1 2 3 4 5 6 
— Джек, — сказал он, — если этот еще жив, возьмем его на ферму. Я его подарю ребятам. Пусть возятся с ним, как со щенком. Если тебе жалко потерять полдоллара за шкуру, я тебе верну его когда-нибудь потом.
    
— Ладно, как хочешь, — вяло ответил Джек, вытирая о землю окровавленную лопату.
    
Итак, последний детеныш живым попал в мешок, где лежали его мертвые братья. Даже в мешке он не ворочался и не визжал.
    
После долгой тряски мешок открыли, зверька вытащили — и он очутился перед целой толпой детей.
    
— Собачка! Собачка! — весело кричали они. — Почему она такая маленькая, а голова у нее такая большая? Почему у нее такая острая морда?
    
Мексиканец, который был в это время на ферме Чимни-Пот, объяснил детям, что это не собака, а «койотито» — маленький койот, степной шакал.
    
Звереныша стали звать Койотито, а потом, для краткости, просто Тито.
   
   
    
     
2
    
    
Оказалось, что это самка. Она была хорошеньким маленьким зверьком с пушистой шерстью. С виду она была похожа на щенка, но для игры с ребятами не годилась.
    
Тито ела все, что ей давали, но ни с кем не дружила и никогда не выходила на зов из своей конуры. Она боялась людей потому, что они были с ней грубы и часто вытаскивали за цепь, если хотели ее видеть. Тогда она страдала молча, а иногда прикидывалась мертвой.
    
Среди детей фермера был тринадцатилетний мальчик Линкольн. Впоследствии он стал похож на своего отца, доброго, мужественного и умного человека, но в то время он был беспощаден и жесток.
    
Подобно всем своим товарищам. Линкольн мечтал сделаться пастухом и поэтому все время учился бросать лассо — длинный кожаный аркан для ловли животных. Но ловить ему было некого. Набрасывать лассо на столбы и пни очень скучно. Ловить братьев и сестер ему запрещали. Собаки удирали от него, как только видели его с арканом в руках. Оставалось охотиться на Тито. Несчастная жертва скоро поняла, что спасение можно найти только в конуре. Стоило ей выйти наружу, как на нее со свистом летела петля. Тито припадала к земле и таким образом избавлялась от аркана.
    
Но когда Тито настолько наловчилась, что поймать ее стало невозможно, жестокий мальчишка придумал новое развлечение. Он достал большой капкан для лисиц, врыл его в землю у самой конуры и сверху прикрыл разными объедками. Через некоторое время Тито, привлеченная запахом пищи, осторожно подкралась к приманке и одной ногой попала в капкан. Мальчик наблюдал за нею из укромного местечка. Он издал боевой индейский клич и бросился к ней. Он накинул на Тито свое лассо и с помощью младшего брата, своего способного ученика, высвободил ее из капкана прежде, чем старшие открыли его проделку.
    
Два-три подобных опыта внушили Тито смертельный страх перед капканами. Она скоро научилась узнавать запах стали и избегала капканов, несмотря на то что Линкольн чрезвычайно искусно закапывал их в землю.
    
Тито сидела на цепи. Однажды цепь распалась, и Тито попыталась бежать. Нерешительными шагами вышла она из своей конуры, волоча за собой цепь. Но один из рабочих увидел Тито и выстрелил в нее мелкой дробью. Ожог и нежданная боль заставили ее сейчас же вернуться в единственное убежище — конуру.
    
Тито снова посадили на цепь. Теперь Тито знала, что следует бояться не только капканов, но и ружей.
    
Скоро она узнала, что есть и другие опасности.
    
Линкольн не раз слыхал от взрослых, что шакалов часто уничтожают отравой. Ему пришло в голову проделать опыт над Тито.
    
Добыть стрихнин[14] было трудно — взрослые его слишком тщательно прятали. И вот Линкольн достал крысиной отравы и дал ее Тито в куске мяса. Стоя у конуры, он спокойно ждал, чем кончится его опыт, как профессор химии, приступающий к новому исследованию.
    
Тито понюхала мясо. Всякую вещь необходимо прежде всего проверить носом. Носу пища показалась подозрительной — он различал в ней три запаха: мяса, человеческих рук и еще чего-то незнакомого. Так как это незнакомое не пахло ни капканом, ни порохом, Тито решила съесть мясо. Но через несколько минут после того, как она проглотила кусок, у нее сильно заболел живот, а потом с ней сделались судороги. Сильным напряжением воли она заставила себя отрыгнуть отравленное мясо.
    
После этого она с жадностью набросилась на какую-то траву и проглотила несколько стебельков. Не прошло и часа, как она совсем поправилась.
    
Линкольн закатил ей такую дозу яда, которая могла бы убить целую дюжину волков. Если бы он дал ей меньше, она, вероятно, почувствовала бы боль в желудке слишком поздно и не успела бы отрыгнуть отраву.
    
С того времени Тито навсегда запомнила особенный запах крысиной отравы, от которой бывает так больно.
    
Кроме того, Тито научилась пользоваться травами — целебным средством, которое природа почти повсюду заготовила для нее. С тех пор как только она чувствовала боль, она бросалась искать траву.
    
Спустя некоторое время один родственник прислал в подарок Линкольну бультерьера. Собака доставила много радости Линкольну и много горя шакалу. Мальчик постоянно натравливал на Тито свирепого бультерьера. Тито еще тверже запомнила, что в случае опасности лучше всего тихо и скромно лежать на земле.
    
Но не думайте, что Тито всегда была тиха и скромна. Она научилась огрызаться. Она охотилась на цыплят, бродивших по двору. Притворяясь спящей, она незаметно следила за ними и, когда они подходили к самой конуре, внезапно набрасывалась на них и хватала самого неосторожного цыпленка.
    
В довершение всего, она раздражала людей своим пением: пела она по утрам и по вечерам.
    
За эту страсть ее много раз били. Как только хлопнет дверь или форточка, Тито переставала петь и удирала в конуру. Она знала, что вслед за стуком в нее полетит палка, или камень, или заряд мелкой дроби. С каждым днем все больше рос ее ужас перед людьми и ружьями.
    
Почему она любила петь, никому не известно. Песня ее состояла из отрывистого лая и жалобных воплей. Все собаки сочувственно отвечали на ее пение, а однажды даже дикий шакал отозвался из-за далеких холмов. Обычно Тито пела в сумерках и на заре, но иногда и в лунную ночь она заливалась воем, заслышав какой-нибудь внезапный шум.
    
В самой глубине своей конуры Тито запрятала маленькую кучку костей, а перед конурой зарыла в землю несколько кусков мяса. Это были запасы на случай голодовки. Она прекрасно помнила, где лежат ее сокровища.
    
Если она замечала, что люди узнавали, где зарыты ее запасы, она при первой возможности зарывала их в другое место.
    
Прошел год с тех пор, как Тито попала в неволю. За это время она совсем выросла и приобрела много опыта, за который ее дикие сородичи нередко расплачивались жизнью. Тито познакомилась с капканами и ружьями и научилась бояться их. Она навсегда запомнила, как пахнет ядовитая приманка и что надо делать, если нечаянно проглотишь отравленное мясо. Она поняла, что ее вечерние и утренние песни должны быть как можно короче. Она научилась ненавидеть и бояться собак. А тверже всего она запомнила правило: когда опасность близка, приникни к земле, ничего не делай и не шевелись, чтобы тебя не заметили.
    
Тито была уже взрослой, когда хозяин фермы купил двух чистокровных борзых. Он думал с их помощью истребить последних шакалов, которые еще нападали на стада в окрестностях фермы.
    
Для того чтобы испытать своих новых борзых, он решил натравить их на Тито. Ее посадили в ящик и вывезли в степь. Там ее выпустили на свободу и сейчас же вслед за ней спустили с цепи борзых. Тито помчалась со всех ног, подгоняемая криками людей и лаем собак. Борзые летели следом. Спасения для Тито не было. Через минуту собаки должны были настичь и разорвать ее. Но вдруг Тито остановилась, повернула и пошла навстречу собакам, приветливо помахивая хвостом.
    
Борзые — совсем особенные собаки. Они готовы загрызть всякого, кто бежит от них. Но тот, кто не убегает, а спокойно глядит им в глаза, сразу перестает быть для них врагом.
    
Так случилось и теперь. Разогнавшиеся борзые промчались мимо Тито, но сейчас же вернулись, смущенные. Фермеры тоже были смущены. Маленькая, смелая самка шакала оказалась хитрее всех.
    
Тито снова загнали в ящик и отвезли на ферму.
    
На другой день фермеры решили повторить свой опыт, но на этот раз к борзым присоединили свирепого бультерьера. Как и накануне, Тито смутила борзых своей хитрой уловкой. Но бультерьер не был так вежлив, как борзые. Он ловко схватил Тито за шею, покрытую густой шерстью, и стал трясти изо всех сил. Через несколько мгновений Тито неподвижно лежала на земле. Фермеры стали расхваливать храброго бультерьера, а борзые в это время шныряли кругом, растерянные и недоумевающие.
    
Все думали, что Тито околела. Один англичанин, приехавший поглядеть, как травят шакала, попросил позволения взять себе на память хвост «этого странного животного». Ему разрешили. Он поднял Тито за хвост и одним ударом ножа отрубил у нее половину хвоста. Тито грохнулась наземь с пронзительным визгом и сейчас же кинулась бежать. Оказалось, что она все время только притворялась мертвой. Теперь, обезумев от боли, она помчалась во всю прыть через заросли кактуса и шалфея.
    
Для борзых убегающее животное — враг, которого нужно во что бы то ни стало настичь. Тонконогие борзые и белогрудый бультерьер стремительно бросились в погоню. Но, на счастье, дорогу собакам перерезал кролик. Потеряв Тито из виду, борзые кинулись за кроликом, который тоже скоро исчез в норе суслика. Так и Тито и кролик были спасены.
    
Тито чувствовала себя прекрасно, хотя обрубок хвоста все еще сильно болел. Она быстро бежала вперед, скрываясь в кустах и в ложбинах, пока не нашла надежное убежище среди холмов.
   
   
    
     
3
    
    
У каждого дикого животного есть три источника познания. Первый источник — это опыт предков, инстинкт, переданный ему по наследству. Этот опыт накопился у целого ряда поколений за долгие века борьбы с опасностями. Второй источник познания — пример родителей и других взрослых животных той же породы. Детеныш перенимает обычаи и повадки своего племени. Третий источник познания — собственный опыт.
    
Наследственный инстинкт не всегда помогает животному, так как он недостаточно изменчив и подвижен, а условия жизни постоянно меняются. Пример взрослых тоже не может научить детеныша всему необходимому. А третий источник знаний плох тем, что личный опыт всегда приобретается слишком опасным путем.
    
Тито училась жизни не так, как ее сородичи. Собственного опыта она приобрела гораздо больше, чем другие молодые шакалы, но зато она никогда не видела примера старших и поэтому не умела добывать себе пропитание охотой.
    
Теперь она очутилась на воле. Спасаясь от погони, она только один раз присела, чтобы полизать окровавленный обрубок хвоста. Она бежала и бежала, пока не наткнулась на поселок сусликов.
    
Тито попробовала поохотиться. Множество сусликов сидело у своих нор и глядело на непрошеную гостью, но все они мигом исчезли, едва только Тито приблизилась к ним. Напрасно металась она из стороны в сторону.
    
Тито так и осталась бы голодной, если бы ей не удалось поймать в траве на речном берегу двух полевых мышей.
    
Но через несколько дней Тито уже знала, как добывать еду. Мышей, кроликов, сусликов, ящериц кругом было много.
    
С каждым днем Тито охотилась все хитрее и удачнее. Раза два видела она за это время людей с собаками. Всякий дикий шакал начал бы на ее месте вызывающе лаять или взобрался бы на холм, чтобы оттуда следить за врагами. Но Тито понимала, что это глупо и опасно. Она только ложилась на землю и замирала. Если бы она бросилась бежать, она неминуемо привлекла бы внимание собак. Так опыт, который она приобрела на ферме, спасал ее от смертельной опасности.
    
Шакалы славятся быстротой бега. Шакал не верит, что на свете есть животное, которое может догнать его, — он обыкновенно только играет со своими преследователями. Но когда его преследуют борзые, эта игра кончается плохо для шакала. Он слишком поздно соображает, что ему нужно бежать от этого врага всерьез.
    
Тито выросла на цепи и совсем не умела бегать. Поэтому у нее не было основания доверять своим ногам. Она жила, полагаясь только на свой опыт, и это было для нее спасением.
    
В течение всего лета Тито оставалась у реки Малой Миссури. Она продолжала учиться охотничьим хитростям и уловкам. Если бы она выросла на воле, она изучила бы эти приемы еще до того, как у нее выпали молочные зубы.
    
Она старалась держаться как можно дальше от ферм и пряталась, как только чуяла запах человека или незнакомого животного.
    
Тито провела лето в полном одиночестве. Днем она не чувствовала себя одинокой, но когда солнце заходило, ее охватывало непреодолимое желание петь.
    
Песню свою выдумала не она сама. С незапамятных времен все шакалы выражали свои чувства в этих диких звуках, в которых чувствуешь и самого шакала и равнину, его породившую. Когда один шакал начинает петь, это так же действует на остальных, как звук трубы или барабана на солдат или воинственный гимн — на индейцев. Всякий шакал, где бы он ни вырос, отвечает на ночную песню. Они поют ее после заката солнца и при восходе месяца. На рассвете степные волки поют самую громкую и волнующую песню:
    
— У-я-яяя-оо-оо-о-у…
    
И опять и опять повторяется этот дикий напев. Человеку он кажется однообразным только потому, что он не может различить отдельные звуки — точно так же, как шакал не различает слов в песне пастуха.
    
Тито по врожденной привычке пела эти песни в положенное время. Но печальный опыт научил ее петь коротко и глухо. Несколько раз она слышала далекий ответ своих сородичей, но сейчас же смущенно замолкала и быстро переселялась в другое место.
    
Однажды, бродя вдоль берегов Верхнего ручья, она наткнулась на след: очевидно, здесь волокли кусок мяса. Запах был необыкновенно привлекателен, и она пошла по следу. Внезапно Тито натолкнулась на кусок мяса. Она была голодна — теперь ее почти всегда мучил голод. Искушение было велико, и, несмотря на то что запах был совсем особенный, она проглотила мясо. Но уже через несколько секунд она почувствовала ужасную боль. Воспоминание об отравленном куске, который ей подсунул мальчик на ферме, было еще свежо. Дрожащими, покрытыми пеной челюстями она схватила несколько стебельков травы и, изрыгнув отравленное мясо, упала в судорогах на землю.
    
Этот кусок мяса подбросил Джек. Он нарочно волочил его по земле, чтобы след привел шакала к отраве. Все это проделал он накануне, а утром, проезжая по мосту через реку, издалека увидел бьющуюся в судорогах Тито. Он сейчас же догадался, что яд подействовал, и быстро подъехал к своей жертве. При стуке лошадиных копыт страшным усилием воли Тито вскочила на ноги. Джек схватил револьвер и выстрелил, но только напугал ее. Тито попробовала бежать, но ее задние ноги отнялись. Она собрала все свои силы и кинулась вперед, волоча обе задние ноги.
    
Если бы она осталась неподвижной, она умерла бы через несколько минут. Но выстрелы и приближение человека внушали ей отчаянную решимость. Она продолжала бороться с собственным бессилием. Омертвевшие нервы ее ног напрягались от этих усилий и должны были уступить воле. Каждый выстрел из револьвера придавал Тито все больше и больше энергии. Новое дикое усилие — и одна нога стала слушаться, еще несколько мгновений — ожила и другая. И Тито легко понеслась вдоль извилистого берега, не обращая внимания на ужасную боль, все еще сводившую ее внутренности.
   
   
    
     
4
    
    
Если бы Джек на этом прекратил свое преследование, она бы, наверно, все-таки легла на землю и тогда бы неминуемо умерла. Но он скакал вслед за ней и посылал ей вдогонку выстрел за выстрелом, пока наконец, на второй миле, Тито не перестала чувствовать боль. Враг принудил ее прибегнуть к единственному действительному средству — к сверхъестественному напряжению сил, которое заставило ожить отнявшиеся ноги. Так Джек спас Тито.
    
Новые сведения, которые Тито почерпнула из приключений этого дня, сводились к следующему: странный запах этого мяса влечет за собой смертельные муки. Она никогда не забывала этого и с тех пор всегда узнавала стрихнин.
    
К счастью, когда охотятся с капканами или отравой, не пускают в дело собак, ибо собаки сами могут попасться в капканы или отравиться стрихнином. Если бы в преследовании Тито участвовала хоть одна собака, наша история была бы окончена.
    
С приближением осенних холодов Тито сделала большие успехи. Теперь она всеми своими привычками походила на обыкновенного дикого шакала и смелее пела свою вечернюю песню.
    
Однажды лунной ночью, услышав ответ, она отозвалась на голос своего сородича и скоро увидела крупного темного шакала. Он осторожно двигался к Тито. Грива Тито поднялась дыбом. Она приникла к земле и стала выжидать. Незнакомец решительно приближался. Втягивая носом воздух, он направлялся прямо по ветру к ней. Затем он обошел вокруг нее так, чтобы и она могла почуять его запах, и приветливо замахал хвостом. Такое поведение было ясным выражением дружбы. Тито поднялась, помахала обрубком своего хвоста, и знакомство состоялось.
    
Пришелец оказался очень крупным шакалом, почти вдвое больше Тито, а темная полоса на его спине была так широка и черна, что пастухи прозвали его Оседланным. С этого времени новые друзья стали жить большей частью вместе. Это не значит, что они всегда были друг около друга. Нет, иногда в течение целого дня их разделяло несколько миль. Но с приближением ночи один из них всегда взбирался на какой-нибудь холм и запевал громко:
    
— Яп-яп-яп йоу-оу-ууу-ууу-ууу…
    
После этого они встречались в ближайшем убежище.
    
Оседланный был сильнее Тито, но она была образованнее и умнее и скоро сделалась вожаком; не прошло и месяца, как сначала один шакал, а потом еще два присоединились к ним и стали членами этого свободного союза.
    
Маленькая, с обрубленным хвостом самка шакала обладала редкими знаниями, которых недоставало другим шакалам. Тито знала, как бороться с хитростями людей. Скоро шакалам стало ясно, что ее способ охотиться был наиболее успешным, потому что, когда они шли без нее, им большей частью не везло.
    
У одного соседнего фермера было двадцать овец. Стадо стерегла громадная свирепая собака. Однажды зимой два шакала попробовали напасть на это стадо, но дело кончилось тем, что овчарка потрепала их.
    
Несколько дней спустя стадо в сумерки возвращалось домой. До сих пор никто не знает в точности, как Тито устроила то, что случилось. Ясно только, что она была зачинщиком и руководителем. Шакалы спрятались в ивняке, а Оседланный, храбрый и быстрый, пошел прямо на овец и громко залаял, вызывая врага на поединок. Овчарка прыгнула вперед со свирепым рычаньем и, увидя врага, стала бросаться на него.
    
Оседланный то подпускал к себе собаку так близко, что она почти могла схватить его, то снова отскакивал и таким образом завлек ее далеко в лес. А в это время остальные шакалы, с Тито во главе, разогнали стадо по двадцати направлениям и, преследуя овец поодиночке, растерзали несколько штук и спрятали их в снегу.
    
В темноте собака и ее хозяин с трудом собрали уцелевших овец. На следующее утро они убедились, что четыре овцы из стада были загнаны далеко и убиты, а шакалы устроили себе ночью роскошный пир.
    
Пастух посыпал мертвые тела ядом и оставил их лежать. На следующую ночь шакалы вернулись. Тито понюхала замерзшие тела, различила запах яда, издала предостерегающее рычанье и забросала трупы грязью, чтобы никто из ее товарищей не прикоснулся к ним. Впрочем, один, наиболее жадный, не послушался Тито и набросился на падаль. Скоро вся стая удалилась, а он остался на снегу мертвый.
   
   
    
     
5
    
    
Джек слышал со всех сторон, что шакалы становятся невыносимыми. Он решил серьезно приняться за работу и постараться при помощи капканов и ядов уничтожить хотя бы тех из них, которые жили у Верхнего ручья. Каждую свободную минуту он отправлялся с собаками на розыски по берегу Малой Миссури. Он провел в таких странствованиях целую зиму, и не без успеха: убил двух волков и нескольких шакалов, принадлежавших к стае Тито.
    
Зима эта ознаменовалась целым рядом набегов, даже подвигов, со стороны шакалов. След на снегу всегда указывал, что вожаком стаи был маленький куцый шакал.
    
Одно из этих нашествий возбудило много толков.
    
Однажды под вечер песня шакалов раздалась совсем близко от фермы. Собаки ответили обычным лаем. На вой шакалов бросился бультерьер, потому что только он один не был на цепи. Но он не нашел никого и, рыча, вернулся домой.
    
Через двадцать минут, уже совсем близко, снова раздался вой шакалов. Терьер опять бросился в темноту. Спустя минуту его возбужденный лай показал, что на этот раз он напал на след. Бешено лая, он летел вперед, пока голос его не потерялся вдали.
    
Наутро люди прочитали на снегу историю ночи.
    
Первый раз шакалы запели свою песню для того, чтобы узнать, все ли собаки спущены с цепи. И, узнав, что на воле была только одна, принялись за работу. Пять шакалов притаились у той дорожки, которую они протоптали, идя на ферму, а один выступил вперед и завыл. Пылкий терьер выскочил на его голос, и шакал увлек его в засаду. Что мог сделать он один против шести?
    
Шакалы разорвали терьера на части и съели.
    
Это случилось как раз на том месте, где он когда-то напал на Тито. И когда на следующее утро люди разглядели следы, они убедились, что все было сделано по определенному плану и что зачинщиком был и на этот раз маленький короткохвостый шакал.
    
Фермеры были очень раздосадованы. Линкольн взбешен, а Джек сказал:
    
— Я уверен, что это наша Тито расправилась с терьером.
   
   
    
     
6
    
    
К весне дружба Тито и Оседланного еще более окрепла. Шакалы, конечно, не дают друг другу имен, как люди, и Тито и Оседланный никак не называли друг друга, но у них был особый звук вроде короткого лая, которым они всегда подзывали друг друга.
    
Свободный союз шакалов распался теперь сам собой, так как весной вся стая разбилась на пары, и, кроме того, теперь появилось столько дичи, что незачем было охотиться стаей.
    
Обыкновенно шакалы не спят в норах. Они всю ночь напролет бродят с места на место, а днем спят несколько часов на солнечной стороне холма. Но с наступлением весны их образ жизни меняется.
    
Когда дни сделались теплее, Тито и Оседланный стали приготовлять логовище для своей будущей семьи. На склоне маленького, залитого солнцем холмика нашли они заброшенную барсучью нору, вычистили, расширили и углубили ее. Набросав в нее кучу травы и листьев, они устроили из нее уютное жилище. Оно помещалось в сухом, солнечном уголке между холмами.
    
Тито почти все время проводила близ своего нового дома. Оседланный обыкновенно приносил ей пищу, но иногда и сама она отправлялась на охоту в поселок сусликов. Это было то самое место, на которое Тито набрела в тот день, когда добыла себе свободу и потеряла хвост. Если бы она была способна предаваться воспоминаниям, она бы, конечно, смеялась теперь над собой — так глупа была она тогда. Насколько хитрее и опытнее стала она за это время!
    
Один из сусликов вырыл себе норку в стороне от других. Норка у него была образцовая.
    
Как-то раз Тито увидела, что этот суслик щиплет траву шагах в десяти от своей норы.
    
Поймать суслика, когда он один, конечно, гораздо легче, чем тогда, когда он находится в своем поселке, потому что у него ведь только одна пара глаз, чтобы наблюдать за всем окружающим, а в поселке глаз много.
    
Тито решила воспользоваться случаем. Но как приступить к делу, не имея никакого заслона, кроме низенькой травы?
    
Белый медведь знает, как приблизиться к тюленю на плоской льдине, и индеец умеет совсем вплотную подойти к оленю, пасущемуся в степи. Тито тоже понимала, как действовать, и начала приводить свой план в исполнение.
    
Суслик видит хорошо, только сидя на задних лапках; его глаза мало помогают ему, когда он уткнется в траву. Тито это знала. Желтовато-серое животное на желтовато-сером фоне песка и травы делается заметным только тогда, когда начинает двигаться. Тито знала и это.
    
Итак, не пытаясь даже особенно прятаться, она тихонько пошла по направлению к суслику, держась против ветра, для того чтобы все время слышать запах суслика. Как только ее жертва двинулась вперед, держа что-то в передних лапках, Тито застыла на месте. Но едва только суслик снова уткнулся головой в траву, она решительно пошла вперед, наблюдая за каждым движением зверька, чтобы опять застыть на месте, когда суслик поднимет голову.
    
Раза два суслик тревожно оглядывался, но, не видя ничего, продолжал пощипывать траву. Расстояние между Тито и ее жертвой скоро сократилось до десяти, затем до пяти шагов, а суслик все еще ничего не замечал. Наконец Тито сделала быстрый прыжок и схватила неосторожного суслика своими острыми зубами.
   
   
    
     
7
    
    
Далеко не все приключения Тито оканчивались так удачно. Однажды она чуть было не поймала маленькую антилопу, но на выручку детенышу явилась мать и копытом чуть не проломила хищнице голову. Тито никогда уже больше не повторяла этой ошибки — у нее пропала охота ловить антилоп.
    
Раза два ей пришлось вприпрыжку спасаться от гремучей змеи. Несколько раз охотники стреляли в нее из дальнобойных ружей. Но больше всего приходилось ей остерегаться волков. Волк много крупнее и сильнее шакала, но зато шакал быстрее бегает и всегда может спастись от волка в открытой местности. Гораздо опаснее встретиться с волком в каком-нибудь закоулке.
    
У Тито была странная привычка, иногда наблюдающаяся у волков и у шакалов, — таскать во рту неизвестно зачем на протяжении многих миль всевозможные несъедобные вещи. Много раз бежала она трусцой милю или две, держа в зубах старый рог буйвола или выброшенный сапог, для того лишь, чтобы оставить их, когда что-нибудь другое привлечет ее внимание.
    
Эта странная привычка послужила причиной гибели нескольких собак с фермы. Джек разложил цепь отравленных кусков мяса на западных холмах. Тито знала, что мясо отравлено, и не трогала его. Но однажды она подобрала два куска и направилась через Малую Миссури к ферме. Она обошла ферму на почтительном расстоянии и, когда услышала собачий лай, с испугу бросила куски. На следующий день собак выпустили погулять. Они наткнулись на отравленное мясо и съели его. Через десять минут на земле лежало несколько мертвых борзых — на сумму четыреста долларов. После этого был издан закон, запрещающий истреблять шакалов отравой. И закон этот был издан из-за маленького короткохвостого шакала.
    
Тито скоро поняла, что охота — даже на животных одной породы — требует каждый раз особых приемов. Суслик, живущий далеко от своих сородичей, достался ей очень легко. Другие суслики жили совсем близко друг от друга. Посреди их поселка жил аппетитный, толстый суслик, настоящий староста, и Тито несколько раз пыталась поймать его. Однажды она уже подкралась к нему на расстояние прыжка, но вдруг шипенье гремучей змеи предупредило суслика об опасности. Змея не то чтобы имела сама какие-нибудь виды на суслика, но просто не любила, чтобы ее тревожили. И Тито, боявшаяся змей, принуждена была бросить охоту. Открыто напасть на «старосту» было невозможно, так как расположение его дома обращало всех обитателей поселка в его сторожей.
    
У шакалов есть обыкновение наблюдать с какого-нибудь возвышенного места за всеми, кто проезжает по дорогам, а потом спускаться и обнюхивать следы. То же проделывала и Тито.
    
Однажды от города по направлению к югу проехала по дороге телега. Тито приникла к земле и стала наблюдать за ней. Вот что-то упало на дорогу. Когда телега скрылась из виду, Тито прыгнула на дорогу, чтобы, по привычке, понюхать след и посмотреть, что упало.
    
Тито увидела какой-то непривлекательный круглый зеленый предмет вроде листа кактуса, только без игл и с другим запахом. Это было яблоко. Она понюхала его, покатила и хотела уже пройти мимо. Но солнце так весело играло на яблоке и оно так занятно катилось, когда она толкала его, что Тито подняла его и побрела обратно через холм, туда, где жили суслики. Как раз в это время два степных ястреба показались над поселком сусликов, и зверьки, завидев птиц, принялись лаять, неистово помахивая хвостами, а потом попрятались в свои норки.
    
Когда все суслики скрылись, Тито направилась к жилищу «старосты», на которого она давно точила зубы. Оставив яблоко в каких-нибудь двух футах от края ямы, служившей «старосте» корой, она уткнулась носом в отверстие, чтобы насладиться аппетитным запахом жирного суслика. Его нора пахла вкуснее, чем все другие. Нанюхавшись вдоволь, Тито спокойно улеглась за ближайшим кустом. Спустя несколько секунд какой-то отважный суслик выглянул из своей норки и, ничего не замечая, успокоительно залаял. Один за другим все суслики появились на поверхности, и через двадцать минут поселок оживился по-прежнему. Одним из последних вылез «староста», всегда чрезвычайно заботившийся о своей особе. Он осторожно осмотрелся и затем забрался на верхушку своей насыпи.
    
Нора суслика устроена наподобие воронки, идущей прямо в землю. Отверстие окружено высокой насыпью. Края насыпи с наружной стороны постепенно сравниваются с землей.
    
Когда «староста» увидел странную круглую штуку, лежащую около его порога, он испугался. Подробный осмотр убедил его, что штука эта не опасна и, по-видимому, довольно интересна. Он осторожно приблизился к яблоку, понюхал и попробовал укусить его. Но яблоко покатилось по гладкой и покатой почве. Суслик последовал за ним, а яблоко катилось все дальше и дальше. Никакая опасность, казалось, не грозила «старосте»: все его товарищи были на поверхности земли, и он беспечно гнался за катящимся яблоком.
    
Яблоко катилось к кусту, росшему неподалеку под насыпью. А за кустом притаилась Тито. Она съежилась, напрягла мускулистые ноги и ждала, пока расстояние между нею и сусликом не сократится до трех хороших прыжков. Тогда она, как стрела, пущенная с упругой тетивы, бросилась вперед, и жертва была наконец в ее власти.
    
Мы никогда не узнаем, была ли простая случайность в том, что яблоко оказалось перед норой суслика, или это было сделано с целью. Как бы то ни было, яблоко на этот раз очень пригодилось Тито. Если бы такой случай приключился еще раза два с Тито или каким-нибудь другим умным шакалом — а обыкновенно такие случаи выпадают на долю умных, — у шакалов легко мог бы появиться новый, всеми признанный способ охотиться.
   
   
    
     
8
    
    
Пришла весна. Казалось, природа сказала себе: «Надо создать место, в котором соединялось бы все, что есть на земле чудесного, — рай для людей, животных и птиц», — и создала эти прекрасные дикие холмы, кипящие жизнью, покрытые тенистыми рощами, широкими степями и сверкающими на солнце озерами и ручьями. Здесь, в этой стране холмов, в этой стране вечно яркого неба и вечно яркой земли, природа щедро рассыпала дары, которые она в других местах распределяет скупо, как золото.
    
Маленький холмик к западу от фермы покрылся свежей травой. Весна разукрасила землю пестрыми цветами. И даже кактус, самое убогое из растений, удивил мир прекрасным цветком, столь же мало похожим на него, как жемчужина — на свою мать, раковину. В ложбинах и на холмах — везде благоухала весна. Наступал конец зимней голодовке, начиналось летнее раздолье. В это самое время природа повелела наконец маленьким шакалам увидеть свет.
    
Матери не нужно учиться любить своих беспомощных детей. В своей темноватой теплой берлоге Тито нянчила, лизала и ласкала своих детенышей.
    
Но любовь к детям так же велика, как и беспокойство за их жизнь. В прежнее время Тито должна была заботиться только о себе. Все, чему она научилась во время своего странного детства, все, что она узнала впоследствии, служило ей только для самосохранения. Теперь она забыла себя ради своих детей.
    
Главной ее заботой было сохранить свое убежище в тайне. Тито уходила и приходила с величайшей осторожностью и только после того, как внимательно исследовала местность.
    
Люди знали Тито только как существо с ужасной пастью, с ногами, не умеющими уставать, существо, одаренное необыкновенным коварством и всюду оставляющим за собой следы разрушения. А детеныши знали ее как любящую, нежную кормилицу и защитницу. Она кормила и отогревала их, сторожила их внимательно и умно. Она всегда была готова на отчаянную борьбу и всевозможные уловки для того, чтобы защитить их в минуту опасности.
    
Новорожденный шакал неуклюж, глуп и для каждого, кроме своей матери, довольно непривлекателен. Но когда глаза его раскроются, ноги окрепнут, когда он научится играть на солнышке со своими братьями и бежать сломя голову на нежный зов матери, принесшей пищу, маленький шакал превращается в самое ловкое, самое прелестное существо на свете. И когда девять детенышей Тито подросли, не надо было и материнской нежности, чтобы с нежностью наблюдать за ними.
    
Наступило лето. Детеныши ели уже мясо, и Тито с помощью Оседланного была постоянно занята добыванием пищи для себя и детей. Иногда она приносила домой суслика, иногда возвращалась с пастью, полной мышей, а иногда ей удавалось даже поймать большого кролика.
    
Наевшись, все семейство располагалось на солнышке. Тито всходила на какой-нибудь холм и обозревала землю и воздух своими острыми глазами, заботясь о том, чтобы ни один враг не нашел их счастливого дома. А веселые детеныши играли или охотились за бабочками, или затевали отчаянные схватки друг с другом, или, наконец, теребили кости и перья, валявшиеся у порога их норы. Только один, самый слабенький, как это случается в каждой семье, оставался около матери и карабкался ей на спину или тормошил ее за хвост. Какое это было трогательное зрелище! Тито была горда и счастлива.
   
   
    
     
9
    
    
Пастух Джек был человек предприимчивый и перепробовал много планов разбогатеть, которые лопались один за другим, как только Джек убеждался, что они требуют работы.
    
Однажды ему пришло в голову, что можно разбогатеть, разводя домашних птиц. Недолго думая, он купил дюжину индюшек и поселил их в углу своей убогой хижины. Два дня индюшки были предметом его нежнейших забот, но уже на третий он предоставил их самим себе. И всякий раз, когда Джек возвращался из странствий в свою неприветливую хижину, он убеждался, что число индюшек уменьшается. Наконец в живых остался всего один старый индюк.
    
Джека не особенно огорчала потеря, но он негодовал на вора.
    
Его главным занятием сделалось истребление шакалов. Фермеры снабдили его ядами, капканами и лошадьми; надежный человек получил бы еще и денег в придачу, потому что фермеры — народ щедрый, но Джек не был надежным человеком.
    
Вести против шакалов серьезную войну было всего удобнее летом, когда все логовища полны детенышей. Есть несколько способов выслеживать шакала. Один из них — влезть на пригорок и следить за шакалом, несущим пищу своим детям. Ленивому Джеку больше всего нравился именно этот способ, потому что он требовал продолжительного и спокойного лежания на земле. Положив рядом с собой подзорную трубу и отпустив лошадь, Джек проводил неделю за неделей на каком-нибудь пригорке. Он громко храпел и лишь изредка оглядывал окрестность сонными глазами.
    
Шакалы выучились избегать открытых пространств и обычно пробирались домой под прикрытием холмов. Но это не всегда, конечно, удавалось, и однажды взгляд Джека случайно упал на темное пятно, движущееся по открытому склону холма. Джек узнал шакала. Видно было, что он несет что-то в своей пасти, а это означало, что поблизости находится логовище с его детенышами. Джек заметил место и на следующий день вернулся, чтобы снова наблюдать. Прошел целый день, а он ничего не увидел у того высокого холма, к которому шакал нес свою добычу. Но уже на третий день Джек заметил темного шакала — это был старик Оседланный, который нес в зубах большую птицу. При помощи подзорной трубы Джек разглядел, что шакал нес индюка. Он теперь понял, куда девались его индюшки, и поклялся жестоко отомстить врагу, когда найдет его жилье. Он следил за Оседланным, сколько было возможно, и затем отправился на то место, где потерял его из виду. Но тут он не нашел никаких следов и не добрался до холма, возле которого играли дети Тито.
    
Между тем Оседланный приблизился к этому холмику и издал то тихое рычанье, которое всегда вызывало наружу девять голодных детенышей. Они накинулись на индюка и теребили его, пока не разорвали на куски, а получив каждый свою долю, разбрелись в разные стороны и молчаливо принялись за еду. Лишь изредка издавали они тихое рычанье при приближении кого-нибудь из братьев и сверкали белками глаз, стараясь уследить за всеми движениями соседей. Дело не обошлось без драки, но заботливая мать тотчас же прекратила грызню, разделив индюка на равные части. Тогда буяны разбрелись кто куда, облизывая губы и покачивая головами, а самый маленький нырнул в нору, с торжеством неся свою добычу — громадную голову индюка.
   
   
    
     
10
    
    
Джек чувствовал себя глубоко обиженным. Он поклялся, что заживо сдерет кожу с маленьких шакалов, когда найдет их, и с удовольствием мечтал об этом. Попытка выследить Оседланного оказалась неудачной, и все поиски его логовища были напрасны, но он был уже готов ко всевозможным неудачам; на случай, если найдет нору, он захватил лопату и заступ, а если не найдет, — белую живую курицу.
    
Он отправился на полянку недалеко от того места, где видел Оседланного, и там привязал курицу к полену. Курица отбежала, насколько позволяла ей веревка, а затем улеглась на землю, растерянно хлопая крыльями.
    
Под вечер Тито пошла на охоту. Нора ее была близко, и она строго следовала правилу никогда не показываться на открытом месте. В прежние времена шакалы обыкновенно бегали по самому гребню холма, чтобы глядеть по обе его стороны, но Тито знала, что так ее наверняка увидят, и поэтому всегда пробиралась по склону недалеко от вершины, лишь изредка высовывая морду, чтобы заглянуть через гребень.
    
В этот вечер она с обычной осторожностью отправилась добывать ужин своим детям, и ее зоркие глаза скоро разглядели белую курицу, метавшуюся из стороны в сторону.
    
Тито была поражена. Она покружила вокруг птицы, которая как будто заигрывала с ней, но в конце концов решила лучше оставить ее в покое. Она двинулась дальше и вдруг заметила легкое облачко дыма. Направляясь к нему, она наткнулась на стоянку Джека. Тут была его постель, паслась лошадь со спутанными ногами, а на догоревшем костре стоял котелок с чем-то пахнувшим очень знакомо — это был кофе.
    
Тито сделалось не по себе, когда она увидела, что так близко от ее дома находится человек, но она все же отправилась на охоту. А Джек, на закате вернувшийся вместе с курицей к месту стоянки, так и не узнал, какой гость у него побывал.
   
   
    
     
11
    
    
На следующий день курица опять была привязана на том же месте и уже после полудня попалась на глаза Оседланному. Он остановился, поглазел на нее несколько мгновений, потом уловил направление ветра и осторожно, ползком стал приближаться. Курица забила тревогу, стараясь высвободиться из петли. Но Оседланный сделал прыжок, схватил ее так яростно, что оборвал веревку, и бросился к дому.
    
Джек было задремал, но кудахтанье курицы разбудило его, и он успел разглядеть шакала. Как только тот исчез из виду, Джек пошел по дорожке из белых перьев. Сначала след был очень ясен, так как курица в борьбе потеряла много перьев, но после того как она испустила последний вздох в зубах Оседланного, перьев стало падать меньше. Джек спокойно и уверенно шел по следу, который тянулся почти по прямой линии. Только раза два произошла досадная задержка: когда шакал немного менял направление или когда на пути совсем не встречалось кустов, на которых оставались перья. Но одного белого перышка на расстоянии пятидесяти шагов от другого было достаточно для Джека, чтобы снова отыскать дорогу. Когда стемнело, Джек был всего в каких-нибудь двухстах шагах от норы, где в эту самую минуту девять детенышей, рыча и давясь перьями, лакомились мясом белой курочки.
    
Если бы теперь поднялся ветер, один порыв его донес бы до Джека целое облако белых перьев и шум, который выдал бы нору шакалов. Но по воле судьбы вечерняя тишина опустилась на землю, и треск ветвей, которые Джек ломал, тщетно стараясь отыскать хоть одно белое перышко в кустах, отделявших его от пещеры, заглушил все остальные звуки.
    
В это самое время Тито возвращалась домой, неся в зубах сороку, и напала на следы Джека. В тех краях пеший человек уже сам по себе есть нечто подозрительное, и Тито пошла по следу, чтобы разобрать, куда направился человек. По запаху она сейчас же определила направление. Каким образом это удается животным, никто не знает, но все охотники утверждают, что животное всегда, внюхавшись, разберет, куда ведут следы. Тито поняла, что эти следы направлялись прямо к ее дому. Охваченная ужасом, она спрятала сороку в кустах и побежала дальше по следу. Через несколько минут она почуяла присутствие человека в чаще и поняла грозящую опасность. Поспешно обойдя холмик, она подошла к пещере и предостерегающе тявкнула. Но вид холмика, такого заметного теперь благодаря белым, как снег, перьям, вероятно поразил ее. Она лаем предупредила о приближении опасности, и все затихло на маленькой лужайке.
    
Тито убедилась, что человек, которого она всегда знала как существо самое коварное, находится близко от ее детей, выслеживает их и, быть может, уже через несколько мгновений будет держать их в своих жестоких руках.
    
О, какая мука сковала сердце матери, представившей себе эту ужасную картину! Но горячая материнская любовь сейчас же призвала на помощь всю материнскую мудрость. Отослав детей обратно в нору и знаком сообщив о своей тревоге Оседланному, она быстро вернулась к человеку и прошла мимо него. Сама себе не отдавая отчета, она была уверена в том, что человек должен пойти по запаху следов, точно так же, как она бы сделала это сама, и что, конечно, он выберет более свежие следы, которые она теперь оставляла за собой. Она не понимала, что в сумерках все следы были для человека совершенно одинаковы. Она побежала вперед и запела самую дикую и свирепую песню, какую только знала, — ту, которая столько раз заставляла собак гнаться за ней. Пропела и остановилась. Затем подбежала ближе к человеку и запела опять, подбегая все ближе, уверенная, что он последует наконец за ней.
    
Однако человек не мог увидеть шакала, потому что сумерки уже спустились на землю. Джек принужден был бросить охоту, но он догадался, что вой шакала был не что иное, как голос матери, старавшейся отвлечь его от норы. Из этого он заключил, что детеныши должны быть недалеко и что ему остается только вернуться сюда завтра и докончить начатое дело. Поэтому он отправился обратно к месту своей стоянки.
   
   
    
     
12
    
    
Оседланный думал, что они одержали победу. Он чувствовал себя в безопасности, потому что знал, что запах следов, который мог снова выдать их человеку, исчезнет к утру. Но Тито была менее спокойна. Ведь это двуногое чудовище было так близко от ее дома и от ее детей и всегда могло прийти снова.
    
А Джек напоил свою лошадь, сварил кофе, поужинал и закурил перед сном сигару, изредка вспоминая о маленьких пушистых комочках, которые завтра утром будут в его руках.
    
Он уже был готов завернуться в свое теплое шерстяное одеяло, когда где-то далеко в темноте зазвучала песня шакалов. Слышны были тягучие переливы двух голосов. Джек прислушался, злорадно усмехнулся и сказал:
    
«Так, все в порядке. Пойте себе, голубчики. Утром увидимся».
    
Это был обычный ночной вой шакала. Он скоро умолк. Джек позабыл о нем и крепко заснул.
    
Тито и Оседланный выли не ради пустой забавы. У них была ясная, определенная цель — узнать наверняка, были ли у их врага собаки. Не услышав ответного лая, Тито убедилась, что собак не было.
    
Она ждала до тех пор, пока мерцающий огонек костра не потух совсем. Только фырканье лошади, пощипывавшей траву, нарушало мертвую тишину, воцарившуюся на полянке. Тито подкралась так тихо, что лошадь услыхала ее только тогда, когда она была уже футах в двадцати от нее. Лошадь фыркнула, вздрогнула, и веревка, которой она была привязана к колышку, туго натянулась. Тито спокойно двинулась вперед и, широко раскрыв свою громадную пасть, схватила веревку большими, острыми, как ножницы, задними зубами. Она пожевала и легко перегрызла сильно натянутые волокна веревки. Лошадь очутилась на свободе. Она не особенно встревожилась, так как запах шакалов был ей знаком. Сделав несколько прыжков, лошадь остановилась. Стук ее подков разбудил спящего человека. Он привстал, оглянулся, но, увидев, что лошадь стоит неподвижно, снова спокойно заснул.
    
Тито шмыгнула было в сторону, но теперь снова вернулась, неслышно, словно тень, обошла неподвижную человеческую фигуру и подозрительно понюхала кофе в жестяной кружке. Следом за ней из темноты вынырнул Оседланный, исследовал сковородку, на которой лежала горка сухарей, и забросал ее грязью. Рядом на низком кусте висела уздечка. Шакалы не знали, что это такое, но просто ради забавы разорвали ее на мелкие кусочки. Наконец, схватив мешки, где лежали сало и мука Джека, они унесли их далеко в поле и там закопали в песок.
    
Причинив таким образом своему врагу как можно больше неприятностей, Тито и Оседланный отправились в поросший лесом овражек. В этом овраге Тито присмотрела уже нору, вырытую каким-то животным, а потом расширенную многими другими — в том числе лисицей, старавшейся выцарапать оттуда обитателей. Тито принялась усердно увеличивать нору. Оседланный следовал за ней в недоумении. И только когда она, усталая, вышла из норы, он полез туда сам и, тщательно обнюхав нору, начал работать, выбрасывая землю задними ногами. Когда позади него выросла целая горка земли, он вышел и отбросил ее подальше. Так работали они в течение многих часов, не обмениваясь ни единым звуком, но тем не менее настолько хорошо понимая друг друга, что один все время помогал другому. И к восходу солнца перед ними была пещера, которая могла бы служить им убежищем в случае опасности, хотя, конечно, эту нору нельзя было и сравнить с их уютным домом на холмике, поросшем травой.
   
   
    
     
13
    
    
Солнце уже всходило, когда Джек проснулся. Как всякий степной житель, он прежде всего обернулся, чтобы поглядеть на свою лошадь. Ее не было. Лошадь для жителей степей — то же, что корабль для моряка, что крылья для птицы. Без нее он беспомощен, без нее он подобен человеку, затерянному в океане, или птице, обломавшей себе крылья. Оказаться пешим в степях — значит, испытать тысячи невзгод. Даже пьяница Джек понимал это. Но, раньше чем он вполне оценил потерю, он увидел далеко впереди свою лошадь, пасущуюся на лугу и все удаляющуюся от его стоянки. Посмотрев внимательнее, он заметил, что лошадь волочила за собой веревку. Если бы веревки на ней не оказалось, было бы совершенно невозможно поймать ее. Тогда бы Джек и не пытался ее настичь, а сразу отправился бы на охоту. В этом случае выводку шакалов грозила бы неминуемая гибель. Но, увидев, что веревка волочится за лошадью, Джек решил попробовать поймать ее.
    
Из всех вещей на свете, способных свести человека с ума, самая худшая — это когда в погоне за лошадью ему все кажется, что вот он схватит ее. Как ни старался Джек, чего только он ни делал, ему не удавалось приблизиться к лошади настолько, чтобы ухватиться за короткий обрывок веревки. И он метался за ней в разные стороны, пока наконец они не очутились на дороге, ведущей на ферму.
    
Несчастный Джек, потеряв всякую надежду поймать лошадь, решил следовать за нею пешком к ферме.
    
Он отмахал уже около семи миль, когда ему удалось наконец снова овладеть своим конем. Он вскочил в седло и в четверть часа пронесся последние три мили, оставшиеся до фермы; тут уж он дал волю гневу и выместил все огорчения этого утра на своей лошади. Конечно, это не принесло ему никакой пользы, но он сделал это просто для собственного удовольствия.
    
На ферме Джек закусил и, захватив с собой собаку, которая умела выслеживать шакалов, уже далеко за полдень отправился снова на охоту. В сущности, он мог бы и без помощи дворняжки легко найти нору, так как она была всего в каких-нибудь двухстах шагах от того места, где он накануне покинул дорожку из белых перьев.
    
Джек добрался до цепи маленьких холмов, находившихся шагах в ста от норы, и там почти нос к носу столкнулся с шакалом, держащим в пасти большого кролика. Шакал сделал прыжок назад в ту самую минуту, когда Джек выстрелил из револьвера. А собака, разразившись громким лаем, бросилась вперед.
    
Джек посылал шакалу вдогонку выстрел за выстрелом, собака гналась за ним по пятам, а шакал, к величайшему изумлению Джека, упорно не выпускал изо рта кролика. Ни один из выстрелов Джека не попал в цель. Перебравшись через холмы, Джек предоставил собаке продолжать преследование, а сам пошел искать нору, которая, по его расчету, была где-нибудь поблизости. Джек знал, что детеныши еще там: ведь он видел мать, которая несла им пищу.
    
Нору он действительно скоро нашел. Он принялся за работу и целый день провозился с киркой и заступом, расширяя отверстие норы. По всем признакам было видно, что в норе жили шакалы. Полный радостных надежд, Джек все рыл и рыл. После нескольких часов тяжелой работы он наконец добрался до конца пещеры и… убедился, что она была пуста. Он сначала страшно выругался, проклиная свою судьбу, а затем надел свои громадные крепкие кожаные рукавицы и принялся обшаривать нору. Вдруг он наткнулся на что-то твердое — это оказалась голова его собственного индюка. Вот и все, что он получил за свои страдания и муки.
   
   
    
     
14
    
    
Тито не теряла времени, пока ее враг ловил свою лошадь. Окончив устройство нового жилья, она вернулась в ложбину, устланную ковром белых перьев, и на пороге дома была встречена большеголовым детенышем, удивительно похожим на нее. Она схватила его за шею и понесла в новую берлогу, находившуюся милях в двух от старой. Время от времени она должна была выпускать свою ношу из пасти, чтобы отдохнуть самой и дать передохнуть маленькому. Остановки эти очень замедляли переселение. Переноска маленьких продолжалась несколько часов. Тито не позволила Оседланному перенести ни одного детеныша — вероятно, потому, что он был слишком неловок.
    
Начиная с самого крепкого и большого, все детеныши были перенесены по очереди, и после полудня в старом доме оставался только слабенький баловень матери. Тито не только проработала всю ночь, роя нору, но сделала за утро около тридцати миль, причем половину этого расстояния она пробежала с тяжелой ношей в зубах. Но ей было рано думать об отдыхе. Когда она выходила из пещеры, держа последнего детеныша в зубах, на вершине того самого холмика, где была ее старая нора, появилась собака, а немного позади — Джек.
    
Как стрела, полетела Тито, крепко держа своего детеныша, и так же стремительно бросилась за нею собака.
    
Выстрелы револьвера гремели за нею непрерывно, но ни одна пуля не задела ее. Тито перелетела через гребень холма — теперь пуля уже не могла настигнуть ее. Усталая Тито со своим детенышем мчалась впереди, а громадная разъяренная собака — во всю прыть за нею.
    
Если бы Тито не была так утомлена и бежала бы налегке, она скоро оставила бы далеко позади своего преследователя, но теперь собака, свирепея, начинала настигать свою жертву. Тито призвала на помощь свои последние силы, стрелой взлетела на холмик и затем, выиграв небольшое расстояние, спустилась снова в долину, где густая трава несколько замедляла ее бег. Но вот опять она очутилась на совсем открытой равнине, и охотник, оставшийся далеко позади, снова увидел ее и начал стрелять с еще большим ожесточением. Правда, пули только взрывали землю и поднимали пыль, но Тито все же приходилось постоянно менять направление, чтобы избегнуть их. Таким образом она теряла драгоценное время, между тем как собаку звуки выстрелов только подгоняли. Охотник узнал Тито. Он видел, что она все еще держит в зубах кролика, и удивлялся ее странному упорству. «Почему она не бросит эту лишнюю тяжесть, когда дело идет о ее жизни?» — думал он.
    
Внезапно перед Тито открылась ложбинка. Усталая, с тяжелой ношей в зубах, она не решилась перепрыгнуть через нее, а обежала кругом. Но собака не успела еще устать и легко перескочила через препятствие. Теперь расстояние между ними сократилось вдвое. Тито неслась все вперед, стараясь держать своего детеныша повыше, над колючими иглами кустарников. Но при этом она держала его так крепко, что беспомощный детеныш начал задыхаться в ее пасти. Бежать долго с такой тяжестью Тито была уже не в силах. Она хотела крикнуть, призвать на помощь, но шерстяной комок во рту заглушал ее голос. Детеныш задыхался, и когда Тито попробовала держать его немного послабее, он дернулся и вдруг упал в траву, во власть безжалостной собаки.
    
Тито была гораздо меньше собаки. В другое время она, конечно, испугалась бы, но теперь она думала только о спасении своего детеныша. Когда собака прыгнула, чтобы схватить его, Тито выросла между ними и замерла. Вставшая дыбом шерсть и оскаленные зубы ее говорили, что она решила спасти жизнь своего детеныша какой угодно ценой. Собака не отличалась храбростью, и только сознание, что она крупнее врага и что сзади нее находится человек, ободряло ее. Но человек был еще далеко.
    
Первое нападение на дрожащего маленького детеныша было отбито, и Тито, воспользовавшись передышкой, громко позвала на помощь. Эхо подхватило этот вопль, так что Джек не мог разобрать, откуда он доносится. Но зато был некто другой, кто услышал этот клич и понял его. Собака снова прыгнула на детеныша, и снова мать отразила прыжок своим собственным телом. Они сцепились в смертельной схватке. О, если бы только пришел Оседланный! Но никто не приходил, и не было больше возможности звать на помощь. Тито упала на землю, борясь до конца, но изнемогая. А храбрость собаки росла, и теперь она думала только о том, как скорее покончить с матерью, а потом растерзать ее беззащитного детеныша. Она не видела и не слышала ничего кругом, но вдруг из ближайшего куста шалфея вылетел какой-то серый шар. Ощетинившаяся собака была отброшена врагом таким же сильным, как она сама. Еще мгновение — и старый Оседланный подмял ее под себя. У собаки не хватило дыхания, чтобы лаем призвать хозяина, скрытого за холмами, и в несколько секунд шакалы растерзали ее.
    
А затем Тито подняла спасенного детеныша, и шакалы не торопясь побрели к своему новому дому.
    
В этом новом убежище маленькие шакалы жили в мире и покое, пока не узнали всего, чему научила их родителей жизнь. Там жили и поживали не только они, но и дети детей их.
    
Бизоны давно перевелись: их истребили ружья охотников. Стада антилоп тоже почти совсем исчезли: собаки и пули доконали их. Старинные обитатели прекрасных степей исчезли, как исчезает снег под лучами солнца, но шакалы уцелели и не боятся исчезновения своего рода с лица земли.
    
Шакалы остерегаются капканов и ядов, они знают, как провести охотника и собаку. Их увертливость не меньше догадливости человека. Они узнали, как можно жить в стране, населенной их злейшими врагами — людьми.
    
И всему этому научила их Тито.
   
  
  
   
    
Отчего синицы раз в году теряют рассудок
   
   
В давно минувшие времена, когда на севере Америки еще не бывало зимы, синицы весело жили в лесах вместе с корольками, кедровиками и другими своими родственниками и ни о чем не заботились, кроме удовольствий.
   
Но вот однажды осенью мать-природа предупредила всех пернатых певуний, что они должны поскорее улететь на юг, так как сюда надвигаются могущественные враги — снег, холод и голод, бороться с которыми для многих будет очень трудно.
   
Кедровики и другие родственницы синиц принялись обсуждать, куда лететь. И только синица, предводительница всей стаи, хохотала, кувыркаясь на сучке, как на трапеции.
   
— Отправляться в такую даль? — пищала она. — Вот еще! Нам и здесь хорошо. Враки, не будет ни снега, ни холода, ни голода! Никогда во всю свою жизнь ничего подобного я не видала и не слыхала даже от стариков.
   
Но кедровики и корольки так волновались и трусили, что в конце концов их волнение передалось и многим синицам. Они даже оставили на время свои забавы и принялись допытываться у родственников, в чем, собственно, дело. Те разъяснили им как могли, что надвигается опасность и надо немедленно улетать в теплые страны.
   
Выслушав своих умных родственников, синицы опять только расхохотались, снова принялись беззаботно распевать и летать наперегонки.
   
Между тем корольки и другие птички стали готовиться к длинному путешествию и разузнавать дорогу на юг. Большая, широкая река, текущая к югу, луна в небе и дикие гуси, также переселявшиеся в теплые страны, должны были служить им путеводителями.
   
Чтобы их не заметили коршуны, решено было отправиться в путь ночью. Начиналась буря, но и на это переселенцы решили не обращать внимания.
   
Вечером отлетающие птички расселись на деревьях и стали ждать восхода луны. Синицы собрались провожать своих «сумасшедших» родственников и продолжали насмехаться над ними.
   
Как только холодная луна поднялась над горизонтом, вся огромная стая пернатых переселенцев сразу вспорхнула и, попрощавшись с синицами, плавно понеслась к югу.
   
Пожелав им вместо счастливого пути скорейшего возвращения, беспечные синицы, перелетая друг через друга и кувыркаясь в воздухе, шумно помчались к опустевшему лесу.
   
— Нам будет гораздо лучше без этих чудаков! — щебетали они. — Просторнее, да и весь корм достанется нам.
   
И они веселее прежнего стали играть и баловаться.
   
Между тем после сильной бури действительно пошел снег и наступили холода. Непривычные синицы совсем растерялись. Куда девалась их былая веселость! Им стало страшно, холодно, голодно. Беспомощно носились они по лесу, ища, у кого бы спросить совета, у кого бы узнать, как найти путь на юг. Но — увы! — кроме них, во всем громадном лесу не оказалось ни одной певчей птички. Они припомнили, что переселенцы полетели над рекой, но как теперь узнать эту реку, когда все вокруг занесено снегом?
   
Как-то раз с юга пахнул теплый ветерок и поведал легкомысленным певуньям, что их родственники, послушные указаниям мудрой матери-природы, отлично устроились на теплом, благодатном юге, но что та же мать-природа, разгневанная непослушными синицами, приказывает им оставить всякую надежду на переселение в теплые страны и приспособляться, как сами знают, к изменившемуся климату на их родине. Не хотели слушаться вовремя — теперь пусть пеняют на себя.
   
Мало было утешительного в этой вести, но она подействовала на синиц самым отрезвляющим образом: заставила их призадуматься и примириться с новыми условиями жизни.
   
Синицы приободрились и развеселились. Решив, что можно жить и среди снега, они снова стали весело чирикать, гоняться друг за дружкой, прыгать по заиндевевшим веткам деревьев. Они чувствовали себя по-прежнему вполне счастливо. Во время метелей и морозов они спокойно сидели в теплых гнездышках, устроенных в дуплах старых деревьев. И как только после суровой зимы пахнет теплым, предвесенним ветерком, одна из них радостно запевает «весна идет!», а хор весело подхватывает песню.
   
Люди слушают, как звенят радостные голоса птиц в занесенном снегом лесу, и тоже начинают радоваться скорой весне. Они знают, что предсказание этих маленьких предвестниц всегда верно.
   
Но раз в году, глубокой осенью, когда по опустевшему лесному царству зашумит, загудит и завоет холодный ветер, со всеми синицами творится что-то странное: они на несколько дней теряют рассудок и начинают, точно угорелые, метаться между деревьями и забираться куда попало, даже в самые опасные места. Их тогда можно видеть и в лугах, и в степях, и в городах, в подвалах, амбарах, сараях, — словом, всюду, где не следует быть маленькой лесной птичке.
   
И если вам случится в это время года встретить в подобных местах синиц, то так и знайте, что они временно сошли с ума. Это помешательство связано у них с воспоминанием о том времени, когда они, по легкомыслию, отказались переселиться вместе с перелетными птицами в теплые страны благодатного юга.
  
  
   
    
Медвежонок Джонни
   
   
    
     
1
    
    
Джонни был забавный маленький медвежонок, живший со своей матерью в Йеллоустонском парке. Мать его звали Грэмпи (Злюка). Вместе с другими медведями они жили в лесу возле гостиницы.
    
По распоряжению управляющего гостиницей все отбросы из кухни сносили на открытую поляну в окрестном лесу, где медведи могли пировать ежедневно в течение всего лета.
    
С тех пор как Йеллоустонский парк был объявлен заповедником для диких животных, где они пользовались полной неприкосновенностью, количество медведей там из года в год возрастало. Мирные шаги со стороны человека не остались без ответа, и многие из медведей настолько хорошо освоились с прислугой гостиницы, что даже получили прозвища, соответствующие их внешнему виду и поведению. Один очень длинноногий и худой черный медведь назывался Тощим Джимом. Другой черный медведь звался Снаффи (фыркающий); он был так черен, будто его закоптили. Фэтти (толстяк) был очень жирный, ленивый медведь, вечно занятый едой. Два лохматых подростка, которые всегда приходили и уходили вместе, назывались Близнецами. Но наибольшей известностью пользовались Грэмпи и маленький Джонни.
    
Грэмпи была самой большой и свирепой из черных медведиц, а Джонни, ее единственный сын, был надоедлив и несносен, так как никогда не переставал ворчать и скулить. Вероятно, это объяснялось какой-нибудь болезнью, потому что ни один здоровый медвежонок, как и всякое здоровое дитя, не станет беспричинно скулить все время. В самом деле, Джонни был похож на больного. У него, по-видимому, постоянно болел живот, и это показалось мне вполне естественным, когда я увидел, какую ужасающую мешанину пожирал он на свалке. Он пробовал решительно все, что видел. А мать, вместо того чтобы запретить ему, смотрела на такое обжорство с полным равнодушием.
    
У Джонни были только три здоровые лапы, блеклый скверный мех и несоразмерно большие уши и брюхо. Однако мать обожала его; она, по-видимому, была убеждена, что сын ее красавец, и, конечно, совсем избаловала его. Грэмпи была готова подвергаться каким угодно неприятностям ради него, а он всегда с удовольствием давал ей повод для беспокойства. Больной и хилый Джонни был далеко не дурак и умел заставлять свою мамашу делать все, что он захочет.
   
   
    
     
2
    
    
Я познакомился с Джонни летом 1897 года, когда посетил Йеллоустонский парк в целях изучения повседневной жизни животных. Мне рассказали, что в лесу около Фонтанной гостиницы можно увидеть медведей в любое время. Я не особенно верил этим рассказам, пока сам не столкнулся, выйдя из дверей гостиницы через пять минут после приезда, с большой черной медведицей и двумя медвежатами.
    
Я остановился, испуганный этой встречей. Медведи тоже остановились и, присев на задние лапы, разглядывали меня. Затем медведица издала странный звук, похожий на кашель: «Кофф, кофф!», — и посмотрела на ближайшую сосну. Медвежата, казалось, поняли, что она хотела сказать, так как немедленно побежали к дереву и стали взбираться на него, как две маленькие обезьянки. Почувствовав себя в безопасности, они уселись наверху на ветках, точно мальчишки, придерживаясь одной лапой за ствол и болтая в воздухе маленькими черными ножками.
    
Медведица-мать, все еще на задних лапах, медленно приближалась ко мне, и я уже начинал чувствовать себя весьма неприятно от близости этого мохнатого чудовища, стоявшего во весь свой саженный рост и, по-видимому, никогда не слыхавшего о волшебной силе человеческого взгляда.
    
У меня не было с собой даже палки для самозащиты, и когда медведица тихо заворчала, я стал уже помышлять о бегстве, несмотря на то что, как меня уверяли, медведи никогда не нападают на человека. Но медведица снова остановилась. Она стояла шагах в тридцати от меня, продолжая молча меня рассматривать, точно в нерешительности. Казалось, она размышляла: «Этот человек, может быть, и не хочет зла моим детенышам, но рисковать не стоит».
    
Она взглянула на своих малышей и издала странный жалобный звук, вроде «ер-р-р, ер-р…» — и они начали спускаться с дерева, как послушные дети, получившие приказание. В их движениях не было ничего неуклюжего, «медвежьего». Легко и проворно они спрыгивали с ветки на ветку, пока не очутились на земле. И все трое ушли в лес.
    
Мне очень понравились эти послушные медвежата. Как только мать приказывала им что-нибудь, они беспрекословно подчинялись ей. Но я узнал, что сама жизнь научила их послушанию.
    
Так мне удалось с первых же шагов довольно удачно заглянуть в семейную жизнь медведей. Ради этого стоило сюда приехать, даже если бы этим дело и ограничилось. Но мои друзья в гостинице сказали мне, что я попал далеко не в лучшее место для наблюдений. Они советовали мне пройти за четверть мили, на свалку в лесу, где, по их словам, я могу увидеть сколько угодно медведей.
    
На следующий день рано утром я направился к этой медвежьей столовой, расположенной посреди сосен, и спрятался в ближайших кустах.
    
Ждать пришлось недолго. Из лесу тихо вышел большой черный медведь. Подойдя к свалке, он принялся раскапывать кучу и пожирать отбросы. Он был все время настороже, приседал на задние лапы и оглядывался при всяком шорохе или отбегал на несколько шагов, как будто в испуге. Наконец, при появлении другого медведя, он поднял уши и бросился наутек под сосны.
    
Второй медведь вел себя так же боязливо и тотчас убежал, едва я зашевелился в кустах, пытаясь лучше его разглядеть.
    
Вначале я и сам волновался. Ведь носить оружие в Йеллоустонском парке строго воспрещено, и у меня не было даже палки. Но робкое поведение самих медведей меня успокоило. Я с жадностью рассматривал этих больших косматых животных, заглядывал в их домашнюю жизнь.
    
Однако вскоре я убедился, что избранный мною наблюдательный пункт недостаточно хорош, так как он находился шагах в семидесяти пяти от мусорной кучи. А ближе не было ни одного куста, за которым можно было бы укрыться. Тогда я сделал единственное, что мне оставалось: подошел к самой куче и, выкопав в ней углубление, достаточное для того, чтобы в нем спрятаться, пробыл там целый день, окруженный капустными стеблями, картофельной шелухой, жестянками из-под томатов и гниющими остатками мяса. Это место мне нравилось гораздо меньше, чем мухам. В самом деле, аромат медвежьей столовой был настолько неприятен, что когда я вернулся вечером в гостиницу, мне не позволили войти в нее, пока я не переоделся в лесу.
    
Сидеть в мусорной куче нелегко, но зато я могу сказать, что в этот день действительно видел медведей. Если бы я считал каждого приходившего на свалку медведя, я мог бы насчитать их больше сорока. Но, конечно, это было бы неправильно, так как медведи уходили и возвращались. Впрочем, я уверен, что их там было не менее тринадцати, потому что такое количество я видел одновременно вместе.
    
Весь тот день я не оставлял альбома и записной книжки, отмечая каждого вновь появившегося медведя, и вскоре научился отличать их одного от другого.
    
Многие ненаблюдательные люди полагают, что все животные одной породы одинаковы. Но в действительности животные одной и той же породы так же отличаются друг от друга, как и люди. Иначе каким образом взрослые животные узнают друг друга, а детеныши — своих матерей? Каждый из этих пирующих медведей имел свою особенность. Среди них не было двух совершенно одинаковых по облику и по характеру.
    
Мне удалось сделать еще одно удивительное открытие: я легко различал стук дятла за сто шагов в лесу, трескотню цикад, крик голубой сойки, слышал даже, как белка пробирается сквозь листву, но я не мог уловить ни малейшего звука при приближении медведей. Их громадные мягкие лапы всегда ступают так осторожно, что ни ветку не сломают, ни листок не шевельнут — так велико их искусство ходить по лесу бесшумно.
   
   
    
     
3
    
    
Все утро медведи приходили и уходили, не замечая меня. Если не считать одной-двух маленьких ссор, между ними не произошло ничего особенного. Но около трех часов пополудни наступило некоторое оживление.
    
К этому времени на свалке находились четыре больших медведя, занятых обедом. В середине был Фэтти, растянувшийся во всю длину, миролюбивый и счастливый. Иногда он пыхтел и, избавляя себя от лишних движений, все дальше и дальше высовывал язык, похожий на длинную красную змею, стараясь слизнуть лакомые кусочки, которые легко мог бы достать лапой. Позади него Тощий Джим изучал анатомию древнего омара. С омарами он еще не был знаком, поэтому он решил ради опыта съесть одного.
    
Два других медведя с поразительной ловкостью очищали жестянки из-под фруктов. Гибкая медвежья лапа держала жестянку, а длинный язык двигался взад и вперед в узком отверстии, осторожно избегая острых краев и вылизывая все, что было внутри. Эта трогательная сцена продолжалась так долго, что я имел возможность зарисовать ее. Она была прервана совершенно неожиданным событием.
    
Сначала мой взгляд уловил какое-то движение на вершине откоса, в том месте, откуда обычно появлялись медведи. Затем из лесу вышла огромная черная медведица в сопровождении крошечного медвежонка. Это были Грэмпи и маленький Джонни.
    
Старая медведица спускалась вниз по откосу. Джонни семенил рядом с нею, по обыкновению ворча и скуля, а мать не сводила с него глаз, как курица со своего единственного цыпленка. Шагах в тридцати от свалки Грэмпи повернулась к своему сыну и, должно быть, сказала ему приблизительно следующее: «Джонни, дитя мое, тебе лучше подождать здесь, пока я схожу и прогоню этих молодцов».
    
Джонни послушно остался, но ему хотелось видеть, что произойдет, поэтому он поднялся на задние лапы, выпучив глаза и навострив уши.
    
Грэмпи направилась к свалке, с достоинством переступая с лапы на лапу, и предостерегающе заворчала. Четыре медведя, однако, были слишком увлечены едой, чтобы обратить на нее внимание. Что за беда, если еще один медведь собирается присоединиться к их пиршеству! Тогда Грэмпи, подойдя к ним почти вплотную, издала ряд громких звуков, похожих на кашель, и бросилась в атаку. Смешно сказать, но медведи даже не пытались ей сопротивляться. Как только они увидели, кто на них напал, все сразу же помчались в лес.
    
Тощий Джим улепетывал во все лопатки, остальные двое тоже не отставали, но бедный Фэтти двигался слишком медленно, пыхтя и переваливаясь, как всякий толстяк. Вдобавок, к своему несчастью, он имел неосторожность направиться в сторону Джонни. В несколько прыжков Грэмпи настигла его и надавала ему здоровенных шлепков по задней части. Шлепки хотя и не ускорили его шагов, но заставили его завыть и переменить направление.
    
Только этим он спас себя от дальнейшей расправы. Грэмпи, оставшаяся теперь единственной владелицей всей свалки, повернулась к сыну со знакомым уже мне жалобным призывом: «Ер-р-р, ер-р-р…» В ответ Джонни радостно заковылял на своих трех здоровых лапах — так быстро, как только мог. Присоединившись к матери, он с такой жадностью набросился на еду, что даже перестал скулить.
    
Очевидно, он уже бывал на свалке, так как отлично разбирался в жестянках и коробках. Коробки из-под омаров не прельщали его, если он мог найти банку из-под варенья. Некоторые жестянки доставили ему много неприятностей, так как он был слишком жаден и неловок, чтобы избежать их острых краев. У одной соблазнительной жестянки из-под фруктов было такое большое отверстие, что он просунул внутрь всю голову и в течение нескольких минут наслаждался, вылизывая самые дальние уголки. Но вытащить голову обратно ему не удалось, он оказался пойманным. Тогда Джонни стал царапать жестянку и кричать, как сделал бы всякий другой ребенок на его месте, доставляя этим большое огорчение своей матери, которая никак не могла ему помочь. Когда ему наконец удалось освободиться, он колотил жестянку до тех пор, пока она не сделалась совершенно плоской.
    
Другая большая жестянка, из-под сиропа, вознаградила его вполне. Она была из тех, которые закрываются особой крышкой, так что ее отверстие имело совершенно гладкие края. Но зато голова Джонни не влезала в это отверстие, и как он ни вытягивал свой язык, он не мог добраться до ее сокровищ. Однако Джонни быстро нашел выход из положения. Запустив внутрь свою маленькую черную лапу, он стал водить ею по стенкам, потом вытаскивал и вылизывал ее начисто. Облизывая одну лапу, он другой работал внутри жестянки, повторяя эту операцию, пока жестянка не сделалась такой чистой внутри, как только что выпущенная с фабрики.
    
Потом он заинтересовался сломанной мышеловкой. Захватив ее крепко передними лапами, он принялся ее исследовать. От мышеловки очень соблазнительно пахло сыром. Однако эта невиданная вещица ответила на удар его лапы ударом, и он едва сдержал крик о помощи, проявив в этом случае необычное для него самообладание.
    
После внимательного осмотра, во время которого он наклонял голову то в одну сторону, то в другую и вытягивал губы трубочкой, мышеловка подверглась тому же наказанию, как раньше непокорная жестянка из-под фруктов. Усердие Джонни было на этот раз вознаграждено: в самом сердце преступницы он нашел кусочек сыру.
    
Джонни, по-видимому, никогда еще не случалось отравляться. После того как он вылизал все жестянки из-под варенья и фруктов, он обратил свое благосклонное внимание на коробки из-под сардин и омаров и даже не испугался военных мясных консервов. Его живот раздулся, как шар, а передние лапы от беспрестанного облизывания сделались гладкими и блестящими.
   
   
    
     
4
    
    
Мне пришло в голову, что мое место может оказаться очень опасным, так как одно дело — попасться на глаза одинокому медведю, и совершенно другое — привлечь к себе внимание сердитой медведицы, испугав чем-нибудь ее медвежонка.
    
«Предположим, — подумал я невольно, — что маленький шалун Джонни проберется к этому концу свалки и найдет меня в моем убежище. Он сразу поднимет крик, а его мать, конечно, вообразит, что я напал на него, и, не дав мне возможности объясниться, позабудет все правила вежливости, установленные в парке. Тогда дело может принять весьма неприятный оборот».
    
По счастью, все банки из-под варенья были в другом конце свалки. Джонни держался возле банок, а Грэмпи не отходила от него далеко. Заметив, что в лапы матери попалась соблазнительная жестянка, Джонни с плачем побежал к ней, требуя ее себе, но тут нечаянно бросил взгляд на вершину холма. То, что он там увидел, заставило его сразу присесть на задние лапы и тревожно закашлять: «Кофф, кофф, кофф, кофф…»
    
Мать быстро повернулась и стала смотреть в ту же сторону. Я последовал за их взглядом и там — о ужас! — увидел громадного медведя из породы гризли[15]. Это было настоящее чудовище, которое походило на целый омнибус, закутанный в мех и двигавшийся меж деревьев. Джонни заскулил и спрятался за мать. Грэмпи глухо заворчала, и шерсть на ее спине встала дыбом.
    
Признаюсь, и у меня волосы поднялись дыбом, но я старался не шелохнуться.
    
Гризли приближался величественной походкой. Его широкие плечи и серебристый мех, колыхавшийся при каждом шаге, производили впечатление такой мощи, что невольно внушали ужас.
    
Джонни начал скулить еще громче. Я вполне ему сочувствовал, но старался молчать по весьма понятной причине. После минутной нерешительности Грэмпи повернулась к своему плаксивому медвежонку и произнесла несколько слов, которые для меня звучали как короткое покашливанье: «Кофф, кофф, кофф…» Но я могу представить себе, что она в действительности сказала: «Дитя мое, тебе следует взобраться на то дерево и подождать, пока я пойду и прогоню этого нахала».
    
Во всяком случае, так именно поступил Джонни и такое желание изъявила его мать. Но Джонни вовсе не был склонен отказываться от развлечения. Он хотел видеть, что произойдет, и не удовольствовался тем, что спрятался в густых ветвях сосны, а постарался соединить безопасность с возможностью наблюдения. Он взобрался на самую высокую ветку и там, отчетливо вырисовываясь на фоне неба, вертелся и громко визжал от волнения. Ветка была так тонка, что гнулась под его тяжестью, раскачиваясь в разные стороны при всех его движениях, и я каждый миг ожидал, что она сломается. Если бы при этом Джонни упал в мою сторону, мне пришлось бы поссориться с его матерью. Но ветка, к счастью, оказалась крепче, чем я думал, а Джонни был слишком искусен в подобных упражнениях, чтобы сломать ее или самому потерять равновесие.
    
Тем временем Грэмпи шла навстречу Гризли, вытянувшись во весь свой рост, с ощетинившейся шерстью, скрежеща зубами. Гризли, насколько я мог видеть, не обращал на нее внимания и прямо направился к свалке, как будто он был совершенно один. Но когда он поравнялся с Грэмпи, она зарычала, бросилась на него и отвесила ему жестокую оплеуху. Озадаченный, он все же успел ответить ей ударом левой лапы и опрокинул ее. Нисколько этим не укрощенная, она рассвирепела еще больше, вскочила и снова бросилась на него.
    
Они обхватили друг друга и катались по земле, фыркая, рыча и поднимая целые облака пыли. Но сквозь весь этот шум я мог ясно расслышать Джонни, который визжал во весь голос на верхушке сосны и, видимо, ободрял мать, чтобы она поскорее покончила с противником.
    
Почему Гризли не сломал ее пополам, я так и не мог понять. Через несколько минут, в течение которых мне не было видно ничего, кроме пыли и неясных очертаний дерущихся, они вдруг разошлись, как будто по взаимному уговору, — быть может, согласно правилам медвежьей борьбы, — и остановились, глядя в упор друг на друга, причем Грэмпи касалась сильно утомленной.
    
Гризли, по-видимому, готов был этим ограничиться. В намерения его вовсе не входило продолжать драку, а тем более обращать внимание на Джонни. Он хотел только одного: мирно пообедать. Но нет! В тот миг, когда он сделал первый шаг по направлению к свалке, а по мнению Грэмпи — к ее медвежонку, она возобновила нападение. Но теперь Гризли был начеку. Одним ударом он свалил медведицу с ног и отшвырнул на громадный, выдернутый с корнями пень. Теперь она была хорошо проучена. Сила полученного удара и жесткий прием, оказанный ей торчащими корнями, похожими на рога, отбили у нее весь воинственный пыл. Поднявшись кое-как, она попыталась скрыться. Однако теперь Гризли сам пришел в ярость и, желая ее наказать, стал гоняться за нею вокруг пня. Грэмпи была подвижнее и устраивала так, что пень всегда оказывался между нею и противником. Джонни, оставаясь на дереве, продолжал проявлять самое живое и шумное сочувствие матери.
    
Наконец, убедившись, что поймать ее таким способом невозможно, Гризли присел на задние лапы, словно обдумывая какой-то новый маневр. Грэмпи воспользовалась передышкой и, сделав прыжок от пня, успела взобраться на дерево, где скрывался Джонни. Медвежонок спустился немного ниже, быть может, для того, чтобы ее встретить или чтобы дерево не треснуло под их двойной тяжестью.
    
Сфотографировав эту интересную группу, я решил любой ценой получить снимок с более близкого расстояния. В первый раз за этот день я выскочил из своей норы и перебежал под самое дерево. Но эта перемена места была ошибкой, так как густые нижние ветви совершенно заслонили от меня медведей, сидевших у вершины.
    
Прижавшись к самому стволу, я всматривался вверх и выжидал момента, чтобы пустить в ход фотоаппарат. Вдруг Грэмпи стала спускаться, скрежеща зубами и угрожающе кашляя. Пока я стоял в нерешительности, сзади меня раздался чей-то голос:
    
— Сударь, берегитесь! Старая медведица нападет на вас.
    
Я обернулся и увидел молодого пастуха. Он проезжал мимо верхом на лошади как раз в то время, когда развертывались события.
    
— Вы знаете этих медведей? — спросил я, когда он подъехал ближе.
    
— Конечно, как мне их не знать! — отвечал он. — Этот малыш наверху — Джонни, а с ним его мать — Грэмпи. Она вообще добротой не отличается, а если ее Джонни попадает вот в такое положение, как сейчас, то с ней шутить нельзя.
    
— Мне бы хотелось сфотографировать ее, когда она сойдет вниз.
    
— Тогда вот что, — сказал пастух, — я останусь рядом с вами на лошади, и если медведица на вас нападет, думаю, мне удастся ее удержать.
    
Он стал рядом со мною, как было условлено, в то время как Грэмпи с грозным ворчаньем медленно спускалась с ветки на ветку. Но, почти достигнув земли, она вдруг перебралась на другую сторону ствола и, спрыгнув вниз, убежала, не попытавшись выполнить свою страшную угрозу.
    
Итак, Джонни остался один. Взобравшись на старое место, он жалобно заплакал: «Уа, уа, уа!»
    
Камера была наготове, и я уже собирался запечатлеть Джонни в его любимой позе, которую он принимал всегда, когда плакал, но вдруг он вытянул шею и стал кричать во все горло.
    
Взглянув в ту сторону, куда смотрел Джонни, я увидел, что прямо на меня идет Гризли, пока еще не начиная враждебных действий, но с очевидным намерением пройти все расстояние, отделявшее нас друг от друга.
    
Я спросил моего приятеля, пастуха, знает ли он этого медведя.
    
— Как не знать! Это старый Гризли, самый большой медведь в парке. Обыкновенно он занят только своими делами и никого не трогает, если его не тревожить. Но сегодня, вы сами видели, он сильно возбужден и может быть опасным.
    
— Мне бы хотелось его сфотографировать, — заметил я. — Если вы мне поможете, я сделаю попытку.
    
— Ладно, — ответил пастух поморщившись. — Я останусь на лошади и, если он нападет на вас, постараюсь его отвлечь. Я могу ударить его один раз, но второй раз мне вряд ли это удастся. Вам бы лучше взобраться на дерево.
    
Но так как единственное дерево поблизости было то, на котором сидел Джонни, предложение пастуха меня совершенно не прельщало. Я живо представил себе, как карабкаюсь наверх, к Джонни, а мать его преследует меня по пятам, в то время как Гризли поджидает внизу той секунды, когда Грэмпи сбросит меня прямо ему в лапы.
    
Гризли приближался. Я сфотографировал его в сорока шагах, затем еще раз — в двадцати, а он спокойно продолжал шествовать ко мне. Я присел на кучу мусора и стал ждать. Восемнадцать шагов, семнадцать шагов, двенадцать, восемь… Он все еще шел, а Джонни кричал все громче. Наконец в пяти шагах от меня он остановился и наклонил свою страшную бородатую голову набок, чтобы рассмотреть, кто поднимает такой гам на вершине дерева. Это движение показало мне его в профиль, и я снова щелкнул камерой. При этом звуке он обернулся с таким ужасным рычаньем, что я замер на месте, думая, что пришла моя последняя минута. Некоторое время он смотрел на меня в упор, и я мог различить маленькие зеленые огоньки в его глазах. Затем он опять медленно повернулся и схватил большую банку из-под томатов.
    
«О, ужас! Неужели он швырнет ее в меня?»
    
Так я подумал. Но вместо этого он с самым беспечным видом принялся ее вылизывать, затем отбросил в сторону и взял другую банку, потеряв сразу всякий интерес ко мне и к Джонни и решив, по-видимому, что мы оба не стоим его внимания.
    
Я стал пятиться назад медленно и почтительно, как подобало в присутствии короля лесов, оставляя в его полном распоряжении все богатства свалки, и в то время как Джонни в своем убежище заливался плачем, походившим теперь на кошачье мяуканье.
    
Что произошло с Грэмпи дальше в тот день, мне так и не удалось узнать. Джонни, поплакав еще некоторое время, понял наконец, что ему не у кого искать сочувствия, и весьма благоразумно замолчал. Оставшись без матери, которая одна могла бы о нем позаботиться, он решил, что надо действовать самому, и проявил при этом большую сообразительность, чем можно было от него ожидать. Проследив за Гризли с лукавым выражением на маленькой черной мордочке и подождав, пока тот отошел на некоторое расстояние от дерева, он тихо соскользнул на землю с другой стороны ствола, потом на трех ногах перебежал, как заяц, к соседнему дереву, не останавливаясь и не переводя дыхания, пока не взобрался на самую верхнюю ветку. Несомненно, он был вполне убежден в том, что Гризли только и думает, как бы убить его, маленького Джонни. Но он так же твердо знал, что его враг не может лазить по деревьям.
    
Внимательно понаблюдав за Гризли, который не обращал на него ни малейшего внимания, Джонни повторил опять тот же маневр, сделав для разнообразия маленькое движение в сторону, чтобы обмануть врага. Так он перебегал от дерева к дереву, взбираясь на самую вершину каждого из них, хотя бы оно было совсем рядом, пока наконец не скрылся в лесу. Минут через десять его плаксивый голос снова послышался в отдалении. Я понял, что он нашел мать и возобновил свои жалобы, рассчитанные на пробуждение ее родительских чувств.
   
   
    
     
5
    
    
Из всех консервов, остатки которых попадали на свалку, больше всего приходились по вкусу Джонни большие красные сливы. Самый запах этих слив волновал его.
    
Однажды, когда в кухне гостиницы пекли сразу громадное количество пирожков со сливовым вареньем, болтливый ветерок разнес известие об этом событии далеко по лесу. Оно проникло через нос Джонни в самую его душу.
    
Джонни, по своему обыкновению, в это время скулил и хныкал. Грэмпи была занята облизыванием и расчесыванием своего сынка, так что он вдвойне имел основание жаловаться. Но запах пирожков со сливами подействовал на него, как удар плети. Он вскочил, а при попытке матери удержать его на месте поднял крик и даже укусил ее. Нужно было бы хорошенько проучить его за это, но она только неодобрительно поворчала и пошла за ним, чтобы защитить, если кто-нибудь вздумает его обидеть.
    
Держа свой черный носик по ветру, Джонни помчался прямо к кухне. Впрочем, по дороге он принимал некоторые предосторожности, взбираясь время от времени на самые вершины сосен, для того чтобы бросить взгляд на окрестность, а Грэмпи сторожила его внизу. Так они добрались до самой кухни. Там, на верхушке последнего дерева, предприимчивость Джонни сразу иссякла, и он так и не решился спуститься вниз, выражая свою тоску по пирожкам душераздирающим плачем. Вряд ли Грэмпи знала, почему он плачет. Но когда она захотела повернуть назад, в лес, Джонни устроил такой скандал, что она не решилась его оставить, а он сам не изъявлял никакого желания сойти с дерева.
    
Грэмпи и сама была не прочь отведать сливового варенья, запах которого возле гостиницы был особенно силен. И вот с некоторой опаской она направилась к кухонной двери.
    
В этом не было ничего удивительного. В Йеллоустонском парке медведи нередко приходят к дверям кухни за подачками и, получив что-нибудь от прислуги, так же мирно удаляются обратно в лес. Несомненно, Джонни и Грэмпи получили бы каждый по пирожку, если бы не произошло совершенно неожиданное обстоятельство.
    
Незадолго до этого какой-то заезжий путешественник из Восточных штатов привез в гостиницу кошку. Сама она была еще почти котенком, но уже имела целую семью собственных котят. Когда Грэмпи подошла, кошка вместе с котятами нежилась на солнце, лежа на кухонном крыльце. Раскрыв глаза, кошка с удивлением смотрела на громадное мохнатое чудовище, стоящее над нею.
    
Кошка никогда раньше не видела медведя: она еще слишком недолго прожила в парке. Она даже не понимала, что такое медведь. С собаками она была хорошо знакома, и если это была собака, то, во всяком случае, самая большая и страшная из всех, каких только она видела наяву и во сне. Первая мысль кошки была спастись бегством, но затем она подумала о котятах. Она должна позаботиться о них и, по крайней мере, дать им возможность уйти. И вот маленькая мать встала посреди крыльца и, выгнув спину, выпустив когти, подняв хвост и вообще сделав все нужные приготовления, прошипела медведице свой приказ: «Стой!»
    
Хотя это было сказано на кошачьем языке, но медведица вполне поняла смысл. Очевидцы утверждают, что Грэмпи не только остановилась, но даже подняла вверх передние лапы в знак покорности.
    
Но когда она приняла это положение и взглянула на кошку сверху, кошка показалась ей уж совсем крошечной. Старая Грэмпи не побоялась даже Гризли, неужели теперь ее удержит такое ничтожное хвостатое существо, величиной не больше ее пасти? Ей стало стыдно самой себя. А плач Джонни напомнил ей о ее прямом долге — защищать сына.
    
Тогда она снова опустилась на все четыре лапы с намерением идти дальше.
    
И опять кошка крикнула: «Стой!»
    
Однако Грэмпи на этот раз не послушалась. Испуганное мяуканье котят волновало кошку, и она бросила вызов неприятелю. Восемнадцать острых когтей и полная пасть зубов — все оружие, которое имела кошка, — было пущено ею в ход, и с мужеством отчаяния она вцепилась в голый чувствительный нос Грэмпи — самое слабое место у всякого медведя — и потом по ее спине перебралась к хвосту. После двух-трех попыток сбросить разъяренного маленького зверя старая Грэмпи поступила так, как поступает большинство при таких обстоятельствах: она показала пятки и бросилась прочь из неприятельского лагеря, в родные леса.
    
Но в кошке проснулись воинственные наклонности. Она не удовлетворилась изгнанием врага, а хотела добиться полного его поражения и безусловной покорности. Хотя старая Грэмпи убегала во всю прыть, кошка оставалась у нее на спине, орудуя зубами и когтями, как маленький чертенок. Грэмпи, охваченная ужасом, стала кидаться в разные стороны, и путь этой странной пары отмечался на земле клочками длинной черной шерсти и даже кое-где пятнами крови.
    
Честь кошки была вполне восстановлена, но этого ей было мало, она продолжала свою бешеную скачку. Грэмпи пришла в полное отчаяние. Она была унижена и готова принять какие угодно условия сдачи, но кошка казалась глухой к ее вою. И неизвестно, как далеко зашло бы дело, если бы не Джонни, который пронзительным криком с верхушки дерева невольно внушил матери новый план спасения. Грэмпи в два прыжка достигла сосны и вскарабкалась наверх.
    
Здесь кошка ясно почувствовала, что попала в лагерь неприятеля, численность которого вдобавок удвоилась. Благоразумно решив прекратить преследование, она соскочила со спины медведицы на землю и стала прогуливаться вокруг дерева с высоко поднятым хвостом, вызывающе поглядывая вверх, точно приглашая врага спуститься. Потом к ней присоединились котята и, усевшись в кружок, стали громко выражать свое удовольствие. По уверениям свидетелей, медведи ни за что не спустились бы с дерева и погибли бы от голода, если бы повар не позвал кошку обратно.
   
   
    
     
6
    
    
Когда я в последний раз видел Джонни, он сидел на верхушке дерева и, по обыкновению, оплакивал свою несчастную участь. А в это время Грэмпи рыскала между соснами, высматривая какую-нибудь жертву для расправы.
    
Было начало августа, и в поведении Грэмпи уже замечалась некоторая перемена. Среди обитателей парка она всегда считалась «опасной», а ее любовь к Джонни признавалась основной чертой ее характера. Между тем к концу этого месяца Джонни уже нередко проводил целые дни на верхушке какого-нибудь дерева в полном одиночестве, чувствуя себя глубоко несчастным.
    
Последняя глава его короткой истории относится уже к тому времени, когда я уехал из Йеллоустонского парка.
    
Однажды на рассвете Джонни тащился следом за своей матерью, блуждавшей вблизи гостиницы. В кухне в это время находилась девушка-ирландка, незадолго до того принятая на службу. Выглянув в окно, она увидела, как ей показалось, теленка, забредшего куда не следует, и побежала прогнать его. Открытая кухонная дверь со времени истории с кошкой все еще вызывала такой ужас в Грэмпи, что она сейчас же пустилась наутек. Джонни, зараженный ее испугом, бросился к ближайшему дереву, которое, к несчастью, оказалось… фонарным столбом. Быстро, слишком быстро достиг он его верхушки в каких-нибудь семи футах от земли и там принялся изливать свое горе, тогда как Грэмпи продолжала бежать без оглядки. Когда девушка подошла ближе и увидела, что загнала на столб какого-то дикого зверя, она перепугалась не меньше своей жертвы. Но тут подоспели другие кухонные служители и, узнав крикуна Джонни, решили взять его в плен.
    
Принесли ошейник и цепь, и после борьбы, во время которой несколько человек были сильно поцарапаны, ошейник был надет на шею строптивого медвежонка, а цепь крепко привязана к столбу.
    
Почувствовав себя в плену, Джонни пришел в такое бешенство, что даже не мог кричать. Он только кусался, рвал и царапал все вокруг себя, пока не выбился из сил. Тогда он снова заголосил, призывая мать. А она хотя и показывалась раза два на почтительном расстоянии, но, боясь встретиться с кошкой, ушла в лес, предоставив Джонни своей участи.
    
Весь этот день он то бился, то принимался кричать. К вечеру он окончательно обессилел и даже принял пищу, которую ему принесла ирландка Нора. Эта девушка чувствовала себя обязанной принять на себя роль приемной матери Джонни: ведь по ее вине он лишился своей настоящей матери!
    
Ночь была очень холодная, Джонни сильно замерз на верхушке своего столба и наконец решился спуститься вниз, на приготовленную для него теплую постель.
    
В последующие дни Грэмпи часто появлялась на свалке, но, по-видимому, совершенно забыла о своем сыне. Джонни продолжал оставаться на попечении Норы и получать от нее пищу. Впрочем, он получил от нее и кое-что новое для себя: однажды, когда она принесла ему обед, он цапнул ее и за это впервые в своей жизни был отшлепан самым настоящим образом. В течение нескольких часов он дулся: он не привык к подобному обращению. Но голод взял свое, и с тех пор он стал относиться с большим почтением к своей воспитательнице. Нора усердно воспитывала осиротевшего маленького медвежонка, и через две недели нрав Джонни уже значительно изменился. Он стал много спокойнее и хотя по-прежнему выражал свой голод в плаксивых звуках «ер-р-р, ер-р-р, ер-р-р…», но уже редко поднимал крик, а его неистовые выходки совершенно прекратились.
    
Ко второй половине сентября перемена в его характере сделалась еще более заметной. Брошенный своей матерью, он всецело привязался к Норе, которая его кормила и наказывала, и из него выработался чрезвычайно благовоспитанный медвежонок. Иногда Нора даже отпускала его на свободу, и он в таких случаях направлялся не в лес, а в кухню, где находилась его приемная мать, и ходил за нею по пятам на задних лапах. Здесь ему также пришлось познакомиться с кошкой, этим ужасным зверем, обратившим в бегство его мать. Но Джонни имел теперь могущественного покровителя, Нору, и кошке в конце концов пришлось заключить с ним мир.
    
В октябре гостиница должна была закрыться на зиму. Стали думать о том, как поступить с Джонни: выпустить ли его на свободу или отправить в Вашингтонский зоологический сад. Однако Нора предъявила на него свои права, которыми ни за что не хотела поступиться.
    
С наступлением морозных ночей, в последних числах сентября, у Джонни появился сильный кашель. Осмотрели его хромую ногу и увидели, что хромота зависела не от какого-либо повреждения, а объяснялась общим недомоганием и слабостью всего организма.
    
Он не только не разжирел, как большинство медведей в неволе, но, наоборот, продолжал худеть. Живот у него ввалился, кашель делался все сильнее и сильнее, и однажды утром его нашли совсем больным и дрожащим в его постели под фонарным столбом. Тогда Нора взяла его в дом, и с тех пор он остался на кухне.
    
Спустя несколько дней после этого в его здоровье, казалось, наступило улучшение, и он по-прежнему проявлял любопытство ко всему окружающему. Большое светлое пламя в кухонном очаге особенно привлекало его, и когда открывали дверцы, он усаживался на задние лапы с выражением сосредоточенного внимания. Но еще через неделю он потерял интерес даже к этому зрелищу и со дня на день хирел все больше и больше. В конце концов, что бы ни происходило около него, ничто не могло возбудить его обычную любознательность.
    
Кашель его все усиливался, и он казался очень несчастным, за исключением тех минут, которые проводил на коленях у Норы. Тогда он ласкался к ней и разными способами выражал свою радость, но всякий раз принимался жалобно плакать, как только она отправляла его обратно в корзинку, служившую ему постелью.
    
За несколько дней до закрытия гостиницы Джонни впервые отказался от своего обычного завтрака и тихо скулил, пока Нора не взяла его к себе на колени. Он прижался к ней, но его нежное «ер-р-р, ер-р-р…» звучало все слабее и слабее, пока совсем не затихло. Через полчаса после того, как она уложила его обратно в корзинку и принялась за свою работу, Джонни утратил навсегда стремление видеть и понимать все, что происходило вокруг него.
   
  
  
   
    
Чинк
   
   
    
     
1
    
    
Чинк был уже таким большим щенком, что воображал себя взрослой собакой, но на взрослую собаку он еще не был похож. Он не был ни свиреп, ни даже внушителен с виду, не отличался ни силой, ни быстротой, а был просто одним из самых шумливых, добродушных и глупых щенков, какие когда-либо грызли сапоги своего хозяина. Его хозяином был Билл Обри, старый горец, живший в то время под горой Гарнет, в Йеллоустонском парке. Это очень тихий уголок, далеко в стороне от дорог, излюбленных путешественниками. И то место, где Билл разбил свою палатку, можно было бы признать одним из самых уединенных человеческих обиталищ, если бы не этот мохнатый, вечно неугомонный щенок Чинк.
    
Чинк никогда не оставался спокойным хотя бы в течение пяти минут. Он охотно исполнял все, что ему велели. Он постоянно пытался проделывать самые нелепые и невозможные штуки, а когда ему приказывали сделать что-нибудь обыкновенное и легкое, неизменно портил все дело какой-нибудь выходкой. Однажды, например, он провел целое утро в напрасных попытках вскочить на высокую прямую сосну, в ветвях которой он увидел белку.
    
В течение нескольких недель самой заветной мечтой Чинка было поймать сумчатую крысу.
    
Сумчатые крысы во множестве жили вокруг палатки Билла. Эти маленькие животные имеют обыкновение усаживаться на задние лапы, выпрямившись и плотно сложив передние лапы на груди, благодаря чему издали их можно принять за торчащие из земли столбики. В ночное время путешественники, которым нужно привязать лошадей, нередко принимают крысу за столбик. Ошибка выясняется, когда крыса исчезает в земле с задорным писком.
    
Чинк в первый же день своего прибытия в долину решил непременно поймать такую крысу. Как водится, он натворил сразу же много разных глупостей. Еще за четверть мили до крысы он сделал великолепную стойку и затем прополз на брюхе по кочкам расстояние не меньше ста шагов. Но скоро его возбуждение достигло такой степени, что он не стерпел и, вскочив на ноги, пошел напрямик к крысе, которая в это время сидела над норой в своей обычной позе. Через минуту Чинк побежал; наконец, проделав еще одну из своих бесподобных стоек, он забыл всякую осторожность и бросился с лаем и прыжками на врага. Крыса сидела неподвижно до самого последнего момента, затем внезапно пискнула и нырнула в нору, бросив задними лапками целую горсть песку прямо в открытую пасть Чинка.
    
День за днем проходил в таких же бесплодных попытках. Однако Чинк не унывал, уверенный в том, что настойчивостью он своего добьется.
    
В один прекрасный день, после необычайно искусной стойки перед одной совсем особенной крысой, проделав затем все свои нелепые штуки и закончив их яростной атакой, Чинк действительно овладел своей жертвой. Но на этот раз случилось так, что в зубах его оказался простой деревянный колышек.
    
Собака отлично понимает, что значит очутиться в дураках. Всякому, кто в этом сомневается, следовало бы посмотреть на Чинка, когда он в тот день робко, как овечка, прятался позади палатки, подальше от глаз хозяина.
    
Но эта неудача ненадолго охладила Чинка, который был от природы наделен не только пылкостью, но и порядочным упрямством. Ничто не могло лишить его бодрости. Он любил всегда двигаться, всегда что-нибудь делать. Каждый проезжающий фургон, каждый всадник, каждая пасущаяся корова подвергались его преследованию, а если кошка из ближайшей сторожки попадалась ему на глаза, он считал своим священным долгом перед ее хозяевами-сторожами гнать ее домой как можно скорее. Он готов был двадцать раз в день бегать за старой шляпой, которую Билл обыкновенно забрасывал в осиное гнездо, командуя ему: «Принеси!»
    
Понадобилось много времени, для того чтобы бесчисленные неприятности научили его умерять свой пыл. Чинк не сразу усвоил себе, что наряду с фургонами существуют на свете длинные бичи и большие злые собаки, что лошади имеют что-то вроде зубов на ногах, что головы коров снабжены крепкими дубинками, что кошка не так безобидна, как кажется, и что, наконец, осы и бабочки далеко не одно и то же. Да, на это понадобилось время, но в конце концов он усвоил все, что следует знать каждой собаке. И постепенно в нем стало развиваться зерно — пока еще маленькое, но живое зернышко собачьего здравого смысла.
   
   
    
     
2
    
    
Все глупости, которые проделывал Чинк, завершились одной самой изумительной глупостью в приключении с шакалом. Этот шакал жил недалеко от нашего лагеря и, по-видимому, прекрасно понимал, как и прочие дикие обитатели Йеллоустонского парка, что находится под защитой закона, который запрещал здесь стрелять и охотиться. Он жил как раз в той части парка, где был расположен сторожевой пост и солдаты зорко следили за соблюдением закона.
    
Убежденный в своей безнаказанности, шакал каждую ночь бродил вокруг лагеря в поисках разных отбросов. Увидев его следы, я понял, что он несколько раз обходил лагерь, но не решался подойти ближе. Потом мы часто слышали, как он пел тотчас после захода солнца или при первых проблесках утра. Его следы отчетливо виднелись около мусорного ведра каждое утро, когда я выходил посмотреть, какие животные побывали там в течение ночи. Осмелев еще больше, он стал иногда подходить к лагерю даже днем, сначала робко, затем с возрастающей самоуверенностью; наконец, он не только посещал нас каждую ночь, но и целыми днями держался поблизости от лагеря, разыскивая что-нибудь съедобное. Бывало, что он на виду у всех сидел где-нибудь возле отдаленной кочки.
    
Однажды утром, когда он таким образом сидел шагах в пятидесяти от лагеря, один из нашей компании в шутку сказал Чинку: «Чинк, ты видишь этого шакала? Пойди и прогони его!»
    
Чинк всегда исполнял то, что ему говорили. Желая отличиться, он бросился в погоню за шакалом, который пустился наутек.
    
Это было великолепное состязание в беге на протяжении четверти мили; но вдруг шакал обернулся и стал ждать своего преследователя. Чинк сразу сообразил, что ему несдобровать, и пустился бежать к лагерю. Но шакал мчался быстрее и скоро настиг щенка. Куснув его в один бок, потом в другой, он всем своим видом выразил полное удовольствие.
    
Чинк с визгом и воем мчался что было мочи, а его мучитель преследовал его без передышки до самого лагеря. Стыдно сказать, но мы смеялись над бедным псом заодно с шакалом, и Чинк так и не дождался сочувствия. Еще один подобный опыт, только в меньших размерах, оказался вполне достаточным для Чинка; с тех пор он решил оставить шакала в покое.
    
Но зато сам шакал нашел себе приятное развлечение. Теперь он изо дня в день совершенно открыто слонялся около лагеря, зная великолепно, что никто не осмелится в него стрелять. В самом деле, замки всех наших ружей были опечатаны правительственным агентом, а кругом повсюду была охрана.
    
Этот шакал только и ждал Чинка и выискивал всякую возможность его помучить. Маленький пес знал теперь наверняка, что если он отойдет один на сто шагов от лагеря, шакал окажется тут как тут и начнет кусать и гнать его назад до самой палатки хозяина.
    
День за днем проходил в таких испытаниях, пока наконец жизнь Чинка не превратилась в сплошное мучение. Он больше уже не смел отходить один на пятьдесят шагов от палатки. И даже когда он сопровождал нас во время наших поездок по окрестностям, этот нахальный и злобный шакал следовал по пятам, выжидая случая поиздеваться над бедным Чинком, и портил ему все удовольствие прогулки.
    
Билл Обри передвинул свою палатку на две мили от нас, выше по течению реки, и шакал переселился на такое же расстояние вверх по течению. Как всякий хищник, не встречающий противодействия, он становился день ото дня нахальнее, и Чинк постоянно испытывал величайший страх, над которым его хозяин только подсмеивался. Свое решение отделиться от нас Обри объяснил необходимостью иметь под рукой лучший корм для лошади, но вскоре выяснилось, что он просто искал одиночества, чтобы без помехи распить бутылку водки, которую где-то раздобыл. А так как одна бутылка не могла его удовлетворить, то на другой же день он оседлал коня и, сказав: «Чинк, охраняй палатку!», ускакал через горы к ближайшему кабаку. И Чинк послушно остался на часах, свернувшись клубочком у входа в палатку.
   
   
    
     
3
    
    
При всей своей щенячьей нелепости Чинк все же был сторожевым псом, и хозяин его знал, что он будет исправно исполнять свои обязанности по мере сил.
    
Во второй половине этого дня один проезжавший мимо горец остановился, по обычаю, на некотором расстоянии от палатки и крикнул:
    
— Послушай, Билл! Эй, Билл!
    
Но, не получив ответа, он направился к палатке и был встречен Чинком самым подобающим образом: шерсть его ощетинилась, он рычал, как взрослая собака. Горец понял, в чем дело, и отправился своей дорогой.
    
Настал вечер, а хозяин все еще не возвращался, и Чинк начал испытывать сильный голод. В палатке лежал мешок, а в мешке было немного ветчины. Но хозяин приказал Чинку стеречь его имущество, и Чинк скорее издох бы с голоду, чем притронулся к мешку.
    
Терзаемый муками голода, он осмелился наконец покинуть свой пост и стал бродить невдалеке от палатки в надежде поймать мышь или найти вообще что-нибудь съедобное. Но неожиданно этот отвратительный шакал снова атаковал его и заставил бежать обратно к палатке.
    
Тут в Чинке произошла перемена. Он, казалось, вспомнил о своем долге, и это придало ему силы, подобно тому как крик котенка превращает робкую кошку-мать в яростную тигрицу. Он был еще только щенком, глуповатым и нелепым, но в нем жил наследственный твердый характер, который должен был развиться с годами. Когда шакал попытался последовать за ним в палатку — палатку его хозяина, — Чинк повернулся лицом к врагу, грозный, словно маленький демон.
    
Шакал попятился. Он злобно рычал и угрожал разорвать щенка на куски, но все-таки не осмелился войти в палатку.
    
И началась настоящая осада. Шакал возвращался каждую минуту. Расхаживая вокруг, он скреб землю задними лапами в знак презрения и вдруг опять направлялся прямо ко входу в палатку, а бедный Чинк, полумертвый от страха, мужественно защищал имущество, вверенное его охране.
    
Все это время Чинк ничего не ел. Раза два в течение дня ему удалось выбежать к протекавшему рядом ручью и напиться воды, но он не мог так же быстро раздобыть себе пищу. Он мог бы прогрызть мешок, лежавший в палатке, и поесть копченого мяса, но он не смел тронуть то, что ему доверили охранять. Он мог бы, наконец, улучить минуту и, оставив свой пост, перебежать в наш лагерь, где, конечно, его бы хорошо накормили. Но нет, он должен был оправдать доверие хозяина во что бы то ни стало!
    
Под натиском врага из него выработался настоящий верный сторожевой пес, готовый, если нужно, умереть на своем посту, в то время как его хозяин пьянствовал где-то за горой.
    
Четыре злосчастных дня и четыре ночи провел этот маленький героический пес, почти не сходя с места и стойко охраняя палатку и хозяйское добро от шакала, который все время держал его в смертельном страхе.
    
На пятый день утром старый Обри протрезвился и вспомнил, что он не у себя дома, а его лагерь в горах оставлен им на попечение щенка. Он уже устал от беспросыпного пьянства и поэтому сразу оседлал коня и направился в обратный путь. На полдороге в его затуманенной голове мелькнула мысль, что он оставил Чинка без всякой еды.
    
«Неужели маленький негодяй слопал всю мою ветчину?» — подумал он в тревоге и заспешил домой. Когда он доехал до гребня горы, откуда видна была его палатка, ему сперва показалось, что все по-прежнему благополучно, на своем месте. Но вдруг он увидел: там, у входа в палатку, ощетинившись и рыча друг на друга, стояли — морда к морде — большой злобный шакал и бедный маленький Чинк.
    
— Ах, чтоб меня! — воскликнул Обри смущенно. — Я совсем забыл про этого проклятого шакала. Бедный Чинк, он попал в тяжелую передрягу! Удивительно, как это шакал еще не разорвал его на куски, да и палатку в придачу.
    
Да, мужественный Чинк, быть может, в последний раз выдерживал натиск врага. Его ноги дрожали от страха и голода, но он все еще принимал самый воинственный вид и, без сомнения, готов был умереть, защищая свой пост.
    
Биллу Обри с первого взгляда все стало ясно. Подскакав к палатке и увидев нетронутый мешок с ветчиной, он понял, что Чинк ничего не ел с самого дня его отъезда. Щенок, дрожа от страха и усталости, подполз к нему, заглянул ему в лицо и стал лизать руку, как бы желая сказать: «Я сделал то, что ты мне велел, хозяин». Это было слишком для старого Обри, и слезы стояли в его глазах, когда он торопливо доставал еду маленькому герою.
    
Затем он повернулся к нему и сказал:
    
— Чинк, старый друг, я с тобой поступил очень плохо, а ты со мной хорошо. Обещаю, что никогда больше не оставлю тебя дома, если отправлюсь погулять еще разок. Не знаю, чем бы тебя порадовать, друг, раз ты не пьешь водки. Вот разве я избавлю тебя от твоего самого большого врага!
    
Он снял с шеста посреди палатки свою гордость — дорогой магазинный карабин. Не думая о последствиях, он сломал казенную печать и вышел за дверь.
    
Шакал, по обыкновению, сидел невдалеке, скаля зубы в дьявольской усмешке. Но прогремел выстрел, и страхи Чинка кончились.
    
Подоспевшие сторожа обнаружили, что нарушен закон об охране парка, что старый Обри застрелил одного из его диких обитателей. Его карабин был отнят и уничтожен, и он вместе со своим четвероногим другом был позорно изгнан из парка и лишен права вернуться, под угрозой тюремного заключения.
    
Но Билл Обри ни о чем не жалел.
    
— Ладно, — сказал он. — А все-таки я сделал доброе дело для своего товарища, который никогда меня не предавал.