1 2 3 4 5 6 7 
Она уже направляла к нему Пеллерена. Бывшему торговцу   картинами портрет оказался ни к чему.      

– Он утверждает, что эта вещь принадлежит Розанетте.      

– Действительно, это ее вещь.      

– Как! А она прислала меня к вам, – ответил   Пеллерен.      

Если бы он верил в совершенство своего произведения, то,   быть может, и не подумал бы о том, чтобы извлечь из него выгоду. Но известная   сумма (притом сумма значительная) могла бы явиться опровержением критиков,   подспорьем для него. Чтобы отделаться, Фредерик вежливо спросил его о цене.      

Чудовищность цифры возмутила его; он ответил:      

– О нет, нет!      

– Но ведь вы ее любовник, вы заказали мне картину!      

– Позвольте, я был посредником!      

– Но не может же портрет остаться у меня на руках!      

Художник пришел в бешенство.      

– О, я не думал, что вы такой жадный!      

– А я не думал, что вы такой скупой! Слуга покорный!      

Не успел он уйти, как явился Сенекаль.      

Фредерик смутился, встревожился.      

– Что случилось?      

Сенекаль рассказал ему всю историю:      

– В субботу, часов в девять, госпожа Арну получила   письмо, звавшее ее в Париж. Так как случайно не оказалось никого, кто мог бы   отправиться в Крейль за экипажем, она вздумала послать меня. Я отказался,   потому что это не входит в мои обязанности. Она уехала и вернулась в   воскресенье вечером. Вдруг вчера утром на фабрике появляется Арну. Бордоска ему   нажаловалась. Не знаю, что там у них такое, но он при всех сложил с нее штраф.   У нас произошел крупный разговор. Словом, он меня рассчитал – вот и все!      

Потом он раздельно проговорил:      

– Впрочем, я не раскаиваюсь – я исполнил свой долг. Но   все равно, это ваша вина.      

– Каким образом? – воскликнул Фредерик, опасаясь,   как бы Сенекаль не догадался.      

Сенекаль, очевидно, ни о чем не догадывался, так как   продолжал:      

– Да, если бы не вы, я, быть может, нашел бы что-нибудь   получше.      

Фредерик почувствовал нечто похожее на угрызения совести.      

– Чем я теперь могу быть вам полезен?      

Сенекаль просил достать ему какое-нибудь занятие,   какое-нибудь место.      

– Вам это легко. У вас столько знакомых, в их числе и   господин Дамбрёз, как мне говорил Делорье.      

Другу Делорье было неприятно упоминание о нем. После встречи   на Марсовом поле он вовсе не собирался посещать Дамбрёзов.      

– Я недостаточно с ними близок, чтобы кого-нибудь   рекомендовать им.      

Демократ стоически перенес этот отказ и, помолчав минуту,   сказал:      

– Я уверен, всему причиной – бордоска, да еще ваша   госпожа Арну.      

Это «ваша г-жа Арну»  убило в сердце Фредерика всякое   желание ему помочь. Однако, из деликатности, он взял ключ от своего бюро.      

Сенекаль предупредил его:      

– Благодарю вас!      

Затем, забывая о своих невзгодах, он стал говорить о   государственных делах, об орденах, которые щедро раздавались в день рождения   короля, о смене кабинета, о делах Друайара и Бенье,[94] наделавших в то время много шума,   повозмущался буржуазией и предрек революцию.      

Его взгляды привлек висевший на стене японский кинжал. Он   взял его в руку, потрогал рукоятку, потом брезгливо бросил на диван.      

– Ну, прощайте! Мне пора к Лоретской богоматери.      

– Вот как! Почему же это?      

– Сегодня годовщина смерти Годфруа Кавеньяка.[95] Он-то умер на посту! Но не   все еще кончено! Как знать!      

И Сенекаль бодро протянул ему руку.      

– Мы не увидимся, быть может, никогда. Прощайте!      

Это «прощайте», дважды повторенное, взгляд из-под   насупленных бровей, брошенный на кинжал, его покорность судьбе и, главное, его   торжественность настроили Фредерика на мечтательный лад. Вскоре он перестал   думать о Сенекале.      

На той же неделе его гаврский нотариус прислал ему деньги,   вырученные от продажи фермы: сто семьдесят четыре тысячи франков. Он разделил   сумму на две части; одну положил в банк, а другую отнес биржевому маклеру,   чтобы начать игру на бирже.      

Он обедал в модных ресторанах, посещал театры и старался   развлекаться. Среди этих занятий его застало письмо Юссонэ, весело сообщавшего   ему, что Капитанша на другой же день после скачек отставила Сизи. Это   обрадовало Фредерика, который не стал задумываться, почему Юссонэ пишет ему об   этом обстоятельстве.      

Через три дня случай привел его встретиться с Сизи. Молодой   дворянин проявил полное самообладание и даже пригласил его обедать в среду на   следующей неделе.      

Утром того дня Фредерик получил от судебного пристава   бумагу, которой г-н Шарль-Жан-Батист Удри извещал его, что, согласно   определению суда, он является собственником имения, находящегося в Бельвиле и   принадлежавшего г-ну Жаку Арну, и что он готов уплатить двести двадцать три   тысячи франков – стоимость имения. Но из того же уведомления явствовало, что,   так как сумма, за которую заложено было имение, превышает его стоимость,   долговое обязательство, данное Фредерику, утрачивает всякое значение.      

Вся беда случилась оттого, что в свое время срок действия   векселя не был продлен. Арну взялся сделать это и забыл. Фредерик рассердился   на него, а когда гнев прошел, оказал себе:      

«Ну, так что же… Ну что? Если это может его спасти, тем лучше!   Я от этого не умру! Не стоит и думать об этом!»      

Но вот, разбирая бумаги у себя на столе, он опять   натолкнулся на письмо Юссонэ и обратил внимание на постскриптум, которого в   первый раз не заметил. Журналист просил пять тысяч франков, не больше и не меньше,   чтобы наладить дела газеты.      

– Ах! И надоел же он!      

И он послал Юссонэ лаконическую записку с резким отказом,   после чего стал одеваться, собираясь на обед в «Золотой дом».      

Сизи представил ему своих гостей, начав с самого почтенного   – толстого седовласого господина:      

– Маркиз Жильбер дез Онэ, мой крестный отец. Господин   Ансельм де Форшамбо, – сказал он о другом госте (это был белокурый и хилый   молодой человек, уже лысый), затем он указал на мужчину лет сорока, державшего   себя просто: – Жозеф Боффре, мой двоюродный брат, а вот мой старый наставник,   господин Везу. – Это был человек, напоминавший не то ломового извозчика,   не то семинариста, с большими бакенбардами и в длинном сюртуке, застегнутом   внизу на одну только пуговицу, так что на груди он запахивался шалью.      

Сизи ожидал еще одно лицо – барона де Комена, который,   «может быть, будет, но не наверно». Он каждую минуту выходил, казался   взволнованным. Наконец в восемь часов все перешли в залу, великолепно   освещенную и слишком просторную для такого числа гостей. Сизи выбрал ее нарочно   для большей торжественности.      

Ваза позолоченного серебра, в которой были цветы и фрукты,   занимала середину стола, уставленного, по старинному французскому обычаю,   серебряными блюдами; их окаймляли небольшие блюда с соленьями и пряностями;   кувшины с замороженным розовым вином возвышались на известном расстоянии друг   от друга; пять бокалов разной высоты стояли перед каждым прибором, снабженным   множеством каких-то замысловатых приспособлений для еды, назначение которых   было неизвестно. И уже на первую перемену были поданы: осетровая головизна в   шампанском, Йоркская ветчина на токайском, дрозды в сухарях, жареные перепелки,   волован под бешемелью, соте из красных куропаток и картофельный салат с   трюфелями, с двух сторон замыкавший скопление этих яств Люстра и жирандоли   освещали залу, стены которой были обтянуты красным шелком. Четыре лакея во   фраках стояли за креслами, обитыми сафьяном. Увидя это зрелище, гости не могли   удержаться от восхищения, в особенности наставник.      

– Право, наш амфитрион совсем забыл о благоразумии. Это   слишком!      

– Что вы! – сказал виконт де Сизи. – Полноте!      

И, проглотив первую ложку, он начал:      

– Ну что же, мой дорогой дез Онэ, смотрели вы в   Пале-Рояле «Отца и дворника»?      

– Ты ведь знаешь, что у меня нет времени! – ответил   маркиз.      

По утрам он был занят, так как слушал курс лесоводства,   вечером посещал сельскохозяйственный клуб, а днем изучал на заводах   производство земледельческих машин. Проводя три четверти года в Сентонже, он   пользовался пребыванием в столице для пополнения своих знаний, и его   широкополая шляпа, которую он положил на консоль, была полна брошюр.      

Сизи заметил, что г-н де Форшамбо отказывается от вина.      

– Пейте же, право! Сплоховали вы на вашем последнем   холостом обеде!      

Услышав это, все раскланялись, стали его поздравлять.      

– А юная особа, – сказал наставник, –   очаровательна, не правда ли?      

– Еще бы! – воскликнул Сизи. – Как бы то ни   было, он неправ: жениться – это так глупо!      

– Ты судишь легкомысленно, друг мой; – возразил   г-н дез Онэ, в глазах которого появились слезы, ибо он вспомнил свою покойницу.      

А Форшамбо, посмеиваясь, несколько раз сряду повторил:      

– Сами тем же кончите! Вот увидите!      

Сизи не соглашался. Он предпочитал развлекаться, вести образ   жизни «во вкусе Регентства». Он хотел изучить приемы драки, чтобы посещать   кабаки Старого города, как принц Родольф в «Парижских тайнах»,[96] извлек из кармана короткую трубку, был груб   с прислугой, пил чрезвычайно много и, чтобы внушить высокое мнение о себе, ругал   все кушанья; трюфели он даже велел унести, и наставник, наслаждавшийся ими,   сказал, стараясь ему угодить:      

– Это не то что яйца в сабайоне, которые готовили у   вашей бабушки!      

И он возобновил разговор со своим соседом-агрономом, который   считал, что жизнь в деревне имеет много преимуществ, позволяя ему, например,   воспитывать в дочерях своих любовь к простоте. Наставник приветствовал такие   взгляды и грубо льстил ему, думая, что тот имеет влияние на его воспитанника, к   которому ему втайне хотелось попасть в управители.      

Фредерик, явившись сюда, был зол на Сизи; глупость виконта   его обезоружила. А жесты Сизи, его лицо – все в нем напоминало ему обед в   Английском кафе, все сильнее раздражало его, и он прислушивался к нелюбезным   замечаниям, которые вполголоса делал кузен Жозеф, добрый малый без всякого   состояния, страстный охотник и биржевик. Сизи в шутку несколько раз назвал его   мошенником; потом вдруг воскликнул:      

– А, вот и барон!      

Вошел мужчина лет тридцати; в лице его было что-то грубое, в   движениях какое-то проворство; шляпу он носил набекрень, а в петлице у него   красовался цветок. Это был идеал виконта. В восторге от такого гостя,   вдохновленный его присутствием, он решился сказать каламбур по поводу глухаря,   которого как раз подавали:      

– Вот глухарь – он глух, но не глуп![97]      

Сизи задал г-ну де Комену множество вопросов о лицах, не   известных остальным гостям; наконец, словно вспомнив что-то, он спросил:      

– А скажите, вы подумали обо мне?      

Тот пожал плечами:      

– Рано вам, малыш! Нельзя!      

Сизи просил г-на де Комена ввести его в свой клуб. Барон,   сжалившись, очевидно, над его самолюбием, сказал:      

– Ах, чуть не забыл! Поздравляю, дорогой мой: вы ведь   выиграли пари!      

– Какое пари?      

– А там, на скачках, вы утверждали, что в тот же вечер   будете у этой дамы.      

У Фредерика было такое чувство, словно его хлестнули бичом.   Но он сразу же успокоился, увидев смущенное лицо Сизи.      

Действительно, уже на другой день, как только появился Арну,   прежний ее любовник, ее Арну, – Капитанша стала раскаиваться. Они с Арну   дали понять виконту, что он лишний, и выставили его вон, нимало не церемонясь.      

Он сделал вид, что не расслышал. Барон прибавил:      

– Что поделывает милейшая Роза? По-прежнему у нее такие   красивые ножки? – Этими словами он хотел показать, что он был с нею в   близких отношениях.      

Фредерика обозлило это открытие.      

– Тут нечего краснеть, – продолжал барон. –   Дело неплохое!      

Сизи щелкнул языком.      

– Э, не такое уж хорошее!      

– Вот как?      

– Ну да, боже мой! Во-первых, я не нахожу в ней ничего   особенного, и потом ведь таких, как она, можно получить сколько угодно. Ведь   как-никак это… товар!      

– Не для всех! – раздраженно возразил Фредерик.      

– Ему кажется, что он – не как все! – сказал   Сизи. – Вот забавник!      

Гости засмеялись.      

Сердце так билось у Фредерика, что он задыхался. Он выпил   залпом два стакана воды.      

Но у барона сохранились приятные воспоминания о Розанетте.      

– Она по-прежнему с неким Арну?      

– Ничего не могу сказать, – ответил Сизи. – Я   не знаю этого господина!      

Тем не менее он стал утверждать, что Арну мошенник.      

– Позвольте! – крикнул Фредерик.      

– Однако это несомненно! У него даже был процесс!      

– Неправда!      

Фредерик вступился за Арну. Он ручался за его честность,   даже сам поверил в нее, придумывал цифры, доказательства. Виконт, злой и к тому   же пьяный, упрямился, и Фредерик строго спросил его:      

– Вы, сударь, хотите меня оскорбить?      

И взгляд, брошенный им на виконта, был жгуч, как кончик его   сигары.      

– О, ничуть! Я даже согласен, что у него есть нечто   весьма хорошее: его жена.      

– Вы ее знаете?      

– Еще бы! Софи Арну – кто ее не знает!      

– Как вы сказали?      

Сизи поднялся и, запинаясь, повторил:      

– Кто ее не знает!      

– Замолчите! Она не из тех, у кого вы бываете!      

– Надеюсь!      

Фредерик швырнул ему в лицо тарелку.      

Она молнией пролетела над столом, повалила две бутылки,   разбила салатник, раскололась на три куска, ударившись о серебряную вазу, и   попала виконту в живот.      

Все вскочили, чтобы удержать его. Он выбивался, кричал, был   в ярости. Г-н дез-Онэ твердил:      

– Успокойтесь! Ну полно, дитя мое!      

– Но ведь это ужасно! – вопил наставник.      

Форшамбо был бледен как полотно и дрожал; Жозеф громко   хохотал; лакеи вытирали вино, подымали с пола осколки, а барон затворил окно,   ибо, несмотря на стук экипажей, шум могли услышать и на бульваре.      

В ту минуту, когда Фредерик бросил тарелку, все говорили   разом; поэтому оказалось невозможным определить, что дало повод к оскорблению,   кто был причиной – сам ли Арну или г-жа Арну, Розанетта или еще кто-нибудь   другой. Несомненно было одно – ни с чем несравнимая грубость Фредерика: он   решительно отказался выразить малейшее раскаяние.      

Г-н дез-Онэ попытался смягчить его, кузен Жозеф также; о том   же старались наставник и даже Форшамбо. Барон тем временем успокаивал Сизи,   который проливал слезы, ослабев от нервного потрясения. Раздражение Фредерика,   напротив, все усиливалось, и дело, может быть, осталось бы в том же положении   до самого утра, если бы барон не сказал, желая положить этому конец:      

– Милостивый государь, виконт пришлет к вам завтра   своих секундантов.      

– В котором часу?      

– В полдень, если разрешите.      

– К вашим услугам, милостивый государь.      

Очутившись на улице, Фредерик вздохнул полной грудью.   Слишком уж долго он сдерживался: наконец-то он дал себе волю! Он чувствовал   какую-то мужественную гордость, наплыв внутренней силы, опьянявшей его. Ему   нужно было двух секундантов. Первый, о ком он подумал, был Режембар, и он   тотчас же направился в известный ему кабачок на улице Сен-Дени. Ставни были   закрыты. Но в окошке над дверью блестел свет. Дверь открылась, и он вошел,   низко наклонив голову, чтобы пройти под навесом.      

В пустом помещении горела свечка, поставленная на прилавок у   самого края. Все табуреты, ножками вверх, стояли на столах. Хозяйка и слуга   ужинали в углу, у двери в кухню, и Режембар, сидевший в шляпе, разделял их   трапезу и даже слегка стеснял слугу, который при каждом глотке принужден был   поворачиваться боком к столу. Фредерик коротко рассказал Режембару, в чем дело,   и объяснил свою просьбу. Гражданин сперва ничего не ответил; он вращал глазами,   как будто раздумывая, несколько раз обошел комнату и, наконец, сказал:      

– Да, с удовольствием!      

И кровожадная улыбка блеснула на его лице, сгладив морщины,   когда он узнал, что противник – аристократ.      

– Уж мы не дадим ему спуску, будьте спокойны!   Во-первых, дуэль на шпагах…      

– Но, может быть, – заметил Фредерик, – я не   имею права…      

– Говорю вам – надо драться на шпагах! – резко   возразил Гражданин. – Умеете вы фехтовать?      

– Немножко.      

– А-а, немножко! Все вы таковы! А рвутся в бой! А что   значат какие-то уроки фехтования! Слушайте же: держитесь подальше от   противника, закрывайте круг и отступайте, отступайте! Это разрешается.   Утомляйте его! Потом бросайтесь на него совершенно открыто. А главное – никаких   хитростей, никаких ударов во вкусе Ла-Фужера! Нет, просто раз-два, отбой. Вот   смотрите! Надо поворачивать кисть, как будто вы отпираете ключом… Дядюшка   Вотье, дайте вашу трость! Ага! Вот это мне и нужно.      

Он схватил палку, с помощью которой зажигали газ, округлил   правую руку, согнул левую в локте и стал наносить удары стене. Он притоптывал   ногой, оживился, даже делал вид, как будто встречает препятствия, кричал:   «Попался, а? Попался?» – и на стене вырисовывался его огромный силуэт, а шляпа словно   касалась потолка. Хозяин время от времени приговаривал: «Браво! Прекрасно!»   Супруга его, хотя и была взволнована, тоже восхищалась, а Теодор, бывший   солдат, к тому же ярый поклонник г-на Режембара, от изумления прирос к полу.      

На следующий день рано утром Фредерик поспешил в магазин,   где служил Дюссардье. Миновав ряд помещений, где всюду видны были материи,   сложенные на полках или выставленные на прилавках, а на деревянных подставках в   виде грибов развешаны были шали, он обнаружил Дюссардье в какой-то клетке, за   решеткой, среди счетных книг: он писал, стоя перед конторкой. Славный малый   тотчас же бросил свои дела.      

Секунданты прибыли ровно в двенадцать. Фредерик счел более   приличным не присутствовать при переговорах.      

Барон и г-н Жозеф заявили, что их удовлетворит самое простое   извинение. Но Режембар, державшийся правила никогда не уступать и считавший   долгом своим защищать честь Арну (Фредерик ни о чем другом ему не говорил),   потребовал, чтобы извинения принес виконт. Г-н де Комен был возмущен этой наглостью.   Гражданин не желал идти на уступки. Примирение становилось совершенно   невозможным, и дуэль была решена.      

Возникали новые затруднения, так как по правилам выбор   оружия принадлежал оскорбленному Сизи. Но Режембар утверждал, что, посылая   вызов, он тем самым выступает как обидчик. Секунданты Сизи возмутились, говоря,   что пощечина как-никак жесточайшее оскорбление. Гражданин, придравшись к   словам, возразил, что удар не пощечина. Наконец решено было обратиться к   военным, и все четыре секунданта ушли, чтобы где-нибудь в казармах   посоветоваться с офицерами.      

Они остановились у казармы на набережной Орсэ. Г-н де Комен   обратился к двум капитанам и изложил им предмет спора.      

Капитаны ничего не поняли, так как замечания, которые   вставлял Гражданин, только запутывали дело. В конце концов они предложили   секундантам составить протокол, прочитав который, они смогут вынести решение.   Тогда перешли к кафе. Ради большей осторожности Сизи в протоколе обозначили   буквою Г., а Фредерика – буквой К.      

Потом вернулись в казарму. Офицеров не было. Но они   показались вновь и объявили, что выбор оружия, несомненно, принадлежит г-ну Г.   Все отправились к Сизи. Режембар и Дюссардье остались на улице.      

Виконт, узнав об этом решении, так взволновался, что   несколько раз заставил повторить его, а когда г-н де Комен заговорил о   требованиях Режембара, он пролепетал: «Однако же!», втайне склоняясь к тому,   чтобы согласиться на них. Тут он опустился на кресло и заявил, что не будет   драться.      

– Как? Что? – спросил барон.      

Из уст Сизи полился беспорядочный поток слов. Он хотел   стрелять в упор, через платок, и чтобы был один пистолет.      

– Или пусть в стакан насыплют мышьяку и бросят жребий.   Это иногда делается, я читал!      

Барон, человек нрава не особенно терпеливого, принял более   резкий тон:      

– Господа секунданты ждут вашего ответа. Это неприлично   в конце концов! Что вы выбираете? Ну! Шпагу, что ли?      

Виконт кивнул головой, что означало «да», и дуэль была   назначена на следующее утро, ровно в семь часов у заставы Майо.      

Дюссардье был вынужден вернуться к себе в магазин; сообщить   об всем Фредерику пошел Режембар.      

Фредерик целый день оставался без вестей; его нетерпение   перешло всякие пределы.      

– Тем лучше! – воскликнул он.      

Гражданин был доволен его самообладанием.      

– От нас требовали извинений, вообразите! Пустяк, одно   какое-нибудь словечко! Но я им показал! Ведь я так и должен был поступить, не   правда ли?      

– Разумеется, – сказал Фредерик и подумал, что   было бы лучше пригласить другого секунданта.      

Потом, уже оставшись один, он несколько раз повторил вслух:      

– Я буду драться на дуэли. Да, я буду драться! Забавно!      

Расхаживая по комнате и очутившись перед зеркалом, он   заметил, что лицо его бледно.      

– Уж не боюсь ли я?      

Страшное беспокойство овладело им при мысли, что на дуэли он   оробеет.      

– А если убьют, что тогда? Мой отец тоже погиб на   дуэли. Да, меня убьют!      

И вдруг ему представилась его мать в трауре; бессвязные   образы замелькали в его мыслях. Он был в отчаянии от своего малодушия. Его   обуял порыв храбрости, охватила жажда истребления. Он не отступил бы перед   целым батальоном. Когда его возбуждение улеглось, он с радостью почувствовал,   что непоколебим. Чтобы рассеяться, он пошел в театр, где давали балет, послушал   музыку, поглядел на танцовщиц, а в антракте выпил стакан пунша. Но, вернувшись   домой и увидев свой кабинет, обстановку, среди которой находился, быть может, в   последний раз, он ощутил какую-то слабость.      

Он спустился в сад. Сверкали звезды; он предался созерцанию   их. Мысль, что он будет драться за женщину, возвышала, облагораживала его в   собственных глазах. И он спокойно лег спать.      

Иначе вел себя Сизи. Когда барон уехал, Жозеф сделал попытку   пробудить в нем бодрость, но виконт не поддавался уговорам, и он ему сказал:      

– Однако, любезный, если ты предпочитаешь замять дело,   я пойду скажу им.      

Сизи не решился ответить: «Да, конечно», но затаил гнев   против своего кузена, который не оказал ему этой услуги без его ведома.      

Он желал, чтобы Фредерик умер этой ночью от апоплексического   удара или чтобы произошло восстание и наутро оказалось столько баррикад, что   доступ к Булонскому лесу стал бы невозможен; или чтобы какое-нибудь препятствие   помешало явиться одному из секундантов, ибо за отсутствием секунданта поединок   не состоялся бы. Ему хотелось умчаться на курьерском поезде, все равно куда. Он   жалел, что не знает медицины и не может принять такого снадобья, которое, не   подвергая жизнь опасности, усыпило бы его и заставило считать его мертвым. Он   дошел до того, что ему захотелось тяжело заболеть.      

Ища совета и поддержки, он послал за г-ном дез-Онэ.   Оказалось, что этот достойный человек уехал к себе в Сентонж, получив депешу о   болезни одной из дочерей. Сизи это показалось дурным предзнаменованием. К   счастью, зашел его навестить г-н Везу, его наставник. Тут начались излияния.      

– Как же поступить? Боже мой, как поступить?      

– Я бы на вашем месте, граф, нанял на Крытом рынке   какого-нибудь молодца, чтобы он вздул того.      

– Все равно, он поймет, кто его подослал! –   заметил Сизи.      

Время от времени он испускал стон.      

– А разве закон разрешает драться на дуэли?      

– Это пережиток варварства! Что поделаешь!      

Педагог из любезности напросился на обед. Воспитанник его   ничего не ел, а после обеда почувствовал потребность пройтись.      

Когда они проходили мимо церкви, он сказал:      

– Не зайти ли… посмотреть?      

Г-н Везу охотно согласился и даже сам предложил ему святой   воды.      

Был май месяц, алтарь украшали цветы, слышалось пение,   звучал орган. Но молиться он был не в состоянии; богослужение напоминало ему о   похоронах, в ушах у него как будто раздавалось гудение De Profundis.[98]      

– Пойдемте! Мне не по себе!      

Всю ночь они играли в карты. Виконт старался проигрывать,   чтобы умилостивить рок, и г-н Везу этим воспользовался. Наконец на рассвете   Сизи, совсем изнемогающий, уронил голову на зеленое сукно и погрузился в   дремоту, полную неприятных сновидений.      

Однако если храбрость есть желание побороть слабость, то   виконт проявил храбрость, ибо, увидев секундантов, которые пришли за ним, он   напряг все силы, – самолюбие говорило ему, что отступление его погубит.   Г-н де Комен похвалил его за бодрость.      

Но, сидя в фиакре, от тряски и солнечного зноя он ослабел.   Энергия его исчезла. Он даже не узнавал улиц, по которым они проезжали.      

Барон развлекался тем, что еще усиливал его страх,   заговаривая о «трупе» и о том, как его тайком провезти в город. Жозеф отвечал в   том же тоне. Оба они, считая это дело нелепостью, были убеждены, что оно   уладится.      

Сизи ехал, понурив голову; он тихо поднял ее и заметил, что   не взяли с собой врача.      

– Это ни к чему, – сказал барон.      

– Так, значит, опасности нет?      

Жозеф ответил торжественно:      

– Будем надеяться!      

Больше никто не заговаривал в карете.      

В десять минут восьмого прибыли к заставе Майо. Фредерик и   его секунданты находились уже там, все трое одетые в черное. Режембар вместо   обычного галстука надел галстук военный, на конском волосе; в руках у него был   длинный ящик вроде футляра для скрипки, всегда фигурирующий в подобных случаях.   Дуэлянты холодно обменялись поклонами. Затем все направились в глубь Булонского   леса, по Мадридской дороге, чтобы выбрать подходящее место.      

Режембар сказал Фредерику, который шел между ним и Дюссардье:      

– Ну, а насчет страха как обстоит дело? Если вам   что-нибудь нужно – не стесняйтесь, я ведь понимаю! Боязнь свойственна человеку.      

И, понизив голос, добавил:      

– Не курите больше, это действует расслабляюще!      

Фредерик бросил сигару, которая ему мешала, и твердым шагом   продолжал путь. Виконт шел сзади, поддерживаемый своими секундантами.      

Навстречу изредка попадались прохожие. Небо было голубое, и   порою в траве раздавался шорох – прыгали кролики. На повороте тропинки женщина   в клетчатом платке разговаривала с мужчиной в блузе, а вдоль большой аллеи,   обсаженной каштанами, конюхи в полотняных куртках прогуливали лошадей. Сизи   вспоминались те счастливые дни, когда, верхом на своем буром жеребце, с   моноклем в глазу, он гарцевал рядом с какой-нибудь коляской; воспоминания   усиливали его тоску; его мучила невыносимая жажда; жужжание мух сливалось для   него с пульсацией его собственной крови; ноги его вязли в песке; ему казалось,   что путь продолжается целую вечность.      

Секунданты, не останавливаясь, пристально смотрели по сторонам   дороги. Начали обсуждать, куда идти – к Кателанскому кресту или к Багательской   стене. Наконец свернули направо и, дойдя до какой-то рощицы, остановились под   соснами.      

Место выбрали так, чтобы обоих противников поставить в   одинаковые условия. Отметили, куда им следует стать. Потом. Режембар отпер свой   ящик. В нем на красной сафьяновой подушке лежали четыре очаровательные шпаги, с   выемками посредине, с филигранными украшениями на рукоятках. Яркий луч,   прорезав листву, упал на них, и Сизи они показались серебряными змеями,   сверкнувшими над лужей крови.      

Гражданин показал, что все они равной длины; третью он взял   сам, чтобы в случае необходимости разнять противников. У г-на де Комена была   трость. Наступило молчание.      

У всех на лицах читалась растерянность или жестокость.      

Фредерик снял сюртук и жилет. Жозеф помог Сизи сделать то же   самое; когда он развязал галстук, все заметили, что у него на шее образок. У   Режембара это вызвало улыбку жалости.      

Тогда г-н де Комен (чтобы еще дать Фредерику время на   размышление) попытался кое к чему придраться. Он оговаривал право надеть   перчатку, схватиться за шпагу противника левой рукой. Режембар, которому не   терпелось, не возражал. Наконец барон обратился к Фредерику:      

– Все зависит от вас, сударь! В признании своих ошибок   нет ничего постыдного.      

Дюссардье в знак согласия кивнул головой. Гражданин пришел в   негодование:      

– Что же, по-вашему, мы сюда уток щипать пришли, черт   возьми!.. По местам!      

Противники стояли друг против друга, секунданты по сторонам   каждого. Режембар крикнул:      

– Начинайте!      

Сизи ужасно побледнел. Кончик его шпаги дрожал, как хлыст.   Он запрокинул голову, раскинул руки и упал на спину, лишившись чувств. Жозеф   поднял его и, поднеся к его носу флакон с солью, стал изо всех сил трясти.   Виконт открыл глаза и вдруг, как безумный, ринулся к своей шпаге. Фредерик со   своей шпагой не расставался и ждал противника, твердо глядя вперед и держа руку   наготове.      

– Остановитесь! Остановитесь! – донесся с дороги   чей-то голос, и раздался топот лошади, пущенной вскачь; сучья ломались о верх   кабриолета. Человек, высунувшись из экипажа, махал платком и продолжал кричать:   – Остановитесь, остановитесь!      

Г-н де Комен, думая, что это вмешалась полиция, поднял   трость:      

– Довольно! Перестаньте! Виконт ранен!      

– Я ранен? – спросил виконт.      

В самом деле, он, падая, оцарапал себе большой палец левой   руки.      

– Да это он когда падал, – пояснил Гражданин.      

Барон притворился, что не расслышал.      

Арну выскочил из кабриолета.      

– Я опоздал? Нет! Слава богу!      

Он облапил Фредерика, щупал его, покрывая поцелуями его лицо.      

– Я знаю причину; вы заступились за старого друга! Вот   это хорошо! Да, хорошо! Никогда этого не забуду! Какой вы добрый! Ах, милое   дитя!      

Он смотрел на него и, смеясь от радости, в то же время   проливал слезы. Барон обернулся к Жозефу:      

– Думаю, мы лишние на этом маленьком семейном   празднике. Все ведь кончено, господа, не правда ли? Виконт, повяжите руку. Вот,   возьмите мой платок.      

И с повелительным жестом прибавил:      

– Полно же! Миритесь! Таков обычай.      

Противники нехотя пожали друг другу руки. Виконт, г-н де   Комен и Жозеф удалились в одну сторону, а Фредерик со своими приятелями – в   другую.      

Так как поблизости находился ресторан «Мадрид», то Арну   предложил зайти туда выпить по стакану пива.      

– Можно бы и позавтракать, – сказал Режембар.      

Но Дюссардье спешил, и пришлось ограничиться легкой закуской   в саду. Все испытывали то блаженное состояние, которое наступает вслед за   счастливой развязкой. Гражданин все-таки досадовал, что дуэль прервали в самый   интересный момент.      

Арну узнал о ней от приятеля Режембара, некоего Компена, и в   великодушном порыве поспешил к месту дуэли, чтобы помешать ей, думая, впрочем,   что он является причиной. Он попросил Фредерика рассказать ему подробности.   Фредерику, которого тронула нежность Арну, было совестно поддерживать в нем   заблуждение.      

– Бога ради, довольно об этом!      

В его сдержанности Арну увидел большую деликатность. И тут   же, с обычным своим легкомыслием, он перешел на другую тему:      

– Что нового, Гражданин?      

И они заговорили о векселях, платежных сроках. Чтобы   устроиться поудобнее, они даже пересели к другому столу и стали там шептаться.      

Фредерик разобрал слова:      

– Вы мне подпишете?      

– Да. Но вы-то, разумеется…      

– Я, наконец, перепродал за триста! Выгодное дело,   право!      

Словом, было ясно, что Арну и Гражданин обделывают множество   всяких дел.      

Фредерик хотел напомнить ему о своих пятнадцати тысячах. Но   его давешнее появление исключало возможность упреков, даже самых мягких. К тому   же он чувствовал усталость. Место было неподходящее. Он отложил до другого   раза.      

Арну, сидя в тени жасминного куста, курил и был очень весел.   Окинув взглядом двери отдельных кабинетов, которые все выходили в сад, он   сказал, что бывал здесь прежде весьма часто.      

– И не один, наверно? – спросил Гражданин.      

– Еще бы!      

– Какой вы шалопай! Ведь женатый человек!      

– Ну, а вы-то! – продолжал Арну и, снисходительно   улыбнувшись, заметил: – Я даже убежден, что у этого бездельника где-нибудь   имеется комната и он там принимает девочек.      

В знак того, что это правда, Гражданин только повел бровью.   Тут оба они начали излагать свои вкусы. Арну теперь больше нравилась молодежь,   работницы; Режембар терпеть не мог «жеманниц» и ценил прежде всего   положительные свойства. Вывод, к которому приходил торговец фаянсом, был тот,   что не следует относиться к женщинам серьезно.      

«А свою жену он все-таки любит», – думал Фредерик,   возвращаясь домой, и Арну казался ему человеком бесчестным. Он сердился на него   за эту дуэль, как будто ради него он только что рисковал жизнью.      

Дюссардье он был благодарен за его преданность; приказчик,   которого он настойчиво приглашал к себе, в конце концов стал каждый день   посещать его.      

Фредерик давал ему книги: Тьера, Дюлора, Баранта,   «Жирондистов» Ламартина.[99] Добрый   малый внимательно слушал и принимал его мнения как мнения наставника.      

Однажды вечером он явился в полном смятении.      

Утром того дня на бульваре на него наскочил какой-то   человек, несшийся во весь опор, и, узнав в нем одного из друзей Сенекаля,   сказал ему:      

– Его сейчас схватили, мне пришлось бежать!      

Это была совершенная правда. Дюссардье весь день наводил   справки. Сенекаль, обвиняемый в политическом преступлении, сидел теперь в   тюрьме.      

Родом из Лиона, сын мастера и ученик одного из адептов   Шалье,[100] он, едва только приехал в   Париж, сразу же вступил в члены «Общества семейств»;[101] образ жизни его был известен; полиция за   ним следила. В мае 1839 года он был в числе сражавшихся,[102] и с тех пор держался в тени, но, все более   и более возбуждаясь, фанатически поклоняясь Алибо[103] не видя разницы между недовольством,   которое внушало ему общество, и злобой, возбуждаемой в народе монархией, он   всякое утро просыпался с надеждой на революцию, которая в две недели или в   месяц изменит мир. Выведенный из терпения нерешительностью своих собратьев,   взбешенный задержками, которые отдаляли его мечту, отчаявшись в своей родине,   он в качестве химика вступил в ряды заговорщиков, изготовлявших зажигательные   бомбы, и был застигнут врасплох по пути на Монмартр, где собирался испытать   действие пороха, который нес с собой, – последнее средство к установлению   республики.      

Дюссардье она была не менее дорога, чем Сенекалю, ибо в его   представлении она означала свободу и всеобщее счастье. Однажды, – ему   тогда было пятнадцать лет, – он на улице Транснонен[104] возле бакалейной лавочки увидел солдат со   штыками, красными от крови; к прикладам их ружей прилипли волосы. С тех пор   правительство возмущало его как воплощение несправедливости. Жандармы и убийцы   мало чем отличались друг от друга в его представлении; сыщик был для него то   же, что отцеубийца. Все зло, которое разлито на земле, он, в своей простоте,   приписывал Власти и ненавидел ее ненавистью органической, непрестанной, всецело   владевшей его сердцем и изощрявшей его чувствительность. Тирады Сенекаля   ослепили его. Виновен он или невиновен и преступна ли его попытка – не все ли   равно? С той минуты, как он стал жертвой Власти, надо было ему помогать.      

– Пэры вынесут ему, конечно, обвинительный приговор! А   потом его увезут в арестантской карете, как каторжника, и запрут в тюрьме на   Мон-Сен-Мишель, где правительство морит их всех! Остен сошел с ума! Штейбен   покончил с собой! Когда Барбеса переводили в каземат, его тащили за ноги, за   волосы! Его топтали ногами, и голова у него подскакивала на каждой ступеньке.   Какой ужас! Подлецы!      

Он задыхался, рыдая от гнева, и метался по комнате в   страшной тоске.      

– Надо все-таки что-нибудь сделать! Послушайте, я-то   ведь не знаю что! Если бы мы попробовали освободить его, а? Когда его поведут в   Люксембург, можно напасть в коридоре на конвойных! Десяток смельчаков – те   всюду пройдут!      

Глаза его так горели, что Фредерик вздрогнул.      

Сенекаль показался ему теперь значительнее, чем он думал. Он   вспомнил, сколько тот перестрадал, как строг был его образ жизни; не разделяя   энтузиазма Дюссардье, он все же почувствовал восхищение, которое возбуждает   всякий человек, приносящий себя в жертву идее. Он говорил себе, что если бы он   ему помог, Сенекаль не дошел бы до этого, – и приятели усердно пытались   изобрести какой-нибудь способ, чтобы его спасти.      

Добраться до него оказалось невозможным.      

Фредерик справлялся в газетах о его судьбе и в течение трех   недель посещал читальни.      

Как-то раз ему под руку попалось несколько номеров   «Весельчака». Передовая неизменно бывала посвящена уничтожению какой-нибудь   известной личности. Затем следовали светская хроника, сплетни. Далее шли   насмешки над «Одеоном», над Карпентра,[105] над   рыбоводством и над приговоренными к смерти, если таковые были. Исчезновение   океанского парохода послужило на целый год темой для шуток. Художественные   корреспонденции занимали третий столбец, где в форме анекдотов или советов   давались рекламы портных, помещались отчеты о балах, объявления о распродажах,   разбор книг и тем же стилем писалось о томике стихов и о какой-нибудь паре   сапог. Единственным серьезным отделом был обзор маленьких театров, представлявший   ожесточенные нападки на двух-трех директоров; а для рассуждения об интересах   искусства критику давали повод какие-нибудь декорации в театре «Канатных   плясунов».[106] или актриса на роли   любовниц в театре «Отдохновение»[107]      

Фредерик уже хотел отложить все это, как вдруг его взгляд   упал на статью, озаглавленную: «Курочка и три петуха». Это была история его   дуэли, изложенная стилем резвым и развязным. Он без труда узнал самого себя,   так как по его адресу много раз повторялась шутка: «Юноша, прошедший в Санском   коллеже курс наук, но ничему не научившийся». Он даже был изображен жалким   провинциалом, низкородным простаком, старающимся водить знакомство со знатью.   Что касается виконта, то роль благородного героя играл он – и во время ужина,   куда он явился незваный, и в истории с пари, ибо он увозил с собой даму, и,   наконец, на дуэли, во время которой он вел себя как подобает дворянину.   Храбрость Фредерика, правда, не отрицалась, но автор статьи давал понять, что   посредник, то есть сам «покровитель», явился как раз вовремя. Все это   заканчивалось фразой, таившей, быть может, коварнейшие намерения:      

«Откуда такая нежность? Вот вопрос! И, как говорит дон   Базильо, кого, черт возьми, здесь обманывают?»      

Это, без всякого сомнения, была месть Юссонэ Фредерику за   отказ в пяти тысячах франков.      

Что было делать? Если он потребует объяснений от Юссонэ, тот   будет уверять его в своей невиновности, и он ничего не добьется. Лучше молча   проглотить пилюлю. Никто в конце концов не читает этого «Весельчака».      

Выйдя из читальни, он увидел, что перед лавкой торговца   картинами толпится народ. Взоры привлекал женский портрет, под которым была   подпись, сделанная черными буквами: «Мадмуазель Роз-Аннет Брон. Собственность   г-на Фредерика Моро из Ножана».      

Да, это была она, или почти она, изображенная en face, с   открытой грудью, распущенными волосами и с красным бархатным кошельком в руке;   а из-за ее плеча просовывал клюв павлин, огромный хвост которого, точно веер,   выделялся на фоне стены.      

Пеллерен выставил картину, чтобы заставить Фредерика заплатить,   в полной уверенности, что знаменит и что Париж примкнет к нему и воодушевится   этими дрязгами.      

Уж не заговор ли это? Не сообща ли художник и журналист   подготовили нападение?      

Его дуэль ничего не изменила. Он становится смешон, все   издеваются над ним.      

Дня через три, в последних числах июня, акции Северной   компании поднялись на пятнадцать франков, благодаря чему Фредерик, купивший их   в прошлом месяце на две тысячи, получил целых тридцать тысяч франков. Эта ласка   судьбы вернула ему уверенность. Он решил, что ни в ком не нуждается, что все   его неудачи происходят от его робости, его неуверенности. С Капитаншей надо   было сразу же поступить гораздо решительнее, с самого начала прогнать Юссонэ,   не вступать в отношения с Пеллереном и показать, что он не чувствует никакой   неловкости. Он отправился к г-же Дамбрёз на один из ее обычных вечеров.      

В передней Мартинон, приехавший одновременно с ним,   обернулся.      

– Как, ты здесь? – спросил он, удивленный и даже   недовольный тем, что видит его.      

– А почему бы и нет?      

И, стараясь угадать причину, почему он встречает такой   прием, Фредерик прошел в гостиную.      

Несмотря на лампы, зажженные по углам комнаты, освещение   казалось тусклым: все три окна, широко распахнутые, слишком уж резко выделялись   большими черными четырехугольниками, бросая тень. Под картинами возвышались   жардиньерки в человеческий рост, а в глубине комнаты отражались в зеркале   серебряный чайник и самовар. Слышались негромкие голоса, скрип башмаков на   ковре.      

Он увидел черные фраки, потом его глазам представился   круглый стол, освещенный лампой с большим абажуром; вокруг него сидело семь или   восемь дам, одетых по-летнему, а немного дальше, в качалке, г-жа Дамбрёз. Она   была в платье из сиреневой тафты, с прорезами на рукавах, из-под которых   вырывались кисейные сборки, и нежный тон материи гармонировал с цветом ее   волос; она откинулась назад и ногу положила на подушку, – спокойная, как   произведение искусства, полная изящества, как драгоценный цветок.      

Г-н Дамбрёз с каким-то седовласым старцем прохаживались по   гостиной взад и вперед. Некоторые из гостей, присев на козетки, беседовали   небольшими группами; другие же, собравшись в кружок, стояли посредине.      

Разговор шел о выборах, об изменениях, вносимых в законы, о   дополнениях к этим изменениям, о речи г-на Грандена, об ответе на нее г-на   Бенуа.[108] Третья партия   действительно зашла слишком далеко! Левому центру не следовало бы забывать   историю своего возникновения! Министерство понесло большой ущерб! Утешительно,   однако, что у него не нашлось бы преемников, – словом, положение было совершенно   такое же, как в 1834 году.      

Фредерик, которому все это было скучно, пошел к дамам.   Мартинон находился подле них; он стоял, держа шляпу подмышкой, вполоборота, и   вид имел столь благопристойный, что напоминал вещицу из севрского фарфора. Он   взял номер «Ревю де Дё Монд», валявшийся на столе между «Подражанием Христу» и   «Готским альманахом»,[109] и   свысока произнес свое суждение об одном знаменитом поэте; сказал, что посещает   чтения, посвященные св. Франциску; пожаловался на свое горло, глотал конфетки   от кашля; говорил о музыке, рисовался своей ветреностью. М-ль Сесиль,   племянница г-на Дамбрёза, вышивавшая себе манжеты, искоса посматривала на него   своими бледно-голубыми глазами, а мисс Джон, курносая гувернантка, даже бросила   вышивание; обе как будто восклицали про себя: «Какой красавец!»      

Г-жа Дамбрёз обернулась к нему:      

– Дайте мне мой веер, – он там, на столике… Нет,   нет, вы не там ищете! На другом!      

Она встала, а так как тот уже возвращался с веером, то они   встретились посреди гостиной лицом к лицу; она что-то резко сказала ему, –   видимо, это был упрек, судя по надменному выражению ее лица. Мартинон попытался   улыбнуться, потом присоединился к кружку солидных мужчин. Г-жа Дамбрёз снова   села и, перегнувшись через ручку кресла, сказала Фредерику:      

– Я третьего дня видела одного человека, который   говорил со мной о вас, – господина де Сизи. Вы ведь с ним знакомы?      

– Да… немножко…      

Вдруг г-жа Дамбрёз воскликнула:      

– Герцогиня! Ах, какое счастье'      

И она направилась к самой двери, навстречу маленькой   старушке в платье из серой тафты и кружевном чепце с длинными концами. Эта   дама, дочь одного из товарищей по изгнанию графа д'Артуа[110] и вдова наполеоновского маршала, ставшего   пэром Франции в 1830 году, имела связи как при старом, так и при новом дворе и   могла добиться очень многого. Гости, стоявшие посреди комнаты, расступились, и   разговор продолжался.      

Теперь тема беседы перешла на пауперизм, все описания   которого, по мнению разговаривающих, были весьма преувеличены.      

– Однако, – заметил Мартинон, – нищета   существует, надо сознаться в этом! Но исцелить от нее не может ни наука, ни   власть. Это чисто индивидуальный вопрос. Когда низшие классы захотят отделаться   от своих пороков, нужда их кончится. Пусть народ станет более нравственным, и   тогда не будет такой бедности!      

Г-н Дамбрёз считал, что ничего нельзя ожидать хорошего, пока   не будет избытка капиталов. «Итак, единственное средство – это вверить, как,   впрочем, того хотели и сенсимонисты (ведь и у них, бог мой, кое-что было   неплохо, будем ко всем справедливы), вверить, говорю я, дело прогресса людям,   которые могут увеличить народное богатство».      

Разговор незаметно коснулся крупных промышленных   предприятий, железных дорог, угольных копей. И г-н Дамбрёз, обращаясь к   Фредерику, тихо сказал ему:      

– Вы так и не заехали поговорить о нашем деле.      

Фредерик сослался на нездоровье, но чувствуя, что это   слишком глупое оправдание, прибавил:      

– К тому же мне тогда нужны были деньги.      

– Чтобы купить коляску? – подхватила г-жа Дамбрёз,   проходившая мимо с чашкой чая, и поглядела на него через плечо.      

Она думала, что он любовник Розанетты; намек был ясен.   Фредерику даже показалось, что все дамы, перешептываясь, издали смотрят на   него. Чтобы лучше разобраться в том, что они думают, он опять направился к ним.      

Мартинон, сидевший по другую сторону стола, подле м-ль   Сесиль, перелистывал альбом. Это были литографии, изображавшие испанские   костюмы. Мартинон читал вслух надписи: «Женщина из Севильи», «Садовник из   Валенсии», «Андалузский пикадор» и вдруг, заметив написанное внизу страницы,   залпом прочел:      

– «Жак Арну, издатель». Кажется, один из твоих друзей?      

– Да, – сказал Фредерик, оскорбленный его   обращением.      

– В самом деле, – подхватила г-жа Дамбрёз, –   вы ведь однажды, как-то утром, приезжали… по поводу дома… так, кажется?.. да,   да, дома, принадлежащего его жене.      

Это означало: «Она – ваша любовница».      

Он покраснел до ушей, а г-н Дамбрёз, подошедший в эту   минуту, прибавил:      

– Вы как будто даже принимали в них большое участие.      

Слова эти окончательно смутили Фредерика. Его   замешательство, которое, как он думал, заметили, должно было подтвердить   подозрения, как вдруг г-н Дамбрёз, подойдя к нему еще ближе, серьезным тоном   сказал:      

– Надеюсь, у вас с ним нет общих дел?      

Фредерик в знак отрицания стал трясти головой, не понимая, с   какой целью спрашивает его об этом капиталист, на самом деле желавший дать ему   совет.      

Ему хотелось уехать. Боязнь показать свое малодушие удержала   его. Лакей убирал чайные чашки; г-жа Дамбрёз разговаривала с дипломатом в синем   фраке; две девушки, касаясь друг друга лбами, рассматривали кольцо; остальные,   разместившись полукругом в креслах, тихонько поворачивали друг к другу свои   белые лица, окаймленные черными или светлыми волосами; словом, никому до него   не было дела. Фредерик пошел к двери и, проделав ряд зигзагов, уже почти достиг   выхода, как вдруг, проходя мимо консоли, заметил засунутую между китайской   вазой и стеной сложенную пополам газету. Он потянул ее и прочитал название:   «Весельчак».      

Кто принес ее сюда? Сизи! Никто иной, разумеется. Впрочем,   не все ли равно! Они поверят; они все, быть может, уже поверили статье. Почему   такое ожесточение? Молчаливая насмешка окружала его. Он чувствовал себя словно   потерянным в пустыне. Но вдруг раздался голос Мартинона:      

– Кстати, по поводу Арну. В списке обвиняемых по делу о   зажигательных бомбах я увидел имя одного из его служащих – Сенекаля. Это не наш   ли?      

– Он самый, – ответил Фредерик.      

Мартинон повторил, громко вскрикнув:      

– Как! Наш Сенекаль?! Наш Сенекаль?!      

Тут его начали расспрашивать о заговоре; благодаря своей   службе в суде он должен быть осведомлен.      

Он уверял, что сведений у него нет. Вообще же это лицо было   ему мало знакомо, так как он видел его всего лишь два-три раза; в конечном   счете он находил, что это изрядный негодяй. Фредерик, возмущенный, воскликнул:      

– Ничуть! Он честнейший малый!      

– Однако, сударь, – заметил один из   богачей, – честные люди не участвуют в заговорах!      

Большинство мужчин, находившихся здесь, служило по крайней   мере четырем правительствам, и они готовы были продать Францию или род   человеческий, чтобы спасти свое богатство, избегнуть неудобства или даже просто   из врожденной подлости, заставлявшей их поклоняться силе. Все объявили, что   политическим преступлениям нет оправдания. Скорее уж можно простить те, которые   вызваны нуждой! И не преминули привести в пример пресловутого отца семейства, который   у неизменного булочника крадет неизменный кусок хлеба.      

Какой-то крупный чиновник даже воскликнул:      

– Сударь, если бы я узнал, что мой брат участвует в   заговоре, то донес бы на него!      

Фредерик сослался на право сопротивления и, вспомнив   кое-какие фразы, слышанные им от Делорье, указал на Дезольма, Блекстона,[111] на английский билль о   правах и статью вторую конституции 91-го года. Именно в силу этого права и был   низвергнут Наполеон; оно было признано в 1830 году, легло в основу хартии.      

– Вообще, когда монарх нарушает свои обязательства,   правосудие требует его низвержения.      

– Но ведь это ужасно! – возгласила жена одного   префекта.      

Остальные хранили молчание, смутно напуганные, как будто   услышали свист пуль. Г-жа Дамбрёз качалась в своем кресле и с улыбкой слушала   Фредерика.      

Какой-то промышленник, сам бывший карбонарий, попытался   доказать ему, что Орлеанский дом – прекрасная семья; правда, есть и   злоупотребления…      

– Ну так что же?      

– Так не надо говорить о них, дражайший! Если бы вы   знали, как вредно отражаются на делах все эти крики оппозиционеров!      

– Дела – я и знать их не хочу! – отрезал Фредерик.      

Эти прогнившие старики возмущали его, и, поддавшись порыву   храбрости, который охватывает порою и самых робких, он напал на финансистов, на   депутатов, на правительство, на короля, стал защищать арабов, наговорил много   глупостей. Кое-кто иронически его подбадривал: «Ну, ну, продолжайте!», а другие   бормотали: «Черт возьми, какой пыл!» Наконец он счел приличным удалиться, и   когда он уже уходил, г-н Дамбрёз, намекая на место секретаря, сказал ему:      

– Ничто не решено еще окончательно! Но вам надо   поторопиться!      

А г-жа Дамбрёз проговорила:      

– До скорого свидания, не правда ли?      

Эти слова, сказанные на прощанье, Фредерик счел последней   насмешкой. Он принял решение никогда не возвращаться в этот дом, не посещать   больше этих людей. Он думал, что оскорбил их, ибо не знал, каким широким   запасом равнодушия обладает свет. В особенности возмущали его женщины. Ни одна   из них не поддержала его хотя бы сочувственным взглядом. Он сердился на них за   то, что они не были взволнованы его речами. А в г-же Дамбрёз он находил   какую-то томность и в то же время сухость, мешавшую ему охарактеризовать ее   формулой. Есть ли у нее любовник? Что это за любовник? Дипломат или кто-нибудь   другой? Пожалуй, Мартинон? Не может быть! Однако Мартинон вызывал в нем нечто   вроде ревности, а она – необъяснимую злобу.      

Его ждал Дюссардье, каждый вечер навещавший его. Сердце у   Фредерика было переполнено, он отвел душу, и жалобы его, хотя они были смутны и   непонятны, опечалили приказчика. Фредерик жаловался даже на свое одиночество.   Дюссардье, хотя и колебался немного, предложил зайти к Делорье.      

Когда было произнесено имя адвоката, Фредерик почувствовал   страстное желание увидеться с ним. Он глубоко ощущал свое умственное одиночество,   а общество Дюссардье его не удовлетворяло. Пускай Дюссардье устраивает все по   своему усмотрению, – таков был его ответ.      

Делорье со времени их ссоры тоже чувствовал, что в жизни   чего-то не хватает. Он без труда пошел навстречу дружескому примирению.      

Друзья обнялись и завели разговор на безразличные темы.      

Сдержанность Делорье тронула Фредерика, и, чтобы как-нибудь   оправдаться перед ним, он рассказал ему о том, как лишился пятнадцати тысяч   франков, умолчав, что первоначально они предназначались ему. Однако адвокат не   сомневался в этом. Неприятность, случившаяся с Фредериком и подкреплявшая его   предубеждения против Арну, совершенно обезоружила его досаду, и он уже больше   не напоминал о прежнем обещании.      

Фредерик, введенный в заблуждение его молчанием, подумал,   что Делорье о нем забыл. Через несколько дней он спросил друга, нет ли   возможности получить обратно эти деньги.      

Можно было бы оспаривать действительность предыдущих   закладных, обвинить Арну в незаконной продаже, предъявить иск к его жене.      

– Нет, нет! Только не к ней! – воскликнул Фредерик   и в ответ на настойчивые вопросы бывшего клерка сказал ему правду.      

Делорье остался уверен в том, что Фредерик, вероятно из   деликатности, признался не во всем. Такое недоверие его обидело.      

Однако они по-прежнему были дружны, и быть вместе доставляло   им такое удовольствие, что присутствие Дюссардье стало их даже тяготить. Под   предлогом, что у них деловые свидания, они мало-помалу от него избавились. Есть   люди, назначение которых в том, чтобы служить посредником для других; через них   переходят, как через мост, и направляются дальше.      

Фредерик ничего не скрывал от своего старого друга. Он   рассказал ему о каменноугольной компании и о предложении г-на Дамбрёза. Адвокат   погрузился в задумчивость.      

– Странно! На это место надо было бы человека,   сведущего в вопросах права!      

– Но ты мог бы помогать мне, – ответил Фредерик.      

– Да, верно… черт возьми! Разумеется.      

На этой же неделе Фредерик показал ему письмо матери.      

Г-жа Моро каялась в том, что неправильно судила о г-не   Рокке, который дал ей теперь удовлетворительные объяснения своих поступков.   Затем она писала о его богатстве и о возможности для Фредерика жениться в   будущем на Луизе.      

– Это, пожалуй, было бы неглупо! – сказал Делорье.      

Фредерик с жаром отвергал эту возможность; дядюшка Рокк к   тому же старый мошенник. По мнению адвоката, это ничего не значило.      

В конце июля северные акции по непонятной причине упали в   цене; Фредерик не успел продать своих, он сразу потерял шестьдесят тысяч   франков. Доходы его значительно уменьшились. Надо было или сократить расходы,   или найти себе занятие, или поправить дело выгодным браком.      

Тут Делорье стал говорить ему о м-ль Рокк. Ничто не мешает   ему съездить туда и собственными глазами взглянуть, что там делается. Фредерик   несколько утомлен, а провинция и материнский дом будут для него отдыхом. И   Фредерик собрался в путь.      

Проезжая по улицам Ножана, освещенным луною, он перенесся в   мир далеких воспоминаний и почувствовал тоску, как те, кто возвращается из   долгих странствований.      

У матери сидели все ее обычные гости: г-да Гамблен, Эдра и   Шамбрион, семейство Лебрен, барышни Ожэ и, кроме того, дядюшка Рокк, а за   карточным столом, против г-жи Моро – Луиза. Теперь она была взрослой женщиной.   Она встала, вскрикнула. Все зашевелились. Она застыла на месте, а свет, который   бросали четыре свечи, стоявшие на столе в серебряных подсвечниках, еще усиливал   ее бледность. Когда она снова взялась за карты, рука ее дрожала. Ее волнение   безмерно польстило Фредерику, гордость которого была уязвлена; он решил: «Ты-то   уж меня полюбишь!» – и, вознаграждая себя за все огорчения, перенесенные там,   он принялся разыгрывать роль парижанина, светского льва, сообщал театральные   новости, рассказывал великосветские анекдоты, почерпнутые из плохоньких   газет, – словом, поразил своих земляков.      

На другой день г-жа Моро стала расписывать сыну качества   Луизы, затем перечислила леса и фермы, которые должны были достаться ей.   Состояние г-на Рокка было значительно.      

Он составил себе капитал, ссужая под проценты деньги г-на   Дамбрёза; взаймы он давал только лицам, которые могли представить солидные   гарантии, что позволяло ему выпрашивать комиссионные или отчисления в свою   пользу. Ссуды, благодаря бдительному надзору, не подвергались никакому риску.   Впрочем, дядюшка Рокк никогда не останавливался и перед наложением ареста;   затем он по низкой цене скупал заложенные имения, а г-н Дамбрёз, видя, как   растет капитал, находил, что дела его ведутся отлично.      

Но эти незаконные проделки компрометировали его в глазах   управляющего. Дамбрёз ни в чем не мог ему отказать. Именно по настояниям Рокка   он так хорошо принимал Фредерика.      

На самом деле дядюшка Рокк лелеял в душе честолюбивый   замысел. Ему хотелось, чтобы дочь его стала графиней, и он не знал другого   молодого человека, благодаря которому удалось бы, не ставя на карту счастье   дочери, достигнуть этой цели.      

Покровительство г-на Дамбрёза могло бы доставить Фредерику   титул его деда, ибо г-жа Моро была дочь графа де Фуван и к тому же находилась в   родстве с самыми старинными фамилиями Шампани – Лавернадами и д'Этриньи. Что   касается самих Моро, то готическая надпись, которую можно было видеть вблизи   мельниц города Вильнев-Ларшевек, гласила о некоем Жакобе Моро, отстроившем их   вновь в 1596 году, а могила его сына, Пьера Моро, главного шталмейстера при   Людовике XIV, находилась в часовне св. Николая.      

Г-н Рокк, сын лакея, был заворожен всем этим величием. Если   бы не удалось добиться графской короны, то утешение он отыскал бы в другом;   когда г-н Дамбрёз будет возведен в пэры, Фредерик может стать депутатом и тогда   будет содействовать Рокку в его делах, добывать ему поставки, концессии. Сам по   себе молодой человек ему нравился. И, наконец, он хотел выдать за него дочь   потому, что уже давно вбил себе в голову эту мысль, все глубже укоренявшуюся.      

Теперь он стал посещать церковь, а г-жу Моро ему удалось   соблазнить главным образом надеждой на титул. Все же она остерегалась дать   окончательный ответ.      

Через неделю, хотя никакого предложения еще не делалось,   Фредерик уже считался «женихом» м-ль Луизы, и дядюшка Рокк, человек мало   щепетильный, иногда оставлял их вдвоем.      

 V      

       

Делорье получил от Фредерика копию закладной и доверенность,   составленную по форме и дававшую ему все полномочия; но когда, поднявшись к   себе на пятый этаж, он очутился один в своем унылом кабинете и уселся в своем   кожаном кресле, вид гербовой бумаги вызвал в нем омерзение.      

Он устал от всего – и от обедов по тридцать два су, и от   поездок в омнибусе, и от своей бедности, и от своих усилий. Он взялся за   бумаги; тут же были и другие: проспект каменноугольной компании и список рудников   с указанием их размеров, – Фредерик передал ему все это, чтобы узнать его   мнение.      

У него явилась мысль отправиться к г-ну Дамбрёзу и попросить   у него место секретаря. Конечно, этого места не получить, если не приобрести   известного количества акций. Он понял нелепость своего плана и решил:      

«Ах, нет! Это было бы гадко».      

Тогда он стал придумывать, каким бы способом получить   обратно пятнадцать тысяч франков. Для Фредерика такая сумма ничего не значила.   Но, владей этой суммой он, какой бы то был могучий рычаг! И бывший клерк   возмущался, зачем у его друга большое состояние.      

«Он так глупо пользуется им. Он эгоист. Ах, очень мне нужны   его пятнадцать тысяч!»      

Ради чего дал он их в долг? Ради прекрасных глаз г-жи Арну?   Она его любовница! Делорье в этом не сомневался. «Вот на что еще идут деньги!»   Им овладели злобные мысли.      

Потом он задумался о самой личности Фредерика. Он всегда   поддавался ее обаянию, почти женственному, и вот он уже опять восхищался его   успехом, на который себя самого считал неспособным.      

Однако же разве воля не есть главный элемент во всяком   начинании? А если с помощью воли все можно преодолеть…      

«Вот было бы забавно!»      

Но он устыдился своего вероломства, а минуту спустя подумал:      

«Что это? Неужели я испугался?»      

Г-жа Арну (оттого, что он так много о ней слышал)   необычайными красками рисовалась в его представлении. Это постоянство в любви   раздражало его, как неразрешимая загадка. Несколько неестественная строгость ее   нрава наскучила ему теперь. Вообще же светская женщина (или то, что он под этим   подразумевал) ослепляла фантазию адвоката как символ и как выражение тысячи   неизведанных наслаждений. Живя в бедности, он стремился к роскоши в самой ее   яркой форме.      

«В конце концов если он и рассердится – пускай! Он слишком   нехорошо поступил со мной, чтобы я стал церемониться! У меня нет доказательств,   что она его любовница! Он сам это отрицает. Значит, я ничем не связан!»      

Желание сделать этот шаг уже не покидало его. Ему хотелось   испытать свои силы, и вот однажды он сам вычистил себе сапоги, купил белые   перчатки и пустился в путь, воображая себя на месте Фредерика и почти   отожествляя себя с ним и переживая своеобразный психологический процесс, в   котором сочетались жажда мести и симпатия, подражание и дерзость.      

Он велел доложить о себе: «Доктор Делорье».      

Г-жа Арну удивилась, так как не посылала за врачом.      

– Ах, виноват! Я ведь доктор права. Я пришел к вам по   делу господина Моро.      

Это имя как будто смутило ее.      

«Тем лучше! – подумал бывший клерк. – Не отвергла   его, не отвергнет и меня», – успокаивал он себя прописной истиной, будто   любовника легче вытеснить, чем мужа.      

Он имел удовольствие встретиться с нею однажды в суде; он   даже назвал день и число. Такая памятливость удивила г-жу Арну. Он вкрадчивым   голосом продолжал:      

– Вы и тогда уже… находились… в затруднительных   обстоятельствах!      

Она ничего не ответила; значит, это была правда.      

Он заговорил о том, о сем, о ее квартире, о фабрике; потом,   заметив возле зеркала несколько медальонов, оказал:      

– Ах, наверно, семейные портреты!      

Он обратил внимание на портрет пожилой женщины, матери г-жи   Арну.      

– Судя по лицу, чудесная женщина, типичная южанка.      

Оказалось, что она родом из Шартра.      

– Шартр? Красивый город.      

Он похвалил Шартрский собор и пироги, затем, вернувшись к   портрету, обнаружил в нем сходство с г-жой Арну и сказал ей кстати несколько   косвенных комплиментов. Это ее не оскорбило. Он стал увереннее и сообщил, что   давно знаком с Арну.      

– Славный малый, но компрометирует себя! Например, вот   эта закладная… Нельзя себе представить, до какого легкомыслия…      

– Да, я знаю, – ответила она, пожав плечами.      

Презрение, невольно высказанное ею, ободрило Делорье, и он   продолжал:      

– История с фарфоровой глиной, – вам это, может   быть, неизвестно, – чуть было не кончилась очень скверно, и даже его   доброе имя…      

Увидев нахмуренные брови, он осекся.      

Тогда, перейдя к темам более общим, он стал жалеть бедных   женщин, мужья которых проматывают состояние.      

– Но это же его состояние, у меня ничего нет!      

Все равно! Ведь трудно сказать… Опытный в делах человек мог   бы быть полезен. Он просил верить в его преданность, располагать им, стал   превозносить свои собственные достоинства, а сам через поблескивавшие очки   смотрел ей прямо в лицо.      

Она поддавалась какому-то смутному оцепенению, но вдруг   пересилила себя:      

– Прошу вас, перейдемте к делу!      

Он открыл папку.      

– Вот доверенность Фредерика. Если такой документ   окажется в руках судебного пристава, а тот распорядится как надо, – дело   просто: тут в двадцать четыре часа… (Она оставалась невозмутимой; он изменил   тактику.) Мне, впрочем, непонятно, что его заставило требовать эту   сумму, – ведь он совершенно не нуждается в ней!      

– Позвольте! Господин Моро был так добр…      

– О, не спорю!      

И Делорье принялся расхваливать Фредерика, а потом   постепенно стал его чернить, изобразив человеком, не помнящим добра,   себялюбивым, скупым.      

– Я думала, сударь, что он вам друг.      

– Это не мешает мне видеть его недостатки. Так,   например, он плохо умеет ценить… как бы это сказать?.. ту симпатию…      

Г-жа Арну перелистывала толстую тетрадь. Она прервала его,   попросив объяснить ей какое-то слово.      

Он склонился к ее плечу, и так близко, что коснулся ее щеки.   Она покраснела; этот румянец воспламенил Делорье; он поцеловал ее руку, впился   в нее губами.      

– Что вы делаете, сударь?      

И вот, стоя у стены, она уже глядела на него большими   негодующими глазами, и от этого взгляда он застыл на месте.      

– Выслушайте меня! Я люблю вас!      

Она рассмеялась, рассмеялась резким, неумолимым,   убийственным смехом. Делорье почувствовал такую ярость, что готов был задушить   ее. Он сдержался и с видом побежденного, который молит о пощаде, сказал:      

– Ах, как вы неправы! Я бы не стал, как он…      

– О ком это вы?      

– О Фредерике!      

– Ну, господин Моро меня мало интересует, я ведь   сказала вам!      

– О, простите, простите!      

Он язвительно прибавил, растягивая слова:      

– А я думал, вы настолько не безучастны к нему, что вам   доставит удовольствие узнать…      

Она побледнела. Бывший клерк прибавил:      

– Он женится!      

– Женится?      

– Через месяц – самое позднее, на мадмуазель Рокк,   дочери управляющего господина Дамбрёза. Поэтому-то он и уехал в Ножан, только   поэтому.      

Она поднесла руку к сердцу, как будто ей нанесли сильный   удар, но тотчас же схватилась за звонок. Делорье не стал ждать, чтобы его   выгнали. Когда она обернулась, его уже не было.      

Г-жа Арну почти задыхалась. Она подошла к окну подышать   свежим воздухом.      

По ту сторону улицы, на тротуаре, упаковщик, сняв сюртук,   заколачивал ящик. Проезжали экипажи. Она затворила окно и опять села. Высокие   соседние дома напротив скрывали солнце, и в комнату падал холодный свет. Детей   не было дома; вокруг было тихо. Все как будто отступились от нее.      

«Он женится! Может ли это быть?»      

Ее охватила нервная дрожь.      

«Что это? Разве я люблю его?»      

И вдруг она ответила себе:      

«Да, да, люблю!.. Люблю его!..»      

Ей казалось, что она падает куда-то глубоко, что ее падению   нет конца. Часы пробили три. Она слушала, как замирает звон. И продолжала   сидеть на краю кресла, улыбаясь все той же улыбкой, неподвижно глядя вперед.      

В тот же день, в тот же самый час Фредерик и м-ль Луиза   гуляли по саду, которым г-н Рокк владел в конце острова. Старая Катерина издали   следила за ними. Они шли рядом, и Фредерик говорил:      

– Помните, как я вас брал с собой за город?      

– Как вы были добры ко мне! – ответила она. –   Вы мне помогали делать пирожки из песка, наливали мне лейку, качали меня на   качелях…      

– А что сталось с вашими куклами, которых вы называли   маркизами и королевами?      

– Право, не знаю!      

– А ваш песик Черныш?      

– Утонул, бедняжка!      

– А «Дон-Кихот», в котором мы вместе раскрашивали   картинки?      

– Он до сих пор у меня!      

Фредерик напомнил ей о ее первом причастии и как она была   мила во время вечерни в белой вуали и с большой свечой в руке, когда вместе с   другими девочками обходила алтарь под звон колокольчика.      

Вероятно, для м-ль Рокк в этих воспоминаниях было мало   привлекательного; она ничего не ответила, а минуту спустя сказала:      

– Противный! Ни разу не написал мне!      

Фредерик сослался на свои многочисленные занятия.      

– Что же такое вы делаете?      

Вопрос несколько затруднил его; он ответил, что занимался   изучением политики.      

– Ах, вот как!      

И не расспрашивая его больше, она прибавила:      

– Вам, конечно, интересно, а мне…      

И она рассказала ему, как ей скучно живется, как она   одинока, никого не видит, не знает никаких удовольствий, развлечений. Теперь ей   хочется ездить верхом.      

– Викарий находит, что для девушки это неприлично. Что   за глупая вещь – приличия! Раньше мне позволяли делать все, что я хочу, а   теперь ничего нельзя!      

– Но ведь ваш отец любит вас!      

– Да, но все-таки…      

Она вздохнула, и вздох ее значил: «Для моего счастья этого   мало».      

Наступило молчание. И только скрипел песок под их ногами, а   вдали шумела вода. Сена выше Ножана делится на два рукава. Рукав, который   приводит в движение мельницы, в этом месте рвется из берегов – так силен здесь   напор воды, – а ниже сливается с естественным руслом; и если миновать   мосты, то направо, на противоположном берегу, над откосом, где зеленеет дерн,   будет виден белый дом; налево, на лугах, – ряды тополей, а прямо –   горизонт, ограниченный изгибом реки. В ту минуту она была гладкая, как зеркало;   большие насекомые скользили по недвижной воде; заросли камыша и тростника   неровной каймой тянулись вдоль берегов; к воде подступали, распускаясь, лютики,   свешивались гроздья каких-то желтых цветов, перемежаясь высокими кустиками с   лиловыми цветами, кое-где выступали пряди зелени. Заводь была усеяна белыми   кувшинками, и ряд старых ив, под которыми ставились капканы, с этой стороны   острова заменял всякую изгородь.      

В самом саду, окруженный каменной оградой с черепичным   коньком, находился огород, где бурыми квадратами выделялись участки недавно   взрыхленной земли. Над узкой грядкой с дынями блестели, вытянувшись в ряд,   стеклянные колпаки; гряды с артишоками, фасолью, шпинатом, морковью и   помидорами чередовались вплоть до участка, отведенного под спаржу, которая   казалась рощицей из перьев.      

Во время Директории все это место представляло собою то, что   тогда называлось «капризом». Деревья с тех пор непомерно разрослись. В крытых   аллеях они заплетались ломоносом, дорожки затянулись мхом, всюду в изобилии   виднелась сорная трава. В траве крошились обломки гипсовых статуй. Ноги   цеплялись за обрывки проволоки. От павильона остались только две нижние комнаты   с ободранными синими обоями. Вдоль фасада тянулась крытая дорожка на   итальянский лад, где на столбиках из кирпича держалась деревянная решетка,   обвитая виноградом.      

Они пошли по дорожке; лучи проникали сквозь неровные   просветы в зелени, и Фредерик, идя рядом с Луизой и разговаривая с ней,   наблюдал на ее лице игру тени от листьев.      

Волосы у нее были рыжие, а в шиньон была воткнута булавка со   стеклянной шишечкой изумрудного цвета, и, хотя Луиза все еще носила траур, на   ногах у нее были (до такой наивности доходила она в своем безвкусии) соломенные   туфли, отделанные розовым атласом, – пошлая диковинка, купленная,   очевидно, где-нибудь на ярмарке.      

Он это заметил и обратился к ней с ироническим комплиментом.      

– Не смейтесь надо мной! – ответила она.      

И, окинув его взглядом с головы до ног, от серой фетровой   шляпы до шелковых носков, сказала:      

– Какой вы франт!      

Потом она попросила указать ей книги для чтения. Он назвал   целый ряд, и она промолвила:      

– Ах, вы очень ученый!      

Еще совсем ребенком она полюбила его той детской любовью,   которая дышит религиозной чистотой и вместе с тем исполнена непреодолимой   страсти. Он был для нее товарищем, братом, учителем, развлекал ее мысли,   заставлял биться сердце и невольно погружал ее в тайное и непрестанное   опьянение. Потом он уехал, бросив ее как раз в трагическую минуту перелома, в   день смерти ее матери, и оба горя слились. За годы разлуки он еще вырос в ее   воспоминании; вернулся он, окруженный каким-то ореолом, и она простодушно отдавалась   счастью видеть его снова.      

Фредерик первый раз в жизни чувствовал себя любимым, и от   этого сладостного ощущения, которое казалось не больше, чем обычное ощущение   удовольствия, в нем как будто что-то росло, и он протянул руки и откинул   голову.      

По небу в это время двигалась большая туча.      

– Она ползет к Парижу, – сказала Луиза. – Вам   бы хотелось последовать за ней, правда?      

– Мне? Почему?      

– Как знать!      

И, уколов его острым, подозрительным взглядом, сказала:      

– Может быть, у вас там есть (она искала слова)…   привязанность.      

– Ах, нет у меня привязанностей!      

– Наверно?      

– Ну да, разумеется, мадмуазель Луиза!      

Не прошло и года, а в девушке совершилась необычайная   перемена, удивившая Фредерика. Минуту помолчав, он прибавил:      

– Нам надо было бы говорить друг другу «ты», как   прежде. Хотите?      

– Нет.      

– Почему же?      

– Так!      

Он настаивал. Она ответила, опустив голову:      

– Я не смею.      

Они были теперь в самом конце сада, около запруды. Фредерик,   шалости ради, стал бросать камешки в воду. Она приказала ему сесть. Он   повиновался: спустя немного он промолвил, глядя на реку, образовавшую здесь   водопад:      

– Прямо Ниагара!      

Он заговорил о дальних странах, длинных путешествиях. Мысль   о путешествиях пленяла ее. Ничто не испугало бы ее – ни бури, ни львы.      

Сидя рядом, они набирали пригоршни песку и, пропуская его   сквозь пальцы, продолжали беседовать; а теплый ветер дул с полей и порывами   приносил им благоухание лаванды, смешанное с запахом дегтя, который шел от   баржи, стоявшей по ту сторону плотины. Солнце озаряло водопад; на зеленоватые   камни, по которым, как по стенке, струилась вода, была словно накинута   прозрачная серебряная ткань, развертывавшаяся без конца. Внизу мерными брызгами   рассыпалась длинная полоса пены. А там возникали водовороты, вода бурлила,   струи сталкивались и, наконец, сливались в один прозрачный и гладкий, как   пелена, поток.      

Луиза прошептала, что завидует рыбам.      

– Нырять, спускаться в самую глубь – это, должно быть,   так приятно, такое приволье! И чувствовать, как тебя со всех сторон что-то   ласкает.