1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Прости   меня, я так страдаю! – пробормотал он и заплакал.      

Я   расстался с ним около часа дня и отправился исполнять поручение.      

Погода была   великолепная, и я поехал крупной рысью через луга, прислушиваясь к пению жаворонков   и ритмичному постукиванию моей сабли о сапог.      

Затем я   въехал в лес и пустил лошадь шагом. Молодые ветви ласково касались моего лица.   Иногда я ловил зубами зеленый листок и жадно жевал его в порыве той радости   жизни, которая беспричинно наполняет нас шумным и непонятным счастьем, каким-то   упоением жизненной силой.      

Приблизившись   к замку, я вытащил из кармана письмо к садовнику и с удивлением увидел, что оно   запечатано. Я был так изумлен и рассержен, что готов был вернуться, не исполнив   поручения. Но решил, что проявлять подобную обидчивость было бы дурным тоном. К   тому же мой друг был так расстроен, что мог запечатать письмо машинально.      

Имение   казалось брошенным уже лет двадцать. Развалившийся и сгнивший забор держался   неизвестно как. Аллеи поросли травой; цветочных клумб и грядок совсем не было   видно.      

На шум,   который я поднял, стуча ногой в ставень, из боковой двери вышел старик и, казалось,   удивился, увидев меня. Я соскочил на землю и передал письмо. Он его прочел,   вновь перечитал, перевернул на оборотную сторону, посмотрел на меня снизу вверх   и, положив письмо в карман, спросил:      

– Ну,   так чего же вы желаете?      

Я резко   ответил:      

– Вы   должны это знать, если получили приказания от вашего хозяина. Я хочу войти в   замок.      

Казалось,   он был сильно смущен. Он спросил:      

– Значит,   вы пойдете в ее… в ее спальню?      

Я   начинал терять терпение.      

– Черт   возьми! Уж не собираетесь ли вы учинить мне допрос?      

– Нет…   сударь… – пробормотал он. – Но… но комнату не открывали с тех пор… с   тех пор… с самой смерти. Если вам угодно подождать меня пять минут, я… я пойду…   посмотрю…      

Я гневно   прервал его:      

– Что?   Вы, кажется, смеетесь надо мной? Ведь вы не можете туда войти, если ключ у   меня.      

Он не   знал, что еще сказать.      

– В   таком случае я покажу вам дорогу, сударь.      

– Укажите   мне лестницу и оставьте меня одного. Я найду дорогу и без вашей помощи.      

– Но…   однако… сударь…      

На этот   раз я окончательно взбесился.      

– Вы   замолчите или нет? Не то вам придется иметь дело со мной.      

Я   оттолкнул его и вошел в дом.      

Сначала   я миновал кухню, потом две маленькие комнатки, где жил этот человек с женой. Затем   очутился в огромном вестибюле, поднялся по лестнице и увидел дверь, описанную   моим другом.      

Я без   труда отпер ее и вошел.      

В   комнате было так темно, что в первую минуту я ничего не мог различить. Я   остановился, охваченный запахом гнили и плесени, какой бывает в нежилых,   покинутых помещениях, в мертвых покоях. Потом мало-помалу глаза мои освоились с   темнотой, и я довольно ясно увидел огромную комнату, находившуюся в полном   беспорядке, с кроватью без простынь, но с матрацами и подушками, причем на   одной из подушек осталась глубокая впадина, как будто от локтя или головы,   словно недавно еще лежавшей на ней.      

Кресла   казались сдвинутыми с мест. Я заметил, что одна дверь, должно быть, от стенного   шкафа, была полуоткрыта.      

Первым   делом я подошел к окну и хотел отворить его, чтобы дать доступ свету. Но болты   на ставнях до такой степени заржавели, что никак не поддавались.      

Я   попытался даже сбить их саблей, но безуспешно. Так как меня раздражали эти   бесполезные усилия, а глаза мои в конце концов привыкли к полумраку, я   отказался от попытки осветить комнату и направился к секретеру.      

Я уселся   в кресло, откинул крышку и открыл указанный мне ящик. Он был набит до краев.   Нужны были только три пакета, и, зная их по описанию, я принялся за поиски.      

Я   напрягал зрение, стараясь разобрать надписи, как вдруг мне показалось, что я   слышу или, вернее, чувствую за собой шорох. Сначала я не обратил на него   внимания, думая, что это сквозной ветер шелестит какой-нибудь занавеской. Но   через минуту новое, почти неуловимое движение вызвало во мне странное и   неприятное чувство; легкая дрожь пробежала у меня по коже.      

Было до   того глупо волноваться, хотя бы и чуть-чуть, что я не стал даже оборачиваться,   стыдясь самого себя. В это время я отыскал вторую нужную мне пачку и нашел уже   третью, как вдруг глубокий и тяжкий вздох за моим плечом заставил меня в ужасе   отскочить метра на два от кресла. Я порывисто обернулся, схватившись рукою за   эфес сабли, и, право, если бы я не нащупал ее сбоку, то бросился бы бежать, как   трус.      

Высокая   женщина, вся в белом, неподвижно стояла за креслом, где я сидел за секунду   перед тем, и смотрела на меня.      

Я был   так потрясен, что чуть не грохнулся навзничь! О! Никто не может понять этого ужасающего   и тупого испуга, не испытав его на себе. Сердце замирает, тело становится   мягким, как губка, и все внутри будто обрывается.      

Я не   верил в привидения, и что же? Я чуть не упал в обморок от мучительной суеверной   боязни мертвецов; я перестрадал за эти несколько минут больше, чем за всю   остальную жизнь, да, перестрадал в неодолимой тоске сверхъестественного ужаса.      

Если бы   она не заговорила, я, быть может, умер бы! Но она заговорила; она заговорила   кротким и страдальческим голосом, вызывавшим трепет. Не посмею сказать, что я   овладел собой и вновь получил способность рассуждать. Нет. Я был совершенно   ошеломлен и не сознавал, что я делаю. Но моя внутренняя гордость – а также   отчасти и гордость военная – заставила меня, почти помимо воли, сохранять   достоинство. Я позировал перед самим собою и, вероятно, перед нею, кто бы она   ни была – женщина или призрак. Во всем этом я отдал себе отчет уже позже,   потому что, уверяю вас, в ту минуту я ни о чем не думал. Мне было только   страшно.      

Она   сказала:      

– О,   сударь, вы можете оказать мне большую услугу.      

Я хотел   ответить, но не в силах был произнести ни слова. Из горла моего вырвался   какой-то неопределенный звук.      

Она   продолжала:      

– Вы   согласны? Вы можете спасти, исцелить меня. Я ужасно страдаю. Я страдаю все   время, о, как я страдаю!      

И она   тихо опустилась в мое кресло. Она смотрела на меня.      

– Вы   согласны?      

Я   утвердительно кивнул головой, так как голос все еще не повиновался мне.      

      

Тогда   она протянула мне черепаховый гребень и прошептала:      

– Причешите   меня, о, причешите меня! Это меня излечит. Надо, чтобы меня причесали. Посмотрите   на мою голову… Как я страдаю! Мои волосы причиняют мне такую боль!      

Ее   распущенные волосы, очень длинные и, как мне показалось, черные, свешивались   через спинку кресла и касались земли.      

Зачем я   это сделал? Почему, весь дрожа, я схватил гребень и взял в руки ее длинные   волосы, вызвавшие во мне ощущение отвратительного холода, как будто я   прикоснулся к змеям? Не могу объяснить.      

Это   ощущение так и осталось у меня в пальцах, и я вздрагиваю при одном воспоминании   о нем.      

Я ее   причесал. Не знаю, как я убрал эти ледяные пряди волос. Я скручивал их,   связывал в узел и снова развязывал, заплетал, как заплетают лошадиную гриву.   Она вздыхала, наклоняла голову, казалась счастливой.      

Вдруг   она сказала мне: «Благодарю» – и, вырвав гребень из моих рук, убежала через ту   полуоткрытую дверь, которую я заметил, войдя в комнату.      

Оставшись   один, я пробыл несколько секунд в оцепенении, будто проснулся от кошмарного   сна. Наконец я пришел в себя. Я бросился к окну и бешеным ударом разбил ставню.      

Волна   света хлынула в комнату. Я подбежал к двери, за которой исчезло это существо, и   увидел, что она заперта и не поддается.      

Тогда   меня охватила потребность бежать, тот панический страх, который бывает на войне.   Я быстро схватил из открытого секретера три пачки писем, промчался через весь   дом, прыгая по лестнице через несколько ступенек, и, не помню как, очутившись   на воздухе, увидел в десяти шагах от себя свою лошадь. Одним прыжком я вскочил   на нее и поскакал галопом.      

Я   остановился только в Руане, перед своей квартирой. Бросив повод денщику, я   вбежал в свою комнату и заперся в ней, чтобы прийти в себя.      

Целый   час с душевной тревогой я спрашивал себя, не был ли я жертвой галлюцинации. Конечно,   со мной случилось то непонятное нервное потрясение, то помрачение рассудка,   какими порождаются чудеса и сверхъестественные явления.      

Я готов   был уже поверить, что это была галлюцинация, обман чувств, но, когда подошел к   окну, взгляд мой случайно упал на грудь. Мой мундир весь был в длинных женских   волосах, зацепившихся за пуговицы.      

Один за   другим я снял их и дрожащими пальцами выбросил за окно.      

Потом я   позвал денщика. Я чувствовал себя слишком взволнованным, слишком потрясенным,   чтобы сразу отправиться к приятелю. Мне хотелось к тому же хорошенько обдумать,   что ему сказать.      

Я   отослал ему письма, а он передал мне с солдатом расписку в их получении. Мой   друг расспрашивал обо мне. Ему сказали, что я болен, что у меня солнечный удар   и уж не знаю, что еще. Он, казалось, был обеспокоен.      

Я   отправился к нему на другой день рано утром, чуть рассвело, решив рассказать   правду. Оказалось, что накануне вечером он ушел и не возвращался.      

Днем я   вновь заходил к нему, но его все еще не было. Я прождал неделю. Он не   появлялся. Тогда я заявил в полицию. Его искали всюду, но не могли найти   никаких следов; нигде он не проезжал, нигде не появлялся.      

В   заброшенном замке был произведен тщательный обыск. Ничего подозрительного там   не нашли.      

Ничто не   указывало, что там скрывалась какая-то женщина.      

Так как следствие   ни к чему не привело, все поиски были прекращены.      

И в   течение пятидесяти шести лет я так ничего больше и не узнал. Ничего!      

 Дверь      

       

– О, –   воскликнул Карл Массулиньи, – вопрос о снисходительных мужьях – вопрос   очень трудный! Конечно, я видел их немало, и самых различных, однако не мог   прийти к определенному мнению ни об одном. Я часто пытался выяснить,   действительно ли они слепы, или прозорливы, или же просто слабохарактерны.   Думаю, что их можно разбить на эти три категории.      

Не будем   останавливаться на слепых. Впрочем, они вовсе не снисходительны, они просто   ничего не знают; это добрые простаки, не видящие дальше своего носа. Однако   интересно и любопытно отметить, с какой легкостью мужчины, решительно все   мужчины, и даже женщины, все женщины, позволяют себя обманывать. Мы поддаемся   на любую хитрость окружающих – наших детей, наших друзей, слуг, поставщиков.   Человек доверчив, и для того чтобы заподозрить, отгадать или разрушить козни   других, мы не пользуемся и десятой долей того лукавства, к какому прибегаем,   когда сами хотим кого-нибудь обмануть.      

Прозорливых   мужей можно разделить на три разряда. Это, прежде всего, те, кто находит выгоду   – выгоду для кошелька, для самолюбия или для чего-нибудь другого – в том, чтобы   у жены был любовник или любовники. Такие требуют лишь, чтобы сколько-нибудь   соблюдались приличия, и этим удовлетворяются.      

Затем   беснующиеся. Об этих можно было бы написать великолепный роман.      

И,   наконец, слабые, – те, что боятся скандала.      

Есть,   кроме того, бессильные или, скорее, усталые, которые бегут от супружеского ложа   из боязни атаксии или апоплексического удара и мирятся с тем, что на эту   опасность идет приятель.      

Лично я   знал одного супруга чрезвычайно редкой разновидности, который предохранял себя   от общего несчастья остроумным и оригинальным способом.      

Я   познакомился в Париже с одной элегантной, светской, всюду принятой четой. Жене,   очень живой, высокой, худенькой, окруженной массой поклонников, молва   приписывала кое-какие приключения. Она мне нравилась своим остроумием, и я,   кажется, также нравился ей. Я попытался поухаживать пробы ради, она ответила   явным поощрением. Вскоре мы дошли до нежных взглядов, рукопожатий, до всех тех   маленьких любовных ласк, которые предшествуют решительному приступу.      

Однако я   колебался. Я убежден, что большинство светских связей, даже мимолетных, не   стоят ни того зла, которое они нам приносят, ни тех неприятностей, которые   могут возникнуть впоследствии. Я уже мысленно взвешивал удовольствия и   неудобства, каких мог желать и опасаться, когда мне показалось вдруг, что ее   муж что-то подозревает и наблюдает за мной.      

Однажды   вечером на балу, в то время как я нашептывал молодой женщине нежности, сидя в   маленькой гостиной, рядом с залом, где танцевали, я заметил вдруг в зеркале   отражение лица, которое выслеживало нас. Это был он. Наши взгляды встретились,   и я увидел, все в том же зеркале, как он повернулся и ушел.      

Я   прошептал:      

– Ваш   муж следит за нами.      

Она,   по-видимому, удивилась.      

– Мой   муж?      

– Да,   уже несколько раз он подсматривал за нами.      

– Да   неужели? Вы уверены в этом?      

– Вполне   уверен.      

– Как   странно! Обыкновенно он как нельзя более любезен с моими друзьями.      

– Может   быть, это потому, что он догадался о моей любви к вам.      

– Что   вы! Ведь не вы первый ухаживаете за мной. За каждой женщиной, хоть сколько-нибудь   заметной, тянется целая стая воздыхателей.      

– Да,   но я люблю вас глубоко.      

– Предположим,   что это правда. Но разве мужья догадываются когда-нибудь о подобных вещах?      

– Значит,   он не ревнив?      

– Нет…   нет…      

Она   подумала минуту и прибавила:      

– Нет…   Я никогда не замечала, чтоб он был ревнив.      

– Он   никогда… никогда не следил за вами?      

– Нет…   Я вам уже сказала, что он очень любезен с моими друзьями.      

С этого   дня мое волокитство стало настойчивее. Меня не так уж интересовала жена, как искушала   возможная ревность мужа.      

Что   касается жены, я оценивал ее трезво и хладнокровно. Она обладала несомненным   светским очарованием благодаря живому, веселому, милому и поверхностному уму,   но в ней не было настоящего и глубокого обаяния. Как я уже сказал вам, она была   веселая, эффектная, слишком, быть может, подчеркнуто элегантная. Как бы лучше   объяснить? Это была… это была декорация, но не настоящее жилище.      

Однажды,   когда я обедал у них и собрался уже уходить, ее муж сказал мне:      

– Милый   друг (с некоторого времени он обходился со мной как с другом), мы скоро уезжаем   в деревню. Нам с женой доставляет большое удовольствие видеть у себя тех, кого   мы любим. Не хотите ли приехать к нам погостить на месяц? С вашей стороны это   будет очень мило.      

Я был   поражен, но согласился.      

Месяц   спустя я приехал к ним в имение Верткрессон, в Турени.      

Меня   ждали на вокзале, в пяти километрах от замка. Их было трое: она, ее муж и   какой-то незнакомый господин, оказавшийся графом де Мортерад, которому меня   представили. Граф как будто был в восторге от знакомства со мною. Самые странные   мысли приходили мне в голову, пока мы крупной рысью ехали по красивой дороге   между двумя рядами живой изгороди. Я спрашивал себя: «Что бы это значило? Ведь   муж не сомневается в том, что его жена и я нравимся друг другу, и, однако,   приглашает меня к себе, принимает как близкого приятеля и точно говорит: смелее,   смелее, мой милый, дорога свободна!      

А затем   меня знакомят с этим господином, видимо, своим человеком в доме, и… и тот желает,   кажется, уже уехать, причем, так же как и супруг, доволен, по-видимому, моим   приездом.      

Не   предшественник ли это, жаждущий отставки? Пожалуй. Но в таком случае мужчины заключили   друг с другом немое соглашение, один из этих маленьких договоров,   отвратительных, но удобных и столь распространенных в обществе. Мне молчаливо   предлагали войти в это сообщество в качестве заместителя. Мне протягивали руки,   мне открывали объятия. Мне распахивали все двери и все сердца.      

А она?   Загадка! Она должна знать обо всем, она не может не знать. А между тем… между   тем…»      

Я ничего   не понимал!      

Обед прошел   весело и очень сердечно. Выйдя из-за стола, муж и приятель занялись игрой в   карты, а я с хозяйкой дома отправился на крыльцо полюбоваться лунным светом.   Природа, по-видимому, очень возбуждала ее чувства, и я подумал, что минута   моего счастья уже недалека. В этот вечер я находил ее поистине очаровательной.   Деревня сделала ее нежнее, вернее, истомленнее. Ее высокая тонкая фигура была   прелестна на фоне каменного крыльца, возле большой вазы с каким-то растением.   Мне хотелось увлечь ее под деревья, припасть к ее коленям и шептать слова   любви.      

Муж   окликнул ее:      

– Луиза!      

– Да,   мой друг.      

– Ты   забыла о чае.      

– Иду,   мой друг.      

Мы   вернулись, и она приготовила нам чай. Мужчины, окончив игру в карты, явно   захотели спать. Пришлось разойтись по комнатам. Я заснул очень поздно и спал   плохо.      

На   другой день решено было совершить после завтрака прогулку, и мы отправились в открытом   ландо смотреть какие-то развалины. Мы с ней сидели в глубине экипажа, муж и   граф – напротив нас.      

Все   болтали живо, весело и непринужденно. Я сирота, и мне показалось, что я нашел   родную семью: до такой степени я чувствовал себя дома среди них.      

Вдруг   она протянула ножку к ногам мужа, и он промолвил тоном упрека:      

– Луиза,   прошу вас, не донашивайте здесь своих старых ботинок! В деревне незачем одеваться   хуже, чем в Париже.      

Я   опустил глаза. Действительно, на ней были старые, стоптанные ботинки, и я   заметил также, что чулок плохо натянут.      

Она   покраснела и спрятала ногу под платье. Друг смотрел вдаль с равнодушным видом,   ни на что не обращая внимания. Муж предложил мне сигару, и я закурил.      

В   течение нескольких дней мне ни на минуту не удавалось остаться с ней наедине:   муж повсюду следовал за нами. Впрочем, со мною он был очень мил.      

И вот   как-то утром до завтрака он зашел ко мне и предложил прогуляться. Мы заговорили   о браке. Я сказал несколько фраз об одиночестве и что-то такое о совместной   жизни, которую нежность женщины делает столь очаровательной. Он вдруг прервал   меня:      

– Мой   друг, не говорите о том, чего вы совершенно не знаете. Женщина, не заинтересованная   в любви к вам, любит недолго. Всякое кокетство, делающее ее обворожительной,   пока она нам окончательно не принадлежит, тотчас же прекращается, как только   это случилось. И к тому же… честные женщины… то есть наши жены… они не… у них   не хватает… словом, они плохо знают свое женское ремесло. Вот… что я хочу   сказать.      

Он   ничего больше не прибавил, и я не мог угадать его настоящих мыслей.      

Дня два   спустя после этого разговора он позвал меня рано утром в свою комнату, чтобы показать   коллекцию гравюр.      

Я уселся   в кресло напротив огромной двери, отделявшей его половину от комнат жены. За   этой дверью я слышал движение, шаги и вовсе не думал о гравюрах, хотя поминутно   восклицал:      

– О,   великолепно! Очаровательно, очаровательно!      

Внезапно   он сказал:      

– Но   тут рядом у меня есть настоящая редкость. Я вам покажу сейчас.      

И он   бросился к двери, обе половинки которой распахнулись разом, как бывает на   сцене.      

В   огромной комнате, среди беспорядочно разбросанных по полу юбок, воротничков,   корсажей, стояло высокое, сухопарое, растрепанное существо в какой-то старой   измятой шелковой юбке, натянутой на тощие бедра, и причесывало перед зеркалом   светлые короткие и жидкие волосы.      

Локти ее   торчали двумя острыми углами, и когда она в испуге обернулась, я увидел под простой   полотняной рубашкой плоскую грудь, маскируемую на людях фальшивым ватным бюстом.      

Муж   очень естественно вскрикнул, затворил за собой дверь и произнес с удрученным   видом:      

– О,   боже мой, какой я дурак! Какой глупец! Жена никогда не простит мне этой   оплошности!      

А мне   хотелось поблагодарить его.      

Три дня   спустя я уехал, горячо пожав руки обоим мужчинам и поцеловав руку жены, очень   холодно простившейся со мной.      

       

Карл   Массулиньи умолк.      

Кто-то   задал вопрос:      

– Но   кто же был этот друг дома?      

– Не   знаю… Тем не менее… тем не менее он был очень огорчен, что я так скоро уезжаю.      

 Отец      

       

Жан де   Вальнуа – мой друг, и я время от времени навещаю его. Он живет в маленьком имении   на берегу реки, в лесу. Он удалился туда после пятнадцати лет сумасбродной   жизни в Париже. Ему вдруг надоели удовольствия, ужины, мужчины, женщины, карты,   решительно все, и он поселился в поместье, где родился.      

Двое или   трое из нас изредка ездили к нему на две-три недели. Он, конечно, выражал большую   радость, когда мы приезжали, но был в восторге, когда снова оставался один.      

Итак, я   поехал к нему на прошлой неделе, и он принял меня с распростертыми объятиями.   Мы проводили время то вместе, то врозь. Днем он обыкновенно читал, а я работал,   вечерами же мы болтали до полуночи.      

И вот в   прошлый вторник, после знойного дня, часов в девять вечера, мы сидели вдвоем,   глядя на реку, протекавшую у наших ног, и обменивались весьма неясными мыслями   о звездах, которые купались в струившейся воде и, казалось, плыли мимо нас. Мы   обменивались какими-то туманными, смутными и короткими замечаниями, потому что   наши мысли очень ограниченны, слабы и бессильны. Я сетовал на одно из умирающих   светил в Большой Медведице. Оно так потускнело, что его можно видеть лишь в   ясные ночи. Стоит небу слегка затуманиться, и это угасающее светило уже   исчезает. Мы думали о существах, населяющих эти миры, об их невиданных формах,   об их непонятных для нас способностях, об их неведомых органах, о животных, о   растениях, о всевозможных породах, о всевозможных царствах, о всевозможных   веществах и организмах, каких человеческое воображение не в состоянии даже себе   представить.      

Вдруг до   нас донесся издали голос:      

– Сударь…   Сударь…      

Жан   ответил:      

– Я   здесь, Батист.      

Найдя   нас, слуга сообщил:      

– Пришла   ваша цыганка, сударь.      

Мой друг   засмеялся, захохотал, как безумный, что с ним случалось редко, а затем спросил:      

– Значит,   сегодня девятнадцатое июля?      

– Да,   сударь.      

– Отлично.   Скажите ей, чтобы подождала. Дайте ей поужинать. Я приду через десять минут.      

Когда   слуга ушел, мой друг взял меня под руку.      

– Пойдем   потихоньку, я расскажу тебе одну историю, – сказал он.      

       

– Семь   лет тому назад, в год моего приезда сюда, я вышел однажды вечером прогуляться   по лесу. Погода была такая же прекрасная, как сегодня, и я тихо брел под   большими деревьями, глядя сквозь листву на звезды, вдыхая воздух полной грудью   и упиваясь свежестью ночи и леса.      

Я только   что навсегда покинул Париж. Я был крайне утомлен и до отвращения пресыщен   всяческими глупостями, низостями, всяческой грязью – всем, что мне пришлось   перевидать и в чем я принимал участие в течение пятнадцати лет.      

Я   углубился далеко, очень далеко в лес, по тропинке, ведущей в деревню Крузиль, в   пятнадцати километрах отсюда.      

Внезапно   мой пес Бок, огромный сенжермен, никогда не покидавший меня, остановился как   вкопанный и зарычал. Я подумал, что мы наткнулись на лисицу, волка или кабана,   и осторожно, на цыпочках, пошел вперед, стараясь не шуметь. Но вдруг я услышал   крики, человеческие крики, жалобные, отчаянные, душераздирающие.      

Несомненно,   в зарослях кого-то убивали, и я бросился на крик, сжимая в правой руке толстую   дубовую палку, настоящую палицу.      

Я   приближался к месту, откуда неслись стоны; они слышались теперь яснее, но   как-то приглушенно. Казалось, они доносились из какого-то жилья, может быть, из   хижины угольщика. Бок бежал впереди шага на три, то останавливаясь, то опять   возвращаясь ко мне, странно возбужденный, все время рыча. Внезапно другая   собака, огромная, черная, с горящими глазами, преградила нам путь. Я отчетливо   видел оскаленные белые клыки, сверкавшие в ее пасти.      

Я   бросился на нее с поднятой палкой, но Бок уже схватился с ней, и они покатились   по земле, вцепившись друг другу в горло. Я пошел вперед и наткнулся на лошадь,   лежавшую посреди дороги. Остановившись в удивлении, чтобы рассмотреть животное,   я заметил повозку, или, вернее, дом на колесах, в каких обычно разъезжают по   деревням во время ярмарок балаганные актеры и странствующие торговцы.      

Крики   неслись оттуда – ужасные, пронзительные крики. Так как дверь находилась на противоположном   конце фургона, я обошел вокруг повозки и быстро взобрался на три деревянные ступеньки,   готовясь броситься на преступника.      

То, что   я увидел, показалось мне таким странным, что сначала я ничего не понял.   Какой-то мужчина стоял на коленях и, казалось, молился, а на кровати, в углу   повозки, лежало что-то – некое полуголое существо, скрюченное в конвульсиях,   лица которого я не видел и которое металось, билось и кричало.      

Это была   женщина, мучившаяся родами.      

Как   только я понял, чем вызваны эти вопли, я тотчас же заявил о своем присутствии,   и обезумевший мужчина, видимо марселец, бросился ко мне, умоляя помочь ей,   спасти ее и обещая в целом потоке слов бесконечную благодарность. Я никогда не   видел родов, никогда не помогал в таких обстоятельствах ни одному существу   женского пола – ни женщине, ни собаке, ни кошке, – в чем и признался ему   чистосердечно, с ужасом глядя на несчастную, которая так безумно кричала на   постели.      

Затем,   овладев собою, я спросил растерявшегося мужчину, почему он не едет в ближайшую   деревню. Оказалось, лошадь его упала в канаву, сломала ногу и не может идти   дальше.      

– Хорошо,   милейший, – сказал я, – сейчас нас двое, и мы можем отвезти вашу жену   ко мне.      

Грызня   собак заставила нас выйти из фургона: животных пришлось разогнать ударами палок,   рискуя убить их. Мне пришло в голову запрячь их – одну справа, другую слева –   рядом с нами и заставить их помогать нам. Через десять минут все было готово, и   повозка медленно двинулась в путь, встряхивая на глубоких колеях несчастную   женщину, у которой все разрывалось внутри.      

Что это   был за путь, мой друг! Мы тянули, задыхаясь, кряхтя, все в поту, порою скользя   и падая, а бедные собаки пыхтели у наших ног, как кузнечные мехи.      

Понадобилось   целых три часа, чтобы добраться до дома. Когда мы дотащились до двери, крики в   фургоне прекратились. Мать и ребенок чувствовали себя хорошо.      

Их   уложили в хорошую постель, потом я послал за доктором, а марселец, успокоенный,   утешенный и торжествующий, наелся тем временем до отвала и напился до   бесчувствия, празднуя счастливое рождение ребенка.      

Это была   девочка.      

Я   оставил у себя этих людей на целую неделю. Мать, мадемуазель Эльмира,   подвизавшаяся на амплуа ясновидящей, предсказала мне бесконечно долгую жизнь и   безграничное счастье.      

       

На   следующий год, день в день, с наступлением вечера слуга, который только что   приходил за мной, явился после обеда в курительную комнату и сказал:      

– Пришла   прошлогодняя цыганка, сударь, поблагодарить вас.      

Я велел   ввести ее и был поражен, увидев рядом с ней огромного малого – белокурого и толстого   северянина, который поклонился мне и заговорил в качестве главы семейства. Он   узнал, как я был добр к мадемуазель Эльмире, и не хотел упустить случая   принести мне их общую благодарность и выразить признательность в годовщину   происшествия.      

      

Я   предложил им поужинать на кухне и переночевать. На другое утро они ушли.      

И вот   бедная женщина является ежегодно в один и тот же день с ребенком, чудесной девочкой,   и каждый раз с новым… повелителем. Из них только один, какой-то овернец,   благодарил меня два года подряд. Девочка всех их зовет «папа», как мы говорим   «сударь».      

Мы дошли   до дому и едва различили у крыльца три тени, которые, стоя, нас дожидались.      

Самая   высокая сделала несколько шагов вперед и, низко поклонившись, сказала:      

– Господин   граф, мы пришли сегодня, знаете, чтобы выразить вам нашу благодарность…      

Это был   бельгиец!      

После   него заговорила самая маленькая тем заученным и деланым голосом, каким дети   обычно приносят поздравления.      

С   невинным видом я отвел в сторону мадам Эльмиру и, обменявшись с нею несколькими   словами, спросил:      

– Это   отец ребенка?      

– О,   нет, сударь.      

– А   отец разве умер?      

– О,   нет, сударь. Мы с ним видимся иногда. Он жандарм.      

– Как?   Так это не тот марселец, первый, что был при родах?      

– О,   нет, сударь. Тот был негодяй, он украл мои сбережения.      

– А   жандарм, настоящий отец, знает своего ребенка?      

– О,   да, сударь, он ее даже очень любит. Но он не может заботиться о ней, потому что   у него есть другие дети, от жены.      

 Муарон      

       

Разговор   все еще шел о Пранцини[36],   когда г-н Малуро, бывший генеральный прокурор во времена Империи, сказал нам:      

– О,   мне довелось познакомиться с очень любопытным делом, любопытным по многим обстоятельствам,   как вы сейчас увидите.      

В то   время я был имперским прокурором в провинции. Эту должность я получил благодаря   моему отцу, состоявшему старшим председателем суда в Париже. И вот мне пришлось   выступить по делу, известному под названием «Дело учителя Муарона».      

Г-н   Муарон, школьный учитель на севере Франции, пользовался у местного населения превосходной   репутацией. Человек образованный, рассудительный, очень религиозный, немного замкнутый,   он женился в Буалино, где занимался своей профессией. У него было трое детей,   умерших один за другим от легочной болезни. С тех пор он, казалось, перенес всю   нежность, таившуюся в его сердце, на детвору, порученную его заботам. Он   покупал на собственные деньги игрушки для своих лучших, самых прилежных и милых   учеников; он угощал их обедом, закармливал лакомствами, сластями и пирожками.   Все любили и превозносили этого честного человека, этого добряка, как вдруг   один за другим умерли пять его учеников, и умерли весьма странным образом.   Думали, что это какая-нибудь эпидемия, вызванная водой, испортившейся   вследствие засухи. Врачи не могли найти причины, тем более что симптомы недуга   казались совершенно необычайными. Дети, видимо, заболевали какой-то изнурительной   болезнью, переставали есть, жаловались на боль в животе, мало-помалу хирели, а   затем умирали в страшных мучениях.      

Последнего   умершего вскрыли, но ничего не обнаружили. Внутренности, отосланные в Париж,   были исследованы и также не дали указаний на присутствие какого-либо ядовитого   вещества.      

В   течение года ничего не случалось. Потом два маленьких мальчика, лучшие ученики   в классе, любимцы папаши Муарона, умерли один за другим в течение четырех   суток. Снова было предписано произвести вскрытие тел, и в обоих трупах были   обнаружены осколки толченого стекла, врезавшиеся в кишки. Отсюда пришли к   заключению, что эти два мальчугана неосторожно съели что-нибудь неочищенное и непромытое.   Достаточно было разбиться стеклу над чашкой с молоком, чтобы вызвать этот ужасный   случай. Дело на том бы и кончилось, если бы в это самое время не заболела   служанка Муарона. Приглашенный врач констатировал те же болезненные признаки,   что и у детей, умерших незадолго до того, стал расспрашивать ее и добился   признания, что она стащила и съела конфеты, купленные учителем для своих учеников.      

По   приказанию суда в школьном доме произвели обыск, и там обнаружен был шкаф,   полный игрушек и лакомств, предназначенных для детей. И вот почти во всех   съедобных вещах были найдены осколки стекла или обломки иголок.      

Муарон,   которого немедленно же арестовали, был, казалось, до такой степени возмущен и   поражен подозрением, тяготевшим над ним, что его пришлось освободить. Однако   против него обнаружились улики, и они поколебали мое первоначальное убеждение,   основанное на его прекрасной репутации, на всей его жизни, а главное, на   абсолютном отсутствии побудительных мотивов для подобного преступления.      

К чему   бы этот добрый, простой, религиозный человек стал убивать детей, своих   любимцев, которых он баловал и пичкал лакомствами, детей, ради которых тратил   на игрушки и конфеты половину своего жалованья?      

Допустив   подобный поступок, следовало бы заключить о сумасшествии. Муарон же казался   таким рассудительным, спокойным, полным благоразумия и здравого смысла, что как   будто нельзя было допустить и мысли о душевной болезни.      

Улики,   однако, накоплялись. Конфеты, пирожки, леденцы и другие лакомства, взятые для   анализа у торговцев, снабжавших ими учителя, не содержали никаких   подозрительных примесей.      

Тогда он   стал уверять, что, должно быть, неизвестный враг отворил подобранным ключом его   шкаф и подсыпал в лакомства осколки стекла и иголок. Он предположил целую   историю с наследством, зависевшим от смерти одного из детей, от смерти, которой   решил добиваться какой-нибудь крестьянин, свалив все подозрения на учителя.   Этого зверя, говорил он, нисколько не смущала мысль о других несчастных мальчуганах,   которые должны были также погибнуть при этом.      

Это было   возможно. Муарон казался до такой степени уверенным в своей правоте, он так сокрушался,   что мы, без всякого сомнения, оправдали бы его, несмотря на все обнаружившиеся   против него улики, если бы не два тягчайших обстоятельства, открывшихся одно за   другим.      

Первое –   это табакерка, полная толченого стекла! Его табакерка в потайном ящике письменного   стола, где он прятал деньги!      

Даже и   этой находке он нашел было объяснение, почти правдоподобное, – как   последней хитрости настоящего, но неизвестного преступника. Но к следователю   явился вдруг один мелочной торговец из Сен-Марлуфа и рассказал, что какой-то   господин неоднократно покупал у него иголки, самые тоненькие, какие только мог   найти, и ломал их, чтобы выбрать, какие ему подходят.      

Торговец,   которому было показано на очной ставке двенадцать человек, тотчас же узнал Муарона.   И следствие обнаружило, что учитель действительно ездил в Сен-Марлуф в   указанные торговцем дни.      

Пропускаю   ужасные показания детей о выборе лакомств и о том, как он заботился, чтобы дети   ели при нем и чтобы скрыты были всякие следы.      

Возмущенное   общественное мнение потребовало самого сурового наказания, и это явилось такой   грозной силой, что исключало возможность каких бы то ни было противодействий и   колебаний.      

Муарон   был приговорен к смерти. Апелляционная жалоба его была отклонена. Ему оставалось   только просить о помиловании. Через отца я узнал, что император откажет.      

И вот   однажды утром, когда я работал у себя в кабинете, мне доложили о приходе тюремного   священника.      

Это был   старый аббат, хорошо знавший людей и привыкший к преступникам. Он казался смущенным,   стесненным, обеспокоенным. Поговорив несколько минут о том о сем, он вдруг сказал   мне, вставая:      

– Господин   имперский прокурор, если Муарон будет обезглавлен, то вы казните невиновного.      

Потом,   не поклонившись, он вышел, оставив меня под сильным впечатлением своих слов. Он   произнес их взволнованным и торжественным тоном, приоткрыв ради спасения   человеческой жизни свои уста, замкнутые и запечатленные тайной исповеди.      

Через   час я уезжал в Париж, и отец мой, узнав от меня о происшедшем, немедленно выхлопотал   мне аудиенцию у императора.      

Я был   принят на другой день. Его величество работал в маленькой гостиной, когда нас к   нему ввели. Я изложил все дело, вплоть до визита священника, и уже начал   рассказывать об этом визите, когда дверь за креслом государя отворилась и вошла   императрица, предполагавшая, что он у себя один. Его величество Наполеон   обратился к ней за советом. Едва познакомившись с обстоятельствами дела, она   воскликнула:      

– Надо   помиловать этого человека. Так надо, потому что он не виновен!      

Но   почему эта внезапная уверенность столь набожной женщины вселила в мой мозг   ужасное сомнение?      

До этой   минуты я страстно желал смягчения наказания. Но тут я вдруг заподозрил, что   мною играет, меня дурачит хитрый преступник, пустивший в ход священника и   исповедь как последнее средство защиты.      

Я   изложил свои сомнения их величествам. Император колебался: он был готов   уступить своей природной доброте, но в то же время его удерживала боязнь   поддаться обману со стороны негодяя. Однако императрица, убежденная, что   священник повиновался некоему внушению свыше, повторяла:      

– Что   же из того: лучше пощадить виновного, чем убить невинного!      

Ее   мнение восторжествовало. Смертная казнь заменена была каторжными работами.      

Несколько   лет спустя я узнал, что Муарона, о примерном поведении которого на тулонской   каторге было снова доложено императору, взял к себе в услужение директор   тюрьмы.      

Потом я   долго ничего не слыхал об этом человеке.      

       

Года два   тому назад, когда я гостил летом в Лилле, у своего родственника де Лариеля,   как-то вечером, перед самым обедом, мне доложили, что какой-то молодой   священник хочет поговорить со мной.      

Я   приказал его ввести, и он стал умолять меня прийти к одному умирающему,   непременно желавшему меня видеть. В течение моей долгой судейской карьеры такие   случаи бывали у меня нередко, и хотя республиканская власть отстранила меня от   дел, все же время от времени ко мне обращались при подобных обстоятельствах.      

      

Итак, я   последовал за священником, который привел меня в маленькую нищенскую квартирку   под самой крышей высокого дома в рабочем квартале.      

Здесь я   увидел странное существо, сидевшее на соломенном тюфяке, прислонясь к стене,   чтобы легче было дышать.      

Это был   морщинистый старик, худой, как скелет, с глубоко запавшими и блестящими глазами.      

Едва   завидев меня, он прошептал:      

– Вы   меня не узнаете?      

– Нет.      

– Я   Муарон.      

Я   вздрогнул:      

– Учитель?      

– Да.      

– Каким   образом вы здесь?      

– Слишком   долго рассказывать. У меня нет времени… Я умираю… мне привели этого кюре… и так   как я знал, что вы здесь, то послал за вами… Я хочу вам исповедаться… ведь вы спасли   мне жизнь… тогда…      

Он   судорожно сжимал руками солому своего тюфяка и низким, хриплым, резким голосом   продолжал:      

– Вот…   Вам я обязан сказать правду… Вам… надо же ее поведать кому-нибудь, прежде чем   покинуть этот мир…      

Это я   убивал детей… всех… это я… из мести…      

Слушайте.   Я был честным человеком, очень честным… очень честным… очень чистым… Я обожал   бога… милосердного бога… бога, которого нас учат любить, а не того ложного   бога, палача, вора, убийцу, который правит миром. Я никогда не делал ничего   дурного, никогда не совершал никакой низости. Я был чист, как никто, сударь.      

Я был   женат, имел детей и любил их так, как никогда отец или мать не любили своих   детей. Я жил только для них. Я сходил с ума по ним. Они умерли все трое.   Почему? За что? Что я такое сделал? Я почувствовал возмущение, яростное   возмущение. И вдруг глаза мои открылись, как у пробудившегося от сна. И я   понял, что бог жесток. За что он убил моих детей? Мои глаза открылись, и я   увидел, что он любит убивать. Он только это и любит, сударь. Он дает жизнь   только затем, чтобы ее уничтожить! Бог, сударь, это истребитель. Ему нужны все   новые и новые мертвецы. Он убивает на все лады – для вящей забавы. Он придумал   болезни, несчастные случаи, чтобы тихонько развлекаться целые месяцы, целые   годы, а затем, когда ему становится скучно, к его услугам эпидемии, чума,   холера, ангина, оспа… Да разве я знаю все, что он выдумал, это чудовище? И   этого ему еще мало, – все эти болезни слишком однообразны. И он увеселяет   себя время от времени войнами, чтобы видеть, как двести тысяч солдат затоплены   в крови и грязи, растерзаны, повержены на землю с оторванными руками и ногами,   с разбитыми пушечным ядром головами.      

И это не   все. Он сотворил людей, поедающих друг друга. А потом, когда он увидел, что люди   становятся лучше, чем он, он сотворил животных, чтобы видеть, как люди охотятся   за ними, убивают их и съедают. И это еще не все. Он сотворил крохотных   животных, живущих один только день, мошек, издыхающих миллиардами за один час,   муравьев, которых давят ногой, и много-много других, столько, что мы и   вообразить этого не можем. И все эти существа убивают друг друга, охотятся друг   за другом, пожирают друг друга и беспрерывно умирают. А милосердный бог глядит   и радуется, ибо он-то видит всех, как самых больших, так и самых малых, тех,   что в капле воды, и тех, что на других планетах. Он смотрит на них и радуется.   О каналья!      

Тогда и   я, сударь, стал убивать – убивать детей. Я сыграл с ним штуку. Эти-то достались   не ему. Не ему, а мне. И я бы еще многих убил, да вы меня схватили… Да!..      

Меня   должны были казнить на гильотине. Меня! Как бы он стал тогда потешаться,   гадина! Тогда я потребовал священника и налгал. Я исповедался. Я солгал – и   остался жив.      

А теперь   кончено. Я не могу больше ускользнуть от него. Но я не боюсь его,   сударь, – я слишком его презираю.      

       

Было   страшно видеть этого несчастного, который задыхался в предсмертной икоте, раскрывая   огромный рот, чтобы извергнуть несколько еле слышных слов, хрипел и, срывая   простыню со своего тюфяка, двигал исхудалыми ногами под черным одеялом, как бы   собираясь бежать.      

О   страшное существо и страшное воспоминание!      

Я   спросил его:      

– Больше   вам нечего сказать?      

– Нечего,   сударь.      

– Тогда   прощайте!      

– Прощайте,   сударь, рано или поздно…      

Я   повернулся к смертельно бледному священнику, который стоял у стены высоким   темным силуэтом.      

– Вы   остаетесь, господин аббат?      

– Остаюсь.      

Тогда   умирающий проговорил, издеваясь:      

– Да,   да, он посылает своих воронов на трупы.      

С меня   было довольно; я отворил дверь и поспешил уйти.      

 Наши письма      

       

Восемь   часов езды по железной дороге вызывают у одних сон, у других бессонницу. Я   лично после всякого путешествия не могу уснуть всю ночь.      

Около   пяти часов вечера я приехал к своим друзьям Мюре д’Артюс провести три недели в   их поместье Абель. Красивый дом, построенный в конце прошлого века одним из их   предков, все время находился во владении этой семьи. Поэтому он сохраняет   уютный вид, свойственный тем жилищам, где постоянно живут одни и те же люди,   поддерживая в них обстановку и порядок и оживляя их своим присутствием. Ничто   здесь не меняется, и душа дома не отлетает из этих комнат, где никогда не   чувствуется запустения, где ковры никогда не снимаются со стен и ветшают,   бледнеют, линяют, вися все на тех же местах. Старую мебель не выносят и лишь   передвигают время от времени, чтобы дать место какой-нибудь новой вещи, которая   появляется здесь, как новорожденный среди братьев и сестер.      

Дом   стоит на холме посреди парка, отлого спускающегося к реке. Через реку   переброшен горбатый каменный мост. За рекою тянутся луга, где медленно бродят   тучные коровы, пощипывая мокрую траву. Глаза их кажутся влажными от росы,   тумана и свежести пастбища.      

Я люблю   этот дом, как любят то, о чем страстно мечтают. Я приезжаю туда каждый год, осенью,   с бесконечной радостью и уезжаю оттуда с сожалением.      

Пообедав   в этой дружеской, спокойной семье, где меня принимали, как родного, я спросил   Поля Мюре, моего товарища:      

– Какую   комнату ты предназначил мне в этом году?      

– Комнату   тети Розы.      

Час   спустя госпожа Мюре д’Артюс, в сопровождении своих трех детей, двух девочек-подростков   и шалуна-мальчишки, привела меня в комнату тети Розы, где я еще никогда не ночевал.      

Оставшись   один, я осмотрел стены, мебель и все помещение, чтобы освоиться в нем. Я знал   немного эту комнату, так как заходил сюда несколько раз и бросал безразличный взгляд   на сделанный пастелью портрет тети Розы, чьим именем и называлась комната.      

Она   ничего мне не говорила, эта старая тетя Роза в папильотках, потускневшая под   стеклом. У нее был вид почтенной женщины прежних времен, женщины с принципами и   правилами, столь же твердой в прописной морали, как и в кухонных рецептах. Это   была одна из старых теток, которые спугивают веселье и являются угрюмым и   морщинистым ангелом провинциальных семейств.      

       

Впрочем,   я ничего не слыхал о ней. Не знал ни о ее жизни, ни о ее смерти. Жила ли она в   нынешнем или в прошлом столетии? Покинула ли этот мир после скучной или   беспокойной жизни? Отдала ли она небесам чистую душу старой девы, спокойную   душу супруги, нежную душу матери или душу, взволнованную любовью? Что мне до   того? Само имя «тетя Роза» казалось мне смешным, банальным и некрасивым.      

Я взял   свечу, чтобы взглянуть на строгое лицо портрета, повешенного высоко на стене в   старинной золоченой раме. Лицо показалось мне незначительным, неприятным, даже   антипатичным, и я стал разглядывать обстановку комнаты. Вся она была конца   эпохи Людовика XVI, Революции и Директории[37].      

Ни   одного стула, ни занавеси не было внесено с тех пор в эту комнату, сохранившую   запах воспоминаний, тонкий аромат, аромат дерева, тканей, кресел, обоев тех   жилищ, где жили, любили и страдали.      

Вскоре я   лег, но мне не спалось. Промучившись час или два, я решил встать и заняться писанием   писем.      

Я открыл   маленький секретер красного дерева с бронзовой отделкой, стоявший между двух   окон, в надежде найти там чернила и бумагу. Но я не нашел ничего, кроме очень   старой ручки из иглы дикобраза со слегка искусанным концом. Я хотел уже   захлопнуть крышку, как вдруг взгляд мой привлекла какая-то блестящая точка,   что-то вроде головки желтой кнопки, которая торчала, образуя маленькую выпуклость   в вырезе небольшой доски.      

Тронув   ее пальцем, я почувствовал, что она шатается. Я схватил ее двумя ногтями и   потянул к себе. Она легко подалась. Это была длинная золотая булавка, всунутая   и спрятанная в щель дерева.      

К чему   бы она? Я тотчас же подумал, что она употреблялась для нажимания пружины, скрывавшей   секретный замок, и начал доискиваться. Это продолжалось долго. После по крайней   мере двухчасовых стараний я открыл другое отверстие, почти напротив первого, в   глубине желобка. Я всунул туда мою булавку – маленькая дощечка отскочила мне   прямо в лицо, и я увидел две пачки писем, пожелтевших и перевязанных голубой   лентой.      

Я их   прочел и перепишу здесь два из них.      

       

«Вы   хотите, чтобы я вернул Ваши письма, моя дорогая. Вот они, но для меня это   большое горе. Чего Вы боитесь? Что я их потеряю? Но ведь они заперты. Что их у   меня украдут? Но я берегу их, так как это мое самое бесценное сокровище.      

Да, Вы   причинили мне безграничное горе. Я спрашивал себя, не раскаиваетесь ли Вы в глубине   своего сердца? Не в том, что полюбили меня, – я знаю, Вы меня   любите, – но, быть может, в том, что выразили эту живую любовь на бумаге,   в часы, когда сердце Ваше доверилось не мне, а перу в Вашей руке. Когда мы   любим, у нас является потребность в признании, нежная потребность говорить или   писать, и мы говорим, мы пишем. Слова улетают, нежные слова, сотканные из   музыки, воздуха и любви, горячие, легкие, исчезающие, как только отзвучат, и   остающиеся лишь в памяти, но мы не можем ни видеть их, ни осязать, ни целовать,   как слова, написанные рукой. Ваши письма? Извольте, я возвращаю их. Но какое   это горе для меня!      

Вы,   должно быть, почувствовали стыд за эти закрепленные на бумаге признания. Своей   робкой и стыдливой душой, болезненно ощущающей еле уловимые оттенки, Вы   пожалели о том, что писали любимому человеку. Вы вспомнили фразы, смутившие   вас, и сказали себе: «Я превращу в пепел эти слова».      

Будьте   довольны, будьте спокойны. Вот Ваши письма. Я люблю Вас».      

       

«Мой   друг!      

Нет, Вы   не поняли, не угадали. Я нисколько не жалею и не пожалею никогда, что   призналась Вам в моей нежной любви. Я буду вам писать всегда, но Вы тотчас же   возвращайте мне мои письма, как только прочтете.      

Я Вас   оскорблю, мой друг, если объясню причину этого требования. Она не поэтична, как   Вы думаете, но практична. Я боюсь, – но не Вас, конечно, а случая. Я   виновата. Я не хочу, чтобы моя вина обрушилась на кого-нибудь другого, кроме   меня.      

Поймите   меня хорошенько. Мы можем умереть. Вы или я. Вы можете умереть, упав с лошади, –   ведь Вы каждый день ездите верхом; на Вас могут напасть, убить на дуэли. Вы   можете умереть от болезни сердца, при поломке экипажа, от тысячи случайностей:   умереть можно только один раз, но причин для смерти больше, чем отпущенных нам   судьбою дней.      

И вот   Ваша сестра, Ваш брат или Ваша невестка найдут мои письма.      

Вы   думаете, они меня любят? Не думаю. Но даже если бы они меня обожали, возможно   ли, чтобы две женщины и мужчина, зная тайну, и такую тайну, не рассказали бы о   ней?      

Конечно,   Вам может показаться нелепым, что я говорю о Вашей смерти и высказываю подозрение   относительно скромности Ваших родных.      

Но рано   или поздно мы все умрем, не правда ли? И почти наверно один из нас переживет   другого. Итак, надо предвидеть все опасности, даже эту.      

Я же   буду хранить Ваши письма рядом со своими, в потайном ящике моего секретера. Я покажу   Вам, как они лежат рядом в шелковом футляре, полные нашей любви, словно два   возлюбленных в одной могиле.      

Вы мне   скажете: «Но, если Вы умрете первая, моя дорогая, Ваш муж найдет эти письма».      

О, я   ничего не боюсь. Прежде всего, он не знает тайны моего стола, а затем он не   станет их искать. И даже если он найдет их после моей смерти, я ничего не   опасаюсь.      

Думали   ли Вы когда-нибудь обо всех любовных письмах, найденных в ящиках умерших? Я уже   давно размышляю об этом, и эти-то долгие размышления и заставили меня просить у   Вас мои письма.      

Знайте   же, что никогда, слышите ли, никогда женщина не сжигает, не рвет и не   уничтожает писем, где говорится о любви к ней. В них заключена вся наша жизнь,   вся надежда, все ожидания, вся мечта. Записочки, заключающие в себе наше имя и   ласкающие нас словами любви, – это наши священные реликвии; а мы все   почитаем молельни, особенно же те, где сами занимаем место святых. Наши   любовные письма – это наше право на красоту, грацию, обаяние, это наша интимная   женская гордость, сокровище нашего сердца. Нет, нет, никогда женщина не   уничтожает этих тайных и очаровательных архивов своей жизни.      

Но мы   умираем, как все, и тогда… тогда эти письма кто-нибудь находит. Кто? Супруг?   Что он с ними делает? Ничего. Он их сжигает.      

О, я много   думала об этом, очень много. Поймите, что каждый день умирают женщины, любимые   кем-нибудь, что каждый день следы или доказательства их виновности попадают в   руки мужей, и никогда не бывает никакого скандала, никогда не происходит   никакой дуэли.      

      

Подумайте,   мой друг, о том, кто такой мужчина, что такое сердце мужчины. Он мстит за живую,   дерется на дуэли с обесчестившим его человеком, убивает его, если она жива,   потому что… да, почему? Я этого не знаю. Но когда подобные улики находят после   ее смерти, их сжигают, делая вид, что ничего не знают, продолжают подавать руку   любовнику умершей и только радуются, что письма не попали в посторонние руки,   что они уничтожены.      

О,   сколько среди моих знакомых найдется мужей, которые несомненно сожгли такие   письма и потом делали вид, что ничего не знают! А с какой яростью они дрались   бы на дуэли, если бы нашли их при жизни жены! Но она умерла. Понятие о чести   изменилось. Могила – это забвение супружеской вины.      

Итак,   мне можно хранить наши письма, в Ваших же руках они угроза для нас обоих.      

Попробуйте   сказать, что я не права.      

Я Вас   люблю и целую Ваши волосы.      

Роза».      

       

Я поднял   взор на портрет тети Розы и, взглянув на ее строгое, морщинистое, немного злое   лицо, подумал о всех этих женских душах, которых мы совсем не знаем, которые   считаем совсем иными, чем они на самом деле, о их простой, врожденной хитрости   и непостижимом для нас спокойном лукавстве, – и мне пришел на память стих   де Виньи:      

       

О вечный спутник мой с душою   ненадежной!      

       

 Ночь (Кошмар)      

       

Я   страстно люблю ночь. Я люблю ее, как любят родину или любовницу, –   инстинктивной, глубокой, непобедимой любовью. Я люблю ее всеми своими чувствами   – глазами, видящими ее, обонянием, вдыхающим ее, ушами, внимающими ее тишине,   всем моим телом, охваченным ласкою мрака. Жаворонки поют при солнечном свете, в   голубом горячем воздухе, в прозрачности ясного утра. Филин летает ночью; черным   пятном пересекает он темное пространство и, радостно опьяненный темною   бесконечностью, испускает гулкие зловещие крики.      

День   утомляет меня, надоедает мне. Он груб и шумен. Я с трудом встаю, нехотя   одеваюсь и выхожу из дому с сожалением. Каждый шаг, каждое движение, жест,   каждое слово, каждая мысль тяготит меня, точно я подымаю непосильное бремя.      

Но когда   солнце начинает склоняться, смутная радость охватывает все мое тело. Я пробуждаюсь,   одушевляюсь. По мере того, как спускается темнота, я начинаю чувствовать себя   совсем другим: моложе, сильнее, веселее, счастливей. Я вижу, как сгущается эта   кроткая великая тьма, падающая с неба; она затопляет город, точно неуловимая   волна; она скрадывает, стирает, уничтожает краски и формы; она обнимает дома,   живые существа, памятники в своих неощутимых объятиях.      

Тогда   мне хочется кричать от радости, подобно совам, бегать по крышам, подобно   кошкам. И могучая, непобедимая жажда любви вспыхивает в моих жилах.      

Я иду,   шагая по темным предместьям Парижа, по окрестным лесам, и слышу, как бродят там   мои братья – звери и браконьеры.      

Все то,   что вы страстно любите, в конце концов всегда вас убивает. Но как передать, что   происходит со мной? Чем объяснить, что я решаюсь об этом рассказать? Не знаю,   ничего не знаю, – знаю только, что это так. И все.      

Вчера…   Было ли это вчера? По-видимому, да, если только это не случилось прежде, в другой   день, в другом месяце, в другом году, – не знаю. Это, однако, должно было   быть вчера, потому что день больше не наступал, потому что солнце не всходило.   Но с каких пор продолжается ночь? С каких пор?… Кто скажет? Кто это узнает   когда-нибудь?      

Итак,   вчера я вышел после обеда, как делаю это каждый вечер. Была прекрасная погода,   очень мягкая, очень теплая. Направляясь к бульварам, я смотрел вверх и видел   над головой черную реку, усеянную звездами, окаймленную в небе крышами домов;   она извивалась и зыбилась волнами, эта река, по которой струились светила.      

Все было   прозрачно в легком воздухе – от планет до газовых рожков. Столько огней горело   в небе и в городе, что самый мрак, казалось, сиял. Светлые ночи куда радостнее   ярких, солнечных дней.      

На   бульваре сверкали огни кафе, публика смеялась, люди двигались по тротуарам,   пили вино. Я зашел ненадолго в театр. В какой? Не знаю. Там было так светло,   что мне стало грустно, и я ушел, чувствуя, что сердце мое омрачено этим грубым   светом, отражавшимся на позолоте балкона, искусственным сверканием огромной   хрустальной люстры, огнями освещенной рампы, – этот резкий, фальшивый   блеск навевал меланхолию. Я дошел до Елисейских Полей, где кафешантаны походили   на очаги лесного пожара.      

Каштаны,   окутанные желтым светом, казались не то окрашенными, не то фосфоресцирующими. А   электрические шары, похожие на сверкающие бледные луны, на упавшие с неба гигантские   живые жемчужины, своим перламутровым, таинственным и царственным сиянием совершенно   затмили отвратительный, грязный свет газовых рожков и цветные гирлянды   стеклянных фонариков.      

Я остановился   под Триумфальной аркой, чтобы посмотреть на дорогу, на изумительную, ярко освещенную   дорогу, которая тянулась к городу двумя линиями огней, и на небесные светила,   сияющие там, вверху, неведомые светила, случайно брошенные в пространство, где   они очерчивают те странные фигуры, что порождают столько мечтаний, столько дум.      

Я вошел   в Булонский лес и долго бродил там. Я был охвачен странным трепетом, нежданным   и могучим волнением, вдохновенным восторгом, граничащим с безумием.      

Я ходил   долго-долго. Потом пошел обратно. Который был час, когда я снова очутился под   Триумфальной аркой? Не знаю. Город засыпал, и тучи, тяжелые, черные тучи,   медленно тянулись по небу.      

И тут я   впервые почувствовал, что должно случиться что-то новое, необычайное. Мне показалось,   что стало холодно, что воздух словно сгущался, что ночь, моя любимая ночь,   тяжелым гнетом ложилась мне на сердце. Улица была теперь пустынна. Только двое   полицейских ходили взад и вперед у стоянки фиакров, а по мостовой, едва   освещенной газовыми рожками, готовыми вот-вот погаснуть, тянулась к Главному рынку   вереница повозок с овощами. Нагруженные морковью, репой и капустой, они   двигались медленно. Невидимые возчики спали на своих возах, лошади шли ровным   шагом, бесшумно ступая по деревянной мостовой. Под каждым фонарем тротуара   морковь загоралась красным цветом, репа – белым, капуста – зеленым. Повозки   катились одна за другой, красные, как огонь, белые, как серебро, зеленые, как   изумруд. Я пошел за ними, затем повернул на Королевскую улицу и вернулся на   бульвар. Ни души; свет в кафе погашен; только несколько запоздалых прохожих   торопились домой. Никогда не видел я Парижа таким мертвым, таким пустынным. Я   вынул часы. Было два часа.      

      

Меня   толкала какая-то сила, какая-то потребность двигаться. Я прошел до Бастилии.   Здесь я заметил, что никогда еще не видывал такой темной ночи, так как не   различал даже Июльской колонны, – золотая статуя терялась в непроницаемом   мраке. Тяжелый овод туч, огромный, как бесконечность, поглотил звезды и,   казалось, опускался на землю, чтобы уничтожить и ее.      

Я   вернулся. Вокруг меня не было уже ни души. Впрочем, на площади Шато д’О на меня   чуть не наткнулся пьяный; вскоре исчез и он. Несколько минут я прислушивался к   его гулким, неровным шагам. Я пошел дальше. На холме Монмартра проехал фиакр,   спускаясь к Сене. Я окликнул его. Кучер не ответил. Какая-то женщина бродила   возле улицы Друо.      

– Господин,   послушайте-ка…      

Я   ускорил шаги, чтобы избежать ее протянутой руки. И больше я не встретил никого.   Перед театром Водевиль тряпичник рылся в канаве. Его фонарик мелькал у самой   земли. Я спросил его:      

– Который   час, приятель?      

– Почем   я знаю! – проворчал он. – У меня нет часов.      

Тут я   вдруг заметил, что газовые рожки погашены. Я знал, что в это время года из   экономии их гасят рано, перед рассветом, но до рассвета было еще далеко, очень   далеко.      

«Пойду   на Главный рынок, – подумал я, – там, по крайней мере, увижу жизнь».      

Я   отправился дальше, не различая перед собой дороги. Я подвигался медленно, как в   лесу, узнавая улицы только по счету.      

Возле   здания Лионского кредита на меня зарычала собака. Я повернул на улицу Граммон и   заблудился. Я стал бродить наугад, потом узнал Биржу по окружавшей ее железной   решетке.      

Весь   Париж спал глубоким, жутким сном. Но вот вдали послышался стук фиакра,   одинокого фиакра, может быть, того самого, который мне только что встретился. Я   пытался догнать его, идя на шум колес через пустынные улицы, черные, черные,   черные, как смерть.      

Я   заблудился снова. Где я? Какое безумие гасить газ так рано. Не видно ни одного   прохожего, ни одного запоздавшего, ни одного бродяги, не слышно даже мяуканья   влюбленной кошки. Ничего.      

Где же   полицейские? Я подумал: «Крикну, и они появятся». Я закричал. Никто мне не ответил.      

Я   закричал сильнее. Мой голос уносился, не рождая эха, слабый, глухой, задушенный   ночью, этой непроницаемой ночью.      

Я   испустил вопль:      

– Помогите!   Помогите! Помогите!      

Мой   отчаянный призыв остался без ответа. Который же был час? Я вытащил часы, но у   меня не было спичек. Я прислушивался к легкому тиканью маленького механизма со   странной, непривычной радостью. Он казался живым. Я уже был не совсем одинок.   Какое чудо! Я снова пустился в путь, как слепой, ощупывая палкой стены и каждую   минуту подымая глаза к небу в надежде, что забрезжит наконец рассвет. Но   небесное пространство было черно, совсем черно, чернее самого города.      

Который   мог быть час? Мне казалось, что я иду бесконечно долго, – ноги мои   подкашивались, я задыхался и невыносимо страдал от голода.      

Я   решился позвонить у первых же ворот. Я потянул медную ручку, и звон   колокольчика гулко раздался в тишине дома. Он звенел странно, точно этот   дребезжащий звук был единственным во всем доме.      

Я   подождал; ответа не было; дверь не отворили. Я снова позвонил; опять подождал –   ничего.      

Мне   стало страшно. Я побежал к следующему дому и раз двадцать подряд дергал звонок,   звеневший в темном коридоре, где должен был спать консьерж. Но он не проснулся,   и я пошел дальше, изо всех сил дергая у ворот за кольца и ручки звонков,   стучась ногами, палкой, руками в двери, упорно остававшиеся запертыми.      

И вдруг   я заметил, что очутился на Главном рынке. Здесь было пустынно, тихо и мертво:   ни повозок, ни людей, ни одной связки овощей или цветов. Он был пуст, молчалив,   покинут, мертв.      

Меня   охватил ужас. Что случилось? Боже мой, что случилось?      

Я ушел   оттуда. Но который час? Который же час? Кто скажет мне, который час? Ни одни часы   не били ни на колокольнях, ни на зданиях. Я подумал: «Сниму стекло с моих часов   и пальцами нащупаю стрелки». Я вынул часы… Они не шли… они остановились.      

Ничего   больше, ничего – никакого движения в городе, ни луча света, ни звука в воздухе.   Ничего. Нет даже отдаленного стука колес фиакра – ничего.      

Я был на   набережной, и с реки подымалась леденящая свежесть.      

А Сена,   течет ли она еще?      

Я   захотел это узнать, нащупал лестницу и спустился по ней… Я не слышал журчания   текущей воды под арками моста… Еще ступеньки… потом песок… тина… потом вода…      

Я окунул   в нее руку… она текла… она текла… холодная… холодная… холодная… почти ледяная…   почти иссякшая… почти мертвая…      

И я   почувствовал, что у меня уже не хватит сил подняться наверх… и что я тоже умру   здесь… от голода, от усталости, от холода.      

 Дени      

 Леону   Шапрону[38]      

       I      

       

Г-н   Марамбо распечатал письмо, поданное ему слугой Дени, и улыбнулся.      

Дени вот   уже двадцать лет служил у него; это был человек маленького роста, коренастый и   веселый, считавшийся во всей округе образцовым слугой.      

– Довольны,   сударь? Получили хорошее известие? – спросил Дени.      

Г-н   Марамбо не был богат. Бывший деревенский аптекарь, холостяк, он жил на   небольшой доход, с трудом нажитый от продажи крестьянам лекарств. Он ответил:      

– Да,   дружок. Папаша Малуа испугался процесса, которым я пригрозил ему. Завтра я   получу свои деньги. Пять тысяч франков пригодятся в хозяйстве старого   холостяка.      

И г-н   Марамбо потер руки. Это был человек вялый по натуре, скорее грустный, чем   веселый, не способный ни на какое длительное усилие, беспечный в делах.      

Он,   конечно, мог бы добиться большего достатка, сделавшись преемником какого-нибудь   из умерших собратьев, живших в более значительных центрах, и переняв круг его   покупателей. Но мысль о докучных хлопотах по переселению и всех тех заботах,   которыми ему пришлось бы забивать голову, постоянно удерживала его; поразмыслив   денька два, он ограничивался тем, что говорил:      

– Баста!   Отложим до следующего раза. Выжидая, я ничего не теряю. Быть может, найдется   что-нибудь и получше.      

Дени,   наоборот, побуждал своего хозяина что-нибудь предпринять. Обладая деятельным характером,   он постоянно твердил:      

– О,   будь у меня с чего начать, я бы сумел нажить состояние! Только тысячу франков,   и мое дело было бы в шляпе.      

Г-н   Марамбо улыбался, ничего не отвечая; он выходил в свой маленький садик и   принимался расхаживать, заложив руки за спину, о чем-то мечтая.      

Весь   этот день Дени распевал деревенские песенки, как человек, который чему-то   радуется. Он проявил даже необычайную деятельность и вымыл все окна в доме; он   с жаром протирал стекла, горланя свои куплеты.      

Г-н   Марамбо, удивленный его усердием, несколько раз повторил ему, улыбаясь:      

– Если   ты будешь так работать, дружок, тебе не останется дела на завтра.      

На   следующий день, часов в десять утра, почтальон передал Дени четыре письма для   его хозяина, в том числе одно очень тяжелое. Г-н Марамбо сейчас же заперся в   своей комнате и пробыл там далеко за полдень. Затем он поручил слуге отнести на   почту четыре пакета. Один из них был адресован г-ну Малуа; это была, вероятно,   расписка в получении денег.      

Дени не   задал своему господину ни одного вопроса; в этот день он казался настолько же   унылым и мрачным, насколько был весел накануне.      

Пришла   ночь. Г-н Марамбо лег в обычный час и заснул.      

Его   разбудил странный шум. Он присел на постели и прислушался. Дверь вдруг   отворилась, и на пороге появился Дени, держа в одной руке свечу, а в другой   кухонный нож; его глаза были расширены и неподвижны, лицо искажено, как у   человека, охваченного ужасным волнением, и он был так бледен, что казался   выходцем с того света.      

Изумленный   Марамбо подумал, что Дени лунатик, и хотел было уже встать и подбежать к нему,   как вдруг слуга задул свечу и ринулся к кровати. Хозяин протянул вперед руки и   получил удар, опрокинувший его на спину; решив, что слуга сошел с ума, г-н   Марамбо старался схватить его за руки, чтобы отвести удары, которые тот ему   наносил один за другим.      

Первый   удар ножом задел ему плечо, второй пришелся в лоб, третий в грудь. Он отчаянно   отбивался, размахивая в темноте руками, отбиваясь изо всех сил ногами и крича:      

– Дени!   Дени! Ты с ума сошел, послушай, Дени!      

Но тот,   задыхаясь, продолжал с остервенением наносить удары, и, отбрасываемый то толчком   ноги, то ударом кулака, снова в бешенстве возвращался назад. Г-н Марамбо   получил еще две раны в ногу и одну в живот. Но вдруг одна мысль мелькнула, как   молния, у него в голове, и он закричал:      

– Перестань   же, Дени, перестань, я не получил денег!      

Слуга   тотчас же остановился; хозяин слышал в темноте его свистящее дыхание.      

Г-н   Марамбо продолжал:      

– Я   ничего не получил. Господин Малуа отказывается платить, будем судиться,   потому-то ты и относил письмо на почту. Прочти-ка лучше бумаги на моем   письменном столе.      

Сделав   последнее усилие, он взял с ночного столика спички и зажег свечу.      

Он был   весь в крови. Горячие струи забрызгали стену. Простыни, занавеси – все было красное.   Дени, также окровавленный с головы до ног, стоял посреди комнаты.      

Увидев   все это, г-н Марамбо подумал, что умирает, и потерял сознание.      

На   рассвете он пришел в себя. Понадобилось некоторое время, пока к нему вернулась   способность чувствовать, соображать и припоминать. Но вдруг он вспомнил о   покушении, о полученных ранах, и им овладел такой страх, что он закрыл глаза,   чтобы ничего не видеть. Через несколько минут ужас немного ослабел, и он стал   размышлять. Если он еще не умер, значит, может поправиться. Он чувствовал себя   слабым, очень слабым, но не испытывал острой боли, хотя в различных местах тела   у него и было очень неприятное ощущение, словно от каких-то щипков. К тому же   он совсем окоченел, промок и, казалось, был стянут, точно обмотанный повязками.   Он подумал о пролитой крови, и дрожь ужаса пробежала по его телу при страшной   мысли, что вся эта красная жидкость, которою была залита кровать, вытекла из   его собственных жил. Мысль, что он снова может увидеть это ужасное зрелище,   взволновала его, и он с силой зажмурил глаза, как будто они собирались   открыться вопреки его желанию.      

Что   стало с Дени? По всей вероятности, он скрылся.      

Но что   было делать теперь ему, Марамбо? Встать? Позвать на помощь? Но ведь если он сделает   малейшее движение, его раны, наверно, опять откроются и он умрет, изойдя   кровью.      

Вдруг он   услышал, что дверь в спальню отворяется. Его сердце замерло. Это, разумеется,   был Дени, явившийся его прикончить. Он задержал дыхание, чтобы убийца подумал,   что все и так уже кончено, что дело сделано.      

Он   почувствовал, как приподняли простыню, как ему ощупали живот. Острая боль у   бедра заставила его вздрогнуть. Теперь его очень осторожно обмывали свежей   водой, значит, преступление открыто и за ним ухаживают, его спасают. Безумная   радость овладела им, но, продолжая сохранять осторожность, он не захотел   показать, что к нему вернулось сознание, и с величайшей опаской приоткрыл один   глаз.      

Он увидел   возле себя Дени. Дени собственною персоной! Милосердный боже!.. Он стремительно   закрыл веки.      

Дени!   Что же он делает в таком случае? Что ему нужно? Какие еще ужасные умыслы питает   он?      

Что он   делает? Ага, он обмывает его, чтобы скрыть следы! Не намеревается ли он теперь   зарыть его в саду на десять футов под землей, чтобы никто не мог найти труп?   Или, быть может, он спрячет его в подвале, под бутылками вина?      

И г-н   Марамбо начал так сильно дрожать, что все его тело трепетало.      

Он   думал: «Я погиб, я погиб!» – и с отчаянием сжимал веки, чтобы не видеть   последнего удара ножом. Но удара не последовало. Теперь Дени приподнял его и   стал забинтовывать. Затем он принялся тщательно перевязывать рану на ноге, как   он научился это делать у своего хозяина, когда тот был аптекарем.      

Для   специалиста, каким был г-н Марамбо, сомнений больше не оставалось: слуга,   сделав попытку убить его, теперь старался его спасти.      

Тогда   г-н Марамбо умирающим голосом дал ему следующий практический совет:      

– Для   обмываний и перевязок употребляй воду с коальтаровым мылом[39].      

Дени   ответил:      

– Я   так и делаю, сударь.      

Г-н   Марамбо открыл оба глаза.      

Ни   малейших следов крови не было больше ни на постели, ни в комнате, ни на убийце.   Раненый лежал на совершенно чистых простынях.      

Оба   человека взглянули друг на друга.      

Наконец   г-н Марамбо с кротостью промолвил:      

– Ты   совершил большое преступление.      

Дени   ответил:      

– Я   стараюсь искупить его, сударь. Если вы не донесете на меня, я буду вам верно   служить, как и раньше.      

Минута   была не подходящая, чтобы противоречить слуге. Закрывая глаза, г-н Марамбо   твердо произнес:      

– Клянусь,   что не донесу на тебя.      

       II      

       

Дени   выходил своего господина. Он проводил дни и ночи без сна, не отлучаясь из   комнаты больного, готовил ему лекарства, примочки, прохладительное питье, щупал   пульс, с беспокойством считая удары, ухаживал с ловкостью сиделки и сыновней   преданностью.      

Каждую   минуту он спрашивал:      

– Ну   что, сударь, как вы себя чувствуете?      

Г-н   Марамбо отвечал слабым голосом:      

– Немного   лучше, дружок, спасибо.      

Просыпаясь   ночью, раненый нередко видел, что его слуга плачет, сидя в кресле, и молча вытирает   глаза.      

Никогда   еще бывший аптекарь не был окружен такой заботливостью, никогда его так не баловали   и не ласкали.      

Сначала   он говорил себе: «Как только я выздоровею, я отделаюсь от этого негодяя».      

Начиная   теперь выздоравливать, он со дня на день откладывал разлуку со своим убийцей.   Он думал о том, что никто не будет относиться к нему с таким вниманием и   чуткостью, что страхом разоблачения он держит этого парня в руках, и   предупредил его, что передал на хранение нотариусу завещание, которое отдаст   Дени в руки правосудия, если бы опять произошло что-нибудь подобное.      

Эта   предосторожность, казалось, обеспечивала его в будущем от всякого нового   покушения; кроме того, у него возникал вопрос, не будет ли даже благоразумней   оставить при себе этого человека, чтобы внимательно наблюдать за ним.      

Подобно   тому, как прежде он колебался приобрести другую, более доходную аптеку, так и   теперь он не мог прийти к определенному решению.      

– Времени   еще хватит, – говорил он себе.      

Дени   продолжал быть тем же образцовым слугой. Выздоровев, г-н Марамбо оставил его у   себя.      

Но вот   однажды утром, когда г-н Марамбо кончил завтракать, он вдруг услышал сильный   шум в кухне. Он побежал туда: Дени, схваченный двумя жандармами, отбивался от   них. Бригадир сосредоточенно делал заметки в записной книжке.      

Едва   увидев своего хозяина, слуга стал рыдать, восклицая:      

– Вы   донесли на меня, сударь, это нехорошо с вашей стороны, вы же мне обещали. Вы   нарушили свое честное слово, господин Марамбо; это нехорошо, это нехорошо!..      

Г-н   Марамбо, пораженный и в отчаянии, что его заподозрили, поднял вверх руку:      

– Клянусь   тебе именем бога, дружок, что я не доносил на тебя. Я совершенно не знаю, откуда   господа жандармы могли узнать, что ты пытался меня убить.      

Бригадир   так и подскочил:      

– Вы   говорите, что он хотел убить вас, господин Марамбо?      

Аптекарь,   растерявшись, ответил:      

– Ну   да… Но я не доносил на него… Я ничего не говорил… Клянусь, я ничего не говорил…   Он служил мне очень хорошо с тех пор…      

Бригадир   сурово отчеканил:      

– Я   записал ваше показание. Правосудие рассмотрит этот новый факт, который был ему   неизвестен, господин Марамбо. Мне поручено арестовать вашего слугу за кражу   двух уток, похищенных им у господина Дюамеля, чему имеются свидетели. Прошу   извинения, господин Марамбо. Я доложу о вашем показании.      

И,   обратившись к своим подчиненным, он скомандовал:      

– Ну,   в дорогу!      

Жандармы   потащили Дени.      

       III      

       

Адвокат   настаивал на наличии сумасшествия, подтверждая для усиления аргументации одно   преступление другим. Он ясно доказал, что кража двух уток произошла в силу того   же самого психического расстройства, при котором г-ну Марамбо были нанесены   восемь ударов ножом. Он подверг тонкому анализу все фазы этого временного   умопомешательства, которое, без сомнения, пройдет после нескольких месяцев   лечения в хорошей лечебнице для душевнобольных. Он говорил в восторженных   выражениях о постоянной преданности этого честного слуги, о несравненных   заботах, которыми тот окружал своего господина, раненного им в минуту   помешательства.      

Тронутый   до глубины сердца этим воспоминанием, г-н Марамбо почувствовал, как увлажнились   его глаза.      

Адвокат   заметил это; широким жестом он раскинул руки, и длинные черные рукава его разлетелись,   как крылья летучей мыши.      

– Смотрите,   смотрите, смотрите, господа судьи, – воскликнул он дрожащим   голосом, – видите эти слезы? Что мне еще сказать теперь в защиту моего   клиента? Какая речь, какое доказательство, какой довод стоят этих слез его   господина? Они говорят громче меня, громче закона. Они кричат: «Прощение обезумевшему   на один час!» Они взывают о милости, они прощают, они благословляют!      

Он   замолчал и сел.      

Тогда   председатель суда обратился к Марамбо, показания которого были превосходны для   его слуги, и спросил его:      

– Но   все же, сударь, допуская даже, что вы считали этого человека   сумасшедшим, – все же остается непонятным, как могли вы его оставить у   себя? Ведь от этого он не становился менее опасным.      

Марамбо   ответил, вытирая себе глаза:      

– Что   же делать, господин председатель, ведь так трудно найти слугу по нынешним временам.   Лучше его я и не нашел бы.      

Дени был   оправдан и помещен в убежище для душевнобольных за счет своего хозяина.      

       

 Осел      

 Луи Ле   Пуатвену[40]      

       

Ни   малейшего движения не чувствовалось в густом, заснувшем над рекой тумане.   Словно тусклое облако хлопка легло на воду. Даже высокий берег нельзя было   различить в причудливых клубах тумана, зубчатых, как горная цепь. Но с   приближением рассвета начинал вырисовываться холм. У его подножия, в зарождающихся   проблесках зари, мало-помалу большими белыми пятнами выступили оштукатуренные   домики. В курятниках пели петухи.      

Там, по   ту сторону реки, окутанной дымкой, как раз против Фретты, легкие звуки нарушали   на мгновение великую тишину безветренного неба. Слышался то еле внятный плеск,   словно осторожно пробиралась лодка, то сухой удар, как будто стукнуло весло о   борт, то падение мягкого предмета в воду. Затем снова тишина.      

Иногда   же, неизвестно откуда, быть может, очень издалека, а может, и совсем близко, в   этих мутных сумерках слышались тихие слова, звучавшие на земле или на реке, и   так же робко скользили и исчезали, как те дикие птицы, которые провели ночь в   тростниках и с первыми проблесками зари пускаются в путь, чтобы снова лететь   куда-то, которых можно увидеть только на одно мгновение, когда они во весь дух   пересекают туман, испуская нежный и боязливый крик, будя своих сестер в   прибрежных скалах.      

Вдруг у   берега, против деревни, на воде появилась едва заметная тень; затем она стала   расти, сгущаться, и наконец, выйдя из туманной завесы, наброшенной на реку, в   травянистый берег уткнулась плоскодонка, в которой находились два человека.      

Тот из   них, что сидел на веслах, поднялся, взял со дна лодки ведро, наполненное рыбой,   и вскинул на плечо сеть, с которой еще струилась вода. Его компаньон, не   трогаясь с места, сказал:      

– Принеси-ка   ружье, может, спугнем какого кролика в береговых откосах, а, Мальош?      

Тот   ответил:      

– Идет.   Подожди, я сейчас вернусь.      

И он   удалился, чтобы припрятать улов в безопасное место.      

Человек,   оставшийся в лодке, медленно набил трубку и закурил.      

Его   звали Лабуиз, по прозвищу Шико[41]   и он объединился со своим кумом Мальошоном, сокращенно Мальошем, для занятия   подозрительным и случайным воровским промыслом.      

Они были   плохими матросами и нанимались в плавание только в голодные месяцы. Остальное   время они грабили. День и ночь блуждая по реке, выслеживая всякую добычу,   мертвую или живую, они были водными браконьерами, ночными охотниками, чем-то   вроде пиратов сточных труб; они то подстерегали косуль в Сен-Жерменском лесу,   то разыскивали утопленников, плывущих под водой, и обчищали их карманы, то   подбирали уносимые течением тряпки, куски дерева и пустые бутылки, горлышки   которых торчали над водой и покачивались, как пьяные. Лабуиз и Мальошон были   довольны своей жизнью.      

Иногда   около полудня они бродили пешком и шли не спеша, куда глаза глядят. Они обедали   где-нибудь в трактире на берегу реки и снова вместе отправлялись дальше. День   или два они отсутствовали, а потом как-нибудь утром их снова видели плывущими в   их дрянной лодчонке.      

В это   время где-нибудь в Жуенвиле или в Ножане гребцы в отчаянии разыскивали исчезнувшую   ночью шлюпку, отвязанную кем-то, уплывшую и, без сомнения, украденную, а в   двадцати или тридцати лье оттуда, на Уазе, какой-нибудь буржуа-собственник   потирал руки, любуясь лодкой, купленной им накануне по случаю за пятьдесят   франков у двух людей, которые мимоходом, сами неожиданно предложили продать ее.      

Мальошон   вернулся с ружьем, завернутым в тряпку. Это был человек лет сорока или пятидесяти,   высокий, худой, с бегающим взглядом, как у людей, постоянно опасающихся за свою   судьбу, и у животных, которых уже не раз травили. Расстегнутая рубашка   открывала грудь, заросшую серой шерстью, но на лице у него, по-видимому,   никогда не было другой растительности, кроме щетки коротко подстриженных усов и   клочка жестких волос под нижней губой. Он лысел начиная с висков.      

Когда он   снимал грязную лепешку, служившую ему картузом, кожа на его голове казалась   покрытой легким пухом, какой-то тенью волос, как у ощипанного цыпленка,   которого нужно еще опалить.      

Наоборот,   Шико был красный и весь в угрях, толстый, коротенький и волосатый, его лицо под   фуражкой сапера напоминало собою сырой бифштекс. Левый глаз у него был всегда   прищурен, словно он во что-то или в кого-то целился, и когда над его тиком   шутили, говоря: «Открой глаз, Лабуиз», он отвечал спокойным тоном: «Не бойся,   сестрица, при случае я его открою». Между прочим, у него была привычка всех   называть «сестрицей», вплоть до своего товарища по воровству.      

Теперь   была его очередь взяться за весла, и лодка снова нырнула в неподвижный речной туман,   который становился уже молочно-белым в розовом сиянии просветлевшего неба.      

Лабуиз   спросил:      

– Какую   ты взял дробь, Мальошон?