1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
     
Конечно же.
    
    
     
      
11
     
     
Полли Чалмерс провела то субботнее утро самым необычным для нее образом: занимаясь ничегонеделанием. Она просто сидела у окна в своем венском кресле-качалке и рассматривала проезжающие машины и случайных прохожих. Алан позвонил ей перед выездом на дежурство, сказал, что не застал Лиланда Гонта, спросил, все ли у нее в порядке и не нужно ли ей чего-нибудь. Она ответила, что чувствует себя прекрасно и ей совершенно ничего не нужно. Это было вранье; чувствовала она себя паршиво, и кое-что ей действительно было нужно. Список этих вещей возглавляло лекарство от артрита.
     
Нет, Полли, что тебе действительно нужно, так это мужество. Та толика мужества, необходимая для того, чтобы прийти к мужчине, которого любишь, и сказать: Алан, я не сказала тебе всей правды о тех годах, что я провела вне Касл-Рока, и я соврала тебе о том, что случилось с моим сыном. Я прошу прощения и хочу рассказать все, как было.
     
Рассуждать об этом было, конечно, просто. Но когда смотришь любимому человеку в глаза или пытаешься подобрать ключ к собственному сердцу, да так, чтобы оно не разорвалось в клочья, все становится намного труднее.
     
Боль и ложь, ложь и боль. В последнее время вся ее жизнь, казалось, вращается вокруг этих двух понятий.
     
— Как ты себя чувствуешь, Полли?
     
— Отлично, Алан. Отлично.
     
На самом деле она была в ужасе. Не то чтобы боль была невыносимой — какая бы она ни была, сама боль все-таки лучше, чем ее ожидание.
     
Вскоре после полудня она почувствовала в руках легкое покалывание, почти вибрацию. Вокруг костяшек пальцев и у основания большого пальца образовались колечки жара. Полли чувствовала, как они пульсируют под ногтями, словно маленькие невеселые улыбки. Раньше так было — дважды, — и она знала, что будет дальше. Скоро начнется то, что ее тетя Бетти, болевшая той же формой артрита, называла уже полным приветом. «Когда мои руки начинает покалывать, как от слабого тока, я понимаю, что надвигается шторм и пора задраивать люки». Теперь Полли пыталась задраить собственные люки, впрочем, без особого успеха.
     
Посреди улицы шли двое мальчишек, перепасовывая друг другу футбольный мяч. Тот, что справа — младший сын Лоувза, — подал второму высокий пас. Тот чуть-чуть не достал до мяча, и мяч покатился по газону Полли. Мальчик бросился за ним, заметил Полли и помахал ей рукой. В ответ Полли тоже подняла руку… и тут же почувствовала, как взметнулась боль: так поднимается угольная пыль от сильного порыва ветра. Так же внезапно боль стихла, и осталось лишь легкое покалывание. Ей казалось, что воздух вокруг напоен электричеством, как перед сильной грозой.
     
Боль придет в свое время, с этим ничего не поделаешь. А то, что она соврала Алану про Келтона, это… это совсем другое. И вовсе не потому, что правда такая ужасная, такая кричащая, такая кошмарная… и даже не потому, что он не подозревает, что ты солгала. Он все знает. Это видно по глазам. Тогда почему это так трудно, Полли? Почему?
     
Наверное, частично из-за артрита, частично из-за того, что она становится все более и более зависима от обезболивающих лекарств — сочетание этих двух обстоятельств затемняло рациональные мысли, так что самые ясные и понятные вещи становились чудовищно искаженными. Потом еще надо было учесть, что у Алана есть свое горе… и ту искренность, с которой он ей открылся. Он выложил все — без каких-либо колебаний.
     
Его чувства в связи с кошмарным несчастным случаем, унесшим жизнь Энни и Тодда, были запутанными и некрасивыми, окруженными неприятным (и пугающим) водоворотом отрицательных эмоций, но он открылся ей не раздумывая. Потому что хотел выяснить о состоянии Энни что-то такое, что ускользнуло от его внимания, но, возможно, было замечено Полли… но еще и потому, что откровенность и честность были частью его природы. Она боялась, как он отнесется к ней, когда узнает, что она не сказала ему всей правды; что ее сердце, как и руки, сковал ранний лед.
     
Она продолжала мрачно раскачиваться в своем кресле.
     
Мне придется сказать ему все, рано или поздно, но мне придется сказать ему все. Не могу понять, почему это так тяжело; почему я ему соврала в тот, первый, раз? Ведь я же его не убила, своего сына…
     
Она вздохнула — почти всхлипнула — и приподнялась в кресле, поискав глазами детей. Мальчики с мячом уже убежали. Она уселась обратно и закрыла глаза.
    
    
     
      
12
     
     
Она была не первой и не последней девушкой, забеременевшей в результате «невинной возни» на свидании; не первой и не последней девушкой, которая ожесточенно ругалась потом со своими родителями и другими родственниками. Они хотели, чтобы она вышла замуж за Пола Шиэна по прозвищу Дюк — парня, который обрюхатил ее. Она отвечала, что не вышла бы за него замуж, даже если бы он остался последним мужчиной на земле. Так и было, да. Но гордость не позволила сказать им, что это Дюк не хотел на ней жениться; его лучший друг рассказал ей, что он уже предпринимает панические действия, чтобы сразу, как только ему исполнится восемнадцать, записаться в морскую пехоту… и до этого осталось меньше полутора месяцев.
     
— Подожди, я что-то не понял, — сказал Ньютон Чалмерс и тем оборвал последний тоненький мостик между ним и дочерью. — Он достаточно хорош, чтобы ты ему дала, но недостаточно хорош для свадьбы? Так, по-твоему, выходит?
     
Тогда она попыталась сбежать из дому, но ее поймала мать. Если она не выйдет за парня замуж, заявила Лоррейн Чалмерс своим спокойным, ласково-урезонивающим голосом, который в свое время доводил Полли до бешенства, им придется отправить ее к тете Саре в Миннесоту. Она останется там до рождения ребенка, которого надо будет отдать на усыновление.
     
— Я знаю, из-за чего вы хотите отправить меня туда, — сказала Полли. — Из-за бабушки Эвелин, да? Вы боитесь, что если она узнает о моей беременности, то вычеркнет вас из завещания? Все дело в деньгах. На меня вам совсем наплевать. Да, вам на меня нас…
     
За ласково-урезонивающим голосом Лоррейн Чалмерс таился совсем другой темперамент. Она влепила Полли пощечину и тем оборвала последний тоненький мостик между ней и дочерью.
     
Итак, Полли сбежала. Это было очень-очень давно, в июле 1970-го.
     
Сначала она ненадолго остановилась в Денвере, где до самого рождения ребенка работала в благотворительной клинике, которую пациенты прозвали Шприцепарком. Она была полностью готова к тому, чтобы оставить ребенка в больнице, но что-то — может быть, то ощущение, когда ты держишь в руках крохотное теплое тельце; сразу же после родов сестра дала ей подержать ребенка, — заставило ее передумать.
     
Она назвала мальчика Келтоном, в честь дедушки по отцовской линии. Решение оставить ребенка слегка ее напугало, потому что Полли привыкла думать о себе как о практичной и здравомыслящей девушке, а все то, что она натворила за последний год, никак не укладывалось в этот образ. Сначала практичная и здравомыслящая девушка беременеет вне брака, в то время как практичные и здравомыслящие девушки такого просто не допускают. Потом практичная и здравомыслящая девушка убегает из дому и рожает ребенка в городе, в котором раньше никогда не бывала и о котором ничего не знает. И в довершение ко всему практичная и здравомыслящая девушка решает оставить ребенка и при этом понятия не имеет, что ей делать и как жить дальше.
     
По крайней мере никто не смог бы ее упрекнуть, что она оставила ребенка от безразличия или от злости. Ее саму удивила эта любовь — самое простое, сильное и самое непрощающее чувство из всех известных человечеству.
     
И она двинулась дальше. Нет, они двинулись дальше. Полли сменила множество работ — в основном это была черная работа, — пока не остановилась в Сан-Франциско, куда, по-видимому, и собиралась с самого начала. В начале лета 1971-го Сан-Франциско представлял собой эдакое хипповское Средиземье, холмистый муравейник, кишащий всякими чудаками, рокерами, кришнаитами, хиппи и музыкальными группами с названиями вроде «Китовый виноград» или «Лифты тринадцатого этажа».
     
Согласно песне Скотта Маккензи про Сан-Франциско, которая была популярна как раз в те годы, лето там должно быть порой любви. Полли Чалмерс, которая даже тогда не имела ничего общего с хиппи, как-то эту пору любви пропустила. В здании, где они жили с Келтоном, было полно всякой шпаны, которая носила на шее символ мира, пацифик, и в дополнение — финку в ботинке. Самыми частыми гостями в этой среде бывали судебные исполнители, репортеры и полицейские. Тогда полицейских не называли в лицо свиньями; полицейские тоже пропустили сезон любви и были по этому поводу очень злыми.
     
Полли подала заявление на получение пособия, но оказалось, что она недостаточно долго жила в Калифорнии, чтобы иметь на него право. Может быть, сейчас законы изменились, но в 1971 году матерям-одиночкам в Сан-Франциско было так же трудно, как и в любом другом городе. Она подала заявку в Фонд помощи нуждающимся детям и надеялась, что из этого выйдет какой-то толк. Келтон никогда не голодал, но сама она питалась лишь духом святым. Худющая молодая женщина, всегда голодная, всегда напуганная — женщина, в которой, наверное, очень немногие из бывших знакомых признали бы теперь прежнюю Полли Чалмерс. Ее воспоминания о тех трех годах, проведенных на Западном побережье, — воспоминания, хранящиеся на задворках памяти, как старая одежда на чердаке, — были искаженными и перекошенными, как обрывки кошмара.
     
Не в этом ли основная причина, почему ей не хотелось рассказывать Алану об этих годах? Может, ей просто не хочется ворошить этот ужас? Она не одна пережила все кошмарные последствия своей гордости, упрямого нежелания попросить о помощи, извращенного лицемерия тех лет, провозглашавших триумф свободной любви, одновременно вышвыривая незамужних женщин с детьми за борт нормального общества; с ней был Келтон, который тоже страдал. Келтон был ее талисманом, ее заложником Фортуны, пока она ожесточенно пробиралась сквозь тернии своего дурацкого крестового похода.
     
Самое ужасное, что ситуация начала медленно исправляться. Весной 1972-го она наконец-то добилась помощи штата, на следующий месяц ей обещали первый чек фонда, и она уже планировала перебраться куда-нибудь в другое место — подальше от этого гадючника.
     
Звонок застал ее в забегаловке, в которой она работала, и потом в ее снах Норвилл — поваренок, в те дни постоянно пытавшийся залезть ей в трусы, — раз за разом поворачивался к ней, протягивая телефонную трубку: Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить. Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить.
     
Они действительно хотели с ней поговорить, потому что вытащили с задымленного третьего этажа тела молодой женщины и маленького ребенка, обгоревшие до неузнаваемости. Кем был ребенок, они уже знали; если бы Полли не было на работе, они бы узнали и кто девушка.
     
Через три месяца после гибели Келтона она снова пошла работать. Одиночество довело ее до полусумасшествия, оно было настолько глубоким и полным, что она даже не осознавала, как сильно страдает. В конце концов она написала домой, сообщив отцу и матери только то, что она в Сан-Франциско, родила мальчика и мальчика с ней больше нет. Подробностей она не выдала бы и под пытками. Возвращаться домой она не собиралась — по крайней мере по собственной воле, — но начала понимать, что, если не восстановить хоть каких-то связей с прошлым, что-то важное у нее внутри начнет медленно отмирать, дюйм за дюймом, как могучее дерево начинает засыхать с отдельных веток, если его надолго лишить воды.
     
Мать сразу ответила ей, упрашивая вернуться в Касл-Рок… вернуться домой. Она вложила в письмо чек на семьсот долларов. В квартире, где жила Полли после смерти Келтона, было довольно жарко, и она прервала процесс упаковки своего багажа, чтобы выпить воды. В этот момент она вдруг поняла, что она едет домой просто потому, что ее об этом просила — почти умоляла — мать. Она как-то об этом не думала, что в общем-то было большой ошибкой. Но ведь именно ее гордость и нежелание сесть и подумать — а вовсе не жалкий шпенек Дюка Шиэна — ввергли ее во все эти передряги.
     
Итак, она села на свою узкую одинокую кровать и стала думать. Она думала долго и мучительно. В итоге она порвала чек и написала письмо матери. Письмо было не больше страницы, но чтобы написать его правильно, у нее ушло около четырех часов.
     
Я хочу вернуться или хотя бы попробовать, но не хочу, чтобы, когда я вернусь, мы стали откапывать старые кости и пытаться их грызть, — писала она. — Я не знаю, возможно ли то, чего я на самом деле хочу: начать новую жизнь на старом месте, — но хочу попытаться. И у меня есть идея: давай какое-то время просто переписываться. Ты и я, я и папа. Я заметила, что на бумаге злиться и обижаться труднее, так что давайте пока так.
     
Таким образом они переписывались почти полгода, и однажды, в январе 1973-го, мистер и миссис Чалмерс показались на пороге ее квартиры с чемоданами в руках. Они сказали, что поселились в отеле «Марк Хопкинс» и без нее в Касл-Рок не вернутся.
     
Полли смотрела на них, ощущая целую гамму переживаний: злость за их властное отношение, унылую радость от такой милой и наивной властности, страх услышать вопрос, которого она так тщательно избегала в своих письмах и от которого теперь трудно будет уйти.
     
Она пообещала поужинать с ними, не более — с другим решением придется пока подождать. Отец сказал, что номер в отеле они сняли всего на одну ночь. Она посоветовала позвонить туда и продлить бронь.
     
Перед тем как принять окончательное решение, она хотела поговорить с ними как можно дольше — прощупать то, чего она не сумела понять из писем. Но этот вечер оказался единственным, который они провели вместе. Это был последний вечер, когда она видела своего отца здоровым и сильным, и большую часть вечера он ее просто бесил.
     
Старые аргументы, которых так легко избежать в письмах, проявились еще во время предобеденного бокала вина. Сначала это были редкие бенгальские огни, но по мере того как отец продолжал пить, они превратились в неконтролируемый шквал огня. Он высек искру, сказав, что они оба знают, что Полли поняла свои ошибки и пора зарыть в землю топор войны. Миссис Чалмерс раздула огонь, перейдя на свой прежний спокойный, ласково-урезонивающий тон: «Где твой ребенок, милая? Уж это-то ты нам скажешь? Наверное, ты отдала его куда-то в приют?»
     
Полли знала эти голоса; знала, что они означают. Голос отца говорил о том, что он хочет восстановить контроль над ситуацией: во что бы то ни стало восстановить контроль. Голос матери свидетельствовал о том, что она проявляет любовь и заботу единственным известным ей способом: требуя информации. Оба голоса, такие знакомые, такие любимые и презираемые, разожгли в ней прежнюю дикую злость.
     
Они ушли из ресторана, не доев даже первое блюдо, и на следующий день мистер и миссис Чалмерс улетели домой. Одни.
     
После трехмесячного перерыва переписка нерешительно возобновилась. Первой написала мать — извинялась за тот неудачный вечер. Все «пожалуйста, приезжай» были опущены. Это удивило Полли… и немного встревожило. Ей показалось, что мать окончательно от нее отказывается. В данных обстоятельствах это было глупо и попахивало жалостью к себе, что, впрочем, ничего не меняло.
     
Думаю, ты сама знаешь, как тебе лучше, — писала мать. — Нам с отцом это трудно принять, потому что для нас ты все еще маленькая девочка. Мне кажется, его испугало, что ты стала такой красивой и такой взрослой. И не надо его винить за его поведение. Он тогда плохо себя чувствовал, снова желудок пошаливал. Врачи говорят, что это желчный пузырь и что как только он согласится его удалить, все будет в порядке, но я все равно за него волнуюсь.
     
Полли ответила в том же примиренческом духе. Сейчас, когда она начала ходить на бизнес-курсы и задвинула в долгий ящик планы немедленно вернуться в Мэн, это было значительно легче. Но потом, в конце 1975-го, пришла телеграмма. Она была короткой и жестокой:
     
      
У ПАПЫ РАК. ОН УМИРАЕТ. ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ.
      
ЛЮБЛЮ МАМА.
     
     
Когда Полли приехала в госпиталь в Бриджтоне, отец был еще жив. После самолета у нее кружилась голова, а вид знакомых мест возрождал старые воспоминания. С каждым поворотом дороги от Портлендского аэропорта к холмам Западного Мэна в ней нарастало удивление. Когда я в последний раз все это видела, я была еще ребенком!
     
Ньютон Чалмерс лежал в отдельной палате, периодически теряя сознание, с трубкой в носу. Вокруг голодным полукругом столпились какие-то медицинские аппараты. Он умер через три дня. Полли собиралась сразу же уехать в Калифорнию — о которой она теперь думала уже почти как о доме, — но через четыре дня после похорон отца у мамы случился тяжелый сердечный приступ.
     
Полли переехала к ней. Следующие три с половиной месяца она смотрела за матерью, и каждую ночь во сне ей являлся Норвилл, поваренок из той забегаловки. Норвилл протягивал ей телефонную трубку правой рукой с татуировкой в виде орла и словами ЛУЧШЕ СМЕРТЬ, ЧЕМ БЕСЧЕСТЬЕ. Полли, это полиция, говорил Норвилл. Они хотят поговорить с тобой. Полли, это полиция. Они хотят поговорить с тобой.
     
Мать начала ходить и завела разговор о том, чтобы продать дом и переехать вместе с Полли в Калифорнию (то, чего она никогда бы не сделала, но Полли не стала ее разочаровывать — она стала старше и немного терпимее), но тут случился второй приступ. Итак, сырым и промозглым днем, в марте 1976-го, Полли вместе с двоюродной бабушкой Эвелин стояла на кладбище и смотрела на гроб, что стоял на подставке рядом со свежей могилой отца.
     
Тело отца всю зиму пролежало в кладбищенском склепе, потому что надо было дождаться весны, когда земля оттает и можно будет вырыть могилу. Это было совершенно неправдоподобное и кошмарное совпадение, которое даже писатель не стал бы использовать у себя в романе: мужа похоронили за день до смерти жены. Она как будто ждала, чтобы земля приняла его раньше, подумала Полли.
     
Когда окончилась поминальная служба, тетя Эвви отозвала ее в сторону. Единственная из оставшихся в живых родственников Полли стояла рядом с катафалком: тонкая женщина, одетая в черное мужское пальто и не к месту веселые красные галоши, с сигаретой в уголке рта. Когда Полли подошла, тетя Эвви чиркнула по ногтю спичкой и поднесла ее к кончику сигареты. Она глубоко затянулась и выпустила клуб дыма в холодный весенний воздух. Ее трость (тогда еще простая ясеневая тросточка; пройдет еще три года, прежде чем ей вручат именную трость от газеты «Бостон пост» как самому старому жителю города) мирно примостилась у нее в ногах.
     
Теперь, сидя в кресле-качалке, которое старушка наверняка бы одобрила, Полли высчитала, что той весной тете Эвви было восемьдесят восемь лет. Восемьдесят восемь, и она по-прежнему дымила как паровоз! Однако Полли не видела разницы между тетей Эвви образца семьдесят шестого года и тетей Эвви из воспоминаний раннего детства, когда сама Полли при каждой с ней встрече надеялась получить конфетку из, казалось бы, бесконечного запаса сладостей, хранившегося в кармане тетиного передника. За то время, пока Полли отсутствовала в Касл-Роке, многие вещи тут изменились, но тетя Эвви осталась такой же, как раньше.
     
— Ну вот, оно и закончилось, — сказала тетя Эвви прокуренным голосом. — Они покоятся в земле, Полли. Оба: и мать, и отец.
     
Полли тогда расплакалась, хотя слезы были скупыми и скудными. Она подумала, что тетя Эвви попытается ее успокоить — положит руку ей на плечо или что-нибудь в этом роде, — и уже внутренне содрогалась от предчувствия прикосновения старой женщины. Она не хотела, чтобы ее успокаивали.
     
Но оказалось, что она зря волновалась. Эвелин Чалмерс была не из тех, кто бросается утешать скорбящих; Полли потом иногда задумывалась, что тетя Эвви вообще не верила в то, что человека возможно утешить. Но как бы то ни было, она просто стояла, поставив трость между красных галош, курила и терпеливо ждала, когда слезы Полли иссякнут и она возьмет себя в руки.
     
Когда Полли слегка успокоилась, тетя Эвви спросила:
     
— Твой ребенок, о котором тут столько судачили, он ведь мертв, так?
     
Неожиданно для себя Полли кивнула, хотя она ревностно хранила этот секрет от всех.
     
— Его звали Келтон.
     
— Хорошее имя, — сказала тетя Эвви. Она медленно выпустила дым изо рта, втягивая его при этом ноздрями (Лоррейн Чалмерс называла это «двойным насосом», морща нос от отвращения). — Я поняла это сразу, как только тебя увидела. Прочла у тебя в глазах.
     
— Был пожар, — сказала Полли, глядя ей прямо в глаза. Ее платок давно промок, поэтому она сунула его в карман пальто и вытирала слезы кулаками, как маленькая девочка, упавшая с самоката и разбившая коленку. — Девчонка, которую я наняла, чтобы смотреть за ребенком, тоже сгорела. Скорее всего пожар начался по ее недосмотру.
     
— Ой-ей! — воскликнула тетя Эвви. — Хочешь, раскрою тебе одну тайну, Триша?
     
Полли чуть улыбнулась и кивнула. Ее настоящее имя было Патрисия, но с детства все называли ее Полли. Все, кроме тети Эвви.
     
— Маленький Келтон мертв… А ты — нет. — Тетя Эвви выбросила сигарету и для убедительности постучала костлявым пальцем по подбородку Полли. — Ты — нет. И что ты теперь собираешься делать?
     
Полли помедлила.
     
— Вернусь в Калифорнию, — сказала она наконец.
     
— Для начала неплохо. Но этого мало. — Тут тетя Эвви произнесла фразу, очень похожую на ту, которую через несколько лет сама Полли сказала Алану Пангборну во время ужина в «Березах»: — В том, что случилось, твоей вины нет, Триша. Ты это понимаешь?
     
— Я… я не знаю.
     
— Значит, не понимаешь. И пока ты не поймешь, то не важно, куда ты поедешь или что будешь делаешь. Шансов не будет.
     
— Каких шансов? — озадаченно спросила Полли.
     
— Твоих шансов. Шансов жить своей жизнью. Сейчас у тебя вид человека, которому мерещатся призраки. Не все верят в призраков, но я — верю. Ты знаешь, кто они такие?
     
Полли медленно покачала головой.
     
— Мужчины и женщины, которые не могут расстаться с прошлым, — сказала тетя Эвви. — Вот кто такие призраки. А не они, — махнула она рукой в сторону гроба, что стоял рядом со свежей могилой. — Мертвые мертвы. Мы их хороним, и они остаются в земле.
     
— Я чувствую…
     
— Да. Ты чувствуешь, а они не чувствуют. Твоя мать и мой племянник — они не чувствуют. Твой мертвый ребенок — он тоже не чувствует. Ты понимаешь?
     
Она понимала. Отчасти.
     
— Ты права, что не хочешь остаться здесь, Полли. По крайней мере не сейчас. Возвращайся к себе. Или поезжай еще куда-нибудь: в Солт-Лейк-Сити, Гонолулу, Багдад — куда угодно. Не важно куда, потому что рано или поздно ты все равно вернешься сюда. Это написано у тебя на лице, это в том, как ты ходишь, в том, как ты говоришь, даже в том, как ты прищуриваешься, когда смотришь на незнакомого человека. Касл-Рок создан для тебя, а ты — для него. Не спеши. «Живи там, где твое место» — так написано в одной книге. Поживи, Триша. Не будь призраком. Если ты превратишься в призрака, будет лучше, если ты останешься там.
     
Старуха осмотрелась вокруг.
     
— В этом проклятом городишке и так слишком много призраков, — сказала она.
     
— Я постараюсь, тетя Эвви.
     
— Да, я знаю. Этого у тебя не отнимешь. Ты была хорошим, добрым ребенком, хотя и не очень удачливым. Ну, удача — это для дураков. Ведь им, бедненьким, больше не на что надеяться. Я знаю, что ты и сейчас хорошая и добрая, и это самое главное. Мне кажется, ты должна справиться. — Она на секунду умолкла и добавила быстро и чуть ли не высокомерно: — Я люблю тебя, Триша Чалмерс. И всегда любила.
     
— Я тебя тоже люблю, тетя Эвви.
     
Тут они обнялись — неуклюже и настороженно, как проявляют чувства старые и очень молодые люди. Полли почувствовала аромат прежних сухих духов тети Эвви — дрожь фиалок — и снова расплакалась.
     
Когда они разжали объятия, тетя Эвви сунула руку в карман пальто. Полли думала, что она достанет платок, и даже слегка обалдела — неужели после стольких лет она наконец увидит, как плачет эта невозмутимая старуха?! Но вместо платка тетя Эвви вытащила карамельку в обертке, как в те славные дни, когда Полли Чалмерс была совсем маленькой девочкой с косичками, свисающими на запачканную блузку.
     
— Хочешь конфетку, милая? — с улыбкой спросила она.
    
    
     
      
13
     
     
День постепенно сдавался сумеркам.
     
Полли выпрямилась в кресле-качалке, осознав, что чуть не заснула. Она случайно ударила руку, и вверх до самого плеча промчалась вспышка белой боли, которую сменило более щадящее покалывание. Понятно: будет приступ. Ближе к вечеру или завтра, но будет очень сильный приступ.
     
Полли, не стоит волноваться о том, чего ты изменить не можешь, а одну вещь ты можешь изменить, должна изменить. Ты должна рассказать Алану правду про Келтона. Ты должна выпустить этого призрака из своего сердца.
     
Но против этого восстал другой голос — сердитый, испуганный, торопливый. Голос гордыни, решила она, но ее потрясли те сила и напор, с которыми этот голос доказывал, что прошлые дни, прошлую жизнь ворошить не надо… ни для кого, даже для Алана. Кроме того, короткая жизнь и несчастная смерть ее сына не должны стать достоянием длинных острых языков городских сплетниц.
     
Что еще за дурость, Триша? — возмутилась внутренняя тетя Эвви — теперь уже покойная тетя Эвви, которая прожила столько лет и до самого конца дымила как паровоз. Что такого случится, когда Алан узнает, как погиб Келтон? Что такого случится, даже если об этом узнают все сплетники города, от Ленни Партриджа до Миртл Китон включительно? Ты глупая гусыня… неужели ты думаешь, что кого-то заботит этот твой ребенок? Не будь о себе такого высокого мнения, эти новости уже протухли. Они не стоят второй чашки кофе у Нан.
     
Может, и так… но это был ее ребенок, черт побери, ЕЕ! И в своей жизни, и в своей смерти он принадлежал только ей. И она тоже принадлежала только себе: ни маме, ни папе, ни Дюку Шиэну. Она принадлежала себе. Та напуганная маленькая девочка, каждый вечер стиравшая свои трусики в ржавой кухонной раковине, потому что у нее их было всего три пары, та напуганная девочка, которая постоянно ждала, что у нее на губе или под ноздрей вскочит простуда, та девочка, которая иногда сидела у окна, что выходило на вентиляционную решетку, и рыдала, положив голову на руки, — та девочка принадлежала ей. Воспоминания о том, как она сидит с сыном во мраке ночи, кормит Келтона своей маленькой грудью и одновременно читает книгу Джона Д. Макдональда под далекий вой сирен, разносящийся по тесным, горбатым улицам города, — эти воспоминания тоже ее. Слезы, которые она пролила, одинокая тишина, которую она все-таки вынесла, длинные туманные дни в закусочной, когда она отбивалась от настойчивых домогательств Норвилла Бейтса, стыд, ценой которого она наконец добилась мрачного перемирия, независимость и достоинство, за которые она боролась с таким трудом и так неубедительно хранила… все это принадлежало ей и не должно было стать достоянием города.
     
Полли, дело не в городе, и ты это знаешь! Дело в том, чем ты должна поделиться с Аланом.
     
Она покачала головой, сама того не замечая. Она провела слишком много бессонных ночей, чтобы сдать свой внутренний мир без боя. В свое время она все расскажет Алану. Она и не собиралась хранить все в секрете так долго, но время еще не пришло. Пока не пришло… и особенно теперь, когда, судя по рукам, несколько следующих дней она не сможет думать вообще ни о чем, кроме них.
     
Зазвонил телефон. Наверное, это Алан вернулся с патрулирования и хочет узнать, как дела. Полли встала и подошла к телефону. Осторожно, двумя руками она взяла трубку, готовая говорить ему то, что, как ей казалось, он хотел услышать. Голос тети Эвви пытался вмешаться, пытался убедить ее, что это неправильное поведение — инфантильное, самооправдывающее и, может быть, даже опасное поведение. Но Полли быстренько от него оградилась.
     
— Алло, — весело сказала она. — Ой, привет, Алан! Как ты? Хорошо.
     
Она выслушала ответ, улыбнулась. Если бы в этот момент она посмотрелась в зеркало, то увидела бы женщину, которая, казалось, беззвучно кричит… но она не смотрела в зеркало.
     
— Все хорошо, Алан. У меня все хорошо.
    
    
     
      
14
     
     
Скоро пора будет ехать на ипподром.
     
Скоро.
     
— Давай, — прошептал Дэнфорд Китон. Пот стекал по его лицу, как масло. — Давай, давай, давай.
     
Он скрючился над «Выигрышной ставкой». Он смел все со стола, чтобы хватило места поставить игру, и провел весь день, проигрывая заезды. Он начал с книги «История скачек: сорок лет Кентукки-дерби». Прогнал как минимум две дюжины дерби, давая жестяным лошадкам имена участников, как говорил мистер Гонт. И жестяные лошадки, получившие имена победителей дерби, неизменно приходили первыми. Это происходило раз за разом. Это было чудесно — так чудесно, что время летело незаметно. Было уже четыре часа дня, когда до него дошло, что он гоняет давно прошедшие скачки, в то время как ему надо «пройти» еще десять заездов, которые запланированы на сегодня на ипподроме в Льюистоне.
     
Пришло время делать деньги.
     
Сегодняшний номер льюистонской «Дейли сан», раскрытый на разделе скачек, лежал слева от «Выигрышной ставки». Справа лежал листок, выдранный из блокнота. На листе большими торопливыми каракулями было написано:
     
      
1-й заезд: БАЗУКА ДЖОАН
      
2-й заезд: ФИЛЛИ ДЕЛЬФИЯ
      
3-й заезд: ЧУДО ТАММИ
      
4-й заезд: Я В ОТПАДЕ
      
5-й заезд: ОТ ДЖОРДЖА
      
6-й заезд: ШУСТРИК
      
7-й заезд: ГРОМ КАСКО
      
8-й заезд: ЛЮБИМЫЙ СЫНИШКА
      
9-й заезд: ТИКО-ТИКО
     
     
В пять часов Дэнфорд Китон уже доигрывал последний заезд. Жестяные лошадки качались и дергались, мчась по прорезям. Одна из них вышла вперед на шесть корпусов и раньше всех пересекла финишную черту.
     
Китон схватил газету и вновь впился взглядом в расписание. Его лицо просияло, словно на него снизошло благословение Божье.
     
— Малабар! — прошептал он и потряс кулаками в воздухе. Карандаш, зажатый в одном из них, вылетел и куда-то закатился. — Малабар! Тридцать к одному! Как минимум тридцать к одному! Боже мой, Малабар!
     
Тяжело дыша, он нацарапал кличку лошади на клочке бумаги. Спустя пять минут «Выигрышная ставка» была надежно заперта в шкафу в кабинете, а сам Дэнфорд Китон мчался в своем «кадиллаке» в Льюистон.
    
   
   
    
     
Глава девятая
    
    
     
      
1
     
     
Без четверти десять утром в воскресенье Нетти Кобб надела пальто и быстро его застегнула. У нее на лице отпечаталось выражение мрачной решительности. Она стояла в кухне. Бандит сидел на полу, смотрел на нее снизу вверх и всем своим видом как будто спрашивал, действительно ли она собирается выйти из дома на этот раз.
     
— Да, собираюсь, — сказала она.
     
Бандит брякнул хвостом по полу, как бы заявляя, что он так и знал.
     
— Я сделала лазанью для Полли и хочу отнести ее ей. Абажур заперт в буфете, и я знаю, что он там заперт, и мне вовсе не нужно идти проверять, потому что я точно знаю. Эта полоумная полячка не сделает меня узницей в моем собственном доме. И если я увижу ее на улице, то я ей покажу! Я ее предупреждала!
     
Ей надо было выйти из дома. Просто необходимо выйти, и она это знала. Она не выходила на улицу целых два дня и начала понимать, что чем дольше все это будет тянуться, тем труднее ей будет решиться потом. Чем больше времени она просидит дома с задернутыми шторами, тем труднее ей будет открыть эти шторы. Она чувствовала, как прежний беспорядочный ужас обволакивает ее мысли.
     
Сегодня утром она встала рано — в пять утра! — приготовила для Полли замечательную лазанью, именно так, как она любит, со шпинатом и грибами. Грибы были консервированные, потому что вчера вечером она не отважилась выйти на рынок, но лазанья все равно получилась хорошей. Сейчас она стояла на кухонном столе, в судочке, закрытом сверху алюминиевой фольгой.
     
Нетти взяла лазанью и прошла через гостиную к выходу.
     
— Будь хорошим послушным мальчиком, Бандит. Я вернусь через час. Если только Полли не угостит меня кофе, потому что тогда я, наверное, задержусь. Но все будет хорошо. Мне не о чем волноваться. Ведь я ничего не делала с простынями этой безумной полячки, и если она будет меня доставать, я покажу ей, где раки зимуют.
     
Бандит уверенно гавкнул в знак того, что он все понял и полностью с ней согласен.
     
Она открыла дверь и осторожно выглянула наружу, но не увидела ничего особенного. На Форд-стрит было пусто, как только может быть пусто на улочке маленького городка в воскресенье утром. Вдалеке звенел колокол — собирал на службу верных баптистов преподобного Роуза. Второй колокол созывал к мессе католиков отца Брайхема.
     
Собрав все свое мужество, Нетти вышла на крыльцо, поставила судок на ступеньку и заперла дверь. Потом царапнула ключом по тыльной стороне ладони, оставив тонкую красную полоску. Нагнувшись, чтобы поднять судок, она подумала: Теперь, когда ты пройдешь полквартала — или даже еще раньше, — и тебе вдруг покажется, что на самом деле дверь не заперта, то ты точно вспомнишь, что это тебе только кажется. Ты ведь поставила на пол лазанью, чтобы запереть дверь. А если ты все равно не поверишь, тогда посмотришь на свою руку и вспомнишь, как ты поцарапала ее ключом от входной двери… уже после того, как заперла дом. Ты это вспомнишь, Нетти, и сможешь перебороть сомнения.
     
Это была очень хорошая, здравая мысль, и использовать ключ, чтобы царапнуть руку, — это тоже была очень дельная мысль. Царапина на руке — это что-то конкретное, осязаемое; и впервые за последние два дня (и две практически бессонные ночи) Нетти действительно более или менее успокоилась и почувствовала себя увереннее. Она направилась к тротуару с высоко поднятой головой, сжимая губы так плотно, что они превратились в тонкую белую линию. Выйдя на тротуар, она осмотрелась в поисках маленькой желтой машины бесноватой полячки. Если бы таковая обнаружилась, Нетти твердо намеревалась подойти к ней и сказать этой придурочной бабе, чтобы она оставила ее в покое. Но желтой машины не было. На улице стоял только оранжевый пикап, да и тот пустой.
     
Хорошо.
     
Нетти зашагала по улице к дому Полли, и когда ее начинали одолевать сомнения, она напоминала себе, что абажур надежно заперт в буфете, Бандит охраняет дом и входная дверь заперта на ключ. Последнее — самое главное. Входная дверь заперта, и, для того чтобы в этом не сомневаться, ей достаточно посмотреть на бледнеющую красную отметину на руке.
     
Вот так, с высоко поднятой головой, Нетти прошла целый квартал и свернула за угол, даже не оглянувшись.
    
    
     
      
2
     
     
Когда ненормальная Нетти скрылась из виду, Хью Прист выпрямился за рулем своего оранжевого пикапа, который он вывел с пустой стоянки в семь часов утра (он успел пригнуться, как только эта придурочная вышла за дверь). Он поставил передачу в нейтралку, и пикап медленно и бесшумно подкатился к дому Нетти Кобб.
    
    
     
      
3
     
     
Звонок в дверь вывел Полли из состояния, которое нельзя было назвать сном. Скорее это было наркотическое забытье с живыми картинками. Она села на постели и обнаружила, что спала в домашнем халате. Когда только успела надеть?! Сначала она не могла вспомнить, и это ее напугало. Но потом она вспомнила. Боль, которую она ждала с таким страхом, прибыла точно по расписанию — наверное, самая жуткая боль за все время. Боль разбудила ее в пять утра. Она пошла в туалет пописать, но обнаружила, что даже не может оторвать кусок туалетной бумаги, чтобы подтереться. Поэтому она приняла таблетку, надела халат и села в кресло у окна спальни — ждать, чтобы подействовало лекарство. Через какое-то время она начала засыпать и вернулась в постель.
     
Руки были как две грубые глиняные фигуры, обожженные почти до трещин. Боль была одновременно горячей и очень холодной; она вгрызалась ей в руки до самых костей, словно сложная сеть отравленных проводов. Полли в отчаянии подняла руки — свои несчастные скрюченные руки, страшные, искривленные. В дверь опять позвонили. Полли слабо застонала.
     
Она вышла на лестничную площадку, держа руки перед собой, как собака-попрошайка держит лапы, когда просит конфетку или кусочек сахара.
     
— Кто там? — крикнула она. Голос был все еще хриплым со сна. Во рту был какой-то противный привкус, чем-то похожий на запах использованного наполнителя в кошачьем туалете.
     
— Это Нетти! — донесся ответ из-за двери. — Полли, у тебя все в порядке?
     
Нетти. Боже, что Нетти здесь делает в воскресенье, да еще в такую рань?!
     
— Все хорошо. Просто я не одета. Открой своим ключом!
     
Услышав щелчок замка, Полли поспешила обратно в спальню. Взглянув на часы, она с удивлением обнаружила, что уже не так и рано. Скорее наоборот. На самом деле ей не нужно было переодеваться. Для Нетти сойдет и домашний халат. Ей нужно было принять таблетку. Просто необходимо принять таблетку.
     
Она и не думала, что ее состояние настолько тяжелое, пока не попыталась взять лекарство. Таблетки — на самом деле капсулы — лежали в маленьком стеклянном блюдце на каминной полке. Она без проблем смогла запустить в блюдце руку, но вдруг оказалось, что взять с блюдца таблетку она не может. Ее руки были похожи на клещи какой-то машины, которую заклинило из-за отсутствия смазки.
     
Полли попробовала еще раз, волевым усилием заставляя руку двигаться. Результат был плачевным: слабое дрожание пальцев и очередной взрыв боли. Это была уже последняя капля. Полли буквально зарычала от досады и боли.
     
— Полли? — донесся снизу встревоженный голос Нетти. Полли подумала, что вот жители Касл-Рока считают Нетти «немного того, не от мира сего», но когда дело касалось Поллиных проблем со здоровьем, тут Нетти всегда была на высоте. Она хорошо знала Полли, и обмануть ее было никак невозможно… и еще Нетти любила ее, и поэтому тоже ее нельзя было обмануть. — Полли, ты правда в порядке?
     
— Сейчас я спущусь, подожди секундочку, — крикнула Полли, очень стараясь, чтобы ее голос звучал живо и весело. Она убрала руку с блюдца и нагнулась над ним, мысленно умоляя: Боже, не дай ей подняться именно сейчас. Прошу тебя, Боже. Не дай ей увидеть, как я это делаю.
     
Она опустила голову к блюдцу, как собака, решившая полакать из миски и прищемившая язык. На нее навалились боль, стыд и страх и, что самое мерзкое, глухая депрессия, которая перекрасила окружающий мир в бурый и серый траур. Языком она прижала одну из капсул к краю блюдца, кое-как умудрилась зацепить ее губами — уже не как собака, а скорее, как муравьед, вкушающий лакомую козявку, — и проглотила.
     
Глотая лекарство, она снова поймала себя на той же мысли: Я все отдам, чтобы избавиться от этой боли. Все, что угодно.
    
    
     
      
4
     
     
С некоторых пор Хью Прист почти не видел снов; в последнее время он уже не ложился спать, а скорее, терял сознание. Но этой ночью ему приснился сон, настоящий сон. В этом сне он увидел все, что ему нужно было знать, и все, что ему нужно было сделать.
     
Во сне он на кухне пил пиво и смотрел телешоу «Грандиозная распродажа». Все призы были из этого нового магазина «Нужные вещи». А у всех участников передачи шла кровь из глаз и ушей. Они смеялись и улыбались, но выглядели перепуганными.
     
Внезапно какой-то приглушенный сдавленный голос позвал:
     
— Хью! Хью! Выпусти меня, Хью!
     
Голос доносился из шкафа. Хью распахнул дверцу, готовый растерзать любого, кто там запрятался. Но внутри не было никого: обычная свалка — ботинки, шарфы, пальто, рыболовные снасти и два ружья.
     
— Хью!
     
Он поднял голову, потому что голос шел с верхней полки.
     
Это был лисий хвост. Лисий хвост говорил. И Хью сразу узнал этот голос. Это был голос Лиланда Гонта. Он взял хвост в руки, вновь ощутив его бархатистую мягкость, похожую то на шелк, то на шерсть, а на самом деле не похожую ни на что. Потому что он был особенным, этот хвост. Единственным и неповторимым.
     
— Спасибо, Хью, — сказал лисий хвост. — На полке так душно. А еще ты там оставил свою старую трубку. Уф, как же она воняет.
     
— Тебя переложить в другое место? — спросил Хью. Он чувствовал себя неловко, разговаривая с лисьим хвостом. Даже во сне.
     
— Не, я вроде как привыкаю уже. Нам надо поговорить. Тебе нужно кое-что сделать, помнишь? Ты обещал.
     
— Полоумная Нетти, — кивнул Хью. — Надо подшутить над полоумной Нетти.
     
— Точно, — подтвердил хвост. — И прямо сегодня, сразу же как проснешься. Слушай внимательно.
     
И Хью стал слушать.
     
Хвост сказал, что в Неттином доме, кроме собаки, никого не будет, но теперь, когда Хью уже подошел к двери, он решил постучать. На всякий случай. Внутри послышался частый стук когтей по деревянному полу, и больше ничего. Он постучал еще раз, для верности. С той стороны раздался один-единственный «Гав!».
     
— Бандит? — спросил Хью. Хвост сказал ему, как зовут собаку. Хорошая кличка для собаки, пусть даже у тетки, которая ее выдумала, давным-давно крыша съехала.
     
Снова раздался «Гав!», хотя и не такой уверенный, как в первый раз.
     
Из нагрудного кармана своей шерстяной охотничьей куртки Хью достал связку ключей. Эта связка была у него уже много лет, он даже не помнил, от чего была половина из этих ключей. Но три-четыре ключа были того же типа, что и ключ от Неттиной двери.
     
Хью огляделся по сторонам, убедился, что улица по-прежнему пуста, и принялся подбирать ключ.
    
    
     
      
5
     
     
Как только Нетти увидела серое, опухшее лицо и запавшие глаза Полли, ее собственные страхи, грызшие ее всю дорогу от дома, сразу же отступили на второй план. Ей даже не нужно было смотреть на Поллины руки (Полли держала их на уровне пояса — опустить их вниз означало бы обречь себя на ужасные мучения), чтобы понять, что с ней происходит.
     
Лазанья была бесцеремонно брошена на столик у подножия лестницы. Если бы она шлепнулась на пол, Нетти бы даже и не обернулась. Издерганная, нервная женщина, какой она виделась кумушкам Касл-Рока, женщина, которая как будто все время бежит от каких-то злодеев, хотя — на самом деле — она всего лишь вышла на почту, сейчас этой женщины не было и в помине. На ее месте возникла другая Нетти. Нетти Полли Чалмерс.
     
— Спускайся, — решительно проговорила она. — Иди в гостиную. Я принесу терморукавицы.
     
— Нетти, со мной все в порядке, — слабо произнесла Полли. — Я приняла таблетку, и через пару минут…
     
Но Нетти уже взяла ее под руку и повела в гостиную.
     
— Что случилось? Может, ты их отлежала во сне?
     
— Нет, от этого я бы проснулась. Просто… — Полли рассмеялась. Странным и нездоровым смехом. — Просто боли опять начались. Я знала, что сегодня будет плохо, но не ожидала, что будет настолько плохо. И терморукавицы тут не помогут.
     
— Иногда ведь помогают. Ты ведь знаешь, что помогают. Посиди тут.
     
Тон Нетти не допускал никаких возражений. Она усадила Полли в мягкое кресло, а сама побежала в ванную за рукавицами. Полли перестала ими пользоваться больше года назад, но Нетти, казалось, относилась к ним со сверхъестественным благоговением. «Куриный суп по версии Нетти»,[10] однажды назвал их Алан, и Полли тогда искренне посмеялась.
     
Полли сидела в кресле, положив руки на подлокотники, и не отрываясь смотрела на диван, стоявший в другом конце комнаты, — в пятницу они с Аланом занимались на нем любовью. Тогда ее руки совсем не болели. С тех пор как будто прошла целая вечность. Сейчас ей казалось, что то удовольствие — не важно, насколько сильное и пронзительное, — было чем-то призрачным, эфемерным. Любовь кружит голову, да. Но не любовь движет миром. По убеждению Полли, вселенную на ее хрустальной оси вращают вопли тяжелораненых и стоны больных.
     
Ты, глупый диван, подумала она. Глупый пустой диван, что мне теперь с тебя толку?
     
Нетти вернулась с рукавицами. Они были похожи на стеганые кухонные прихватки, соединенные изолированным проводом. Из левой рукавицы торчал электрический шнур с вилкой. Полли увидела рекламу этих рукавичек в «Домашнем хозяйстве». Она позвонила в Государственный фонд борьбы с артритом, и ей там сказали, что в некоторых случаях эти рукавицы дают временное облегчение. А когда она показала журнал доктору Ван Аллену, он сказал так:
     
— Ну, можно попробовать. Хуже от них не будет.
     
Даже тогда, два года назад, эта фраза уже успела изрядно ей надоесть.
     
— Нетти, через пару минут…
     
— …тебе станет лучше, — закончила за нее Нетти. — Разумеется, тебе станет лучше. И может быть, не без помощи этих штук. Давай сюда руки.
     
Полли сдалась и послушно вытянула руки. Нетти раскрыла рукавицы и надела их на руки Полли с осторожной сосредоточенностью сапера, который пробует разминировать пластиковую бомбу со взведенным механизмом. Ее прикосновения были нежными, опытными и сочувственными. Полли не думала, что рукавицы помогут… а вот искренняя забота Нетти уже возымела действие.
     
Нетти взяла вилку, встала на колени и воткнула ее в розетку у самого пола. Рукавицы слабо загудели, и первые волны сухого тепла щекотно прошли по рукам.
     
— Нетти, ты слишком ко мне добра, — мягко сказала Полли. — Ты это знаешь?
     
— Даже слишком — этого все равно мало, — ответила Нетти. Ее голос звучал слегка хрипло, а глаза ярко сияли. — Полли, я знаю, что не должна в это вмешиваться, но я больше не могу спокойно смотреть, как ты мучаешься. Ты должна что-то сделать со своими руками. Должна. Нельзя себя так изводить.
     
— Я знаю, милая. Я знаю. — Полли предприняла титаническое усилие, чтобы пробиться сквозь стену депрессии, которая выстроилась у нее в голове. — Кстати, Нетти, а почему ты пришла? Я так думаю, явно не для того, чтобы поджарить мне руки. Что-нибудь случилось?
     
Нетти улыбнулась:
     
— Я испекла тебе лазанью.
     
— Правда? Ой, Нетти, не надо было тебе…
     
— Не надо? А я считаю, что надо. Сегодня ты точно готовить не сможешь, и завтра тоже. Я положу ее в холодильник.
     
— Спасибо. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна.
     
— Я сама рада, что решила ее приготовить. А теперь, когда я тебя увидела, рада вдвойне. — Она подошла к двери и обернулась. Луч солнца упал ей на лицо, и в это мгновение Полли могла бы увидеть, какой выжатой и усталой была сама Нетти, но она ничего не заметила. Из-за боли. — Сиди и не смей вставать!
     
Полли рассмеялась, удивив и себя, и Нетти:
     
— А как я, по-твоему, встану?! Я же в ловушке!
     
Нетти вышла из комнаты, и через пару минут в кухне послышался звук открывающейся и закрывающейся дверцы холодильника: Нетти убрала туда лазанью. Потом она крикнула:
     
— Может быть, кофе сварить? Выпьешь чашечку? Я помогу.
     
— Да, — ответила Полли. — С удовольствием. — Теперь рукавицы гудели громче; они уже прилично нагрелись. Либо они все-таки помогали, либо начала действовать таблетка, причем быстрее, чем та, что она приняла в пять часов. Скорее всего дело было в сочетании того и другого. — Только, Нетти, если тебе нужно идти…
     
Нетти показалась в дверях. Она надела свой фартук, и в одной руке у нее был старый луженый кофейник. Она принципиально не пользовалась новым тошибовским автоматом… но Полли давно признала, что кофе из кофейника Нетти был не в пример лучше.
     
— А куда мне идти-то? — сказала Нетти. — К тому же дом заперт и Бандит его охраняет.
     
— Ага. — Полли кивнула, улыбнувшись про себя. Она хорошо знала Бандита. Тот еще грозный охранник. Весит целых двадцать фунтов[11] и всегда готов предоставить брюхо на предмет почесать первому встречному: почтальону, электрику, коммивояжеру, продающему всякий хлам, — любому, зашедшему в дом.
     
— Все равно ей придется оставить меня в покое, — сказала Нетти. — Я ее предупредила. И потом, я ее уже два дня не видела и не слышала. Наверняка до нее наконец дошло, что я говорила серьезно.
     
— Кого предупредила? О чем? — не поняла Полли, но Нетти уже вышла из комнаты, а Полли и вправду была прикована к креслу электрическим шнуром от своей грелки. А к тому времени как Нетти вернулась с кофейным подносом, перкордан уже слегка затуманил мозги, и Полли забыла это странное высказывание… что, впрочем, было и неудивительно: Нетти часто говорила странности.
     
Нетти добавила в кофе Полли сливки и сахар и поднесла чашку к ее губам, так чтобы Полли могла отпивать понемножку. Они болтали о том о сем, и, само собой, очень скоро их разговор перешел на новый магазин. Нетти еще раз рассказала Полли о том, как она покупала свой абажур из цветного стекла, но далеко не в таких захватывающих деталях, какие Полли могла бы ожидать от рассказа о столь экстраординарном событии в жизни Нетти. Зато ей вспомнилась другая деталь: записка, переданная мистером Гонтом в контейнере для пирога.
     
— Да, чуть не забыла… мистер Гонт просил меня сегодня к нему зайти. Он сказал, что у него есть какая-то штука, которая может быть мне интересной.
     
— Куда ты пойдешь?! С твоими-то руками!
     
— Не знаю. Может быть, и схожу. Мне уже лучше. Кажется, в этот раз рукавицы действительно помогли, даже чуть-чуть. И потом, что-то же мне надо делать? Не могу же я целый день тут сидеть. — Полли посмотрела на Нетти с шутливой мольбой.
     
— Да, наверное. — Внезапно Нетти посетила идея: — Знаешь что? Я могла бы зайти к нему по дороге домой и попросить, чтобы он сам к тебе заглянул.
     
— Ой, нет, Нетти, не надо. Тебе же не по дороге!
     
— Да ладно, какая-то пара кварталов. К тому же мне и самой хочется посмотреть — вдруг у него там окажется еще что-нибудь из цветного стекла. Денег у меня с собой нет, но он ведь об этом не знает, а за просмотр денег не берут, правильно?
     
— Да, но звать его сюда…
     
— А я объясню, что с тобой, — решительно проговорила Нетти, собирая чашки обратно на поднос. — Почему бы и нет? Владельцы частных магазинов часто устраивают показы товаров на дому. Тем более если вещь стоящая.
     
Полли смотрела на Нетти с любовью и благодарностью.
     
— Знаешь, Нетти, здесь ты совсем другая.
     
Нетти удивилась:
     
— Я?!
     
— Да.
     
— И какая?
     
— Хорошая. Ладно, не важно. Если у меня не будет повторного приступа, я думаю, что ближе к вечеру я все равно выйду из дома. Но если ты все-таки забежишь в «Нужные вещи»…
     
— Я точно зайду. — Нетти так и пылала рвением. Теперь эта идея заслонила все ее прежние страхи. Сделать что-то для Полли, без сомнения, было лучшим лекарством для ее расшатанных нервов.
     
— …и если он будет там, дай ему мой телефон и попроси позвонить, если товар, который он собирался мне предложить, уже пришел. Сделаешь?
     
— Запросто! — Нетти совсем расхрабрилась. Она взяла поднос и унесла его на кухню. Там она сняла фартук, повесила его на крючок и вернулась в гостиную, чтобы снять с Полли рукавицы. Пальто она уже надела. Полли еще раз поблагодарила ее — и не только за лазанью. Руки по-прежнему очень болели, но теперь боль стала хотя бы терпимее. Она снова могла двигать пальцами.
     
— Спасибо, Нетти.
     
— Пожалуйста. И знаешь что? Ты действительно выглядишь лучше. Когда я вошла и тебя увидела, я по-настоящему испугалась. Пока я не ушла… тебе что-нибудь еще нужно?
     
— Да вроде не нужно. — Полли потянулась и неуклюже схватила Неттину руку своими руками, все еще красными и горячими от грелки. — Я очень рада, что ты зашла, милая.
     
В тех редких случаях, когда Нетти улыбалась, она улыбалась не только губами, но и всем лицом, — будто утреннее солнце пробивалось сквозь тучи.
     
— Я люблю тебя, Полли.
     
Это тронуло Полли.
     
— Я тоже люблю тебя, Нетти.
     
Нетти вышла. Полли еще не знала, что видит Нетти в последний раз.
    
    
     
      
6
     
     
Замок на входной двери дома Нетти Кобб был не сложнее защелки на коробке с леденцами. Первый же ключ, который попробовал Хью, после короткой возни отпер дверь.
     
На полу прихожей сидел маленький песик, желтый с белой манишкой. Когда на него упали лучи утреннего солнца и вслед за ними — широкая тень Хью, он громко гавкнул.
     
— Ты, наверное, Бандит, — ласково сказал Хью и полез в карман.
     
Песик еще раз гавкнул и брякнулся на спину, растопырив все четыре лапы: мол, чешите мне пузико.
     
— Ай, какой молодец! — сказал Хью.
     
Песик забарабанил по полу куцым обрубком хвоста, видимо, в знак согласия. Хью прикрыл дверь и присел на корточки. Одной рукой он почесал правую сторону грудки Бандита, магическим образом связанную с правой же задней лапой, отчего та начала судорожно дергаться. Другой рукой он достал из кармана швейцарский армейский нож.
     
— Хорошая псина! — промычал Хью. — Хороший мальчик!
     
Он перестал чесать пса и достал из кармана клочок бумаги, на котором его почерком, похожим на закорючки двоечника-первоклассника, было написано то, что продиктовал ему лисий хвост. Хью, даже не одеваясь, вскочил с постели и быстренько все записал, чтобы не забыть ни единого слова:
     
     
     
     
[12]
     
     
Он вытянул штопор, скрытый в одной из прорезей ножа, и наколол на него записку. Потом повернул рукоятку ножа так, чтобы штопор торчал между указательным и безымянным пальцами. Он снова принялся почесывать Бандита, который так и лежал на спине, приветливо глядя на Хью. Радости полные штаны, подумал Хью.
     
— Да! Какие мы умные и красивые! А какие у нас лапки! — мурлыкал Хью, продолжая скрести жесткую шерсть. Бандит был похож на собаку, которая кверху ногами едет на невидимом велосипеде. — Конечно! Конечно! А знаешь, что у меня есть? У меня есть лисий хвост! Правда-правда!
     
Хью поднес руку со штопором к белому пятну на груди Бандита.
     
— И знаешь что? Я хочу, чтобы он оставался у меня и дальше!
     
Он с силой опустил руку. Левой, которой он чесал Бандита, он прижал песика к полу, а правой три раза прокрутил штопор. Теплая кровь брызнула вверх, залив обе его руки. Пес несколько раз дернулся и затих. Не лаять ему больше. Вот такие дела.
     
Хью резко выпрямился. Сердце бешено колотилось в груди. Только теперь до него дошло, что он сделал ужасную вещь — просто невообразимую вещь. Может быть, Нетти и была полоумной, а может, и нет… но она была одна-одинешенька в этом мире, и он только что убил пса, который скорее всего был ее единственным другом в этом дерьмовом мире.
     
Он вытер липкие руки о рубашку. На темной шерсти кровь была практически незаметна. Хью не мог отвести глаз от мертвого пса. Он это сделал. Да, он это сделал. Но ему было трудно в это поверить. Что это на него нашло? Казалось, что он был в каком-то трансе или что-то типа того.
     
Внутренний голос, который иногда рассказывал ему о встречах Анонимных алкоголиков, прорезался снова. Да, ты это сделал… и когда-нибудь ты в это поверишь, дай только время. И не был ты ни в каком трансе; ты знал, что делаешь.
     
И для чего.
     
Паника накатила тяжелой волной. Пора убираться отсюда. Хью медленно попятился к выходу, потом испустил хриплый вопль и врезался со всего маху в закрытую дверь. Слепо нашарив за спиной ручку, он повернул ее и выскользнул из дома придурочной Нетти. Дико озираясь по сторонам, он чуть ли не бегом рванул к своему фургончику. Он почему-то решил, что уже полгорода собралось на улице, чтобы его осудить. Но на улице не было никого, кроме мальчишки, гнавшего на велосипеде. В багажник велосипеда под странным углом был засунут пенопластовый холодильник для пикников. Парнишка мельком взглянул на Хью Приста и покатил дальше. Улица совсем опустела, лишь колокольный звон раздавался вдали… на этот раз он созывал методистов.
     
Хью поспешил к машине. Он приказал себе не бежать, но, приблизившись к грузовику, все же сорвался на рысь. В спешке он долго возился с дверью, никак не мог попасть ключом в замок. Потом сел за руль и с третьей или четвертой попытки все-таки вогнал ключ в замок зажигания — эта сволочь никак не хотела втыкаться на место. Пришлось взять себя в руки, слегка успокоиться, и только тогда эта погань вошла в гнездо. Его лоб покрылся бисеринками пота. Хью пережил не одно похмелье, но по сравнению с этим любое похмелье было как праздник. Его теперешнее состояние было больше похоже на начинающуюся малярию или еще какую-нибудь хрень.
     
Фургончик завелся и выплюнул клуб голубоватого дыма из выхлопной трубы. Нога Хью соскользнула со сцепления, машина резко рванула вперед и заглохла. Яростно пыхтя, Хью завел двигатель по новой и быстро уехал прочь.
     
К тому времени как он доехал до автобазы и пересел с казенного фургончика в свой побитый «бьюик», и Бандит, и те ужасные вещи, которые он с ним проделал штопором, стерлись из его памяти. Теперь он думал о других, значительно более важных вещах. Возвращаясь на автобазу, он почему-то уверился в том, что за это время кто-то влез к нему в дом и украл лисий хвост.
     
Хью гнал машину, как сумасшедший. Затормозил в десяти сантиметрах от своего прогнившего крыльца, засыпав его гравием и окутав клубами пыли, выскочил из машины и взлетел по ступенькам. Вбежав в дом, он бросился к шкафу, рывком открыл дверцу и, встав на цыпочки, принялся лихорадочно шарить по верхней полке трясущимися руками.
     
Ничего, кроме голого дерева. Хью даже всхлипнул от страха и злобы. Но потом его левая рука утонула в том самом мягком на свете бархате, который не был ни шелком, ни шерстью, и сразу же успокоился. Волна облегчения накрыла его с головой. Это было как пища для страждущего, отдых для утомленного… хинин для больного малярией. Глухое стакатто в его груди начало потихонечку утихать. Он снял лисий хвост с полки и уселся за кухонный стол. Уложив хвост на колени, Хью принялся гладить его обеими руками.
     
Так он просидел часа три, если не больше.
    
    
     
      
7
     
     
Хью не узнал мальчика на велосипеде, но это был Брайан Раск. Этой ночью Брайану тоже приснился сон, и в результате сегодня утром ему тоже пришлось выполнять поручение.
     
Действие в этом сне происходило перед самым началом седьмой игры чемпионата страны по бейсболу — какого-то доисторического чемпионата времен Элвиса Пресли, — и в этом матче встречались давние соперники. Можно даже сказать, что это было бейсбольное воплощение апокалиптического противостояния двух мощных сил: «Доджерс» против «Янки». Сэнди Куфакс стоял на площадке, разминаясь перед броском. А между подачами он беседовал с Брайаном Раском — объяснял Брайану, что ему нужно сделать. Объяснял очень доходчиво и подробно. Брайан усвоил все с первого раза. Без всяких проблем.
     
Проблема была в другом: Брайану не хотелось этого делать.
     
Споря с бейсбольной легендой, с самим Сэнди Куфаксом, Брайан чувствовал себя как последний червяк, но все равно возражал до последнего.
     
— Вы не понимаете, мистер Куфакс, — говорил он. — Я должен был подшутить над Вильмой Ержик, и я это сделал. Уже сделал!
     
— Ну и что? — отвечал Сэнди Куфакс.
     
— Ну, такой был договор. Восемьдесят пять центов и одна услуга.
     
— А ты уверен, дружище? Что только одна услуга? Уверен? Он что, так и сказал: «Одна услуга и все, мы в расчете»? Вот прямо так и сказал?
     
Брайан не был уверен, что мистер Гонт сказал именно так, но ощущение, что его поимели, росло с каждой секундой. Нет, даже не поимели. Зацапали. Приманили, как мышь в мышеловку.
     
— Я тебе вот что скажу, дружище. Договор…
     
Он умолк, не закончив фразу, и с шумом выдохнул воздух, подавая жесткий высокий пас. Мяч влетел в перчатку принимающего со звуком ружейного выстрела и выбил из нее тучу пыли. А Брайан вдруг понял, что ему знакомы эти живые голубые глаза, сверкавшие из-за маски подающего. Это был мистер Гонт. Брайану стало не по себе.
     
Сэнди Куфакс принял обратный пас мистера Гонта и посмотрел на Брайана. Его глаза были пустыми, как шарики из коричневого стекла.
     
— Договор — это совсем другое. Так что слушай меня, дружище. Я тебе объясню, что такое договор.
     
Глаза Сэнди Куфакса вовсе не были карими, вдруг понял во сне Брайан; они были голубыми, и так и должно было быть, потому что тот Сэнди Куфакс из сна был не просто Сэнди Куфаксом, но и мистером Гонтом тоже.
     
— Но…
     
Куфакс-Гонт поднял руку в перчатке.
     
— Я тебе вот что скажу, дружище: я ненавижу это слово. Из всех слов в английском языке это — самое отвратительное. Даже больше того. По-моему, это самое мерзкое слово во всех языках. Знаешь, что это за слово такое: «Но»? Так лошадей погоняют.
     
Человек в старомодной форме «Бруклин Доджерс» положил мяч в перчатку и повернулся к Брайану. Сомнений не оставалось: это был мистер Гонт, и Брайан почувствовал, как его сердце сжала ледяная, давящая рука страха.
     
— Да, Брайан, я действительно велел тебе сыграть шутку над Вильмой Ержик, но я же не говорил, что эта шутка будет одной-единственной. Это ты так решил, дружище. Ты мне веришь или, может, включить тебе запись нашего разговора?
     
— Я вам верю, — сказал Брайан упавшим голосом. Он из последних сил сдерживался, чтобы не разреветься. — Я вам верю, но…
     
— Что я только что говорил тебе про это слово?
     
Брайан опустил голову и тяжело вздохнул.
     
— В искусстве торговли тебе еще надо многому научиться, — сказал Куфакс-Гонт. — И тебе, и всем остальным в Касл-Роке. Вот, кстати, одна из причин, почему я приехал сюда. Провести семинар по высокому искусству торговли. Был тут у вас один тип, Мериллом звали, вот он в этом кое-что понимал… но это было давно и неправда, и где теперь этот Мерилл? — Лиланд Гонт улыбнулся, обнажив свои крупные, неровные зубы на узком, задумчивом лице Сэнди Куфакса. — И кстати, определение понятия «сделка». Тут мне тоже придется провести некоторый ликбез, а то очень уж все запущено.
     
— Но… — Слово слетело с губ Брайана прежде, чем он успел сообразить, что этого лучше не говорить.
     
— Никаких «но», — решительно заявил Куфакс-Гонт. Он наклонился вперед. Его глаза внимательно наблюдали за мальчиком из-под козырька бейсболки. — Ему лучше знать, мистеру Гонту.
     
Брайан открыл было рот, но не смог произнести ни звука. Горячие, готовые прорваться наружу слезы щипали глаза.
     
Большая холодная рука легла ему на плечо. Легла и сжала.
     
— Повтори!
     
— Мистер Гонт… — Брайан тяжело сглотнул, чтобы освободить место для слов. — Ему лучше знать, мистеру Гонту.
     
— Так-то лучше, дружище. И это значит, что ты будешь делать все, что я скажу, иначе…
     
Брайан собрал всю свою волю и предпринял последнюю попытку.
     
— А что, если я все равно откажусь? Что, если я скажу, что не понял этих как-вы-их-там-называете… ваших условий?
     
Куфакс-Гонт достал из ловушки бейсбольный мяч и сжал его другой рукой. Из швов выступили капельки крови.
     
— Вообще-то теперь уже поздно идти на попятный, Брайан, — сказал он тихо. — Действительно поздно. Видишь ли, это уже седьмая игра чемпионата. Тут слабаков нет: или пан, или пропал. Ты посмотри вокруг. Давай, посмотри получше.
     
Брайан огляделся по сторонам и с удивлением обнаружил, что стадион был забит под завязку, так что зрители стояли даже в проходах между трибунами… и он знал их всех. Он увидел своих родителей, сидевших в букмекерской ложе за «домом». Его логопедический класс во главе с мисс Рэтклифф и ее тупым дружком, Лестером Праттом, расположился вдоль линии первой базы. Ребята стояли, попивая «Королевскую корону» и поглощая хот-доги. Весь личный состав полицейского управления Касл-Рока расселся на открытой трибуне с пивом в бумажных стаканчиках с портретами участниц конкурса «Мисс Райнгольд». Были там и ребята из воскресной школы, и глава городской управы, и Майра и Чак Эвансы, и куча родни — тетки, дядьки, двоюродные и троюродные братья и сестры. За третьей базой сидел Сонни Джакетт; а когда Куфакс-Гонт бросил кровоточащий мяч и он снова врезался в перчатку-ловушку с тем же оглушительным звуком, похожим на выстрел, Брайан заметил, что лицо под маской теперь было лицом Хью Приста.
     
— Перееду тебя, дружочек, — сказал Хью, подавая мяч назад. — Размажу тебя по дороге.
     
— Понимаешь, дружище, дело уже не в бейсбольной карточке, — сказал Куфакс-Гонт. — Ты и сам, наверное, уже понял, а? Когда ты швырялся грязью в простыни Вильмы Ержик, ты что-то такое начал… Как идиот, который забрался в горы, и орет дурным голосом, и своими истошными воплями вызывает лавину. Теперь у тебя простой выбор. Можно бежать вперед… а можно стоять, где стоишь, и тогда лавина тебя накроет.
     
Во сне Брайан все же расплакался. Он понял. Он ясно увидел, что уже слишком поздно идти на попятный.
     
Мистер Гонт сжал мяч в руке. Полилась кровь, и его пальцы утонули в белой, плотной оболочке.
     
— Если ты не хочешь, чтобы все в Касл-Роке узнали, что именно ты начал эту лавину, Брайан, то лучше тебе сделать то, что я тебе говорю.
     
Брайан расплакался еще пуще.
     
— Когда ты имеешь дело со мной, — сказал мистер Гонт, замахиваясь для броска, — нужно помнить две вещи: мистер Гонт лучше знает, что надо делать… и сделка завершена тогда, когда мистер Гонт скажет, что она завершена.
     
Он подал мяч с подкруткой «во все стороны». Это был специальный прием, который делал подачи Сэнди Куфакса практически неберущимися (по крайней мере таково было скромное мнение папы Брайана), и, когда мяч влетел в перчатку Хью Приста, на этот раз он взорвался. Кровь, волосы и ошметки кожи разлетелись в лучах яркого осеннего солнца. На этом месте Брайан проснулся, плача в подушку.
    
    
     
      
8
     
     
Теперь он ехал выполнять задание мистера Гонта. Улизнуть из дома оказалось совсем не трудно; он просто сказал отцу с матерью, что не хочет идти в церковь, потому что «что-то живот побаливает» (что, в сущности, было правдой). Как только они ушли, он начал готовиться.
     
Ехать было тяжело и неудобно — в багажнике лежал походный холодильник. Он был очень тяжелым, и пока Брайан добирался до дома Ержиков, он успел взмокнуть и сбить дыхание. На этот раз не было никаких колебаний, никаких звонков в дверь, никакой заготовленной заранее легенды. Дом был пуст. Сэнди Куфакс — Лиланд Гонт сказал ему во сне, что Ержики задержатся в церкви после одиннадцатичасовой мессы, чтобы обсудить предстоящие празднества «Ночи в казино», а потом пойдут в гости к друзьям. Брайан поверил ему. Все, чего он сейчас хотел, так это как можно скорее разделаться с этим противным заданием. И как только он все закончит, он сразу поедет домой, поставит велик на место и до вечера будет валяться в постели.
     
Обхватив холодильник обеими руками, Брайан достал его из багажника и поставил на траву. Высокий забор скрывал его от посторонних взглядов. То, что он собирался сделать, было довольно шумным мероприятием, но Куфакс-Гонт сказал, чтобы он не волновался по этому поводу. Он сказал, что большинство жителей Уиллоу-стрит — истовые католики, и почти все, даже те, кто не ходит на одиннадцатичасовую мессу, уйдут из дома в восемь утра и впоследствии отправятся по своим воскресным делам. Брайан не знал, правда это или нет. Он был уверен лишь в двух вещах: мистер Гонт лучше знает, что и как надо делать, и что дело сделано только тогда, когда мистер Гонт скажет, что оно сделано.
     
А дело было такое.
     
Брайан открыл холодильник. В нем лежало около дюжины здоровенных булыжников. Они были завернуты в листки, вырванные из школьного блокнота Брайана, и обмотаны одной или двумя резинками. На каждом листе большими буквами было написано:
     
     
     
     
[13]
     
     
Брайан взял один из камней и подошел поближе к большому окну Ержиковой гостиной — в шестидесятые годы, когда строился этот дом, такие окна называли «панорамными». Он отвел руку для броска, поколебался секунду и запустил камень в окно, стараясь закрутить его так, как Сэнди Куфакс крутил мячи в седьмой игре чемпионата. Раздался оглушительный звон, за которым последовал гулкий удар камня о пол гостиной.
     
Эти звуки оказали на Брайана странное действие. Страх улетучился, и его отвращение к этому поручению — которое только с большой натяжкой, да и то при наличии весьма богатой фантазии можно было бы назвать невинной шуткой, — тоже прошло. Звук бьющегося стекла возбудил его… и пробудил те же чувства, которые Брайан переживал, мечтая о мисс Рэтклифф… пусть это были всего лишь глупые фантазии. Зато теперь все было по-настоящему.
     
К тому же только сейчас он понял, что хочет карточку Сэнди Куфакса больше всего на свете. Это открыло ему еще одну истину насчет чувства собственности и того особого психического состояния, которое оно вызывает: чем больше ты делаешь для того, чтобы сохранить какую-то свою вещь, тем она тебе дороже.
     
Брайан взял еще два камня, подошел к разбитому окну, заглянул внутрь и увидел камень, который только что бросил туда. Он лежал в проходе между гостиной и кухней. Камень смотрелся там неуместно — как болотный сапог на церковном алтаре или роза на капоте грязного трактора. Одна из резинок, прижимавших записку к камню, лопнула, другая была в порядке. Взгляд Брайана наткнулся на большой сониевский телевизор, который стоял слева от двери в гостиную.
     
Брайан размахнулся и швырнул камень. Он попал в самую середину экрана. Кинескоп тихо, со вспышкой взорвался; на ковер посыпался дождь из стеклянной крупы. Телевизор покачнулся на подставке, но удержался.
     
— Вторая подача! — пробормотал Брайан и рассмеялся странным и сдавленным смехом.
     
Второй камень он бросил в собрание всякой керамической дребедени, расставленной на столике рядом с диваном, но промахнулся. Камень глухо ударился в стену и выбил кусок штукатурки.
     
Брайан схватил холодильник и перетащил его за угол дома. Там он разбил оба окна спальни. Завернув за угол еще раз, он запустил камень размером с кирпич в дверь кухни, высадив там стекло, а потом швырнул в образовавшуюся дыру еще несколько камней. Один из них вдребезги разнес кухонный комбайн, стоявший на столе. Другой пробил стеклянную дверцу и приземлился внутри микроволновки.
     
— Третья подача! На скамейку, дружище! — заорал Брайан и расхохотался так, что чуть не описался.
     
Потом истерика кончилась, и он завершил обход дома. Холодильник стал ощутимо легче, и теперь Брайан нес его одной рукой. Последние три камня достались подвальным окнам, обсаженным по периметру Вильмиными осенними цветами. Брайан решил вытоптать пару клумб — для полноты картины. Потом он закрыл холодильник, вернулся к велосипеду, уложил холодильник в багажник и поехал домой.
     
Мислабурски жили по соседству с Ержиками. Когда Брайан выезжал со двора Ержиков, миссис Мислабурски открыла переднюю дверь и вышла на крыльцо. Ярко-зеленый халат, волосы убраны под красный платок — ходячая реклама тура «Рождество в аду».
     
— Мальчик, что там происходит? — резко спросила она.
     
— Не знаю. Наверное, мистер и миссис Ержик ссорятся, — не останавливаясь, ответил Брайан. — Я заехал спросить, не нужен ли им человек, чтобы зимой расчищать дорожки от снега, но решил, что сейчас не время.
     
Миссис Мислабурски одарила дом Ержиков коротким недобрым взглядом. Из-за забора ей был виден только второй этаж.
     
— На твоем месте я бы вообще сюда не возвращалась, — сказала она. — Эта женщина напоминает мне таких, знаешь, маленьких рыбок, которые в Южной Америке водятся. Ну, которые корову целиком съедают.
     
— Пираньи, — подсказал Брайан.
     
— Ага, точно. Пираньи.
     
Брайан поехал дальше. Сердце бешено колотилось, но это было совсем не похоже на тот громоподобный бой, когда тебе кажется, что оно сейчас выскочит из груди или взорвется внутри. У него было странное ощущение, что он все еще спит и видит сон. Он вообще не чувствовал себя собой — Брайаном Раском, почти отличником, у которого в школе одни четверки и пятерки, Брайаном Раском, который состоял в ученическом совете и Лиге хороших учеников, Брайаном Раском, примерным мальчиком, который всегда имел только «отлично» по поведению.
     
— Она скоро точно убьет кого-нибудь! — крикнула вслед Брайану миссис Мислабурски. — Помяни мое слово.
     
— И я ни чуточки не удивлюсь, — прошептал Брайан себе под нос.
     
Он действительно провалялся в постели до вечера. В другое время это встревожило бы Кору; может быть, она даже отвезла бы сына к врачу. Но сегодня она вроде бы и не заметила, что Брайану нездоровится. Все из-за этих чудесных очков, которые ей продал мистер Гонт — она была околдована ими, другого слова и не подберешь.
     
Брайан встал с кровати около шести, минут за пятнадцать до того, как папа вернулся с рыбалки. Встал, пошел на кухню и достал из холодильника банку пепси. Он себя чувствовал намного лучше.
     
Конечно, нельзя было бы утверждать наверняка, но у него было такое чувство, что он выполнил свою часть сделки с мистером Гонтом.
     
И еще он решил, что мистеру Гонту действительно лучше знать.
    
    
     
      
9
     
     
Нетти Кобб — не ожидавшая никаких неприятных сюрпризов, приготовленных для нее дома, без всяких дурных предчувствий, в отличном настроении, — шла по Главной улице к «Нужным вещам». Интуиция ей подсказывала, что, несмотря на воскресное утро, магазин будет открыт, и она не обманулась в своих ожиданиях.
     
— Миссис Кобб! — воскликнул мистер Гонт. — Как я рад снова вас видеть!
     
— Спасибо, мистер Гонт, взаимно, — ответила она… и это действительно было так.
     
Мистер Гонт подошел поближе и протянул руку для рукопожатия, но Нетти отдернула свою. Это было ужасно, невежливо, непозволительно, но она ничего не могла с собой поделать. И мистер Гонт, кажется, это понял, благослови его Господь. Он улыбнулся, подошел к двери, прикрыл ее и поменял табличку «Открыто» на «Закрыто» с ловкостью профессионального шулера, который вытягивает из рукава козырного туза.
     
— Присаживайтесь, миссис Кобб. Пожалуйста, садитесь.
     
— Ну, ладно… но я зашла лишь на минуточку. Чтобы сказать, что Полли… у Полли… — Нетти чувствовала себя странно. Не то чтобы плохо, а странно. Голова почему-то вдруг закружилась. Она не совсем грациозно плюхнулась на ближайший из плюшевых стульев. Потом мистер Гонт оказался перед ней, глядя ей прямо в глаза, и казалось, что весь мир замкнулся на нем, и мистер Гонт продолжал расти, заполняя собой все пространство.
     
— Полли себя плохо чувствует? — подсказал он.
     
— Да-да, — благодарно кивнула Нетти. — Все ее руки, понимаете. У нее…
     
— Артрит, да, я знаю. Это ужасно. Какая жалость, всякое бывает, жизнь дерьмо и смерть не лучше, мы рождены, чтобы завтра сдохнуть. Я знаю, Нетти. — Глаза мистера Гонта становились все больше и больше. — Но мне уже нет необходимости ей звонить… и уж тем более заходить. Сейчас ей значительно лучше.
     
— Правда? — спросила Нетти, слыша свой голос как будто со стороны.
     
— Чтоб мне сдохнуть! Разумеется, они все еще болят, что само по себе хорошо, но болят не так сильно, чтобы она не смогла прийти, что еще лучше, да, Нетти?
     
— Да, — тихо сказала Нетти, понятия не имея, о чем идет речь.
     
— У вас, — сказал мистер Гонт мягким, самым дружелюбным голосом, на который только был способен, — впереди еще долгий и трудный день, Нетти.
     
— Да? — Для нее это было новостью; остаток дня она планировала провести за вязанием, сидя в любимом кресле в гостиной, а вечером посмотреть телевизор.
     
— Да. Очень важный и трудный день. Так что вы посидите тут, а я вам кое-что принесу. Хорошо?
     
— Хорошо…
     
— Вот и славно. И закройте глаза, голубушка. Отдохните по-настоящему, Нетти!
     
Нетти послушно закрыла глаза. Прошло неизвестно сколько времени, а потом мистер Гонт приказал ей открыть глаза. Она вновь подчинилась и была где-то разочарована. Когда люди просят, чтобы ты закрыл глаза, это значит, что они собираются дать тебе что-то приятное. Подарок. Сюрприз. Она-то надеялась, что, когда откроет глаза, у мистера Гонта в руках будет еще один абажур из цветного стекла, но у него оказалась лишь пачка бумаги. Листки были маленькими и розовыми, с шапкой вверху:
     
      
ШТРАФ ЗА НАРУШЕНИЕ ПРАВИЛ ДОРОЖНОГО ДВИЖЕНИЯ
     
     
— Ой, — вырвалось у Нетти. — А я думала, это будет цветное стекло.
     
— А я думаю, что цветное стекло больше вам не понадобится, Нетти.
     
— Нет? — Снова разочарование, только на этот раз уже сильнее.
     
— Нет. Печально, но факт. Насколько я помню, вы мне кое-что обещали? — Мистер Гонт сел рядом с ней. — Вы не забыли?
     
— Нет, — сказала она. — Не забыла. Вы хотели, чтобы я подшутила над Бастером. Подложила ему какие-то бумаги.
     
— Правильно, Нетти, отлично. Ключ, который я дал в прошлый раз, все еще у вас?
     
Медленно, как пловчиха в подводном балете, Нетти вытащила ключ из кармана пальто и показала его мистеру Гонту.
     
— Замечательно! — сказал он ей с искренней теплотой в голосе. — А теперь уберите его обратно. Только не потеряйте.
     
Она так и сделала.
     
— Теперь вот что. Бумаги. — Он вложил ей в одну руку стопку розовых листочков, а в другую — ролик скотча.
     
В сознании Нетти раздался тревожный звоночек. Но еле слышно, как будто издалека.
     
— Это ведь не займет много времени? Мне надо домой. Пора покормить Бандита. Это мой маленький песик.
     
— Я знаю про Бандита. — Мистер Гонт одарил Нетти лучезарной улыбкой. — Только есть у меня предчувствие, что сегодня у него не будет особого аппетита. И еще я не думаю, что вам стоит переживать о том, чтобы он не нагадил на пол в кухне.
     
— Но…
     
Он коснулся ее губ своим длинным пальцем, и ее чуть не вырвало.
     
— Не надо, — промямлила она, вжавшись в кресло. — Не надо, это нехорошо.
     
— Мне уже говорили, — спокойно кивнул мистер Гонт. — И если ты, Нетти, правда не хочешь, чтобы тебе было нехорошо, никогда больше не произноси при мне это слово.
     
— Какое слово?
     
— «Но». Я его не люблю. Вообще-то честнее было бы сказать, что я его ненавижу. При таком выборе замечательных и красивых слов в этом вонючем словечке нет никакой необходимости. Я хочу, чтобы ты мне говорила другие слова. Нетти, я хочу, чтобы ты говорила слова, которые я люблю. Слова, которые я обожаю.
     
— Какие слова?
     
— Мистер Гонт лучше знает. Скажи.
     
— Мистер Гонт лучше знает, — повторила Нетти, и как только она это произнесла, она поняла, что это абсолютная и совершенная правда.
     
— Мистеру Гонту всегда лучше знать.
     
— Мистеру Гонту всегда лучше знать.
     
— Правильно. В точности как отец, — сказал мистер Гонт и омерзительно расхохотался. Его смех походил на скрежет каменных плит, сдвигающихся глубоко под землей, а глаза быстро меняли цвет: от синего к зеленому и от карего к черному. — Нетти, слушай меня внимательно. Окажешь мне эту маленькую услугу и можешь спокойно идти домой. Ты поняла?
     
Нетти все поняла.
     
И слушала очень внимательно.
    
   
   
    
     
Глава десятая
    
    
     
      
1
     
     
Южный Париж — маленький и убогий фабричный городишко в восемнадцати милях к северо-востоку от Касл-Рока — далеко не единственный задрипанный мэнский город, названный в честь европейского города или страны; тут есть Мадрид (местные произносят как Мёд-рид), Швеция, Норвегия, Этна, Кале, Кембридж и Франкфурт. Кто-то, возможно, и знает, почему столько занюханных придорожных поселков заимело такие громкие экзотические названия, но этот «кто-то» — точно не я.
     
Зато я знаю, что около двадцати лет назад один очень хороший французский повар из Нью-Йорка решил открыть свой собственный ресторан в Краю Озер штата Мэн, а потом он решил, что для подобного предприятия не найти лучшего места, чем городок под названием Южный Париж. Даже вонь от дубящихся шкур не смогла повлиять на его решение и заставить его передумать. В результате в Южном Париже появилось заведение общественного питания под названием «Морис». И по сей день оно стоит там же, где стояло сначала, — на шоссе 117, за железнодорожным переездом и как раз через дорогу от «Макдоналдса». И именно в этот самый «Морис» в воскресенье 13 октября Дэнфорд «Бастер» Китон привез свою жену на предмет пообедать.
     
Миртл провела большую часть этого воскресенья в экстатическом полузабытьи, и причиной тому был отнюдь не обед у «Мориса», хотя кормят там замечательно. Последние несколько месяцев — на самом деле уже почти год — жизнь с Дэнфордом стала более чем неприятной. Он вообще не обращал внимания на жену… за исключением, пожалуй, тех случаев, когда он на нее орал. Ее самооценка, которая и так была невысокой, скатилась на уровень ниже нуля. Как и любая женщина, Миртл знала, что обидеть и сделать больно можно не только кулаками. Обидеть и ранить можно и словом, а Дэнфорд Китон умел пользоваться словами; за последний год он нанес жене тысячи невидимых ран.
     
Она и не подозревала о том, что он играет на скачках, и действительно верила, что он ездит на ипподром, чтобы просто посмотреть. Не знала она и о растрате казенных средств. Она знала, что некоторые члены семейства Дэнфорда вели себя… скажем так, нестабильно, но у самого Дэнфорда вроде бы не было никаких странностей. Он не пьянствовал, не забывал одеться, перед тем как выйти на улицу, не разговаривал сам с собой и с невидимыми собеседниками, так что Миртл была уверена, что с ним все в порядке. Из чего она сделала вывод, что это с ней что-то не то. И в какой-то момент из-за этого «что-то» Дэнфорд ее разлюбил.
     
Последние полгода она пыталась смириться с безрадостной перспективой провести ближайшие лет тридцать или даже сорок в качестве нелюбимой жены человека, который с каждым днем становился все более раздражительным, полным мрачного сарказма и совершенно к ней безразличным. Для Дэнфорда она стала всего лишь мебелью… естественно, если она не мешалась под ногами и не давала поводов для раздражения. Если такое случалось — обед не был готов, когда Дэнфорду хотелось обедать, пол в кабинете казался ему грязным, или даже если разделы в газете шли не в обычном порядке, когда он спускался к завтраку, — он называл ее безнадежной тупицей и говорил, что если у нее отвалится задница, то все, можно сказать заднице «до свидания» — она уже не найдется. Он говорил, что если бы ее мозги превратились в порох, то она не сумела бы высморкаться без капсюля. Вначале Миртл пыталась как-то возражать и защищаться, но он разносил ее защитные укрепления, как картонные стены детского игрушечного замка. Если она злилась, он забивал ее злость своей жгучей яростью, которая ее пугала. Со временем она перестала злиться и погрузилась в пучину безрадостной обреченности. Когда он злился, она только беспомощно улыбалась, обещала исправиться, шла в спальню и тихо плакала, пытаясь понять, что с ней случилось, и очень-очень-очень жалея, что у нее даже нет подруги, с которой можно поговорить.
     
Вместо этого она говорила с куклами, которых начала собирать в первые годы их совместной жизни с Дэнфордом. Раньше она хранила их в ящике на чердаке, но год назад перенесла их в комнату для шитья и иногда — выплакавшись в спальне — приходила туда и играла с ними. Они никогда не орали. Они никогда ею не пренебрегали. Они не задавали вопросов, как она стала такой тупой: своими талантами или специально брала уроки.
     
Вчера, в этом новом магазине, она нашла самую прелестную куклу в мире.
     
И сегодня все изменилось.
     
Сегодня утром, если быть совсем точной.
     
Миртл опустила руку под стол и ущипнула себя (уже не в первый раз за сегодня), чтобы убедиться, что это не сон. И это действительно был не сон. Она по-прежнему сидела в «Морисе», в мягких лучах осеннего солнца, и Дэнфорд был здесь же, напротив нее. Он ел с аппетитом, а у него на лице сияла довольная улыбка, казавшаяся почти неуместной — потому что это была первая его улыбка, которую Миртл увидела за многие месяцы.
     
Она не знала, чем вызвана столь разительная перемена, и боялась спросить. Она знала, что вчера вечером он ездил на Льюистонский ипподром — куда он, собственно, ездил почти каждый вечер (видимо, потому, что там он встречался с людьми более интересными, чем те, с кем он каждый день общался в Касл-Роке; например, со своей женой), — и, проснувшись наутро, она ожидала увидеть его половину постели пустой (или, что в последнее время случалось все чаще, она ожидала увидеть, что он вообще не ложился и, стало быть, провел остаток ночи, кемаря в кресле у себя в кабинете) и услышать, как он что-то бормочет явно не в настроении, сидя в гостиной внизу.
     
Но вместо этого Миртл увидела, что он лежит рядом с ней, в красной полосатой пижаме, которую она подарила ему на прошлое Рождество. Она впервые увидела, чтобы он надевал эту пижаму — вообще, насколько она знала, он ее даже и не разворачивал. Дэнфорд не спал. Он повернулся к ней и улыбнулся. Сначала эта улыбка ее испугала. Она подумала, что он собрался ее убить.
     
Но он коснулся ее груди и заговорщицки подмигнул.
     
— Как насчет этого самого, Миртл? Или ты утром не любишь?
     
Они занялись любовью. Впервые за последние полгода. И Дэнфорд был просто великолепен. И вот теперь они здесь: обедают у «Мориса», словно двое молодых влюбленных.
     
Она не знала, что было причиной таких разительных перемен в ее муже, да и не хотела знать. Она хотела лишь насладиться ими сполна и очень надеялась, что это продлится подольше.
     
— Все хорошо, Миртл? — спросил Китон, отрываясь от тарелки и вытирая лицо салфеткой.
     
Она нерешительно протянула руку через стол и коснулась его руки.
     
— Все прекрасно. Все просто… чудесно.
     
Ей пришлось убрать руку, чтобы украдкой вытереть слезы.
    
    
     
      
2
     
     
Китон продолжал с аппетитом уплетать свой «беф бурньян», или как это называется по-французски. Причина его замечательного настроения была проста. Все лошади, которых он вчера выбрал при помощи «Выигрышной ставки», пришли к финишу первыми. Даже Малабар в десятом забеге, при ставках тридцать к одному. Он вернулся домой прямо-таки окрыленный, с деньгами, распиханными по карманам пальто. Восемнадцать тысяч долларов! Букмекер, наверное, до сих пор удивляется, куда подевались его денежки. А никуда они не подевались — надежно упрятаны в глубине шкафчика в кабинете Китона. В толстом таком конверте. Конверт лежал в коробке с драгоценной «Выигрышной ставкой».
     
Дэнфорд замечательно выспался — впервые за несколько месяцев, — а проснувшись, вдруг обнаружил, что у него родилась гениальная идея насчет аудита. Разумеется, идея, пусть даже и гениальная — это еще не все, но это намного лучше, чем беспорядочная предгрозовая тьма, клубившаяся у него в голове с того самого дня, как пришло это кошмарное письмо. Оказалось, что все, что ему было нужно, чтобы снять свои мозги с нейтралки и подвигнуть их к действию, — это один выигрышный вечер на скачках.
     
Он все равно бы не смог полностью возместить недостачу до часа «Икс», это, как говорится, и ежу понятно. Для начала: ипподром в Льюистоне был единственным, работавшим в осенний период по вечерам. Он мог бы, конечно, объехать ближайшие городишки и сделать пару тысяч на тамошних бегах, но и этого было бы недостаточно. Тем более что нельзя так отчаянно рисковать несколько раз подряд. Букмекер начнет что-то подозревать и вообще откажется принимать его ставки.
     
Но он вполне может успеть сделать частичное возмещение и тем самым приуменьшить видимый масштаб махинаций. Он может выдумать какую-нибудь историю. Стопроцентный проект развития, который не выгорел. Ужасная ошибка… за которую несет ответственность лично он, но которую можно исправить, и она уже исправляется. Он укажет на то, что по-настоящему нечистый на руку человек на его месте использовал бы отсрочки по платежам для того, чтобы выгрести еще больше денег из городской кубышки — чем больше, тем лучше, — а потом сбежать куда-нибудь (где много солнца, пальм, золотых пляжей и молоденьких девушек в купальниках на грани приличия), туда, где никто его не найдет.
     
Он может разыграть из себя Иисуса Христа и предложить тем, кто сам без греха, бросить в него первый камень. Это бы их озадачило, потому что если среди них есть хотя бы один, кто время от времени не запускал бы руку в государственную казну, то Китон готов съесть штаны этого мужика. Без соли.
     
Им придется дать ему время. Теперь, когда он был в состоянии выбраться из истерии и как следует обдумать ситуацию, он был уверен, что все не так плохо. В конце концов они тоже политики. Они понимают, что, после того как они покончат с Дэнфордом Китоном, у журналистов найдутся деготь и перья и для них тоже — для чиновников, призванных охранять общественное доверие. Они знают, какие вопросы всплывут на поверхность после публичного разбирательства или (не дай Бог) суда по обвинению в растрате. Вопросы типа: «Сколько лет — сколько финансовых лет, если угодно, джентльмены, — длилась эта маленькая и безобидная операция мистера Китона?» Или: «Как случилось, что Государственная налоговая комиссия так долго чухалась и не почуяла, что пахнет жареным, намного раньше?» Вопросы, которые не понравятся многим амбициозным людям.
     
Китон верил, что сможет с этим разобраться. Гарантий, конечно, нет. Но попробовать стоит.
     
Спасибо мистеру Лиланду Гонту.
     
Господи, он обожает Лиланда Гонта.
     
— Дэнфорд? — застенчиво спросила Миртл.
     
Он вопросительно взглянул на нее.
     
— У меня это самый счастливый день за последние несколько лет. Я просто хочу, чтобы ты это знал. Это был замечательный день. С тобой. Спасибо.
     
— О! — сказал он. С ним случилась одна очень странная вещь. Он вдруг осознал, что не может вспомнить имя женщины, сидящей с ним за столом. — Да, Миртл, мне тоже понравилось.
     
— Ты сегодня поедешь на бега?
     
— Нет, — сказал он. — Сегодня, пожалуй, останусь дома.
     
— Хорошо, — сказала она. На самом деле это было не просто хорошо. Это было настолько чудесно, что она снова чуть не расплакалась.
     
Он улыбнулся ей. Это была не та прежняя милая улыбка, которая околдовала и покорила ее в самом начале их знакомства, — не та, но очень похожая.
     
— Слушай, Миртл! Как ты насчет десерта?
     
Она хихикнула и шлепнула его салфеткой.
     
— Ах ты!
    
    
     
      
3
     
     
Дом Китонов — на самом деле даже не дом, а вилла, — располагался на Касл-Вью. Нетти Кобб пришлось пройти приличное расстояние в гору, и, когда она наконец добралась до места, ноги у нее гудели, а сама она сильно замерзла. По дороге ей встретились трое или четверо прохожих, которые не обратили на нее никакого внимания; они сосредоточенно кутались в свои теплые пальто и куртки и поднимали воротники, потому что ветер усилился и пронизывал насквозь. Рекламное приложение к «Санди телеграм» промчалось по тротуару и воспарило в яркое голубое небо, как разноцветная лохматая птица. Нетти свернула к дому Китонов. Мистер Гонт сказал, что Бастера с Миртл не будет дома, а мистеру Гонту лучше знать. Ворота гаража были подняты, «кадиллака» Китона внутри не наблюдалось.
     
Нетти прошла по дорожке, остановилась у входной двери и достала из кармана пальто пачку бумаг и скотч. Сейчас ей больше всего хотелось оказаться дома: сидеть у себя в гостиной и смотреть вместе с Бандитом какой-нибудь воскресный сериал. Но она уже скоро вернется домой, надо лишь выполнить поручение. Может, сегодня она даже не станет вязать. Просто посидит в кресле, держа на коленях абажур из цветного стекла. Оторвав первую розовую бумаженцию, она прилепила ее рядом с кнопкой звонка, на табличку с надписью КИТОНЫ и КОММИВОЯЖЕРАМ ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ чуть ниже. Убрав бумажки и клейкую ленту обратно в левый карман, она достала из правого ключ и вставила его в замок. Прежде чем открыть дверь, Нетти мельком взглянула на только что приклеенный листок.
     
Несмотря на усталость и холод, она улыбнулась. Это была и вправду хорошая шутка, особенно если учесть, как Бастер водит машину. Удивительно даже, что он еще никого не задавил. Хотя Нетти очень бы не хотелось оказаться на месте того человека, кто подписывал эту штрафную квитанцию. Бастер — человек вспыльчивый и обидчивый. Даже в детстве он не понимал шуток.
     
Она повернула ключ. Замок открылся легко. Нетти вошла в дом.
    
    
     
      
4
     
     
— Еще кофе? — спросил Китон.
     
— Я уже не могу, — сказала Миртл. — В меня больше не лезет. — Она улыбнулась.
     
— Тогда поехали домой. Я хочу посмотреть «Патриотов». — Он взглянул на часы. — Если мы поспешим, то успеем к началу.
     
Миртл кивнула, переполненная счастьем. Телевизор стоял в гостиной, и раз Дэн собрался смотреть игру, это значит, что он не просидит весь день, запершись у себя в кабинете.
     
— Тогда поехали.
     
Китон поднял руку.
     
— Официант! Счет, пожалуйста.
    
    
     
      
5
     
     
Нетти уже не хотела домой — ей понравилось в доме Бастера.
     
Во-первых, тут было тепло. Во-вторых, пребывание в чужом доме пробудило в Нетти незнакомое ей раньше ощущение власти: она как бы разглядывала жизнь двух посторонних людей изнутри. Она поднялась на второй этаж, чтобы посмотреть, как обставлены комнаты. Комнат, кстати, было немало, и особенно если учесть, что детей у Китонов не было. Но, как говаривала ее мать, к имущим рукам деньги липнут.
     
Нетти открыла комод Миртл и порылась в ее белье. Кое-что было шелковым. Отличные вещички, но Нетти показалось, что большая часть этих хороших и дорогих вещей была довольно старой. То же самое касалось и платьев, развешанных в шкафу. Нетти зашла в ванную, рассмотрела лекарства в аптечке, а потом пошла в комнату для шитья, где отдала должное куклам. Приятный дом. Милый дом. Жалко только, что живет в этом доме не человек, а кусок дерьма.
     
Нетти взглянула на часы и решила, что пора все-таки начинать расклеивать квитанции. И она сейчас и начнет.
     
Вот только осмотрит первый этаж.