1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— А ты куда собралась, Стивени? — окликнула мисс Моди.
    
— За покупками.
    
Мисс Моди сказала: отродясь не видела, чтоб Стивени за покупками ходила в шляпе.
    
— Ну, может быть, я и загляну на минутку в суд погляжу, как там наш Аттикус, — сказала мисс Стивени.
    
— Берегись, как бы он не вручил и тебе повестку, — сказала мисс Моди.
    
Мы не поняли и попросили разъяснений, и мисс Моди сказала — мисс Стивени, видно, столько знает об этом деле, отчего бы ей не дать свидетельские показания.
    
Мы терпели до полудня; Аттикус пришёл домой поесть и сказал, что всё утро отбирали присяжных. После обеда мы зашли за Диллом и отправились в город.
    
Поистине это был большой день. У коновязи нельзя было втиснуть больше ни одной лошади, под каждым деревом теснились мулы и повозки. Площадь перед судом была заполнена компаниями и семьями, как на пикнике; рассаживались прямо на земле, подостлав газеты, ели печенье с патокой и запивали тёплым молоком из кувшинов. Некоторые грызли холодную курицу или свиную отбивную. А кто побогаче, запивал еду купленной в аптеке кока-колой в стаканчиках из-под содовой. Чумазые ребятишки гонялись в толпе друг за другом, матери кормили младенцев.
    
В дальнем конце площади тихо сидели на пригреве негры; у них на обед были сардины, сухое печенье, и пили они душистую нихи-колу. С ними сидел мистер Дольфус Реймонд.
    
— Джим, — сказал Дилл, — он пьёт из мешка!
    
И правда, мистер Дольфус Реймонд держал во рту две жёлтые соломинки, какие дают в аптеке, а другим концом они уходили в бумажный коричневый пакет.
    
— Первый раз такое вижу, — пробормотал Дилл. — Что это у него там? И как оно не прольётся?
    
Джим фыркнул.
    
— У него в пакете бутылка из-под кока-колы, а в бутылке виски. Это чтоб женщины не волновались. Вот увидишь, он весь день будет так тянуть, потом отойдёт, дольёт бутылку — и опять давай пить.
    
— А почему он сидит с цветными?
    
— Он всегда так. Наверно, они ему нравятся больше нас. Он живёт на отшибе, на самом краю нашего округа. И с ним живёт цветная женщина и целая куча ребятишек мулатов. Если они тут будут, я тебе покажу.
    
— С виду он не такой, как бывают подонки, — сказал Дилл.
    
— Он и не подонок, у него своя земля — большой кусок вдоль берега, и он родом из очень хорошей семьи.
    
— А почему же он так живёт?
    
— Просто ему так больше нравится, — сказал Джим. — Говорят, он никак не опомнится после своей свадьбы. Он должен был жениться на… на какой-то из Спендер, что ли. Хотели очень пышно справить свадьбу, да не вышло… После оглашения невеста поднялась к себе и застрелилась из охотничьего ружья. Нажала собачку босой ногой.
    
— А почему, не узнали?
    
— Нет, — сказал Джим, — толком никто ничего не знал, кроме мистера Дольфуса. Говорят, она узнала про ту его негритянку, он думал и негритянку себе оставить и жениться. Вот с тех пор он всегда и пьяный. А с этими детишками он добрый…
    
— Джим, — спросила я, — а что это — мулат?
    
— Наполовину белый, наполовину цветной. Да ты их видела, Глазастик. Знаешь разносчика из аптеки, такой рыжий, курчавый? Вот он наполовину белый. Они все несчастные.
    
— А почему?
    
— Так ведь они ни рыба ни мясо. Цветные их своими не считают, потому что они наполовину белые, а белые их тоже не признают, потому что они цветные, вот они и выходят неприкаянные, ни в тех, ни в сих. А мистер Дольфус, говорят, двух своих ребят отправил на север. На севере люди не против цветных. Смотрите, вот один такой.
    
В нашу сторону шла негритянка, за её руку цеплялся маленький мальчик. Мне показалось — настоящий негритёнок, совсем шоколадный, ноздри широкие, и зубы сверкают. Он каждую минуту начинал весело прыгать, а негритянка его дёргала за руку, чтоб перестал.
    
Джим подождал, пока они прошли мимо.
    
— Этот мальчонок тоже из его мулатов, — сказал он.
    
— А почём ты знаешь? — спросил Дилл. — По-моему, он просто чёрный.
    
— Ну, иногда по виду и не скажешь, надо знать, кто он такой. Но только этот наполовину Реймонд, верно говорю.
    
— Да почём ты знаешь? — спросила я.
    
— Я ж тебе говорю, Глазастик, просто я знаю.
    
— Тогда почём ты знаешь, может, мы тоже негры?
    
— Дядя Джек Финч говорит, мы и не знаем наверняка. Он говорит, насколько он знает, наши деды и прадеды были белые, а вообще-то, может быть, в незапамятные времена наши предки были выходцы из Эфиопии.
    
— Ну, если в незапамятные, это так давно, что не считается.
    
— По-моему, тоже — сказал Джим, — а в Мейкомбе думают, раз в тебе есть хоть капля негритянской крови, значит, ты всё равно что чёрный. Эй, смотрите-ка!…
    
    
    
    
Будто по какому-то тайному сигналу люди на площади поднялись с места, побросали газеты, бумажные и целлофановые обёртки от еды. Ребятишки подбегали к матерям, младенцев брали на руки, мужчины в пропотевших шляпах собирали свои семьи и, точно пастухи, вели их к дверям суда. В дальнем конце площади негры и мистер Дольфус Реймонд тоже поднялись и отряхивали штаны от пыли. Среди них почти не было женщин и детей, и от этого не похоже было, что они собрались на праздник, как другие. Они терпеливо дожидались у дверей, пока пройдут белые со своими семьями.
    
— Пойдём туда, — сказал Дилл.
    
— Нет уж, подождём, пока все войдут, — сказал Джим. — Аттикус, пожалуй, будет недоволен, если нас увидит.
    
Здание мейкомбского окружного суда немножко напоминало Арлингтонскую радиостанцию: колонны, на которые опиралась с южной стороны кровля, были слишком массивны для своей лёгкой ноши. Только одни колонны и уцелели от старого здания суда, которое сгорело в 1856 году. После пожара к ним пристроили новое здание. Вернее — его построили, несмотря на эти колонны. Не считая южного фасада с порталом, мейкомбский окружной суд был выдержан в ранневикторианском духе и с севера выглядел безобидно. А вот если подойти с юга, греческие колонны просто резали глаз — уж очень плохо они сочетались с башенкой девятнадцатого века, в которой гнездились ржавые, неизменно врущие часы, но всё вместе ясно говорило, что жители Мейкомба полны решимости свято хранить каждый осколочек прошлого.
    
Чтобы пройти на второй этаж в зал суда, надо было миновать всякие тёмные закоулки и берлоги: окружной налоговый инспектор, сборщик налогов, секретарь окружного управления, окружной прокурор, разъездной секретарь, судья по наследственным делам — все ютились в холодных клетушках, куда не заглядывало солнце и где пахло прелой бумагой, сыростью и уборной. Тут и днём приходилось зажигать электричество, и дощатые полы всегда покрывал слой пыли. И обитатели этих клетушек были под стать обстановке: серолицые человечки, которых, казалось, никогда в жизни и солнце не согрело и ветер не обдул.
    
Мы понимали, что народу будет много, но и не подозревали, какая толпа заполнит коридоры. Меня оттёрли от Джима и Дилла, но я всё-таки пробралась к лестнице, я знала: здесь меня Джим непременно отыщет. Тут я очутилась среди членов Клуба Бездельников и прижалась к стене, чтоб они меня не заметили. Это были старики в белых рубашках, в штанах цвета хаки с подтяжками; они весь свой век ровно ничего не делали и теперь, на склоне дней, сидя на площади на деревянных скамейках в тени виргинских дубов, предавались тому же занятию. В суде они были завсегдатаями, внимательно слушали и придирчиво критиковали. Аттикус говорил, они столько лет изо дня в день слушали процесс за процессом, что разбираются в законах не хуже главного судьи. Обычно, кроме них, в суде публики не бывало, и теперь им, видно, не нравилось, что их привычный покой нарушен. Разговаривали они важно и снисходительно, как знатоки. Разговор шёл о моём отце.
    
— …а думает, он знает, что делает, — сказал один.
    
— Ну-у, не скажите, — возразил другой. — Аттикус Финч малый учёный, с утра до ночи законы читает.
    
— Читать-то он умеет, только на это и способен. — И все захохотали.
    
— Вот что я тебе скажу, Билли, — вмешался ещё один. — Ведь это судья его назначил защищать черномазого.
    
— Ну да, но он и впрямь собирается его защищать. Вот это мне и не нравится.
    
Это была новость, это всё меняло: значит, Аттикуса не спрашивали, хочет он защищать негра или не хочет, он просто должен! Странно, почему он нам этого не говорил, нам было бы что сказать и в свою и в его защиту. Он должен был взяться за это дело, вот и взялся — будь у нас этот довод, нам пришлось бы куда меньше драться и ссориться с ребятами. Но почему же тогда весь город на него зол? Судья назначил Аттикуса защитником негра, Аттикус и правда собирается его защищать. И это им не нравится. Ничего не поймёшь.
    
Дождавшись, пока все белые поднялись по лестнице, пошли было в зал суда и негры.
    
— Эй, обождите-ка, — сказал один из Бездельников и поднял трость. — Ещё поспеете.
    
Старики начали медленно на негнущихся ногах подниматься по лестнице и столкнулись с Диллом и Джимом — они бежали искать меня. Ребята протискались между стариками, и Джим крикнул:
    
— Идём, Глазастик, там уже сесть негде. Придётся нам стоять… Эх, поосторожнее! — прибавил он с досадой.
    
Наверх по лестнице двинулись негры. Старики, которые их опередили, займут почти всё свободное место, где ещё можно стоять. Нам не повезло, и это я виновата, сказал Джим. Огорчённые, мы стали у стены.
    
— Вы не можете пройти?
    
Перед нами стоял преподобный Сайкс с чёрной шляпой в руке.
    
— Привет, ваше преподобие, — сказал Джим. — Мы вот из-за неё застряли.
    
— Что ж, попробуем помочь делу.
    
И преподобный. Сайкс пошёл наверх. Через несколько минут он вернулся.
    
— В зале нет ни одного свободного места. Но, может быть, вы хотите пройти со мной на галерею?
    
— Ясно, хотим! — сказал Джим.
    
Мы обрадовались и побежали по широкой лестнице наверх, потом по узкой ещё выше. Здесь, у входа на галерею, мы остановились. Преподобный Сайкс, отдуваясь, нагнал нас и осторожно повёл сквозь толпу негров. Четверо негров поднялись и уступили нам места в первом ряду.
    
Галерея для цветных шла по трём стенам зала суда, точно балкон, и отсюда нам было всё хорошо видно.
    
Присяжные сидели слева, под высокими окнами. Наверно, всё это были фермеры — худые, загорелые, но это и понятно: горожане почти никогда не попадают в присяжные, либо им дают отвод, либо они сами просят их освободить. Двое присяжных были немного похожи на принарядившихся Канингемов. Сейчас все они сидели прямо и внимательно слушали.
    
Выездной прокурор и ещё один человек, Аттикус и Том Робинсон сидели за столиками спиной к нам. На столе у прокурора лежала книга в коричневом переплёте и какие-то жёлтые листы; стол Аттикуса был пустой.
    
Сразу за барьером, который отделял суд от публики, на кожаных стульях сидели свидетели, тоже спиной к нам.
    
На возвышении сидел судья Тейлор, похожий на сонную старую акулу, а перед ним, пониже, что-то быстро писала его рыба-лоцман. Судья Тейлор был в общем такой же, как все судьи, которых мне приходилось видеть: добродушный, седой и краснолицый, он держался на редкость бесцеремонно — задирал ноги на стол, чистил ногти перочинным ножом. Во время нескончаемых прений сторон, особенно после обеда, могло показаться, будто он клюёт носом, но на эту удочку уже никто не попадался, с тех пор как один адвокат нарочно столкнул на пол кипу книг, думая его разбудить. Так и не раскрыв глаз, судья Тейлор пробормотал:
    
— Мистер Уитли, в следующий раз подобная выходка обойдётся вам в сто долларов.
    
Он был большой знаток законов, и хоть со стороны могло показаться, будто он небрежен и невнимателен, но на самом деле он всякий процесс направлял твёрдой и уверенной рукой. Один только раз судья Тейлор стал в тупик, и запутали его Канингемы. В Старом Сарэме, на их постоянной территории, поселились когда-то разные семьи, но, на беду, фамилия у них была одна и та же. Канингемы и Конингемы женились и выходили замуж друг за друга, и которая фамилия как пишется, уже никого не интересовало. А потом какой-то Канингем стал оспаривать земельный участок у одного из Конингемов и подал в суд. На суде Джимс Канингем показал, что его мать на всех документах подписывалась Канингем, но на самом деле она была Конингем, просто она не сильна была в правописании, да и читала мало, сядет, бывало, вечером на крыльце и просто глядит в одну точку. Девять часов кряду судья Тейлор выслушивал показания о странностях и причудах обитателей Старого Сарэма, а потом объявил: дело прекращается. Его спросили, на каком основании, и он сказал — с обоюдного согласия сторон, и он надеется, что тяжущиеся вполне удовлетворены уже тем, что отвели душу на людях. Так оно и было. Они главным образом того и добивались.
    
У судьи Тейлора была одна смешная привычка. Он разрешал курить в зале суда, но сам никогда не курил, зато иной раз, если повезёт, удавалось видеть, как он сунет в зубы длиннейшую незажженную сигару и начинает медленно её жевать. Понемногу сигара вся исчезала у него во рту, а через несколько часов судья Тейлор выплёвывал её в виде жвачки. Один раз я спросила Аттикуса, как только миссис Тейлор может с ним целоваться, но Аттикус сказал — они не так уж часто целуются.
    
Возвышение для свидетелей находилось по правую руку от судьи Тейлора, и, когда мы добрались до своих мест и сели, на него уже поднялся мистер Гек Тейт.
   
   
    
     
17
    
    
— Джим, — сказала я, — а вон там не Юэлы сидят?
    
— Ш-ш, — сказал Джим. — Мистер Тейт даёт показания.
    
Мистер Тейт для такого случая принарядился. На нём был самый обыкновенный костюм, так что он стал похож на всех людей — ни высоких сапог, ни кожаной куртки, ни пояса с патронами. С этой минуты я перестала его бояться. Он сидел в свидетельском кресле, подавшись вперёд, зажав руки между колен, и внимательно слушал выездного прокурора.
    
Этого прокурора, мистера Джилмера, мы почти не знали. Он был из Эбботсвила; мы его видели только во время судебных сессий, да и то редко, потому что обычно нас с Джимом суд мало интересовал. Мистер Джилмер был лысый, с гладко выбритым лицом, ему можно было дать и сорок лет и все шестьдесят. Сейчас он стоял к нам спиной, но мы знали — один глаз у него косит, и он ловко этим пользуется: он на тебя и не смотрит, а кажется, так и сверлит взглядом, и от этого присяжные и свидетели его боятся. Присяжные воображают, что он строго за ними следит, и стараются слушать внимательно, и свидетели тоже.
    
— …своими словами, мистер Тейт, — говорил он.
    
— Так вот, — сказал мистер Тейт собственным коленкам и потрогал очки. — Меня вызвали…
    
— Может быть, вы будете обращаться к присяжным, мистер Тейт? Благодарю вас. Кто именно вас вызвал?
    
— Меня позвал Боб… то, бишь, вот он, мистер Боб Юэл, это было вечером…
    
— Когда именно, сэр?
    
— Вечером двадцать первого ноября, — сказал мистер Тейт. — Я как раз собирался домой, и тут ко мне вошёл Бо… мистер Юэл, сам не свой, и сказал — идём скорей, один черномазый снасильничал над моей дочкой.
    
— И вы пошли?
    
— Ну конечно. Вскочил в машину и помчался.
    
— И что вы застали на месте происшествия?
    
— Она лежала на полу в первой комнате, как войдёшь — направо. Она была порядком избита, я помог ей подняться на ноги, и она ополоснула лицо, там в углу стояло ведро, и сказала, что ей уже получше. Я спросил, кто её обидел, и она сказала — Том Робинсон…
    
Судья Тейлор до сих пор внимательно разглядывал свои ногти, а тут поднял голову, будто ожидал возражений, но Аттикус молчал.
    
— …я спросил: это он её так исколотил? И она сказала — да. Я спросил, одолел ли он её, и она сказала — да. Тогда я пошёл за Робинсоном и привёл его к Юэлам. Она признала, что это он самый и есть, я его и забрал. Вот и всё.
    
— Благодарю вас, — сказал мистер Джилмер.
    
Судья Тейлор сказал:
    
— Есть вопросы, Аттикус?
    
— Да, — сказал мой отец.
    
Он сидел за своим столом, не посередине, а сбоку, закинув ногу за ногу, одна рука его лежала на спинке стула.
    
— А вы врача вызвали, шериф? — спросил Аттикус. — Или, может быть, кто-нибудь другой вызвал?
    
— Нет, сэр, — сказал мистер Тейт.
    
— Никто не позвал врача?
    
— Нет, сэр, — повторил мистер Тейт.
    
— Почему? — спросил Аттикус построже.
    
— Ну, очень просто. Это было ни к чему, мистер Финч. Она была порядком избита. Сразу видно было, что дело неладно.
    
— Но врача вы не вызвали? И, пока вы там были, никто другой за врачом не посылал, и не привёл врача, и её к врачу не отвёл?
    
— Нет, сэр…
    
Тут вмешался судья Тейлор:
    
— Он уже три раза ответил вам на вопрос, Аттикус. Врача он не вызывал.
    
— Я только хотел удостовериться, — сказал Аттикус, и судья улыбнулся.
    
Рука Джима спокойно лежала на перилах галереи, а тут он вдруг вцепился в них изо всей силы и шумно перевёл дух. Я поглядела вниз, в зал, там никто особенно не волновался, и я подумала, чего это он разыгрывает трагедию? Дилл слушает спокойно, и преподобный Сайкс рядом с ним — тоже.
    
— Ты чего? — шёпотом спросила я, но Джим только сердито на меня зашипел.
    
— Шериф, — сказал Аттикус, — вы говорите, она была сильно избита. Как именно?
    
— Ну-у…
    
— Вы просто опишите, Гек, какие следы побоев вы заметили.
    
— Ну, лицо было избито. И на руках повыше локтя видны были синяки, прошло-то уже с полчаса…
    
— Откуда вы знаете?
    
Мистер Тейт усмехнулся.
    
— Виноват, это я с их слов. Во всяком случае, она была порядком избита, когда я туда пришёл, и под глазом наливался здоровенный фонарь.
    
— Под которым глазом?
    
Мистер Тейт мигнул и обеими руками пригладил волосы.
    
— Дайте-ка сообразить, — сказал он негромко и поглядел на Аттикуса так, будто думал: о каких пустяках спрашивает!
    
— Может быть, вспомните? — сказал Аттикус.
    
Мистер Тейт ткнул пальцем в кого-то невидимого прямо перед собой и сказал:
    
— Левый глаз.
    
— Одну минуту, шериф, — сказал Аттикус. — Левый глаз — это если она перед вами стоит или если она смотрит в ту же сторону, что и вы?
    
— А, да, верно, — сказал мистер Тейт, — стало быть, это правый. У неё правый глаз был подбит, мистер Финч. Теперь я припоминаю, и щека и вся эта сторона в ссадинах и распухла…
    
Мистер Тейт опять замигал, словно вдруг что-то понял. Повернулся и поглядел на Тома Робинсона. И Том Робинсон поднял голову, будто почувствовал его взгляд.
    
Аттикус, видно, тоже что-то понял и порывисто поднялся.
    
— Шериф, повторите, пожалуйста, что вы сказали.
    
— Я сказал, у неё подбит был правый глаз.
    
— Не то…
    
Аттикус подошёл к столу секретаря, наклонился и стал смотреть, как у того рука быстро бегает по бумаге. Секретарь остановился, перелистал блокнот со стенограммой и прочитал:
    
     
«Мистер Финч, теперь я припоминаю, и щека и вся эта сторона в ссадинах и распухла».
    
    
Аттикус выпрямился и поглядел на мистера Тейта.
    
— Повторите, пожалуйста, Гек, какая сторона?
    
— Правая сторона, мистер Финч, но были и ещё синяки, про них тоже рассказать?
    
Аттикус, видно, уже хотел задать новый вопрос, но передумал и сказал:
    
— Да, так какие там были синяки?
    
И, пока мистер Тейт отвечал, Аттикус повернулся к Тому Робинсону, будто хотел сказать — это ещё что за новости?
    
— …руки были в синяках и ссадинах, и шею она мне показала. У неё на горле пальцы так и отпечатались…
    
— На горле, кругом? И сзади на шее тоже?
    
— Со всех сторон, мистер Финч, оно и не удивительно.
    
— Вот как?
    
— Ну да, сэр, у неё шея тоненькая, всякий может её обхватить и…
    
— Пожалуйста, отвечайте на вопрос только «да» или «нет», шериф, — сухо сказал Аттикус, и мистер Тейт умолк.
    
Аттикус сел на своё место и кивнул прокурору, тот мотнул головой в сторону судьи, судья кивнул мистеру Тейту, и он неловко поднялся и сошёл с возвышения.
    
Внизу люди завертели головами, зашаркали ногами, поднимали повыше младенцев, а нескольких малышей чуть не бегом вывели из зала. Негры позади нас тихонько перешёптывались; Дилл спрашивал преподобного Сайкса, в чём тут суть, но тот сказал, что не знает. Пока что было очень скучно: никто не кричал и не грозил, юристы не препирались между собою, всё шло просто и буднично — кажется, к немалому разочарованию всех собравшихся. Аттикус держался так мирно и доброжелательно, будто тут судились из-за какой-нибудь пустячной недвижимости. У него был особый дар успокаивать разгоравшиеся страсти, так что и дело об изнасиловании оказывалось сухим и скучным, как проповедь. Я уже не вспоминала с ужасом запах водочного перегара и хлева, сонных, угрюмых незнакомцев, хриплый голос, окликнувший в темноте: «Мистер Финч! Они ушли?» При свете дня наш дурной сон рассеялся, всё кончится хорошо.
    
В публике все почувствовали себя так же непринуждённо, как судья Тейлор, — все, кроме Джима. Он многозначительно усмехнулся, поглядел по сторонам и сказал что-то такое про прямые и косвенные улики — ну и задаётся, подумала я.
    
— Роберт Ли Юэл! — громко вызвал секретарь суда.
    
    
    
    
Вскочил человечек, похожий на бентамского петуха, и с гордым видом прошествовал на свидетельское место, у него даже шея покраснела, когда он услыхал своё имя. А когда он повернулся и стал присягать на Библии, мы увидели, что и лицо у него совсем красное. И ни капельки он не похож на генерала, в честь которого его назвали. Надо лбом торчит клок редких, недавно вымытых волос; нос тонкий, острый и блестит; а подбородка почти не видать — он совсем сливается с тощей морщинистой шеей.
    
— …и да поможет мне бог, — хрипло прокаркал он.
    
В каждом небольшом городе вроде Мейкомба найдутся свои юэлы. Никакие экономические приливы и отливы не меняют их положения — такие семьи живут, точно гости в своём округе, всё равно, процветает он или переживает глубочайший упадок. Ни один самый строгий школьный инспектор не заставит их многочисленных отпрысков ходить в школу; ни один санитарный инспектор не избавит их от следов вырождения, от всевозможных паразитов и болезней, которые всегда одолевают тех, кто живёт в грязи.
    
Мейкомбские Юэлы жили за городской свалкой в бывшей негритянской лачуге. Деревянные стены были все в заплатах из рифлёного железа, крыша вместо черепицы выложена расплющенными консервными банками, и только по общим очертаниям можно догадаться, какова была эта лачуга вначале — квадратная, в четыре крохотные каморки, которые все выходили в длинный и узкий коридор, она неуклюже стояла на четырёх неровных глыбах песчаника. Окна были не окна, а просто дыры в стене, летом их затягивали грязной марлей от мух, которые кишели на грудах отбросов.
    
Мухам приходилось туго, потому что Юэлы каждый день перерывали всю свалку и свою добычу (ту, что была несъедобна) стаскивали к лачуге; казалось, тут играл какой-то сумасшедший ребёнок: вместо изгороди торчали обломанные сучья, палки от старых мётел, швабр и тому подобных орудий, и всё это было увенчано ржавыми молотками, кривыми граблями, поломанными лопатами, топорами и мотыгами, прикрученными к палкам обрывками колючей проволоки. За этими заграждениями виднелся грязный двор, где на чурбаках и камнях были расставлены и разложены жалкие останки древнего «фордика», поломанное зубоврачебное кресло, старый-престарый холодильник и ещё всякая всячина: рваные башмаки, отжившие свой век радиоприёмники, рамы от картин, жестянки из-под консервов, и кругом усердно копались в земле тощие рыжие куры.
    
Впрочем, один угол этого двора своим видом приводил весь Мейкомб в недоумение. Вдоль изгороди стояли в ряд шесть облупившихся эмалированных вёдер, а в них пышно цвели алые герани, так заботливо ухоженные, как будто они принадлежали самой мисс Моди Эткинсон (если бы только мисс Моди стала терпеть у себя в саду какую-то герань!). Говорили, что их развела Мэйелла Юэл.
    
Никто толком не знал, сколько в этом доме детей. Одни говорили — шестеро, другие — девять; когда кто-нибудь шёл мимо, в окнах всегда торчали чумазые физиономии. Мимо почти никто и не ходил, разве только на рождество, когда приходский совет раздавал подарки беднякам, а мэр Мейкомба просил нас немножко помочь городскому мусорщику, и мы сами свозили на свалку осыпавшиеся ёлки и всякий хлам, оставшийся после праздника.
    
В минувшее рождество Аттикус и нас взял с собой. Грунтовая дорога бежала от шоссе стороной мимо свалки к небольшому негритянскому посёлку, который начинался ярдах в пятистах за домом Юэлов. К свалке можно было попасть по шоссе либо проехать до самого посёлка и уже после этого повернуть; почти все выбирали именно этот путь, мимо негритянских домишек. В холодных декабрьских сумерках они казались чистенькими и уютными, синеватый дымок поднимался из труб, двери были отворены и ярко светились от огня, пылавшего в очаге. И пахло в морозном воздухе превкусно — курами, поджаренным до хруста салом. Мы с Джимом различили ещё запах жареной белки, а наш отец сумел учуять ещё и опоссума и кролика — недаром он вырос вдали от города; однако все эти ароматы развеялись, когда мы поехали обратно мимо владений Юэлов.
    
    
    
    
Человек, стоявший сейчас на возвышении для свидетелей, обладал одним лишь преимуществом перед своими ближайшими соседями: если его долго отмывать дегтярным мылом в очень горячей воде, кожа его становилась белой.
    
— Вы мистер Роберт Юэл? — спросил мистер Джилмер.
    
— Будто сами не знаете, — ответил свидетель.
    
Мистер Джилмер насторожённо выпрямился, и мне стало его жалко. Наверно, пора кое-что объяснить. Я слышала, дети юристов, глядя, как ожесточённо спорят их родители в суде, начинают думать, будто адвокат противной стороны — личный враг их отца, и тяжело переживают яростные прения сторон, а потом страшно изумляются, когда в первый же перерыв отец выходит из зала суда под руку со своим мучителем. Мы с Джимом на этот счёт не заблуждались. Выигрывал наш отец дело или проигрывал, это не было для нас трагедией. К сожалению, я не могу описать никаких наших бурных переживаний на эту тему, а если бы и пыталась, это было бы неправдой. Мы, конечно, сразу замечали, если прения становились более жёлчными, чем того требовала профессиональная этика, но так бывало, когда выступал не наш отец, а другие адвокаты. В жизни своей я не слышала, чтобы Аттикус повысил голос, разве что свидетель был туг на ухо. Мистер Джилмер делал своё дело, Аттикус — своё. К тому же Юэл был свидетель Джилмера и мог бы отвечать ему повежливее.
    
— Вы отец Мэйеллы Юэл? — задал мистер Джилмер следующий вопрос.
    
— Может, и нет, только теперь уж этого не узнать, мать-то померла, — был ответ.
    
Судья Тейлор зашевелился. Он медленно повернул своё вертящееся кресло и снисходительно посмотрел на свидетеля.
    
— Вы отец Мэйеллы Юэл? — повторил он вопрос, но таким голосом, что в зале разом перестали смеяться.
    
— Да, сэр, — кротко ответил Юэл.
    
— Вы сегодня первый раз в суде? Помнится, я прежде вас не видал. — Юэл кивнул, что да, первый раз, и судья продолжал: — Так вот, давайте условимся. Пока я тут судьёй, в этом зале никто больше не произнесёт ни одного непристойного слова ни по какому поводу. Понятно?
    
Юэл кивнул, но я не уверена, что он и правда понял. Судья вздохнул и сказал:
    
— Продолжайте, мистер Джилмер.
    
— Благодарю вас, сэр. Мистер Юэл, не будете ли вы так добры рассказать нам своими словами, что произошло вечером двадцать первого ноября?
    
Джим усмехнулся и откинул волосы со лба. «Своими словами» — это была вечная присказка мистера Джилмера. Мы часто думали, чьими ещё словами, по его мнению, может заговорить свидетель.
    
— Стал-быть, вечером двадцать первого иду я из лесу с охапкой хворосту, дошёл до забора — и слышу, Мэйелла визжит в доме, как свинья недорезанная…
    
Тут судья Тейлор пронзительно глянул на свидетеля, но, видно, решил, что слова эти сказаны без злого умысла, и только спросил сонным голосом:
    
— В какое время это было, мистер Юэл?
    
— Да перед закатом. Так вот, стал-быть, слышу, Мэйелла визжит так, что чертям тошно… — и мистер Юэл осёкся под новым грозным взглядом судьи.
    
— Итак, она громко кричала, — подсказал мистер Джилмер.
    
Мистер Юэл в растерянности поглядел на судью.
    
— Ну, услыхал я, как она орёт, бросил хворост и побежал со всех ног, да наскочил на забор, насилу выпутался из проволоки, подбежал к окошку и вижу… — Юэл весь побагровел, выпрямился и ткнул пальцем в Тома Робинсона, — вижу, этот черномазый брюхатит мою Мэйеллу!
    
В зале суда у мистера Тейлора всегда царила тишина и спокойствие, и ему не часто приходилось пускать в ход свой молоток, но тут он колотил по столу добрых пять минут. Аттикус подошёл к нему и что-то ему говорил, мистер Гек Тейт — первое официальное лицо округа — стоял в проходе и призывал битком набитый зал к порядку. Среди негров позади нас прошёл глухой ропот.
    
Преподобный Сайкс перегнулся через нас с Диллом и дёрнул Джима за рукав.
    
— Мистер Джим, — сказал он, — вы бы лучше отвели мисс Джин Луизу домой. Мистер Джим, вы меня слышите?
    
Джим повернул голову.
    
— Иди домой, Глазастик. Дилл, отведи её домой.
    
— Ты меня заставь попробуй, — сказала я, с гордостью вспомнив спасительное разъяснение Аттикуса.
    
Джим свирепо посмотрел на меня.
    
— Я думаю, это не беда, ваше преподобие, она всё равно ничего не понимает.
    
Я была смертельно оскорблена.
    
— Пожалуйста, но задавайся! Я всё понимаю не хуже тебя!
    
— Да ладно тебе. Она этого не понимает, ваше преподобие, ей ещё и девяти нет.
    
В чёрных глазах преподобного Сайкса была тревога.
    
— А мистер Финч знает, что вы все здесь? Неподходящее это дело для мисс Джин Луизы, да и для вас тоже, молодые люди.
    
Джим покачал головой.
    
— Мы слишком далеко, он нас тут не увидит. Да вы не беспокойтесь, ваше преподобие.
    
Я знала: Джим возьмёт верх, его сейчас никакими силами не заставишь уйти. До поры до времени мы с Диллом в безопасности, но если Аттикус поднимет голову, он может нас заметить.
    
Судья Тейлор отчаянно стучал молотком, а мистер Юэл самодовольно расселся в свидетельском кресле и любовался тем, что натворил. Стоило ему сказать два слова, и беззаботная публика, которая пришла сюда развлечься, обратилась в мрачную, насторожённую толпу — она ворчала, медленно затихая, будто загипнотизированная всё слабеющими ударами молотка, и, наконец, в зале суда стало слышно только негромкое тук-тук-тук, будто судья легонько постукивал по скамье карандашом.
    
Судья Тейлор убедился, что публика опять стала послушная, и откинулся на спинку кресла. Вдруг стало видно, что он устал и что ему уже много лет, недаром Аттикус сказал — они с миссис Тейлор не так уж часто целуются, ему, наверно, уже под семьдесят.
    
— Меня просили очистить зал от публики или по крайней мере удалить женщин и детей, — сказал судья Тейлор. — До поры до времени я отклонил эту просьбу. Люди обычно видят и слышат то, что они хотят увидеть и услышать, и если им угодно приводить на подобные спектакли своих детей, это их право. Но одно я вам говорю твёрдо: вы будете смотреть и слушать молча, иначе придётся вам покинуть этот зал, а прежде чем вы его покинете, я призову всё это сборище к ответу за оскорбление суда. Мистер Юэл, соблаговолите, по возможности, давать показания, не выходя из рамок благопристойности. Продолжайте, мистер Джилмер.
    
Мистер Юэл походил на глухонемого. Я уверена, он никогда раньше не слыхивал таких слов, с какими к нему обратился судья Тейлор, и не мог их повторить, хотя беззвучно шевелил губами, — но суть он, видно, понял. Самодовольное выражение сползло с его лица и сменилось тупой сосредоточенностью, но это не обмануло судью Тейлора: всё время, пока Юэл оставался на возвышении для свидетелей, судья не сводил с него глаз, будто бросал вызов — попробуй-ка сделай что-нибудь не так!
    
Мистер Джилмер и Аттикус переглянулись. Аттикус уже опять сидел на своём месте, подперев кулаком щёку, и нам не видно было его лица. Мистер Джилмер явно приуныл. Он приободрился, только когда услыхал вопрос судьи Тейлора:
    
— Мистер Юэл, видели ли вы, что обвиняемый вступил в половые отношения с вашей дочерью?
    
— Видел.
    
Публика хранила молчание, но обвиняемый что-то негромко сказал. Аттикус пошептал ему на ухо, и Том Робинсон умолк.
    
— Вы сказали, что подошли к окну? — спросил мистер Джилмер.
    
— Да, сэр.
    
— Насколько высоко оно от земли?
    
— Фута три.
    
— И вам хорошо видна была комната?
    
— Да, сэр.
    
— Как же выглядела комната?
    
— Ну, стал-быть, всё раскидано, как после драки.
    
— Как вы поступили, когда увидели обвиняемого?
    
— Стал-быть, побежал я кругом, к двери, да не поспел, он вперёд меня из дому выскочил. Я его хорошо разглядел. А догонять не стал, уж больно за Мэйеллу расстроился. Вбегаю в дом, а она валяется на полу и ревёт белугой…
    
— И как вы тогда поступили?
    
— Стал-быть, я во всю прыть за Тейтом. Черномазого-то я враз признал, он по ту сторону в осином гнезде живёт, мимо нас всякий день ходит. Вот что я вам скажу, судья, я уж пятнадцать лет требую с наших окружных властей: выкурите, мол, оттуда черномазых, с ними по соседству и жить-то опасно, да и моему именью один вред…
    
— Благодарю вас, мистер Юэл, — торопливо прервал его мистер Джилмер.
    
Свидетель почти сбежал с возвышения и налетел на Аттикуса, который встал со своего места, чтобы задать ему вопрос. Судья Тейлор позволил всем присутствующим немного посмеяться.
    
— Одну минуту, сэр, — дружелюбно сказал Аттикус. — Вы разрешите задать вам два-три вопроса?
    
Мистер Юэл попятился к свидетельскому креслу, сел и уставился на Аттикуса высокомерным и подозрительным взглядом — в округе Мейкомб свидетели всегда так смотрят на адвоката противной стороны.
    
— Мистер Юэл, — начал Аттикус, — в тот вечер, видимо, вы много бегали. Помнится, вы сказали, что бежали к дому, подбежали к окну, вбежали в дом, подбежали к Мэйелле, побежали за мистером Тейтом. А за доктором вы заодно не сбегали?
    
— А на что он мне сдался. Я и сам видел, что к чему.
    
— Одного я всё-таки не понимаю, — сказал Аттикус. — Разве вас не беспокоило состояние Мэйеллы?
    
— Ещё как, — сказал мистер Юэл. — Я ведь сам видел, кто тут виноватый.
    
— Нет, я не о том. Вы не подумали, что характер нанесённых ей увечий требует немедленного медицинского вмешательства?
    
— Чего это?
    
— Вы не подумали, что к ней сейчас же надо позвать доктора?
    
Свидетель отвечал: нет, не подумал, он отродясь не звал в дом докторов, а если их звать, выкладывай пять долларов.
    
— Это всё? — спросил он.
    
— Не совсем, — небрежно заметил Аттикус. — Мистер Юэл, вы ведь слышали показания шерифа, не так ли?
    
— Чего это?
    
— Вы находились в зале суда, когда мистер Гек Тейт сидел на вашем теперешнем месте, не так ли? И вы слышали всё, что он говорил, не так ли?
    
Мистер Юэл подумал-подумал и, видно, решил, что ничего опасного в этом вопросе нет.
    
— Да, слыхал, — сказал он.
    
— Вы согласны, что он правильно описал увечья, нанесённые Мэйелле?
    
— Чего ещё?
    
Аттикус обернулся к мистеру Джилмеру и улыбнулся. Мистер Юэл, видно, решил не баловать защитника вежливым обхождением.
    
— Мистер Тейт показал, что правый глаз у Мэйеллы был подбит, и лицо…
    
— Ну да, — сказал свидетель, — Тейт правильно говорил, я со всем согласный.
    
— Значит, согласны? — мягко сказал Аттикус. — Я только хотел удостовериться.
    
Он подошёл к секретарю, сказал что-то, и секретарь несколько минут подряд развлекал нас показаниями мистера Тейта, читал он их так выразительно, точно это были цифры из биржевого бюллетеня: «…который глаз… левый… а да верно стало быть это правый… у неё правый глаз был подбит мистер Финч теперь я припоминаю и щека и вся… (секретарь перевернул страницу) вся эта сторона в ссадинах и распухла… шериф повторите пожалуйста что вы сказали… я сказал у неё подбит был правый глаз…»
    
— Благодарю вас, Берт, — сказал Аттикус. — Вы слышали это ещё раз, мистер Юэл. Имеете вы что-либо к этому добавить? Согласны ли вы с показаниями шерифа?
    
— Тейт всё верно говорил. У неё под глазом был фонарь, и сама вся избитая.
    
Этот человечек, видно, уже позабыл, как его сперва пристыдил судья. Он явно решил, что Аттикус противник не опасный. Он опять раскраснелся, напыжился, выгнул грудь колесом и больше прежнего стал похож на рыжего петуха. Мне показалось, он сейчас лопнет от важности, и тут Аттикус спросил:
    
— Мистер Юэл, умеете ли вы читать и писать?
    
— Протестую, — прервал мистер Джилмер. — Непонятно, при чём тут грамотность свидетеля, вопрос несущественный и к делу не относится.
    
Судья Тейлор хотел что-то сказать, но Аттикус его опередил:
    
— Ваша честь, если вы разрешите задать этот вопрос и в дополнение ещё один, вы всё поймёте.
    
— Хорошо, попробуем, — сказал судья Тейлор, — но смотрите, чтобы мы действительно поняли, Аттикус. Протест отклоняется.
    
Мистер Джилмер, кажется, с таким же любопытством, как и все мы, ждал ответа: при чём тут образование мистера Юэла?
    
— Повторяю вопрос, — сказал Аттикус. — Умеете вы читать и писать?
    
— Ясно, умею.
    
— Не будете ли вы любезны доказать нам это и написать свою фамилию?
    
— Ясно, докажу. А как же, по-вашему, я расписываюсь, когда получаю пособие?
    
Ответ мистера Юэла пришёлся по вкусу его согражданам. Внизу зашептались, захихикали — видно, восхищались его храбростью.
    
Я забеспокоилась. Аттикус как будто знает, что делает, а всё-таки мне казалось — он дал маху. Никогда, никогда, никогда на перекрёстном допросе не задавай свидетелю вопрос, если не знаешь заранее, какой будет ответ, — это правило я усвоила с колыбели. А то ответ может оказаться совсем не такой, как надо, и погубит всё дело.
    
Аттикус полез во внутренний карман и достал какой-то конверт, потом из жилетного кармана вынул самопишущую ручку. Он двигался медленно, с ленцой и повернулся так, чтобы его хорошо видели все присяжные. Он снял колпачок самописки и аккуратно положил на стол. Легонько встряхнул ручку и вместе с конвертом подал её свидетелю.
    
— Не будете ли вы так любезны расписаться вот здесь? — сказал он. — И, пожалуйста, чтобы все присяжные видели, как вы это делаете.
    
Мистер Юэл расписался на обратной стороне конверта, очень довольный собой, поднял голову — и встретил изумлённый взгляд судьи Тейлора: судья уставился на него так, будто на свидетельском месте вдруг пышно зацвела гардения; мистер Джилмер тоже смотрел удивлённо, даже привстал. И все присяжные смотрели на Юэла, один даже подался вперёд и обеими руками ухватился за барьер.
    
— Чего не видали? — спросил свидетель.
    
— Вы, оказывается, левша, мистер Юэл, — сказал судья Тейлор.
    
Мистер Юэл сердито обернулся к нему и сказал: при чём тут левша, он человек богобоязненный, и нечего Аттикусу Финчу над ним измываться. Всякие жулики адвокатишки вроде Аттикуса Финча всегда над ним измывались и его обжуливали. Он уже говорил, как было дело, и ещё хоть сорок раз скажет то же самое. Так он и сделал. На новые вопросы Аттикуса он твердил одно: он заглянул в окно, спугнул черномазого, потом подбегал к шерифу. В конце концов Аттикус его отпустил.
    
Мистер Джилмер задал ему ещё один вопрос:
    
— Кстати, насчёт того, что вы подписываетесь левой рукой: может быть, вы одинаково пользуетесь обеими руками, мистер Юэл?
    
— Ясно, нет. Я и одной левой управляюсь не хуже всякого другого. Не хуже всякого другого, — повторил он, злобно глянув в сторону защиты.
    
Джим втихомолку ужасно веселился. Он легонько постукивал кулаком по перилам и один раз прошептал:
    
— Теперь мы его припёрли к стенке.
    
Я вовсе так не думала. По-моему, Аттикус старался доказать, что мистер Юэл мог и сам исколотить Мэйеллу. Это я поняла. Раз у неё подбит правый глаз и разбита правая сторона лица, значит её исколотил левша. Шерлок Холмс и Джим Финч тоже так подумали бы. Но, может быть, и Том Робинсон тоже левша. Как и мистер Гек Тейт, я представила, что передо мной кто-то стоит, вообразила себе стремительную схватку и решила: наверно, Том Робинсон держал Мэйеллу правой рукой, а колотил левой. Я сверху посмотрела на него. Он сидел к нам спиной, но видно было, какие у него широкие плечи и крепкая шея. Конечно, он без труда бы с ней справился. Напрасно Джим цыплят до осени считает.
   
   
    
     
18
    
    
Но тут кто-то прогудел:
    
— Мэйелла Вайолет Юэл!
    
    
    
    
На свидетельское место пошла молодая девушка. Пока она с поднятой рукой клялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет ей бог, она казалась тоненькой и хрупкой, а потом села в кресло лицом к нам, и стало видно, что она крепкая и, наверно, привыкла к тяжёлой работе. У нас в округе сразу узнаешь, кто моется часто, а кто раз в год. Мистер Юэл был весь как ошпаренный, будто кожа у него стала особенно чувствительной и беззащитной, когда с неё содрали слой за слоем всю грязь. А Мэйелла, видно, старалась быть опрятной, и я вспомнила про красные герани во дворе Юэлов.
    
Мистер Джилмер попросил Мэйеллу рассказать присяжным своими словами, что произошло вечером двадцать первого ноября прошлого года — своими словами, пожалуйста.
    
Мэйелла сидела и молчала.
    
— Где вы были в тот вечер в сумерки? — терпеливо начал мистер Джилмер.
    
— На крыльце.
    
— На котором крыльце?
    
— У нас только одно крыльцо, парадное.
    
— Что вы делали на крыльце?
    
— Ничего.
    
Вмешался судья Тейлор:
    
— Вы просто нам расскажите, что произошло. Вы разве не можете рассказать?
    
Мэйелла вытаращила на него глаза и вдруг заплакала. Она зажала рот руками и всхлипывала всё громче. Судья Тейлор дал ей поплакать, потом сказал:
    
— Ну, хватит. Только говори правду, и никого не надо бояться. Я понимаю, тебе всё это непривычно, но стыдного тут ничего нет и страшного тоже. Чего ты так испугалась?
    
Мэйелла что-то сказала себе в ладони.
    
— Что такое? — переспросил судья.
    
— Вон его, — всхлипнула она и показала на Аттикуса.
    
— Мистера Финча?
    
Она закивала изо всех сил.
    
— Не хочу я. Он меня допечёт, вон как папашу допёк — левша да левша…
    
Судья Тейлор почесал седую голову. Видно, ему ещё не случалось сталкиваться с такой трудной задачей.
    
— Сколько тебе лет? — спросил он.
    
— Девятнадцать с половиной, — сказала Мэйелла.
    
Судья Тейлор откашлялся и безуспешно попробовал смягчить голос.
    
— Мистер Финч совсем не хотел тебя пугать, — пробурчал он, — а если бы и захотел, я ему не дам. Для того я тут и сижу. Ты уже взрослая девушка, сядь-ка прямо и расскажи су… скажи нам, что с тобой случилось. Просто возьми и расскажи, ладно?
    
— Она дурочка? — шёпотом спросила я Джима.
    
Джим искоса поглядел вниз, на свидетельницу.
    
— Кто её знает, — сказал он. — Разжалобить судью у неё ума хватило, но, может, она просто… ну, не знаю я.
    
Мэйелла успокоилась, ещё раз испуганно поглядела на Аттикуса и повернулась к мистеру Джилмеру.
    
— Значит, сэр, была я на крыльце, и… и он шёл мимо, а у нас во дворе стоял старый гардароб, папаша его купил на растопку… папаша велел мне его расколоть, а сам пошёл в лес, а мне чего-то немоглось, и тут он идёт…
    
— Кто он?
    
Мэйелла ткнула пальцем в сторону Тома Робинсона.
    
— Я бы вас просил выражаться яснее, — сказал мистер Джилмер. — Секретарю трудно заносить в протокол жесты.
    
    
    
    
— Вон тот, — сказала Мэйелла. — Робинсон.
    
— Что же было дальше?
    
— Я ему и говорю — поди сюда, черномазый, расколи гардароб, а я тебе дам пятачок. Ему это раз плюнуть. Он вошёл во двор, а я пошла в дом за деньгами, оборотилась, а он на меня и набросился. Он за мной шёл по пятам, вон что. И как схватил меня за горло, и давай ругаться, и говорить гадости… Я давай отбиваться и кричать, а он меня душит. И давай меня бить…
    
Мистер Джилмер дал Мэйелле немного прийти в себя; она всё скручивала жгутом носовой платок, потом развернула и стала утирать лицо, а платок был весь мятый-перемятый от её потных рук. Она ждала, что мистер Джилмер опять задаст ей вопрос, но он ничего не спросил, и она сказала:
    
— Ну, он повалил меня на пол, и придушил, и одолел.
    
— А вы кричали? — спросил мистер Джилмер. — Кричали и отбивались?
    
— Ещё как, я орала во всё горло и брыкалась, я орала во всю мочь.
    
— А дальше что было?
    
— Дальше я не больно помню, а потом смотрю, папаша стоит надо мной и орёт: «Это кто тебя? Это кто тебя?» А потом я вроде обмерла, а потом очнулась, а мистер Тейт меня поднимает с полу и ведёт к ведру с водой.
    
Пока Мэйелла рассказывала, она словно почувствовала себя уверенней, но не так, как её отец: он был нахальный, а она какая-то себе на уме, точно кошка — сидит и щурится, а хвост ходит ходуном.
    
— Так вы говорите, что отбивались как могли? Сопротивлялись изо всех сил? — спрашивал мистер Джилмер.
    
— Ясное дело, — сказала она, в точности как её отец.
    
— И вы уверены, что он всё-таки вас одолел?
    
Лицо Мэйеллы скривилось, и я испугалась, что она опять заплачет. Но она сказала:
    
— Он чего хотел, то и сделал.
    
Мистер Джилмер отёр ладонью лысину и этим напомнил, что день выдался жаркий.
    
— Пока достаточно, — приветливо сказал он, — но вы оставайтесь на месте. Я думаю, страшный зубастый мистер Финч тоже захочет вас кое о чём спросить.
    
— Обвинителю не положено настраивать свидетелей против защитника, — чопорно сказал судья Тейлор. — Во всяком случае, сегодня это ни к чему.
    
Аттикус встал, улыбнулся, но не подошёл к свидетельскому возвышению, а расстегнул пиджак, сунул большие пальцы в проймы жилета и медленно направился к окну. Выглянул на улицу, но, наверно, ничего интересного не увидел, повернулся и подошёл к свидетельнице. По долголетнему опыту я поняла — он старается молча что-то решить.
    
— Мисс Мэйелла, — сказал он с улыбкой, — я пока совсем не собираюсь вас пугать. Давайте-ка лучше познакомимся. Сколько вам лет?
    
— Я уж говорила, девятнадцать, я вон судье говорила. — Мэйелла сердито мотнула головой в сторону судьи Тейлора.
    
— Да, да, мэм, совершенно верно. Вы уж будьте ко мне снисходительны, мисс Мэйелла, память у меня уже не прежняя, старость подходит, и если я вдруг спрошу то, что вы уже говорили, вы ведь мне всё-таки ответите, правда? Вот и хорошо.
    
По лицу Мэйеллы я не могла понять, с чего Аттикус взял, будто она согласна ему отвечать. Она смотрела на него злющими глазами.
    
— Словечка вам не скажу, коли вы надо мной насмехаетесь, — объявила она.
    
— Как вы сказали, мэм? — переспросил ошарашенный Аттикус.
    
— Коли вы меня на смех подняли.
    
Судья Тейлор сказал:
    
— Мистер Финч вовсе не поднимал тебя на смех. Что это ты выдумала?
    
Мэйелла исподтишка поглядела на Аттикуса.
    
— А чего он меня обзывает мэм да мисс Мэйелла! Я не нанималась насмешки терпеть, больно надо!
    
Аттикус опять неторопливо направился к окнам и предоставил судье Тейлору управляться самому. Не такой человек был судья Тейлор, чтоб его жалеть, но мне прямо жалко его стало: он так старался растолковать Мэйелле, что к чему.
    
— У мистера Финча просто привычка такая, — сказал он. — Мы с ним работаем тут в суде уже сколько лет, и мистер Финч всегда со всеми разговаривает вежливо. Он не хочет над тобой насмехаться, он только хочет быть вежливым. Такая уж у него привычка.
    
Судья откинулся на спинку кресла.
    
— Продолжайте, Аттикус, и пусть из протокола будет ясно, что над свидетельницей никто не насмехался, хоть она и думает иначе.
    
Интересно, называл её кто-нибудь когда-нибудь мэм и мисс Мэйелла? Наверно, нет, раз она обижается на самое обыкновенное вежливое обращение. Что же это у неё за жизнь? Очень быстро я это узнала.
    
— Итак, вы говорите, вам девятнадцать лет, — сказал Аттикус. — Сколько у вас братьев и сестёр?
    
Он отвернулся от окна и подошёл к свидетельскому возвышению.
    
— Семеро, — сказала Мэйелла, и я подумала — неужели все они такие же, как тот, которого я видела в свой первый школьный день?
    
— Вы старшая? Самая большая?
    
— Да.
    
— Давно ли скончалась ваша матушка?
    
— Не знаю… давно.
    
— Ходили вы когда-нибудь в школу?
    
— Читать и писать умею не хуже папаши.
    
Мэйелла разговаривала прямо как мистер Джингл[6] в книжке, которую я когда-то читала.
    
— Долго ли вы ходили в школу?
    
— Две зимы… а может, три… сама не знаю.
    
Медленно, но верно я стала понимать, к чему клонит Аттикус: задавая вопросы, которые мистер Джилмер не мог счесть настолько несущественными и не относящимися к делу, чтобы протестовать, он понемногу наглядно показал присяжным, что за жизнь была в доме Юэлов. Вот что узнали присяжные: на пособие семьи всё равно не прокормиться, да скорее всего папаша его просто пропивает… иной раз он по нескольку дней пропадает где-то на болоте и возвращается хмельной; вообще-то холода бывают не часто, можно и разутыми бегать, а уж если захолодает, из обрезков старой автомобильной шины можно смастерить шикарную обувку; воду в дом носят вёдрами из ручья, который бежит сбоку свалки… у самого дома мусор не кидают… ну, а насчёт чистоты, так это каждый сам для себя старается: хочешь помыться — притащи воды; меньшие ребятишки из простуды не вылезают, и у всех у них чесотка; была одна леди, она всё приходила и спрашивала, почему, мол, больше не ходишь в школу, и записывала, что ответишь; так ведь двое в доме умеют читать и писать, на что ещё и остальным учиться… они папаше и дома нужны.
    
— Мисс Мэйелла, — словно против воли сказал Аттикус, — у такой молодой девушки, как вы, наверно, есть друзья и подруги. С кем вы дружите?
    
Свидетельница в недоумении нахмурила брови.
    
— Дружу?
    
— Ну да. Разве вы не встречаетесь со своими сверстниками или с кем-нибудь немного постарше или помоложе? Есть у вас знакомые юноши и девушки? Самые обыкновенные друзья?
    
До сих пор Мэйелла отвечала недружелюбно, но спокойно, а тут вдруг снова разозлилась.
    
— Опять вы надо мной насмехаетесь, мистер Финч?
    
Аттикус счёл это достаточно ясным ответом на свой вопрос.
    
— Вы любите своего отца, мисс Мэйелла? — спросил он затем.
    
— То есть как это — люблю?
    
— Я хочу сказать — он добрый, вам легко с ним ладить?
    
— Да он ничего, покладистый, вот только когда…
    
— Когда — что?
    
Мэйелла перевела взгляд на своего отца — он всё время сидел, откачнувшись на стуле, так что стул спинкой опирался на барьер. А теперь он выпрямился и ждал, что она ответит.
    
— Когда ничего, — сказала Мэйелла. — Я ж говорю, он покладистый.
    
Мистер Юэл опять откачнулся на стуле.
    
— Только тогда не очень покладистый, когда выпьет? — спросил Аттикус так мягко, что Мэйелла кивнула.
    
— Он когда-нибудь преследовал вас?
    
— Чего это?
    
— Когда он бывал… сердитый, он вас никогда не бил?
    
Мэйелла поглядела по сторонам, потом вниз, на секретаря суда, потом подняла глаза на судью.
    
— Отвечайте на вопрос, мисс Мэйелла, — сказал судья Тейлор.
    
— Да он меня отродясь и пальцем не тронул, — решительно заявила Мэйелла. — Даже и не дотронулся.
    
Очки Аттикуса сползли на кончик носа, он их поправил.
    
— Мы с вами приятно побеседовали, мисс Мэйелла, а теперь, я думаю, пора перейти к делу. Вы сказали, что просили Тома Робинсона расколоть… что расколоть?
    
— Гардароб, такой старый комод, у него сбоку ящики.
    
— Том Робинсон был вам хорошо знаком?
    
— Чего это?
    
— Я говорю: вы знали, кто он такой, где он живёт?
    
Мэйелла кивнула.
    
— Кто он — знала, он мимо дома всякий день ходил.
    
— И тогда вы в первый раз попросили его зайти к вам во двор?
    
От этого вопроса Мэйелла даже немножко подскочила. Аттикус опять пропутешествовал к окну, он всё время так делал: задаст вопрос, отойдёт, выглянет в окно и стоит, ждёт ответа. Он не видал, как она подскочила, но, кажется, догадался. Обернулся к ней и поднял брови. И опять начал:
    
— И тогда…
    
— Да, в первый раз.
    
— А до этого вы никогда не просили его войти во двор?
    
Теперь он уже не застал Мэйеллу врасплох.
    
— Ясно, не просила, никогда не просила.
    
— Довольно ответить и один раз, — спокойно заметил Аттикус. — И вы никогда не поручали ему никакой случайной работы?
    
— Может, и поручала, — снисходительно ответила Мэйелла. — Мало ли кругом черномазых!
    
— Не припомните ли ещё какой-нибудь такой случай?
    
— Нет.
    
— Ну хорошо, перейдём к тому, что произошло в тот вечер. Вы сказали, что, когда вы вошли в комнату и обернулись, Том Робинсон стоял позади вас — так?
    
— Да.
    
— И вы сказали, что он схватил вас за горло, и начал ругаться, и говорить гадости — так?
    
— Так.
    
Вдруг оказалось, что память у Аттикуса совсем не плохая.
    
— Вы сказали: он схватил меня, и придушил, и одолел — так?
    
— Так и сказала.
    
— И вы помните, что он бил вас по лицу?
    
Свидетельница замялась.
    
— Вы как будто хорошо помните, что он вас душил. И вы всё время отбивались, не так ли? Вы «брыкались и орали во всю мочь». А помните вы, как он бил вас по лицу?
    
Мэйелла молчала. Казалось, она старается что-то понять. Я даже подумала: может, она, как мы с мистером Тейтом, старается представить себе, как против неё стоит человек. Потом она посмотрела на мистера Джилмера.
    
— Это ведь очень простой вопрос, мисс Мэйелла, послушайте ещё раз. Помните ли вы, как обвиняемый бил вас по лицу? — Теперь Аттикус говорил уже не так мягко и добродушно; голос у него стал юридический — сухой, бесстрастный. — Помните ли вы, как он бил вас по лицу?
    
— Нет, чтоб ударил, не помню. То, бишь, да, ударил.
    
— Последние слова можно считать вашим окончательным ответом?
    
— А? Ну да, ударил… не помню я, ничего я не помню… всё получилось так быстро…
    
Судья Тейлор сурово посмотрел на Мэйеллу.
    
— Не надо плакать, молодая особа… — начал он.
    
Но Аттикус сказал:
    
— Дайте ей поплакать, если ей хочется, ваша честь. Времени у нас сколько угодно.
    
Мэйелла сердито потянула носом и посмотрела на Аттикуса.
    
— Я вам на всё отвечу… вытащил меня сюда и ещё насмехается! Я вам на всё отвечу…
    
— Вот и прекрасно, — сказал Аттикус. — Не так уж много и осталось. Итак, мисс Мэйелла, вы свидетельствуете, что подсудимый ударил вас, схватил за шею, придушил и одолел. Я хотел бы знать, вполне ли вы уверены, что указали настоящего виновника. Не опознаете ли вы перед нами человека, который совершил над вами насилие?
    
— А конечно, вот он самый и есть.
    
Аттикус повернулся к своему подзащитному.
    
— Встаньте, Том. Пусть мисс Мэйелла хорошенько на вас посмотрит. Это и есть тот самый человек, мисс Мэйелла?
    
Том Робинсон повёл широкими плечами, обтянутыми простой бумажной рубашкой. Встал и опёрся правой рукой на спинку стула. Вид у него был какой-то странный, будто он покривился на один бок, но это не потому, что он криво стоял. Левая рука у него была на добрый фут короче правой и висела, как неживая. Кисть руки была маленькая, сухая, даже с галереи было видно, что он ею ничего делать не может.
    
— Смотри, Глазастик! — выдохнул Джим. — Смотри! Ваше преподобие, да он калека!
    
Преподобный Сайкс перегнулся через меня и шёпотом сказал Джиму:
    
— У него рука попала в машину — он ещё мальчиком был, убирал хлопок у мистера Дольфуса Реймонда, и рука попала в машину… он тогда чуть кровью не истёк… всё мясо с костей сорвало.
    
— Это и есть тот самый человек, который совершил над вами насилие, мисс Мэйелла?
    
— Ясно, он самый.
    
Аттикус задал ещё один вопрос, одно только слово:
    
— Как?
    
Мэйелла пришла в ярость.
    
— Уж не знаю как, а только снасильничал… я ж говорю, всё получилось больно быстро…
    
— Давайте рассуждать спокойно, — начал Аттикус, но мистер Джилмер прервал его: он протестует, на этот раз не потому, что вопрос несущественный и к делу не относится, а потому, что Аттикус запугивает свидетельницу.
    
Судья Тейлор захохотал.
    
— Бросьте, Хорейс, сидите и не выдумывайте. Уж если кто кого запугивает, так скорее свидетельница — Аттикуса.
    
Кроме судьи Тейлора, в зале не засмеялась ни одна душа. Даже младенцы притихли, я вдруг подумала — может, они задохнулись у груди матерей.
    
— Итак, мисс Мэйелла, — сказал Аттикус, — вы свидетельствуете, что подсудимый вас бил и душил… вы не говорили, что он потихоньку подкрался сзади и ударил вас так, что вы потеряли сознание, вы сказали — вы обернулись, а он сзади стоит… — Аттикус отошёл к своему столу и теперь постукивал по нему костяшками пальцев в такт каждому слову. — Не угодно ли вам пересмотреть какую-либо часть ваших показаний?
    
— Вы хотите, чтоб я говорила, чего не было?
    
— Нет, мэм, я хочу, чтобы вы сказали то, что было. Пожалуйста, скажите нам ещё раз, как было дело?
    
— Я уж сказала.
    
— Вы сказали, что обернулись и увидели его сзади себя. И тогда он начал вас душить?
    
— Да.
    
— А потом перестал душить и ударил по лицу?
    
— Ну да, я уж говорила.
    
— И подбил вам правый глаз кулаком правой руки?
    
— Я пригнулась, и… и у него кулак соскользнул, вон как было. Я пригнулась, и кулак соскользнул.
    
Мэйелла наконец поняла, что к чему.
    
— Вы вдруг всё это очень ясно припомнили. Совсем недавно ваши воспоминания были не так отчётливы, не правда ли?
    
— Я сказала: он меня ударил.
    
— Ну, хорошо. Он вас душил, ударил, а потом изнасиловал — так?
    
— Ну ясно!
    
— Вы девушка крепкая, что же вы делали всё это время — стояли смирно?
    
— Я ж вам говорила, я орала во всю мочь, и брыкалась, и отбивалась…
    
Аттикус медленно снял очки, уставился на Мэйеллу здоровым правым глазом и засыпал её вопросами. Судья Тейлор прервал его.
    
— Задавайте по одному вопросу зараз, Аттикус. Дайте свидетельнице ответить.
    
— Хорошо. Почему вы не убежали?
    
— Я старалась, но…
    
— Старались? Что же вам помешало?
    
— Я… он сбил меня с ног. Вон как было, он меня сбил с ног и навалился на меня.
    
— И вы всё время кричали?
    
— Ясно, кричала.
    
— Как же вас не услышали братья и сёстры? Где они были? На свалке?
    
Никакого ответа.
    
— Где они были? Почему они не сбежались на ваши крики? Ведь от вашего дома до свалки не так далеко, как до леса?
    
Никакого ответа.
    
— А может быть, вы закричали только тогда, когда увидели в окне своего отца? А до той минуты вы и не думали кричать, так?
    
Никакого ответа.
    
— Может быть, вы начали кричать не из-за Тома Робинсона, а из-за своего отца? Так было дело?
    
Никакого ответа.
    
— Кто вас избил? Том Робинсон или ваш отец?
    
Никакого ответа.
    
— Что увидел в окно ваш отец — преступное насилие или полнейшее нежелание его совершить? Почему бы вам не сказать правду, девочка, — разве не Боб Юэл вас избил?
    
Аттикус отвернулся от Мэйеллы, лицо у него стало такое, будто у него разболелся живот, а у Мэйеллы лицо было испуганное и злобное. Аттикус сел на своё место и начал протирать очки платком.
    
Мэйелла вдруг обрела дар речи:
    
— Мне надо кой-чего сказать.
    
Аттикус поднял голову.
    
— Вы хотите рассказать нам, как всё было на самом деле?
    
Но она не услыхала сочувствия в его голосе.
    
— Мне надо кой-чего сказать, а потом я больше ни словечка не скажу. Этот черномазый меня одолел, и коли все вы, благородные господа, так ему это и спустите, стал быть, все вы просто вонючие, подлые трусы, вот вам и весь сказ, подлые вы трусы, вся ваша шайка! И зазря вы тут благородничали, мистер Финч, и зазря вы меня обзывали «мэм», и «мисс Мэйелла», и по-всякому…
    
Тут она расплакалась по-настоящему. Плечи её тряслись от гневных рыданий. Больше она ни на один вопрос не стала отвечать, даже мистеру Джилмеру, который пытался хоть чего-то от неё добиться. Я думаю, не будь она такая бедная и тёмная, судья Тейлор её арестовал бы за оскорбление суда и всех присутствующих. Аттикус каким-то образом — я не очень понимала, как именно — больно её задел, но ему это вовсе не доставило никакого удовольствия. Он сидел за своим столом, понурив голову, а Мэйелла спустилась с возвышения и пошла мимо него на своё место и поглядела на него с такой злобой и ненавистью — я никогда в жизни не видала, чтоб кто-нибудь так смотрел.
    
Мистер Джилмер сказал судье, что пока у него больше вопросов нет, и судья Тейлор сказал:
    
— Нам всем пора отдохнуть. Сделаем перерыв на десять минут.
    
Аттикус и мистер Джилмер сошлись перед креслом судьи, пошептались о чём-то и вышли в дверь позади свидетельского возвышения, и это было как сигнал, что всем нам можно немного размяться. Только тут я заметила, что сижу на самом краешке скамьи и ноги у меня онемели. Джим встал, потянулся и зевнул, за ним Дилл, а преподобный Сайкс стал утирать лицо шляпой. Жара невыносимая, сказал он.
    
Мистер Бракстон Андервуд, который всё время смирно сидел в кресле, отведённом для представителя печати, и впитывал, как губка, показания свидетелей, теперь обвёл сердитым взглядом галерею для цветных и встретился со мной глазами. Фыркнул и отвернулся.
    
— Джим, — сказала я, — мистер Андервуд нас видел.
    
— Это ничего. Аттикусу он не скажет, он просто напечатает про это в хронике в своей «Трибюн».
    
И Джим опять стал что-то объяснять Диллу — наверно, что до сих пор было самое интересное, а мне казалось, ничего такого и не было. Аттикус и мистер Джилмер не вели друг с другом долгих споров; мистер Джилмер как будто даже нехотя выступал в роли обвинителя; свидетели отвечали послушно и почти не упирались. Но Аттикус когда-то сказал нам, что всякий юрист, который вздумает толковать на свой лад свидетельские показания, в конце концов получает от судьи Тейлора суровую отповедь. Аттикус хотел, чтоб я поняла: с виду судья Тейлор ленивый и сонный, но его не проведёшь, а это главное. Аттикус сказал — он хороший судья.
    
Скоро судья Тейлор вернулся и опять забрался в своё вертящееся кресло. Вытащил из жилетного кармана сигару и стал задумчиво её разглядывать. Я ткнула Дилла локтем в бок. Осмотрев сигару, судья свирепо куснул её.
    
— Мы иногда нарочно приходим на него смотреть, — объяснила я Диллу. — Теперь ему до вечера хватит. Ты только смотри.
    
Не подозревая, что за ним наблюдают с галереи, судья Тейлор ловко выдвинул губами откушенный кончик сигары… хлоп! — кончик сигары попал прямо в плевательницу, мы даже слышали, как «снаряд» плюхнулся в самую серёдку.
    
— Пари держу, если на меткость, так его никто не переплюнет, — пробормотал Дилл.
    
Обычно во время перерыва публика расходилась из зала, а сегодня никто с места не двинулся. Даже Бездельники остались, хотя им не удалось пристыдить людей помоложе, чтоб уступили место, и пришлось всё время стоять у стен. В общественную уборную мистер Гек Тейт, кажется, распорядился никого не пускать, кроме судейских.
    
Аттикус с мистером Джилмером вернулись, и судья Тейлор посмотрел на свои часы.
    
— Скоро четыре, — сказал он.
    
Загадочно и непонятно: часы на здании суда за это время должны были пробить два раза по меньшей мере, а я их ни разу не слыхала.
    
— Попробуем сегодня же и закончить? — спросил судья Тейлор. — Как ваше мнение, Аттикус?
    
— Пожалуй, можно и закончить, — сказал Аттикус.
    
— Сколько у вас свидетелей?
    
— Один.
    
— Что ж, послушаем его.