, а та, высунувшись из окна  рядом с билетиком о сдаче комнат, так же кивала ей; через минуту Бекки видели  уже в Парке в обществе нескольких молодых денди, гарцевавших вокруг ее экипажа.    

Узнав о  положении приятельницы и о том, что она получила достаточное наследство от мисс  Кроули, так что жалованье не имело для нее большого значения, Бекки быстро  составила насчет нее маленький хозяйственный план. Бригс была как раз такой  компаньонкой, в какой нуждалась Бекки, и она пригласила старую знакомую к обеду  на тот же вечер, чтобы показать ей свое сокровище, малютку Родона.    

Миссис  Боулс предостерегала свою жилицу, чтобы та не ввергалась в логовище льва.    

– Вы  будете раскаиваться, мисс Бригс, попомните мои слова: это так же верно, как то,  что меня зовут Боулс.    

И Бригс  обещала быть очень осторожной. В результате этой осторожности мисс Бригс уже на  следующей неделе переселилась к миссис Родон, и не прошло шести месяцев, как  она ссудила Родону Кроули шестьсот фунтов стерлингов.    

 ГЛАВА ХLI,

  в которой Бекки  вновь посещает замок предков    

     

Когда  траурное платье было готово и сэр Питт Кроули извещен о приезде брата,  полковник Кроули с женой взяли два места в той самой старой карете, в которой  Ребекка ехала с покойным баронетом, когда девять лет назад впервые пустилась в  свет. Как ясно помнился ей постоялый двор и слуга, которому она не дала на чан,  и вкрадчивый кембриджский студент, который укутал ее тогда своим плащом! Родон  занял наружное место и с удовольствием взялся бы править, но этого не позволял  траур. Он вознаградил себя тем, что сел рядом с кучером и все время беседовал с  ним о лошадях, о состоянии дороги, о содержателях постоялых дворов и лошадей  для кареты, в которой он так часто ездил, когда они с Питтом были детьми и  учились в Итоне. В Мадбери их ожидал экипаж с парой лошадей и кучером в трауре.    

– Это  тот же самый старый рыдван, Родон, – заметила Ребекка, садясь в  экипаж. – Обивка сильно источена молью… а вот и пятно, из-за которого сэр  Питт (ага! – железоторговец Досон закрыл свое заведение)… из-за которого,  помнишь, сэр Питт поднял такой скандал. А ведь это он сам разбил бутылку  вишневки, за которой мы ездили в Саутгемптон для твоей тетушки. Как время-то  летит! Неужели это Полли Толбойс, – та рослая девушка, видишь, что стоит у  ворот вместе с матерью? Я помню ее маленьким невзрачным сорванцом, она, бывало,  полола дорожки в саду.    

– Славная  девушка! – сказал Родон, приложив два пальца к полоске крепа на шляпе в  ответ на приветствия из коттеджа. Бекки ласково кланялась и улыбалась, узнавая  то тут, то там знакомые лица. Эти встречи и приветствия были ей невыразимо  приятны: ей казалось, что она уже не самозванка, а по праву возвращается в дом  своих предков. Родон, напротив, притих и казался подавленным. Какие  воспоминания о детстве и детской невинности проносились у него в голове? Какие  смутные упреки, сомнения и стыд его тревожили?    

– Твои  сестры уже, должно быть, взрослые барышни, – сказала Ребекка, пожалуй,  впервые вспомнив о девочках с тех пор, как рассталась с ними.    

– Не  знаю, право, – ответил полковник. – Эге, вот и старая матушка Лок!  Как поживаете, миссис Лок? Вы, верно, помните меня? Мистер Родон, э? Черт  возьми, как эти старухи живучи! Ей уже тогда лет сто было, когда я был  мальчишкой.    

Они как  раз въезжали в ворота парка, которые сторожила старая миссис Лок. Ребекка  непременно захотела пожать ей руку, когда та открыла им скрипучие железные  ворота и экипаж проехал между двумя столбами, обросшими мхом и увенчанными  змеей и голубкой.    

– Отец  изрядно вырубил парк, – сказал Родон, озираясь по сторонам, и надолго  замолчал; замолчала и Бекки. Оба были несколько взволнованы и думали о прошлом.  Он – об Итоне, о матери, которую помнил сдержанной, печальной женщиной, и об  умершей сестре, которую страстно любил; о том, как он колачивал Питта, и о  маленьком Роди, оставленном дома. А Ребекка думала о собственной юности, о  ревниво оберегаемых тайнах тех рано омраченных дней, о первом вступлении в  жизнь через эти самые ворота, о мисс Пинкертон, о Джозе и Эмилии.    

Посыпанная  гравием аллея и терраса теперь содержались чисто. Над главным подъездом повешен  был большой, писанный красками траурный герб, и две весьма торжественные и высокие  фигуры в черном широко распахнули обе половинки дверей, едва экипаж остановился  у знакомых ступенек. Родон покраснел, а Бекки немного побледнела, когда они под  руку проходили через старинные сени. Бекки стиснула руку мужа, входя в дубовую  гостиную, где их встретили сэр Питт с женой. Сэр Питт был весь в черном, леди  Джейн тоже в черном, а миледи Саутдаун в огромном черном головном уборе из  стекляруса и перьев, которые развевались над головою ее милости, словно  балдахин над катафалком.    

Сэр Питт  был прав, утверждая, что она не уедет. Она довольствовалась тем, что хранила  гробовое молчание в обществе Питта и его бунтовщицы-жены и пугала детей в  детской зловещей мрачностью своего обращения. Только очень слабый кивок  головного убора и перьев приветствовал Родона и его жену, когда эти блудные  дети вернулись в лоно семьи.    

Сказать  по правде, эта холодность не слишком их огорчила; в ту минуту ее милость была  для них особою второстепенного значения, больше всего они были озабочены тем,  какой прием им окажут царствующий брат и невестка. Питт, слегка покраснев,  выступил вперед и пожал брату руку, потом приветствовал Ребекку рукопожатием и  очень низким поклоном. Но леди Джейн схватила обе руки невестки и нежно ее  поцеловала. Такой прием вызвал слезы на глазах нашей маленькой авантюристки,  хотя она, как мы знаем, очень редко носила это украшение. Безыскусственная  доброта и доверие леди Джейн тронули и обрадовали Ребекку; а Родон, ободренный  этим проявлением чувств со стороны невестки, закрутил усы и просил разрешения  приветствовать леди Джейн поцелуем, отчего ее милость залилась румянцем.    

– Чертовски  миленькая женщина эта леди Джейн, – таков был его отзыв, когда он остался  наедине с женой. – Питт растолстел, но держит себя хорошо.    

– Тем  более, что это ему недорого стоит, – заметила Ребекка и согласилась с  замечанием мужа, что «теща – старое пугало, а сестры – довольно миловидные  девушки».    

Они обе  были вызваны из школы, чтобы присутствовать на похоронах. По-видимому, сэр Питт  Кроули для поддержания достоинства дома и фамилии счел необходимым собрать как  можно больше народу, одетого в черное. Все слуги и служанки в доме, старухи из  богадельни, у которых сэр Питт-старший обманом удерживал большую часть того,  что им полагалось, семья псаломщика и все приближенные, как замка, так и  пасторского дома, облачились в траур; к ним следует еще прибавить десятка два  факельщиков с плерезами на рукавах и шляпах, – во время обряда погребения  они представляли внушительное зрелище. Но все это немые персонажи в пашей  драме, и так как им не предстоит ни действовать, ни говорить, то им и отведено  здесь очень мало места.    

В  разговоре с золовками Ребекка не делала попыток забыть свое прежнее положение гувернантки,  а, напротив, добродушно и откровенно упоминала о нем, расспрашивала с большой  серьезностью об их занятиях и клялась, что всегда помнила своих маленьких  учениц и очень хотела узнать, как им живется. Можно было действительно  поверить, что, расставшись со своими воспитанницами, она только о них и думала.  Во всяком случае, ей удалось убедить в этом как самое леди Кроули, так и ее  молоденьких золовок.    

– Она  ничуть не изменилась за эти восемь лет, – сказала мисс Розалинда своей  сестре мисс Вайолет, когда они одевались к обеду.    

– Эти  рыжие женщины всегда выглядят удивительно молодо, – отвечала та.    

– У  нее волосы гораздо темнее, чем были; наверно, она их красит, – прибавила  мисс Розалинда. – И вообще она пополнела и похорошела, – продолжала  мисс Розалинда, которая имела расположение к полноте.    

– По  крайней мере, она не важничает и помнит, что когда-то была у нас  гувернанткой, – сказала мисс Вайолет, намекая на то, что все гувернантки  должны помнить свое место, и начисто забывая, что сама она была внучкою не  только сэра Уолпола Кроули, но и мистера Досона из Мадбери и таким образом  имела на щите своего герба ведерко с углем. На Ярмарке Тщеславия можно каждый  день встретить милейших людей, которые отличаются такой же короткой памятью.    

– Наверно,  неправду говорят кузины, будто ее мать была танцовщицей.    

– Человек  не виноват в своем происхождении, – отвечала Розалинда, обнаруживая редкое  свободомыслие. – И я согласна с братом, что, раз она вошла в нашу семью,  мы должны относиться к ней с уважением. А тетушке Бьют следовало бы помолчать:  сама она мечтает выдать Кэт за молодого Хупера, виноторговца, и велела ему  непременно самому приходить за заказами.    

– Интересно,  уедет леди Саутдаун или нет? Она готова съесть миссис Родон, – заметила  Вайолет.    

– Вот  было бы кстати: мне не пришлось бы читать «Прачку Финчлейской общины», – заявила  Розалинда. Беседуя таким образом и нарочно минуя коридор, в конце которого в  комнате с затворенными дверями стоял гроб, окруженный неугасимыми свечами и  охраняемый двумя плакальщиками, обе девицы спустились вниз к семейному столу,  куда их призывал обеденный колокол.    

Леди Джейн  тем временем повела Ребекку в предназначенные для нее комнаты, которые, как и  весь остальной дом, приняли гораздо более нарядный и уютный вид с тех пор, как  Питт стал у кормила власти, и здесь, убедившись, что скромные чемоданы миссис  Родон принесены и поставлены в спальне и в смежном будуаре, помогла ей снять  изящную траурную шляпу и накидку и спросила, не может ли она еще чем-нибудь  быть ей полезна.    

– Чего  мне хотелось бы больше всего, – сказала Ребекка, – это пойти в  детскую посмотреть ваших милых крошек.    

Обе леди  очень ласково посмотрели друг на друга и рука об руку отправились в детскую.    

Бекки  пришла в восторг от маленькой Матильды, которой не было еще четырех лет, и объявила  ее самой очаровательной малюткой на свете, а мальчика – двухлетнего малыша,  бледного, большеголового, с сонными глазами – она признала совершенным чудом по  росту, уму и красоте.    

– Мне  хотелось бы, чтобы мама меньше пичкала его лекарствами, – со вздохом  заметила леди Джейн. – Я часто думаю, что без этого все мы были бы  здоровее.    

Затем  леди Джейн и ее новообретенный друг вступили в одну из тех конфиденциальных  медицинских бесед о детях, к которым, как мне известно, питают пристрастие все  матери да и большинство женщин вообще. Пятьдесят лет назад, когда пишущий эти  строки был любознательным мальчиком, вынужденным после обеда удаляться из  столовой вместе с дамами, разговоры их, помнится, главным образом касались  всяких недугов. Недавно, беседуя об этом с двумя-тремя знакомыми дамами, я  пришел к убеждению, что времена ничуть не изменились. Пусть мои прекрасные  читательницы сами проверят это нынче же вечером, когда покинут после десерта  столовую и перейдут священнодействовать в гостиную. Итак, через полчаса Бекки и  леди Джейн сделались близкими друзьями, а вечером миледи сообщила сэру Питту,  что она считает свою новую невестку доброй, прямодушной, искренней и отзывчивой  молодой женщиной.    

Завоевав,  таким образом, без большого труда расположение дочери, неутомимая маленькая  женщина взялась за величественную леди Саутдаун. Едва Ребекка очутилась наедине  с ее милостью, как засыпала ее вопросами о детской и сообщила, что ее  собственный мальчуган был спасен – буквально спасен! – неограниченными  приемами каломели, когда от дорогого малютки отказались все парижские врачи.  Тут же упомянула она о том, как часто ей приходилось слышать о леди Саутдаун от  превосходного человека, преподобного Лоренса Грилса, священника церкви в  Мэйфэре, которую она посещает; о том, как сильно ее взгляды изменились под  влиянием тяжелых обстоятельств и несчастий и как горячо она надеется, что ее  прошлая жизнь, потраченная на светские удовольствия и заблуждения, не помешает  ей подумать серьезно о жизни будущей. Она рассказала, сколь многим в прошлом  была обязана религиозным наставлениям мистера Кроули, коснулась попутно «Прачки  Финчлейской общины», которую прочла с огромной для себя пользой, и осведомилась  о леди Эмили, талантливой авторше этого произведения, ныне леди Эмили  Хорнблоуэр, проживавшей в Кейптауне, где ее супруг имел большие надежды  сделаться епископом Кафрарии.    

Она  окончательно утвердилась в расположении леди Саутдаун, когда после похорон, почувствовав  себя расстроенной и больной, обратилась к ее милости за медицинским советом, и  вдовствующая леди не только дала этот совет, но самолично, в ночном одеянии и  более чем когда-либо похожая на леди Макбет, явилась в комнату Бекки с пачкой  излюбленных брошюр и с лекарством собственного приготовления, которое и  предложила своей пациентке выпить.    

Бекки  сначала взялась за брошюры и, листая их с большим интересом, завела с вдовствующей  леди увлекательную беседу о содержании их и о спасении своей души, в тайной  надежде, что это избавит от врачевания ее тело. Но когда религиозные предметы  были исчерпаны, леди Макбет не покидала комнаты Бекки до тех пор, пока не была  опорожнена чаша с целебным питьем; и бедная миссис Родон должна была с видом  величайшей благодарности проглотить лекарство под бдительным оком неумолимой  старухи, которая только тогда решилась оставить свою жертву, благословив ее на  сон грядущий.    

Это  благословение не очень-то утешило миссис Родон, и муж, войдя, нашел ее в  довольно жалком состоянии. Когда же Бекки с неподражаемым юмором – хотя на этот  раз она смеялась над собой – описала все происшествие, в котором она сделалась  жертвой леди Саутдаун, Родон, по своему обыкновению, разразился громким  хохотом. Лорд Стайн и сын леди Саутдаун в Лондоне тоже немало смеялись над этой  историей, ибо, когда Родон с женой вернулись в свой дом в Мэйфэре, Бекки  изобразила перед ними всю сцену в лицах. Нарядившись в ночной капот и чепец,  она произнесла с весьма серьезным видом длинную проповедь о достоинствах  лекарства, которое она заставляла принимать мнимую больную, и проявила при этом  такое бесподобное искусство подражания, что можно было думать, будто гнусавит  сама графиня.    

– Покажите  нам леди Саутдаун с ее зельем! – восклицали гости в маленькой гостиной Бекки  в Мэйфэре. Впервые в своей жизни вдовствующая графиня Саутдаун служила поводом  для веселого оживления в обществе.    

Сэр Питт  помнил те знаки почитания и уважения, которые Ребекка оказывала ему в прежние  дни, и потому был милостиво к ней расположен. Женитьба, хотя и необдуманная,  значительно исправила Родона, – это было видно из того, как изменились  привычки и поведение полковника, – и разве не был этот брачный союз удачею  для самого Питта? Хитрый дипломат посмеивался про себя, сознавая, что именно  оплошности брата он обязан своим богатством, и понимая, что у него меньше, чем  у кого бы то ни было, оснований ею возмущаться. Эту благожелательность только  укрепляли в нем поведение Ребекки, ее обращение и разговоры.    

Она  удвоила свою почтительность, которая и раньше так очаровывала его и побуждала  проявлять ораторские способности, удивлявшие его самого, ибо, хотя он и всегда  был высокого мнения о своих талантах, славословия Ребекки еще укрепляли в нем  эту веру. Своей невестка Ребекка с полной убедительностью доказала, что миссис  Бьют Кроули сама устроила их брак, а потом сделала его предметом своего  злословия. Только жадность миссис Бьют, надеявшейся получить все состояние мисс  Кроули и лишить Родона расположения тетки, была причиною и источником всех  отвратительных сплетен, которые распускались про бедняжку Бекки.    

– Она  добилась того, что мы сделались нищими, – говорила Ребекка с видом  ангельской кротости, – но как я могу сердиться на женщину, которая дала  мне одного из лучших на свете мужей? И разве ее собственная жадность не  оказалась достаточно наказанной крушенном всех ее надежд и потерей состояния,  на которое она так сильно рассчитывала? Мы бедны! – восклицала она. –  Ах, милая леди Джейн, что значит для нас бедность! Я с детства привыкла к ней и  часто думаю, как хорошо, что деньги мисс Кроули пошли на восстановление блеска  благородной семьи, быть членом которой для меня такая честь. Я уверена, что сэр  Питт употребит их куда лучше, чем Родон.    

Конечно,  все эти разговоры преданная жена передавала сэру Питту, и это настолько усилило  приятное впечатление, произведенное Ребеккой, что на третий день после похорон,  когда семья собралась за обедом, сэр Питт Кроули, разрезавший кур, сидя во главе  стола, сказал, обращаясь к миссис Родон:    

– Гм!  Ребекка, разрешите положить вам крылышко? – и при этом обращении глаза  маленькой женщины засверкали от удовольствия.    

И все  время, пока Ребекка была увлечена своими мыслями и планами, а Питт Кроули занимался  приготовлениями к церемониалу похорон и устройством различных других дел,  связанных с его будущим величием и успехами; пока леди Джейн возилась в  детской, насколько ей позволяла мамаша, а солнце всходило и закатывалось и  колокол на башенных часах замка призывал, как обычно, к обеду и к  молитве, – тело умершего владельца Королевского Кроули покоилось в  комнате, которую он занимал при жизни, безотлучно охраняемое приглашенными для  этой цели профессиональными лицами. Несколько женщин, три-четыре служащих от гробовщика,  лучшие, каких только мог предоставить Саутгемптон, в полном трауре и с  приличествующей случаю бесшумной и скорбной повадкой, по очереди дежурили у  гроба, а после дежурства собирались в комнате экономки, где потихоньку играли в  карты и пили пиво.    

Члены  семьи и слуги держались в стороне от мрачного места, где останки благородного  потомка древнего рода рыцарей и джентльменов дожидались последнего упокоения в  фамильном склепе. Никто не оплакивал его, кроме разве бедной женщины, которая  надеялась стать женой и вдовой сэра Питта и которая сбежала с позором из замка,  где едва не сделалась признанной правительницею. Кроме нее да еще старого  пойнтера, предмета нежной привязанности старика в пору его слабоумия, у сэра  Питта не было ни одного друга, который мог бы пожалеть о нем, ибо за всю свою  жизнь он не сделал ни малейшей попытки приобрести друзей. Если бы лучший и  добрейший из нас, покинув землю, мог снова навестить ее, я думаю, что он или  она (при условии, что какие-нибудь чувства, распространенные на Ярмарке  Тщеславия, существуют и в том мире, куда мы все направимся) испытали бы сильное  огорчение, убедившись, как скоро утешились оставшиеся в живых! Так и сэр Питт  был забыт, подобно добрейшим и лучшим из нас… только на несколько недель  раньше.    

Те, кто  хочет, может последовать за останками умершего до самой могилы, куда они были  отнесены в назначенный день с подобающими почестями. Их сопровождали:  родственники в черных каретах, с носовыми платками, прижатыми к носу в ожидании  слез, которые так и не появлялись; гробовщик и его факельщики с глубокой  скорбью на лицах; избранные арендаторы с выражением подобострастного сочувствия  к новому владельцу по случаю понесенной им утраты; приходский священник с  неизменными словами «об отошедшем от нас дорогом брате». Траурный кортеж  замыкали кареты соседних дворян, тащившиеся со скоростью трех миль в час, пустые,  но внушавшие зрителям благоговейную печаль. Пока мы еще не расстались с телом  умершего, мы разыгрываем над ним комедию Тщеславия, обставляя ее богатой  бутафорией и пышными церемониями. Мы укладываем его в обитый бархатом гроб,  забиваем золочеными гвоздями и в довершение всего возлагаем на могилу камень с  лживой надписью. Помощник Бьюта, франтоватый молодой священник, окончивший  Оксфорд, и сэр Питт Кроули вместе составили подобающую латинскую эпитафию для  покойного баронета; франтоватый священник произнес классическую проповедь,  призывая оставшихся в живых не предаваться горю и предупреждая их в самых  почтительных выражениях, что в свое время и им предстоит пройти в мрачные и  таинственные врата, которые только что закрылись за останками их дорогого  брата. Затем арендаторы вскочили на коней, а часть осталась подкрепиться в  трактире «Герб Кроули». После завтрака, который был предложен кучерам в людской  замка, помещичьи экипажи разъехались по домам. Факельщики собрали веревки,  покров, бархат, страусовые перья и прочий реквизит, взгромоздились на катафалк  и укатили в Саутгемптон. И как только лошади, миновав ворота, пустились рысью  по большой дороге, лица факельщиков приняли обычное выражение, а вскоре стайки  их тут и там усеяли чернильными пятнами крылечки трактиров, и оловянные кружки  в их руках ярко заблестели на солнце. Больничное кресло сэра Питта было  отправлено в сарай, где хранились садовые инструменты. Старый пойнтер первое  время принимался изредка выть – и это было единственное проявление горя в  замке, которым сэр Питт Кроули управлял почти шестьдесят лет.    

Так как  в имении водилось много дичи, а охота на куропаток как бы входит в обязанность  английского джентльмена с наклонностью к государственной деятельности, то, лишь  только прошло первое потрясение от горя, сэр Питт Кроули, в белой шляпе с  черными плерезами, начал понемногу выезжать и принимать участие в названном  развлечении. Вид скошенных полей и плантаций, составлявших теперь его  собственность, доставлял ему немало тайных радостей. Иногда в избытке смирения  он не брал с собой иного оружия, как мирную бамбуковую трость, предоставляя  Родону и егерям палить из ружей. Деньги и земли Питта производили на брата сильное  впечатление. Не имевший ни пенни за душой, полковник был преисполнен подобострастия  к главе семьи и уже больше не презирал «мокрой курицы Питта». Сочувственно  выслушивал он планы старшего брата о посадках и осушении болот, давал советы  относительно конюшен и рогатого скота, ездил в Мадбери осматривать верховую  лошадь, которая, по его мнению, должна была подойти для леди Джейн, предлагал  объездить ее и т. д. Мятежный драгун совсем присмирел, стушевался и  сделался вполне приличным младшим братом.    

Он получал  из Лондона постоянные бюллетени от мисс Бригс об оставленном там маленьком  Родоне; мальчик и сам присылал известия о себе. «Я жив-здоров, – писал  он. – Надеюсь, что и ты жив-здоров. Надеюсь, что и мама здорова. Пони  жив-здоров. Грэй берет меня кататься в Парк. Я научился скакать галопом. Я  встретил того мальчика, с которым катался верхом. Он заплакал, когда поскакал.  А я не плачу».    

Родон  читал эти письма брату и леди Джейн, которая приходила от них в восторг.  Баронет обещал платить за мальчика в школу, а его добросердечная жена дала  Ребекке банковый билет с просьбой купить подарок от нее маленькому племяннику.    

День  проходил за днем; дамы в замке проводили время в тихих занятиях и развлечениях,  какими обычно довольствуются женщины, живя в деревне. Колокол созывал их к  молитве и к столу. Каждое утро после завтрака молодые девицы упражнялись на  фортепьяно, и Ребекка давала им советы и указания. Затем они надевали башмаки  на толстой подошве и гуляли в парке и в роще или, выйдя за ограду, в деревню,  заходили в коттеджи и раздавали больным лекарства и брошюры леди Саутдаун. Сама  леди Саутдаун выезжала в фаэтоне; Ребекка в этих случаях занимала место рядом с  вдовствующей леди и с глубоким интересом слушала ее назидательные речи. По  вечерам она пела Генделя и Гайдна и начала вязать большую шаль из шерсти, как  будто родилась для таких занятий и как будто ей предстояло продолжать их, пока  она не сойдет в могилу в преклонных летах, оставив после себя безутешных  родственников и большое количество процентных бумаг, – как будто не было  ни забот, ни назойливых кредиторов, ни интриг, уловок и бедности, карауливших  за воротами парка, чтобы вцепиться в нее, как только она высунет нос наружу.    

«Не  велика хитрость быть женой помещика,  – думала Ребекка. – Пожалуй, и я была бы хорошей женщиной, имей я пять  тысяч фунтов в год. И я могла бы возиться в детской и считать абрикосы на  шпалерах. И я могла бы поливать растения в оранжереях и обрывать сухие листья  на герани. Я расспрашивала бы старух об их ревматизмах и заказывала бы на полкроны  супу для бедных. Подумаешь, какая потеря при пяти-то тысячах в год! Я даже  могла бы ездить за десять миль обедать к соседям и одеваться по моде  позапрошлого года. Могла бы ходить в церковь и не засыпать во время службы или,  наоборот, дремала бы под защитой занавесей, сидя на фамильной скамье и опустив  вуаль, – стоило бы только попрактиковаться. Я могла бы со всеми  расплачиваться наличными – для этого нужно лишь иметь деньги. А здешние чудотворцы  этим и гордятся. Они смотрят с сожалением на нас, несчастных грешников, не имеющих  ни гроша. Они гордятся тем, что дают нашим детям банковый билет в пять фунтов,  а нас презирают за то, что у нас нет его».    

Кто  знает, быть может, Ребекка и была права в своих рассуждениях, и только деньгами  и случаем определяется разница между нею и честной женщиной! Если принять во  внимание силу соблазна, кто может сказать о себе, что он лучше своего ближнего?  Пусть спокойное, обеспеченное положение и но делает человека честным, оно, во  всяком случае, помогает ему сохранить честность. Какой-нибудь олдермен,  возвращающийся с обеда, где его угощали черепаховым супом, не вылезет из  экипажа, чтобы украсть баранью ногу; но заставьте его поголодать – и посмотрите,  не стащит ли он ковригу хлеба. Так утешала себя Бекки, соразмеряя шансы и  оценивая распределение добра и зла в этом мире.    

Старые  любимые места, знакомые ноля и леса, рощи, пруды и сад, комнаты старого дома,  где некогда она провела целых два года, – все это Бекки обошла опять.  Здесь она была молода, или сравнительно молода, – потому что она уже не  помнила, когда была действительно молодой, – но она помнила свои мысли и  чувства семилетней давности и сравнивала их с теперешними, когда она уже видела  свет, общалась со знатными людьми и высоко поднялась по сравнению со своим  первоначальным скромным положением.    

«Я  добилась этого, потому что у меня есть голова на плечах, – думала Бекки, – и  потому, что мир состоит из дураков. Я не могла бы теперь вернуться назад и  якшаться с людьми, с которыми встречалась в студии отца. Ко мне приезжают лорды  со звездами и орденами Подвязки вместо бедных артистов с табачными крошками в  кармане. У меня муж – джентльмен, у меня невестка – графская дочь, и я живу в  том самом доме, где несколько лет тому назад мое положение мало чем отличалось  от положения прислуги. Но лучше ли я обеспечена теперь, чем когда была дочерью  бедного художника и выпрашивала чай и сахар в ближайшей лавочке? Если бы я  вышла замуж за Фрэнсиса, который так любил меня, я и то не была бы бедное, чем  сейчас. Ах, с каким удовольствием я променяла бы свое положение в обществе и  все мои связи на кругленький капиталец в трехпроцентных бумагах!»    

Вот  каким образом воспринимала Бекки тщету человеческих дел, и вот в какой надежной  пристани она мечтала бросить якорь.    

Может  быть, ей и приходило в голову, что, если бы она была честной и скромной женщиной,  выполняла свои обязанности и шла в жизни прямым путем, она была бы сейчас не  дальше от того счастья, к которому пробиралась окольными тропами. Но как дети в  Королевском Кроули обходили ту комнату, где лежало тело их отца, так и Бекки,  если эти мысли и возникали у нее, обходила их стороной. Она избегала и  презирала их, предпочитая следовать другим путем, сойти с которого  представлялось ей уже невозможным. Мне лично кажется, что угрызения совести –  наименее действенное из моральных чувств человека: если они и пробуждаются,  подавить их легче всего, а некоторым они и вовсе не знакомы. Мы расстраиваемся,  когда нас уличают, или при мысли о стыде и наказании; но само по себе чувство  вины отравляет жизнь лишь очень немногим на Ярмарке Тщеславия.    

Итак,  Ребекка за время своего пребывания в Королевском Кроули приобрела столько друзей  среди служителей мамоны, сколько было в ее власти. Леди Джейн и ее супруг  простились с нею с самыми теплыми изъявлениями чувств. Они возлагали надежду на  скорую встречу в Лондоне, когда фамильный дом на Гонт-стрит будет  отремонтирован и отделан заново. Леди Саутдаун снабдила Ребекку небольшой  аптечкой и послала через нее преподобному Лоренсу Грилсу письмо, в котором  просила этого джентльмена спасти «подательницу сего» от вечного огня. Питт  проводил их в карете четверкой до Мадбери, послав вперед на повозке их багаж  вместе с запасом дичи.    

– Как  рады вы будете опять увидеть вашего милого мальчика! – сказала леди Джейн  Кроули, прощаясь с родственницей.    

– О  да, так рада! – простонала Ребекка, закатывая свои зеленые глаза. Она была  безмерно счастлива покинуть Королевское Кроули, но уезжать ей не хотелось.  Правда, здесь можно пропасть от тоски, но все-таки воздух гораздо чище, чем  тот, которым она привыкла дышать. Обитатели замка скучны, но каждый по-своему  относился к ной хорошо.    

«Это  все результат длительного обладания трехпроцентными бумагами», – говорила себе Бекки и,  вероятно, была права.    

Как бы  то ни было, лондонские фонари весело сияли, когда почтовая карета въехала на Пикаднлли;  на Керзон-стрит Бригс жарко растопила камин, и маленький Родон не ложился  спать, чтобы самому встретить папу и маму.    

 ГЛАВА XLII,

  в которой речь идет  о семье Осборнов    

     

Много  лет прошло с тех пор, как мы виделись с нашим почтенным другом, старым мистером  Осборном с Рассел-сквер, и нельзя сказать, чтобы за это время он чувствовал  себя счастливейшим из смертных. Произошли события, которые не способствовали  улучшению его характера. Далеко не всегда удавалось ему поставить на своем, а  всякое противодействие столь разумному желанию воспринималось этим джентльменом  как личное оскорбление, и сделалось для него тем более несносным, когда  подагра, старость, одиночество и горечь многих разочарований сообща придавили  его своей тяжестью. После смерти сына его густые темные волосы начали быстро  седеть; лицо стало еще краснее; руки дрожали все сильнее, когда он наливал себе  стакан портвейна. Он превратил жизнь своих конторщиков в Сити в сущий ад, да и  домашним его жилось не легче. Я сомневаюсь, чтобы Ребекка, которая молила бога  о процентных бумагах, променяла свою бедность вместе с отчаянным азартом и  взлетами и падениями своей жизни на деньги Осборна и на беспросветный мрак,  окружавший его. Он сделал предложение мисс Суорц, но был отвергнут кликою этой  леди, которая выдала ее замуж за молодого отпрыска древнего шотландского рода.  В сущности, Осборн не постоял бы за тем, чтобы жениться даже на женщине самого  низкого звания, и потом отчаянно изводил бы ее, но, как на грех, ни одной такой  подходящей особы ему не подвернулось, и потому он тиранил дома свою незамужнюю  дочь. У мисс Осборн был чудесный экипаж и прекрасные лошади, она сидела во  главе стола, уставленного превосходнейшим серебром; у нее была своя чековая  книжка, образцовый ливрейный лакей, сопровождавший ее во время прогулок, и  неограниченный всюду кредит; в лавках, где она забирала товар, ее встречали с  поклонами – словом, она пользовалась всеми преимуществами богатой наследницы,  но жизнь у нее была жалкая. Маленькие сиротки из приюта, метельщицы на перекрестках,  самая бедная судомойка в людской были счастливицами в сравнении с этой несчастной,  теперь уже немолодой девицей.    

Фредерик  Буллок, эсквайр, из фирмы «Буллок, Халкер и Кo», женился-таки на Марии Осборн,  но только после длительных торгов и брюзжания со стороны сего взыскательного  джентльмена. Когда Джордж умер и был исключен из завещания отца, Фредерик  настаивал, чтобы половина состояния старого коммерсанта была закреплена за  Марией, и очень долго отказывался «ударить по рукам» (по собственному выражению  этого джентльмена) на каких-либо иных условиях. Осборн указывал, что Фред  согласился взять его дочь с приданым в двадцать тысяч и что он не считает  нужным брать на себя дополнительные обязательства. Фред может получить то, что  ему полагается, или отказаться, а тогда пусть убирается к черту! Фред, у  которого зубы разгорелись, когда Джордж был лишен наследства, считал, что  старый коммерсант бессовестно его обманул, и некоторое время делал вид, будто  намерен вовсе отказаться от женитьбы. Осборн закрыл свой текущий счет у  «Буллока и Халкера», ходил на биржу с хлыстом, клянясь, что огреет по спине  одного негодяя, не называя его, однако, по имени, и вообще вел себя со свойственной  ему свирепостью. Джейн Осборн выражала сочувствие своей сестре Марии по поводу  этой семейной распри.    

– Я  говорила тебе, Мария, что он любит твои деньги, а не тебя, – утешала она  сестру.    

– Во  всяком случае, он выбрал меня и мои деньги, а не тебя и твои деньги, –  отвечала Мария, вскидывая голову.    

Однако разрыв  был только временный. Отец Фреда и старшие компаньоны фирмы советовали ему, в  расчете на будущий раздел состояния, взять Марию даже с двадцатью тысячами приданого,  половина которого выплачивалась сейчас, а половина – после смерти мистера  Осборна. Итак, Фред «пошел на попятный» (опять же по его собственному  выражению) и послал старого Халкера к Осборну с мировой. Это все его отец,  уверял теперь Фред, это он не хотел свадьбы и чинил ему всякие затруднения, а  сам он очень желает сохранить в силе их прежний уговор. Извинения жениха были  угрюмо приняты мистером Осборном. Халкер и Буллок были известными фамилиями  среди аристократии Сити и имели связи даже среди «вест-эндской знати». Старику  было приятно, что он сможет говорить: «Мой сын, сэр, из фирмы «Буллок, Халкер и  Кo», сэр; кузина моей дочери, сэр, леди Мэри Манго, дочь достопочтенного графа  Каслмоулди». Воображение уже наполняло его дом знатными гостями. Поэтому он  простил молодого Буллока и согласился на свадьбу.    

Это было  пышное празднество. Родные жениха устроили завтрак у себя, так как они жили  около церкви св. Георга, Ганновер-сквер, где происходило венчание. Была  приглашена «вест-эндская знать», и многие из них расписались в книге. Тут были  мистер Манго и леди Мэри Манго, а юные Гвендолина и Гуиневер Манго были  подружками невесты; полковник Бледайер гвардейского полка (старший сын фирмы  «Братья Бледайер» на Минсинг-лейн), кузен жениха, с достопочтенной миссис  Бледайер; достопочтенный Джордж Боултер, сын лорда Леванта, с супругой,  урожденной мисс Манго; лорд-виконт Каслтоддн; достопочтенный Джеймс Мак-Мул и  миссис Мак-Мул (урожденная мисс Суорц) и целый сонм знати, породнившейся с  Ломбард-стрит и в значительной степени способствовавшей облагораживанию  Корнхилла.    

У  молодой четы был дом близ Баркли-сквер и небольшая вилла в Роухемптоне, среди  местной колонии банкиров. Дамы в семье Фреда считали, что он сделал мезальянс:  хотя дед Буллоков воспитывался в приюте, но они через своих мужей породнились с  лучшими представителями английской аристократии. И Марии пришлось, чтобы  возместить недостаток происхождения, держаться особенно гордо и проявлять  сугубую осторожность в составлении списка гостей; она чувствовала, что и отец с  сестрою теперь не подходящая для нее компания.    

Было бы  нелепо предполагать, что она совершенно порвет со стариком, у которого можно  было выцарапать еще несколько десятков тысяч. Фред Буллок никогда не допустил  бы этого. Но она была еще молода и не умела скрывать свои чувства; и так как  она приглашала своего папа и сестру на вечера третьего сорта, обращалась с ними  очень холодно, когда они приходили, а сама избегала Рассел-сквер и бестактно  просила отца покинуть эту ужасную вульгарную местность, то всем этим  легкомысленно и опрометчиво поставила под сомнение свои шансы на получение  наследства, – словом, так испортила дело, что его не могла поправить даже  дипломатия Фреда.    

– Так,  значит, Рассел-сквер недостаточно хорош для миссис Марии, а? – говорил  старый джентльмен, с шумом поднимая стекла в карете, когда они с дочерью ехали  однажды вечером домой после обеда у миссис Фредерик Буллок. – Так она  приглашает отца и сестру на другой день после своих званых обедов (черт меня  возьми, если эти блюда или «онтри»[91],  как она их называет, не подавались у них вчера!) вместе с купчишками из Сити и  какими-то писаками, а графов, графинь и всех «достопочтенных» приберегает для  себя? Достопочтенные! Черт бы побрал этих достопочтенных! Я простой английский  купец, а могу купить всех этих нищих собак оптом и в розницу. Лорды, подумаешь!  На одном из ее суарэ я видел, как один из них разговаривал с каким-то жалкой  фитюлькой, с проходимцем-скрипачом, на которого я и смотреть не стал бы.  Значит, они не желают приезжать на Рассел-сквер, так, что ли? Голову  прозакладываю, что у меня найдется стакан лучшего вина, и заплачено за него  больше, и что я могу выставить более роскошный серебряный сервиз и подать на  стол лучший обед, чем им когда-либо приходилось видеть на своих столах, –  низкопоклонные льстецы, самонадеянные дураки! Джеймс, гони во весь дух! Я хочу  поскорее к себе, на Рассел-сквер, ха! ха! ха! – И он откинулся в угол  кареты с бешеным хохотом. Такими рассуждениями о своих заслугах и  достоинстве старик нередко утешал себя.    

Джейн  Осборн оставалось только согласиться с этим мнением относительно поведения  сестры. И когда у миссис Фредерик родился первенец –  Фредерик-Август-Говард-Стенли-Девере Буллок, – старый Осборн, приглашенный  быть крестным отцом, ограничился тем, что послал младенцу золотой стаканчик и в  нем двадцать гиней для кормилицы.    

– Ручаюсь,  что никто из ваших лордов не даст больше, – сказал он и отказался  присутствовать при обряде.    

Однако  великолепие подарка произвело большое впечатление в семье Буллоков. Мария  решила, что отец ею очень доволен, а Фредерик стал ожидать всяческих благ для  своего маленького сына и наследника.    

Можно  себе представить, какие мучения испытывала мисс Осборн в своем одиночестве на  Рассел-сквер, читая «Морнинг пост», где имя ее сестры постоянно встречалось в  отделе «Великосветских собраний» и где она имела возможность прочесть описание туалета  миссис Ф. Буллок, которая была представлена ко двору своей родственницей, леди  Фредерик Буллок. В собственной жизни Джейн, как мы говорили, не было места  такому величию. Это была ужасная жизнь! Она вставала рано в темные зимние утра,  чтобы приготовить завтрак старому хмурому отцу, который разнес бы весь дом,  если бы чай ему не был готов к половине девятого. Она молча сидела напротив  него, прислушиваясь к шипению чайника и трепеща все время, пока отец читал  газету и поглощал свою обычную порцию булочек к чаю. В половине десятого он  вставал и отправлялся в Сити, и до обеда она была почти свободна – могла идти  на кухню и браниться с прислугою; могла выезжать, заходить в магазины, где  приказчики были с ней чрезвычайно почтительны, или завозить визитные карточки,  свои и отца, в большие мрачные респектабельные дома друзей из Сити; или сидеть  одна на диване в огромной гостиной – в ожидании визитеров, склонившись над  каким-нибудь бесконечным вязанием из шерсти и слушая, как часы с жертвоприношением  Ифигении гулко и заунывно отсчитывают в мрачной комнате часы и минуты. Большое  зеркало над камином и большое трюмо, стоявшее против него, в другом конце  обширной гостиной, бесконечно множили, отражаясь друг в друге, чехол из  сурового полотна, который покрывал свисавшую с потолка люстру; эти серые мешки  терялись вдали в бесконечной перспективе, и комната, где сидела мисс Осборн,  казалась центром целой системы гостиных. Когда она снимала кожаный чехол с  фортепьяно и решалась взять на нем несколько аккордов, они звучали жалобной  грустью, пробуждая в доме унылое эхо. Портрет Джорджа был вынесен в чуланчик на  чердаке, и хотя воспоминание о Джордже продолжало жить в их сердцах и отец с  дочерью оба инстинктивно знали, когда другой думает о нем, имя когда-то  любимого храброго сына не упоминалось в доме.    

В пять  часов мистер Осборн возвращался к обеду, который проходил у них в полном молчании  (редко нарушаемом, за исключением тех случаев, когда он бранился и бесновался,  если какое-нибудь блюдо было ему не по вкусу); два раза в месяц у них обедало  угрюмое общество знакомых Осборна – люди его возраста и положения: старый  доктор Гали с женою с Блумсбери-сквер; старый мистер Фраузер, адвокат с  Бедфорд-роу, важная персона, вращавшаяся в силу своих профессиональных  обязанностей в кругах «вест-эндской знати»; старый полковник Ливермор, когда-то  служивший в бомбейской армии, и миссис Ливер-мор с Аппер-Бедфорд-Плейс; адвокат  мистер Тоффи и миссис Тоффи, а иногда и старый судья сэр Томас Коффин и леди  Коффин с Бедфорд-сквер. Сэр Томас был известен суровостью своих приговоров, и,  когда он обедал у Осборна, к столу подавался особый темно-красный портвейн.    

Все эти  и подобные им господа, в свою очередь, давали напыщенному коммерсанту с Рассел-сквер  такие же напыщенные обеды. Выпив вино, они поднимались наверх и торжественно  играли в вист, а в половине одиннадцатого за ними приезжали их экипажи. Многие  богатые люди, которым мы, бедняки, имеем привычку завидовать, постоянно ведут  описанный образ жизни. Джейн Осборн почти не встречала в доме отца мужчин  моложе шестидесяти лет, и, пожалуй, единственный холостяк, появлявшийся у них,  был мистер Сморк, знаменитый дамский доктор.    

Я не  могу сказать, чтобы монотонность этого ужасного существования ничем не нарушалась.  Дело в том, что в жизни бедной Джейн была тайна, воспоминание о которой  заставляло отца беситься и хмуриться еще больше, чем его характер, гордость и  неумеренность в еде. Эта тайна была связана с мисс Уирт, у которой был кузен  художник, некий мистер Сми, впоследствии прославленный портретист, член  Королевской академии; было время, когда он довольствовался тем, что давал уроки  рисования светским дамам. Теперь мистер Сми забыл, где находится Рассел-сквер,  но в 1818 году он с удовольствием посещал его, давая уроки мисс Осборн.    

Сми  (ученик Шарпа с Фрит-стрит, этого беспутного, беспорядочного человека,  неудачника в личной жизни, но одаренного и сведущего художника) был, как мы  сказали, кузеном мисс Уирт, и она познакомила его с мисс Осборн, рука и сердце  которой после нескольких неудачных романов были абсолютно свободны. Он воспылал  нежностью к этой леди и, по-видимому, зажег такие же чувства в ее груди. Мисс  Уирт была поверенной их тайны. Не знаю, покидала ли она комнату, где учитель и  ученица рисовали, чтобы дать им возможность обменяться клятвами и признаниями,  чему так мешает присутствие посторонних лиц; не знаю, надеялась ли она, что ее  кузен в случае женитьбы на дочери богатого коммерсанта уделит ой часть  богатства, которое она помогла ему приобрести, – достоверно только то, что  мистер Осборн, проведав каким-то образом об этом, верну, к я неожиданно из Сити  и вошел в гостиную с бамбуковой тростью в руке, застал там учителя, ученицу и  компаньонку, трясущихся и бледных, и выгнал учителя из дома, клянясь, что  переломает ему все кости, а через полчаса уволил мисс Уирт: он сбросил с  лестницы ее чемоданы, растоптал картонки и грозил ей вслед кулаком, пока  наемная карета отъезжала от дома.    

Джейн  Осборн несколько дней не выходила из спальни. Ей не позволили больше держать  компаньонку. Отец поклялся, что она не получит ни шиллинга, если выйдет замуж  без его согласия. А так как ему необходима была женщина для ведения хозяйства,  он вовсе не желал, чтобы она выходила замуж. Таким образом, ей пришлось  отказаться от всяких планов насчет устройства своих сердечных дел. Пока жив был  ее папа, она была обречена на образ жизни, только что описанный, и должна была  довольствоваться положением старой девы. У Марии между тем, что ни год,  появлялись дети, каждый раз все с более звучными именами, и связь между  сестрами становилась все слабее.    

– Джейн  и я вращаемся в совершенно различных сферах, – говорила миссис  Буллок. – Но, конечно, я смотрю на нее как на сестру.    

Это  значит… Впрочем, что это может значить, когда леди говорит, что она смотрит на  Джейк как на сестру?    

Мы уже  говорили, что девицы Доббин жили с отцом в прекрасном доме на Денмарк-Хилле,  где были чудесные теплицы с виноградом и персиковые деревья, восхищавшие  маленького Джорджа Осборна. Сестры Доббин, которые часто ездили в Бромптон  навещать нашу дорогую Эмилию, заезжали иногда с визитом и к своей старой  знакомой, мисс Осборн, на Рассел-сквер. Я думаю, что они оказывали внимание  миссис Джордж не иначе как по требованию брата, служившего майором в Индии (к  которому отец их питал огромное уважение); потому что майор, как крестный отец  и опекун маленького сына Эмилии, все еще надеялся, что дед ребенка, может быть,  смягчится и признает внука в память сына. Сестры Доббин держали мисс Осборн в  курсе дел Эмилии. Они рассказывали ей, как она живет с отцом и матерью, как Они  бедны, и упорно отказывались понять, что могли находить в этом ничтожестве  мужчины, да еще такие, как их брат и дорогой капитан Осборн. Она все такая же  размазня и кривляка, но сын ее действительно очаровательнейшее создание, –  ибо сердца всех женщин тают перед маленькими детьми, и даже самая кислая старая  дева бывает приветлива с ними.    

Однажды,  после долгих просьб со стороны девиц Доббин, Эмилия позволила маленькому  Джорджу поехать с ними на Денмарк-Хилл и провести там весь день, а сама  просидела большую часть этого дня над письмом к майору в Индию. Она поздравила  его со счастливой вестью, которую его сестры ей сообщили. Она молилась о его  благополучии и о благополучии невесты, которую он избрал. Она благодарила его  за тысячи, тысячи услуг и доказательств его неизменной дружбы к ней в ее горе.  Она сообщала ему последние новости о маленьком Джорджи и о том, что как раз  сегодня он поехал на целый день к его сестрам за город. Она густо подчеркивала  отдельные места и подписалась: «Ваш любящий друг Эмилия Осборн». Она забыла  послать привет леди О'Дауд, чего раньше с ней никогда не бывало, и не назвала  Глорвину по имени, а только невестою майора (подчеркнув это слово), на которую  она призывает благословение. И тем не менее известие о женитьбе позволило ей  отбросить ту сдержанность, какую она обычно проявляла по отношению к майору  Доббину. Она была рада возможности сознаться и самой почувствовать, с какой  теплотой и с какой благодарностью она вспоминает его… – а что касается ревности  к Глорвипе (к Глорвине, о господи!), то Эмилия начисто отвергла бы такое  предположение, хотя бы его подсказал ей ангел небесный.    

В этот  вечер, когда Джорджи вернулся – к своему великому восторгу, в экипаже, которым  правил старый кучер сэра Уильяма Доббина, – у мальчика на шее висела  изящная золотая цепочка с часами. Он сказал, что часы подарила ему старая  некрасивая леди, она все плакала и без конца целовала его. Но он ее не любит.  Он очень любит виноград. И он любит одну только маму. Эмилия вздрогнула и  встревожилась: в ее робкую душу закралось страшное предчувствие, когда она  узнала, что родные ребенка видели его.    

Мисс  Осборн вернулась домой к обеду. Отец в этот день совершил удачную спекуляцию в  Сиги и был в сносном расположении духа, так что даже удостоил заметить  волнение, в котором находилась его дочь.    

– В  чем дело, мисс Осборн? – соблаговолил он спросить ее.    

Девушка  залилась слезами.    

– О  сэр! – сказала она. – Я видела маленького Джорджи. Он хорош, как  ангел… и так похож на него!    

Старик,  сидевший против нее, не произнес ни слова, а только покраснел и задрожал всем  телом.    

 ГЛАВА XLIII,

  в которой читателя  просят обогнуть мыс Доброй Надежды    

     

Теперь  нам придется просить изумленного читателя перенестись с нами за десять тысяч  миль, на военную станцию в Бандльгандже, в Мадрасском округе индийских владений  Англии, где расквартированы наши доблестные старые друзья, из *** полка под  командой храброго полковника, сэра Майкла О'Дауда. Время милостиво обошлось с  этим дородным офицером, как оно обычно обходится с людьми, обладающими хорошим  пищеварением и хорошим характером и не слишком переутомляющими себя умственными  занятиями. Он усердно действовал вилкой и ножом за завтраком и с таким же  успехом снова пускал в ход это оружие за обедом. После обеих трапез он  покуривал свой кальян и так же невозмутимо выпускал клубы дыма, когда его пробирала  жена, как шел под огонь французов при Ватерлоо. Годы и зной не уменьшили  энергии и красноречия праправнучки благородных Мелони и Молоев. Ее милость,  наша старая приятельница, чувствовала себя в Мадрасе так же хорошо, как и в  Брюсселе, в военном поселке так же, как в палатке. В походе ее можно было  видеть во главе полка, на спине царственного слона, – поистине  величественное зрелище! Восседая на этом животном, она участвовала в охоте на  тигров в джунглях. Ее принимали у себя туземные принцы, чествуя ее и Глорвину  на женской половине своего дома, доступ куда открыт немногим, и подносили ей  шали и драгоценности, от которых она, к своему огорчению, принуждена была  отказываться. Часовые всех родов оружия отдавали ей честь всюду, где бы она ни  появлялась, и в ответ на их приветствия она важно прикасалась рукой к своей  шляпе. Леди О'Дауд была одной из первых дам в Мадрасском округе. В Мадрасе всем  памятна ее ссора с леди Смит, женой сэра Майноса Смита, младшего судьи, когда  супруга полковника щелкнула пальцами под носом у супруги судьи и заявила, что  убейте ее, а она не пойдет к обеду позади жены какого-то жалкого штафирки. Еще  и сейчас, хотя с тех пор прошло двадцать пять лет, многие помнят, как леди  О'Дауд плясала джигу в губернаторском доме, как она вконец умучила двух  адъютантов, майора мадрасской кавалерии и двух джентльменов гражданской службы  и только по настоянию майора Доббина, кавалера ордена Бани и второго по  старшинству офицера *** полка, позволила увести себя в столовую, – lassata  nondum satiata recessit[92].    

Итак,  Пегги О'Дауд была все та же: добрая в помыслах и на деле, неугомонного нрава, любительница  покомандовать, тиран по отношению к своему Майклу, пугало для полковых дам,  родная мать для молодых офицеров; она ухаживала за ними во время болезни,  заступалась за них, когда они попадали в беду, и они платили за это леди Пегги  безмерной преданностью. Жены младших офицеров и капитанов (майор был не женат)  постоянно интриговали против нее. Они говорили, что Глорвина чересчур  заносчива, а сама Пегги нестерпимо властолюбива. Она житья не давала маленькой  пастве, которую собирала у себя миссис Кирк, и высмеивала полковую молодежь,  ходившую слушать проповеди этой дамы, заявляя, что жене солдата нечего путаться  в эти дела и что лучше бы миссис Кирк чинила белье своему супругу; если же  полку угодно слушать проповеди, то к его услугам лучшие в мире проповеди – ее  дядюшки-декана. Она решительно прекратила ухаживания лейтенанта своего полка  Стабла за женой лекаря, пригрозив, что взыщет деньги, которые он у нее занял  (ибо этот молодец был по-прежнему довольно сумасбродного нрава), если он не  оборвет сразу свой роман и не уедет на мыс Доброй Надежды, взяв отпуск по  болезни. С другой стороны, она приютила и укрыла у себя миссис Поски, которая  однажды ночью прибежала из своего бунгало, преследуемая разъяренным супругом,  бывшим под влиянием второй бутылки бренди. Впоследствии она буквально выходила  этого офицера, заболевшего белой горячкой, и отучила его от пьянства – порока,  с которым тот уже бессилен был бороться. Словом, в несчастье она была лучшим  утешителем, а в счастье самым несносным другом, так как всегда держалась о себе  высокого мнения и всегда хотела настоять на своем.    

Так и  теперь она забрала в голову, что Глорвина должна выйти замуж за нашего старого  друга Доббина. Миссис О'Дауд знала, какие у майора блестящие перспективы; она  ценила его хорошие качества и прекрасную репутацию, какой он пользовался в  полку. Глорвина, красивая молодая особа, черноволосая и голубоглазая, цветущего  вида, которая прекрасно ездила верхом и могла разыграть сонату не хуже любой  девицы из графства Корк, казалась ей самой подходящей кандидаткой, чтобы  составить счастье Доббина, – гораздо более подходящей, чем маленькая  слабохарактерная Эмилия, о которой он когда-то вздыхал.    

– Вы  только посмотрите на Глорвину, когда она входит в комнату, – говорила  миссис О'Дауд, – и сравните ее с этой бедной миссис Осборн, которую и  курица обидит. Глорвина для вас идеальная жена, майор, – вы человек  скромный, тихий, и вам нужен кто-нибудь, кто бы мог за вас постоять. И хотя она  не такого знатного рода, как Мелони или Молой, но все же, смею вас заверить,  она из древней фамилии и окажет честь любому дворянину, который на ней женится.    

Надо  сознаться, что, прежде чем прийти к решению покорить майора, Глорвина много раз  испытывала свои чары на других. Она провела сезон в Дублине, не говоря уже о  бесчисленных сезонах в Корке, Киларни и Мелоу, где кокетничала со всеми  офицерами всех местных гарнизонов и холостыми помещиками из числа «подходящих  женихов». У нее раз десять наклевывался жених в Ирландии, не говоря уж о  пасторе в Бате, который так нехорошо поступил с ней. Всю дорогу до Мадраса она  кокетничала с капитаном и старшим офицером корабля «Ремчандер» Ост-Индской  компании и провела целый сезон в окружном городе с братом и миссис О'Дауд, которые  оставили майора командовать полком. Все восхищались ею, все танцевали с нею, но  никто заслуживающий внимания не делал ей предложения. Два-три чрезвычайно юных  субалтерн-офицера вздыхали по ней и два-три безусых штатских, но она отвергла  их, как не удовлетворяющих ее требованиям. А между тем другие, более юные  девицы выходили замуж. Есть женщины, и даже красивые женщины, которым выпадает  такая судьба. Они с необычайной готовностью влюбляются, катаются верхом,  совершают прогулки чуть ли не с половиною наличного офицерскою состава, и все  же, хоть им уже под сорок, мисс О'Греди остается мисс О'Греди. Глорвина  уверяла, что, не будь этой злосчастной ссоры леди О'Дауд с женой судьи, она  сделала бы отличную партию в Мардасе, где старый мистер Чатни, стоявший во  главе гражданского ведомства, готов был сделать ей предложение (он потом  женился на мисс Долби, юной леди, всего лишь тринадцати лет от роду, только что  приехавшей из Европы, где она училась в школе).    

И вот,  хотя леди О'Дауд и Глорвина ссорились помногу раз в день и почти но всякому поводу  (право же, не обладай Мик О'Дауд ангельским характером, две такие женщины,  постоянно находившиеся около него, непременно свели бы его с ума), однако они сходились  в одном, – а именно в том, что Глорвина должна выйти замуж за майора  Доббина, и решили не оставлять его в покое, пока не добьются своего. Глорвина,  не смущаясь предыдущими сорока или пятьюдесятью поражениями, повела настоящую  атаку на майора. Она распевала ему ирландские мелодии; она так часто и с таким  чувством спрашивала, «придет ли он в беседку», что надо удивляться, как  мужчина, не лишенный сердца, мог устоять перед таким приглашением; она  неустанно допытывалась, «не омрачила ли грусть дней его юности», и готова была,  как Дездемона, плакать, слушая рассказы майора об опасностях, которым он  подвергался в походах. Мы уже говорили, что наш честный старый друг любил  играть на флейте. Глорвина заставляла его исполнять с нею дуэты, и леди О'Дауд  простодушно покидала комнату, предоставляя молодой паре без помехи предаваться  этому занятию. Глорвина требовала, чтобы майор ездил с ней верхом по утрам.  Весь военный поселок видел, как они вместе выезжали и возвращались. Она  постоянно писала ему на дом записочки, брала у него книги и отмечала карандашом  те чувствительные или смешные места, которые ей понравились. Она пользовалась  его лошадьми, слугами, ложками и паланкином. Не мудрено, что молва соединяла ее  с ним и что сестры майора в Англии вообразили, что у них скоро будет невестка.    

Между  тем Доббин, подвергаясь такой настойчивой осаде, пребывал в состоянии самого  возмутительного спокойствия. Он только смеялся, когда молодые товарищи по полку  подшучивали над ним по поводу явного внимания к нему Глорвины.    

– Пустяки! –  говорил он. – Она просто упражняется на мне, как на фортепьяно миссис Тозер, –  благо оно всегда под рукой. Что я? – дряхлый старик по сравнению с такой  очаровательной молодой леди, как Глорвина.    

Итак, он  продолжал ездить с нею верхом, переписывал ей в альбом стихи и ноты и покорно  играл с нею в шахматы. Многие офицеры в Индии заполняют свой досуг этими  скромными занятиями, пока другие, не склонные к домашним развлечениям, охотятся  на кабанов, стреляют бекасов, играют в азартные игры, курят сигары и наливаются  грогом. Что касается Майкла О'Дауда, то, хотя его супруга и сестра обе  настаивали, чтобы он уговорил майора объясниться и не мучить столь бессовестно  бедную невинную девушку, старый солдат решительно отказывался от всякого  участия в этом заговоре.    

– Право  же, майор достаточно взрослый, чтобы самому сделать выбор, – заявлял сэр  Майкл, – он сам посватается, если захочет.    

Или  обращал дело в шутку, говоря, что Доббин еще слишком молод, чтобы обзаводиться  своим домом, и что он написал домой, испрашивая разрешения у мамаши.    

Мало  того, в частных беседах с майором он предостерегал его, шутливо говоря:    

– Берегитесь,  Доб, дружище! Вы знаете, какие злодейки эти дамы: моя жена только что получила  целый ящик платьев из Европы, и среди них есть розовое атласное для  Глорвины, – оно прикончит вас, Доб, если только женщины и атлас способны  вас расшевелить!    

Но все  дело в том, что ни красота, ни светские моды не могли победить майора. У нашего  честного друга жил в душе только один женский образ, притом нисколько не  похожий на мисс Глорвину в розовом атласе. Это была изящная маленькая женщина в  черном, с большими глазами и каштановыми волосами, которая сама редко говорила,  разве только когда к ней обращались, и притом голосом, совсем не похожим на  голос мисс Глорвины; нежная юная мать, с ребенком на руках, улыбкой  приглашающая майора взглянуть на милого крошку; румяная девушка, с пением  вбегающая в гостиную на Рассел-сквер, преданно и влюбленно виснущая на руке  Джорджа Осборна, – только этот образ не оставлял честного майора ни днем  ни ночью и царил в его сердце. Весьма вероятно, что Эмилия и не походила на тот  портрет, который рисовало воображение майора. Гостя у сестер в Англии, Уильям  тихонько стащил у них из модного журнала одну картинку и даже приклеил ее  изнутри на крышку своей шкатулки, усмотрев в ней некоторое сходство с миссис  Осборн, хотя я видел ее и могу поручиться, что это был только рисунок платья с  высокой талией и каким-то дурацким, кукольным, нелепо улыбающимся лицом над  платьем. Может быть, предмет мечтаний мистера Доббина не больше походил на  настоящую Эмилию, чем эта нелепая картинка, которой он так дорожил. Но какой  влюбленный счел бы себя вправе упрекнуть его? И разве он будет счастливее, если  увидит и признает свое заблуждение? Доббин находился во власти таких чар. Он не  надоедал друзьям и знакомым своими чувствами и не терял ни сна, ни аппетита.  Его волосы слегка поседели с тех пор, как мы видели его в последний раз, и,  может быть, серебряные нити вились и в ее шелковистых каштановых волосах. Но чувства  его нисколько не менялись и не старели, и любовь его была так же свежа, как  воспоминания взрослого мужчины о своем детстве.    

Мы уже  говорили, что обе мисс Доббин и Эмилия – европейские корреспондентки майора –  прислали ему из Англии письма. Миссис Осборн от всего сердца поздравляла его с  предстоящей женитьбой на мисс О'Дауд.    

     

«Ваша  сестра только что любезно навестила меня, – писала Эмилия, – и рассказала  мне о важном событии, по поводу которого я прошу вас принять мои искренние  поздравления. Я надеюсь, что юная леди, с которой вы должны сочетаться браком,  окажется во всех отношениях достойной того, кто сам является олицетворенной добротой  и честностью. Бедная вдова может только вознести свои молитвы и пожелать вам от  всей души всякого благополучия! Джорджи посылает привет своему дорогому  крестному и надеется, что он не забудет его. Я сказала ему, что вы собираетесь  заключить союз с особой, которая, я уверена, заслуживает вашей любви; но хотя  такие узы и должны быть самыми прочными и самыми священными и выше всяких  других, все же я уверена, что вдова и ребенок, которым вы покровительствовали и  которых любили, всегда найдут уголок в вашем сердце».    

     

Послание  это, о котором мы уже упоминали, продолжалось в таком же духе, в каждой строке  выражая чрезвычайную радость писавшей.    

Письмо  прибыло с тем же кораблем, который доставил ящик с нарядами из Лондона для леди  О'Дауд (и, конечно, Доббин распечатал его раньше всех других пакетов, пришедших  с этой почтой). Оно привело майора в такое состояние, что Глорвина, ее розовый  атлас и все до нее касающееся стали ему ненавистны. Майор проклял бабьи сплетни  и всю вообще женскую половину человеческого рода. Все в этот день раздражало  его: и невыносимая жара, и утомительные маневры. Милосердный боже! Неужели  разумный человек должен тратить всю свою жизнь день за днем на то, чтобы  осматривать подсумки и портупеи и проводить военные учения с какими-то  болванами? Бессмысленная болтовня молодых людей в офицерской столовой больше  чем когда-либо его тяготила. Какое дело ему, человеку, которому скоро стукнет  сорок, до того, сколько бекасов подстрелил поручик Смит и какие фокусы  выделывает кобыла прапорщика Брауна? Шутки за столом вызывали в нем чувство  стыда. Он был слишком стар, чтобы слушать остроты младшего врача и болтовню  молодежи, над которыми старый О'Дауд, с его лысой головой и красным лицом,  только добродушно подсмеивался. Старик слышал эти шутки непрерывно в течение  тридцати лет, да и Доббин слышал их уже лет пятнадцать. А после шумного и  скучного обеда в офицерской столовой ссоры и пересуды полковых дам! Это было  невыносимо, позорно!    

     

«О,  Эмилия, Эмилия, – думал он, – ты, которой я был так предан, упрекаешь  меня! Только потому, что ты не отвечаешь на мои чувства, я влачу эту нудную  жизнь. И вместо награды за долгие годы преданности ты благословляешь меня на  брак с развязной ирландкой!»    

     

Горечь и  отвращение томили бедного Уильяма, более чем когда-либо одинокого и несчастного.  Ему хотелось покончить с жизнью, с ее суетою – такой бесцельной и бессмысленной  казалась ему всякая борьба, таким безрадостным и мрачным будущее. Всю ночь он  лежал без сна, томясь по родине. Письмо Эмилии поразило его, как приговор  судьбы. Никакая преданность, никакое постоянство и самоотверженность не могли  растопить это сердце. Она даже не замечает, что он любит ее. Ворочаясь в  постели, он мысленно говорил ей:    

     

«Боже  милосердный, Эмилия! Неужели ты не понимаешь, что я одну только тебя люблю во  всем мире… тебя, которая холодна, как камень, тебя, за которой я ухаживал  долгие месяцы, когда ты была сражена болезнью и горем, а ты простилась со мной  с улыбкой на лице и забыла меня, едва за мною закрылась дверь!»    

     

Слуги-туземцы,  расположившиеся на ночь около веранды, с удивлением смотрели на взволнованного  и угнетенного майора, которого они знали таким спокойным и ровным. Пожалела бы  она его теперь, если бы увидела? Он снова и снова перечитывал ее письма – все,  какие когда-либо получал: деловые письма относительно небольшой суммы денег,  которую, по его словам, оставил ей муж, коротенькие пригласительные записочки,  каждый клочок бумажки, который она когда-либо посылала ему, – как все они  холодны, как любезны, как безнадежны и как эгоистичны!    

Если бы  рядом с ним оказалась какая-нибудь добрая, нежная душа, которая могла бы понять  и оцепить это молчаливое великодушное сердце, – кто знает, может быть,  царству Эмилии пришел бы конец и любовь нашего друга Уильяма влилась бы в  другое, более благоприятное русло! Но здесь он общался только с Глорвиною,  обладательницею черных локонов, а эта элегантная девица не была склонна любить  майора, а скорее мечтала увлечь его, – совершенно невозможная и  безнадежная задача, по крайней мере, с теми средствами, какие были в распоряжении  бедной девушки. Она завивала волосы и показывала ему свои плечи, как бы говоря:  «Видали вы когда-нибудь такие черные локоны и такую белую кожу?» Она улыбалась  ему, чтобы он мог видеть, что все зубы у нее в порядке, – но он не обращал  внимания на все эти прелести. Вскоре после прибытия ящика с нарядами, а может  быть, даже и в их честь, леди О'Дауд и другие дамы Королевского полка дали бал  офицерам Ост-Индской компании и гражданским чинам поселка. Глорвипа нарядилась  в свое ослепительное розовое платье, но майор, бывший на балу и уныло  слонявшийся по комнатам, даже не заметил этого розового великолепия. Глорвина в  неистовстве носилась мимо него в вальсе со всеми молодыми субалтернами, а майор  нимало не ревновал ее и ничуть не рассердился, когда ротмистр Бенглс повел ее к  ужину. Ни кокетство, ни наряды, ни плечи не могли взволновать его, – а  больше ничего у Глорвины не было.    

Итак,  оба они могли служить примером суетности нашей жизни, ибо мечтали о несбыточном.  Эта неудача заставила Глорвину плакать от злости. Она надеялась на майора  «больше, чем на кого-либо другого», признавалась она, рыдая.    

– Он  разобьет мне сердце, Пегги, – жаловалась она невестке, когда не ссорилась  с нею. – Мне придется ушить все мои платья: скоро я превращусь в скелет.    

Но –  толстая или худая, смеющаяся или печальная, верхом ли на лошади или на табурете  за фортепьяно – майору она была безразлична. А полковник, попыхивая трубкой и  слушая ее жалобы, предлагал выписать из Лондона со следующей почтой несколько  черных платьев для Глори и рассказал ей таинственную историю про одну леди в  Ирландии, умершую от горя при утрате мужа, которого она еще не успела  приобрести.    

Пока  майор продолжал подвергать ее мукам Тантала, не делая ей предложения и не выказывая  никакого намерения влюбиться, из Европы пришел еще один корабль, доставивший  письма и среди них несколько посланий для бессердечного человека. Это были  письма из дому с более ранним почтовым штемпелем, чем предыдущие, и когда майор  увидел на одном из них почерк сестры – той, что обычно писала «драгоценному  Уильяму», исписывая четвертушку вдоль и поперек, причем собирала все, какие  только могла, дурные новости, а также журила его и читала наставления с  сестринской прямотой, отравляя ему этими посланиями весь день, – то, по  правде говоря, «драгоценный Уильям» не спешил взломать печать на письме своей  сестрицы, поджидая более благоприятного для этого случая и состояния духа. Две  недели тому назад он написал ей, разбранив ее за то, что она наговорила всяких  глупостей миссис Осборн, а также отправил ответное письмо самой Эмилии,  опровергая дошедшие до нее слухи и уверяя ее, что «пока у него нет ни малейшего  намерения жениться».    

Дня три  спустя после прибытия второй пачки писем майор довольно весело провел вечер в  доме леди О'Дауд, и Глорвине даже показалось, что он благосклоннее, чем обычно,  слушал «У слияния рек», «Юного менестреля» и еще одну-две песенки, которые она  ему спела (то была иллюзия, – он прислушивался к пению Глорвины не более  внимательно, чем к вою шакалов за окнами). Сыграв затем с нею партию в шахматы  (любимым вечерним развлечением леди О'Дауд было сразиться в крибедж с  доктором), майор Доббин в обычный час попрощался с семьей полковника и вернулся  к себе домой.    

Там, на  столе, красноречивым упреком лежало письмо сестры. Он взял его, пристыженный  своей небрежностью, и приготовился провести неприятный часок с отсутствующей  родственницей, заранее проклиная ее неразборчивый почерк…    

Прошел,  пожалуй, целый час после ухода майора из дома полковника; сэр Майкл спал сном  праведника; Глорвина, по обыкновению, закрутила свои черные локоны в  бесчисленные лоскутки бумаги; леди О'Дауд также удалилась в супружескую  опочивальню в нижнем этаже и укрыла пологом свои пышные формы, спасаясь от  докучливых москитов, – когда часовой, стоявший у ворот, увидел при лунном  свете майора Доббина, стремительно шагавшего по направлению к дому и,  по-видимому, чем-то взволнованного. Миновав часового, он подошел прямо к окнам  спальни полковника.    

– О'Дауд…  полковник! – кричал, надрываясь, Доббин.    

– Господи,  майор! – сказала Глорвина, высунув в окно голову в папильотках.    

– В  чем дело, Доб, дружище? – спросил полковник, предположив, что в лагере  пожар или что из штаб-квартиры полка пришел приказ о выступлении.    

– Я…  мне нужен отпуск. Я должен ехать в Англию по самым неотложным личным  делам, – сказал Доббин.    

«Боже  милосердный! Что случилось?» – подумала Глорвина, трепеща всеми папильотками.    

– Я  должен уехать… сейчас же… нынче, – продолжал Доббин.    

Полковник  встал и вышел, чтобы переговорить с ним.    

В  приписке к посланию мисс Доббин майор нашел следующие строки:    

     

«Я  ездила вчера повидать твою старую приятельницу миссис Осборн. Жалкую местность,  где они живут с тех пор, как обанкротились, ты знаешь. Мистер С., если судить  по медной дощечке на двери их лачуги (иначе не назовешь), торгует углем.  Мальчуган, твой крестник, конечно, чудесный ребенок, хотя держится чересчур свободно  и склонен к своеволию и дерзости. Но мы старались быть к нему внимательными,  как ты этого хотел, и представили его тетушке, мисс Осборн, которой он очень  понравился. Может быть, его дедушку – не того, что обанкротился, – тот  почти впал в детство, но мистера Осборна с Рассел-сквер, – удастся  смягчить по отношению к ребенку твоего друга, его заблудшего и своевольного  сына. Эмилия будет, наверно, не прочь отдать его. Вдова утешилась и собирается  выйти замуж за преподобного мистера Бинни, священника в Бромптоне. Жалкая  партия! Но миссис О. стареет, я видела у нее много седых волос. Она заметно  повеселела. А твой маленький крестник у нас объелся. Мама шлет тебе привет  вместе с приветом от любящей тебя    

Энн  Доббин».    

     

 ГЛАВА XLIV

  Между Лондоном и  Хэмпширом    

     

Фамильный  дом наших старых друзей Кроули на Грейт-Гонт-стрит все еще сохраняет на фасаде  траурный герб, вывешенный но случаю смерти сэра Питта Кроули; но эта  геральдическая эмблема служит ему скорее великолепным и щегольским украшением,  да и вообще весь дом принял более нарядный вид, чем при жизни покойного  баронета. Почерневшая облицовка соскоблена с кирпичей, и стены сверкают свежей  белизной, старинные бронзовые львы на дверном молотке красиво вызолочены,  решетки вновь выкрашены, – словом, самый мрачный дом на Грейт-Гонт-стрит  сделался самым кокетливым во всем квартале – еще до того как в Королевском  Кроули свежая зелень сменила пожелтевшую листву на той аллее, по которой старый  сэр Питт Кроули недавно проезжал в последний раз к месту своего упокоения.    

Около  этого дома нередко можно было видеть маленькую женщину в соответствующих  размеров экипаже; кроме нее, здесь можно было ежедневно встретить пожилую деву  в сопровождении мальчика. Это была мисс Бригс с маленьким Родоном; ей вменили в  обязанность наблюдать за отделкой комнат в доме сэра Питта, надзирать за  группой женщин, занятых шитьем штор и драпировок, разбирать и очищать ящики и  шкафы от пыльных реликвий и хлама, накопленного совокупными трудами нескольких  поколений всевозможных леди Кроули, а также составлять опись фарфора, хрусталя  и другого имущества, хранившегося в шкафах и кладовых.    

Миссис  Родон Кроули была во всех этих переустройствах главнокомандующим, с неограниченными  полномочиями от сэра Питта продавать, обменивать, конфисковать и покупать все  для меблировки, и она немало наслаждалась этим занятием, которое давало простор  ее вкусу и изобретательности. Решение о ремонте дома было принято, когда сэр  Питт в ноябре приезжал в город, чтобы повидаться со своими поверенными, и  провел почти неделю на Керзон-стрит, в доме нежно любящих его брата и невестки.    

Приехав,  он сперва остановился в гостинице, но Бекки, как только узнала о прибытии баронета,  сейчас же поехала туда приветствовать его и через час вернулась на Керзон-стрит  вместе с сором Питтом. Невозможно было отказаться от гостеприимства этого  бесхитростного маленького создания, так откровенно и дружески она предлагала  его и так ласково на нем настаивала. Когда сэр Питт согласился переехать к ним,  Бекки в порыве благодарности схватила его руку.    

– Спасибо,  спасибо! – сказала она, сжимая ее и глядя прямо в глаза баронету, который  сильно покраснел. – Как обрадуется Родон!    

Она  суетилась в спальне Питта, указывая прислуге, куда нести чемоданы, и со смехом  сама притащила из своей спальни ведерко с углем.    

Огонь  уже пылал в камине (кстати сказать, это была комната мисс Бригс, которую переселили  на чердак в каморку горничной).    

– Я  знала, что привезу вас, – говорила она, глядя на него сияющими глазами. И  она и вправду была счастлива, что у нее такой гость.    

Раза два  Бекки заставила Родона – под предлогом дел – обедать вне дома, и баронет провел  эти счастливые вечера наедине с нею и Бригс. Бекки спускалась на кухню и сама  стряпала для него вкусные блюда.    

– Ну,  что вы скажете о моем сальми? – говорила она. – Это я для вас так  постаралась. Я могу приготовить вам блюда еще вкуснее, и буду готовить, только  навещайте нас почаще.    

– Все,  что вы делаете, вы делаете прекрасно, – га-лаЕ1тпо ответствовал  баронет. – Сальми действительно превосходное!    

– Жена  бедного человека должна уметь хозяйничать, – весело отозвалась Ребекка.    

В ответ  на это деверь стал уверять, что ей пристало быть женой императора и что умение  вести хозяйство только украшает женщину. С чувством, похожим на огорчение,  подумал сэр Питт о леди Джейн, которая однажды захотела сама испечь пирог к  обеду, – дрожь пробрала его при этом воспоминании!    

Кроме  сальми, приготовленного из фазанов лорда Стайна, в изобилии водившихся в его  имении Стилбрук, Бекки угостила деверя бутылкой белого вина, которое, как  уверяла маленькая лгунья, Родон вывез из Франции, купив там почти за бесценок;  в действительности это был «Белый Эрмитаж» из знаменитых погребов маркиза  Стайна, – вино, от которого кровь прилила к бледным щекам баронета и огонь  разлился по его тщедушному телу.    

Когда  сэр Питт осушил бутылку этого petit vin blanc[93],  она взяла его под руку и повела в гостиную, где уютно усадила на диван перед  горящим камином и с нежным, ласковым вниманием стала слушать его, усевшись  рядом и подрубая рубашечку для своего милого мальчика. Всякий раз, как миссис  Родон хотела казаться особенно скромной и добродетельной, она вытаскивала из  рабочей корзинки эту рубашку, которая, кстати сказать, стала мала Родону  задолго до того, как была окончена.    

Итак,  Ребекка ласково внимала сэру Питту, беседовала с ним, пела ему, льстила и угождала,  так что ему день ото дня становилось приятнее возвращаться от своих поверенных  из Грейз-инна к пылающему камину на Керзон-стрит (радость эту разделяли и  юристы, потому что разглагольствования их знатного клиента были весьма  утомительны), и когда Питту пришлось уезжать, он почувствовал настоящую печаль  разлуки. Как грациозно она посылала ему из коляски воздушные поцелуи и махала  платочком, когда он садился в почтовую карету! Она даже приложила платок к  глазам. А Питт, когда карета отъехала, нахлобучил на лоб свою котиковую шапку  и, откинувшись на сиденье, стал думать о том, как она уважает его, и как он  заслуживает этого, и какой дурак и тупица Родон, что не ценит своей жены, и как  бесцветна и невыразительна его собственная жена в сравнении с этой блестящей  маленькой Бекки! Надо полагать, сама Ребекка внушила ему эти мысли, но она  сделала это так деликатно и тонко, что невозможно было сказать, где и когда  именно. Перед отъездом оба они решили, что дом в Лондоне должен быть отремонтирован  к ближайшему сезону и что семьи братьев снова встретятся в деревне на  Рождестве.    

– Жаль,  что ты не перехватила у него хоть немного денег, – угрюмо сказал Родон  жене, когда баронет уехал. – Мне хотелось бы заплатить что-нибудь старику  Реглсу, честное слово! Нехорошо, знаешь, что мы вытянули у него все его деньги.  Да и для нас это неудобно: он может сдать дом кому-нибудь другому.    

– Скажи  Реглсу, – отвечала Бекки, – что, как только сэр Питт устроит свои  дела, все будет заплачено, а пока дай ему какой-нибудь пустяк в счет долга… Вот  чек, который Питт подарил Роди, – и она достала из сумочки и отдала мужу  чек, оставленный его братом для маленького сына и наследника младшей ветви  Кроули.    

По  правде сказать, она сама позондировала почву, не дожидаясь советов мужа, –  позондировала очень осторожно, но нашла ее скользкой. При первом же ее слабом  намеке на денежные затруднения сэр Питт насторожился и забеспокоился. Он начал  пространно объяснять невестке, что он и сам стеснен в средствах, так как  арендаторы не платят; дела отца и издержки по похоронам совсем его запутали,  хочется очистить имение от долгов, а между тем кредит его исчерпан; и в конце  концов Питт Кроули отвертелся от невестки тем, что презентовал ей самую пустячную  сумму для ее мальчика.    

Питт  знал, как беден брат и его семья. От внимания такого холодного и опытного  дипломата не могло ускользнуть, что семье Родона не на что жить, и он должен  был понимать, что квартира и экипаж даются не даром. Он отлично знал, что  получил, или, вернее, захватил деньги, которые, по всем расчетам, должны были  достаться младшему брату, и, конечно, чувствовал иногда тайные угрызения  совести, напоминавшие ему о том, что он обязан совершить акт справедливости,  или, попросту говоря, компенсировать обиженных родственников. Как человек  справедливый, порядочный, неглупый, как усердный христианин, знающий катехизис  и всю жизнь внешне исполнявший свой долг по отношению к ближним, он не мог не  сознавать, что его брат вправе рассчитывать на его помощь и что морально он  должник Родона.    

Когда на  столбцах газеты «Таймс» время от времени приходится читать странные объявления  канцлера казначейства, извещающие о получении пятидесяти фунтов от А. Б. или  десяти фунтов от Т. У. – так называемых «совестных денег» в счет уплаты  налога, причитающегося с вышеупомянутых А. Б. и Т. У., – получение коих  раскаявшиеся просят достопочтенного джентльмена подтвердить через посредство  печати, то, конечно, и канцлер и читатель отлично знают, что вышеназванные А.  Б. и Т. У. платят лишь ничтожную часть того, что они действительно должны  государству, и что человек, посылающий двадцатифунтовый билет, очевидно, должен  сотни и тысячи фунтов, в которых ему следовало бы отчитаться. Таково, по  крайней мере, мое впечатление от этих явно недостаточных доказательств  раскаяния А. Б. и Т. У. И я не сомневаюсь, что раскаяние, или, если хотите,  щедрость Питта Кроули по отношению к младшему брату, благодаря которому он  получил так много выгод, была лишь ничтожным дивидендом на тот капитал, который  он был должен Родону. Но не всякий пожелал бы платить даже столько. Расстаться  с деньгами – это жертва, почти непосильная для всякого здравомыслящего  человека. Вряд ли вы найдете среди живущих кого-нибудь, кто не считал бы себя  достойным всяческой похвалы за то, что он дал своему ближнему пять фунтов. Беспечный  человек дает не из чувства сострадания, а ради пустого удовольствия давать. Он  не отказывает себе ни в чем: ни в ложе в оперу, ни в лошади, ни в обеде, ни  даже в удовольствии подать Лазарю пять фунтов. Бережливый человек – добрый,  разумный, справедливый, который никому ничего не должен, – отворачивается  от нищего, торгуется с извозчиком, отрекается от бедных родственников. И я не  знаю, который из двух более себялюбив. Разница лишь в том, что деньги имеют для  них неодинаковую ценность.    

Одним  словом, Питт Кроули думал было сделать что-нибудь для брата, по потом решил,  что это еще успеется. Что же касается Бекки, то она была не такой женщиной,  чтобы ждать слишком многого от великодушия своих ближних, и потому была вполне  довольна тем, что Питт Кроули для пес сделал. Глава семьи признал ее. Если даже  он не даст ей ничего, то, надо думать, все же со временем чем-нибудь ей  поможет. Пусть она не получила от деверя денег – она получила нечто, столь же  ценное, – кредит. Реглс, видя дружеские отношения между братьями и заручившись  небольшой суммой денег наличными и обещанием гораздо большей суммы в ближайшем  времени, несколько успокоился. Ребекка сказала мисс Бригс, уплачивая ей перед  Рождеством проценты на маленькую сумму, которую та одолжила ей, ц делая это с  такой нескрываемой радостью, словно у нее самой денег куры не клюют и она не  чает, как от них избавиться, – Ребекка, повторят, сказала по секрету мисс  Бригс, что она советовалась с сэром Питтом – как известно, опытным финансистом –  специально насчет нее: как наиболее выгодно поместить оставшийся у нее  капиталец. Сэр Питт после долгих размышлений придумал очень выгодный и надежный  способ помещения денег мисс Бригс. Он очень расположен к ней, как к преданному  другу покойной мисс Кроули и всей семьи, и перед отъездом советовал ей держать  деньги наготове, чтобы в благоприятный момент можно было купить акции, которые  он имел в виду. Бедная мисс Бригс была тронута таким вниманием сэра  Питта, – сама она ввек бы не додумалась до того, чтобы взять деньги,  помещенные в государственные бумаги, а внимание сэра Питта тронуло ее даже  больше, чем оказанная им услуга. Она обещала немедленно повидаться со своим  поверенным и держать свой наличный капитал наготове.    

Достойная  Бригс была так благодарна Ребекке за ее помощь в этом деле и за доброту полковника,  своего великодушного благодетеля, что сейчас же отправилась в лавку и истратила  большую часть своего полугодового дохода на покупку черного бархатного  костюмчика для маленького Родона, который, кстати сказать, уже вырос из таких  костюмчиков, и ему по возрасту и росту гораздо больше подходили бы мужская  жакетка и панталоны.    

Родон  был красивый мальчуган, с открытым лицом, голубыми глазами и вьющимися льняными  волосами, крепкого сложения, с великодушным, нежным сердцем. Он горячо  привязывался к каждому, кто был с ним добр, – к своему пони, к лорду  Саутдауну, который подарил ему лошадку (он всегда краснел и вспыхивал, когда  видел этого любезного джентльмена), к груму, который ухаживал за пони, к  кухарке Молли, которая пичкала его на ночь страшными рассказами и сластями от  обеда, к Бригс, которую он нещадно изводил, и особенно к отцу, привязанность  которого к сыну было любопытно наблюдать. В восемь лет этим кругом  ограничивались все его привязанности. Прекрасный образ матери с течением  времени поблек; на протяжении почти двух лет она едва удостаивала мальчика  разговором. Она не любила его. Он хворал то корью, то коклюшем. Он надоедал ей.  Как-то раз, спустившись со своего чердака, он остановился на площадке,  привлеченный голосом матери, которая пела для лорда Стайна; дверь гостиной  внезапно распахнулась, обнаружив маленького соглядатая, восхищенно слушавшего  музыку.    

Ребекка  выбежала из гостиной и влепила ему две звонкие пощечины. Мальчик услышал за  стеной смех маркиза (которого позабавило это бесхитростное проявление нрава  Бекки) и бросился вниз, в кухню, к своим друзьям, обливаясь горючими слезами.    

– Я  не из-за того плачу, что мне больно, – оправдывался, всхлипывая, маленький  Роди, – только… только… – Бурные слезы и рыдания заглушили конец  фразы. Сердце мальчика обливалось кровью. – Только почему мне нельзя  слушать ее пение? Почему она никогда не поет мне, а поет этому плешивому с  огромными зубами? – Так в промежутках между рыданиями негодовал и  жаловался бедный мальчик. Кухарка взглянула на горничную, горничная  перемигнулась с лакеем, – грозная кухонная инквизиция, заседающая в каждом  доме и обо всем осведомленная, в эту минуту судила Ребекку.    

После  этого случая нелюбовь матери возросла до ненависти; сознание, что ребенок  здесь, в доме, было для нее тягостным упреком. Самый вид мальчика раздражал ее.  В груди маленького Родона, в свою очередь, зародились сомнения, страх и обида.  С того дня, как он получил пощечину, между матерью и сыном легла пропасть.    

Лорд  Стайн тоже терпеть не мог мальчика. Если по несчастной случайности они встречались,  достойный лорд насмешливо раскланивался с ним, или отпускал иронические  замечания, или же глядел на него злобными глазами. Родон, со своей стороны,  пристально смотрел ему в лицо и сжимал кулачки. Он знал, кто ему враг, –  из бывавших в доме гостей этот джентльмен больше всех раздражал его.    

Как-то  раз лакей застал мальчика в передней, когда тот грозил кулаком шляпе лорда Стайна.  Лакей в качестве интересной шутки рассказал об этом случае кучеру лорда Стайна;  тот поделился рассказом с камердинером лорда Стайна и вообще со всей людской. И  вскоре после этого, когда миссис Родон Кроули появилась в Гонт-Хаусе,  привратник, открывавший ворота, слуги во всевозможных ливреях, толпившиеся в  сенях, джентльмены в белых жилетах, выкрикивавшие с одной лестничной площадки  на другую имена полковника Кроули и миссис Родон Кроули, уже знали о ней все  или воображали, что знают. Лакей, стоявший за ее стулом, уже обсудил ее личность  с другим внушительным джентльменом в шутовском наряде, стоявшим рядом с ним.  Bon Dieu[94]  как ужасен этот суд прислуги! На званом вечере вы видите в роскошной зале  женщину, окруженную преданными обожателями, она бросает кругом сияющие взгляды,  она превосходно одета, завита, подрумянена, она улыбается и счастлива. Но вот к  ней почтительно подходит Разоблачение в виде огромного человека в пудреном  парике, с толстыми икрами, разносящего мороженое гостям, а за ним следует  Клевета (столь же непреложная, как Истина) в виде неуклюжего молодца,  разносящего вафли и бисквиты. Мадам, ваша тайна сегодня же вечером станет  предметом пересудов этих людей в их излюбленных трактирах! Джеймс и Чарльз,  посиживая за оловянными кружками и с трубками в зубах, поделятся сведениями о  вас. Многим на Ярмарке Тщеславия следовало бы завести немых слуг, немых и не  умеющих писать. Если вы виноваты – трепещите. Этот молодец у вас за стулом,  может быть, янычар, скрывающий удавку в кармане своих плюшевых штанов. Если вы  не виновны – заботьтесь о соблюдении внешних приличий, нарушение которых так же  гибельно, как и вина.    

Виновна  Ребекка или нет? Тайное судилище в людской вынесло ей обвинительный приговор!    

И стыдно  сказать: если бы они не верили в ее виновность, она не имела бы кредита. Именно  вид кареты маркиза Стайна, стоящей у ее подъезда, и свет фонарей, светивших во  мраке далеко за полночь, гораздо больше убеждали Реглса, как он потом говорил,  чем все ухищрения и уговоры Ребекки.    

Итак,  Ребекка – возможно, что и невиновная, – карабкалась и проталкивалась  вперед, к тому, что называется «положением в свете», а слуги указывали на нее  пальцем как на потерянную и погибшую. Так горничная Молли следит по утрам за  пауком: он ткет свою паутину у дверного косяка и упорно взбирается вверх по  ниточке, пока наконец ей не надоест это развлечение; тогда она хватает половую  щетку и сметает и паутину и ткача.