1 2 3 4 5 6 7 8 
— Вот что, Сергей Капитоныч, — сказал  директор. — Вы извините… Не мое это дело, но все-таки я должен дать  понять… Моя обязанность… Видите ли, ходят слухи, что вы живете с этой… с  кухаркой… Не мое это дело, но… Живите с ней, целуйтесь… что хотите, только,  пожалуйста, не так гласно! Прошу вас! Не забывайте, что вы педагог!    

Ахинеев озяб и обомлел. Как ужаленный сразу целым роем и как  ошпаренный кипятком, он пошел домой. Шел он домой и ему казалось, что на него  весь город глядит, как на вымазанного дегтем… Дома ожидала его новая беда.    

— Ты что же это ничего не трескаешь? — спросила  его за обедом жена. — О чем задумался? Об амурах думаешь? О Марфушке  стосковался? Всё мне, махамет, известно! Открыли глаза люди добрые! У-у-у…  вварвар!    

И шлеп его по щеке!.. Он встал из-за стола и, не чувствуя  под собой земли, без шапки и пальто, побрел к Ванькину. Ванькина он застал  дома.    

— Подлец ты! — обратился Ахинеев к  Ванькину. — За что ты меня перед всем светом в грязи выпачкал? За что ты  на меня клевету пустил?    

— Какую клевету? Что вы выдумываете!    

— А кто насплетничал, будто я с Марфой целовался? Не  ты, скажешь? Не ты, разбойник?    

Ванькин заморгал и замигал всеми фибрами своего поношенного  лица, поднял глаза к образу и проговорил:    

— Накажи меня бог! Лопни мои глаза и чтоб я издох,  ежели хоть одно слово про вас сказал! Чтоб мне ни дна, ни покрышки! Холеры  мало!..    

Искренность Ванькина не подлежала сомнению. Очевидно, не он  насплетничал.    

«Но кто же? Кто? — задумался Ахинеев, перебирая в своей  памяти всех своих знакомых и стуча себя по груди. — Кто же?»    

— Кто же? — спросим и мы читателя…    

 Сборник для детей    

     

Предисловие.  Милые и дорогие дети! Только тот  счастлив в этой жизни, кто честен и справедлив. Мерзавцы и подлецы не могут  быть счастливы, а потому будьте честны и справедливы. Не мошенничайте в картах  не потому, что за это могут съездить подсвечником, а потому, что это нечестно;  почитайте старших не потому, что за непочтение угощают березовой кашей, а  потому, что этого требует справедливость. Привожу вам в назидание несколько  сказок и повестей…    

1. Наказанная скупость.  Три приятеля, Иванов, Петров  и Смирнов, зашли в трактир пообедать. Иванов и Петров были не скупы, а потому  тотчас же потребовали себе по шестидесятикопеечному обеду. Смирнов же, будучи  скуп, отказался от обеда. Его спросили о причине отказа.    

— Я не люблю трактирных щей, — сказал он. —  Да и к тому же у меня в кармане всего-навсего шесть гривен. Надо же и на  папиросы себе оставить. Вот что: я скушаю яблоко.    

Сказав это, Смирнов потребовал яблоко и стал есть его, с  завистью поглядывая на друзей, евших щи и вкусных рябчиков. Но мысль, что он  мало потратился, утешала его. Каково же было его удивление, когда на поданном  счете прочел он следующее: «2 обеда — 1 р. 20 к.; яблоко — 75 коп.». С этих пор  он никогда не скупится и не покупает фруктов в трактирных буфетах.    

2. Дурной пример заразителен.  Червонец подружился с  тестовским рублевым обедом и стал совращать его с пути истины.    

— Друг мой! — говорил он рублевому обеду. —  Погляди на меня! Я много меньше, но сколь я лучше тебя! Не говоря уже о том  сиянии, которое я испускаю из себя, как я дорог! Номинальная моя стоимость  равна 5 р. 15 к., а между тем люди дают за меня восемь с хвостиком!    

И долго таким образом смущал он рублевый обед. Обед  слушал-слушал и наконец совратился. Через несколько времени он говорил русскому  кредитному рублю:    

— Как жаль мне тебя, несчастный целковый! И как ты  смешон! Моя номинальная стоимость равна рублю, а между тем за меня платят  теперь в трактирах рубль с четвертаком, ты же… ты! о, стыд! ты дешевле своей  стоимости! Ха, ха!    

— Друг мой! — кротко заметил ему рубль. — Ты  и друг твой, червонец, построили свое величие на моем унижении, и я рад, что  мог служить вам!    

Рублевому обеду стало стыдно.    

3. Примерная неблагодарность.  Один благочестивый  человек в день своих именин созвал к себе во двор со всего города хромых,  слепых, гнойных и убогих и стал угощать их обедом. Угощал он их постными щами,  горохом и пирогами с изюмом. «Кушайте во славу божию, братья мои!» — говорил он  нищим, упрашивая их есть. Те ели и не благодарили. Пообедав, убогие, хромые,  слепые и гнойные наскоро помолились богу и вышли на улицу.    

— Ну, что? Как угостил вас благочестивый  человек? — обратился к одному из хромых стоявший неподалеку городовой.    

Хромой махнул рукой и ничего не ответил. Тогда городовой с  тем же вопросом обратился к одному из гнойных.    

— Аппетит только испортил! — ответил гнойный, с  досадой махнув рукой. — Сегодня нам предстоит еще обедать на похоронах  купчихи Ярлыковой!    

4. Достойное возмездие.  Один злой мальчик имел  дурную привычку писать на заборах неприличные слова. Он писал и думал, что не  будет за это наказан. Но, дети, ни один злой поступок не проходит без  наказания. Однажды, идя мимо забора, злой мальчик взял мел и на самом видном  месте написал: «Дурак! Дурак! Дурак!» Проходили мимо забора люди и читали.  Прошел Умный, прочел и пошел далее. Прошел Дурак, прочел и отдал злого мальчика  под суд за диффамацию.    

— Отдаю его под суд не потому, что мне обидно это  писанье, — сказал Дурак, — а из принципа!    

5. Излишнее усердие.  В одной газете завелись черви.  Тогда редактор призвал болотных птиц и сказал им: «Клюйте червей!» Птицы стали  клевать и склевали не только червей, но и газету, и самого редактора.    

6. Ложь до правды стоит.  Персидский царь Дарий,  умирая, призвал к себе сына своего Артаксеркса и сказал ему:    

— Сын мой, я умираю! После моей смерти созови со всей  земли мудрецов и предложи им на разрешение эту задачу. Решивших сделай своими  министрами.    

И, нагнувшись к уху сына, Дарий прошептал ему тайну задачи.    

После смерти отца Артаксеркс созвал со всей земли мудрецов  и, обратись к ним, сказал:    

— Мудрецы! Отец поручил мне дать вам вот эту задачу на разрешение.  Кто решит ее, тот будет моим министром.    

И Артаксеркс задал мудрецам задачу. Всех мудрецов было пять.    

— Но кто же, государь, будет контролировать наши  решения? — спросил царя один из мудрецов.    

— Никто, — отвечал царь. — Я поверю вашему  честному слову. Если вы скажете, что вы решили, я поверю, не проверяя вас.    

Мудрецы сели за стол и стали решать задачу. В тот же день  вечером один из мудрецов явился к царю и сказал:    

— Я решил задачу.    

— Отлично. Будь моим министром.    

На другой день задача была решена еще тремя мудрецами.  Остался за столом один только мудрец, именем Артозостр. Он не мог решить  задачи. Прошла неделя, прошел месяц, а он всё сидел за задачей и потел над ее  разрешением. Прошел год, прошло два года. Он побледнел, похудел, осунулся,  перепачкал сто стоп бумаги, но до решения было еще далеко.    

— Вели его казнить, царь! — говорили четыре  министра, решившие задачу. — Он, выдавая себя за мудреца, обманывал тебя.    

Но царь не казнил Артозостра, а терпеливо ждал. Через пять  лет пришел к царю Артозостр, пал перед ним на колени и сказал:    

— Государь! Эта задача неразрешима!    

Тогда царь поднял мудреца, поцеловал его и сказал:    

— Ты прав, мудрый! Эта задача действительно  неразрешима. Но, решая ее, ты разрешил главную задачу, написанную на моем  сердце: ты доказал мне, что на земле есть еще честные люди. А вы, —  обратился он к четырем министрам, — жулики!    

Те сконфузились и спросили:    

— Теперь нам, стало быть, убираться отсюда?    

— Нет, оставайтесь! — сказал Артаксеркс. — Вы  хоть и жулики, но мне тяжело с вами расстаться. Оставайтесь.    

И они, слава богу, остались.    

7. И за зло нужно быть благодарным. «О, Зевс великий! О,  сильный громовержец! — молился один поэт Зевсу. — Пошли мне для  вдохновения музу! Молю тебя!»    

Зевс не учил древней истории. Немудрено поэтому, что он ошибся  и вместо Мельпомены послал к поэту Терпсихору. Терпсихора явилась к поэту, и  последний вместо того, чтобы работать в журналах и получать за это гонорар,  поступил в танцкласс. Танцевал он сто дней и сто ночей напролет, пока не  подумал:    

«Меня не послушал Зевс. Он посмеялся надо мной. Я просил у  него вдохновения, а он научил меня выкидывать коленце…»    

И дерзкий написал на Зевса едкую эпиграмму. Громовержец  разгневался и швырнул в него одну из своих молний. Так погиб поэт.    

Заключение.  Итак, дети, добродетель торжествует.    

 В гостиной    

     

Становилось темней и темней… Свет, исходивший от камина,  слегка освещал пол и одну стену с портретом какого-то генерала с двумя  звездами. Тишина нарушалась треском горевших поленьев, да изредка сквозь  двойные оконные рамы пробивался в гостиную шум шагов и езды по свежему снегу.    

Перед камином, на голубой, покрытой кружевной кисеей  кушетке, сидела парочка влюбленных. Он, высокий, статный мужчина с роскошными,  выхоленными бакенами и правильным греческим носом, сидел развалясь, положа ногу  на ногу, и лениво потягивал ароматный дымок из дорогой гаванской сигары. Она,  маленькое, хорошенькое созданье с льняными кудрями и быстрыми, лукавыми  глазками, сидела рядом с ним и, прижавшись головкой к его плечу, мечтательно  глядела на огонь. На лицах обоих была разлита мягкая нега… Движения были полны  сладкой истомы…    

— Я люблю вас, Василий Лукич! — шептала  она. — Ужасно люблю! Вы так красивы! Недаром баронесса глядит на вас,  когда бывает у Павла Иваныча. Вы очень нравитесь женщинам, Василий Лукич!    

— Гм… Мало ли чего! А как на вас, Настя, профессор  смотрит, когда вы Павлу Петровичу приготовляете чай! Он в вас влюблен — это как  дважды два…    

— Оставьте ваши насмешки!    

— Ну, как не любить такое милое существо? Вы прекрасны!  Нет, вы не прекрасны, а вы грациозны! Ну, как тут не любить?    

Василий Лукич привлек к себе хорошенькое созданье и начал  осыпать его поцелуями. В камине раздался треск: загорелось новое полено. С  улицы донеслась песня…    

— Лучше вас во всем свете нет! Я вас люблю, как тигр  или лев…    

Василий Лукич сжал в своих объятиях молодую красавицу… Но в  это время из передней послышался кашель, и через несколько секунд в гостиную  вошел маленький старичок в золотых очках. Василий Лукич вскочил и быстро, в  замешательстве, сунул в карман сигару. Молодая девушка вскочила, нагнулась к  камину и стала копаться в нем щипцами… Увидев смущенную парочку, старик сердито  кашлянул и нахмурился.    

— Не обманутый ли это муж? — спросит, быть может,  читатель.    

Старик прошелся по гостиной и снял перчатки.    

— Как здесь накурено! — проговорил он. —  Опять ты, Василий, курил мои сигары?    

— Никак нет-с, Павел Иваныч! Это… это не я-с…    

— Я тебе дам расчет, если еще раз замечу… Ступай,  приготовь мне фрачную пару и почисти штиблеты… А ты, Настя, — обратился  старик к девушке, — зажги свечи и поставь самовар…    

— Слушаю-с! — сказала Настя.    

И вместе с Василием вышла из гостиной.    

 В рождественскую ночь    

     

Молодая женщина лет двадцати трех, с страшно бледным лицом,  стояла на берегу моря и глядела в даль. От ее маленьких ножек, обутых в  бархатные полусапожки, шла вниз к морю ветхая, узкая лесенка с одним очень  подвижным перилом.    

Женщина глядела в даль, где зиял простор, залитый глубоким,  непроницаемым мраком. Не было видно ни звезд, ни моря, покрытого снегом, ни  огней. Шел сильный дождь…    

«Что там?» — думала женщина, вглядываясь в даль и кутаясь от  ветра и дождя в измокшую шубейку и шаль.    

Где-то там, в этой непроницаемой тьме, верст за пять — за  десять или даже больше, должен быть в это время ее муж, помещик Литвинов, со  своею рыболовной артелью. Если метель в последние два дня на море не засыпала  снегом Литвинова и его рыбаков, то они спешат теперь к берегу. Море вздулось и,  говорят, скоро начнет ломать лед. Лед не может вынести этого ветра. Успеют ли  их рыбачьи сани с безобразными крыльями, тяжелые и неповоротливые, достигнуть  берега прежде, чем бледная женщина услышит рев проснувшегося моря?    

Женщине страстно захотелось спуститься вниз. Перило  задвигалось под ее рукой и, мокрое, липкое, выскользнуло из ее рук, как вьюн.  Она присела на ступени и стала спускаться на четвереньках, крепко держась  руками за холодные грязные ступени. Рванул ветер и распахнул ее шубу. На грудь  пахнуло сыростью.    

— Святой чудотворец Николай, этой лестнице и конца не  будет! — шептала молодая женщина, перебирая ступени.    

В лестнице было ровно девяносто ступеней. Она шла не  изгибами, а вниз по прямой линии, под острым углом к отвесу. Ветер зло шатал ее  из стороны в сторону, и она скрипела, как доска, готовая треснуть.    

Через десять минут женщина была уже внизу, у самого моря. И  здесь внизу была такая же тьма. Ветер здесь стал еще злее, чем наверху. Дождь  лил и, казалось, конца ему не было.    

— Кто идет? — послышался мужской голос.    

— Это я, Денис…    

Денис, высокий плотный старик с большой седой бородой, стоял  на берегу, с большой палкой, и тоже глядел в непроницаемую даль. Он стоял и  искал на своей одежде сухого места, чтобы зажечь о него спичку и закурить  трубку.    

— Это вы, барыня Наталья Сергеевна? — спросил он  недоумевающим голосом. — В этакое ненастье?! И что вам тут делать? При  вашей комплекцыи после родов простуда — первая гибель. Идите, матушка, домой!    

Послышался плач старухи. Плакала мать рыбака Евсея,  поехавшего с Литвиновым на ловлю. Денис вздохнул и махнул рукой.    

— Жила ты, старуха, — сказал он в  пространство, — семьдесят годков на эфтом свете, а словно малый ребенок,  без понятия. Ведь на всё, дура ты, воля божья! При твоей старческой слабости  тебе на печи лежать, а не в сырости сидеть! Иди отсюда с богом!    

— Да ведь Евсей мой, Евсей! Один он у меня, Денисушка!    

— Божья воля! Ежели ему не суждено, скажем, в море  помереть, так пущай море хоть сто раз ломает, а он живой останется. А коли,  мать моя, суждено ему в нынешний раз смерть принять, так не нам судить. Не  плачь, старуха! Не один Евсей в море! Там и барин Андрей Петрович. Там и Федька,  и Кузьма, и Тарасенков Алешка.    

— А они живы, Денисушка? — спросила Наталья  Сергеевна дрожащим голосом.    

— А кто ж их знает, барыня! Ежели вчерась и третьего  дня их не занесло метелью, то, стало быть, живы. Море ежели не взломает, то и  вовсе живы будут. Ишь ведь, какой ветер. Словно нанялся, бог с ним!    

— Кто-то идет по льду! — сказала вдруг молодая  женщина неестественно хриплым голосом, словно с испугом, сделав шаг назад.    

Денис прищурил глаза и прислушался.    

— Нет, барыня, никто нейдет, — сказал он. —  Это в лодке дурачок Петруша сидит и веслами двигает. Петруша! — крикнул  Денис. — Сидишь?    

— Сижу, дед! — послышался слабый, больной голос.    

— Больно?    

— Больно, дед! Силы моей нету!    

На берегу, у самого льда стояла лодка. В лодке на самом дне  ее сидел высокий парень с безобразно длинными руками и ногами. Это был дурачок  Петруша. Стиснув зубы и дрожа всем телом, он глядел в темную даль и тоже  старался разглядеть что-то. Чего-то и он ждал от моря. Длинные руки его  держались за весла, а левая нога была подогнута под туловище.    

— Болеет наш дурачок! — сказал Денис, подходя к  лодке. — Нога у него болит, у сердешного. И рассудок парень потерял от  боли. Ты бы, Петруша, в тепло пошел! Здесь еще хуже простудишься…    

Петруша молчал. Он дрожал и морщился от боли. Болело левое бедро,  задняя сторона его, в том именно месте, где проходит нерв.    

— Поди, Петруша! — сказал Денис мягким, отеческим  голосом. — Приляг на печку, а бог даст, к утрене и уймется нога!    

— Чую! — пробормотал Петруша, разжав челюсти.    

— Что ты чуешь, дурачок?    

— Лед взломало.    

— Откуда ты чуешь?    

— Шум такой слышу. Один шум от ветра, другой от воды. И  ветер другой стал: помягче. Верст за десять отседа уж ломает.    

Старик прислушался. Он долго слушал, но в общем гуле не  понял ничего, кроме воя ветра и ровного шума от дождя.    

Прошло полчаса в ожидании и молчании. Ветер делал свое дело.  Он становился всё злее и злее и, казалось, решил во что бы то ни стало взломать  лед и отнять у старухи сына Евсея, а у бледной женщины мужа. Дождь между тем  становился всё слабей и слабей. Скоро он стал так редок, что можно уже было  различить в темноте человеческие фигуры, силуэт лодки и белизну снега. Сквозь  вой ветра можно было расслышать звон. Это звонили наверху, в рыбачьей  деревушке, на ветхой колокольне. Люди, застигнутые в море метелью, а потом  дождем, должны были ехать на этот звон, — соломинка, за которую хватается  утопающий.    

— Дед, вода уж близко! Слышишь?    

Дед прислушался, На этот раз он услышал гул, не похожий на  вой ветра или шум деревьев. Дурачок был прав. Нельзя уже было сомневаться, что  Литвинов со своими рыбаками не воротится на сушу праздновать Рождество.    

— Кончено! — сказал Денис. — Ломает!    

Старуха взвизгнула и присела к земле. Барыня, мокрая и  дрожащая от холода, подошла к лодке и стала слушать. И она услышала зловещий  гул.    

— Может быть, это ветер! — сказала она. — Ты  убежден, Денис, что это лед ломает?    

— Божья воля-с!.. За грехи наши, сударыня…    

Денис вздохнул и добавил нежным голосом:    

— Пожалуйте наверх, сударыня! Вы и так вымокли!    

И люди, стоявшие на берегу, услышали тихий смех, смех  детский, счастливый… Смеялась бледная женщина. Денис крякнул. Он всегда крякал,  когда ему хотелось плакать.    

— Тронулась в уме-то! — шепнул он темному силуэту  мужика.    

В воздухе стало светлей. Выглянула луна. Теперь всё было  видно: и море с наполовину истаявшими сугробами, и барыню, и Дениса, и дурачка  Петрушу, морщившегося от невыносимой боли. В стороне стояли мужики и держали в  руках для чего-то веревки.    

Раздался первый явственный треск невдалеке от берега. Скоро  раздался другой, третий, и воздух огласился ужасающим треском. Белая  бесконечная громада заколыхалась и потемнела. Чудовище проснулось и начало свою  бурную жизнь.    

Вой ветра, шум деревьев, стоны Петруши и звон — всё умолкло  за ревом моря.    

— Надо уходить наверх! — крикнул Денис. —  Сейчас берег зальет и занесет кригами. Да и утреня сейчас начнется, ребята!  Пойдите, матушка-барыня! Богу так угодно!    

Денис подошел к Наталье Сергеевне и осторожно взял ее под  локти…    

— Пойдемте, матушка! — сказал он нежно, голосом,  полным сострадания.    

Барыня отстранила рукой Дениса и, бодро подняв голову, пошла  к лестнице. Она уже не была так смертельно бледна; на щеках ее играл здоровый  румянец, словно в ее организм налили свежей крови; глаза не глядели уже  плачущими, и руки, придерживавшие на груди шаль, не дрожали, как прежде… Она  теперь чувствовала, что сама, без посторонней помощи, сумеет пройти высокую  лестницу…    

Ступив на третью ступень, она остановилась как вкопанная.  Перед ней стоял высокий, статный мужчина в больших сапогах и полушубке…    

— Это я, Наташа… Не бойся! — сказал мужчина.    

Наталья Сергеевна пошатнулась. В высокой мерлушковой шапке,  черных усах и черных глазах она узнала своего мужа, помещика Литвинова. Муж  поднял ее на руки и поцеловал в щеку, причем обдал ее парами хереса и коньяка.  Он был слегка пьян.    

— Радуйся, Наташа! — сказал он. — Я не пропал  под снегом и не утонул. Во время метели я со своими ребятами добрел до  Таганрога, откуда вот и приехал к тебе… и приехал…    

Он бормотал, а она, опять бледная и дрожащая, глядела на  него недоумевающими, испуганными глазами. Она не верила…    

— Как ты измокла, как дрожишь! — прошептал он,  прижимая ее к груди…    

И по его опьяневшему от счастья и вина лицу разлилась  мягкая, детски добрая улыбка… Его ждали на этом холоде, в эту ночную пору! Это  ли не любовь? И он засмеялся от счастья…    

Пронзительный, душу раздирающий вопль ответил на этот тихий,  счастливый смех. Ни рев моря, ни ветер, ничто не было в состоянии заглушить  его. С лицом, искаженным отчаянием, молодая женщина не была в силах удержать  этот вопль, и он вырвался наружу. В нем слышалось всё: и замужество поневоле, и  непреоборимая антипатия к мужу, и тоска одиночества, и наконец рухнувшая  надежда на свободное вдовство. Вся ее жизнь с ее горем, слезами и болью  вылилась в этом вопле, не заглушенном даже трещавшими льдинами. Муж понял этот  вопль, да и нельзя было не понять его…    

— Тебе горько, что меня не занесло снегом или не  раздавило льдом! — пробормотал он.    

Нижняя губа его задрожала, и по лицу разлилась горькая  улыбка. Он сошел со ступеней и опустил жену наземь.    

— Пусть будет по-твоему! — сказал он.    

И, отвернувшись от жены, он пошел к лодке. Там дурачок  Петруша, стиснув зубы, дрожа и прыгая на одной ноге, тащил лодку в воду.    

— Куда ты? — спросил его Литвинов.    

— Больно мне, ваше высокоблагородие! Я утонуть хочу…  Покойникам не больно…    

Литвинов прыгнул в лодку. Дурачок полез за ним.    

— Прощай, Наташа! — крикнул помещик. — Пусть  будет по-твоему! Получай то, чего ждала, стоя здесь на холоде! С богом!    

Дурачок взмахнул веслами, и лодка, толкнувшись о большую  льдину, поплыла навстречу высоким волнам.    

— Греби, Петруша, греби! — говорил  Литвинов. — Дальше, дальше!    

Литвинов, держась за края лодки, качался и глядел назад.  Исчезла его Наташа, исчезли огоньки от трубок, исчез наконец берег…    

— Воротись! — услышал он женский надорванный голос.    

И в этом «воротись», казалось ему, слышалось отчаяние.    

— Воротись!    

У Литвинова забилось сердце… Его звала жена; а тут еще на  берегу в церкви зазвонили к рождественской заутрене.    

— Воротись! — повторил с мольбой тот же голос.    

Эхо повторило это слово. Протрещали это слово льдины,  взвизгнул его ветер, да и рождественский звон говорил: «Воротись».    

— Едем назад! — сказал Литвинов, дернув дурачка за  рукав.    

Но дурачок не слышал. Стиснув зубы от боли и глядя с  надеждою в даль, он работал своими длинными руками… Ему никто не кричал  «воротись», а боль в нерве, начавшаяся сызмальства, делалась всё острее и  жгучей… Литвинов схватил его за руки и потянул их назад. Но руки были тверды,  как камень, и не легко было оторвать их от весел. Да и поздно было. Навстречу  лодке неслась громадная льдина. Эта льдина должна была избавить навсегда  Петрушу от боли…    

До утра простояла бледная женщина на берегу моря. Когда ее,  полузамерзшую и изнемогшую от нравственной муки, отнесли домой и уложили в  постель, губы ее всё еще продолжали шептать: «Воротись!»    

В ночь под Рождество она полюбила своего мужа…    

 Экзамен    

     

     (Из беседы двух очень умных людей)     

На днях явился в кабинет отца старший сын и заявил ему, что  он желает выйти из-под его опеки и самостоятельно вступить в свет. Заявление  это он мотивировал своим недавно наступившим совершеннолетием (ему исполнилось  ровно 21 год).    

— Хорошо, сын мой! — сказал отец, выслушав  его. — Я согласен, но прежде, чем начать самостоятельную жизнь, ты должен  выдержать у меня маленький житейский экзамен. Садись, я тебя проэкзаменую…    

Сын сел. Отец нахмурился и начал:    

— Чем пахнет во рту, когда ешь колбасу?    

— Колбасной лавкой.    

— Так, сын мой. Что жены мылят без мыла?    

— Головы мужей.    

— Что было бы, если бы люди ходили вверх ногами?    

— Тогда Пироне шил бы шапки, а Поша шил бы сапоги…    

— Совершенно верно. Отчего вода в море соленая?    

— Оттого, что в нем плавают селедки…    

— Старо, старо! Свое что-нибудь придумай!    

— Оттого в море вода соленая, что… что… в нем купаются  иногда юмористы.    

— Пожалуй… Прежде спрашивали: от чего гуси плавают? Мы  отвечали: от берега… Теперь ты ответь мне: от чего уплывают гуси лапчатые?    

— От долгов, воинской повинности…    

— Отчего не носят очков на затылке?    

— Потому что очки разбиваются от подзатыльников.    

— Почему человека нельзя назвать свиньей?    

— Потому что он потащит к мировому.    

— Какой чиж кончил курс в университете?    

— Доктор Чиж.[88]    

— Кого можно назвать падшим созданием?    

— Человека, упавшего с каланчи.    

— Где можно взять взаймы денег?..    

Сын поднял вверх голову и задумался.    

— Не знаешь, сынок? Ну, не годишься же ты в свет…  Поживи под моей опекой еще месяц!    

Через месяц будет новый экзамен.    

 Либерал    

     

     (Новогодний рассказ)     

Прекрасную и умилительную картину представляло собой  человечество в первый день нового года. Все радовались, ликовали, поздравляли  друг друга. Воздух оглашался самыми искренними и сердечными пожеланиями. Все  были счастливы и довольны…    

Один только губернский секретарь Понимаев был недоволен. В  новогодний полдень он стоял на одной из столичных улиц и протестовал. Обняв  правой рукой фонарный столб, а левой отмахиваясь неизвестно от чего, он  бормотал вещи непростительные и предусмотренные… Возле него стояла его жена и  тащила его за рукав. Лицо ее было заплакано и выражало скорбь.    

— Идол ты мой! — говорила она. — Наказание ты  мое! Глаза твои бесстыжие, махамет! Иди, тебе говорю! Иди, покедова не прошло  время, и распишись! Иди, пьяная образина!    

— Ни в каком случае! Я образованный человек и не желаю  подчиняться невежеству! Иди сама расписывайся, если хочешь, а меня оставь!.. Не  желаю быть в рабстве.    

— Иди! Ежели ты не распишешься, то горе тебе будет!  Выгонят тебя, подлеца моего, и тогда я с голоду, значит, сдыхай? Иди, собака!    

— Ладно… И погибну… За правду? Да хоть сейчас!    

Понимаев поднял руку, чтобы отмахнуться от жены, и описал ею  в воздухе полукруг… Шедший мимо околоточный надзиратель в новой шинели  остановился на секунду и, обратясь к Понимаеву, сказал:    

— Стыдитесь! Ведите себя по примеру прочих!    

Понимаеву стало совестно. Он стыдливо замигал глазами и  отдернул от фонарного столба руку. Жена воспользовалась этим моментом и  потащила его за рукав вдоль по улице, старательно обходя всё, за что можно  ухватиться. Минут через десять, не более, она дотащила своего мужа до подъезда  начальника.    

— Ну, иди, Алеша! — сказала она нежно, введя мужа  на крыльцо. — Иди, Алешечка! Распишись только, да и уходи назад. А я тебе  за это коньяку к чаю куплю. Не буду тебя ругать, когда ты выпивши… Не губи ты  меня, сироту!    

— Ааа… гм… Это, стало быть, его дом? Отлично! Очень  хорошо-с! Рраспишемся, чёрт возьми! Так распишемся, что долго будет помнить!  Всё ему напишу на этой бумаге! Напишу, какого я мнения! Пусть тогда гонит! А  ежели выгонит, то ты виновата! Ты!    

Понимаев покачнулся, пхнул плечом дверь и с шумом вошел в  подъезд. Там около двери стоял швейцар Егор с свежевыбритой, новогодней  физиономией. Около столика с листом бумаги стояли Везувиев и Черносвинский,  сослуживцы Понимаева. Высокий и тощий Везувиев расписывался, а Черносвинский,  маленький рябенький человечек, дожидался своей очереди. У обоих на лицах было  написано: «С Новым годом, с новым счастьем!» Видно было, что они расписывались  не только физически, но и нравственно. Увидев их, Понимаев презрительно  усмехнулся и с негодованием запахнулся в шубу.    

— Разумеется! — заговорил он. — Разумеется!  Как не поздравить его пр—во? Нельзя не поздравить! Ха, ха! Надо выразить свои  рабские чувства!    

Везувиев и Черносвинский с удивлением поглядели на него.  Отродясь они не слыхали таких слов!    

— Разве это не невежество, не лакейство? —  продолжал Понимаев. — Брось, не расписывайся! Вырази протест!    

Он ударил кулаком по листу и смазал подпись Везувиева.    

— Бунтуешь, ваше благородие! — сказал Егор,  подскочив к столу и подняв лист выше головы. — За это, ваше благородие,  вашего брата… знаешь как?    

В это время дверь отворилась и в подъезд вошел высокий  пожилой мужчина в медвежьей шубе и золотой треуголке. Это был начальник  Понимаева, Велелептов. При входе его Егор, Везувиев и Черносвинский проглотили  по аршину и вытянулись. Понимаев тоже вытянулся, но усмехнулся и крутнул один  ус.    

— А! — сказал Велелептов, увидев  чиновников. — Вы… здесь? М-да… друзья… Понятно… (очевидно, что его пр—во  был слегка навеселе). Понятно… И вас также… Спасибо, что не забыли… Спасибо…  М-да… Приятно видеть… Желаю вам… А ты, Понимаев, уж назюзюкался? Это ничего, не  конфузься… Пей, да дело разумей… Пейте и веселитесь…    

— Всяк злак на пользу человека, ваше —ство! —  рискнул вставить Везувиев.    

— Ну да, понятно… Как ты сказал? Где злак? Ну, идите  себе… с богом… Или нет… Вы были уже у Никиты Прохорыча? Не были еще? Отлично. Я  дам вам книги… отнесите к нему… Он дал мне почитать «Странник» за два года… Так  вот его надо отнести… Пойдемте, я вам дам… Скиньте шубы!    

Чиновники сняли шубы и пошли за Велелептовым. Сначала они  вошли в приемную, а потом в большую, роскошно убранную залу, где за круглым  столом сидела сама генеральша. По обе стороны ее сидели две молодые дамы, одна  в белых перчатках, другая в черных. Велелептов оставил в зале чиновников и  пошел к себе в кабинет. Чиновники сконфузились.    

Минут десять стояли они молча, не двигаясь и не зная, куда  девать свои руки. Дамы говорили по-французски и то и дело вскидывали на них  глаза… Мука! Наконец из кабинета показался Велелептов, держа в обеих руках по  большой связке книг.    

— Вот, — сказал он. — Отдайте ему и  поблагодарите… Это «Странник». Я читал иногда по вечерам… А вам… спасибо, что  не забыли… пришли почтить… Чиновников моих рассматриваете? — обратился  Велелептов к дамам. — Хе, хе… Смотрите, смотрите… Это вот Везувиев, это  Черносвинский… а это мой Понимаев. Вхожу однажды в дежурную, а он, этот  Понимаев, там машину представляет. Каков? Пш! пш! пш! Свистит этак, ногами  топочет… Натурально так выходило… М-да… А ну-ка, изобрази! Представь-ка нам.    

Дамы вперили в Понимаева глаза и заулыбались. Он закашлялся.    

— Не умею… Забыл, ваше —ство… — пробормотал он. —  Не могу и не желаю.    

— Не желаешь? — удивился Велелептов. — А?  Жаль… Шаль, что не можешь уважить старика… Прощай… Обидно… Ступай…    

Везувиев и Черносвинский затолкали в бок Понимаева. Да и сам  он испугался своего отказа. В глазах его помутилось… Черные перчатки смешались  с белыми, лица покосились, мебель запрыгала, и сам Велелептов обратился в  большой кивающий палец. Постояв немного и пробормотав что-то, Понимаев прижал к  груди «Странник» и вышел на улицу. Там он увидел свою жену, бледную, дрожавшую  от холода и ужаса. Везувиев и Черносвинский стояли уже возле нее и, сильно  жестикулируя руками, говорили ей что-то ужасное и сразу в оба уха. «Что теперь  будет?!» — читалось в их фигурах и движениях. Понимаев, безнадежно взглянув на  жену, поплелся с книгами за приятелями.    

Воротясь домой, он не обедал и чаю не пил… Ночью его  разбудил кошмар.    

Он поднялся и поглядел в темноту. Черные и белые перчатки,  бакены Велелептова — всё это заплясало перед его глазами, закружилось, и он  вспомнил минувшее.    

— Скотина я, скотина! — проворчал он. —  Протестуй ты, осел, ежели хочешь, но не смей не уважать старших! Что стоило  тебе представить машину?    

Более он не мог уснуть. Всю ночь до самого утра промучили  его угрызения совести, тоска и всхлипывания жены. Поглядевшись утром в зеркало,  он увидел не себя, а чью-то другую физиономию, бледную, истощенную, печальную…    

— Не пойду на службу! — решил он. — Всё одно…  Один конец!    

Весь второй день нового года он посвятил хождению из угла в  угол.    

Ходил он, вздыхал и думал:    

— У кого бы это револьвер достать? Чем этак жить, так  лучше уж… право… Пулю в лоб, и конец…    

На третий день он бежал от тоски на службу.    

«Что-то будет?!» — думали все чиновники, поглядывая на него  из-за чернильниц.    

То же самое думал и Понимаев.    

— Что ж? — шепнул он Везувиеву. — Пусть  гонит! Ему же скверно будет, ежели руки на себя наложу.    

В 11 часов приехал Велелептов. Проходя мимо Понимаева и  взглянув на его бледное, сильно похудевшее, испуганное лицо, он остановился,  покачал головой и сказал:    

— А здорово ты тогда хватил, братец! До сих пор рожа в  свои рамки не вошла. Надо быть, друг, поумеренней… Нехорошо… Долго ли здоровье  потерять?    

И, похлопав Понимаева по плечу, Велелептов прошел далее.    

«Только-то?» — подумало всё присутствие.    

Понимаев засмеялся от удовольствия. Даже пискнул по-птичьи —  так ему было приятно! Но скоро лицо его изменилось… Он нахмурился и осклабился  презрительной улыбкой.    

— Счастье твое, что я тогда был выпивши! —  проворчал он вслух вслед Велелептову. — Счастье твое, а то бы… Помнишь,  Везувиев, как я его отщелкал?    

Придя со службы домой, Понимаев обедал с большим аппетитом.    

 Завещание старого,  1883-го года    

     

Любезнейший сын мой, 1884-й год!    

Находясь в здравом рассудке и при полной памяти, несколько,  впрочем, «под шефе» (был, знаешь, у Саврасенкова[89] и хватил перед отъездом ½ бутылки  финь-шампань; но «шефе» не возбраняет стряпать нотариальные акты никому, даже  нотариусам), завещаю тебе следующее:    

1) Весь земной шар с его пятью частями света, океанами,  Кордильерами, газетами, компрачикосами[90],  Парижем, кокотками обоих полов и всех возрастов, Северным полюсом, персидским  порошком, театром Мошнина, мазью Иванова, Шестеркиным, обанкротившимися  помещиками, одеколоном, крокодилами, Окрейцем[91] и  проч.    

2) Денег тебе не завещаю, ибо оных не имею. За всё мое годовое  пребывание на земном шаре не видал их нигде, даже в кассе такой богатой дороги,  как Лозово-Севастопольская. Нечто похожее на деньги видел я только в ссудных  кассах, за голенищами господ кабатчиков, в сундуке таганрогского турка Вальяно[92] и в карманах московских  официантов.    

3) Купно с старыми калошами завещаю тебе то, что завещали  мне деды и прадеды (начиная с 1800 года) и что придется тебе, вероятно,  оставить твоим внукам и правнукам:    

a) Хор песенников и рожечников.    

b) Композиторов полек и вальсов.    

c) Рассказчика Гулевича (автора)[93], его фрак, цилиндр и манеры.    

Если сумеешь продать это старье старьевщикам-татарам, то  тебя назовут по крайней мере благодетелем человечества.    

4) Окончи дело Корсова с Закжевским[94] и в угоду московским барыням начни другое.    

5) Расставь в этом завещании знаки препинания, а если сам не  умеешь, то поручи это сделать кому-нибудь из сотрудников «Будильника».    

6) В качестве секретаря беру с собою в Лету поэта и  экс-редактора Сталинского.[95]    

7) Беру с собою и шубу художника Ч.[96], чем делаю великое одолжение господам  эстетикам.    

8) Больше я тебе ничего не завещаю.    

Твой отец, 1883 год.    

     

С подлинным верно:    

Брат моего брата.     

 Орден    

     

Учитель военной прогимназии, коллежский регистратор Лев  Пустяков, обитал рядом с другом своим, поручиком Леденцовым. К последнему он и  направил свои стопы в новогоднее утро.    

— Видишь ли, в чем дело, Гриша, — сказал он  поручику после обычного поздравления с Новым годом. — Я не стал бы тебя  беспокоить, если бы не крайняя надобность. Одолжи мне, голубчик, на сегодняшний  день твоего Станислава. Сегодня, видишь ли, я обедаю у купца Спичкина. А ты  знаешь этого подлеца Спичкина: он страшно любит ордена и чуть ли не мерзавцами  считает тех, у кого не болтается что-нибудь на шее или в петлице. И к тому же у  него две дочери… Настя, знаешь, и Зина… Говорю, как другу… Ты меня понимаешь,  милый мой. Дай, сделай милость!    

Всё это проговорил Пустяков заикаясь, краснея и робко  оглядываясь на дверь. Поручик выругался, но согласился.    

В два часа пополудни Пустяков ехал на извозчике к Спичкиным  и, распахнувши чуточку шубу, глядел себе на грудь. На груди сверкал золотом и  отливал эмалью чужой Станислав.    

«Как-то и уважения к себе больше чувствуешь! — думал  учитель, покрякивая. — Маленькая штучка, рублей пять, не больше стоит, а  какой фурор производит!»    

Подъехав к дому Спичкина, он распахнул шубу и стал медленно  расплачиваться с извозчиком. Извозчик, как показалось ему, увидев его погоны,  пуговицы и Станислава, окаменел. Пустяков самодовольно кашлянул и вошел в дом.  Снимая в передней шубу, он заглянул в залу. Там за длинным обеденным столом  сидели уже человек пятнадцать и обедали. Слышался говор и звяканье посуды.    

— Кто это там звонит? — послышался голос  хозяина. — Ба, Лев Николаич! Милости просим. Немножко опоздали, но это не  беда… Сейчас только сели.    

Пустяков выставил вперед грудь, поднял голову и, потирая  руки, вошел в залу. Но тут он увидел нечто ужасное. За столом, рядом: с Зиной,  сидел его товарищ по службе, учитель французского языка Трамблян. Показать  французу орден — значило бы вызвать массу самых неприятных вопросов, значило бы  осрамиться навеки, обесславиться… Первою мыслью Пустякова было сорвать орден  или бежать назад; но орден был крепко пришит, и отступление было уже  невозможно. Быстро прикрыв правой рукой орден, он сгорбился, неловко отдал  общий поклон и, никому не подавая руки, тяжело опустился на свободный стул, как  раз против сослуживца-француза.    

«Выпивши, должно быть!» — подумал Спичкин, поглядев на его  сконфуженное лицо.    

Перед Пустяковым поставили тарелку супу. Он взял левой рукой  ложку, но, вспомнив, что левой рукой не подобает есть в благоустроенном  обществе, заявил, что он уже отобедал и есть не хочет.    

— Я уже покушал-с… Мерси-с… — пробормотал он. —  Был я с визитом у дяди, протоиерея Елеева, и он упросил меня… тово… пообедать.    

Душа Пустякова наполнилась щемящей тоской и злобствующей  досадой: суп издавал вкусный запах, а от паровой осетрины шел необыкновенно  аппетитный дымок. Учитель попробовал освободить правую руку и прикрыть орден  левой, но это оказалось неудобным.    

«Заметят… И через всю грудь рука будет протянута, точно петь  собираюсь. Господи, хоть бы скорее обед кончился! В трактире ужо пообедаю!»    

После третьего блюда он робко, одним глазком поглядел на  француза. Трамблян, почему-то сильно сконфуженный, глядел на него и тоже ничего  не ел. Поглядев друг на друга, оба еще более сконфузились и опустили глаза в  пустые тарелки.    

«Заметил, подлец! — подумал Пустяков. — По роже  вижу, что заметил! А он, мерзавец, кляузник. Завтра же донесет директору!»    

Съели хозяева и гости четвертое блюдо, съели, волею судеб, и  пятое…    

Поднялся какой-то высокий господин с широкими волосистыми  ноздрями, горбатым носом и от природы прищуренными глазами. Он погладил себя по  голове и провозгласил:    

— Э-э-э… эп… эп… эпредлагаю эвыпить за процветание  сидящих здесь дам!    

Обедающие шумно поднялись и взялись за бокалы. Громкое «ура»  пронеслось по всем комнатам. Дамы заулыбались и потянулись чокаться. Пустяков  поднялся и взял свою рюмку в левую руку.    

— Лев Николаич, потрудитесь передать этот бокал  Настасье Тимофеевне! — обратился к нему какой-то мужчина, подавая  бокал. — Заставьте ее выпить!    

На этот раз Пустяков, к великому своему ужасу, должен был  пустить в дело и правую руку. Станислав с помятой красной ленточкой увидел  наконец свет и засиял. Учитель побледнел, опустил голову и робко поглядел в  сторону француза. Тот глядел на него удивленными, вопрошающими глазами. Губы  его хитро улыбались и с лица медленно сползал конфуз…    

— Юлий Августович! — обратился к французу  хозяин. — Передайте бутылочку по принадлежности!    

Трамблян нерешительно протянул правую руку к бутылке и… о,  счастье! Пустяков увидал на его груди орден. И то был не Станислав, а целая  Анна![97] Значит, и француз  сжульничал! Пустяков засмеялся от удовольствия, сел на стул и развалился…  Теперь уже не было надобности скрывать Станислава! Оба грешны одним грехом, и  некому, стало быть, доносить и бесславить…    

— А-а-а… гм!.. — промычал Спичкин, увидев на груди  учителя орден.    

— Да-с! — сказал Пустяков. — Удивительное  дело, Юлий Августович! Как было мало у нас перед праздниками представлений!  Сколько у нас народу, а получили только вы да я! Уди-ви-тель-ное дело!    

Трамблян весело закивал головой и выставил вперед левый  лацкан, на котором красовалась Анна 3-й степени.[98]    

После обеда Пустяков ходил по всем комнатам и показывал барышням  орден. На душе у него было легко, вольготно, хотя и пощипывал под ложечкой  голод.    

«Знай я такую штуку, — думал он, завистливо поглядывая  на Трамбляна, беседовавшего со Спичкиным об орденах, — я бы Владимира  нацепил.[99] Эх, не догадался!»    

Только эта одна мысль и помучивала его. В остальном же он  был совершенно счастлив.    

 Контракт 1884 года с  человечеством    

     

Марка в 60 к.    

Тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года, января 1-го  дня, мы, нижеподписавшиеся, Человечество с одной стороны и Новый, 1884 год — с  другой, заключили между собою договор, по которому: 1) Я, Человечество,  обязуюсь встретить и проводить Новый, 1884 год с шампанским, визитами,  скандалами и протоколами. 2) Обязуюсь назвать его именем все имеющиеся на  земном шаре календари. 3) Обязуюсь возлагать на него великие надежды. 4) Я,  Новый, 1884 год, обязуюсь не оправдать этих надежд. 5) Обязуюсь иметь не более  12 месяцев. 6) Обязуюсь дать всем Касьянам, желающим быть именинниками,  двадцать девятое февраля. 7) В случае неисполнения одною из сторон какого-либо  из пунктов платится 10 000 рублей неустойки кредитными бумажками по гривеннику  за рубль. 8) Договор этот с обеих сторон хранить свято и ненарушимо; подлинный  договор иметь Человечеству, а копию — Новому, 1884 году.    

Новый, 1884 год руку к сему приложил.    

Человечество.     

     

Договор этот явлен у меня, Человека без селезенки,  временного нотариуса, в конторе моей, находящейся у чёрта на куличках, не  имеющим чина Новым, 1884 годом, живущим в календаре губернского секретаря А.  Суворина[100], и Человечеством, живущим  под луной, лично мне известными и имеющими законную правоспособность к  совершению актов.    

Городского сбора взыскано 18 руб. 14 коп., на «Корневильские  колокола» 3 руб. 50 коп.[101],  в пользу раненных в битве Б. Маркевича с Театрально-литературным комитетом[102] 1 руб. 12 коп.    

Нотариус: Человек без селезенки.     

М. П.     

 75 000    

     

Ночью, часов в 12, по Тверскому бульвару шли два приятеля.  Один — высокий, красивый брюнет в поношенной медвежьей шубе и цилиндре, другой  — маленький, рыженький человек в рыжем пальто с белыми костяными пуговицами.  Оба шли и молчали. Брюнет слегка насвистывал мазурку, рыжий угрюмо глядел себе  под ноги и то и дело сплевывал в сторону.    

— Не посидеть ли нам? — предложил наконец брюнет,  когда оба приятеля увидели темный силуэт Пушкина и огонек над воротами  Страстного монастыря.    

Рыжий молча согласился, и приятели уселись.    

— У меня есть к тебе маленькая просьба, Николай  Борисыч, — сказал брюнет после некоторого молчания. — Не можешь ли  ты, друг, дать мне взаймы рублей десять — пятнадцать? Через неделю отдам…    

Рыжий молчал.    

— Я не стал бы тебя и беспокоить, если бы не нужда.  Скверную штуку сыграла со мной сегодня судьба… Жена дала мне сегодня утром  заложить свой браслет… Нужно ей за свою сестренку в гимназию заплатить… Я,  знаешь, заложил и вот… при тебе сегодня в стуколку нечаянно проиграл…    

Рыжий задвигался и крякнул.    

— Пустой ты человек, Василий Иваныч! — сказал он,  покрививши рот злой усмешкой. — Пустой человек! Какое ты право имел  садиться с барынями играть в стуколку, если ты знал, что эти деньги не твои, а  чужие? Ну, не пустой ли ты человек, не фат ли? Постой, не перебивай… Дай я тебе  раз навсегда выскажу… К чему эти вечно новые костюмы, эта вот булавка на  галстухе? Для тебя ли, нищего, мода? К чему этот дурацкий цилиндр? Тебе,  живущему на счет жены, платить пятнадцать рублей за цилиндр, когда отлично, не  в ущерб ни моде, ни эстетике, ты мог бы проходить в трехрублевой шапке! К чему  это вечное хвастанье своими несуществующими знакомствами? Знаком и с Хохловым,  и с Плевако[103],  и со всеми редакторами! Когда ты сегодня лгал о своих знакомствах, у меня за  тебя глаза и уши горели! Лжешь и не краснеешь! А когда ты играешь с этими  барынями, проигрываешь им женины деньги, ты так пошло и глупо улыбаешься, что  просто… пощечины жалко!    

— Ну оставь, оставь… Ты не в духе сегодня…    

— Ну, пусть это фатовство есть мальчишество,  школьничество… Я согласен допустить это, Василий Иваныч… ты еще молод… Но не  допущу я… не пойму одной вещи… Как мог ты, играя с теми куклами… сподличать? Я  видел, как ты, сдавая, достал себе из-под низу пикового туза!    

Василий Иваныч покраснел, как школьник, и начал  оправдываться. Рыжий настаивал на своем. Спорили громко и долго. Наконец оба  мало-помалу умолкли и задумались.    

— Это правда, я сильно завертелся, — сказал брюнет  после долгого молчания. — Правда… Весь я потратился, задолжался, растратил  кое-что чужое и теперь не знаю, как выпутаться. Знаешь ли ты то невыносимое,  скверное чувство, когда всё тело чешется и когда у тебя нет средства от этой  чесотки? Нечто вроде этого чувства я испытываю теперь… Весь по уши залез в  дебри… Совестно и людей и самого себя… Делаю массу глупостей, гадостей, из  самых мелких побуждений, и в то же время никак не могу остановиться… Скверно!  Получи я наследство или выиграй, так бросил бы, кажется, всё на свете и родился  бы снова… А ты, Николай Борисыч, не осуждай меня… не бросай камня… Вспомни  пальмовского Неклюжева…    

— Помню я твоего Неклюжева, — сказал рыжий. —  Помню… Сожрал чужие деньги, налопался и после обеда захотел покейфовать: перед  девчонкой расхныкался!..[104] До  обеда, небось, не похныкал… Стыдно писателям идеализировать подобных подлецов!  Не будь у этого Неклюжева счастливой наружности и галантных манер, не влюбилась  бы в него купеческая дочка и не было бы раскаяния… Вообще подлецам судьба дает  счастливые наружности… Все ведь вы купидоны. Вас любят, в вас влюбляются… Вам  страшно везет по части женщин!    

Рыжий встал и заходил около скамьи.    

— Твоя жена, например… честная, благородная женщина… за  что она могла полюбить тебя? За что? И сегодня вот, целый вечер, в то время,  когда ты врал и ломался, не отрывала от тебя глаз хорошенькая блондинка… Вас,  Неклюжевых, любят, вам жертвуют, а тут всю жизнь работаешь, бьешься как рыба об  лед… честен, как сама честность, и — хоть бы одна счастливая минута! А еще  тоже… помнишь? Был я женихом твоей жены Ольги Алексеевны, когда она еще не  знала тебя, был немножко счастлив, но подвернулся ты и… я пропал…    

— Ррревность! — усмехнулся брюнет. — А я и не  знал, что ты так ревнив!    

По лицу Николая Борисыча пробежало чувство досады и  гадливости… Он машинально, сам того не сознавая, протянул вперед руку и… махнул  ею. Звук пощечины нарушил тишину ночи… Цилиндр слетел с головы брюнета и  покатился по утоптанному снегу. Всё это произошло в одну секунду, неожиданно, и  вышло глупо, нелепо. Рыжему тотчас же стало стыдно этой пощечины. Он уткнул  лицо в полинялый воротник своего пальто и зашагал по бульвару. Дойдя до  Пушкина, он оглянулся на брюнета, постоял минуту неподвижно и, словно  испугавшись чего-то, побежал к Тверской…    

Василий Иваныч долго просидел молча и не двигаясь. Мимо него  прошла какая-то женщина и со смехом подала ему его цилиндр. Он машинально  поблагодарил, поднялся и пошел.    

«Сейчас зуденье начнется, — думал он через полчаса,  взбираясь по длинной лестнице к себе на квартиру. — Достанется мне от  супруги за проигрыш! Всю ночь будет проповедь читать! Чёрт бы ее взял совсем!  Скажу, что потерял деньги…»    

Дойдя до своей двери, он робко позвонил. Его впустила  кухарка…    

— Проздравляем вас! — сказала ему кухарка,  ухмыляясь во всё лицо.    

— С чем это?    

— А вот увидите-с! Смилостивился бог!    

Василий Иванович пожал плечами и вошел в спальную. Там за  письменным столом сидела его жена Ольга Алексеевна, маленькая блондиночка с  папильотками в волосах. Она писала. Перед ней лежало несколько уже готовых,  запечатанных писем. Увидев мужа, она вскочила и бросилась ему на шею.    

— Ты пришел? — заговорила она. — Какое  счастье! Ты не можешь себе представить, какое счастье! Со мной истерика была,  Вася, от такой неожиданности… На, читай!    

И она, прыгнув к столу, взяла газету и поднесла ее к лицу  мужа.    

— Читай! Мой билет выиграл 75 000! Ведь у меня есть  билет! Честное слово, есть! Я скрывала его от тебя, потому что… потому что… ты  бы заложил его. Николай Борисыч, когда был женихом, подарил мне этот билет, а  потом не захотел его взять обратно. Какой хороший человек этот Николай Борисыч!  Теперь мы ужасно богаты! Ты теперь исправишься, не будешь вести беспорядочную  жизнь. Ведь ты кутил и обманывал меня от недостатков, от бедности. Я это  понимаю. Ты умный, порядочный…    

Ольга Алексеевна прошлась по комнате и засмеялась.    

— Вот неожиданность! Ходила я, ходила из угла в угол,  бранила тебя за твое распутство, ненавидела и потом села от тоски газету  читать… И вдруг вижу!.. Написала всем письма… сестрам, матери… То-то  обрадуются, бедные! Но куда же ты?    

Василий Иваныч заглянул в газету… Ошеломленный, бледный, не  слушая жены, он простоял некоторое время молча, что-то придумывая, потом надел  свой цилиндр и вышел из дому.    

— На Большую Дмитровку, номера N N! — крикнул он  извозчику.    

В номерах он не застал того, кто ему был нужен. Знакомый ему  номер был заперт.    

«Она, должно быть, в театре, — подумал он, — а из  театра… ужинать поехала… Подожду немного…»    

И он остался ждать… Прошло полчаса, прошел час… Он прошелся  по коридору и поговорил с сонным лакеем… Внизу на номерных часах пробило три…  Наконец, потеряв терпение, он начал медленно спускаться вниз к выходу… Но  судьба сжалилась над ним…    

У самого подъезда он встретился с высокой, тощей брюнеткой,  окутанной в длинное боа. За ней по пятам следовал какой-то господин в синих  очках и мерлушковой шапке.    

— Виноват, — обратился Василий Иваныч к  даме. — Могу ли я обеспокоить вас на одну минуту?    

Дама и мужчина нахмурились.    

— Я сейчас, — сказала дама мужчине и пошла с  Василием Ивановичем к газовому рожку. — Что вам нужно?    

— Я к тебе… к вам, Надин, по делу, — начал,  заикаясь, Василий Иваныч. — Жаль, что с тобою этот господин, а то я бы  тебе всё рассказал…    

— Да что такое? Мне некогда!    

— Завела себе новых обожателей, да и некогда! Хороша,  нечего сказать! За что ты прогнала меня от себя под Рождество? Ты не захотела  со мной жить, потому что… потому что я тебе не доставлял достаточно средств к  жизни… Вот ты и неправа, оказывается… Да… Помнишь ты тот билет, что я подарил  тебе на именины? На, читай! Он выиграл 75 000!    

Дама взяла в руки газету и жадными, словно испуганными  глазами стала искать телеграммы из Петербурга… И она нашла…    

В это же самое время другие глаза, заплаканные, тупые от  горя, почти безумные, глядели в шкатулку и искали билета… Всю ночь искали эти  глаза и не нашли. Билет был украден, и Ольга Алексеевна знала, кто украл его.    

В эту же самую ночь рыжий Николай Борисыч ворочался с боку  на бок и старался уснуть, но не уснул до самого утра. Ему было стыдно той  пощечины.    

 Марья Ивановна    

     

В роскошно убранной гостиной, на кушетке, обитой  темно-фиолетовым бархатом, сидела молодая женщина лет двадцати трех. Звали ее  Марьей Ивановной Однощекиной.    

— Какое шаблонное, стереотипное начало! —  воскликнет читатель. — Вечно эти господа начинают роскошно убранными  гостиными! Читать не хочется!    

Извиняюсь перед читателем и иду далее. Перед дамой стоял  молодой человек лет двадцати шести, с бледным, несколько грустным лицом.    

— Ну, вот, вот… Так я и знал, — рассердится  читатель. — Молодой человек и непременно двадцати шести лет! Ну, а дальше  что? Известно что… Он попросит поэзии, любви, а она ответит прозаической  просьбой купить браслет. Или же наоборот, она захочет поэзии, а он… И читать не  стану!    

Но я все-таки продолжаю. Молодой человек не отрывал глаз от  молодой женщины и шептал:    

— Я люблю тебя, чудная, даже и теперь, когда от тебя  веет холодом могилы!    

Тут уж читатель выйдет из терпения и начнет браниться:    

— Чёрт их подери! Угощают публику разной чепухой,  роскошно убранными гостиными да какими-то Марьями Ивановнами с могильным  холодом!    

Кто знает, может быть, вы и правы в своем гневе, читатель. А  может быть, вы и неправы. Наш век тем и хорош, что никак не разберешь, кто  прав, кто виноват. Даже присяжные, судящие какого-нибудь человечка за кражу, не  знают, кто виноват: человечек ли, деньги ли, что плохо лежали, сами ли они,  присяжные, виноваты, что родились на свет. Ничего не разберешь на этой земле!    

Во всяком случае, если вы правы, то и я не виноват. Вы  находите, что этот мой рассказ не интересен, не нужен. Допустим, что вы правы и  что я виноват… Но тогда допустите хоть смягчающие вину обстоятельства.    

В самом деле, могу ли я писать интересное и только нужное,  если мне скучно и если вот уже две недели у меня перемежающаяся лихорадка?    

— Не пишите, если у вас лихорадка.    

Так-то так… Но, чтобы долго не разговаривать, представьте  себе, что у меня лихорадка и дурное настроение; в это же самое время у другого  литератора тоже лихорадка, у третьего беспокойная жена и болят зубы, четвертый  страдает меланхолией. Мы все четверо не пишем. Чем же прикажете наполнить  номера газет и журналов? Не теми ли произведениями, которые вы, читатели, шлете  ежедневно пудами в редакции наших газет и журналов? Из ваших тяжелых пудов едва  ли можно выбрать маленький золотничок, да и то с великой натяжкой, с великим  усилием.    

Мы все, профессиональные литераторы, не дилетанты, а  настоящие литературные поденщики, сколько нас есть, такие же люди-человеки, как  и вы, как и ваш брат, как и ваша свояченица, у нас такие же нервы, такие же  внутренности, нас мучает то же самое, что и вас, скорбей у нас несравненно  больше, чем радостей, и если бы мы захотели, то каждый день могли бы иметь  повод к тому, чтобы не работать. Каждый день, уверяю вас! Но если бы мы  послушались вашего «не пишите», если бы мы все поддались усталости, скуке или  лихорадке, то тогда хоть закрывай всю текущую литературу.    

А ее нельзя закрывать ни на один день, читатель. Хотя она и  кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас  ни смеха, ни гнева, ни радости, но всё же она есть и делает свое дело. Без нее  нельзя… Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же  заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками, нас заменят плохие  профессора, плохие адвокаты да юнкера, описывающие свои нелепые любовные  похождения по команде: левой! правой!    

Я должен писать, несмотря ни на скуку, ни на перемежающуюся  лихорадку. Должен, как могу и как умею, не переставая. Нас мало, нас можно  пересчитать по пальцам. А где мало служащих, там нельзя проситься в отпуск,  даже на короткое время. Нельзя и не принято.    

— Но все-таки могли бы сюжет избрать посерьезнее! Ну  что толку в этой Марье Ивановне, право? Мало ли кругом таких явлений, мало ли  кругом вопросов, которые…    

Вы правы, много и явлений и вопросов, но укажите, что  собственно вам нужно. Если вы так возмущены, то укажите, заставьте меня  окончательно поверить, что вы правы, что вы в самом деле очень серьезный  человек и что ваша жизнь очень серьезна. Укажите же, будьте определенны, иначе  я могу подумать, что вопросов и явлений, о которых вы говорите, нет вовсе, что  вы просто милый малый, которому иногда нравится от нечего делать потолковать о  серьезном.    

Но пора, однако, кончить рассказ.    

Долго стоял молодой человек перед прекрасной женщиной.  Наконец он снял сюртук, стащил с себя сапоги и прошептал:    

— Прощай, до завтра!    

Затем он растянулся на диване и укрылся плюшевым одеялом.    

— При даме?! — изумится читатель. — Да это  чушь, чепуха! Это возмутительно! Городовой! Цензура!    

Да постойте, не спешите, серьезный, строгий,  глубокомысленный читатель. Дама в роскошно убранной гостиной была написана  масляными красками на холсте и висела над диваном. Теперь можете возмущаться  сколько вам угодно.    

И как это терпит бумага! Если печатают такой вздор, как  «Марья Ивановна», то, очевидно, потому, что лет более ценного материала. Это  очевидно. Садитесь же поскорее, излагайте ваши глубокие, великолепные мысли,  напишите целые три пуда и пошлите в какую-нибудь редакцию. Садитесь поскорей и  пишите! Пишите и посылайте поскорей!    

И вам возвратят назад.    

 Молодой человек    

     

За столом, покрытым внушительными чернильными пятнами, сидит  П р а в д о л ю б о в. Перед  ним стоит У п р я м о в, молодой человек с  выражением легкомыслия на лице.    

П р а в д о л ю б о в  (со слезами на глазах).  Молодой человек! У меня у самого есть дети… есть  сердце… Я понимаю… потому-то мне так и горько. Уверяю вас, как честный человек,  что ваше запирательство послужит вам только во вред. Скажите нам откровенно,  куда вы шли сейчас?    

У п р я м о в. В… в редакцию  юмористического журнала.    

П р а в д о л ю б о в.  Гм… Вы, стало быть, юморист? (Качает укоризненно головой.)  Стыдитесь!  Так молод и так испорчен… А это что у вас в руках?    

У п р я м о в. Рукописи.    

П р а в д о л ю б о в.  Дайте их сюда! (Берет и рассматривает.)  Тэк-с… посмотрим… Это что  такое?    

У п р я м о в. Темы для  передовых рисунков.    

П р а в д о л ю б о в  (вспыхивает негодованием, но, скоро поборов чувство, становится  хладнокровным и беспристрастным à la судебный пристав).  Это что  же нарисовано?    

У п р я м о в. Это, видите ли,  нарисован человек. Одной ногой стоит он в России, другой в Австрии. Он  показывает фокусы. «Господа! — говорит он. — Рубль, переложенный из  правого кармана в левый, обращается в 65 копеек!» В пандан к этому рисунку  приложен другой. Вы видите, вот кредитный рубль с ручками и ножками. Он то и  дело падает, а за ним бегает немец и обрезывает его ножницами… Поняли? Это вот  кабак… Это вот наша пресса, а это пресс… А это вот насадители березового леса;  тут же и дети, просящие каши… Каша, как известно, разная бывает… Тут вот  нарисован лакей…    

П р а в д о л ю б о в.  А кто это в мышеловке?    

У п р я м о в. Это тайный  советник Россицкий; на крючке казенное сало…    

П р а в д о л ю б о в  (при слове «сало» облизывается).  Тайный Советник… (Краснеет за  человечество.)  Так молод и так испорчен… Да знаете ли вы, милостисдарь,  что тайный советник соответствует в армии генерал-лейтенанту? Неужели вы этого  не понимаете? Какое грубое непонимание, какое профанирование! (Вздыхает.)   Что же мне теперь делать с вами? Что? (Задумывается, но скоро личное чувство  берет верх над чувством долга, и добыча выскользает из рук.)  Не могу я вас  видеть, жалкий, несчастный молодой человек! Вы мне противны, вы жалки! Идите  прочь! Пусть наказанием послужит вам мое презрение!    

У п р я м о в (нисколько не  раскаиваясь и улыбаясь двусмысленно, уходит в редакцию).     

 Комик    

     

Комик Иван Акимович Воробьев-Соколов заложил руки в карманы  своих широких панталон, повернулся к окну и устремил свои ленивые глаза на окно  противоположного дома. Прошло минут пять в молчании…    

— Ску-ка! — зевнула ingénue Марья  Андреевна. — Что же вы молчите, Иван Акимыч? Коли пришли и помешали  зубрить роль, то хоть разговаривайте! Несносный вы, право…    

— Гм… Собираюсь сказать вам одну штуку, да как-то  неловко… Скажешь вам спроста, без деликатесов… по-мужицки, а вы сейчас и  осудите, на смех поднимете… Нет, не скажу лучше! Удержу язык мой от зла…    

«О чем же это он собирается говорить? — подумала  ingénue. — Возбужден, как-то странно смотрит, переминается с ноги  на ногу… Уж не объясниться ли в любви хочет? Гм… Беда с этими сорванцами! Вчера  первая скрипка объяснялась, сегодня всю репетицию резонер провздыхал…  Перебесились все от скуки!»    

Комик отошел от окна и, подойдя к комоду, стал рассматривать  ножницы и баночку от губной помады.    

— Тэк-ссс… Хочется сказать, а боюсь… неловко… Вам  скажешь спроста, по-российски, а вы сейчас: невежа! мужик! то да се… Знаем вас…  Лучше уж молчать…    

«А что ему сказать, если он в самом деле начнет объясняться  в любви? — продолжала думать ingénue. — Он добрый, славный  такой, талантливый, но… мне не нравится. Некрасив уж больно… Сгорбившись ходит,  и на лице какие-то волдыри… Голос хриплый… И к тому же эти манеры… Нет,  никогда!»    

Комик молча прошелся по комнате, тяжело опустился в кресло и  с шумом потянул к себе со стола газету. Глаза его забегали по газете, словно  ища чего-то, потом остановились на одной букве и задремали.    

— Господи… хоть бы мухи были! — проворчал  он. — Все-таки веселей…    

«Впрочем, у него глаза недурны, — продолжала думать  ingénue. — Но что у него лучше всего, так это характер, а у  мужчины не так важна красота, как душа, ум… Замуж еще, пожалуй, можно пойти за  него, но так жить с ним… ни за что! Как он, однако, сейчас на меня взглянул…  Ожег! И чего он робеет, не понимаю!»    

Комик тяжело вздохнул и крякнул. Видно было, что ему дорого  стоило его молчание. Он стал красен, как рак, и покривил рот в сторону… На лице  его выражалось страдание…    

«Пожалуй, с ним и так жить можно, — не переставала  думать ingénue. — Содержание он получает хорошее… Во всяком  случае, с ним лучше жить, чем с каким-нибудь оборвышем капитаном. Право, возьму  и скажу ему, что я согласна! Зачем обижать его, бедного, отказом? Ему и так  горько живется!»    

— Нет! Не могу! — закряхтел комик, поднимаясь и  бросая газету. — Ведь этакая у меня разанафемская натура! Не могу себя  побороть! Бейте, браните, а уж я скажу, Марья Андреевна!    

— Да говорите, говорите. Будет вам юродствовать!    

— Матушка! Голубушка! Простите великодушно… ручку целую  коленопреклоненно…    

На глазах комика выступили слезы с горошину величиной.    

— Да говорите… противный! Что такое?    

— Нет ли у вас, голубушка… рюмочки водочки? Душа горит!  Такие во рту после вчерашнего перепоя окиси, закиси и перекиси, что никакой  химик не разберет! Верите ли? Душу воротит! Жить не могу!    

Ingénue покраснела, нахмурилась, но потом  спохватилась и выдала комику рюмку водки… Тот выпил, ожил и принялся  рассказывать анекдоты.    

 Perpetuum mobile    

     

Судебный следователь Гришуткин, старик, начавший службу еще  в дореформенное время, и доктор Свистицкий, меланхолический господин, ехали на  вскрытие. Ехали они осенью по проселочной дороге. Темнота была страшная, лил  неистовый дождь.    

— Ведь этакая подлость, — ворчал  следователь. — Не то что цивилизации и гуманности, даже климата  порядочного нет. Страна, нечего сказать! Европа тоже, подумаешь… Дождь-то,  дождь! Словно нанялся, подлец! Да вези ты, анафема, поскорей, если не хочешь,  чтобы я тебе, подлецу этакому, негодяю, все зубы выбил! — крикнул он  работнику, сидевшему на козлах.    

— Странно, Агей Алексеич! — говорил доктор,  вздыхая и кутаясь в мокрую шубу. — Я даже не замечаю этой погоды. Меня  гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Вот-вот, кажется мне, стрясется  надо мной какое-то несчастие. А я верю в предчувствия и… жду. Всё может  случиться. Трупное заражение… смерть любимого существа…    

— Хоть при Мишке-то постыдитесь говорить о  предчувствиях, баба вы этакая. Хуже того, что есть, не может быть. Этакий дождь  — чего хуже? Знаете что, Тимофей Васильич? Я более не в состоянии так ехать.  Хоть убейте, а не могу. Нужно остановиться где-нибудь переночевать… Кто тут  близко живет?    

— Яван Яваныч Ежов, — сказал Мишка. — Сейчас  за лесом, только мостик переехать.    

— Ежов? Валяй к Ежову! Кстати, давно уж не был у этого  старого грешника.    

Проехали лес и мостик, повернули налево, потом направо и  въехали в большой двор председателя мирового съезда, отставного генерал-майора  Ежова.    

— Дома! — сказал Гришуткин, вылезая из тарантаса и  глядя на окна дома, которые светились. — Это хорошо, что дома. И напьемся,  и наедимся, и выспимся… Хоть и дрянной человечишка, но гостеприимен, надо  отдать справедливость.    

В передней встретил их сам Ежов, маленький, сморщенный  старик с лицом, собравшимся в колючий комок.    

— Очень кстати, очень кстати, господа… — заговорил  он. — А мы только что сели ужинать и буженину едим, тридцать три  моментально. А у меня, знаете, товарищ прокурора сидит. Спасибо ему, ангелу,  заехал за мной. Завтра с ним на съезд ехать. У нас завтра съезд… тридцать три  моментально…    

Гришуткин и Свистицкий вошли в зал. Там стоял большой стол,  уставленный закусками и винами. За одним прибором сидела дочь хозяина Надежда  Ивановна, молодая брюнетка, в глубоком трауре по недавно умершем муже; за  другим, рядом с ней, товарищ прокурора Тюльпанский, молодой человек с бачками и  множеством синих жилок на лице.    

— Знакомы? — говорил Ежов, тыча во всех  пальцами. — Это вот прокурор, это — дочь моя…    

Брюнетка улыбнулась и, прищурив глаза, подала новоприбывшим  руку.    

— Итак… с дорожки, господа! — сказал Ежов, наливая  три рюмки. — Дерзайте, людие божии! И я выпью за компанию, тридцать три  моментально. Ну-с, будемте здоровы…    

Выпили. Гришуткин закусил огурчиком и принялся за буженину.  Доктор выпил и вздохнул. Тюльпанский закурил сигару, попросив предварительно у  дамы позволения, причем оскалил зубы так, что показалось, будто у него во рту  по крайней мере сто зубов.    

— Ну, что ж, господа? Рюмки-то ведь не ждут! А?  Прокурор! Доктор! За медицину! Люблю медицину. Вообще люблю молодежь, тридцать  три моментально. Что бы там ни говорили, а молодежь всегда будет идти впереди.  Ну-с, будемте здоровы.    

Разговорились. Говорили все, кроме прокурора Тюльпанского,  который сидел, молчал и пускал через ноздри табачный дым. Было очевидно, что он  считал себя аристократом и презирал доктора и следователя. После ужина Ежов,  Гришуткин и товарищ прокурора сели играть в винт с болваном. Доктор и Надежда  Ивановна сели около рояля и разговорились.    

— Вы на вскрытие едете? — начала хорошенькая  вдовушка. — Вскрывать мертвеца? Ах! Какую надо иметь силу воли, какой  железный характер, чтобы не морщась, не мигнув глазом, заносить нож и вонзать  его по рукоятку в тело бездыханного человека. Я, знаете ли, благоговею перед  докторами. Это особенные люди, святые люди. Доктор, отчего вы так  печальны? — спросила она.    

— Предчувствие какое-то… Меня гнетет какое-то странное,  тяжелое предчувствие. Точно ждет меня потеря любимого существа.    

— А вы, доктор, женаты? У вас есть близкие?    

— Ни души. Я одинок и не имею даже знакомых. Скажите,  сударыня, вы верите в предчувствия?    

— О, я верю в предчувствия.    

И в то время, как доктор и вдовушка толковали о  предчувствиях, Ежов и следователь Гришуткин то и дело вставали из-за карт и  подходили к столу с закуской. В два часа ночи проигравшийся Ежов вдруг вспомнил  о завтрашнем съезде и хлопнул себя по лбу.    

— Батюшки! Что же мы делаем?! Ах мы беззаконники,  беззаконники! Завтра чуть свет на съезд ехать, а мы играем! Спать, спать,  тридцать три моментально! Надька, марш спать! Объявляю заседание закрытым.    

— Счастливы вы, доктор, что можете спать в такую  ночь! — сказала Надежда Ивановна, прощаясь с доктором. — Я не могу  спать, когда дождь барабанит в окна и когда стонут мои бедные сосны. Пойду  сейчас и буду скучать за книгой. Я не в состоянии спать. Вообще, если в  коридорчике на окне против моей двери горит лампочка, то это значит, что я не  сплю и меня съедает скука…    

Доктор и Гришуткин в отведенной для них комнате нашли две  громадные постели, постланные на полу, из перин. Доктор разделся, лег и укрылся  с головой. Следователь разделся и лег, но долго ворочался, потом встал и  заходил из угла в угол. Это был беспокойнейший человек.    

— Я всё про барыньку думаю, про вдовушку, — сказал  он. — Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых  чулочках… огонь баба! Баба — ой-ой! Это сейчас видно! И этакая красота  принадлежит чёрт знает кому — правоведу, прокурору! Этому жилистому дуралею,  похожему на англичанина! Не выношу, брат, этих правоведов! Когда ты с ней о  предчувствиях говорил, он лопался от ревности! Что говорить, шикарная женщина!  Замечательно шикарная! Чудо природы!    

— Да, почтенная особа, — сказал доктор, высовывая  голову из-под одеяла. — Особа впечатлительная, нервная, отзывчивая, такая  чуткая. Мы вот с вами сейчас уснем, а она, бедная, не может спать. Ее нервы не  выносят такой бурной ночи. Она сказала мне, что всю ночь напролет будет скучать  и читать книжку. Бедняжка! Наверное, у ней теперь горит лампочка…    

— Какая лампочка?    

— Она сказала, что если около ее двери на окне горит  лампочка, то это значит, что она не спит.    

— Она тебе это сказала? Тебе?    

— Да, мне.    

— В таком случае я тебя не понимаю! Ведь ежели она это  тебе сказала, то значит ты счастливейший из смертных! Молодец, доктор!  Молодчина! Хвалю, друг! Хоть и завидую, но хвалю! Не так, брат, за тебя рад,  как за правоведа, за этого рыжего каналью! Рад, что ты ему рога наставишь! Ну,  одевайся! Марш!    

Гришуткин, когда бывал пьян, всем говорил «ты».    

— Выдумываете вы, Агей Алексеич! Бог знает что, право…  — застенчиво отвечал доктор.    

— Ну, ну… не разговаривай, доктор! Одевайся и валяй…  Как, бишь, это поется в «Жизни за царя»?[105] И  на пути любви денек срываем мы как бы цветок… Одевайся, душа моя. Да ну же!  Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!    

— Извините, я вас не понимаю.    

— Да что же тут не понимать! Астрономия тут, что ли?  Одевайся и иди к лампочке, вот и всё понятие.    

— Странно, что вы такого нелестного мнения об этой  особе и обо мне.    

— Да брось ты философствовать! — рассердился  Гришуткин. — Неужели ты можешь еще колебаться? Ведь это цинизм!    

Он долго убеждал доктора, сердился, умолял, даже становился  на колени и кончил тем, что громко выбранился, плюнул и повалился в постель. Но  через четверть часа вдруг вскочил и разбудил доктора.    

— Послушайте! Вы решительно отказываетесь идти к  ней? — спросил он строго.    

— Ах… зачем я пойду? Какой вы беспокойный человек, Агей  Алексеич! С вами ездить на вскрытие — это ужасно!    

— Ну так, чёрт вас возьми, я пойду к ней! Я… я не хуже  какого-нибудь правоведа или бабы доктора. Пойду!    

Он быстро оделся и пошел к двери.    

Доктор вопросительно поглядел на него, как бы не понимая,  потом вскочил.    

— Вы, полагаю, это шутите? — спросил он, загораживая  Гришуткину дорогу.    

— Некогда мне с тобой разговаривать… Пусти!    

— Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич. Ложитесь спать… Вы  пьяны!    

— По какому это праву ты, эскулап, меня не пустишь?    

— По праву человека, который обязан защитить  благородную женщину. Агей Алексеич, опомнитесь, что вы хотите делать! Вы  старик! Вам шестьдесят семь лет!    

— Я старик? — обиделся Гришуткин. — Какой это  негодяй сказал тебе, что я старик?    

— Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены. Нехорошо! Не  забывайте, что вы человек, а не животное! Животному прилично подчиняться  инстинкту, а вы царь природы, Агей Алексеич!    

Царь природы побагровел и сунул руки в карманы.    

— Последний раз спрашиваю: пустишь ты меня или  нет? — крикнул он вдруг пронзительным голосом, точно кричал в поле на  ямщика. — Каналья!    

Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от  двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего  пронзительного крика, который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого  молчания к нему подошел доктор и тронул его за плечо. Глаза доктора были  влажны, щеки пылали…    

— Агей Алексеич! — сказал он дрожащим  голосом. — После резких слов, после того, как вы, забыв всякое приличие,  обозвали меня канальей, согласитесь, нам уже нельзя оставаться под одной  крышей. Я вами страшно оскорблен… Допустим, что я виноват, но… в чем я, в  сущности, виноват? Дама честная, благородная, и вдруг вы позволяете себе  подобные выражения. Извините, мы более не товарищи.    

— И отлично! Не надо мне таких товарищей.    

— Я уезжаю сию минуту, больше оставаться я с вами не  могу, и… надеюсь, мы больше не встретимся.    

— Вы уедете на чем-с?    

— На своих лошадях.    

— А я на чем же уеду? Вы что же это! До конца хотите  подличать? Вы меня привезли на ваших лошадях, на ваших же обязаны и увезти.    

— Я вас довезу, если угодно. Только сейчас… Я сейчас  еду. Я так взволнован, что больше не могу здесь оставаться.    

Затем Гришуткин и Свистицкий молча оделись и вышли на двор.  Разбудили Мишку, потом сели в тарантас и поехали…    

— Циник… — бормотал всю дорогу следователь. — Если  не умеешь обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома, не бывай в домах,  где женщины…    

Себя ли это бранил он или доктора, трудно было понять. Когда  тарантас остановился около его квартиры, он спрыгнул и, скрываясь за воротами,  проговорил:    

— Не желаю быть знакомым!    

Прошло три дня. Доктор, окончив свою визитацию, лежал у себя  на диване и, от нечего делать, читал в «Календаре для врачей»[106] фамилии петербургских и московских  докторов, стараясь отыскать самую звучную и красивую. На душе у него было тихо,  хорошо, плавно, как на небе, в синеве которого неподвижно стоит жаворонок, и  это благодаря тому, что в прошлую ночь он видел во сне пожар, что означало  счастье. Вдруг послышался шум подъехавших саней (выпал снежок), и на пороге  показался следователь Гришуткин. Это был неожиданный гость. Доктор поднялся и  поглядел на него сконфуженно и со страхом. Гришуткин кашлянул, потупил глаза и  медленно направился к дивану.    

— Я приехал извиниться, Тимофей Васильич, — начал  он. — Я был по отношению к вам немножко нелюбезен и даже, кажется, сказал  вам какую-то неприятность. Вы, конечно, поймете мое тогдашнее возбужденное  состояние, вследствие наливки, выпитой у той старой канальи, и извините…    

Доктор привскочил и, со слезами на глазах, пожал протянутую  руку.    

— Ах… помилуйте! Марья, чаю!    

— Нет, не надо чаю… Некогда. Вместо чаю, если можно,  прикажите квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп вскрывать.    

— Какой труп?    

— Да всё тот же унтер-офицерский, который тогда ездили  вскрывать, да не доехали.    

Гришуткин и Свистицкий выпили квасу и поехали на вскрытие.    

— Конечно, я извиняюсь, — говорил доро?гой  следователь, — я тогда погорячился, но всё же, знаете ли, обидно, что вы  не наставили рогов этому прокурору… ккканалье.    

Проезжая через Алимоново, они увидели около трактира  ежовскую тройку…    

— Ежов тут! — сказал Гришуткин. — Его лошади.  Зайдемте, повидаемся… Выпьем зельтерской воды и кстати на сиделочку поглядим.  Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо природы!    

Путники вылезли из саней и пошли в трактир. Там сидели Ежов  и Тюльпанский и пили чай с клюквенным морсом.    

— Вы куда? Откуда? — удивился Ежов, увидев  Гришуткина и доктора.    

— На вскрытие всё ездим, да никак не доедем. В  заколдованный круг попали. А вы куда?    

— Да на съезд, батенька!    

— Зачем так часто? Ведь вы третьего дня ездили!    

— Кой чёрт, ездили… У прокурора зубы болели, да и я не  в себе как-то был все эти дни. Ну, что пить будете? Присаживайтесь, тридцать  три моментально. Водки или пива? Дай-ка нам, брат сиделочка, того и другого.  Ах, что за сиделка!    

— Да, знаменитая сиделка, — согласился следователь. —  Замечательная сиделка. Баба ой-ой-ой!    

Через два часа из трактира вышел докторский Мишка и сказал  генеральскому кучеру, чтобы тот распряг и поводил лошадей.    

— Барин велел… В карты засели! — сказал он и  махнул рукой. — Теперь до завтраго отсюда не выберемся. Н-ну, и исправник  едет! Стало быть, до послезавтра тут сидеть будем!    

К трактиру подкатил исправник. Узнав ежовских лошадей, он  приятно улыбнулся и вбежал по лесенке…