1 2 3 4 5 6 
       

Кто не   прошел через различные убеждения, а застрял в вере, в сеть которой он с самого   начала попался, есть при всяких условиях, именно в силу этой неизменчивости, представитель   отсталых культур; благодаря этой недостаточности культуры (которая всегда   предполагает способность культивироваться) он жесток, непонятлив, недоступен   поучению, лишен кротости, вечно подозрителен, безрассуден и хватается за все   средства, чтобы настоять на своем мнении, потому что он совсем не может понять,   что должны существовать и другие мнения; в этом отношении он, быть может, есть   источник силы и даже целебен для слишком свободных и вялых культур, но все же   лишь потому, что он дает сильное побуждение восстать против него; ибо при этом   более нежный продукт новой культуры, который вынужден бороться с ним, сам   становится сильнее.      

       

633      

       

В   существенном мы еще тождественны людям эпохи Реформации; и разве могло бы это   быть иначе? Но что мы уже не позволяем себе некоторых средств, чтобы доставить   победу нашему мнению, – это отделяет нас от той эпохи и доказывает, что мы   принадлежим к высшей культуре. Кто теперь еще, на манер людей эпохи Реформации,   восстает против мнений и ниспровергает их путем подозрений, в припадках   ярости, – тот ясно выдает, что он сжег бы своих противников, если бы он   жил в ту эпоху, и что он нашел бы спасение во всех средствах инквизиции, если   бы действовал как противник Реформации. Эта инквизиция была тогда разумна, ибо   она означала не что иное, как всеобщее осадное положение, которое нужно было   установить над всей областью церкви и которое, как и всякое осадное положение,   оправдывало самые крайние средства, именно исходя из предположения (которого мы   уже не разделяем с людьми того времени), что в церкви человечество уже обладает   истиной и должно сохранить ее для блага человечества во что бы то ни стало и   каких бы жертв это ни стоило. Теперь, однако, уже никто не может так легко   убедить нас, что он обладает истиной: строгие методы исследования распространили   достаточно недоверия и осторожности, так что всякий, кто защищает свое мнение   деспотично словами и делами, воспринимается как враг нашей современной культуры   и, по меньшей мере, как отсталый человек. И действительно: пафос обладания   истиной имеет теперь весьма малую цену по сравнению с пафосом, правда, более   мягким и менее звучным, искания истины, который умеет неутомимо переучиваться и   заново исследовать.      

       

634      

       

Впрочем,   методическое искание истины есть само результат тех эпох, когда сражались между   собой убеждения. Если бы отдельный человек не был заинтересован в своей   «истине», т. е. в том, чтобы остаться правым, то вообще не существовало бы   метода исследования; теперь же, при вечной борьбе притязаний различных лиц на безусловную   истину, люди шаг за шагом шли вперед, чтобы найти неопровержимые принципы, на   основании которых можно было бы проверять правомерность притязаний и полагать   конец спору. Сперва решали на основании авторитетов, позднее стали взаимно   критиковать пути и средства, которыми была найдена мнимая истина; в промежутке   существовал период, когда делали выводы из утверждения противника и, быть   может, доказывали, что они вредны и приносят несчастье, – из чего каждый   должен был заключить, что убеждение противника содержит заблуждение. Личная   борьба мыслителей в конце концов так обострила методы, что действительно могли   быть открыты истины и что перед взором всех людей были вскрыты ложные приемы   прежних методов.      

       

635      

       

В общем   научные методы суть, по меньшей мере, столь же важный результат исследования,   как всякий иной результат: ибо на понимании метода покоится научный дух, и все   результаты науки не могли бы предупредить новое распространение суеверия и   бессмыслицы, если бы погибли эти методы. Одаренные люди могут узнать сколько   угодно результатов науки: по их разговору и особенно по принимаемым в нем   гипотезам тотчас же замечаешь, что им недостает научного духа; у них нет того   инстинктивного недоверия к ложным путям мышления, которое в силу долгого   упражнения пустило корни в душе каждого научного человека. Им достаточно найти   вообще какую-нибудь гипотезу по данному вопросу, и тогда они пламенно защищают   ее и полагают, что этим сделано все. Иметь мнение – значит у них уже   фанатически исповедовать его и впредь приютить в своем сердце в качестве   убеждения. В необъясненном вопросе они горячатся в пользу первой пришедшей им в   голову выдумки, которая похожа на объяснение, – из чего, особенно в   области политики, постоянно получаются наихудшие результаты. – Поэтому   теперь каждый должен был бы основательно изучить, по меньшей мере, одну науку:   тогда он все же будет знать, что такое метод и как необходима крайняя   рассудительность. В особенности женщинам следует дать этот совет: ведь они   теперь становятся непоправимыми жертвами всех гипотез, тем более если последние   производят впечатление чего-то остроумного, увлекательного, оживляющего и   укрепляющего. Более того: присматриваясь внимательнее, замечаешь, что огромное   большинство всех образованных людей еще теперь требует от мыслителей убеждений,   и одних только убеждений, и что лишь ничтожное меньшинство ищет достоверности.   Первые хотят быть сильно увлеченными, чтобы через это самим получить прирост   силы; последние, немногие люди, имеют тот объективный интерес, который   отвлекается от личных выгод, в том числе и от указанного прироста силы. На   первый, значительно преобладающий, класс рассчитывают всюду, где мыслитель   ведет себя как гений и объявляет себя таковым, т. е. выступает как высшее   существо, которому присущ авторитет. Поскольку такого рода гений поддерживает   пыл убеждений и возбуждает недоверие к осторожному и скромному духу науки, он   враг истины, каким бы женихом ее он ни мнил себя.      

 636      

       

Правда,   существует и совсем иной род гениальности – именно, гениальность справедливости;   и я не могу решиться оценить ее ниже, чем какую-либо философскую, политическую   или художническую гениальность. В ее натуре – избегать с глубоким недовольством   всего, что ослепляет и запутывает суждение о вещах; она, следовательно, есть   противница убеждений; ибо она хочет каждому давать свое, будь то живое или   мертвое, реальное или мыслимое, – и для этого она должна его чисто   познавать; поэтому она старается ярко освещать каждую вещь и заботливо   осматривать ее. Под конец она воздает даже своему противнику, слепому или   близорукому «убеждению» (как его зовут мужчины – у женщин оно зовется «верой»),   то, что ему надлежит – ради истины.      

       

637      

       

Из   страстей вырастают мнения; косность духа превращает последние в застывшие убеждения. –   Но кто ощущает в себе свободный, неутомимо жизненный дух, тот может через   постоянные перемены предупреждать это застывание; и если он всецело есть   мыслящая лавина, то в голове его не окажется никаких мнений, а только   достоверности и точно измеренные вероятности. – Мы же, имеющие смешанное   существо, то горящие огнем, то охлаждаемые духом, – преклоним колена перед   справедливостью, как единственной богиней, которую мы признаём. Огонь в нас   делает нас обычно несправедливыми и, в отношении этой богини, нечистыми;   никогда мы не смеем в таком состоянии брать ее руку, никогда в это время к нам   не обращена строгая улыбка ее сочувствия. Мы почитаем ее, как невидимую под   покрывалом Изиду нашей жизни; со стыдом мы приносим ей, как штраф и жертву,   нашу скорбь, когда огонь сжигает и пожирает нас. Тогда нас спасает дух и не   дает нам совсем сгореть и обуглиться; он отрывает нас от жертвенного алтаря   справедливости или закутывает нас асбестовой тканью. Спасенные от огня, мы идем   тогда, гонимые духом, от мнения к мнению, через перемену партий, как   благородные изменники всего, чему только можно изменить, – и все же без   чувства вины.      

       

638      

       

Странник.   Кто хоть до некоторой степени пришел к свободе разума, тот не может чувствовать   себя на земле иначе, чем странником, хотя и не путником, направляющимся к   определенной конечной цели: ибо такой цели не существует. Но он хочет смотреть   с раскрытыми глазами на все, что, собственно, совершается в мире; поэтому его   сердце не должно слишком крепко привязываться к единичному; в нем самом должно   быть нечто странствующее, что находит радость в перемене и тленности. Правда,   такой человек не будет иметь недостатка в дурных ночах, когда он утомлен и   находит запертыми ворота города, который мог бы дать ему отдых; быть может, к   тому же, как на Востоке, за воротами города начинается здесь пустыня, так что   то издали, то вблизи раздается рев хищных зверей, подымается сильный ветер и   разбойники похищают его вьючных животных. Тогда ужасная ночь опускается на   пустыню, как вторая пустыня, и сердце его утомляется странствиями. И когда   восходит перед ним утреннее солнце, пылая, как бог гнева, когда открывается   город, он видит в лицах здесь живущих, быть может, еще больше пустыни, грязи,   обмана, неверности, чем перед воротами, – и день предстает ему едва ли не   хуже, чем ночь. Такие мгновения могут выпадать на долю странника; но позже в   награду приходят блаженные утра новых местностей и дней, когда уже на рассвете   он видит, как мимо него с пляской проносятся в горном тумане рои муз; и когда   он потом тихо прохаживается под деревьями, в соразмерности дополуденной   души, – с вершин деревьев и из засад их убранства к нему падает одно лишь   доброе и светлое – дары всех тех свободных духов, которых родина – горы, лес и   одиночество и которые, подобно ему, предаваясь то радости, то размышлению,   живут философами и странниками. Рожденные из таинств утра, они мечтают о том,   какое чистое, сияющее, просветленно-радостное лицо может иметь день между   десятым и двенадцатым часом – они ищут дополуденной философии.      

       

 СРЕДИ ДРУЗЕЙ. ЭПИЛОГ      

       

1      

       

       

Хорошо   молчать совместно,      

Лучше   – вместе посмеяться,      

Под   шатром шелковым неба,      

На   зеленом мху под буком.      

Сладко   громко посмеяться,      

Зубы   белые поскалить.      

Помолчим,   коль дело ладно,      

Если   ж худо – посмеемся,      

Поведем   его все хуже      

И   опять смеяться будем      

И,   смеясь, сойдем в могилу.      

Други,   так ли? Жду признанья!      

Так   аминь! И до свиданья!      

       

 2      

       

       

Мне   не нужно извиненья!      

Кто   свободен и беспечен, –      

Этой   книге неразумной      

В   сердце дай своем приют!      

Верьте,   други: не проклятьем      

Глупость   мне была моя!      

Что   ищу, что нахожу я –      

Разве   в книге то стоит?      

Вы   во мне глупца почтите!      

В   этой книге вы прочтите,      

Как   умеет даже разум      

«Образумить»   сам себя!      

Правда   ль, други? Жду признанья –      

Так   аминь! И до свиданья!