1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Банни зарекомендовала себя в аэропорту как чрезвычайно ловкий страховой агент.
    
Она обожала всевозможные конкурсы, особенно те, в которых победа приносила материально ощутимые результаты. Именно поэтому работа страхового агента нравилась ей, ведь страховая компания время от времени устраивала для своих сотрудников конкурсы с выдачей премий. Один из таких конкурсов был уже объявлен и заканчивался сегодня вечером.
    
Памятуя об этом конкурсе, Банни и отнеслась столь отзывчиво к Герреро, когда он объявил, что летит в Рим. Объяснялось это тем, что Банни не хватало сорока очков, чтобы получить на конкурсе вожделенную премию — электрическую зубную щётку. Она уже пришла было в отчаяние — казалось, до конца смены ей не удастся набрать недостающую сумму очков: все выписанные сегодня страховые полисы были на внутриконтинентальные рейсы, которые не приносили много очков и, следовательно, давали маленькие премии. Вот если бы ей удалось застраховать этого отлетавшего за границу пассажира на максимальную сумму, она сразу получила бы двадцать пять очков и тогда набрать остальные очки не составило бы труда. Теперь вопрос был в том, на какую сумму намерен застраховаться этот пассажир и удастся ли ей, Банни, уговорить его на максимальную.
    
Обычно ей это удавалось. В таких случаях Банни действовала без затей: она просто пускала вход свою самую обольстительную улыбку, придвигалась поближе к клиенту, давая ему возможность вдоволь налюбоваться на её пышный бюст, и разъясняла, какую выгоду извлечёт он из этой страховки, если повысит её на сравнительно небольшую сумму. В большинстве случаев эта тактика достигала желанной цели и завоевала Банни репутацию весьма удачливого страхового агента.
    
Как только Герреро продиктовал Банни по буквам свою фамилию, она спросила:
    
— Какого рода страхование имеете вы в виду, сэр?
    
Герреро судорожно глотнул слюну.
    
— Я хочу застраховать свою жизнь… на семьдесят пять тысяч долларов.
    
Едва он произнёс эти слова, как во рту у него пересохло. Его внезапно охватил страх: ему показалось, что он привлёк к себе внимание всех стоявших в очереди и все глаза теперь прикованы к нему. Он чувствовал, как его пробирает дрожь, и был уверен, что это не может остаться незамеченным. Чтобы скрыть свой испуг, он попытался закурить, но руки у него так тряслись, что и это удалось ему с трудом. К счастью, девушка-агент, уже державшая шариковую ручку над графой «сумма страховки», по-видимому, ничего не заметила.
    
Она сказала:
    
— Это будет стоить два доллара пятьдесят центов.
    
— Что?.. Ах да, понимаю. — Герреро справился наконец со спичками и сигаретой и полез в карман за последними остававшимися у него деньгами.
    
— Но это же слишком незначительная сумма. — Банни медлила проставить цифру. Она ещё больше наклонилась вперёд, бюст её ещё ближе придвинулся к клиенту. Она заметила, что он опустил глаза и обалдело смотрит в одну точку. Все мужчины одинаковы. Некоторых — она это просто чувствовала — так и тянет пустить в ход руки. Этот клиент, однако, не такого сорта.
    
— Незначительная? — с сомнением переспросил Герреро. — Я полагал… Мне казалось, что это максимальная сумма.
    
Клиент явно нервничал — теперь даже Банни это бросилось в глаза. Должно быть, трусит перед полётом, рассудила она и одарила его своей ослепительной улыбкой.
    
— Что вы, сэр! Вы можете застраховаться на триста тысяч долларов. Большинство пассажиров так и страхуются, а стоить это будет десять долларов. Право же, это совсем небольшие деньги за такую страховку. — Её улыбка продолжала сверкать: ответ клиента мог принести ей лишних двадцать очков; от его ответа зависело, станет она обладательницей электрической зубной щётки или нет.
    
— Как вы сказали?.. Десять долларов?..
    
— Да, всего только. За страховку в триста тысяч долларов.
    
«Этого я не знал», — пронеслось в голове у Герреро. Он всё время считал, что семьдесят пять тысяч долларов — самая крупная сумма, на какую можно застраховать свою жизнь в аэропорту с билетом на заокеанский рейс. Он почерпнул эти сведения из страхового бланка, взятого им месяца два назад в другом аэропорту. Сейчас он припомнил, что тот бланк был из страхового автомата. А ему и в голову не пришло, что агенты страхуют на значительно более крупные суммы. Триста тысяч долларов!..
    
— Да, конечно, — взволнованно сказал он. — Да, пожалуйста…
    
Банни сияла.
    
— На максимальную сумму, мистер Герреро?
    
Он уже готов был кивком выразить согласие, как вдруг сообразил, что судьба вновь сыграла с ним злую шутку. А наберётся ли у него десять долларов?
    
— Обождите минутку… мисс! — воскликнул он и принялся шарить по карманам, извлекая из них всю мелочь.
    
В очереди начали проявлять нетерпение. Уже выражавший прежде недовольство пассажир обратился к Банни:
    
— Вы же говорили, что это займёт всего минуту!
    
Герреро удалось наскрести четыре доллара семьдесят центов.
    
Два дня назад, когда Герреро и Инес сложили вместе все оставшиеся у них деньги, Герреро взял себе восемь долларов и немного мелочи. После этого он заложил кольцо Инес и приобрёл билет на самолёт, в результате чего у него осталось ещё несколько долларов, сколько именно — он не помнил, к тому же их этих денег ему пришлось платить потом и за еду, и в метро, и в автобусе, который вёз его сюда… Он твёрдо знал, одно: нужно будет заплатить за страховку два с половиной доллара, и эти деньги он тщательно берёг, спрятав их в отдельный карман. О прочих деньгах ему не приходило в голову беспокоиться: он считал, что как только сядет в самолёт, они станут ему не нужны.
    
— Если у вас не хватает наличных, — сказала Банни, — можете выписать чек.
    
— Я оставил свою чековую книжку дома. — Он лгал: чековая книжка лежала у него в кармане. Но он не мог выписать чек — банк опротестует его, и страховка погорела.
    
А Банни не отступалась:
    
— Вы можете заплатить в итальянской валюте, мистер, Герреро. Я пересчитаю ваши лиры на доллары по паритетной таблице.
    
Герреро растерянно пробормотал:
    
— У меня нет итальянских денег… — И тут же проклял себя. В городе, регистрируя билет, он заявил, что летит в Рим без багажа. Теперь, как круглый идиот, во всеуслышание признался, что у него вообще нет денег — ни американских, ни итальянских. Кто же отправляется в путешествие за океан без единого цента, без валюты и без всякого багажа? Конечно, только тот, кто знает заранее, что самолёту не суждено долететь да места назначения.
    
Но Герреро тут же приободрился, сообразив, что эти два обстоятельства — регистрация багажа и страховка — никак не связаны одно с другим, связь между ними существует только в его мозгу. Даже если когда-нибудь и свяжут их воедино, это уже не будет иметь значения, будет слишком поздно.
    
Он сказал себе — уже в который раз с тех пор, как покинул дом: никакие подозрения ничего не изменят. Всё решает одно — бесследное исчезновение самолёта, а стало быть, полное отсутствие каких-либо улик. И, как ни удивительно, невзирая на свой последний промах, он вдруг почувствовал себя увереннее.
    
Он прибавил ещё несколько мелких монет к лежавшей перед ним кучке денег, и вдруг произошло чудо: в одном из внутренних карманов нашлась пятидолларовая бумажка.
    
Уже не пытаясь больше скрыть волнение, Герреро воскликнул.
    
— Вот, пожалуйста! Теперь должно хватить!
    
Оказалось даже, что остаётся ещё почти на доллар мелочи сверх требуемой суммы.
    
Однако теперь и Банни начали одолевать сомнения. Клиент ждал, надо было проставить на страховом бланке сумму в триста тысяч долларов, а Банни колебалась.
    
Пока Герреро лихорадочно шарил по карманам, она внимательно наблюдала за ним и видела его лицо.
    
Странно, конечно, что человек улетает в Европу без гроша в кармане, но, в конце концов, это его личное дело — мало ли какие могут быть тому причины. Значительно больше насторожили Банни его глаза. Она уловила в них что-то, граничащее с отчаянием или безумием, а когда с человеком творится такое, Банни вполне могла это распознать. Она видела, как это бывает с людьми. Да и сама не раз находилась на грани отчаяния, хотя теперь ей и казалось, что годы бедствий отодвинулись куда-то в необозримую даль.
    
В компании, где работала Банни, существовали строгие правила, обязательные для всех сотрудников: если пассажир, страхующий свою жизнь перед полётом, казался неуравновешенным, был неестественно возбуждён или пьян, страховой агент должен был сообщить об этом администрации соответствующей авиакомпании. Теперь перед Банни стоял вопрос: принадлежит данный случай к тем, о которых говорится в правилах, или нет?
    
Она не была в этом уверена.
    
Постоянно действующая инструкция страховых компаний не раз подвергалась обсуждению среди страховых агентов. Многих из них она возмущала, а иные просто игнорировали её, считая, что их обязанность — страховать пассажиров, а заниматься психоанализом они не обучены и не нанимались. Некоторые пассажиры всегда нервничают перед полётом, как же можно, не имея специальной подготовки, распознать, где обычный страх, а где неуравновешенность, граничащая с ненормальностью? Сама Банни никогда не докладывала о пассажирах, находившихся во взвинченном состоянии; ей памятен был случай, когда одна служащая задержала в подобных обстоятельствах выдачу полиса клиенту, а тот оказался вице-президентом авиакомпании и был взволнован тем, что у его жены начались роды. И потом из-за этого возникла куча неприятностей.
    
И всё же Банни продолжала колебаться. Чтобы скрыть свою нерешительность, она начала пересчитывать деньги, полученные от пассажира. Ей хотелось спросить Мардж, девушку, работавшую за соседней стойкой, не показалось ли ей, что с этим пассажиром что-то неладно. Но, по-видимому, Мардж ничего не заметила. Она энергично заполняла свой бланк — тоже спеша набрать побольше очков.
    
Наконец Банни приняла решение, подсказанное ей жизненным опытом. Да, жизненный опыт научил её приспосабливаться к обстоятельствам, обуздывать праздное любопытство и не задавать ненужных вопросов. Задавая вопросы, невольно встреваешь в чужие дела, а именно этого и следует избегать, когда у человека своих проблем по горло.
    
И Банни не стала задавать лишних вопросов, тем самым разрешив одну из своих проблем — как выйти на первое место в конкурсе и получить электрическую щётку. Она застраховала жизнь Д. О. Герреро на время его полёта в Рим на сумму в триста тысяч долларов.
    
Герреро отправил страховой полис по почте своей жене Инес и поспешил к выходу сорок семь, чтобы сесть в самолёт, отлетавший в Рим.
   
   
    
     
13
    
    
Таможенный инспектор Гарри Стэндиш не слышал объявления о посадке в самолёт, вылетающий рейсом два, но ему было известно, что такое объявление сделано. В таможенный зал эти объявления не транслировались, поскольку здесь находились лишь пассажиры, прибывшие из-за границы, а не наоборот, и поэтому Стэндиш получил свою информацию по телефону от «Транс-Америки». Он знал, что посадка на рейс два началась, что производится она через выход сорок семь и лайнер поднимется в воздух ровно в двадцать три ноль-ноль.
    
Стэндиш всё время поглядывал на часы: он собирался подойти к выходу сорок семь, но не по служебной обязанности, а чтобы попрощаться с племянницей. Джуди, дочка его сестры, улетала на год в Европу для завершения образования, и Стэндиш обещал сестре, жившей в Денвере, проводить племянницу. Он уже посидел немного в главном зале ожидания с этой славной, уравновешенной восемнадцатилетней девушкой и сказал, что непременно найдёт её, чтобы попрощаться перед самым отлётом.
    
А пока что инспектор Стэндиш пытался довести до конца одно чрезвычайно нудное дело — на редкость беспокойный выдался у него сегодня денёк.
    
— Вы совершенно уверены, мадам, что вам не следует внести кое-какие поправки в ваше заявление? — сдержанно спросил он костлявую даму весьма надменного вида, многочисленные чемоданы которой лежали раскрытыми на таможенном столе.
    
— Насколько я понимаю, вы предлагаете мне изобрести какие-то небылицы взамен чистой правды, которую я вам сказала, — раздражённо ответствовала дама. — Боже мой, вы все здесь так недоверчивы, так подозрительны. Право, можно подумать, что мы живём в полицейском государстве.
    
Гарри Стэндиш пропустил этот выпад мимо ушей, как полагалось видавшему виды таможенному чиновнику, и вежливо ответил:
    
— Я вам ничего не предлагаю, мадам. Я просто спросил, не желаете ли вы внести кое-какие поправки в заявление, сделанное вами по поводу этих вещей, платьев, свитеров и мехового жакета.
    
Дама — в паспорте она значилась как миссис Гарриет дю Барри-Моссмен, проживающая в Эванстоне и возвращавшаяся домой после месячного пребывания в Англии, Франции и Дании, — ответила ледяным тоном:
    
— Нет, и не подумаю. Более того, когда я расскажу адвокату моего мужа об учинённом мне допросе…
    
— Прекрасно, мадам, — сказал Гарри Стэндиш. — В таком случае не будете ли вы так любезны подписать этот бланк. Если желаете, я могу объяснить вам, для чего это необходимо.
    
Платья, свитеры и меховой жакет были разложены на открытых чемоданах. Меховой жакет — соболий — ещё недавно красовался на плечах миссис Моссмен. Когда инспектор Стэндиш появился в таможенном зале у стола номер одиннадцать, он попросил миссис Моссмен снять жакет, чтобы можно было получше его рассмотреть. Несколько минут назад красная лампочка, вспыхнувшая на стенной панели возле входа в главный таможенный зал, послужила для Стэндиша сигналом. Каждому из таможенных столов соответствовала своя лампочка; когда она загоралась, это означало, что у того или иного дежурного таможни возникли затруднения и он нуждается в помощи старшего инспектора.
    
Сейчас молодой дежурный, первым имевший дело с миссис Моссмен, стоял рядом с инспектором Стэндишем. Большинство пассажиров, прибывших из Копенгагена на самолёте ДС-8 Скандинавской авиакомпании, уже прошли таможенный досмотр и покинули зал, и только эта хорошо одетая американка всех задерживала, утверждая, что не приобрела в Европе ничего, кроме духов, кое-какой бижутерии и туфель. Всего на девяносто долларов, иными словами — на десять долларов меньше суммы, не облагаемой таможенным сбором. Однако молодой таможенник усомнился в её правдивости, и он вызвал Стэндиша.
    
— С какой стати должна я что-то подписывать? — спросила миссис Гарриет дю Барри-Моссмен.
    
Стэндиш посмотрел на часы под потолком. Было без пятнадцати одиннадцать. Он ещё мог успеть, покончив с делами этой дамы, попрощаться с племянницей, пока самолёт не улетел. Он терпеливо разъяснил:
    
— Просто чтобы облегчить дело, мадам. Мы ведь просим вас только письменно подтвердить то, что вы уже сообщили нам на словах. Вы сказали, что эти платья были вами приобретены…
    
— Сколько же раз должна я повторять одно и то же? Я покупала их в Чикаго и в Нью-Йорке перед отъездом в Европу. Так же, как и свитеры. А этот жакет — подарок и куплен в Соединённых Штатах. Мне подарили его полгода назад.
    
«И зачем только люди так поступают?» — недоумевал Гарри Стэндиш. Он ни секунды не сомневался, что утверждения этой дамы сплошная ложь.
    
Начать с того, что со всех платьев — а их было шесть, и все дорогие — были спороты ярлыки. Никто не сделает такой вещи без особой нужды. Женщины обычно гордятся марками фешенебельных фирм. К тому же покрой платьев был несомненно французский, так же как и мехового жакета, хотя к его подкладке и была довольно неумело пришита марка магазина «Сакс» с Пятой авеню. Однако пассажиры, вроде миссис Моссмен, не понимали, что квалифицированный таможенник и без фабричной марки может определить, где изготовлен тот или иной предмет. Покрой, швы, даже то, как вшита молния, — для намётанного глаза всё равно что знакомый почерк и столь же явно выдают автора.
    
То же самое можно было сказать и о трёх превосходных свитерах. На них тоже отсутствовали фабричные марки, и они были типично английской тускло-коричневой расцветки; такие свитеры не продаются в Соединённых Штатах. Можно было безошибочно утверждать, что они куплены в Шотландии. Когда крупные американские универсальные магазины заказывают за границей такого рода свитеры, шотландские фирмы поставляют им товар более яркой расцветки, пользующийся большим спросом на американском рынке. Каждому таможеннику всё это хорошо известно не только в теории, но и на практике.
    
Миссис Моссмен спросила:
    
— Предположим, я подпишу этот бланк, что дальше?
    
— После этого вы будете свободны, мадам.
    
— И могу взять с собой мои вещи? Все?
    
— Да.
    
— А если я откажусь подписать?
    
— Тогда мы будем вынуждены задержать вас, пока не закончим расследование.
    
После некоторого колебания миссис Моссмен сказала:
    
— Хорошо, заполняйте бланк, я подпишу.
    
— Нет, мадам, вы должны заполнить сами. Вот здесь, пожалуйста, проставьте название предмета, а в этой графе — где он был, по-вашему, приобретён. Пожалуйста, укажите названия всех магазинов, а также фамилию лица, подарившего вам этот меховой жакет…
    
Гарри Стэндиш подумал: в его распоряжении остаётся не больше минуты — уже без десяти одиннадцать. Ему вовсе не хотелось прибежать к выходу на поле в тот момент, когда дверь самолёта захлопнется. Но его нюх таможенника…
    
Он ждал. Миссис Моссмен заполнила бланк и подписала его.
    
Завтра один из служащих таможни займётся проверкой сделанного миссис Моссмен заявления. Платья и свитеры будут временно реквизированы: их направят для опознания в магазины, где, по словам миссис Моссмен, они были приобретены; соболий жакет предъявят в магазине «Сакс» на Пятой авеню, и фирма, вне всякого сомнения, не признает его своим изделием… Миссис Моссмен ещё не подозревала о том, какую беду навлекла она на свою голову: ей придётся заплатить крупную пошлину и сверх того почти наверняка — большой штраф.
    
— Имеются у вас ещё какие-либо предметы, мадам, о которых вы хотели бы упомянуть в декларации? — спросил инспектор Стэндиш.
    
Миссис Моссмен возмущённо отрезала:
    
— Разумеется, нет!
    
— Вы в этом уверены?
    
Таможенным инспекторам предписывается всячески способствовать добровольному признанию пассажиров. Намеренно заманивать их в ловушку не разрешается — если, конечно, они сами не лезут в неё.
    
Не удостоив Стэндиша ответом, миссис Моссмен только презрительно тряхнула головой.
    
— В таком случае, мадам, — сказал инспектор Стэндиш, — не будете ли вы любезны открыть сумочку?
    
Только тут эта самоуверенная особа впервые проявила некоторую растерянность.
    
— Но, насколько мне известно, дамские сумочки никогда не осматривают. Я прохожу через таможню не в первый раз.
    
— Как правило — нет. Но за нами сохраняется это право.
    
Только в особых, крайне редких случаях таможенники прибегают к досмотру дамских сумочек, так же как и карманов мужских костюмов или пальто. Предложить пассажирке показать содержимое сумочки — случай из ряда вон выходящий. Но когда какой-либо субъект проявляет чрезмерное упрямство, таможенники становятся упрямыми тоже.
    
Миссис Гарриет дю Барри-Моссмен с большой неохотой открыла сумочку.
    
Гарри Стэндиш обследовал губную помаду и золотую пудреницу. Вынув пластинку с прессованной пудрой, он извлёк из-под неё кольцо с бриллиантом и рубином и сдул с него остатки пудры. В сумочке оказался начатый тюбик с кремом для рук. Разогнув нижнюю часть тюбика, Стэндиш увидел, что им пользовались не с того конца. Подавив тюбик в верхней части, возле колпачка, он нащупал внутри что-то твёрдое. Когда же эти горе-контрабандисты изобретут что-нибудь новенькое, с досадой подумал он. Всё то же старьё, надоевшие трюки. Сколько он их перевидал на своём веку!
    
Миссис Моссмен побелела. От её высокомерия не осталось и следа.
    
— Мадам, — сказал инспектор Стэндиш, — я должен покинуть вас ненадолго, но я вернусь. К тому же теперь вся эта процедура займёт ещё некоторое время. — Он обратился к молодому таможеннику, стоявшему рядом: — Тщательно проверьте всё. Вспорите подкладку в сумке, проверьте дно чемоданов и швы на всех предметах одежды. Составьте опись. Ну, в общем, вы сами знаете…
    
Он уже направлялся к двери, когда миссис Моссмен окликнула его:
    
— Инспектор!
    
Стэндиш остановился.
    
— Да, мадам?
    
— Насчёт этого жакета и платьев… возможно, я что-то напутала. Я действительно купила их за границей и также ещё несколько вещиц.
    
Стэндиш покачал головой. Как это люди не понимают, что нельзя заходить слишком далеко — ведь потом уже не может быть и речи о каком-либо соглашении. Он заметил, что молодой таможенник тем временем обнаружил ещё что-то.
    
— Пожалуйста!.. Прошу вас… мой супруг…
    
Инспектор Гарри Стэндиш отвернулся, чтобы не видеть бледного, потерянного лица миссис Моссмен, и поспешно вышел из таможенного зала. Самым коротким путём — по служебному проходу под залом ожидания — он направился к вестибюлю «Д», к выходу сорок семь. По дороге он раздумывал над тупоумием миссис Гарриет дю Барри-Моссмен и ей подобных. Впиши она честно меховой жакет и платья в декларацию, пошлина была бы не столь уж велика, особенно для явно богатой женщины. Молодой таможенник не стал бы затевать дело из-за одних свитеров, даже если бы и заметил, что они куплены за границей, и уж, конечно, никто бы не подумал открывать её сумочку. Таможенники знают, что многие пассажиры, возвращаясь на родину, стараются что-то провезти контрабандой, но смотрят на это сквозь пальцы. Более того: если к их помощи прибегают, они иной раз даже дают пассажирам советы, указывая, какие облагаемые наиболее высокой пошлиной предметы включить в декларацию так, чтобы получилась сумма, не подлежащая обложению, а пошлину заплатить лишь за те предметы, на которые она не так высока.
    
Попадались с поличным, штрафовались, а порой и привлекались к судебной ответственности преимущественно непомерно алчные люди, вроде миссис Моссмен, которая во что бы то ни стало хотела провезти всё даром. И Гарри Стэндиша угнетала мысль о том, что таких, как она, слишком много.
    
Он с облегчением обнаружил, что посадка на рейс два ещё не закончилась и контролёр у выхода продолжает проверять билеты последних пассажиров. Форма таможенника давала Стэндишу пропуск в любую часть аэропорта, и занятый проверкой билетов контролёр едва взглянул на него, когда он подходил. Стэндиш заметил, что контролёру помогает рыжеволосая молодая женщина — старший агент по обслуживанию пассажиров, он даже припомнил её фамилию: миссис Ливингстон.
    
Стэндиш прошёл в салон туристского класса, улыбнувшись стюардессе, стоявшей у входа в самолёт:
    
— Я на минутку. Смотрите не увезите меня с собой.
    
Он разыскал свою племянницу Джуди — она сидела на третьем месте у окна. Два места по другую сторону прохода занимала молодая пара с ребёнком, и Джуди развлекалась, забавляя малышку. Как во всех салонах туристского класса, здесь было тесно, душно, да и кресла расположены так близко одно к другому, что негде повернуться. Инспектор Стэндиш сам путешествовал по воздуху редко, а когда это случалось, тоже брал билет туристского класса и каждый раз страдал от клаустрофобии. Он отнюдь не завидовал всем этим людям, которым предстоял сейчас утомительно-однообразный десятичасовой перелёт.
    
— Дядя Гарри! — воскликнула Джуди. — Я уж думала, вы не придёте. — Она положила ребёнка на колени матери.
    
— Я пришёл пожелать счастливого пути, — сказал Стэндиш. — Надеюсь, удача будет сопутствовать тебе весь год, а когда будешь возвращаться домой, смотри не пытайся провезти контрабанду.
    
Джуди рассмеялась.
    
— Ни в коем случае, дядя Гарри. Прощайте.
    
Она подставила ему лицо для поцелуя, и он нежно чмокнул её в щёку. Он был спокоен за Джуди. Вторая миссис Моссмен из неё не получится — он был в этом уверен.
    
Дружелюбно кивнув стюардессам, таможенный инспектор покинул самолёт. Вернувшись в зал ожидания, он задержался у выхода, наблюдая за происходящим. Последние минуты перед отлётом, особенно когда самолёт отправляется в дальний рейс, всегда действовали на инспектора Стэндиша тревожно и завораживающе, как, впрочем, и на многих людей. Внезапно из репродуктора донеслось сообщение: «Заканчивается посадка в самолёт „Транс-Америки“, вылетающий рейсом два „Золотой Аргос“».
    
Пассажиров у выхода теперь оставалось только двое. Рыжеволосая миссис Ливингстон проглядывала какие-то бумаги, контролёр проверял билет предпоследнего пассажира — высокого блондина в верблюжьем пальто, без шляпы. Пройдя проверку, высокий блондин по галерее-гармошке направился к туристскому отсеку самолёта. Миссис Ливингстон вернулась в главный зал.
    
Наблюдая всё это, инспектор Стэндиш почти бессознательно обратил внимание на фигуру, неподвижно стоявшую у окна спиной к выходу на лётное поле. Стэндиш увидел, что это старушка — маленькая, хрупкая, немного растерянная. На ней был чёрный, несколько старомодный костюм, в руках — сумочка из чёрных бусин. У этой старушки был до того трогательно-беззащитный вид, что Стэндиш невольно подумал: как могла такая пожилая женщина оказаться здесь в столь поздний час и совсем одна?
    
Старушка направилась к контролёру «Транс-Америки», производившему посадку на рейс два; двигалась она необыкновенно проворно и легко. До Стэндиша долетели обрывки её разговора с контролёром, прорывавшиеся сквозь шум уже запущенных двигателей:
    
— Прошу вас… Мой сын только что поднялся в самолёт… Такой высокий блондин без шляпы, в пальто из верблюжьей шерсти… Он забыл бумажник… Здесь все его деньги.
    
Стэндиш заметил, что старушка держит в руке какой-то предмет, похожий на мужской бумажник.
    
У контролёра был усталый вид, что нередко бывает в последние секунды посадки. Он нетерпеливо поглядел на старушку, протянул руку, чтобы взять бумажник, затем поглядел снова, внимательнее, передумал и что-то торопливо сказал, мотнув в сторону галереи-гармошки. До Стэндиша долетело только:
    
— …попросите стюардессу.
    
Старушка улыбнулась, кивнула, направилась к галерее и вскоре скрылась из глаз.
    
Все эти наблюдения инспектора Стэндиша заняли не больше минуты. И тут он увидел ещё одного пассажира — долговязого сутулого человека, который почти бегом пересекал вестибюль, направляясь к выходу сорок семь. Стэндиш успел рассмотреть худое костлявое лицо и тоненькие рыжеватые усики. В руках у пассажира был плоский чемоданчик.
    
Стэндиш уже собирался уходить, но приостановился; что-то в поведении этого пассажира привлекло его внимание. Быть может, то, как он держал чемоданчик, как судорожно прижимал его к боку. Слишком много людей прошло через таможню на глазах у Гарри Стэндиша. Некоторые из них вели себя точно так же, как этот долговязый, и почти всякий раз это означало, что они стараются что-то утаить. Если бы этот человек прилетел с одним из международных рейсов, Стэндиш попросил бы открыть чемоданчик и проверил бы его содержимое. Но этот пассажир не прилетел в Соединённые Штаты, а, наоборот, улетал.
    
В сущности, какое инспектору Стэндишу до него дело?
    
И всё же… какой-то инстинкт, какое-то особое, шестое чувство, присущее почти всем таможенникам, а может быть, и особое отношение Стэндиша к этому рейсу, которым улетала Джуди, удержало инспектора на месте, приковало его взгляд к чемоданчику, столь бережно оберегаемому долговязым пассажиром.
    
    
Д. О. Герреро несколько воспрянул духом после того, как ему повезло со страховкой, и теперь чувствовал себя уже более уверенно. Подойдя к выходу на лётное поле и увидев, что посадка в самолёт ещё не закончена, он сказал себе: ну, теперь наконец все трудности остались позади, и с этой минуты всё пойдёт как по маслу. И действительно, словно в подтверждение этих слов, при проверке документов у выхода никаких затруднений не возникло. Как Герреро и предполагал с самого начала, внимание контролёра привлекло к себе небольшое расхождение между его паспортом и фамилией на билете, где вместо «Герреро» стояло «Берреро». Мельком взглянув на паспорт, контролёр тут же внёс поправку в свой список пассажиров, исправил фамилию на билете и принёс извинение за оплошность:
    
— Прошу прощения, сэр, иногда при заказе билета получаются такие описки.
    
Ну вот, всё в порядке, с удовлетворением подумал Герреро: фамилия его указана правильно, и, когда придёт сообщение о том, что самолёт, улетевший в рейс два, бесследно исчез, никакой путаницы с установлением его личности не возникнет.
    
— Приятного путешествия, сэр. — Контролёр возвратил ему билет и указал на галерею-гармошку, ведущую в туристский отсек самолёта.
    
Когда Герреро входил в самолёт, всё так же бережно прижимая к боку чемоданчик, оба двигателя правого борта были уже запущены.
    
Место в самолёте было им зарезервировано на городской станции — кресло возле окна, третье от прохода, и стюардесса помогла ему отыскать его. Пассажир, сидевший у прохода, привстал, и Герреро протиснулся на своё место. Среднее кресло между ними было ещё свободно.
    
Герреро застегнул ремень и бережно положил чемоданчик на колени. Его место оказалось примерно в середине туристского салона на левой стороне. Остальные пассажиры ещё продолжали устраиваться, ставили ручной багаж, вешали пальто. Несколько пассажиров толпились в проходе. Одна из стюардесс, беззвучно шевеля губами, пересчитывала пассажиров, и на лице у неё было написано: «Хоть бы уж вы все угомонились наконец».
    
Почувствовав, что страшное напряжение, в котором он находился с той минуты, как покинул свою квартиру, стало ослабевать, Герреро откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Он по-прежнему крепко сжимал в руках чемоданчик, но дрожь в пальцах понемногу проходила. Не открывая глаз, он нащупал под ручкой чемоданчика роковую петлю из шнура и тотчас почувствовал себя ещё увереннее. Вот так он и будет сидеть не шевелясь, подумалось ему, а часа через четыре потянет за этот шнур и взорвёт основательный заряд динамита, скрытый в чемоданчике. Успеет ли он в это мгновение осознать происходящее? — спросил он себя. Будет ли какая-то доля секунды… какой-то миг… чтобы насладиться сознанием своего триумфа? А затем наступит милосердное небытие…
    
Теперь, когда он уже был на борту и чувствовал себя во всеоружии, ему не терпелось, чтобы самолёт поднялся в воздух. Он открыл глаза: стюардесса ещё продолжала вести подсчёт.
    
    
В салоне туристского класса в эту минуту находились две стюардессы. Маленькая старушка из Сан-Диего миссис Ада Квонсетт, спрятавшись в дамском туалете, слегка приотворила дверь и не спускала глаз с них обеих.
    
Миссис Квонсетт было хорошо известно, что стюардессы перед полётом пересчитывают пассажиров и что именно эта минута наиболее опасна для едущих без билета. Но если удаётся избежать разоблачения во время подсчёта, тогда шансы на то, что всё сойдёт благополучно, сильно возрастают.
    
К счастью, подсчёт производила другая стюардесса, не та, с которой миссис Квонсетт пришлось объясняться, когда она ступила на борт самолёта.
    
Миссис Квонсетт ещё до этого пережила несколько неприятных минут, обнаружив, что эта рыжеволосая стерва — старший агент по обслуживанию пассажиров — торчит возле выхода сорок семь. Благодарение небу, она убралась оттуда прежде, чем закончилась посадка, а одурачить контролёра было совсем нетрудно.
    
После этого миссис Квонсетт, обратившись к стюардессе, встречавшей пассажиров у входа в самолёт, повторила вымышленную историю с забытым бумажником. Стюардесса, которой приходилось отвечать на десятки вопросов хлынувших в самолёт пассажиров, отказалась взять бумажник, услыхав, что в нём «куча денег», а именно на это и рассчитывала миссис Квонсетт. Ей было предложено (как она и ожидала) самой разыскать своего сына и отдать ему бумажник — и притом побыстрей.
    
Высокий блондин, игравший, сам того не подозревая, роль «сына» предприимчивой старой дамы, усаживался в это время на своё место в одном из передних рядов. Миссис Квонсетт сделала несколько шагов по направлению к нему, но не слишком спешила приблизиться. Она украдкой наблюдала за стюардессой, стоявшей в дверях, стараясь улучить минуту, когда её внимание будет отвлечено, что в скором времени и произошло.
    
Миссис Квонсетт умела применяться к обстоятельствам. Она увидела неподалёку пустое место, которое можно было занять, однако тут среди пассажиров произошло движение, и проход к одному из туалетов оказался свободным. Через несколько минут, слегка приотворив дверь туалета, миссис Квонсетт обнаружила, что стюардесса, встречавшая пассажиров, куда-то скрылась, а подсчёт начала вести другая.
    
Когда стюардесса, продолжая считать, дошла до конца прохода, миссис Квонсетт вышла из туалета и, пробормотав извинение, быстро проскользнула мимо неё. Она слышала, как стюардесса досадливо прищёлкнула языком. «Значит, — сообразила миссис Квонсетт, — сосчитала и меня». Но пока этим дело и ограничилось.
    
Впереди, слева от прохода, миссис Квонсетт увидела незанятое среднее кресло в одном из трёхместных рядов. Обладая немалым опытом по части полётов «зайцем», маленькая старушка из Сан-Диего давно успела заметить, что именно эти средние места чаще всего остаются свободными, если проданы не все билеты; объяснялось это тем, что большинство пассажиров предпочитает сидеть у прохода или возле окна.
    
Устроившись в кресле, миссис Квонсетт слегка наклонила голову и постаралась как можно меньше бросаться в глаза. Она не слишком обольщалась надеждой, что ей удастся до конца остаться незамеченной. В Риме начнутся различные формальности — с паспортом, с таможенным досмотром, и тут уж ей от них не ускользнуть: это ведь не то что прилететь без билета из Сан-Диего в Нью-Йорк. Однако, если повезёт, она всё же побывает в Италии, что само по себе достаточно увлекательно, после чего ей ещё предстоит приятное путешествие обратно, а пока что в полёте её будут вкусно кормить, покажут какой-нибудь фильм… Потом, возможно, завяжется приятная беседа со спутниками…
    
Ада Квонсетт с любопытством поглядывала на своих соседей. Она успела заметить, что оба её спутника — справа и слева — мужчины; впрочем, на соседа справа она пока что избегала смотреть, чтобы не поворачиваться лицом к стюардессам, которые сейчас медленно шли навстречу друг другу по проходу, заново — уже вдвоём — производя подсчёт пассажиров. А вот на своего спутника слева миссис Квонсетт нет-нет да и бросала украдкой взгляд: делать это было тем более просто, что он отдыхал, откинувшись на спинку кресла, и глаза его были закрыты. Это был худой, костлявый мужчина; глядя на его землистое лицо с рыжеватыми усиками и тощую шею, миссис Квонсетт подумала, что хороший плотный обед ему бы не повредил.
    
Мужчина держал на коленях чемоданчик, и миссис Квонсетт заметила, что, хотя глаза у него были закрыты, пальцы крепко сжимали ручку чемоданчика.
    
Стюардессы закончили подсчёт. Из салона первого класса появилась ещё одна стюардесса, и все трое начали торопливо о чём-то совещаться.
    
Пассажир, сидевший слева от миссис Квонсетт, открыл глаза. Его пальцы всё так же крепко сжимали чемоданчик. Старушка из Сан-Диего, всю жизнь отличавшаяся любопытством, невольно подумала: «Интересно, что это у него там?»
    
    
Возвращаясь к себе в таможню — на этот раз через пассажирский вестибюль аэровокзала, — инспектор Гарри Стэндиш никак не мог забыть о человеке с чемоданчиком. Стэндиш не имел права останавливать этого человека. За пределами таможенного зала служащие таможни могли задержать пассажира лишь в том случае, если последний как-то пытался избежать таможенного досмотра. Человек же, которого инспектор видел у выхода, под эту категорию никак не подпадал.
    
Инспектор Стэндиш мог, разумеется, сделать другое: сообщить по телеграфу в итальянскую таможню приметы пассажира и свои подозрения о том, что этот человек, возможно, везёт контрабанду. Но Стэндиш не был уверен, что ему следует это делать. Таможни различных государств редко сотрудничают друг с другом — гораздо чаще между ними наблюдается профессиональное соперничество. Такое соперничество существует даже между американской и канадской таможнями, и не раз случалось, что таможенники Соединённых Штатов, получив секретную информацию о партии бриллиантов, переправляемых контрабандой в Канаду, по некоторым соображениям не ставили об этом в известность канадскую таможню. Вместо этого агенты сыскной полиции Соединённых Штатов выслеживали подозреваемых в контрабанде лиц по их прибытии в Канаду, держали их под наблюдением, но арестовывали лишь в том случае, если они вновь пересекали границу Соединённых Штатов. Объяснялось это следующим: вся контрабанда остаётся в той стране, где она захвачена, и ни одна из таможен не желала делиться своей добычей.
    
И Стэндиш решил, что он не станет посылать телеграмму в Италию, но сообщит о своих подозрениях представителям «Транс-Америки»; пусть сами принимают меры.
    
Стэндиш увидел миссис Ливингстон, старшего агента по работе с пассажирами, которая тоже только что присутствовала при посадке на рейс два. Она разговаривала с одним из пилотов и группой пассажиров. Гарри Стэндиш подождал, пока они не ушли.
    
— Привет, мистер Стэндиш, — сказала Таня. — Надеюсь, у вас в таможне поспокойнее, чем здесь.
    
— Ну, не особенно, — ответил Стэндиш, вспомнив миссис Гарриет дю Барри-Моссмен, которую, вероятно, всё ещё продолжали допрашивать в таможенном зале.
    
Таня заметила, что таможенник хочет ей что-то сказать. Однако Стэндиш колебался. Порой ему казалось, что он придаёт слишком большое значение своим инстинктивным подозрениям, превращается в сыщика-любителя. Однако ведь в большинстве случаев его подозрения подтверждались.
    
— Я случайно видел посадку на ваш рейс два, — сказал Стэндиш. — И кое-что показалось мне подозрительным. — Он бегло описал Тане внешность худого долговязого человека, который как-то странно прижимал к себе чемоданчик.
    
— Вы думаете, что он везёт контрабанду?
    
Стэндиш улыбнулся.
    
— Если бы он не улетал, а прилетел к нам с одним из международных рейсов, я бы это в два счёта выяснил. А тут я могу вам сказать только одно, миссис Ливингстон: этот человек не хочет, чтобы кто-нибудь знал, что у него там, в чемоданчике.
    
Таня задумалась на минуту, потом сказала:
    
— Не очень представляю себе, что я могу тут предпринять. — Если даже пассажир и вёз контрабанду, расследование этого едва ли входило в круг её обязанностей.
    
— Да, по всей вероятности, ничего, но поскольку вы работаете в контакте с нами, я решил сказать вам о своих подозрениях.
    
— Благодарю вас, мистер Стэндиш. Я сообщу о ваших наблюдениях управляющему перевозками, а он, быть может, сочтёт нужным поставить об этом в известность командира корабля.
    
Инспектор Стэндиш отошёл. Таня поглядела вверх на часы — было без одной минуты одиннадцать. Она поспешно поднялась на административный этаж аэровокзала, где помещалась контора «Транс-Америки». Пытаться перехватить самолёт, пока он выруливает, было уже поздно: через несколько секунд он поднимется в воздух. Вероятно, УП сейчас у себя. Он может связаться с капитаном Димирестом по радио, пока самолёт ещё на земле, — если, конечно, найдёт её сообщение заслуживающим внимания. Таня прибавила шагу.
    
УП на месте не оказалось, но, к своему удивлению, она увидела там Питера Кокли.
    
— Что вы тут делаете? — резко спросила Таня.
    
Молодой агент, которого так ловко провела за нос старушка из Сан-Диего, смущённо поведал о случившемся.
    
Одураченный Питер Кокли только что получил уже один нагоняй. Доктор, которого он понапрасну притащил в дамскую комнату, был разъярён и не постеснялся в выражениях. Бедняга Кокли явно ждал такой же нахлобучки и от миссис Ливингстон. Предчувствие его не обмануло.
    
Таня вышла из себя.
    
— Ах ты, чёрт! Я же предупреждала вас, что у этой пройдохи куча всяких уловок, — обрушилась она на Питера.
    
— Правильно, миссис Ливингстон, вы предупреждали, да я, видите ли…
    
— Теперь поздно об этом говорить. Свяжитесь по телефону со всеми выходами. Предупредите их, чтобы они следили в оба за очень скромной с виду старушкой в чёрном… ну, вы знаете, как её описать. Она хочет попасть в Нью-Йорк, но может попытаться сделать это каким-нибудь кружным путём. Если её обнаружат, пусть контролёр задержит её и позвонит сюда. И что бы она там ни говорила, что бы ни придумывала, ни в коем случае не пропускать её ни на один самолёт. Ступайте займитесь этим, а я пока что оповещу по телефону другие авиакомпании.
    
— Слушаюсь, мэм.
    
В кабинете было несколько телефонов. Питер Кокли подошёл к одному. Таня — к другому.
    
Таня знала на память номера телефонов «ТВА», «Америкен Эйрлайнз», «Юнайтед Эйрлайнз» и «Ориент»: у всех четырёх компаний были прямые, беспосадочные рейсы до Нью-Йорка. Прежде всего Таня связалась с Дженни Хенлайн, занимавшей такую же должность в «ТВА». Она слышала, как Питер Кокли в это время говорил:
    
— Да, совсем старенькая… вся в чёрном… Да, с виду никак не скажешь…
    
Таня почувствовала, что она вступает в своеобразное единоборство с хитроумной и изобретательной миссис Адой Квонсетт. «Кто же кого в конце концов перехитрит?» — подумала Таня.
    
Она уже забыла и о разговоре с таможенным инспектором Стэндишем, и о своём намерении разыскать УП.
    
    
А на борту самолёта, вылетавшего рейсом два, капитан Вернон Димирест кипел от возмущения.
    
— Какого чёрта они нас держат?
    
Оба правых двигателя — третий и четвёртый — самолёта номер 731-ТА уже работали. Они ещё не были запущены на полную мощность, но их гул и вибрация отдавались в теле самолёта.
    
Несколько минут назад пилоты получили по внутреннему радиотелефону от инспектора, наблюдающего за погрузкой, подтверждение на запуск третьего и четвёртого двигателей; однако подтверждения на запуск первого и второго двигателей, расположенных с того борта самолёта, где производилась посадка, ещё не было получено; в соответствии с существующим порядком эти двигатели не запускаются до тех пор, пока все двери самолёта не будут закрыты. Одна красная лампочка на панели приборов, мигнув, потухла две минуты назад — это означало, что задняя дверь надёжно закрыта и задняя галерея-гармошка уже отведена от самолёта. Но вторая красная лампочка ещё продолжала гореть, указывая на то, что передняя дверь продолжает оставаться открытой, и, бросив взгляд в заднее окно кабины, можно было убедиться, что передняя галерея-гармошка ещё не убрана.
    
Обернувшись на сиденье, капитан Димирест сказал второму пилоту Джордану:
    
— Отворите дверь.
    
Сай Джордан сидел позади двух первых пилотов у панели приборов контроля работы двигателей. Высокий, худощавый, он слегка приподнялся, потянулся и распахнул дверь из кабины в салон первого класса. Они увидели стоявших в салоне стюардесс и среди них — Гвен Мейген.
    
— Гвен! — крикнул Димирест. Когда Гвен подошла, он спросил: — Какого чёрта мы задерживаемся, что происходит?
    
Гвен казалась озабоченной.
    
— Число пассажиров в туристском классе не сходится ни с количеством проверенных билетов, ни с пассажирской ведомостью; мы пересчитали дважды.
    
— А инспектор, наблюдающий за погрузкой, ещё здесь?
    
— Здесь, он проверяет наш подсчёт.
    
— Пусть придёт сюда, я хочу сказать ему два слова.
    
На этой стадии подготовки к полёту постоянно возникала проблема разделения ответственности. Номинально командир корабля уже считался вступившим в свои права, однако он не мог ни запустить двигатели, ни тронуться с места без санкции инспектора, наблюдающего за погрузкой. Оба они — как командир, так и инспектор — были равно заинтересованы в одном и том же: чтобы самолёт поднялся в воздух точно по расписанию. В то же время каждый выполнял свои обязанности, и это приводило к разногласиям.
    
Инспектор почти тут же появился в кабине; его чин можно было определить по одной серебряной нашивке на рукаве.
    
— Послушайте, приятель, — сказал Димирест. — Я знаю, что у вас есть свои трудности, но они есть и у нас. Сколько нам ещё торчать здесь?
    
— Я только что распорядился вторично проверить у пассажиров билеты, капитан. В салоне туристского класса на одного человека больше, чем следует.
    
— Прекрасно, — сказал Димирест. — А теперь я сообщу вам кое-что. Каждую лишнюю секунду, что мы здесь торчим, мы понапрасну жжём топливо в третьем и четвёртом двигателях, запустить которые дали разрешение вы… Драгоценное топливо, необходимое нам сегодня в ночном полёте. Так что, если наш самолёт сейчас же не поднимется в воздух, я глушу двигатели и посылаю за топливом, чтобы пополнить баки. И ещё одно вам не мешает знать: с КДП только что сообщили, что у них появилось «окно»; если мы сейчас начнём выруливать, нам немедленно дадут разрешение на взлёт. Через десять минут положение может измениться. Теперь решайте. Жду. Что вы скажете?
    
Инспектор колебался. Любое из решений было чревато неприятными последствиями. Он знал, что капитан прав, поднимая вопрос о топливе; глушить же сейчас двигатели и пополнять баки — значит по меньшей мере ещё на полчаса задержать вылет, который и без того был отложен на час, а всё, это стоит денег. С другой стороны, на дальнем международном рейсе число принятых на борт пассажиров обязательно должно соответствовать числу предъявленных билетов. Если на борту самолёта действительно будет обнаружен безбилетный пассажир, это послужит достаточным оправданием для задержки. Но если «зайца» не окажется и выяснится, что при проверке и подсчёте просто произошла какая-то путаница, — а это вполне возможно, — УП оторвёт ему голову.
    
Инспектор принял решение, которое напрашивалось само собой. Обернувшись к открытой двери, он распорядился:
    
— Прекратите проверку билетов. Самолёт выруливает на старт.
    
Когда дверь кабины захлопнулась, Энсон Хэррис, ухмыляясь, крикнул в трубку радиотелефона стоявшему внизу дежурному:
    
— Могу запускать второй двигатель?
    
В трубке задребезжало в ответ:
    
— Запускайте второй!
    
Передняя дверь самолёта захлопнулась. Красная лампочка в кабине мигнула и погасла.
    
Второй двигатель загудел и перешёл на мерное глухое урчание.
    
— Могу запускать первый двигатель?
    
— Запускайте первый.
    
    
Галерея-гармошка, словно отрезанная пуповина, отделилась от фюзеляжа и откатилась к зданию аэровокзала.
    
Вернон Димирест запросил по радио у наземного диспетчера разрешение выруливать на старт.
    
Загудел и заработал первый двигатель.
    
Капитан Энсон Хэррис, пилотировавший самолёт и занимавший левое сиденье, утвердил ноги на педалях руля поворотов и носками нажал на тормоз, приготовившись вырулить на взлётную полосу и поднять самолёт в воздух.
    
За окнами продолжала бушевать метель.
    
— Самолёт «Транс-Америка» рейс два, говорит наземный диспетчер. Разрешаю выруливать к взлётной полосе…
    
Гул двигателей возрос.
    
Вернон Димирест думал: «Рим… Потом Неаполь… Ну, вот мы и летим туда!»
    
Было ровно двадцать три часа по среднеевропейскому времени, когда в вестибюле «Д» к выходу сорок семь опрометью бросилась какая-то женщина.
    
Она задыхалась и не могла произнести ни слова, — впрочем, задавать вопросы было уже бесполезно.
    
Выход на поле был закрыт. Таблички, оповещавшие о рейсе два «Золотой Аргос», сняты. Самолёт выруливал на взлётную полосу.
    
Беспомощно опустив руки, Инес Герреро растерянно смотрела на удалявшиеся красные огни.
   
  
  
   
    
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
    
(23:00–1:30)
   
   
   
    
     
1
    
    
    
Как всегда в начале полёта, старшая стюардесса Гвен Мейген испытала чувство облегчения, когда передняя дверь самолёта захлопнулась; ещё несколько секунд — и самолёт тронется с места.
    
Лайнер в аэропорту подобен приехавшему погостить родственнику, находящемуся в рабской зависимости от настроений и капризов хозяев дома. Свободная, независимая жизнь не для него. Он уже не принадлежит самому себе; он уже, как лошадь, стреножен шлангами, подающими топливо; какие-то люди, которые никогда не поднимаются с ним в воздух, снуют вокруг.
    
Но как только двери герметически закрыты и воздушный корабль тронулся с места, он снова в своей стихии. И перемену эту особенно остро ощущают члены экипажа; они возвращаются в привычную, хорошо знакомую обстановку, в которой могут действовать самостоятельно и умело выполнять то, чему их учили. Здесь никто не вертится у них под ногами, ничто не мешает их работе. Они точно знают свои возможности и пределы этих возможностей, ибо в их распоряжении приборы самого высокого класса и действуют они безотказно. И к ним возвращается уверенность в себе. Они опять обретают чувство локтя, столь существенное для каждого из них.
    
Даже пассажиры — во всяком случае, наиболее чуткие — настраиваются на новый лад, а когда самолёт поднимается в воздух, эта перемена становится ещё более ощутимой. При взгляде сверху вниз, с большой высоты, повседневные дела и заботы представляются менее значительными. Некоторым, наиболее склонным к самоанализу, кажется даже, что они освобождаются от бренности земных уз.
    
Но у Гвен Мейген, занятой обычными предвзлетными приготовлениями, не было времени предаваться размышлениям подобного рода. Пока остальные четыре стюардессы занимались хозяйственными делами, Гвен по трансляции приветствовала пассажиров на борту самолёта. Она старалась, как могла, чтобы приторно-фальшивый текст, записанный в руководстве для стюардесс (компания настаивала, чтобы он читался в начале каждого полёта), звучал по возможности естественно:
    
— «Командир Димирест и экипаж самолёта искренне желают, чтобы в полёте вы отдыхали и не чувствовали неудобств… сейчас мы будем иметь удовольствие предложить вам… если в наших силах сделать ваш полёт ещё более приятным…»
    
Поймут ли когда-нибудь руководители авиакомпаний, что большинству пассажиров эти объявления в начале и в конце каждого полёта кажутся скучными и назойливыми!
    
Гораздо важнее были объявления относительно кислородных масок, запасных выходов и поведения при вынужденной посадке. С помощью двух других стюардесс, проводивших демонстрацию, Гвен быстро справилась с этой задачей.
    
Самолёт всё ещё бежал по земле. Гвен заметила, что сегодня он бежит медленнее, чем обычно. Понятно: снегопад и заторы. Она слышала, как вьюга бьёт в окна и фюзеляж.
    
Оставалось сделать ещё одно объявление — наиболее неприятное для экипажа. Такие сообщения делались перед каждым вылетом из Нью-Йоркского, Бостонского, Кливлендского, Сан-Францисского аэропортов, а также международного аэропорта имени Линкольна и всех остальных аэропортов, расположенных вблизи населённых пунктов.
    
— «Вскоре после взлёта вы, заметите уменьшение шума двигателей вследствие уменьшения числа их оборотов. Это вполне нормальное явление, и проистекает оно из нашей заботы о тех, кто живёт вблизи аэропорта и его взлётных полос».
    
Последнее утверждение было ложью: снижение мощности двигателей являлось не только ненормальным, но и нежелательным. В действительности это была уступка — по мнению некоторых, своего рода расшаркивание перед общественным мнением, — но чреватая опасностью для самолёта и для пассажиров, и пилоты ожесточённо боролись против этой меры. Многие из них, рискуя своим служебным положением, отказывались подчиняться этому распоряжению.
    
Гвен слышала, как Вернон Димирест в узком кругу пародировал такого рода объявления:
    
«Леди и джентльмены! В наиболее трудный и ответственный момент взлёта, когда нам необходима вся мощность двигателей и когда дел у нас в кабине по горло, нас заставляют резко сократить число оборотов и производить крутой взлёт тяжело нагруженного самолёта с минимальной скоростью. Это совершенно идиотская затея, за которую любой курсант с позором вылетел бы из авиаучилища. И тем не менее мы проделываем это по приказу наших хозяев и Федерального управления авиации, проделываем потому, что кучка людей, построивших свои дома вблизи аэропорта, когда он уже существовал, настаивает на том, чтобы мы поднимались в воздух, задержав дыхание. Им наплевать на требование безопасности, наплевать на то, что мы рискуем своей жизнью и вашей. Так что мужайтесь, ребята! Пожелаем же друг другу удачи и помолимся богу!»
    
Гвен улыбнулась, вспомнив об этом. Многое в Верноне вызывало у неё восхищение. Его энергия, эмоциональность. Когда что-нибудь по-настоящему затрагивало Вернона, он становился неукротимым в своём стремлении к цели. Даже в своих недостатках он был прежде всего мужчиной. И ни его задиристость, ни самомнение ничего не меняли в отношении к нему Гвен. К тому же он умел быть нежным и на пылкую страсть отзывался не менее пылко — уж Гвен ли этого не знать. Она ещё не встречала мужчины, от которого ей бы так хотелось иметь ребёнка. И при мысли об этом у неё сладко защемило сердце.
    
Ставя микрофон на место в переднем салоне, она заметила, что движение самолёта замедлилось, — значит, они уже подрулили к взлётной полосе. Истекали последние минуты, когда ещё можно подумать о чём-то своём, — потом долгие часы она не будет принадлежать себе. Когда они поднимутся в воздух, не останется времени ни для чего, кроме работы. Помимо выполнения своих непосредственных обязанностей по обслуживанию пассажиров первого класса, Гвен должна ещё руководить остальными четырьмя стюардессами. На многих международных линиях ответственными за работу стюардесс назначают мужчин, но «Транс-Америка» поручала эти обязанности опытным стюардессам, таким как Гвен.
    
Самолёт остановился. Гвен видны были в окно огни другого самолёта впереди; ещё несколько машин выстроились цепочкой сзади. Передний самолёт уже выруливал на взлётную полосу. Рейс два следовал за ним. Гвен опустила откидное сиденье и пристегнулась ремнём. Остальные стюардессы тоже сели на свои места.
    
Снова промелькнула в голове всё та же щемящая мысль: ребёнок Вернона. И снова всё тот же неотвязный вопрос: аборт или… Да или нет? Быть или не быть ребёнку?.. Самолёт вырулил на взлётную полосу. Оставить ребёнка или сделать аборт?.. Шум двигателей нарастал, переходя в рёв. Машина устремилась вперёд. Через несколько секунд они поднимутся в воздух… Да или нет? Даровать жизнь или обречь насмерть? Как сделать выбор между любовью и повседневной реальностью, между чувством и здравым смыслом?
    
Обстоятельства сложились так, что Гвен Мейген могла бы не делать последнего объявления относительно уменьшения шума двигателей.
    
Пока они катили по рулёжной дорожке, Энсон Хэррис сказал Вернону Димиресту:
    
— Я сегодня не намерен выполнять требования насчёт шума.
    
Вернон Димирест, только что вписавший в журнал полученный по радио маршрут полёта, — обязанность, обычно выполняемая первым пилотом, — кивнул.
    
— Правильно, чёрт побери. Я бы тоже плюнул на них.
    
Большинство пилотов этим бы и ограничилось. Однако Димирест в соответствии со своим педантичным нравом, пододвинул к себе бортовой журнал и в графе «Примечания» записал: «ПШМ (противошумовые меры) не соблюдены. Основание: погода, безопасность».
    
В дальнейшем эта запись могла привести к осложнениям, но Димирест только приветствовал такого рода осложнения и готов был встретить их с открытым забралом.
    
Огни в салоне были притушены. Предполётная проверка закончена.
    
Временный затор в движении оказался им на руку: они вырулили на взлётную полосу два-пять быстро, без задержек, с которыми пришлось столкнуться в этот вечер многим самолётам. Но позади них уже снова создавался затор, цепочка ожидавших своей очереди самолётов росла, на рулёжные дорожки один за другим выкатывали всё новые машины.
    
По радио с командно-диспетчерского пункта непрерывным потоком поступали указания наземного диспетчера рейсовым самолётам различных авиакомпаний: «Юнайтед Эйрлайнз», «Истерн», «Америкен», «Эр-Франс», «Флаинг тайгер», «Люфтганза», «Браниф», «Континентл», «Лейк-Сентрал», «Дельта», «ТВА», «Озарк», «Эйр-Канада», «Алиталия» и «Пан-Америка». Перечень пунктов назначения звучал так, словно диспетчер листал страницы индекса географического атласа мира.
    
Дополнительное топливо, затребованное Энсоном Хэррисом на случай, если в предвзлетный период они истратят больше обычного, в конце концов оказалось неизрасходованным. Но даже при таком количестве топлива их общая загрузка по подсчётам, которые второй пилот Джордан только что произвёл — и ещё не раз произведёт и сегодня, и завтра перед посадкой, — не превышала взлётной нормы.
    
Оба пилота — и Димирест и Хэррис — настроились на волну наземного диспетчера.
    
На взлётной полосе два-пять прямо перед ними самолёт «Бритиш Оверсиз Эйруэйз» получил разрешение подняться в воздух. Он двинулся вперёд, сначала медленно набирая скорость, затем всё быстрее и быстрее. Мелькнули голубая, золотая, белая полосы — цвета британской авиакомпании — и скрылись в вихре снежной пыли и чёрного выхлопного дыма. И тотчас вслед за этим раздался размеренный голос диспетчера:
    
— «Транс-Америка», рейс два, выруливайте на взлётную полосу два-пять и ждите. На полосу один-семь левую садится самолёт.
    
Полоса один-семь левая пересекала полосу два-пять. Одновременное пользование обеими полосами несомненно таило в себе опасность, но опытные диспетчеры умели так разводить взлетающие и идущие на посадку самолёты, что в точке пересечения никогда не могло оказаться двух самолётов сразу и вместе с тем не терялось зря ни секунды драгоценного времени. Пилоты, слыша по радио, что обе полосы находятся в работе, и учитывая опасность столкновения, со скрупулёзной точностью выполняли все указания диспетчеров.
    
Вглядевшись в снежную вьюгу, Димирест различил огни снижающегося самолёта.
    
Энсон Хэррис быстро и умело вывел машину на полосу два-пять и нажал кнопку своего микрофона.
    
— Говорит «Транс-Америка», рейс два. Вас понял. Вырулился и жду. Вижу идущий на посадку самолёт.
    
Садившийся самолёт ещё не успел пронестись над их взлётной полосой, как снова раздался голос диспетчера:
    
— «Транс-Америка», рейс два, взлёт разрешаю. Давай, давай, друг.
    
Последние слова не входили в диспетчерскую формулу, но для пилотов и диспетчеров они означали одно и то же: «Ну же, взлетайте, чёрт побери! Ещё один самолёт идёт на посадку». Уже мелькнули в опасной близости от земли чьи-то чужие огни, стремительно приближавшиеся к полосе один-семь.
    
Энсон Хэррис не стал медлить. Он нажал на педали тормозов, затем сдал все четыре сектора газа вперёд почти до упора, давая двигателям полную тягу.
    
— Уравняйте тягу, — распорядился он; Димирест между тем подобрал положение секторов, при котором все четыре двигателя получали топливо поровну; ровное гудение их постепенно переходило в грозный рёв. Хэррис отпустил тормоза, и 731-ТА рванулся с места.
    
Вернон Димирест передал на КДП:
    
— «Транс-Америка», рейс два, пошёл на взлёт, — и тут же отдал от себя штурвал, в то время как Хэррис, левой рукой управляя носовым колесом, правой взялся за секторы газа.
    
Самолёт набирал скорость. Димирест крикнул:
    
— Восемьдесят узлов![12]
    
Хэррис кивнул. Бросив носовое колесо, взялся за штурвал. В снежном вихре промелькнули огни взлётной полосы. На скорости сто тридцать узлов Димирест — в соответствии с произведённым заранее расчётом — сообщил Энсону Хэррису, что критическая скорость, при которой ещё можно отменить взлёт и остановить лайнер в пределах взлётной полосы, достигнута. Превысив эту скорость, самолёт мог идти только на взлёт… Но вот он уже перешёл за эту грань и продолжал набирать скорость. Пересечение взлётных полос осталось позади, справа сверкнули огни идущего на посадку самолёта — ещё мгновение, и он пересечёт полосу в том месте, где только что был их лайнер. Риск плюс точный расчёт снова оправдали себя; только пессимисты могут думать, что когда-нибудь такой риск… На скорости сто пятьдесят четыре узла Хэррис взял на себя штурвал. Носовое колесо приподнялось, самолёт находился в положении отрыва от земли. Ещё мгновение, и, набирая скорость, он поднялся в воздух.
    
— Убрать шасси, — приказал Хэррис.
    
Димирест протянул руку и толкнул вверх рычаг на центральной панели управления. Звук убираемого шасси прокатился дрожью по фюзеляжу, и створки люков, куда ушли колёса, со стуком захлопнулись.
    
Самолёт быстро набирал высоту — он уже поднялся на четыреста футов над землёй. Ещё несколько секунд, и он уйдёт в ночь, в облака.
    
— Закрылки на двадцать градусов.
    
Выполняя команду пилотирующего, Димирест перевёл селектор с отметки тридцать на двадцать. Когда закрылки, облегчая набор скорости, слегка приподнялись, самолёт на какой-то миг «просел», и возникло ощущение падения как бы в воздушную яму.
    
— Закрылки убрать.
    
Теперь закрылки были полностью убраны.
    
Димирест мысленно отметил для своего последующего рапорта, что ни разу за время взлёта он ни в чём не мог упрекнуть Энсона Хэрриса, безупречно поднявшего лайнер в воздух. Да ничего другого он от него и не ждал. Несмотря на все свои недавние придирки, Вернон Димирест знал, что Хэррис пилот экстра-класса, столь же пунктуальный в работе, как он сам. Именно поэтому Димирест предвкушал, что сегодняшний ночной перелёт в Рим будет лёгким и приятным.
    
Прошло всего несколько секунд с тех пор, как они оторвались от земли. Продолжая забираться всё выше, самолёт пролетел над краем взлётного поля; огни аэродрома уже едва приметно мерцали сквозь снежную пелену. Энсон Хэррис перестал глядеть в окно и сосредоточил всё своё внимание на приборах.
    
Второй пилот Сай Джордан, наклонившись вперёд со своего кресла бортмеханика, взялся за секторы газа, чтобы уравнять тягу всех четырёх двигателей.
    
В облаках сильно болтало — начало полёта не могло доставить пассажирам особого удовольствия. Димирест выключил световое табло «не курить», оставив табло «Пристегните ремни» гореть до тех пор, пока лайнер не достигнет высоты, на которой прекратится болтанка. Тогда либо сам Димирест, либо Хэррис сделают обращение к пассажирам. Пока им было не до этого, сейчас пилотирование самолёта приковывало к себе всё внимание.
    
Димирест доложил по радио на КДП:
    
— Делаем левобортовой вираж, курс один-восемь-ноль; высота — тысяча пятьсот футов.
    
Он заметил усмешку, пробежавшую по губам Энсона Хэрриса при словах «левобортовой вираж» вместо обычного «левый вираж». Димирест выразился правильно, но не по уставу. Это была его собственная, димирестовская, манера выражаться. Такого рода словечки были в ходу у многих пилотов-ветеранов — в них проявлялось их бунтарство против бюрократического языка командно-диспетчерских пунктов, который в современной авиации стал считаться как бы обязательным для всего лётного состава. Диспетчеры нередко узнавали того или иного пилота по таким вот словечкам.
    
Несколько секунд спустя рейс два получил по радио разрешение подняться на двадцать пять тысяч футов. Димирест подтвердил приём; Энсон Хэррис продолжал набирать высоту. Ещё несколько минут, и они вырвутся на простор, высоко над снежным бураном, туда, где тишина и звёзды.
    
    
Слова «левобортовой вираж» не прошли незамеченными на земле — их услышал Кейз Бейкерсфелд.
    
Кейз возвратился в радарную часа полтора назад. До этого он некоторое время провёл в гардеробной, совершенно один, перебирая в уме прошлое и укрепляясь в принятом решении, а рука его то и дело машинально нащупывала в кармане ключ от номера в гостинице «О'Хейген». Помимо этого всё его внимание было сосредоточено на экране радара. Сейчас он осуществлял контроль за передвижением самолётов, прибывших с востока, и работа его требовала максимального внимания.
    
Рейс два не попадал непосредственно в сферу его наблюдений. Однако другой диспетчер находился от него всего в нескольких футах, и в промежутке между двумя своими приёмами Кейз уловил знакомое выражение «левобортовой вираж» и узнал голос Вернона. До этой минуты Кейз понятия не имел о том, что Вернон Димирест летит сегодня куда-то, да и не мог этого знать. Кейз никогда не был особенно близок с Верноном, хотя таких трений, как у них с Мелом, между Кейзом и Димирестом не было.
    
Вскоре после того, как самолёт, вылетавший рейсом «Золотой Аргос», поднялся в воздух, Уэйн Тевис, главный диспетчер радарной, подъехал на своём кресле к Кейзу.
    
— Пять минут передышки, старик, — сказал он. — Я тебя подменю. К тебе твой брат пожаловал.
    
Сняв наушники, Кейз обернулся и различил в углу в полумраке фигуру Мела. А он так надеялся, что Мел сегодня не придёт. Кейз боялся, что ему трудно будет выдержать напряжение этой встречи. Но внезапно он почувствовал, что рад приходу Мела. Они с братом всегда были друзьями, и, конечно, они должны проститься, хотя Мел и не будет знать, что это прощанье… Вернее, поймёт это только завтра.
    
— Привет! — сказал Мел. — Шёл мимо, решил — загляну. Как дела?
    
Кейз пожал плечами.
    
— Да вроде всё в порядке.
    
— Выпьешь кофе? — Мел по дороге прихватил с собой из ресторана две порции кофе в бумажных стаканчиках. Он протянул один стаканчик Кейзу, другой поднёс к губам.
    
— Спасибо. — Кейз был благодарен брату и за кофе и за передышку. Теперь, оторвавшись хотя бы ненадолго от экрана, он ощутил мгновенное облегчение — напряжение, нараставшее в нём за последний час, стало спадать. Он заметил — словно смотрел со стороны, — что его рука, державшая стаканчик с кофе, дрожит.
    
Мел окинул взглядом радарную. На Кейза он старался не смотреть: слишком взволновало его напряжённое выражение осунувшегося лица и эти круги под глазами. Кейз сильно изменился за последние месяцы, а сегодня, подумалось Мелу, выглядел особенно плохо.
    
Всё ещё продолжая думать о брате, Мел мотнул головой, указывая на сложное оборудование радарной.
    
Интересно, что сказал бы старик, если бы попал сюда.
    
«Старик» — это был их отец, Уолд Бейкерсфелд по прозвищу Бешеный, авиатор старой школы, летавший на открытых бипланах, неутомимый опрыскиватель посевов, ночной почтальон и даже парашютист. Последнее — когда приходилось особенно туго с деньгами. Бешеный был современником Линдберга,[13] дружком Орвилла Райта[14] и летал до конца своей жизни, оборвавшейся внезапно во время съёмок трюкового полёта в голливудском боевике: трюк закончился катастрофой, которая должна была произойти лишь на экране, а произошла в жизни. Случилось это, когда Мел и Кейз были ещё подростками, но «бешеный» папаша успел внушить им, что для них не может быть жизни вне авиации, и, став взрослыми, они продолжали придерживаться этого взгляда. Отец не очень-то удружил своему младшему сыну, не раз думал потом Мел.
    
Кейз, не отвечая Мелу, только покачал головой, что, впрочем, не имело особого значения, так как вопрос был чисто риторический. Мел просто тянул время, обдумывая, как бы половчее подойти к тому, что больше всего занимало сейчас его мысли. В конце концов он решил действовать напрямик.
    
Понизив голос, он сказал:
    
— Кейз, ты нездоров, выглядишь скверно. Да ты и сам это знаешь, так к чему притворяться? Если позволишь, я с радостью тебе помогу. Что у тебя стряслось? Может, обсудим вместе? Мы ведь всегда были откровенны друг с другом.
    
— Да, — сказал Кейз, — так было всегда.
    
Он пил кофе, стараясь не глядеть на Мела.
    
Упоминание об отце, хотя и обронённое вскользь, странно взволновало Кейза. Он хорошо помнил Бешеного: добывать деньги отец никогда не умел, и семья Бейкерсфелдов постоянно сидела на мели, но детей своих он любил и охотно с ними болтал, особенно об авиации, что очень нравилось обоим его сыновьям. После смерти Бешеного Мел заменил Кейзу отца. На Мела во всём можно было положиться. Он обладал превосходным здравым смыслом, чего не хватало их отцу. Он всю жизнь заботился о Кейзе, но никогда не делал этого нарочито, никогда не перегибал палку, как это часто случается со старшими братьями, которые тем самым подавляют чувство собственного достоинства у подростков.
    
Мел всем делился с Кейзом и даже в пустяках был к нему внимателен и чуток. Так оно оставалось и по сей день. Вот и сейчас — принёс кофе, подумал Кейз, но тут же остановил себя: нечего распускать слюни из-за чашки кофе только потому, что это последнее свидание. Мелу не спасти его от одиночества и мучительного чувства вины. Даже Мел не в состоянии вернуть к жизни маленькую Валери Редферн и её родителей.
    
Мел кивком показал на дверь, и они вышли в коридор.
    
— Послушай, старина, — сказал Мел, — тебе необходимо отключиться от всего этого… И, пожалуй, даже надолго. Может быть, не только отключиться, может быть, уйти отсюда совсем.
    
Кейз улыбнулся — первый раз за всё время их разговора.
    
— Это тебе Натали напела.
    
— Натали способна мыслить очень здраво.
    
Какие бы затруднения ни испытывал сейчас Кейз, подумал Мел, ему явно повезло, что у него такая жена. Мысль о золовке привела Мелу на память его собственную жену, которая в это время находилась, по-видимому, где-то на пути в аэропорт. Нет, это нечестно — сравнивать свою супружескую жизнь с чужой, чтобы представить её себе в невыгодном свете, подумал Мел. Однако порою от этого трудно удержаться. Отдаёт ли Кейз себе отчёт в том, как удачно сложилась в этом отношении его жизнь, подумал Мел.
    
— И вот ещё что, — сказал он. — Я никогда раньше не спрашивал тебя об этом, но, пожалуй, сейчас пришло время. Мне кажется, ты не рассказал мне всего, что произошло тогда в Лисберге… во время катастрофы. И, должно быть, ты не рассказывал этого никому, а я прочёл все протоколы. Было там что-нибудь ещё, о чём ты не упомянул?
    
— Было, — сказал Кейз после секундного колебания.
    
— Да, я это почувствовал. — Мел говорил осторожно, боясь произнести лишнее слово. Этот разговор мог иметь решающее значение для них обоих, и Мел это сознавал. — Но я рассуждал так: если бы ты хотел, чтобы я узнал больше, то сам бы мне рассказал, а раз ты молчишь, значит — не моё это дело. И тем не менее бывает так, что когда тебе кто-то очень дорог… как, например, брат… нельзя успокаиваться на том, что тебя это не касается: нельзя — даже если твоего вмешательства не хотят. И я пришёл к выводу, что не стану больше оставаться в стороне. — Помолчав, он спросил мягко: — Ты меня слушаешь?
    
— Да, — сказал Кейз, — я тебя слушаю. — А сам думал: можно ведь положить конец этому разговору — он же бесцелен. И, вероятно, надо сделать это сразу, сейчас. Извиниться, сказать, что ему необходимо вернуться в радарную. Мел решит, что можно будет продолжить разговор позже, он ведь не знает, что никакого «позже» не будет.
    
— В тот день в Лисберге, — настойчиво повторил Мел. — То, о чём ты никогда не говорил, — это имеет отношение к тому, как ты себя теперь чувствуешь, к тому, что с тобой происходит? Имеет, да?
    
Кейз покачал головой.
    
— Оставим это, Мел. Прошу тебя!
    
— Значит, я прав. Значит, одно к другому имеет отношение, так ведь?
    
Какой смысл возражать против очевидности, подумал Кейз.
    
— Да.
    
— Ты не хочешь рассказать мне? Но тебе же придётся рано или поздно поделиться с кем-то. — Голос Мела звучал просительно и вместе с тем настойчиво. — Ты не можешь вечно жить с этим — что бы оно ни было, — вечно носить это в себе. С кем же тебе лучше поделиться, как не со мной? Я пойму.
    
Ты не можешь носить это в себе… С кем же тебе лучше поделиться, как не со мной?
    
Кейзу казалось, что голос брата доносится к нему из какой-то дальней дали, словно с другой стороны глубокого, гулкого ущелья, и даже лицо брата словно бы отодвинулось куда-то далеко-далеко. И там, на той стороне ущелья, были ещё другие люди — Натали, Брайан, Тео, Перри Юнт, старые друзья Кейза, с которыми он уже давно потерял связь. Но только Мел, единственный из всех, тянулся к нему оттуда, из этой дали, пытался перекинуть мост через разделявшую их пропасть. Однако пропасть была очень уж широкая. Кейз долго, слишком долго был одинок.
    
И всё же…
    
Кейз спросил, и собственный голос показался ему чужим:
    
— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе об этом здесь? Сейчас?
    
— А почему бы нет? — решительно сказал Мел.
    
И правда: почему бы нет? Что-то пробуждалось в душе Кейза — желание излить свою боль, даже если это ни к чему не приведёт, ничего, ничего не изменит… Но так ли это? Ведь для чего-то придумана же исповедь, катарсис, покаяние, отпущение грехов. Только в том-то и суть, что исповедь приносит избавление, искупление, а для Кейза искупления нет и не может быть — никогда. По крайней мере, так он чувствует… Но теперь ему уже хотелось узнать, что же скажет Мел.
    
Что-то поднималось со дна души Кейза, что-то глубоко запрятанное там.
    
— Никакой особой причины скрывать это у меня нет, — с расстановкой произнёс он. — Почему бы действительно не рассказать тебе? Это не займёт много времени.
    
Мел промолчал. Инстинкт подсказывал ему, что одно неверное слово может изменить настроение Кейза, спугнуть признание, которого Мел так долго ждал, которое он так стремился услышать. Мел думал: если только ему удастся узнать, что мучает Кейза, может быть, они вдвоём сумеют сладить с этим. И, судя по виду брата, нужно, чтобы это произошло как можно скорей.
    
— Ты читал протоколы, — сказал Кейз. Голос его звучал тускло. — Ты только что сам это сказал. Тебе известно почти всё, что случилось в тот день.
    
Мел молча кивнул.
    
— Только одного ты не знаешь, и никто не знает, кроме меня; об этом не говорилось на расследовании, а я думаю об этом день и ночь… — Кейз умолк.
    
Казалось, он больше ничего не скажет.
    
— Бога ради! Ради самого себя, ради Натали, ради меня — дальше!
    
— Да-да, сейчас, — сказал Кейз.
    
Он начал описывать то утро в Лисберге, полтора года назад, — обстановку в воздухе, когда он ушёл в туалет. Старшим по их группе был тогда Перри Юнт, а непосредственно на месте Кейза остался стажёр. «Сейчас, — подумал Кейз, — я признаюсь ему, как замешкался в туалете, как вернулся на место с опозданием и своей небрежностью и отсутствием чувства ответственности погубил людей, скажу, что вся трагедия Редфернов произошла исключительно по моей вине, а винили в ней других». Теперь, когда Кейз получил наконец возможность облегчить душу признанием, сделать то, к чему так давно стремился, он почувствовал вдруг, что ему становится легче.
    
Мел слушал.
    
Внезапно в конце коридора распахнулась дверь. Раздался голос руководителя полётов:
    
— Мистер Бейкерсфелд!
    
Руководитель полётов направлялся к ним, шаги его гулко звучали в коридоре.
    
— Мистер Бейкерсфелд, вас разыскивает лейтенант Ордвей. И пульт управления снежной командой. Просят вас связаться с ними. Привет, Кейз, — добавил он.
    
Мелу захотелось крикнуть, приказать ему замолчать, попросить, чтобы они все повременили, оставили его вдвоём с Кейзом ещё хоть немного. Но он знал, что теперь это уже ничего не даст. При первых же звуках голоса руководителя полётов Кейз умолк на середине слова — мгновенно, словно кто-то нажал кнопку и выключил звук.
    
Кейз так и не успел повиниться перед братом в том, что считал своим преступлением. Машинально отвечая на приветствие руководителя полётов, он думал с удивлением: зачем вообще он пошёл на этот разговор? Чего он надеялся достигнуть? Ведь ничего нельзя исправить и ничего нельзя забыть. Никакое признание — независимо от того, кому он его сделает, — не может убить память. Призрачная надежда искупить вину на миг забрезжила было перед ним, и он сделал попытку за неё ухватиться. Но всё это пустой самообман. Быть может, даже лучше, что их разговору помешали.
    
И снова Кейз почувствовал своё одиночество — он был закован в него, как в невидимую броню. Снова он был один на один с неотвязными мыслями, а у них была своя тайная камера пыток, куда никто, даже его брат, не имел доступа.
    
Оттуда, из этой камеры пыток — вечных, нескончаемых пыток, — путь к спасению был только один. И он уже избрал для себя этот путь и пойдёт по нему до конца.
    
— По-моему, ваше присутствие не помешало бы им там, Кейз, — сказал руководитель полётов.
    
Это был упрёк в самой мягкой форме. Кейз сегодня уже позволил себе одну передышку, а каждая его отлучка из радарной неизбежно повышала нагрузку, ложившуюся на остальных. Вместе с тем это служило напоминанием Мелу — быть может, даже бессознательным, — что ему, как управляющему аэропортом, надлежит находиться не здесь.
    
Кейз сдержанно поклонился и что-то пробормотал. Мел беспомощно смотрел вслед удалявшемуся брату. Он услышал от него достаточно, чтобы понять: необходимо во что бы то ни стало узнать больше. Когда и как можно будет теперь это сделать? — думал он. Минуту назад ему удалось прорвать замкнутость Кейза, его скрытность. Может ли повториться такое? Чувство безнадёжности охватило Мела.
    
Сегодня уж, во всяком случае, он ничего больше от Кейза не добьётся.
    
— Очень сожалею, мистер Бейкерсфелд. — Словно прочитав мысли Мела, руководитель полётов развёл руками. — Стараешься для общего блага. Это не всегда просто.
    
— Я понимаю. — Мел с трудом подавил вздох. Что поделаешь, остаётся только надеяться, что такой случай ещё представится, а пока что — за дело.
    
— Пожалуйста, повторите, кто меня искал? — попросил Мел.
    
Руководитель полётов повторил.
    
Мел не стал звонить по телефону, а спустился этажом ниже и зашёл к Дэнни Фэрроу. Тот по-прежнему сидел за пультом управления снежном командой.
    
Мелу пришлось решить вопрос о том, чью стоянку самолётов — какой из конкурирующих авиакомпаний — следует расчистить в первую очередь; затем он осведомился, как обстоит дело с блокированной полосой три-ноль. Там пока всё было без перемен, если не считать того, что прибыл Патрони и взял на себя руководство по освобождению взлётно-посадочной полосы три-ноль, всё ещё заблокированной «боингом-707» компании «Аэрео-Мехикан». Патрони только что доложил по радио, что предпринимает новую попытку убрать самолёт и надеется осуществить это в течение часа. Патрони пользовался репутацией первоклассного аварийного механика, и Мел решил, что задавать ему лишние вопросы ни к чему.
    
Занимаясь этими делами, Мел вспомнил, что его просили связаться с лейтенантом Ордвеем. Видимо, лейтенант находился где-то в здании аэровокзала, и Мел велел разыскать его и соединить их по радио. Через несколько секунд он услышал голос Ордвея. Мел думал, что лейтенант хочет сообщить ему что-то по поводу медоувудской делегации, но его предположение не оправдалось.
    
— Народ из Медоувуда всё продолжает прибывать, — сообщил Нед Ордвей в ответ на вопрос Мела. — Но они ведут себя смирно и пока что не спрашивали про вас. Я вам сообщу, если они потребуют свидания с вами.
    
Выяснилось, что лейтенант звонил по поводу какой-то женщины, которую задержал один из его полицейских. Женщина бесцельно бродила по центральному залу и плакала.
    
— Мы не могли добиться от неё толку, но она не совершила ничего недозволенного, и мне не хотелось препровождать её в отделение. У неё и без того очень расстроенный вид.
    
— Что вы сделали?
    
— Здесь сейчас не так-то легко отыскать спокойный уголок… — Голос Ордвея звучал несколько смущённо. — Так что я усадил её в вашей приёмной. А потом стал разыскивать вас, чтобы предупредить.
    
— Хорошо. Вы оставили её одну?
    
— С ней был один из наших людей, но, возможно, уже ушёл. Она же совершенно безобидна, за это я ручаюсь. Мы скоро к ней наведаемся.
    
— Я сейчас вернусь к себе, — сказал Мел. — Посмотрим, будет ли от меня какой-нибудь толк.
    
«Смогу ли я больше преуспеть в разговоре с посторонней женщиной, чем с родным братом? — подумал он. — Как бы не получилось ещё хуже». Мысль о том, что Кейз был так близок к признанию, всё ещё не давала Мелу покоя.
    
— А вы узнали, как зовут эту женщину? — спросил он, помолчав.
    
— Да, это мы узнали. Что-то испанское, минуточку, я записал. — Наступила пауза, потом снова раздался голос лейтенанта Ордвея: — Герреро. Её зовут миссис Инес Герреро.
    
    
— Вы хотите сказать, что миссис Квонсетт находится на борту рейса два? — недоверчиво спросила Таня Ливингстон.
    
— Боюсь, что именно так, миссис Ливингстон. Старушка небольшого роста, по внешности точь-в-точь, как вы её описываете, — сказал контролёр, производивший посадку на рейс два. Он, Таня Ливингстон и Питер Кокли, всё ещё не оправившийся от поражения, нанесённого ему его подопечной — миссис Адой Квонсетт, находились в кабинете управляющего пассажирскими перевозками.
    
Контролёр явился сюда минуту назад, после того как Кокли передал по телефону на все выходы к самолётам «Транс-Америки» сообщение по поводу неуловимой миссис Квонсетт, так его одурачившей.
    
— Мне просто и в голову не пришло, что тут какой-то обман, — сказал контролёр. — Мы и других провожающих пускали сегодня к самолётам, и все вернулись. Ведь нагрузка-то была ужас какая, — добавил он в своё оправдание. — Мне пришлось работать за двоих, вот только вы и помогли немного. Людей не хватает. Да вы и сами знаете.
    
— Знаю, — сказала Таня. Она вовсе не собиралась перекладывать на кого-то свою вину. Если уж кто и был виноват в том, что произошло, так только она.
    
— Не успели вы уйти, миссис Ливингстон, как появилась эта старушка и залепетала что-то насчёт своего сына… Он, видите ли, бумажник забыл. Даже показала мне этот бумажник. Но так как, по её словам, в нём были деньги, я сказал, чтобы она передала его сама.
    
— Она на это и рассчитывала. Она систематически проделывает такие штуки.
    
— Я ведь этого не знал, потому и пропустил её к самолёту. Больше я о ней и не вспомнил, пока не позвонили по телефону.
    
— Она вас одурачила, — сказал Питер Кокли и покосился на Таню. — И меня тоже.
    
— Нипочём бы не поверил. Даже и сейчас как-то не верится. — Агент с сомнением покачал головой. — Но только она на борту, это уж как пить дать. — Он рассказал, что число пассажиров разошлось с количеством проданных билетов. Но инспектор, наблюдавший за погрузкой, решил не задерживать из-за этого вылет.
    
— Значит, они, видимо, уже взлетели, — быстро сказала Таня.
    
— Да, они уже в воздухе. Я проверил, когда шёл сюда. А даже если ещё и не взлетели, всё равно вряд ли повернули бы обратно, особенно в такую ночь.
    
— Да, они бы не повернули. — И трудно представить себе, подумала Таня, чтобы самолёт изменил курс и возвратился в аэропорт из-за миссис Ады Квонсетт. Куда дешевле и проще свозить миссис Квонсетт в Рим и обратно: ведь если бы они решили вернуться и высадить «зайца», это удовольствие обошлось бы им, кроме потери времени, ещё в несколько тысяч долларов. — У них будет посадка для заправки?
    
Таня знала, что иногда самолёты трансатлантических рейсов совершают непредусмотренные заправочные посадки в Монреале или Ньюфаундленде. Тогда можно было бы снять миссис Квонсетт с самолёта и лишить её удовольствия прокатиться в Италию.
    
— Я запрашивал контору компании, — сказал контролёр. — Нет, они летят прямо. Без посадки.
    
— Чёрт бы побрал эту старуху! — воскликнула Таня.
    
Итак, Ада Квонсетт слетает в Италию и обратно; там наверняка получит ночлег и питание — и всё за счёт компании. Да, она недооценила решимость старушки любой ценой помешать им отправить её обратно на Западное побережье, сердито думала Таня. И кроме того, она ошиблась, предположив, что миссис Квонсетт будет стремиться попасть только в Нью-Йорк.
    
Таня вынуждена была признаться себе, что из этого состязания на сообразительность миссис Квонсетт вышла победительницей. С необычным для неё ожесточением Таня пожелала, чтобы авиакомпания в виде исключения притянула миссис Квонсетт к ответственности. Но она знала, что этого не произойдёт.
    
Питер Кокли начал было что-то говорить, но Таня оборвала его:
    
— А, замолчите!
    
Кокли и контролёр ушли, и через несколько минут управляющий перевозками вернулся к себе в кабинет. УП — Берт Уэзерби — напористый, неутомимый человек, которому уже давно перевалило за сорок, прошёл нелёгкий путь, начав с приёмщика багажа. Обычно довольно обходительный, с живым чувством юмора, сегодня он был раздражителен и придирчив — трёхдневное напряжение давало себя знать. Он нетерпеливо выслушал сообщение Тани, которая постаралась всю ответственность взять на себя, лишь вскользь упомянув об оплошности Кокли.
    
Взлохматив рукой редкие седеющие волосы, Уэзерби сказал:
    
— Приятно отметить, что вы не отправили с этим самолётом всех желающих прокатиться в Европу. Вот такие недосмотры и ставят нам палки в колёса. — Помолчав, он добавил резко: — Вы прошляпили, вы и расхлёбывайте. Свяжитесь с КДП, попросите их поставить командира рейса два в известность о случившемся. Что он предпримет, меня не касается. Я бы лично вышвырнул эту старую каргу за борт на высоте тридцать тысяч футов. Впрочем, это его дело. Кстати, кто там командир корабля?
    
— Капитан Димирест.
    
Управляющий перевозками застонал.
    
— Только этого не хватало. Вот уж кто будет доволен, что мы так опростоволосились. Тем не менее предложите ему препроводить старуху под охраной в полицейское отделение. Если итальянская полиция захочет посадить её за решётку, тем лучше. После этого свяжитесь с представителем нашей компании в Риме. Ему придётся заняться этой дамочкой, когда она туда прилетит, и будем надеяться, что его помощники окажутся более толковыми, чем мои.
    
— Будет исполнено, сэр, — сказала Таня.
    
И принялась было рассказывать о том, что таможенный инспектор Стэндиш заметил какого-то подозрительного субъекта с чемоданчиком, улетавшего тем же рейсом два. Но Уэзерби прервал её на середине фразы:
    
— Бросьте вы! Чего хотят таможенники — чтобы мы выполняли за них работу? Плевать мне на то, что он там провозит: это не наша забота. Если таможенников интересует, что у него в чемоданчике, пускай попросят итальянскую таможню проверить, а нас это не касается. Не стану я, чёрт возьми, задавать неуместные и, быть может, оскорбительные вопросы пассажиру, честно заплатившему за свой билет.
    
Таня медлила. Мысль об этом пассажире с чемоданчиком почему-то не давала ей покоя, хотя сама она не видела его в глаза. Ей приходилось слышать о таких случаях, когда… Такое предположение нелепо, разумеется…
    
— Я всё думаю, — проговорила она, — а что, если у него там вовсе не контрабанда…
    
Но управляющий перевозками резко оборвал её:
    
— Я уже сказал: нас это не касается.
    
Таня вышла.
    
Вернувшись к себе, она села за стол и начала составлять радиограмму командиру рейса два капитану Димиресту о безбилетной пассажирке миссис Аде Квонсетт.
   
   
    
     
2
    
    
Синди Бейкерсфелд откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Она ехала на такси в аэропорт и даже не замечала — впрочем, ей это было безразлично, — что метель всё ещё метёт и такси ползёт еле-еле из-за постоянных заторов. Синди не спешила. Чувство физического довольства, даже блаженства («Кажется, это называется эйфория», — промелькнуло у неё в голове) разливалось по её телу.
    
Синди вспоминала Дерика Идена.
    
Дерика Идена, с которым она встретилась на благотворительном коктейле; Дерика Идена, который принесён тройную порцию американского виски (она к нему почти не притронулась) и тут же (а у него было с ней лишь шапочное знакомство) сделал вполне недвусмысленное предложение без малейшего намёка на романтику; Дерика Идена — второразрядного репортёра «Санди-таймс»; Дерика Идена — с его небрежными манерами, потрёпанной физиономией, чудовищным помятым костюмом (а его видавший виды, грязный и внутри и снаружи «шевроле»!); Дерика Идена, подцепившего Синди на крючок в такую минуту, когда ей было на всё наплевать, когда ей нужен был мужчина, любой мужчина, пусть даже самый никудышный; Дерика Идена, неожиданно оказавшегося самым восхитительным, самым утончённым любовником, с которым не шёл в сравнение ни один из тех, с кем Синди прежде была близка.
    
О нет, так у неё ещё не было ни с кем, никогда! О боже, боже, думала Синди. Если достижимо на земле совершенное чувственное блаженство, то она его испытала сегодня вечером. И теперь, узнав, что такое Дерик Иден, — дорогой Дерик! — она уже мечтала о новой встрече с ним, о частых встречах… И какое это счастье — сознавать, что и он (Синди в этом ни минуты не сомневалась) мечтает сейчас о встрече с ней.
    
Откинувшись на спинку сиденья, Синди перебирала в памяти всё, что произошло с ней за последние два часа.
    
В этом своём чудовищном, старом «шевроле» Дерик привёз её из ресторана отеля «Лейк Мичиган» в небольшую гостиницу неподалёку от Мерчендайз-Март. Швейцар окинул автомобиль презрительным взглядом, но Дерик Иден, кажется, даже и не заметил этого, а в вестибюле их встретил ночной администратор. Синди поняла, что один из телефонных звонков Дерика был сюда, к нему. Никаких формальностей, никакой регистрации: ночной администратор прямо провёл их в комнату на одиннадцатом этаже. Оставил им ключ, коротко пожелал «доброй ночи» и ушёл.
    
Комната была не слишком уютная, но чистая; мебель старомодная, довольно строгая, со следами от потушенных сигарет. Двуспальная кровать. На столике возле кровати — неоткупоренная бутылка шотландского виски, содовая вода, лёд. На подносе карточка с надписью: «С лучшими пожеланиями от администрации». Дерик Иден поглядел на карточку и сунул её в карман.
    
Когда потом Синди спросила его про эту карточку, он сказал:
    
— Случается, гостиница оказывает представителям прессы услуги. Причём мы не берём на себя никаких обязательств: газета на это не пойдёт. Но иногда репортёр или какой-нибудь сотрудник газеты может в своём репортаже упомянуть для рекламы данную гостиницу или наоборот: в случае какого-нибудь неприятного происшествия, скажем, со смертельным исходим, — а они боятся этого как чумы, — обойти название гостиницы молчанием. Повторяю, никаких обязательств с нашей стороны. Просто мы делаем, что можем.
    
Они выпили, немножко поболтали, снова выпили, и Дерик стал её целовать. Очень скоро она вдруг почувствовала, какие у него необыкновенные ласковые руки: сначала он долго, нежно перебирал её волосы, отчего у неё вдруг заколотилось сердце и мурашки побежали по всему телу; потом медленно, о, как медленно… руки скользнули ниже, и тут у Синди внезапно возникло предчувствие чего-то необычайного…
    
Он начал раздевать её — с деликатностью, казалось, совсем ему не свойственной, — и она услышала его шёпот: «Не надо спешить, Синди, нам будет хорошо…» Но когда они уже лежали в постели, Синди, охваченная блаженной, тёплой истомой («Вам будет тепло», — пообещал он ей в автомобиле), вдруг утратила выдержку и воскликнула: «Ну же, ну, прошу тебя, прошу, я больше не могу!» Но он был упрям, настойчив, хотя и нежен. «Нет, можешь, можешь. Ты должна, Синди». И она подчинилась, самозабвенно отдав себя ему во власть, и он повёл её — словно ребёнка за руку — медленно, шаг за шагом к блаженному краю пропасти, порой замедляя шаг, порой отступая, и тогда ей казалось, что они, растворившись друг в друге, плавают высоко над землёй. И снова на шаг ближе к краю, но нет, ещё нет, и весь путь повторяется снова, и сладкая мука почти непереносима, и наконец оба мгновенно достигают края, и симфония страсти, в едином слитном аккорде идёт крещендо, подобная гимну. И Синди кажется: если бы можно было по желанию избирать себе конец жизни, она сейчас приказала бы сердцу не биться. Ведь такое мгновение не повторится никогда.
    
Впоследствии Синди оценила в Дерике ещё одно качество — полное отсутствие какого бы то ни было притворства. Минут черёд десять, когда сердце Синди перестало колотиться так бешено и дыхание сделалось ровнее, Дерик приподнялся на локте, закурил сигарету, дал закурить ей и сказал:
    
«А мы с тобой можем показать класс, Синди. — Он усмехнулся. — Нужно поскорее сыграть ответный матч и потом повторять их почаще».
    
Синди расценила это как двоякое признание: то, что произошло, лежит в области чистой физиологии, их соединило чувственное влечение, не больше, и не следует притворяться друг перед другом, будто это не так; и вместе с тем, достигнув редкого, абсолютного слияния в страсти, они открыли, что в сексуальном отношении созданы друг для друга. Отсюда вывод: они должны оберегать тайно обретённый ими райский сад и посещать его по первому зову.
    
Такое положение вещей вполне устраивало Синди.
    
Она не была уверена, что у неё с Дериком найдётся много общего за пределами спальни, и, уж конечно, такой победой не похвастаешься в обществе. Особенно над этим не раздумывая, Синди инстинктивно чувствовала, что она больше потеряет, чем приобретёт, если будет открыто появляться в сопровождении Дерика. К тому же он успел ей намекнуть, что его брак вполне прочен, хотя, как догадывалась Синди, в сексуальном отношении Дерик мог бы пожелать себе лучшего партнёра. А тут Синди готова была искренне ему посочувствовать, так как сама находилась в таком же точно положении.
    
Словом, Дерик Иден был драгоценной находкой — только, имея с ним дело, не следовало вторгаться в область чувств. Что ж, Синди будет им дорожить. Она решила не предъявлять слишком больших требований и не позволять себе слишком часто предаваться любовным утехам с Дериком. Встреча, подобная сегодняшней, оставляет такой след, что она долго будет жить одними воспоминаниями. Нужно делать вид, будто добиться свидания с ней не так-то просто, сказала она себе. Чтобы он томился без неё так же сильно, как она без него. Тогда эта связь может длиться годы.
    
И ещё Синди с удивлением обнаружила, что встреча с Дериком как-то внутренне расковала её.
    
Теперь, когда её сексуальный аппетит мог быть сверх всякого ожидания удовлетворён на стороне, она могла легче, без предвзятости, сделать выбор между Мелом и Лайонелом Эркартом.
    
Её брак с Мелом уже явно зашёл в тупик. Они стали чужими друг другу и душой и телом. Ссоры вспыхивали между ними по любому поводу. Мела, по-видимому, уже ничто не интересовало, кроме его чёртова аэропорта. И от этого их взаимное отчуждение росло с каждым днём.
    
Лайонел, который был во всём, за исключением постели, именно тем, что нужно, хотел жениться на ней и требовал развода.
    
К светским успехам Синди Мел относился с презрительным раздражением. Тут он не только ничем не хотел ей помочь — он мешал.
    
Лайонел же занимал высокое положение в светских кругах Иллинойса, не видел ничего смешного в стараниях Синди вскарабкаться повыше и вполне готов был (и мог) прийти ей на помощь.
    
Однако до этой минуты Синди ещё колебалась: пятнадцать лет брака с Мелом, воспоминания о том, как им было хорошо Друг с другом когда-то, были тому причиной. Она подсознательно продолжала надеяться, что прошлое — и прошлую страсть — ещё можно вернуть. Теперь она поняла, что надежда эта призрачна.
    
Правда, в сексуальном отношении Лайонел, отнюдь не был находкой. Но и на Меле надо было теперь поставить крест. Если же пренебречь этой стороной вопроса (появление Дерика Идена, хорошего племенного жеребца из неизвестной конюшни, надёжно укрытого от посторонних глаз, давало ей такую возможность), Лайонел сразу укладывал Мела на обе лопатки.
    
Синди выпрямилась и открыла глаза. Она не будет принимать окончательного решения, пока не переговорит с Мелом. Синди вообще не любила принимать решения и неизменно оттягивала это до последней минуты. А тут ещё неосознанно мешало многое: дети, воспоминания о прожитых с Мелом годах — далеко не всё ведь было плохо, и невозможно полностью вычеркнуть из сердца человека, которого ты когда-то пылко любила.
    
Такси уже давно выехало из предместья, но Синди только теперь придвинулась к окну, вглядываясь в темноту, стараясь определить, где они находятся. Ей это не удалось. В запотевшее окно виден был только снег и множество медленно двигавшихся автомобилей. Ей показалось, что они где-то на шоссе Кеннеди, — но где?
    
Она заметила, что шофёр такси наблюдает за ней в зеркальце. Такси она взяла в стороне от гостиницы, из которой они с Дериком вышли порознь, придя к заключению, что с этого момента и впредь им следует проявлять осторожность. Впрочем, о чём бы она ни подумала сейчас, мысли её возвращались к Дерику, и перед ней возникало его лицо.
    
— Это парк Портейдж, — сказал шофёр. — Мы уже подъезжаем к аэропорту, теперь скоро.
    
— Очень хорошо.
    
— А машин туда катит — тьма-тьмущая. Им там, в аэропорту, тоже небось не сладко приходится в такую метель.
    
«А, чёрт с ними! — подумала Синди. — Все точно помешались на этом аэропорте, ни о чём другом говорить не могут». Но она промолчала.
    
У центрального входа в аэровокзал Синди расплатилась с шофёром и поспешила скрыться за дверью, спасаясь от порывистого ветра, хлеставшего в лицо мокрым снегом. Она пробиралась сквозь толпу, стараясь обойти довольно большую группу людей, которые, должно быть, готовились к какому-то публичному выступлению, судя по тому, что один из них устанавливал микрофон. Негр-полицейский — Синди не раз видела его с Мелом — разговаривал с несколькими людьми из этой группы, по-видимому, официальными её представителями. Полицейский очень решительно тряс головой, с чем-то не соглашаясь. Синди не слишком всё это интересовало — ничто здесь вообще не могло всерьёз заинтересовать её, — и она пошла дальше, к административным помещениям.
    
Там во всех комнатах горел свет, хотя многие из них были пусты; не слышно было ни треска пишущих машинок, ни обычного гомона, как днём в рабочие часы. «Хоть у кого-то хватило здравого смысла уйти на ночь домой», — подумала Синди.
    
В приёмной перед кабинетом Мела сидела какая-то женщина средних лет в тёмной поношенной одежде. Она примостилась на узеньком диванчике и невидящим взглядом смотрела прямо перед собой: казалось, она даже не заметила появления Синди. Глаза у неё были красные и опухшие от слёз. Должно быть, она блуждала где-то в самую метель, и одежда и туфли у неё промокли насквозь.
    
Синди скользнула по женщине равнодушным взглядом и прошла в кабинет. В кабинете никого не было. Синди села на стул и стала ждать. Прошло несколько минут; Синди закрыла глаза и снова предалась приятным воспоминаниям о Дерике Идене.
    
Минут десять спустя Мел стремительно вошёл в кабинет — Синди заметила, что он прихрамывает сильнее, чем обычно.
    
— О! — Мел, казалось, был удивлён, увидев Синди, и, обернувшись, прикрыл за собой дверь. — Вот уж никак не думал, что ты в самом деле приедешь.
    
— Ты, конечно, предпочёл бы, чтобы я не приезжала.
    
Мел покачал головой.
    
— Просто я по-прежнему считаю, что этим мы ничего не достигнем — во всяком случае, не достигнем того, что у тебя, по-видимому, засело в голове. — Он пытливо поглядел на жену, стараясь разгадать истинную цель её приезда. Он уже давно привык к тому, что уразуметь побуждения Синди — дело довольно сложное, поскольку обычно они весьма далеки от того, чем могли показаться с первого взгляда. Вместе с тем он невольно отметил про себя, что сегодня она необыкновенно хороша, просто ослепительна, глаза так и сияют. Как жаль, что всё это теперь уже не может его взволновать.
    
— В таком случае, не скажешь ли ты, что засело у меня в голове?
    
Он пожал плечами.
    
— Мне казалось, что тебе хочется затеять ссору. А на мой взгляд, у нас их достаточно бывает дома, чтобы устраивать ещё и здесь.
    
— Вероятно, нам всё-таки придётся устроить и здесь, поскольку ты почти не бываешь дома.
    
— Я бывал бы дома чаще, если бы атмосфера там была более спокойной.
    
Вот, мы разговариваем всего несколько секунд, а уже начали цапаться, подумала Синди. По-видимому, мы просто не в состоянии разговаривать даже минуту, не переходя на личности.
    
Тем не менее она не удержалась и спросила:
    
— В самом деле? Обычно ты выставляешь другие причины. Ты вечно утверждаешь, что тебе абсолютно необходимо находиться в аэропорту — иной раз даже все двадцать четыре часа суток. Ведь тут же, судя по твоим словам, ежесекундно происходит что-то немыслимо важное.
    
— Сегодня это действительно так, — сухо сказал Мел.
    
— Но не всегда же?
    
— Ты хочешь знать, остаюсь ли я здесь иной раз потому, что предпочитаю не возвращаться домой? Да.
    
— Наконец-то ты хоть честно в этом признался.
    
— А когда я всё-таки прихожу домой, ты непременно начинаешь тащить меня на какое-нибудь идиотское сборище, как, например, сегодня вечером.
    
Синди вспыхнула.
    
— Так, значит, ты с самого начала не собирался появляться там сегодня?
    
— Нет, собирался. Я же тебе сказал. Но…
    
— Вот именно «но». — Синди уже еле сдерживалась. — Но рассчитывал на то, что опять, как всегда, вовремя подвернётся что-нибудь и ты сможешь увильнуть. И в то же время будешь иметь алиби, которое хотя бы для тебя будет выглядеть убедительным, поскольку меня ты уже ни в чём не убедишь. Я-то знаю, что ты притворщик и лгун.
    
— Потише, Синди!
    
— И не подумаю!
    
Они разъярённо глядели друг на друга.
    
Что же такое случилось с нами, думал Мел, как мы до этого дошли? Вздорим, пререкаемся, как дурно воспитанные подростки. Мелочные укоры, злобные подковырки, и сам он ведёт себя ничуть не лучше Синди. Ссоры ведь принижают их обоих! Неужели так всегда бывает в совместной жизни, когда чувства начинают остывать? Помнится, кто-то сказал, что распадающийся брак выявляет всё самое дурное в обоих супругах. У него с Синди так и получилось.
    
Он постарался взять себя в руки.
    
— Я не считаю себя ни лжецом, ни притворщиком. Но, возможно, ты отчасти права, что я рад любому поводу избавиться от светских развлечений, которых, как тебе известно, терпеть не могу. Но я это делаю бессознательно.
    
Синди молчала, и он заговорил снова:
    
— Можешь верить или не верить, но я действительно намеревался встретиться с тобой сегодня вечером — во всяком случае, предполагал. Возможно, на самом деле я вовсе этого и не хотел, как ты говоришь. Не знаю. Знаю только, что не я устроил этот снегопад, а когда он начался, тут уж стало твориться такое, что я — и это истинная правда — обязан был оставаться здесь. — Он кивком указал на дверь приёмной. — Взять хотя бы, к примеру, эту женщину, которая дожидается там. Я должен принять её и уже сказал об этом лейтенанту Ордвею. С ней, по-видимому, случилась какая-то беда.
    
— Беда случилась у твоей жены, — сказала Синди. — Эта женщина может и подождать.
    
Мел кивнул.
    
— Хорошо.
    
— Слишком далеко всё зашло, — сказала Синди. — У нас с тобой. Не так ли?
    
Он ответил не сразу, боясь слишком поспешных решений и вместе с тем понимая, что раз уж вопрос поставлен ребром, было бы глупо отрицать истину.
    
— Да, — сказал он наконец. — Боюсь, что так.
    
Синди тотчас ухватилась за это.
    
— Если бы ты мог перемениться! Встать на мою точку зрения. Но нет: всегда, всю жизнь на первом плане ты — чего ты хочешь или не хочешь. Если бы ты мог считаться с тем, чего хочется мне…
    
— И шесть вечеров в неделю высиживать в чёрном галстуке, а седьмой вечер — в белом?
    
— Хотя бы и так, а почему бы и нет?
    
Щёки Синди пылали, она смотрела на Мела, властно вскинув голову. Мел любил её такую — горячую, непокорную; даже если её гнев бывал направлен против него, он невольно восхищался ею. Даже сейчас…
    
— Мне кажется, я могу сказать слово в слово то же самое, — ответил он. — Если бы ты могла перемениться, ну и всё такое прочее. К несчастью, люди не меняются — во всяком случае, не меняются в главном. Они только приспосабливаются. В этом, по-видимому, и заключается сущность брака — два человека приспосабливаются друг к другу.