1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Потом он попытался уснуть, но удалось ему это лишь после полуночи, когда двадцать третье июня уже сменилось двадцать четвертым, то есть вчерашним днем. Ему всегда снились очень яркие сны, и иногда он их боялся. Совсем уж кошмарные сны он видел редко, но в последнее время они все чаще и чаще становились зловещими, и у него возникало ощущение, что они несут в себе какой-то тайный, скрытый смысл. Нормальный мир потихоньку превращался в некое место, где грудных детей приносили в жертву за закрытыми дверьми и огромные черные машины ревели и ревели в запертых подвалах.
				
И разумеется, Ника мучил жуткий вопрос: вдруг он сам проснется больным?
				
Спал он мало, а приснившийся ему сон уже видел, причем недавно: кукурузное поле, теплый запах растений, ощущение того, что совсем рядом – что-то (или кто-то) очень доброе и безопасное. Ощущение близости дома. Которое начало уступать место леденящему ужасу, когда он осознал: нечто затаилось на кукурузном поле и следит за ним. Он подумал: «Мама, ласка забралась в курятник!» – и проснулся в свете раннего утра, обливаясь потом.
				
Он поставил кофе и пошел проверить двух своих подопечных.
				
Лицо Майка Чайлдресса блестело от слез. За его спиной по-прежнему висел прилепившийся к стене гамбургер.
				
– Теперь-то ты доволен? Я тоже заразился. Разве не этого ты хотел? Разве это не месть? Послушай, я дышу, как гребаный товарняк на подъеме!
				
Но Ника в первую очередь интересовал Билли Уорнер, который лежал без сознания. Шея его распухла и почернела. Грудь судорожно вздымалась.
				
Он поспешил в кабинет, посмотрел на телефонный аппарат и в приступе ярости и вины скинул его со стола на пол, где он и остался лежать на конце своего шнура. Ник выключил плитку и побежал к Бейкерам. Жал на кнопку звонка, как ему показалось, целый час, прежде чем Джейн открыла дверь. Раскрасневшееся от температуры лицо блестело от пота. Она не бредила, но говорила медленно и нечетко. Ее губы покрывали волдыри.
				
– Ник. Входи. Что случилось?
				
Ник написал: В. Хоган умер прошлым вечером. Кажется, Уорнер умирает. Он очень тяжело болен. Видели ли вы доктора Соумса?
				
Она покачала головой, чихнула и пошатнулась. Ник обнял ее за плечи и подвел к стулу. Он снова написал: Не могли бы вы позвонить ему от моего имени?
				
– Да, конечно. Принеси мне телефон, Ник. Кажется… ночью болезнь вернулась.
				
Он принес телефон, и Джейн набрала номер Соумса. После того как она более тридцати секунд прижимала трубку к уху, не шевельнув губами, Ник понял, что ответа не будет.
				
После звонка Соумсу она позвонила его медсестре. Там тоже не отвечали.
				
– Попробую позвонить в дорожную полицию, – сказала Джейн, но ей пришлось положить трубку уже после первой цифры. – Похоже, междугородняя связь по-прежнему не работает. После единицы сразу идут гудки. – Она слабо улыбнулась ему, и слезы беспомощно потекли по ее щекам. – Бедный Ник. Бедная я. Бедные все. Помоги мне подняться наверх, пожалуйста. Я очень ослабела и задыхаюсь. Похоже, скоро мы с Джоном опять будем вместе. – Он смотрел на нее и вновь жалел о собственной немоте. – Думаю, я прилягу, если ты поможешь мне.
				
Он довел ее до спальни, а потом написал: Я вернусь.
				
– Спасибо, Ник. Ты хороший мальчик… – Она уже проваливалась в сон.
				
Ник вышел из дома и остановился на тротуаре, не зная, что же дальше. Если бы он умел водить машину, возможно, ему удалось бы что-нибудь сделать. Но…
				
На лужайке перед домом на противоположной стороне улицы он увидел детский велосипед. Подошел к нему, посмотрел на дом с зашторенными окнами (так выглядели дома и в его сумбурных снах), направился к двери, постучал. Ему не открыли, хотя стучал он несколько раз.
				
Ник вернулся к велосипеду. Маленькому, но не настолько, чтобы он не мог на нем ехать. Конечно, это будет выглядеть смешно, но Ник сомневался, что в Шойо к этому времени кто-нибудь остался… а если и остался, им сейчас определенно не до смеха.
				
Он сел на велосипед и неуклюже покатил по главной улице, мимо тюрьмы, потом на восток по шоссе 63, к тому месту, где Джо Рекман видел солдат, одетых дорожными рабочими. Если они по-прежнему там и действительно солдаты, Ник считал себя вправе перепоручить им охрану Билли Уорнера и Майка Чайлдресса. Разумеется, только в том случае, если Билли все еще жив. Раз уж эти люди ввели в Шойо карантин, то должны заботиться о местных больных.
				
Путь занял у него около часа. Велосипед мотало из стороны в сторону, Ник то и дело пересекал центральную разделительную линию, стукаясь коленями о руль. Но, добравшись до места проведения дорожных работ, он не обнаружил ни солдат, ни рабочих, кем бы они ни были. На дороге стояли несколько бочек, над одной даже вился дымок, и пара оранжевых барьеров, по форме напоминающих козлы для пилки дров. Дорогу перекопали, но Нику показалось, что по ней вполне можно проехать, если не слишком трепетно относиться к подвеске своего автомобиля.
				
Краем глаза Ник уловил движение чего-то черного, и в тот же миг легкое дуновение ветерка донесло до его ноздрей густой, тошнотворный запах разложения. Черное облачко мух непрерывно шевелилось, постоянно меняя форму. Ник подкатил велосипед к кювету на дальней стороне дороги. В нем, рядом с новенькой, сверкающей рифленой водопропускной трубой, лежали тела четырех человек. Их шеи и распухшие лица почернели. Ник не знал, солдаты это или нет, но ближе подходить не стал. Он говорил себе, что здесь нечего бояться, что они мертвы, а мертвые, как известно, не кусаются, но им овладела паника, и он бешено закрутил педали. На окраине города налетел на камень и разбил велосипед. Сам перелетел через руль, ушиб голову и содрал в кровь руки. Лишь мгновение помедлил, лежа посреди дороги. Его била дрожь.
				
				
Следующие полтора часа Ник стучал в двери и нажимал на кнопки звонков. Убеждал себя, что найдет кого-нибудь здорового. Сам он чувствовал себя прекрасно и, конечно же, не мог быть единственным, кто не заразился этой дрянью. Он не сомневался, что отыщет кого-нибудь – мужчину, женщину, даже подрост ка с ученическим водительским удостоверением – и услышит от него или от нее: Да, конечно. Давай отвезем их в Камден. Для этого лучше всего подойдет универсал. Или что-нибудь в этом роде.
				
Но на его стуки и звонки ответили меньше десятка раз. Дверь открывалась на длину цепочки, и в проеме возникало больное, но исполненное надежды лицо. Правда, при виде Ника надежда умирала. Лицо двигалось из стороны в сторону, отказывая Нику в его просьбе, и дверь закрывалась. Если бы Ник мог говорить, то попытался бы переубедить их, сказал бы, что им по силам вести машину, раз уж они могут ходить. А если они отвезут арестованных в Камден, то и сами смогут попасть в больницу, где их вылечат. Но говорить он не мог.
				
Некоторые спрашивали о докторе Соумсе. Один мужчина в горячечной ярости широко распахнул дверь своего маленького домика, вывалился на крыльцо в одних трусах и попытался схватить Ника. Крикнул, что собирается сделать с ним то, «что следовало сделать в Хьюстоне». Кажется, принял Ника за какого-то Дженнера. Он гонялся за Ником по крыльцу, как зомби из третьесортного фильма ужасов. Его пах ужасно распух. Казалось, кто-то засунул ему в трусы мускатную дыню. В конце концов мужчина грохнулся на крыльцо, и Ник наблюдал за ним с лужайки, с гулко бьющимся сердцем. Мужчина потряс кулаком, потом уполз в дом, не потрудившись закрыть дверь.
				
Но в большинстве домов вообще никто не откликался, и в итоге Ник уже не мог заставить себя подойти к еще хотя бы одному дому. Зловещие предчувствия из сна стали явью, и он не мог избавиться от мысли, что стучит в двери гробниц, стучит, чтобы разбудить мертвых, и рано или поздно трупы начнут откликаться. Он, конечно, пытался убедить себя, что большинство домов пустует, поскольку их обитатели уехали в Камден, Эльдорадо или Техаркану, – но не получалось.
				
Он вернулся в дом Бейкеров. Джейн Бейкер крепко спала. Ник пощупал ее лоб – прохладный, – но на этот раз его это не особенно обнадежило.
				
Наступил полдень. Он снова пошел на стоянку грузовиков, чувствуя, что практически бессонная ночь дает о себе знать. Тело гудело от боли после падения с велосипеда. Бейкеровский револьвер сорок пятого калибра колотился о бедро. В кафе-закусочной он разогрел две банки супа и перелил в кружки-термосы. Молоко в холодильнике, похоже, еще не успело скиснуть, так что он прихватил бутылку.
				
Билли Уорнер уже умер, а Майк, увидев Ника, начал истерически смеяться, тыча в него пальцем:
				
– Двоим хана, а третий на подходе! Двоим хана, а третий на подходе! Месть свершается! Так? Так?
				
Рукояткой швабры Ник осторожно пропихнул под решетчатую дверь кружку-термос с супом, потом большой стакан молока. Мелкими глотками Майк стал пить суп прямо из кружки. Ник взял свою и сел на пол в коридоре. Решил, что сначала поест, а уж потом оттащит Билли вниз. Он проголодался. Пока ел суп, задумчиво смотрел на Майка.
				
– Интересуешься моим самочувствием? – спросил Майк.
				
Ник кивнул.
				
– Точно так же, как утром, когда ты ушел. Я выхаркал целый фунт мокроты. – Он с надеждой посмотрел на Ника. – Моя мама всегда говорила: если мокрота так отходит, ты идешь на поправку. Может, у меня легкий случай, а? Как думаешь, это возможно?
				
Ник пожал плечами. Все возможно.
				
– Здоровье у меня богатырское. Я думаю, это ерунда. Я думаю, что поправлюсь. Послушай, чел, выпусти меня. Пожалуйста. Я, твою мать, умоляю тебя.
				
Ник задумался.
				
– Черт, у тебя же есть пушка. Но ты мне все равно не нужен. Я просто хочу выбраться из этого города. Сначала узнаю, как там моя жена…
				
Ник указал на левую руку Майка, без кольца.
				
– Да, мы развелись, но она живет в городе, на Ридж-роуд. Я хочу к ней заскочить. Что скажешь, чел? – Майк плакал. – Дай мне шанс. Не оставляй меня в этой крысоловке.
				
Ник медленно поднялся, вернулся в кабинет и открыл ящик стола, в котором лежали ключи. Логику Майка он опровергнуть не мог: не имело смысла рассчитывать, что кто-нибудь наконец заявится сюда, чтобы забрать арестованного. Он взял ключи и пошел обратно. Поднял нужный ключ с белой биркой, который показывал ему Большой Джон Бейкер, и бросил всю связку сквозь решетку Майку Чайлдрессу.
				
– Спасибо, – забормотал Майк. – Спасибо. Прости, что избили тебя. Клянусь Богом, это все Рэй придумал. Мы с Винсом пытались его отговорить, но у него, когда напьется, крыша едет… – Ключ повернулся в замке. Ник отступил и положил руку на рукоять револьвера.
				
Дверь камеры распахнулась, и Майк вышел.
				
– Я не отказываюсь от своих слов. Все, что мне нужно, – это выбраться из города. – Он рванул к кабинету шерифа. Ник последовал за ним и успел заметить, как закрывается входная дверь.
				
Выйдя на улицу, он увидел, что Майк стоит на тротуаре, положив руку на парковочный счетчик, и смотрит на пустынную улицу.
				
– Боже мой, – прошептал он и обернулся к Нику. – Вот оно как? Вот оно как?
				
Ник кивнул, все еще держа руку на рукоятке револьвера.
				
Майк начал говорить что-то еще, но слова растворились в приступе кашля. Он прикрыл рот рукой, а потом вытер губы.
				
– Я отсюда сматываюсь, – наконец сказал он. – Если у тебя хватит ума, немой, ты последуешь моему примеру. Это ж чисто черная смерть или что-то в этом роде.
				
Ник пожал плечами, и Майк зашагал по тротуару. Все быстрее и быстрее, чуть ли не бегом. Ник смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, а потом вернулся в участок. Больше он Майка не видел. На сердце у него полегчало, внезапно появилась уверенность, что он поступил правильно. Ник лег на койку и почти сразу провалился в сон.
				
				
Спал он чуть ли не до вечера, на койке без одеяла, проснулся потный, но отдохнувший. Над холмами бушевала гроза – он не мог слышать гром, но видел бело-голубые вилы молний, втыкавшиеся в землю. До Шойо в тот вечер гроза так и не добралась.
				
В сумерках он прошелся по главной улице до магазина «Радиоприемники и телевизоры» и вновь взломал замок. Оставил на кассовом аппарате записку и унес в участок портативный телевизор «Сони». Включил его и принялся переключать каналы. На Си-би-эс увидел заставку: «ПРОБЛЕМЫ С ТРАНСЛЯЦИЕЙ В МИКРОВОЛНОВОМ ДИАПАЗОНЕ. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ПЕРЕКЛЮЧАЙТЕСЬ». На Эй-би-си показывали «Я люблю Люси». На Эн-би-си оставили заявленный сериал – о нахальной девице, которая пыталась устроиться механиком в сеть автосалонов, – но серию показывали старую. Независимая телевизионная станция Техарканы, специализирующаяся на старых фильмах, телевикторинах и религиозных программах вроде Джека ван Импа, в эфир не вышла.
				
Ник выключил телевизор, направился в кафе-закусочную на стоянке грузовиков и приготовил суп и сандвичи для двух человек. Он находил что-то жуткое в том, что уличные фонари зажглись, как и всегда, по обеим сторонам главной улицы, пятная ее кругами белого света. Ник положил еду в корзину с крышкой, и по пути к дому Бейкеров на него напала стая из трех или четырех собак, по-видимому, брошенных и некормленых, которых привлек запах пищи. Ник вытащил револьвер, но не мог заставить себя пустить оружие в ход, пока одна из собак чуть не укусила его. Тогда он нажал на спусковой крючок, и пуля отскочила от бетона в пяти футах от него, оставив серебристый свинцовый след. Звука он, естественно, не услышал, но почувствовал отдачу. Собаки разбежались в разные стороны.
				
Джейн спала. Ее лоб и щеки пылали, дышала она медленно и с трудом. Нику показалось, что она сильно осунулась. Он смочил полотенце холодной водой и вытер ее лицо. Оставил еду на прикроватном столике, спустился в гостиную и включил телевизор, цветной, с большим экраном.
				
На Си-би-эс так и не устранили проблемы с трансляцией, на Эн-би-си сетку вещания не меняли, а на Эй-би-си изображение то и дело пропадало, вдруг становилось четким – и тут же расползалось из-за помех. И транслировали на Эй-би-си только старые программы, приобретенные у других компаний, словно доступ к своим им перекрыли. Значения это не имело. Ник ждал только одного – выпуска новостей.
				
Наконец пошли новости, ошарашившие Ника. «Эпидемия “супергриппа”», конечно же, стала центральным событием, но ведущие на обоих каналах утверждали, что ситуация взята под контроль. В Противоэпидемическом центре Атланты разработана вакцина, и уже в начале следующей недели каждый сможет прийти к своему доктору на прививку. Серьезные вспышки заболевания отмечены в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Лос-Анджелесе, но все они локализированы. В некоторых районах, сообщил ведущий, временно запрещены публичные собрания.
				
«В Шойо, – подумал Ник, – запретили целый город. Кто кого пытается обмануть?»
				
В заключение ведущий сообщил, что поездки в большинство крупных городов по-прежнему ограничены, но ограничения будут сняты, как только вакцину развезут по стране. Затем он перешел к авиационной катастрофе в Мичигане и о реакции некоторых конгрессменов на последнее постановление Верховного суда по правам гомосексуалистов.
				
Ник выключил телевизор и вышел на крыльцо дома Бейкеров. Сел на стоявший там диван-качалку. Движение взад-вперед успокаивало, а ржавого скрипа – Джон Бейкер все время забывал смазывать подвижные части – Ник не слышал. Он наблюдал за светлячками, неровными стежками прошивавшими темноту. Иной раз облака на горизонте изнутри подсвечивала молния, и тогда казалось, будто в них тоже поселились светляки, огромные, как динозавры. Липкая ночь навалилась на Ника.
				
Для него телевидение служило исключительно источником визуальной информации, и во время выпуска новостей он обратил внимание на подробности, которые вполне могли ускользнуть от других зрителей. Полностью отсутствовали репортажи с мест. Не сообщались результаты бейсбольных матчей, возможно, потому, что ни одного матча и не состоялось. Расплывчатая сводка погоды без карты с зонами повышенного и пониженного давления смотрелась так, будто Метеорологическая служба Соединенных Штатов закрывала лавочку. И исходя из личного опыта Ник полагал, что это соответствует действительности.
				
Оба ведущих выглядели нервными и расстроенными. Одного донимала простуда. Однажды он кашлянул в микрофон и извинился. Оба то и дело отводили взгляд от объектива камеры, смотрели то вправо, то влево… словно в студии находились какие-то люди, следившие, чтобы с экрана не прозвучало ничего лишнего.
				
Ту ночь, двадцать четвертого июня, Ник провел на переднем крыльце дома Бейкеров, и сны ему снились очень плохие. А теперь, во второй половине следующего дня, он присутствовал при последних минутах жизни Джейн Бейкер, этой прекрасной женщины… и не мог сказать ни слова утешения.
				
Она держала его за руку. Ник смотрел на ее бледное, осунувшееся лицо. Кожа стала сухой, весь пот испарился. Но его это не обнадеживало. Она уходила. Он уже научился различать это состояние.
				
– Ник. – Она улыбнулась. – Хочу снова поблагодарить тебя. Никому не хочется умереть в одиночку, так ведь?
				
Он яростно потряс головой, и она поняла, что он не соглашался с ней, а хотел, чтобы она жила и жила.
				
– Да, я умираю, – спокойно возразила Джейн. – Но это не важно. В том шкафу висит платье, Ник. Белое. Ты узнаешь его по… – Приступ кашля не дал ей договорить. Справившись с ним, она закончила предложение: – …по кружевам. В этом платье я садилась в поезд, когда мы отправились в свадебное путешествие. Оно и сейчас мне подходит… или подходило. Наверное, теперь будет великовато – я немного похудела, – но это не имеет значения. Мне оно всегда нравилось. Мы с Джоном ездили на озеро Поншартрен. Там я провела две самые счастливые недели в моей жизни. С Джоном мне всегда было хорошо. Ты запомнишь про платье, Ник? Я хочу, чтобы меня похоронили в нем. Ты сможешь… переодеть меня? Тебя это не смутит?
				
Он шумно сглотнул и покачал головой, глядя на покрывало. Должно быть, она почувствовала его печаль и неловкость, потому что о платье больше не упоминала. Легко, почти кокетливо заговорила о другом. Как победила на конкурсе чтецов в старшей школе и поехала на финальный этап в Арканзас, и как нижняя юбка свалилась с нее и упала ей на туфли как раз в тот момент, когда она добралась до кульминационного момента в «Демоне-любовнике» Ширли Джексон. Как ее сестра поехала во Вьетнам в составе баптистской церковной миссии и вернулась не с одним или двумя, а с тремя приемными детьми. Как три года назад они отправились с Джоном в туристический поход, и лось, пребывавший в дурном настроении в отсутствие самки, загнал их на дерево и продержал там целый день.
				
– Мы сидели на ветвях и ворковали, как школьники на балконе, – сонно говорила она. – Господи, он так распалился к тому моменту, как мы спустились вниз. Он… мы… любили друг друга… очень любили… миром движет любовь, я всегда так думала… это единственное, что позволяет людям стоять в мире, где гравитация всегда стремится сбить их с ног… уложить на землю… заставить ползать… мы… очень любили друг друга…
				
Наконец она заснула и спала, пока сон не прервался новой вспышкой бреда – Ник разбудил ее, то ли отдернув занавеску, то ли наступив на скрипучую половицу.
				
– Джон! – придушенно закричала она – в горле клокотала мокрота. – Ох, Джон, я не могу справиться с этим чертовым рычагом! Джон, ты должен мне помочь! Ты должен мне…
				
Слова перешли в долгий приступ хриплого кашля. Ник не слышал ни звука, но все чувствовал. Из одной ноздри потекла тоненькая струйка темной крови. Джейн упала на подушку, и ее голова дернулась из стороны в сторону, раз, другой, третий, словно она принимала какое-то жизненно важное решение и с чем-то не соглашалась.
				
Потом она затихла.
				
Ник робко коснулся ее шеи, потом пощупал внутреннюю сторону запястья, затем положил руку между грудей. Сердце не билось. Джейн умерла. Часы важно тикали на прикроватном столике, но слышать их было уже некому. На минуту он прижался лбом к коленям, как обычно, молча. Поплакал. Все, что тебе позволено, – это тоненькая струйка, однажды сказал ему Руди, но в мире мыльных опер это бывает очень даже кстати.
				
Ник знал, что ему предстоит, но не хотел этого делать. «Это несправедливо! – кричала какая-то его часть. – Это меня не касается!» Но раз уж здесь никого не было – возможно, в радиусе многих миль, – не оставалось ничего другого, как браться за дело. Браться – или оставить ее тут гнить, чего он допустить не мог. Джейн была добра к нему, а за свою жизнь он встретил очень много людей, как больных, так и здоровых, которые делиться добром вовсе не спешили. Ник понимал, что лучше сразу перейти к делу. Чем дольше он будет сидеть, тем труднее окажется первый шаг. Он знал, где находится похоронное бюро Кертиса – три квартала по Главной улице и еще один на запад.
				
Он заставил себя встать и подойти к шкафу, отчасти надеясь на то, что белое платье окажется всего лишь частью ее бреда. Но оно там висело. Немного пожелтевшее от времени, однако тем не менее узнаваемое. По кружевам. Ник вытащил его и положил на скамью у изножья кровати. Посмотрел на платье, посмотрел на женщину, подумал: Немножко великовато – это слабо сказано. Чертова болезнь обошлась с ней жестоко… но, наверное, это не имеет значения.
				
Ему не хотелось, но он обогнул кровать и стал снимать с Джейн ночную рубашку. А когда ему открылось ее обнаженное тело, ужас исчез и осталась только жалость – жалость, которая проникала в самые глубины сердца. Ник плакал, обмывая Джейн. Потом надел на нее платье, чтобы она выглядела точно так же, как в тот день, когда они с Джоном отправились на озеро Поншартрен. Наконец поднял ее на руки, одетую как в тот день и всю в кружевах, да, всю в кружевах, и понес к похоронному бюро, словно жених, на руках переносящий свою возлюбленную через порог вечности.
			
			
				
					
Глава 26
				
				
В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июня одна из студенческих группировок – то ли «Студенты за демократическое общество», то ли «Юные маоисты» – воспользовалась копиром, чтобы к утру обклеить весь кампус Университета штата Кентукки в Луисвилле плакатами:ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!
					ВАМ ЛГУТ!
					ПРАВИТЕЛЬСТВО ЛЖЕТ ВАМ!
					ПРЕССА, ПРИНУЖДЕННАЯ К СОТРУДНИЧЕСТВУ СВИНЬЯМИ В МУНДИРАХ, ЛЖЕТ ВАМ!
					АДМИНИСТРАЦИЯ УНИВЕРСИТЕТА ЛЖЕТ ВАМ, КАК ПО ЕЕ ПРИКАЗУ ЛГУТ И ВРАЧИ ПОЛИКЛИНИКИ!
					
1. НИКАКОЙ ВАКЦИНЫ ПРОТИВ «СУПЕРГРИППА» НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
					
2. «СУПЕРГРИПП» – НЕ СЕРЬЕЗНАЯ БОЛЕЗНЬ, ЭТО СМЕРТЕЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ.
					
3. ЗАБОЛЕТЬ И УМЕРЕТЬ МОГУТ ДО 75 % НАСЕЛЕНИЯ.
					
4. ВИРУС «СУПЕРГРИППА» СОЗДАН СВИНЬЯМИ В МУНДИРАХ, АМЕРИКАНСКОЙ АРМИЕЙ, И СЛУЧАЙНО ВЫРВАЛСЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СЕКРЕТНОЙ ЛАБОРАТОРИИ.
					
5. СВИНЬИ В МУНДИРАХ ТЕПЕРЬ ХОТЯТ СКРЫТЬ СВОЙ СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНЫЙ ПРОМАХ ДАЖЕ ЦЕНОЙ ГИБЕЛИ 75 % НАСЕЛЕНИЯ!
					ПРИВЕТ ВСЕМ РЕВОЛЮЦИОННО НАСТРОЕННЫМ ЛЮДЯМ!
					ПРИШЛО ВРЕМЯ ПОДНИМАТЬСЯ НА БОРЬБУ!
					ОБЪЕДИНЯТЬСЯ, БОРОТЬСЯ, ПОБЕЖДАТЬ!
					МИТИНГ В СПОРТИВНОМ ЗАЛЕ В 19.00!
					ЗАБАСТОВКА! ЗАБАСТОВКА! ЗАБАСТОВКА! ЗАБАСТОВКА!
Случившееся на УБЗ-ТВ в Бостоне спланировали предыдущим вечером трое ведущих новостных выпусков и шестеро техников. Все они работали в шестой студии. Пятеро из них регулярно играли в покер, а шестеро уже заболели. Все понимали, что терять им нечего. Они собрали с десяток пистолетов и револьверов. Боб Палмер, ведущий утреннего выпуска новостей, пронес оружие на работу в дорожной сумке, в которой обычно приносил тексты, карандаши и несколько блокнотов.
				
Работу студии контролировали люди, представлявшиеся национальными гвардейцами, но, как Палмер сказал прошлым вечером Джорджу Дикерсону, никогда в жизни он не видел гвардейцев, которым за пятьдесят.
				
Мятеж вспыхнул в 9.01, сразу же после того как Палмер начал читать успокоительный текст, врученный ему армейским сержантом десятью минутами ранее. Вдевятером сотрудники захватили контроль над телевизионной станцией. Солдат, не ожидавших, что у них могут возникнуть какие-либо серьезные трудности с жалкой группкой штатских, привыкших сообщать о трагедиях, которые происходят где-то далеко-далеко, застали врасплох и разоружили. Другие работники станции присоединились к мятежникам, быстро очистили шестой этаж и заперли все двери. Лифты вызвали на шестой этаж до того, как солдаты в вестибюле сообразили, что происходит. Трое солдат попробовали подняться по восточной пожарной лестнице, но уборщик по имени Чарльз Йоркин, вооруженный армейским карабином, выстрелил поверх их голов. Этот выстрел оказался единственным.
				
Телезрители, смотревшие УБЗ-ТВ, увидели, как Боб Палмер прервал чтение на полуслове, после чего скомандовал: «Поехали!» За кадром послышался шум борьбы. Когда наступила тишина, тысячи пораженных зрителей увидели, что ведущий держит в руке короткоствольный пистолет.
				
Кто-то хрипло, ликуя, завопил:
				
– Мы их взяли, Боб! Мы взяли ублюдков! Они в наших руках!
				
– Отлично, чистая работа, – кивнул Палмер и вновь повернулся к камере: – Жители Бостона и все американцы, находящиеся в зоне вещания нашей телестанции. В этой студии только что произошло нечто очень серьезное и очень важное, и я счастлив, что впервые это событие случилось у нас, в Бостоне – колыбели американской независимости. Последние семь дней эта телестудия находилась под контролем людей, которые называют себя национальными гвардейцами. Вооруженные люди в хаки стояли рядом с нашими операторами, в пультовых, около телетайпов. Корректировались ли новости? С сожалением вынужден дать положительный ответ на этот вопрос. Мне вручали текст и заставляли читать его перед камерой, буквально с пистолетом у виска. Тексты, которые я зачитывал, имели отношение к так называемой эпидемии супергриппа и содержали заведомо ложную информацию.
				
На пульте управления замигали огоньки. Не прошло и пятнадцати секунд, как включились все лампы.
				
– Кадры, которые снимали наши операторы, изымались или намеренно засвечивались. Материалы наших корреспондентов исчезали. И все-таки, дамы и господа, у нас есть что вам показать, и корреспонденты находятся сейчас в этой студии – уже не как профессиональные репортеры, но как живые свидетели, возможно, величайшего бедствия, с которым столкнулась наша страна… И такими словами я не разбрасываюсь. Сейчас мы покажем вам некоторые материалы. Все съемки велись тайно, поэтому качество некоторых сюжетов оставляет желать лучшего. Однако мы, люди, только что освободившие нашу телестанцию, думаем, что вы увидите достаточно. Возможно, даже больше, чем вам хотелось бы.
				
Он поднял глаза, достал из кармана платок и высморкался. Те, у кого дома стояли хорошие цветные телевизоры, заметили, что лицо у него горит, как при высокой температуре.
				
– Если все готово, Джордж, то давай.
				
Лицо Палмера сменилось кадрами, снятыми в Центральной больнице Бостона. Забитые под завязку палаты. Больные на полу. Переполненные коридоры. Медсестры, многие из которых сами выглядят явно больными, бродят по коридорам, некоторые истерически плачут. Другие, совершенно ошарашенные, находятся в ступоре.
				
Часовые на перекрестках с винтовками в руках. Здания со взломанными дверями.
				
Снова появился Боб Палмер.
				
– Если у вас есть дети, дамы и господа, – заговорил он ровным голосом, – мы советуем попросить их уйти из комнаты.
				
На экране большой, оливкового цвета армейский грузовик зад ним ходом ехал по пирсу, вдающемуся в Бостонскую гавань. У пирса на воде покачивалась баржа, укрытая брезентом. Двое солдат в противогазах, прямо-таки инопланетяне, выпрыгнули из кабины грузовика. Изображение дернулось, потом снова выровнялось. Солдаты откинули полог над задним бортом, залезли в кузов, и оттуда на баржу посыпались тела: женщины, старики, дети, полицейские, медсестры. В какой-то момент стало ясно, что солдаты поддевают тела вилами.
				
Палмер вел передачу около двух часов, постепенно садящимся голосом зачитывал свидетельства очевидцев и сводки новостей, сам брал интервью у других репортеров. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то на первом этаже не сообразил, что для прекращения трансляции вовсе не обязательно отвоевывать шестой этаж. В 11.16 передатчик УБЗ, взорванный двадцатью фунтами пластида, замолк навсегда.
				
Палмера и всех, кто находился на шестом этаже, тут же расстреляли по обвинению в измене государству – Соединенным Штатам Америки.
				
				
«Трубный глас Дербина», еженедельная газета, которую издавал в маленьком городке в Западной Виргинии Джеймс Д. Хоглисс, отошедший от дел адвокат, всегда расходилась хорошим тиражом, потому что Хоглисс в конце сороковых и в пятидесятых яростно отстаивал право шахтеров на создание профсоюза, а его передовицы сулили адские муки бюрократам всех уровней, от городского до федерального.
				
Разносчиков газет у Хоглисса хватало, но в это ясное летнее утро он развозил газеты сам, на своем «кадиллаке» модели тысяча девятьсот сорок восьмого года. Большие колеса с белыми боковинами катили по улицам Дербина… и в глаза сразу бросалось отсутствие людей и автомобилей. Обычно «Трубный глас» выходил в другой день недели, но этот номер газеты состоял лишь из одной страницы: текст, набранный большим кеглем, окаймляла черная рамка. Поверху тянулась надпись: «ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК», – и это был первый экстренный выпуск Хоглисса после тысяча девятьсот восьмидесятого года, когда произошел взрыв на шахте «Божья коровка», похоронивший под землей сорок шахтеров.
				
Заголовок гласил:ГОСУДАРСТВЕННЫЕ СИЛЫ ПЫТАЮТСЯ СКРЫТЬ ВСПЫШКУ ЧУМЫ.
И ниже: Джеймс Д. Хоглисс, специально для «Трубного гласа».
				
Далее шел текст:
Как стало известно Вашему корреспонденту из надежного источника, эпидемия гриппа (здесь, в Западной Виргинии, эту болезнь иногда называют «удушкой» или «черной шеей») в действительности вызвана смертоносной мутацией обычного вируса гриппа, созданной нынешним федеральным правительством для военных целей, что напрямую противоречит пересмотренным Женевским конвенциям по бактериологическому и химическому оружию, которые представители Соединенных Штатов подписали семь лет назад. Источник, армейский представитель, в настоящее время находящийся в Уилинге, также сообщил, что обещанная в самом ближайшем будущем вакцина – «откровенная ложь». Никакой вакцины, согласно этому источнику, еще не разработано.
					
Граждане, это не просто беда или трагедия, это конец нашей веры в государство. Если мы действительно выбрали себе такую власть, тогда…
Хоглисс тоже заболел и очень ослаб. Последние остатки сил он, похоже, потратил на написание передовицы. Силы обратились в слова и ничем не восполнились. Бронхи забила мокрота, каждый вздох давался с трудом, словно Хоглисс бежал вверх по склону холма. И однако, он методично объезжал дом за домом, оставляя у каждого свою гневную статью, не зная, есть ли кто-то внутри, а если и есть, хватит ли ему сил, чтобы выйти из дома и взять оставленное.
				
Наконец он добрался до западной окраины города – Бедняцкого ряда с его лачугами, трейлерами и вонючими выгребными ямами. Газеты остались только в багажнике, крышку которого Хоглисс не закрывал, и она покачивалась вверх-вниз на каждой рытвине. Он пытался не сдаться дикой головной боли, и перед глазами у него все двоилось.
				
После того как он доставил газету в последний дом, разваливающуюся лачугу у самой границы с Рэкс-Кроссингом, в багажнике осталась только одна пачка, примерно двадцать пять экземпляров. Старым перочинным ножом Хоглисс разрезал шпагат и позволил ветру унести газеты, куда тому вздумается, размышляя о своем источнике информации, майоре с черными затравленными глазами, которого каких-то три месяца тому назад перевели сюда со сверхсекретного объекта в Калифорнии, построенного под проект «Синева». Майор руководил там наружной охраной и, рассказывая Хоглиссу все, что ему было известно, то и дело поглаживал рукоятку пистолета. Хоглисс подумал, что вряд ли пройдет много времени, прежде чем майор пустит оружие в ход. Если уже не пустил.
				
Он вновь вернулся за руль «кадиллака», единственного автомобиля, которым владел с тех давних пор, когда ему только исполнилось двадцать семь лет, и вдруг понял, что слишком устал, чтобы возвращаться в город. Сонно откинулся на заднее сиденье, прислушиваясь к клокотанию, доносившемуся из груди, наблюдая, как ветер лениво тащит экземпляры экстренного выпуска к Рэкс-Кроссингу. Некоторые зацепились за деревья и повисли на ветвях, как экзотические фрукты. До него доносилось журчание протекающей неподалеку реки Дербин, в которой он мальчишкой ловил рыбу. Теперь, разумеется, рыба в ней не водилась – угольные компании об этом позаботились, – но звук успокаивал. Хоглисс закрыл глаза, заснул, а через полтора часа умер.
				
				
Они успели отпечатать двадцать шесть тысяч экземпляров экстренного одностраничного выпуска «Лос-Анджелес таймс», прежде чем дежурные офицеры обнаружили, что печатают отнюдь не заявленный рекламный проспект. Последовало возмездие, быстрое и кровавое. Согласно официальной версии ФБР, «радикальные революционеры» – это древнее пугало – подложили динамит в типографию «Таймс», что привело к смерти двадцати восьми работников. ФБР не пришлось объяснять, каким образом в результате взрыва в каждой из двадцати восьми голов оказалось по пуле, так как трупы смешали с тысячами тел жертв эпидемии и похоронили в море.
				
Тем не менее десять тысяч экземпляров успели разойтись, и этого вполне хватило. Заголовок, набранный тридцать шестым кеглем, кричал:ЗАПАДНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ В КОГТЯХ ЭПИДЕМИИ
					Тысячи людей бегут от смертельного «супергриппа»
					Правительство пытается скрыть свою вину
					
ЛОС-АНДЖЕЛЕС. Некоторые солдаты, называющие себя национальными гвардейцами, призванными помочь в связи с создавшейся критической ситуацией, на самом деле являются профессиональными военными. На рукавах у них по четыре звездочки, каждая из которых дается за десять лет службы. Одна из их целей – уверить напуганных жителей Лос-Анджелеса, что вирус «супергриппа», который молодежь во многих районах называет «Капитаном Торчем», «лишь в незначительной степени более опасен», чем лондонский или гонконгский штаммы… но эти уверения звучат сквозь мембраны респираторов. Сегодня, в восемнадцать часов по СТВ[61], планируется выступление президента, и пресс-секретарь Хуберт Росс назвал сообщения о том, что президент будет выступать в помещении, выглядящем как Овальный зал, но в действительности находящемся глубоко под землей в бункере Белого дома, «истеричными, злобными и совершенно безосновательными». Согласно попавшему нам в руки предварительному тексту речи президента, он собирается «отшлепать» американский народ за излишне острую реакцию и сравнивает теперешнее состояние людей с паникой, вызванной радиоспектаклем Орсона Уэллса «Война миров» в тридцатых годах.
					
У «Таймс» есть пять вопросов, на которые мы хотели бы услышать ответ в выступлении президента:
					
1. Почему головорезы в военной форме запрещают «Таймс» публиковать новости, тем самым напрямую нарушая конституционные права?
					
2. Почему федеральные шоссе 5, 10 и 15 заблокированы бронеавтомобилями и бронетранспортерами?
					
3. Если это действительно только «небольшая вспышка гриппа», почему в Лос-Анджелесе и на прилегающих территориях объявлено военное положение?
					
4. Если это действительно только «небольшая вспышка гриппа», почему в Тихий океан буксируются караваны барж и затапливаются там? Что находится на этих баржах? Не вывозятся ли на них – как мы опасаемся и как нам сообщают информированные источники – трупы жертв эпидемии?
					
5. И наконец, если врачам и территориальным больницам в начале следующей недели действительно будет выдана вакцина, то почему до сих пор ни один из сорока шести врачей, с которыми связывались репортеры этой газеты, ничего не знает о конкретных планах поставки? Почему не развернут ни один пункт проведения прививок против «супергриппа»? Почему ни один из десяти фармацевтических складов, которые мы обзвонили, не получил счетов или извещений о скорых поставках вакцины?
					
Мы призываем президента ответить в своей речи на все эти вопросы, но прежде всего мы призываем его отказаться от репрессивных методов управления и этой безумной попытки скрыть правду…»
В Дулуте мужчина в шортах цвета хаки и сандалиях разгуливал по Пьедмонт-авеню с полосой сажи на лбу и двойным рекламным щитом, закрепленным на тощих плечах.
				
Надпись от руки, сделанная спереди, гласила:ВРЕМЯ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ПРИШЛО
					ГОСПОДЬ НАШ ХРИСТОС СКОРО ВЕРНЕТСЯ
					ГОТОВЬТЕСЬ К ВСТРЕЧЕ С БОГОМ!
Сзади красовалось:ЗРИ! СЕРДЦА ГРЕШНИКОВ РАЗБИТЫ!
					ВЕЛИКИЕ БУДУТ УНИЖЕНЫ, А УНИЖЕННЫЕ – ВОЗВЕЛИЧЕНЫ
					ЧЕРНЫЕ ДНИ НАСТУПАЮТ
					ГОРЕ ТЕБЕ, О СИОН!
Четверо молодых людей в мотоциклетных куртках, все кашляющие и в соплях, набросились на мужчину в шортах и избили до беспамятства его же двойным рекламным щитом. Потом убежали, а один из них истерично крикнул через плечо:
				
– Будешь знать, как пугать людей! Будешь знать, как пугать людей, полоумный выродок!
				
				
Из утренних радиопрограмм Спрингфилда, штат Миссури, самый высокий рейтинг был у телефонного шоу радиостанции КЛФТ «Говорите, вы в прямом эфире» с ведущим Рэем Флауэрсом. К его студийной кабине подсоединялись шесть телефонных линий, и утром двадцать шестого июня из всех сотрудников КЛФТ на работу пришел он один. Флауэрс отдавал себе отчет, что происходит в окружающем мире, и очень боялся. Ему казалось, что за последнюю неделю или около того заболели все, кого он знал. В Спрингфилд войска не ввели, но части Национальной гвардии появились в Канзас-Сити и Сент-Луисе, чтобы «остановить распространение паники» и «предотвратить грабежи». Рэй Флауэрс чувствовал себя прекрасно. Он задумчиво посмотрел на свое оборудование – телефонные аппараты, устройство выдержки времени, позволяющее редактировать речь тех звонящих, что могли ввернуть в разговор непристойное словечко, стойки с рекламными роликами (Если засорился туалет! Если сил терпеть уж больше нет! Человек со шлангом вам поможет! Чистильщик засоры уничтожит!) и, разумеется, микрофон.
				
Рэй закурил, подошел к двери студии и запер ее. Вернулся в свою кабину и запер ее тоже. Выключил музыку, записанную на магнитофонной ленте, включил позывные своей программы и уст роился перед микрофоном.
				
– Всем привет, – начал он. – Это Рэй Флауэрс, ведущий передачи «Говорите, вы в прямом эфире», и сегодня, как мне кажется, есть только одна тема для разговора. Как бы вы ни называли эту болезнь, «супергриппом» или «Капитаном Торчем», речь идет именно о ней. Я слышал разные жуткие истории о том, как армия все подмяла под себя, и если вы хотите поделиться информацией, милости прошу. У нас ведь свободная страна, верно? А раз уж в это утро я в студии один, мы построим передачу чуть иначе. Я отключил устройство задержки по времени, и, думаю, сегодня мы обойдемся без рекламных пауз. Если вы находитесь в том самом Спрингфилде, который я вижу из окон КЛФТ, вряд ли кто-то расположен к шопингу.
				
Итак, если вы – настоящий спортсмен и готовы поддержать команду, как, бывало, говорила моя мама, давайте начнем. Номера наших контактных телефонов: пять-пять-пять-восемь-шесть-ноль-ноль и пять-пять-пять-восемь-шесть-ноль-один. Звонок бесплатный. Если будет занято, потерпите немного. Сегодня я в студии один.
				
В Карфагене, в пятидесяти милях от Спрингфилда, находилась армейская часть, и отряд из двадцати человек получил приказ разобраться с Рэем Флауэрсом. Два человека отказались подчиниться. Их расстреляли на месте.
				
За тот час, что военные добирались до Спрингфилда, Рэй Флауэрс принял звонки: от доктора, сообщившего, что люди мрут как мухи и, по его мнению, правительство лжет насчет вакцины; от медсестры, подтвердившей, что тела увозят из больниц Канзас-Сити на грузовиках; от бредящей женщины, заявившей, что во всем виноваты летающие тарелки из космоса; от фермера, рассказавшего, что армейский взвод, оснащенный двумя экскаваторами, выкопал на поле рядом с шоссе 71 к югу от Канзас-Сити чертовски длинный ров; и от еще нескольких человек, поделившихся своими историями.
				
Во входную дверь студии застучали.
				
– Откройте! – послышался чей-то приглушенный голос. – Откройте именем Соединенных Штатов!
				
Рэй посмотрел на часы. Без четверти двенадцать.
				
– Что ж, похоже, ко мне в гости заявились морпехи. Но мы просто будем продолжать наш разговор, хор…
				
Раздался треск автоматной очереди. Дверная ручка вывалилась на ковер. Из зазубренной дыры вырвалось облачко сизого дыма. Дверь распахнулась под напором мощного плеча, и с полдесятка солдат, в респираторах и при полном вооружении, ворвались в помещение.
				
– Только что несколько солдат вломились в студию, – прокомментировал Рэй. – Они вооружены… и выглядят так, словно готовы начать военную операцию по зачистке территории, как во Франции пятьдесят лет тому назад. Если не считать респираторов…
				
– Прекращай! – завопил здоровяк с сержантскими нашивками на рукаве. Он стоял перед прозрачной стенкой кабины и угрожающе жестикулировал винтовкой.
				
– Я этого не сделаю! – отозвался Рэй. Внутри у него все похолодело, и, взяв недокуренную сигарету из пепельницы, он увидел, что его пальцы дрожат. – У станции есть лицензия Федеральной комиссии по связи, и я…
				
– Я отменяю твою хренову лицензию! А теперь прекращай передачу!
				
– Я этого не сделаю, – повторил Рэй и снова повернулся к микрофону. – Дамы и господа, мне только что приказали отключить передатчик КЛФТ, и я отказался выполнить этот приказ. Думаю, я поступил совершенно правильно. Эти люди ведут себя как нацисты, а не американские солдаты. Я не собираюсь…
				
– Даю тебе последний шанс! – Сержант вскинул винтовку.
				
– Сержант, – подал голос один из солдат, оставшихся у двери. – Не думаю, что у вас есть право…
				
– Если этот парень еще что-нибудь вякнет, пристрелите его, – приказал сержант.
				
– Похоже, они собираются убить меня, – продолжил Рэй Флауэрс, и в следующую секунду стекло кабины разлетелось вдребезги, а сам он упал на пульт. Тут же послышался жуткий вой, который становился все громче и громче. Сержант разрядил в пульт всю обойму, и вой прекратился. Все лампочки на пульте погасли.
				
– Вот и все. – Сержант обернулся. – Я хочу вернуться в Карфаген к часу дня и не…
				
Трое из его подчиненных одновременно открыли огонь, один из безоткатной винтовки, скорострельность которой составляла семьдесят пуль с полыми наконечниками в секунду. Сержант исполнил судорожный танец смерти и рухнул спиной на остатки стеклянной стены кабины. Одна нога дернулась и вышибла из рамы несколько осколков стекла.
				
Рядовой, на побелевшем лице которого выделялась россыпь прыщей, зарыдал. Остальные замерли, ошарашенные. В воздухе плыл сильный, удушающий запах кордита.
				
– Мы его завалили! – истерично воскликнул рядовой. – Святой Боже, мы завалили сержанта Питерса!
				
Никто не ответил. На бледных лицах застыло недоумение, хотя позже многие пожалели о том, что не сделали этого раньше. Шла какая-то смертельная игра, но они не считали, что должны в ней участвовать.
				
Телефон, который Рэй Флауэрс, перед тем как умереть, переключил на громкую связь, затрещал.
				
– Рэй? Вы слышите, Рэй? – говорил усталый гнусавый голос. – Я слушаю вашу передачу постоянно, и я, и мой муж, и мы просто хотели сказать, чтобы вы и дальше продолжали в том же духе и не позволили им помыкать вами. Хорошо, Рэй? Рэй?.. Рэй?..
СООБЩЕНИЕ 234 ЗОНА 2 СЕКРЕТНАЯ ШИФРОВКА
					
ОТ: ЛЭНДОНА ЗОНА 2 НЬЮ-ЙОРК
					
КОМУ: КОМАНДУЮЩЕМУ КРАЙТОНУ
					
ТЕМА: ОПЕРАЦИЯ «КАРНАВАЛ»
					
					
КОРДОНЫ ВОКРУГ НЬЮ-ЙОРКА ПО-ПРЕЖНЕМУ ФУНКЦИОНИРУЮТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ УБОРКА ТЕЛ В ГОРОДЕ ОТНОСИТЕЛЬНО СПОКОЙНО Х ВЕРСИЯ ПРИКРЫТИЯ ЛОПАЕТСЯ БЫСТРЕЕ ЧЕМ ОЖИДАЛОСЬ НО ПОКА ГОРОДСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ НЕ СОЗДАЕТ НАМ ПРОБЛЕМ С КОТОРЫМИ МЫ НЕ МОГЛИ БЫ СПРАВИТЬСЯ
					
СУПЕРГРИПП ДЕРЖИТ ИХ ПО ДОМАМ ХХ СУПЕРГРИППОМ БОЛЬНЫ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО 50 % ВОЕННЫХ НА КОРДОНАХ В ПУНКТАХ ВЪЕЗДА/ВЫЕЗДА [МОСТ ДЖОРДЖА ВАШИНГТОНА МОСТ ТРИБОРО БРУКЛИНСКИЙ МОСТ ТОННЕЛИ ЛИНКОЛЬНА И ГОЛЛАНДСКИЙ ПЛЮС ОСНОВНЫЕ АВТОТРАССЫ В ДРУГИЕ ОКРУГА НЬЮ-ЙОРКА] НО В БОЛЬШИНСТВЕ СВОЕМ ВОЙСКА ЕЩЕ СПОСОБНЫ К АКТИВНЫМ ДЕЙСТВИЯМ И СПРАВЛЯЮТСЯ С ПОРУЧЕННЫМИ ЗАДАЧАМИ ХХХ В ГОРОДЕ ТРИ НЕКОНТРОЛИРУЕМЫХ ПОЖАРА ГОРЯТ ГАРЛЕМ СЕДЬМАЯ АВЕНЮ СТАДИОН ШИ ХХХХ ДЕЗЕРТИРСТВО СТАНОВИТСЯ ВСЕ БОЛЕЕ СЕРЬЕЗНОЙ ПРОБЛЕМОЙ ТЕПЕРЬ ДЕЗЕРТИРОВ РАССТРЕЛИВАЮТ НА МЕСТЕ ХХХХХ ЛИЧНОЕ МНЕНИЕ СИТУАЦИЯ ПО-ПРЕЖНЕМУ ПОД КОНТРОЛЕМ НО МЕДЛЕННО УХУДШАЕТСЯ ХХХХХХ КОНЕЦ СООБЩЕНИЯ
					ЛЭНДОН ЗОНА 2 НЬЮ-ЙОРК
В Боулдере, штат Колорадо, начал распространяться слух, что Метеорологический центр контроля воздуха США на самом деле является секретной лабораторией по производству бактериологического оружия. Слух этот повторил в эфире находящийся в полузабытьи диджей радиостанции «Денвер эф-эм». К одиннадцати вечера двадцать шестого июня из Боулдера начался массовый исход. Из Денвера направили роту солдат, чтобы остановить беженцев, но много ли может сделать человек с метлой против авгиевых конюшен? Более одиннадцати тысяч гражданских – больных, испуганных, одержимых одной только мыслью: уйти как можно дальше от Центра контроля воздуха – просто растоптали бы солдат, не отойди они в сторону. Тысячи других жителей Боулдера покидали город всеми возможными путями.
				
В четверть двенадцатого ночь подсветил громкий взрыв на территории Центра контроля воздуха, расположенного на Бродвее. Молодой радикал – Десмонд Реймедж – заложил в вестибюле центра шестнадцать фунтов пластида, первоначально предназначавшегося для взрыва зданий судов и законодательных собраний Среднего Запада. Взрывчатка не подвела, а с таймером вышла промашка. Реймедж испарился вместе с различным абсолютно безвредным для человека метеорологическим оборудованием и приборами, измеряющими загрязненность воздуха.
				
А тем временем исход из Боулдера продолжался.
СООБЩЕНИЕ 771 ЗОНА 6 СЕКРЕТНАЯ ШИФРОВКА
					
ОТ: ГАРЕТА ЗОНА 6 ЛИТЛ-РОК
					
КОМУ: КОМАНДУЮЩЕМУ КРАЙТОНУ
					
ТЕМА: ОПЕРАЦИЯ «КАРНАВАЛ»
					
					
БРОДСКИ НЕЙТРАЛИЗОВАН ПОВТОРЯЮ БРОДСКИ НЕЙТРАЛИЗОВАН ОН РАБОТАЛ ЗДЕСЬ В КЛИНИКЕ ЕГО СУДИЛИ И РАССТРЕЛЯЛИ НА МЕСТЕ ЗА ИЗМЕНУ СОЕДИНЕННЫМ ШТАТАМ АМЕРИКИ НЕКОТОРЫЕ ЕГО ПАЦИЕНТЫ ПОПЫТАЛИСЬ ВМЕШАТЬСЯ 14 ГРАЖДАНСКИХ ПОЛУЧИЛИ ПУЛЕВЫЕ РАНЕНИЯ 6 УБИТО 3 МОИХ ЛЮДЕЙ РАНЕНО ВСЕ ЛЕГКО Х ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ ЗОНЫ 6 СОХРАНЯЮТ 40 % РАСЧЕТНОЙ БОЕГОТОВНОСТИ ОКОЛО 25 % ВСЕ ЕЩЕ НАХОДЯЩИХСЯ В СТРОЮ БОЛЬНЫ СУПЕРГРИППОМ 15 % ДЕЗЕРТИРОВАЛО ХХ САМЫЙ СЕРЬЕЗНЫЙ ИНЦИДЕНТ ОТНОСИТЕЛЬНО ПЛАНА Ф ХХХ СЕРЖАНТ Т.Л. ПИТЕРС ПРОХОДИВШИЙ СЛУЖБУ В КАРФАГЕНЕ УБИТ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ СПЕЦИАЛЬНОГО ЗАДАНИЯ В СПРИНГФИЛДЕ СУДЯ ПО ВСЕМУ СВОИМИ ЖЕ СОЛДАТАМИ ХХХХ ПОСТУПИЛИ НЕПОДТВЕРЖДЕННЫЕ ПОКА СООБЩЕНИЯ ОБ АНАЛОГИЧНЫХ СЛУЧАЯХ СИТУАЦИЯ БЫСТРО УХУДШАЕТСЯ ХХХХХ КОНЕЦ СООБЩЕНИЯ
					ГАРЕТ ЗОНА 6 ЛИТЛ-РОК
Когда вечер растекся по небу, как пациент под наркозом – по операционному столу, две тысячи студентов Кентского университета, штат Огайо, вышли на тропу войны – и по-крупному. В число двух тысяч бунтовщиков входили студенты первого летнего мини-семестра, члены симпозиума, посвященного будущему студенческой журналистики, сто двадцать человек, посещавших курсы актерского мастерства, и двести членов огайского отделения национальной общественной организации «Будущие фермеры Америки», региональный конгресс которой совпал по времени со стремительным распространением «супергриппа». Всех их держали в кампусе уже четыре дня, с двадцать второго июня. Далее приведена распечатка переговоров патрульных, охватывающая временной промежуток с 19.16 до 19.22.
				
– Шестнадцатый, Шестнадцатый, как слышите? Прием.
				
– Слышу, Двадцатый, прием.
				
– У нас группа студентов, идут по бульвару, Шестнадцатый. Примерно семьдесят, и все навеселе, я бы сказал, и… проверьте это, Шестнадцатый, у нас еще одна группа, идущая с другой стороны… Господи, человек двести, не меньше. Прием.
				
– Двадцатый, это база. Слышите меня? Прием.
				
– Слышу вас ясно и четко, база. Прием.
				
– Я направляю Чамма и Холлидея. Блокируйте дорогу своим автомобилем. Больше не предпринимайте никаких действий. Если они насядут на вас, раздвиньте ноги и наслаждайтесь. Никакого сопротивления, слышите меня? Прием.
				
– Я слышу, никакого сопротивления, база. А что делают те солдаты на восточной стороне бульвара, база? Прием.
				
– Какие солдаты? Прием.
				
– Об этом я вас и спрашиваю, база. Они…
				
– База, это Дадли Чамм. Ох, черт, это Двенадцатый. Извините, база. Группа студентов идет по Барроус-драйв. Примерно сто пятьдесят человек. Направляются к бульвару. Что-то поют или скандируют. Но, капитан, Господи Иисусе, мы тоже видим солдат. Думаю, они все в противогазах. И выглядят так, будто готовятся к бою. Именно так. Прием.
				
– База – Двенадцатому. Присоединяйтесь к Двадцатому в начале бульвара. Те же инструкции. Никакого сопротивления. Прием.
				
– Понял, база. Уже еду. Прием.
				
– База, это Семнадцатый. Это Холлидей, база. Слышите меня? Прием.
				
– Слышу, Семнадцатый. Прием.
				
– Я следую за Чаммом. Еще двести студентов идут с запада на восток к бульвару. Они несут плакаты, как в шестидесятых. На одном написано: «СОЛДАТЫ БРОСАЙТЕ ОРУЖИЕ». Я вижу еще один: «ПРАВДУ ВСЮ ПРАВДУ И НИЧЕГО КРОМЕ ПРАВДЫ». Они…
				
– Мне насрать, что написано на плакатах, Семнадцатый. Поезжай к Чамму и Питерсу и блокируй их. Похоже, они лезут в торнадо. Прием.
				
– Понял. Конец связи.
				
– Начальник службы безопасности кампуса Ричард Берли обращается к командиру войсковой части, окопавшейся к югу от кампуса. Повторяю, это начальник службы безопасности Берли. Я знаю, что вы прослушиваете наши переговоры, поэтому не вертите хвостом и ответьте. Прием.
				
– Полковник армии Соединенных Штатов Алберт Филипс. Мы слушаем, начальник Берли. Прием.
				
– База, это Шестнадцатый. Студенты собираются у военного мемориала. Похоже, поворачивают к солдатам. Конец связи.
				
– Это Берли, полковник Филипс. Пожалуйста, сообщите о ваших намерениях. Прием.
				
– У меня приказ: ограничить перемещение тех, кто находится в кампусе, кампусом. И намерение у меня одно: выполнять его. Если эти люди просто проводят демонстрацию – что ж, имеют право. Если же они планируются вырваться из карантинной зоны – увы. Прием.
				
– Вы ведь не собираетесь…
				
– По-моему, я выразился достаточно ясно, начальник Берли. Конец связи.
				
– Филипс! Филипс! Ответьте мне, черт бы вас побрал! Это же не партизаны-коммунисты! Они дети! Американские дети! Они не вооружены! Они…
				
– Тринадцатый вызывает базу. Эти студенты идут на солдат, капитан. Размахивают своими плакатами. Поют эту песню. Ту самую, которую пела эта сучка Баэз[62]. Ох, черт! Я думаю, некоторые из них бросают камни. Они… Господи! Господи Иисусе! Они не могут этого делать!
				
– База – Тринадцатому! Что там у тебя? Что происходит?
				
– Это Чамм, Дик. Я скажу тебе, что тут происходит. Это бойня. Я жалею, что не слепой. Ох, сучьи дети! Они… ох, они просто косят студентов. Похоже, из автоматов. Насколько я могу сказать, даже без предупреждения. Те студенты, кто еще на ногах… ох, они бегут… бегут во все стороны. Ох, Господи! Я только что увидел, как девушку очередью буквально разорвало надвое! Кровь. На траве лежат семьдесят, восемьдесят человек. Они…
				
– Чамм! Возвращайся! Возвращайся, Двенадцатый!
				
– База, это Семнадцатый! Вы меня слышите? Прием.
				
– Я тебя слышу. Черт побери, но где гребаный Чамм? Гребаный прием!
				
– Чамм и… думаю, Холлидей… они вылезли из автомобилей, чтобы лучше видеть. Мы возвращаемся, Дик. Теперь солдаты, похоже, стреляют друг в друга. Не знаю, кто побеждает, да мне и без разницы. Кто бы ни победил, потом они примутся за нас. Когда те, кто сможет, вернутся, я предлагаю всем спуститься в подвал и ждать, пока они расстреляют все патроны. Прием.
				
– Черт побери…
				
– Бойня продолжается, Дик. Я не шучу. Прием. Конец связи.
				
Приведенные выше переговоры по рации сопровождались звуковым фоном – хлопками, похожими на те, что раздаются, если бросить в костер каштаны. Помимо хлопков, слышались и крики… в последние секунд сорок к ним добавились тяжелые, гулкие разрывы мин.
				
				
Ниже приведена распечатка разговора, который велся по специальному высокочастотному радиоканалу в южной Калифорнии. Распечатка охватывает временной промежуток с 19.17 до 19.22 по СТВ.
				
– Мессинджил, десятая зона. Слышите нас, база «Синева»? Это сообщение закодировано как Энни Оукли, срочно-плюс-десять. Отвечайте, если вы на связи. Прием.
				
– Это Лен, Дэвид. Думаю, можно обойтись без этого птичьего языка. Подслушивать нас некому.
				
– Все вышло из-под контроля, Лен. Буквально все. Лос-Анджелес в огне. Весь гребаный город и окрестности. Все мои люди либо больны, либо взбунтовались, либо дезертировали, либо мародерствуют вместе с местным населением. Я нахожусь в главном здании «Бэнк оф Америка», в зале со стеклянным куполом. Около шестисот человек пытаются вломиться сюда и добраться до меня. Большинство из них – военные.
				
– Все рушится. Основа расшаталась.
				
– Повтори еще раз, я не понял.
				
– Не важно. Ты можешь выбраться?
				
– Черт, нет. Но первым мерзавцам из этой банды я дам повод для размышления. У меня безоткатная винтовка. Мерзавцы. Гребаные мерзавцы!
				
– Удачи тебе, Дэвид.
				
– Тебе тоже. Держи все в кулаке, сколько сможешь.
				
– Постараюсь.
				
– Я не уверен…
				
На этом разговор прервался. Послышался треск, грохот, скрежет рвущегося под напором грубой силы металла, звон разбитого стекла. Крики множества людей. Пистолетные и револьверные выстрелы. Потом в непосредственной близости от радиопередатчика послышались другие выстрелы, куда более мощные, оглушающие, словно кто-то стрелял из безоткатной винтовки. Крики приблизились. Взвизгнула пуля, отрикошетив от металла, кто-то закричал рядом с радиопередатчиком, послышался глухой удар, и наступила тишина.
				
				
Ниже приведена распечатка обращения по армейской волне из Сан-Франциско. Распечатка охватывает временной промежуток с 19.28 до 19.30 по СТВ.
				
– Солдаты и братья! Мы захватили радиостанцию и штаб! Ваши угнетатели мертвы! Я, брат Зено, еще несколько минут назад бывший сержантом первого класса Роландом Гиббсом, провозглашаю себя первым президентом республики Северная Калифорния! Ситуация находится под нашим контролем! Под нашим контролем! Если ваши офицеры попытаются отменить мои приказы, пристрелите их, как уличных собак! Как собак! Как сук, на задах которых еще не обсохло дерьмо! Записывайте имена, звания и личные номера дезертиров! Составляйте списки тех, кто ведет подрывную агитацию и призывает к измене республике Северная Калифорния! Начинается новый день! Время угнетателей закончилось! Мы…
				
Треск автоматных очередей. Крики. Глухие удары. Пистолетные выстрелы, снова крики, длинная автоматная очередь. Протяжный, умирающий стон. Три секунды мертвой тишины.
				
– Говорит майор Альфред Нанн, армия Соединенных Штатов. Я беру войска Соединенных Штатов, находящиеся в районе Сан-Франциско, под свое временное командование. Кучка предателей, захвативших штаб, уничтожена. Я принимаю командование на себя, повторяю, принимаю командование на себя. Дезертиры и предатели будут расстреливаться на месте. Сейчас я…
				
Снова автоматные очереди. Чей-то крик.
				
Отдаленный вопль:
				
– …всех! Держи их всех! Смерть свиньям в мундирах…
				
Громкий треск автоматных очередей. Потом тишина.
				
				
В 21.16 по ВПВ[63] жители Портленда, штат Мэн, которые еще достаточно хорошо себя чувствовали, чтобы смотреть телевизор, и включили канал УКСХ-ТВ, онемев от ужаса, наблюдали, как огромный негр, обнаженный, если не считать набедренной повязки из розовой кожи и фуражки офицера морской пехоты, несомненно, больной, собственноручно расстрелял шестьдесят двух человек.
				
Его коллеги, вооруженные автоматическим и полуавтоматическим оружием, тоже чернокожие, не отличались от него одеждой: те же набедренные повязки и какие-то знаки отличия, показывающие, что раньше они служили в армии. Там, где раньше сидели приглашенные в студию зрители, наблюдая политические дебаты или игру «Доллары за звонок», теперь находились сотни две одетых в хаки солдат. Другие члены черной «хунты» держали их на прицеле винтовок и пистолетов.
				
Огромный негр, который постоянно ухмылялся, обнажая удивительно ровные и белые зубы, сжимал в руке автоматиче ский пистолет сорок пятого калибра и стоял рядом с большим стеклянным барабаном, из которого когда-то – казалось, давным-давно – доставали вырезанные из телефонного справочника номера и набирали их в прямом эфире по ходу передачи «Доллары за звонок».
				
Негр крутанул барабан, вытащил из него водительское удостоверение и провозгласил:
				
– Рядовой Франклин Стерн, ко мне, пжалста!
				
Вооруженные люди, окружавшие аудиторию со всех сторон, принялись разглядывать нашивки с именами, в то время как оператор, несомненно, лишь недавно приобщившийся к этой профессии, резкими рывками переводил камеру.
				
Наконец на ноги подняли молодого человека со светлыми волосами, не старше девятнадцати, кричащего и протестующего, и вывели его на сцену. Двое негров заставили жертву опуститься на колени.
				
Негр-здоровяк ухмыльнулся, чихнул, выплюнул комок слизи и приставил пистолет к виску рядового Стерна.
				
– Нет! – истерически воскликнул Стерн. – Я пойду с вами, клянусь Богом, я пойду! Я…
				
– Воимяотцаисынаисвятогодуха, – нараспев произнес негр и нажал на спусковой крючок. Позади того места, где рядовой Стерн стоял на коленях, на полу красовалась большая лужа крови и мозгов. Теперь и он внес в нее свою лепту.
				
Плюх.
				
Негр снова чихнул и чуть не упал. Другой негр, тот, что находился в пультовой, нажал кнопку «АПЛОДИСМЕНТЫ». Перед студийной аудиторией вспыхнул соответствующий транспарант. Негры, охранявшие зрителей-пленников, угрожающе вскинули оружие, и белые солдаты, с блестящими от пота и перекошенными от ужаса лицами, неистово зааплодировали.
				
– Следующий! – прохрипел негр-здоровяк в набедренной повязке и вновь запустил руку в барабан. Посмотрел на удостоверение и объявил: – Мастер-сержант Роджер Петерсен, ко мне, пжалста!
				
Один из пленников взвыл и рванулся к задним дверям. Через несколько мгновений он уже стоял на сцене. Под шумок один из солдат в третьем ряду попытался оторвать от гимнастерки нашивку с именем. Прозвучал выстрел, и он обмяк на своем стуле, а глаза его затуманились, словно столь безвкусное шоу нагоняло подобную смерти дремоту.
				
Спектакль продолжался, пока где-то без четверти одиннадцать в студию не ворвались четыре взвода военных в респираторах и с автоматами в руках. Две группы умирающих солдат без промедления схватились между собой.
				
Негр-здоровяк в набедренной повязке упал почти сразу же, сыплющий проклятиями, потный, продырявленный пулями, и выпустил в пол патроны, оставшиеся в обойме его автоматического пистолета. Изменник, стоявший за камерой номер два, получил пулю в живот и наклонился вперед, пытаясь поймать вываливающиеся внутренности. Камера, медленно вращаясь, выдавала на экраны телевизоров панораму ада. Полуголые охранники открыли ответный огонь, и солдаты в респираторах принялись поливать свинцом зрительскую зону. Безоружные солдаты-пленники обнаружили, что спастись скорее всего не удастся и расстреляют их, похоже, всех сразу, а не по одному.
				
Молодой рыжеволосый парень, охваченный паникой, поднялся на шесть рядов, шагая по спинкам сидений, совсем как цирковой артист, прежде чем выпущенные очередью пули сорок пятого калибра раздробили ему ноги. Другие ползли по проходам между рядами, вжимаясь носом в пол, как их учили ползать под автоматным огнем на занятиях по боевой подготовке. Седой сержант в возрасте поднялся, раскинув руки, словно ведущий телепередачи, и закричал во всю мощь легких: «СТО-О-О-О-ОП!» Добился он только того, что привлек к себе огонь обеих сторон, и задергался под пулями, как кукла-марионетка. Грохот оружия и крики раненых и умирающих достигли такой громкости, что в пультовой стрелки приборов, замеряющих уровень шума в студии, подпрыгнули к пятидесяти децибелам.
				
Оператор упал на ручку управления камерой, и до конца продолжающейся перестрелки телезрителям милосердно транслировался потолок студии. За какие-то пять минут автоматные очереди перешли в отдельные выстрелы, потом смолкли и они. Остались только крики.
				
В пять минут двенадцатого вместо потолка на экранах появился мультяшный человечек, хмуро таращащийся на мультяшный телевизор. На светлом экране мультяшного телевизора темнела надпись: «ИЗВИНИТЕ, У НАС ПРОБЛЕМЫ!»
				
А кто в этот поздний час, когда время неумолимо близилось к полуночи, мог похвастаться обратным?
				
				
В Де-Мойне, в 23.30 по ЦПВ[64], старый «бьюик», весь покрытый религиозными наклейками – «ПОГУДИ, ЕСЛИ ЛЮБИШЬ ИИСУСА» среди прочих, – без устали кружил по пустынным центральным улицам. Днем в Де-Мойне случился пожар, в котором выгорела большая часть южной стороны Халл-авеню и Грэндвью-Джуниор-колледж; потом начались беспорядки, охватившие чуть ли не всю центральную часть города.
				
После захода солнца эти улицы заполнили толпы людей, в большинстве своем моложе двадцати пяти, многие из которых были на мотоциклах. Они разбивали витрины, крали телевизоры, заполняли баки бензином, высматривая тех, у кого могло быть оружие. Однако теперь улицы опустели. Некоторые – главным образом байкеры – отправились стравливать давление на шоссе 80. Но большинство просто вернулись в свои дома и заперли двери, уже страдая от «супергриппа» или пока только от ужаса, боясь, что свет навсегда покинул эту зеленую равнину. Теперь Де-Мойн выглядел, как после окончания чудовищной новогодней попойки, когда последние, самые стойкие ее участники провалились в пьяный сон. Шины «бьюика» шуршали по асфальту и хрумкали осколками стекла. Автомобиль повернул с Четырнадцатой улицы на Евклид-авеню, проехал мимо двух машин, столкнувшихся лоб в лоб и теперь лежавших на боку. Их бамперы сплелись, будто любовники после успешного двойного самоубийства. На крыше «бьюика» стоял рупор громкоговорителя, из которого, усиленное динамиком, сначала послышалось бибиканье, потом скрипы, как в самом начале старой пластинки, и, наконец, призрачные, пустынные улицы Де-Мойна заполнил нежно-тягучий голос Мэйбел Картер, поющей «На солнечной стороне»:
				
					
						
Держись солнечной стороны,
						
Всегда солнечной стороны,
						
Живи на солнечной стороне,
						
Пусть много у тебя проблем —
						
О них забудешь ты совсем
						
На солнечной стороне…
					
				
				
Старый «бьюик» кружил и кружил по улицам, выписывая восьмерки и петли, иногда три или четыре раза объезжая один и тот же квартал. Когда колесо попадало в рытвину (или переезжало через тело), музыка на мгновение прерывалась.
				
За двадцать минут до полуночи «бьюик» свернул к тротуару и остановился. Мотор работал на холостых оборотах. Потом автомобиль покатился вновь. Из рупора громкоговорителя зазвучал псалом «Этот старый потертый крест» в исполнении Элвиса Пресли. Ночной ветер шелестел кронами деревьев и уносил последние клубы дыма с развалин сгоревшего колледжа.
				
				
Из речи президента, произнесенной в 21.00 по ВПВ, которую не увидели во многих регионах страны:
				
– …что и должна показать такая великая нация, как наша. Мы не можем позволить себе пугаться теней, как маленькие дети в темной комнате, но не можем и легкомысленно относиться к столь серьезной вспышке гриппа. Сограждане американцы, я призываю вас оставаться дома. Если вам нездоровится, ложитесь в постель, примите аспирин и пейте побольше жидкости. Будьте уверены, что скоро – самое позднее через неделю – вам станет лучше. Позвольте мне повторить то, что я сказал в начале нашего с вами разговора этим вечером: нет ни крупицы правды – ни единой – в слухах о том, что этот штамм гриппа смертелен. В абсолютном большинстве случаев больной может рассчитывать на полное выздоровление в течение недели. Далее…
				
[приступ кашля]
				
– Далее, радикальные антиправительственные группировки распространяют злобный слух о том, что этот вирус был создан правительством для возможного использования в военных целях. Сограждане американцы, это откровенная ложь, и я хочу покончить с ней раз и навсегда. Наша страна подписала пересмотренные Женевские соглашения по отравляющему газу, нерв но-паралитическому газу и бактериологическому оружию с чистой совестью и открытым сердцем. Ни сейчас, ни когда-либо ранее…
				
[чихание]
				
– …мы не занимались тайным производством веществ, запрещенных Женевской конвенцией. Это просто серьезная вспышка гриппа, ни больше ни меньше. Этим вечером мы получили сообщения об аналогичных вспышках в ряде других стран, включая Россию и Красный Китай. Поэтому мы…
				
[кашель и чихание]
				
– …мы призываем вас сохранять спокойствие и особо не тревожиться, точно зная, что в конце этой недели или в начале следующей те, кто еще не успел выздороветь, получат вакцину против гриппа. В отдельные регионы мы направили национальных гвардейцев, призванных защитить население от хулиганов, вандалов и паникеров, но слухи о том, будто некоторые города «оккупированы» войсками, а новости фабрикуются, не выдерживают никакой критики. Сограждане американцы, это откровенная ложь, и я хочу покончить с ней раз и…
				
На фасаде Первой баптистской церкви Атланты было написано красной краской:
ДОРОГОЙ ИИСУС. СКОРО ВСТРЕТИМСЯ.
					ТВОЯ ПОДРУЖКА АМЕРИКА.
P.S. НАДЕЮСЬ, К КОНЦУ НЕДЕЛИ У ТЕБЯ ЕЩЕ ОСТАНУТСЯ СВОБОДНЫЕ МЕСТА.
			
				
					
Глава 27
				
				
Утром двадцать седьмого июня, сидя на скамейке в Центральном парке, Ларри Андервуд смотрел на зверинец. Позади находилась Пятая авеню, забитая автомобилями, теперь тихими и недвижными, потому что их владельцы умерли или убежали. Чуть дальше по Пятой дымились разграбленные роскошные магазины.
				
Со скамейки Ларри мог видеть льва, антилопу, зебру и какую-то обезьяну. Все, кроме обезьяны, сдохли. Ларри предположил, что умерли они не от гриппа: бог знает сколько дней животные не получали ни еды, ни питья – это их и убило. Всех, кроме обезьяны, но за три часа, которые Ларри просидел на скамейке, обезьяна шевельнулась только несколько раз. Обезьяне хватило ума избежать смерти от голода или жажды – пока, – но она точно заразилась гриппом. И страдала именно от гриппа. Потому что жила в жестоком мире.
				
Справа от него часы со всеми этими животными отбили одиннадцать. Фигурки на часах, которые недавно так радовали детей, теперь давали представление при пустом зале. Медведь дул в рог, обезьяна, которая не могла заболеть (только сломаться), играла на тамбурине, слон хоботом бил в барабан. Тяжеловесные звуки, детка, тяжеловесные, мать их. Финал сюиты «“Конец света”, аранжировка для заводных фигурок».
				
После того как часы смолкли, он вновь услышал хриплые крики, слава Богу, не такие громкие, потому что доносились они издалека. Выкликатель монстров в это прекрасное утро находился по левую руку от Ларри, возможно, на Игровой площадке Хекшера. Оставалось надеяться, что он упадет в детский бассейн и утонет.
				
– Монстры идут! – доносился издали грубый голос.
				
Облака в это утро разошлись, день выдался яркий и жаркий.
				
Пчела пролетела у самого носа Ларри, покружила над одной из соседних клумб, спикировала на пион. Из зверинца доносилось монотонное, успокаивающее гудение мух, приземлявшихся на трупы животных.
				
– Монстры уже идут!
				
Выкликатель монстров – высокий мужчина – выглядел лет на шестьдесят пять. Впервые Ларри услышал его прошлой ночью, которую провел в «Шерри-Незерленд»[65]. В ночи, накрывшей неестественно тихий город, далекий завывающий голос казался зычным и мрачным, голосом безумного Иеремии, плывущим по улицам Манхэттена, эхом отдающимся от стен, искажающимся. У Ларри, лежавшего без сна в огромной двуспальной кровати при всех включенных лампах, возникла абсурдная мысль, что выкликатель монстров идет за ним, выискивает его, точно так же, как иногда это делали чудовища в часто снившихся ему кошмарных снах. Долгое время ему казалось, что голос приближается (Монстры идут! Монстры в пути! Они уже на окраинах!), и внутренне Ларри уже готовился к тому, что дверь люкса, которую он запер на три замка, сейчас распахнется и войдет этот выкликатель монстров… не человек, а гигантский тролль с головой собаки, глазами как у мухи, только величиной с блюдце, и торчащими из пасти зубами.
				
Однако этим утром, чуть раньше, Ларри увидел выкликателя в парке и теперь знал, что это – старик в вельветовых брюках, плетеных сандалиях и очках в роговой оправе, с одной дужкой, обмотанной изоляционной лентой. Ларри попытался заговорить с ним, но выкликатель в ужасе убежал, оборачиваясь на ходу, крича, что монстры в любой момент появятся на улицах. Он споткнулся о невысокую, по лодыжку, проволочную оградку и упал на велосипедную дорожку с громким, комичным «бух». Очки отлетели в сторону, однако не разбились. Ларри направился к нему, но не успел подойти: выкликатель монстров подхватил очки и убежал в сторону бульвара, выкрикивая и выкрикивая свои предупреждения. Так что за последние двенадцать часов отношение Ларри к нему разительно изменилось: если раньше он до смерти боялся выкликателя, то теперь тот вызывал лишь полнейшую скуку и даже легкое раздражение.
				
В парке ему встретились и другие люди; с некоторыми он разговаривал. Все они очень походили друг на друга, и Ларри полагал, что сам не сильно отличается от них. Ошеломленные, бессвязно лопочущие, они так и тянулись руками к твоему рукаву, чтобы подержаться за него. Им было что рассказать. Но их истории не отличались друг от друга. Друзья и родственники умерли или умирали. На улицах стреляли, Пятая авеню превратилась в ад, правда ли, что «Тиффани» больше нет? Может ли такое быть? Кто будет подметать тротуары? Кто будет вывозить мусор? Следует ли им выбираться из Нью-Йорка? Они слышали, что армия блокировала все места, где это можно сделать. Одна женщина боялась, что крысы вылезут из тоннелей подземки и заселят землю. Ее слова напомнили Ларри собственные мысли в день возвращения в Нью-Йорк. Молодой человек, жующий кукурузные чипсы «Фритос» из огромного пакета, непринужденно поведал Ларри, что собирается воплотить в реальность мечту всей своей жизни. Он шел на стадион «Янки», чтобы голым обежать бейсбольное поле, а потом поонанировать в «доме». «Такой шанс дается раз в жизни, чел», – сказал он Ларри, моргнул обоими глазами и ушел, жуя «Фритос».
				
Многие из встреченных им в парке людей болели “супергриппом” но мало кто здесь умирал. Возможно, их тревожила перспектива стать обедом для животных, и они уползали под крышу, когда чувствовали, что конец близок. В это утро Ларри увидел только одного мертвеца, но ему хватило с лихвой. Он тогда прошел по Первому проезду к расположенному рядом с дорожкой общественному туалету. Открыл дверь кабинки, а там сидел ухмыляющийся мертвец, по лицу которого деловито ползали черви. Руки покойник положил на голые бедра, а его запавшие глаза пристально смотрели на Ларри. Того окатило волной тошнотворно сладкого запаха, словно кабинку занимал не труп, а прогорклый леденец, лакомство, которое из-за всей этой суматохи оставили мухам. Ларри тут же захлопнул дверцу, но все равно опоздал: с кукурузными хлопьями, съеденными на завтрак, пришлось расстаться, а сухая рвота продолжалась так долго, что он испугался, как бы ему не лишиться части жизненно важных органов. «Господи, если Ты есть, – молился он, плетясь к зверинцу, – если Ты сегодня принимаешь просьбы, Отче наш, моя просьба очень проста: сделай так, чтобы сегодня я больше ничего подобного не видел. Психи – это плохо, но такое выше моих сил. Премного Тебе благодарен».
				
Теперь, сидя на скамейке (выкликатель монстров удалился за пределы слышимости, во всяком случае, временно), Ларри думал о Мировых сериях[66] пятилетней давности. Воспоминания эти были приятными: Ларри казалось, что именно тогда он в последний раз был совершенно счастлив, в отличном физическом состоянии, и его разум пребывал в благодушном настроении, а не работал против него.
				
Происходило все это после разрыва с Руди. Чертовски неприятная вышла история, и если бы он когда-нибудь снова встретил его («Не бывать этому», – со вздохом заверил его внутренний голос), то обязательно извинился бы. Упал бы на колени и поцеловал туфли Руди, если б тот счел, что Ларри только так может искупить свою вину.
				
Они отправились через всю страну на хрипящем старом «меркури» модели тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, у которого в Омахе полетела коробка передач. После этого они задерживались где-нибудь на пару недель подработать, потом какое-то время на попутках ехали дальше на запад, затем снова работали пару недель – и снова голосовали на обочине, ожидая, пока их подвезут. Как-то они нанялись на ферму в западной Небраске, и однажды вечером Ларри проиграл в покер шестьдесят долларов. На следующий день ему пришлось попросить у Руди взаймы, чтобы отдать долги. Через месяц они оказались в Лос-Анджелесе, и Ларри первым нашел работу – если только можно назвать работой мытье тарелок за минимальную ставку, определенную профсоюзом. Однажды вечером, недели через три, Руди напомнил о долге. Он сказал, что встретил парня, который порекомендовал ему действительно хорошее агентство по найму, гарантирующее работу, но вознаграждение агентства составляло двадцать пять долларов. Именно столько Руди одолжил Ларри после его покерного проигрыша.
				
– В обычной ситуации, – признал Руди, – я не стал бы напоминать, но…
				
Ларри запротестовал, заявив, что уже вернул долг. Они квиты. Если Руди нужны двадцать пять долларов – нет проблем, но ему не хотелось бы дважды уплачивать один и тот же долг.
				
Руди ответил, что ему не нужны подарки, он всего лишь хочет получить одолженные деньги, и фантазии Ларри Андервуда его совершенно не интересуют. «Господи Иисусе! – воскликнул Ларри, пытаясь добродушно рассмеяться. – Никогда не думал, что мне следовало взять у тебя расписку, Руди. Выходит, что я ошибался».
				
Дело чуть не дошло до драки. В конце концов лицо Руди налилось кровью. «В этом ты весь, Ларри! – закричал он. – Вся твоя сущность! Такой ты на самом деле. Я уж думал, что жизнь ничему меня не научит, так нет же, получил хороший урок! Пошел ты на хрен, Ларри!»
				
Руди выскочил за дверь, и Ларри последовал за ним на лестницу дешевого пансиона, доставая бумажник из заднего кармана. В секретном отделении за фотографиями лежали три аккуратно сложенные десятки. Он швырнул их вслед Руди. Давай, лживый сукин сын! Бери! Бери эти чертовы деньги!
				
Руди хлопнул дверью и ушел в ночь, ни разу не оглянувшись, навстречу какой-нибудь паршивой судьбе, которая ждала всех Руди этого мира. Тяжело дыша, Ларри стоял на лестнице. Минуту спустя он огляделся в поисках своих десяток, подобрал их и засунул в бумажник.
				
В последующие годы, изредка вспоминая об этом случае, Ларри все больше и больше склонялся к мысли, что Руди был прав. Собственно, он в этом уже и не сомневался. Даже если бы он дейст вительно вернул долг Руди, они дружили с начальной школы, и, насколько мог помнить Ларри, ему всегда не хватало десяти центов на дневной субботний фильм, потому что по пути к Руди он покупал лакричные конфеты или шоколадные батончики. Да и в школе Ларри часто занимал у Руди пять центов на завтрак или семь на проезд. За все годы в сумме набралось долларов пятьдесят, если не сто. Когда Руди напомнил ему о тех двадцати пяти баксах, внутри у Ларри – он это помнил – все сжалось. Его рассудок вычел двадцать пять из тридцати и озвучил итог: Останется только пять долларов. Стало быть, ты уже заплатил ему. Не помню, когда именно, но заплатил. И больше обсуждать тут нечего. Вот так.
				
Но после этого Ларри остался в городе один. У него не было друзей, и он даже не пытался познакомиться с теми, кто работал вместе с ним в кафе в Энсино. Потому что считал их всех недоумками, начиная от вспыльчивого шеф-повара и заканчивая виляющими задом и жующими жвачку официантками. Да, он действительно полагал, что те, кто работал в кафе «У Тони», не могли сравниться с ним, Ларри Андервудом, необыкновенно талантливым человеком, которого вскоре ждал успех (и вам лучше в это поверить). Страдая от одиночества в мире недоумков, он чувствовал себя как побитая собака и маялся от тоски по дому, как человек, выброшенный после кораблекрушения на необитаемый остров. Уже начал подумывать о том, чтобы купить билет на «Грейхаунд» и вернуться в Нью-Йорк.
				
Через месяц, может, даже через две недели он бы так и поступил… если бы не Ивонн.
				
Он познакомился с Ивонн Уэттерлен в кинотеатре, расположенном в двух кварталах от клуба, в котором она танцевала топлес. Когда закончился второй фильм, она плакала и ползала по проходу в поисках своей сумочки. В ней лежали водительское удостоверение, чековая книжка, профсоюзный билет, единственная кредитная карточка, копия свидетельства о рождении и карточка социального страхования. Хотя Ларри не сомневался, что сумочку украли, говорить он ей этого не стал и помог в поисках. А потом произошло событие, заставляющее поверить в чудеса: он нашел сумочку тремя рядами ниже места Ивонн, в тот момент, когда они уже собрались закончить поиски. Ларри предположил, что сумочка упала на пол и съехала вниз из-за вибрации, вызванной шарканьем ног зрителей: фильм действительно навевал скуку. Ивонн обнимала его и плакала, когда благодарила. Ларри, чувствуя себя Капитаном Америкой[67], сказал, что с удовольствием угостил бы ее бургером или чем-нибудь еще, чтобы отпраздновать находку, но у него действительно туго с наличными. Ивонн ответила, что угощает она. Ларри, великий принц, предполагал, что так оно и будет.
				
Они стали встречаться. Менее чем через две недели завязались отношения. Ларри нашел себе работу получше, продавцом в книжном магазине, потом начал выступать с группой «Рейнджеры быстрого ритма – непревзойденный буги-бэнд». Если они чем-то и выделялись в лучшую сторону, так это названием, но ритм-гитаристом у них был Джонни Маккол, который со временем организовал «Тэттерд ремнантс», действительно хорошую рок-группу.
				
Ларри и Ивонн стали жить вместе, и для Ларри все изменилось. Отчасти из-за того, что у него наконец-то появился свой дом, настоящий дом, за который он вносил половину квартирной платы. Ивонн повесила занавески, они купили кое-какую дешевую мебель и обставили квартиру, а другие члены рок-группы и подруги Ивонн начали заглядывать к ним на огонек. Днем в окна светило яркое солнце, а по ночам в квартиру проникал восхитительный калифорнийский ветерок, благоухающий апельсинами, хотя благоухать он вроде бы мог только гарью. Иногда никто не приходил, и они с Ивонн просто смотрели телевизор. Она приносила ему банку пива, садилась на подлокотник кресла и массировала шею. Это был его собственный дом, дом, черт побери, и, случалось, он лежал ночью в постели рядом со спящей Ивонн и дивился, ну до чего же ему сейчас хорошо. А потом плавно соскальзывал в сон, крепкий сон праведника, и совсем не думал о Руди Шварце. Во всяком случае, нечасто.
				
Они прожили вместе четырнадцать месяцев. Можно сказать, душа в душу, за исключением последних шести недель или около того, когда Ивонн повела себя как сука. И завершение этого периода жизни ассоциировалось у Ларри с Мировыми сериями. В те дни после работы в книжном магазине он отправлялся домой к Джонни Макколу, и они вдвоем – вся группа собиралась только по уик-эндам, потому что двое других парней работали по ночам, – сочиняли свою музыку и экспериментировали со старыми песнями, которые Джонни считал крутыми, типа «Никто, кроме меня» или «Двойная порция любви моей крошки».
				
Потом он шел домой, к себе домой, и Ивонн ставила на стол обед. Не какой-то там «телеобед», не какую-то дрянь, а настоящую домашнюю еду. Готовить она умела. Поев, они отправлялись в гостиную, включали телевизор и смотрели Серии. После чего занимались любовью. С тех пор ему никогда не было так хорошо. Никогда.
				
Ларри понял, что плачет, и на мгновение ощутил отвращение к самому себе: сидит на скамейке в Центральном парке и плачет, глядя на солнце, как глубокий старик, живущий на одну пенсию. Потом подумал, что имеет право оплакивать утерянное, имеет право пребывать в шоке, если, конечно, это так называется.
				
Его мать умерла три дня тому назад. Умерла на койке в коридоре больницы «Милосердие», забитой тысячами других умирающих. Ларри стоял на коленях рядом с матерью, пока она уходила, думал, что сойдет с ума, наблюдая, как она умирает, а вокруг воняло мочой и говном, кричали и бормотали бредившие люди, раздавались хрипы и вопли, полные боли и страданий. Перед смертью мать не узнала его. Не было никакого предсмертного просветления. Просто ее грудь, поднимаясь, остановилась на полувдохе – и очень медленно опустилась, словно автомобиль на проколотой шине. Он еще минут десять простоял на коленях рядом с кроватью, в голове мелькали отрывочные мысли, что надо дождаться, пока выпишут свидетельство о смерти или пока кто-нибудь спросит его, что произошло. Но произошедшее не требовало никаких вопросов – смерть была повсюду. Больница превратилась в дурдом. К нему не собирался подходить какой-нибудь серьезный молодой доктор, чтобы выразить сочувствие и запустить механизм оформления смерти. Рано или поздно мать вынесли бы отсюда, как мешок с овсом, но Ларри не хотел при этом присутствовать. Сумочка матери лежала под койкой. Ларри взял ее, достал оттуда ручку, заколку для волос и чековую книжку. Оторвал от одного из последних листков расписку о взносе депозита, написал ее имя, адрес и, после кратких вычислений в уме, возраст. Заколкой для волос пришпилил листок к карману ее блузки и заплакал. Поцеловал мать в щеку и убежал, плача. Чувствуя себя дезертиром. На улице ему стало немного легче, хотя в тот момент его окружали обезумевшие люди, больные и армейские патрули. А теперь он сидел на скамейке в Центральном парке и грустил: о том, что его мать так и не успела выйти на пенсию, о крахе своей карьеры, о тех днях в Лос-Анджелесе, когда они с Ивонн смотрели Мировые серии, зная, что за этим последует любовь, и о разрыве с Руди. Больше всего он грустил о разрыве с Руди, жалея, что тогда не отдал Руди, чуть улыбнувшись и пожав плечами, те двадцать пять долларов и что потерянные шесть лет уже не вернуть.
				
				
Обезьяна умерла без четверти двенадцать.
				
Сидела на своем шестке, просто тупо сидела, сунув лапки под подбородок, потом веки ее трепыхнулись, и она упала вниз, ударившись о бетон с жутким «чмок».
				
Ларри больше не хотелось оставаться на этой скамейке. Он поднялся и бесцельно двинулся к аллее с большой эстрадой. Пятнадцать минут тому назад до него вновь донесся голос выкликателя монстров, издалека, но теперь в парке остались только стук его каблуков по бетону дорожки да чириканье птиц. Птицы, похоже, гриппом не болели. Оставалось только порадоваться за них.
				
Приблизившись к открытой эстраде, он увидел, что на одной из скамеек перед ней сидит женщина. Лет, наверное, пятидесяти, но она приложила немало усилий для того, чтобы выглядеть моложе. Дорогие серо-зеленые слаксы, шелковая блуза в крестьянском стиле, сползающая с плеча… «Только, – подумал Ларри, – крестьяне вряд ли могли позволить себе шелк». Женщина обернулась на звук его шагов. В одной руке она держала капсулу и теперь небрежно бросила ее в рот, как зернышко жареного арахиса.
				
– Привет, – поздоровался Ларри. Всмотрелся в спокойное лицо, синие глаза, светящиеся острым умом.
				
Она носила очки в тонкой золотой оправе, а мех на ее сумочке напоминал настоящую норку. Руки украшали четыре кольца – обручальное, два с бриллиантами и еще одно с изумрудом.
				
– Эй, я не опасен! – вырвалось у него. Фраза получилась глупая, но на пальцах женщины красовались как минимум тысяч двадцать долларов. Конечно, драгоценные камни могли быть подделкой, однако она не походила на девиц, жалующих макароны и цирконы.
				
– Да, – кивнула она. – Опасным вы не выглядите. Как, впрочем, и больным. – Произнося последнее слово, она слегка выделила его, превращая свою фразу в вежливый полувопрос. Теперь он заметил, что не такая уж она и спокойная, как ему поначалу показалось: слева на шее женщины пульсировала жилка, а за живым умом синих глаз скрывался тот же самый шок, который Ларри увидел сегодня утром в зеркале, когда брился.
				
– Нет, я, похоже, здоров. А вы?
				
– Я тоже. Вы знаете, что к вашему ботинку прилипла обертка от мороженого?
				
Он посмотрел вниз и убедился, что так оно и есть. Это заставило его покраснеть, так как он подозревал, что тем же тоном она сообщила бы ему о расстегнутой ширинке. Стоя на одной ноге, он попытался избавиться от обертки.
				
– Вы похожи на аиста, – отметила она. – Присядьте и попытайтесь еще раз. Меня зовут Рита Блейкмур.
				
– Приятно познакомиться. Я Ларри Андервуд.
				
Он сел. Она протянула руку, и он легонько пожал ее, почувствовав пальцами прикосновение колец. Осторожно отлепил обертку от мороженого и аккуратно бросил в стоящую у скамейки урну с надписью: «ЭТО ВАШ ПАРК. СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ!» Только что проделанная операция показалась Ларри забавной. Он откинул голову назад и расхохотался от всей души, впервые с того дня, как пришел домой и обнаружил мать на полу. И испытал безмерное облегчение, осознав, что смех, как и прежде, вызывал приятные ощущения, поднимаясь откуда-то из живота и исчезая между зубами, отправляясь в веселенькое путешествие к чертовой матери.
				
Рита Блейкмур улыбалась ему и вместе с ним, и его вновь поразила ее небрежно-элегантная красота. Она словно сошла со страниц романа Ирвина Шоу. Может, «Ночного портье» или другого[68], по нему еще сняли телесериал, который Ларри смотрел подростком.
				
– Услышав ваши шаги, я чуть не спряталась, – призналась она. – Подумала, что идет тот мужчина в разбитых очках и со странными идеями.
				
– Выкликатель монстров?
				
– Это ваше прозвище или его собственное?
				
– Мое.
				
– Очень метко. – Она открыла отороченную мехом норки (возможно) сумочку и достала пачку ментоловых сигарет. – Мне он напоминает безумного Диогена.
				
– Да, ищущего настоящего монстра. – И Ларри снова засмеялся.
				
Она закурила, выдохнула облачко дыма.
				
– Он тоже не болен, – заметил Ларри. – В отличие от большинства других.
				
– Швейцар в моем доме выглядит очень хорошо, – поделилась своими наблюдениями Рита. – Он по-прежнему на посту. Выходя этим утром из дома, я дала ему на чай пять долларов. Сама не знаю за что. То ли за то, что он очень хорошо выглядит, то ли за то, что стоит на посту. Как вы считаете?
				
– Я слишком мало вас знаю, чтобы ответить.
				
– Конечно, вы меня не знаете. – Она убрала сигареты в сумочку. Он заметил лежащий в ней револьвер. Рита, перехватив его взгляд, продолжила: – Это револьвер моего мужа. Он работал управляющим крупного нью-йоркского банка. Так он всегда отвечал, если его спрашивали, чем он занимается. «Я-управляющий-крупного-нью-йоркского-банка». Он уже два года как умер. Отправился на ленч с одним из этих арабов, которые будто мажут все открытые участки кожи «Брилкримом». Обширный инсульт. Даже галстук не успел снять. Как вы думаете, для нашего поколения это эквивалентно давней поговорке о смерти в сапогах[69]? Гарри Блейкмур умер в галстуке. Мне это нравится, Ларри.
				
Перед ними на дорожку приземлился зяблик и принялся клевать землю.
				
– Он безумно боялся воров, отсюда и этот револьвер. Ларри, правда ли, что при выстреле бывает сильная отдача и громкий звук?
				
– Не думаю, что у такого револьвера будет сильная отдача, – ответил Ларри, никогда в своей жизни не стрелявший. – Это тридцать восьмой калибр?
				
– По-моему, тридцать второй. – Она вытащила револьвер из сумки, и Ларри заметил, что в ней также много пузырьков с капсулами. На этот раз Рита не следила за его взглядом, она смотрела на невысокую персидскую сирень, росшую шагах в пятнадцати от скамейки. – Пожалуй, я его испытаю. Как думаете, я попаду в то дерево?
				
– Не знаю, – опасливо ответил он. – Мне кажется, что…
				
Она нажала на спусковой крючок. Грохнуло достаточно сильно. В стволе сирени появилась маленькая дырка.
				
– В яблочко, – удовлетворенно сказала Рита. Она сдула дым со ствола, как заправский стрелок.
				
– Действительно, здорово, – признал Ларри. Когда она убрала револьвер в сумочку, его сердце постепенно замедлило бег.
				
– В человека я бы не смогла выстрелить. Нисколько в этом не сомневаюсь. Да и скоро не в кого будет стрелять, верно?
				
– Ох, об этом я ничего не знаю.
				
– Вы смотрели на мои кольца. Хотите одно?
				
– Что? Нет! – Он снова покраснел.
				
– Как банкир, мой муж верил в бриллианты. Он верил в них так же, как баптисты верят в Откровение Иоанна Богослова. У меня очень много бриллиантов, и все они застрахованы. Мы не просто владели какой-то толикой бриллиантов, мой Гарри и я, иногда мне казалось, что мы имеем право на все, что только есть в мире. Но если бы кто-нибудь попросил у меня мои бриллианты, я бы их тут же отдала. В конце концов, это ведь просто камни…
				
– Мне кажется, вы правы.
				
– Разумеется, – кивнула Рита, и на левой стороне ее шеи вновь запульсировала жилка. – Если бы они понадобились грабителю, я бы отдала ему не только свои бриллианты, но и адрес «Картье». У них выбор получше, чем у меня.
				
– Что вы собираетесь теперь делать? – спросил Ларри.
				
– А что бы вы предложили?
				
– Ума не приложу, – вздохнул Ларри.
				
– Вот и я о том же.
				
– Знаете что? Этим утром я встретил парня, который сказал, что идет на стадион «Янки», чтобы подр… чтобы поонанировать в «доме». – Он вновь почувствовал, как краснеет.
				
– Идти-то как далеко. Почему вы не предложили ему что-нибудь поближе? – Рита вздохнула, и вздох перешел в дрожь. Она открыла сумочку, достала пузырек и бросила себе в рот желатиновую капсулу.
				
– Что это? – спросил Ларри.
				
– Витамин Е, – ответила она с яркой, фальшивой улыбкой. Жилка на ее шее запульсировала и тут же перестала. К женщине вернулось спокойствие.
				
– В барах никого нет, – неожиданно произнес Ларри. – Я заглянул в «Пэтс» на Сорок третьей и увидел, что там ни души. У них роскошная барная стойка из красного дерева. Я зашел за нее, взял стакан для воды и наполнил виски. «Джонни Уокер». Потом понял, что не могу там оставаться. Оставил стакан на стойке и ушел.
				
Они вздохнули в унисон.
				
– С вами очень приятно общаться, – первой заговорила она. – Вы мне очень нравитесь. И так прекрасно, что вы не сумасшедший.
				
– Спасибо, миссис Блейкмур. – Ее слова удивили и порадовали его.
				
– Рита. Я Рита.
				
– Хорошо.
				
– Ты голоден, Ларри?
				
– Если на то пошло, да.
				
– Может, пригласишь даму на ленч?
				
– С удовольствием.
				
Она поднялась и предложила ему руку, с легкой просительной улыбкой. Беря Риту под руку, он уловил аромат ее сухих духов. Этот запах одновременно и успокаивал, и смущал из-за вызванных им ассоциаций. Когда они ходили с матерью в кино, она всегда пользовалась сухими духами.
				
Но он забыл обо всем этом, когда они вышли из парка на Пятую авеню, с каждым шагом удаляясь от умершей обезьяны, выкликателя монстров и темного, сладкого леденца, навечно усевшегося в туалетной кабинке рядом с Первым проездом. Рита болтала без умолку, и потом он ничего не смог вспомнить из ее болтовни (впрочем, нет, одно все-таки вспомнил: «Я всегда мечтала прогуляться по Пятой авеню под руку с молодым человеком, который годился бы мне в сыновья, но не был моим родственником»), однако саму прогулку вспоминал часто, особенно после того, как Рита начала рассыпаться, будто небрежно сделанная игрушка. Вспоминал ее прекрасную улыбку, блеск глаз, циничную, непринужденную болтовню, шуршание слаксов.
				
Они зашли в стейк-хаус. Ларри готовил, поначалу неуклюже, а она аплодировала каждому блюду: стейку, картофелю фри, растворимому кофе, пирогу с клубникой и ревенем.
			
			
				
					
Глава 28
				
				
В холодильнике стоял клубничный пирог, завернутый в полиэтиленовую пленку. Фрэнни долго смотрела на него, тупо, словно не понимая, что видит, потом достала, поставила на стол, отрезала кусок. Когда переносила кусок на маленькую тарелку, клубничина упала на столешницу с сочным «плюх». Фрэнни подняла ягоду и съела. Потом тряпкой вытерла пятнышко сока. Остаток пирога вновь завернула в пленку и убрала в холодильник.
				
Когда она поворачивалась к тарелке с куском пирога, ее взгляд упал на стойку с ножами рядом с буфетом. Стойку сделал отец. С двумя намагниченными горизонтальными дорожками. Ножи крепились к ним лезвиями вниз. Фрэнни долго смотрела на ножи все тем же тупым, равнодушным взглядом, без устали комкая руками складки фартука.
				
Наконец, минут через пятнадцать, она вспомнила, что чем-то занималась. Чем? Внезапно, вроде бы без всякой на то причины, ей в голову пришла строка из Библии, вернее, ее переложение: В чужом глазу пылинку видишь, в своем бревна не замечаешь[70]. Она задумалась. Пылинка? Бревно? Какое бревно? Потолочная балка? Или вообще лунный луч? А есть еще лучи фонарика, и лучащиеся лица, и в Нью-Йорке в свое время был мэр с похожей фамилией, не говоря уже о песне, которую она выучила в летней библейской школе: «Я буду Ему солнечным лучом».
				
В чужом глазу пылинку видишь…
				
Но речь не о глазе, а о пироге. Фрэнни повернулась к пирогу и увидела ползущую по нему муху. Махнула рукой. Мистер Муха, улетай, пирогу скажи «прощай».
				
Она долго смотрела на кусок пирога. Ее мать и отец умерли, это она знала точно. Мать – в Сэнфордской больнице, а отец, стараниями которого маленькая девочка когда-то чувствовала себя как дома в таинственной мастерской, лежал неживой над ее головой. Почему вдруг все стало рифмоваться? Да еще так мерзко, низкопробно, эдакая идиотская мнемотехника, как при высокой температуре! У моей собаки блохи, и дела собаки плохи…
				
Внезапно Фрэнни пришла в себя, ее охватил ужас. На кухне пахло горелым. Она что-то сожгла.
				
Фрэнни закрутила головой и увидела небольшую кастрюлю с длинной ручкой, которую она поставила на плиту и забыла. В каст рюле лежал нарезанный ломтиками картофель, залитый маслом. Теперь оттуда валил густой дым. Капли масла, сердито выплескиваясь из кастрюли, падали на горелку, вспыхивали и исчезали, будто невидимая рука щелкала и щелкала невидимой газовой зажигалкой.
				
Фрэнни коснулась ручки кастрюли и, ахнув, отдернула пальцы. Слишком горячая. Схватила посудное полотенце, обернула вокруг ручки и быстро перенесла кастрюльку, шипящую, как дракон, через дверь черного хода на заднее крыльцо. Поставила на верхнюю ступеньку. Запах жимолости и жужжание пчел одуряли, но она едва их замечала. Толстое, отупляющее одеяло, которое последние четыре дня укутывало эмоции Фрэнни, вдруг сдернули, и она почувствовала острый укол страха. Страха? Нет – ужаса, граничащего с паникой.
				
Она помнила, как чистила и резала картофель, как наливала масло. Теперь помнила. Но на какое-то время она просто… это ж надо! Она просто забыла!
				
Стоя на заднем крыльце, по-прежнему сжимая в руке посудное полотенце, Фрэнни пыталась воссоздать цепочку своих мыслей после того, как поставила кастрюлю с залитым маслом картофелем на плиту. Почему-то ей казалось, что это важно.
				
Итак, сначала она подумала, что трапеза, состоящая исключительно из картофеля фри, не очень-то сытная. Потом подумала, что ей нет необходимости самой готовить картофель фри, если работает «Макдоналдс» на шоссе 1, и она еще может прикупить бургер. Всего-то делов сесть в машину и подъехать к автоокну. Она может взять «Роял чизбургер» и большую порцию картошки, какие выдают в ярко-красных картонных контейнерах. С маленькими пятнышками жира внутри. Несомненно, вредная пища, но, бесспорно, и ободряющая. И потом, у беременных женщин возникают такие странные желания.
				
Эта мысль перебросила мостик к следующему звену. Мысль о странных желаниях привела к мысли о клубничном пироге, упрятанном в холодильник. Внезапно она решила, что клубничного пирога ей хочется больше, чем чего бы то ни было. Она достала пирог, а потом ее взгляд упал на стойку с ножами, которую отец сделал для матери (миссис Эдмонтон, жена доктора, с такой завистью смотрела на эту стойку, что Питер два года тому назад подарил ей такую же на Рождество), и тут ее мозг… закоротило. Пылинки… бревна… мухи…
				
– Господи, – обратилась она к пустынному двору и отцовскому огороду, который больше никто не пропалывал. Села, закрыла лицо фартуком и заплакала.
				
Когда слезы высохли, ей вроде бы чуть полегчало… но испуг остался. «Я схожу с ума? – спросила себя Фрэнни. – Так это происходит, такие возникают ощущения, если у тебя нервный срыв или как там это называется?»
				
С тех пор как вчера вечером, в половине девятого, ее отец умер в своей постели, мыслительный процесс утратил связность, разорвался на отдельные части. Фрэнни забывала, что делала, разум вдруг уходил в какие-то грезы, а она просто сидела, не думая ни о чем и восприятием действительности не отличаясь от кочана капусты.
				
После того как умер отец, она долго сидела у его кровати. Наконец спустилась вниз и включила телевизор. Безо всякой особой на то причины; как говорится, просто решила, что это хорошая идея. Работала только одна станция, портлендская УКСХ-ТВ, показывали какое-то совершенно безумное судебное шоу. Негр, выходец из кошмарных снов куклуксклановца, делал вид, что расстреливает из пистолета белых людей, тогда как другие белые люди восторженно аплодировали. Разумеется, он просто делал вид – если такие вещи происходят на самом деле, их не показывают по телевизору, – но выглядело все вполне реально. Фрэнни происходящее напомнило «Алису в Стране чудес», только на этот раз «Голову с плеч!» кричала не Королева Червей, а… что? Кто? Черный Принц, предположила она. Хотя этот здоровяк в набедренной повязке не выглядел принцем.
				
Позже по ходу передачи (насколько позже, она сказать не могла) какие-то другие люди ворвались в студию, и завязалась перестрелка, поставленная даже еще более реалистично, чем казни. Она видела, как пули большого калибра чуть не отрывали людям головы. Их отбрасывало назад, и из разорванных шей струями выплескивалась артериальная кровь. Фрэнни помнила, что еще подумала (пусть и бессвязно, но как получилось), что авторам шоу надо бы время от времени выводить на экран табличку с рекомендацией родителям уложить детей спать или переключиться на другой канал. Она также помнила, что подумала, что у УКСХ-ТВ все равно могли отобрать лицензию на вещание – слишком уж кровавую они показывали передачу.
				
Когда камера уставилась в потолок, демонстрируя только висящие там прожекторы, Фрэнни выключила телевизор и легла на диван, уставившись в свой собственный потолок. Там она и уснула, а утром практически убедила себя, что вся передача ей просто приснилась. Похоже, в этом и было все дело: происходящее вокруг превращалось в кошмарный сон, заполненный беспричинными тревогами. Сначала умерла мать, затем отец. Как в «Алисе», жизнь становилась все страньше и страньше.
				
Отец пошел на экстренное городское собрание, хотя уже заболел. Фрэнни, будто под наркозом, утратив связь с реальностью, отправилась вместе с ним.
				
Зал собраний заполнился под завязку, людей пришло гораздо больше, чем на ежегодные городские собрания, которые проводились в конце февраля или в начале марта. Большинство чихало, кашляло и сморкалось. На лицах читались испуг и готовность взорваться по малейшему поводу. Говорили все громко и хрипло. Вскакивали. Грозно трясли пальцами. Вещали. Многие – не только женщины – плакали.
				
Подавляющим большинством приняли решение закрыть город. Чтобы никто не мог в него попасть. Если кто-то хотел уехать – счастливого пути, разумеется, только пусть отдает себе отчет, что обратно ему уже не вернуться. Дороги, ведущие в город, в особенности федеральное шоссе номер 1, решили перегородить легковыми автомобилями (после жарких дебатов, длившихся полчаса, изменили свое решение в пользу принадлежащих городу грузовиков департамента общественных работ) и выставить у этих блокпостов вооруженных добровольцев. Тех, кто попытался бы воспользоваться шоссе номер 1 для проезда на север или на юг, охранники направляли бы в Уэллс на севере и в Йорк на юге, где путешественники могли повернуть на автостраду 95 и обогнуть Оганквит. В любого, кто попытался бы прорваться через блокпост, решили стрелять на поражение. «Убивать?» – переспросил кто-то. «Именно так», – ответили ему несколько голосов.
				
Небольшая группа, человек из двадцати, предложила незамедлительно выдворить всех больных за пределы города. Это предложение отвергли подавляющим большинством голосов, так как к вечеру двадцать четвертого почти у каждого горожанина, даже если он сам оставался здоровым, заболели близкие родственники или друзья. Многие из них верили передаваемым в выпусках новостей сообщениям о скором поступлении вакцины. «Как мы потом посмотрим в глаза друг другу, – восклицали они, – если, поддавшись панике, поступим со своими земляками, как с бездомными собаками?»
				
Тогда поступило предложение выдворить из города всех больных дачников.
				
Дачники, а их на собрании тоже хватало, сурово заявили, что за счет налогов, которые они многие годы платят за свои коттеджи, обеспечивается поддержка городских школ, дорог, бедняков, пляжей. И частный бизнес, который с середины сентября по середину июня не может свести концы с концами, остается на плаву только за счет летних денег. Поэтому, если их так беспардонно выдворят, жители Оганквита могут быть уверены, что больше сюда они не вернутся. И тогда местным придется вновь зарабатывать на жизнь промыслом лобстеров, съедобных моллюсков и морских ежей. Предложение о выдворении больных дачников отклонили с солидным перевесом.
				
К полуночи дорогу перегородили, а к следующему утру, двадцать пятого июня, нескольких человек подстрелили у блокпостов. По большей части ранили, но троих или четверых убили. Почти все они ехали на север из Бостона, охваченные страхом, потерявшие голову от паники. Некоторые после уговоров возвращались к Йорку, чтобы там повернуть на автостраду, но встречались и такие, кто уже не понимал слов. Эти пытались или переть напролом, или объехать преграду по обочинам. По ним и приходилось стрелять.
				
Однако к вечеру большинство людей, охраняющих блокпосты, заболели сами, раскраснелись от жара и постоянно опускали ружья, чтобы высморкаться. Некоторые, в том числе Фредди Диленси и Кертис Бьюкамп, потеряли сознание, и потом их отвезли в лазарет, который наспех организовали в муниципалитете, где они и умерли.
				
К вчерашнему утру слег отец Фрэнни, возражавший против самой идеи блокпостов, и она осталась при нем сиделкой. Он не разрешил ей отвезти его в лазарет. Если ему суждено умереть, сказал он дочери, то он хочет умереть у себя дома, достойно, без посторонних.
				
После полудня автомобильное движение совсем прекратилось. Гас Динсмор, сторож платной автостоянки на пляже, рассказал Фрэнни, что на дороге скопилось столько обездвиженных машин, что даже те водители, которые могли продолжить путь, не имели возможности проехать. И оно было к лучшему, потому что к полудню двадцать пятого в городе осталось менее трех десятков человек, еще способных нести вахту на блокпостах. У Гаса, до вчерашнего дня чувствовавшего себя превосходно, начался насморк. Собственно говоря, единственным здоровым человеком в городе, кроме Фрэнни, оставался Гарольд, шестнадцатилетний брат Эми Лаудер. Сама Эми умерла как раз перед первым городским собранием, и ее так и не надетое свадебное платье осталось висеть в шкафу.
				
Сегодня Фрэн из дома не выходила и никого не видела с тех пор, как вчера, во второй половине дня, к ней заглянул Гас. Несколько раз за это утро она слышала шум мотора, однажды где-то поблизости раздались два выстрела из ружья, но ничего больше. Воцарившаяся в городе устойчивая, ничем не нарушаемая тишина усиливала охватившее ее чувство нереальности.
				
И теперь предстояло все это обдумать. Мухи… глаза… пироги. Фрэнни вдруг поняла, что вслушивается в звуки, издаваемые холодильником, оснащенным автоматическим устройством для приготовления льда, и каждые двадцать секунд или около того где-то внутри слышался холодный удар – в накопитель падал еще один ледяной кубик.
				
Фрэнни сидела на кухне над тарелкой с куском клубничного пирога уже почти целый час. На ее лице застыло унылое, полувопросительное выражение. Мало-помалу еще одна мысль начала подниматься на поверхность из глубин сознания – точнее, две мысли, одновременно связанные и не имеющие друг к другу никакого отношения. Две сцепившиеся части одной большой мысли. Прислушиваясь к звуку падающих кубиков в устройстве для приготовления льда, Фрэнни принялась их анализировать. Первая мысль заключалась в том, что отец мертв; он умер в собственном доме, и это, наверное, было хорошо.
				
Вторая мысль имела отношение к сегодняшнему дню. Прекрасному, идеальному летнему дню, без единого недостатка: ради таких туристы и приезжают на побережье Мэна. Не для того чтобы поплавать, потому что вода все равно оставалась холодной, а чтобы насладиться летним днем.
				
Ярко светило солнце, и Фрэнни видела, что термометр за кухонным окном показывает почти восемьдесят градусов[71]. Отличный денек, и ее отец мертв. Существует ли между двумя этими мыслями какая-то связь, кроме очевидной, от которой на глаза наворачиваются слезы?
				
Она задумалась. Глаза словно застлал туман. Ее разум кружился вокруг проблемы, соскальзывал куда-то в сторону, затем вновь возвращался к ней.
				
Отличный теплый денек, и ее отец мертв.
				
Внезапно до нее дошло, и она зажмурилась, как от удара.
				
В тот же самый момент ее руки импульсивно дернули скатерть, и тарелка полетела на пол. Разбилась на сотни осколков, словно бомба, и Фрэнни закричала, впившись ногтями в щеки. Блуждающая, апатичная неопределенность исчезла из ее глаз, взгляд вдруг стал резким и осмысленным. Словно ей закатили сильную пощечину или поднесли к носу пузырек с нашатырем.
				
Нельзя оставлять труп в доме. В разгар лета – никак нельзя.
				
К ней вновь стала подкрадываться апатия, затуманивая мысли. Пережитый ужас притуплялся. Она снова принялась прислушиваться к звукам падающих ледяных кубиков…
				
Фрэнни попыталась встряхнуться. Встала, подошла к раковине, открыла на полную мощь кран с холодной водой и начала набирать полные пригоршни и плескать себе в лицо, шокируя горячую кожу.
				
Хочешь уйти от реальности – пожалуйста, только прежде реши эту проблему. Реши обязательно. Фрэнни не могла оставить отца лежать в кровати наверху, пока июнь будет плавно перетекать в июль. Получится слишком похоже на рассказ Фолкнера, который включался в антологии всех колледжей. «Роза для Эмили». Отцы города не знали, откуда исходит этот ужасный запах, но спустя некоторое время он исчез. Он… Он…
				
– Нет! – громко вскрикнула Фрэнни в залитой солнцем кухне. Закружила по ней, обдумывая проблему.
				
Первой пришла мысль о местном похоронном бюро, но кто… кто…
				
– Не пытайся от этого уйти! – яростно крикнула она пустой кухне. – Кто будет его хоронить?
				
Вместе со звуком ее голоса пришел и ответ. Абсолютно ясный. Она, конечно. Кто же еще? Только она.
				
				
В половине третьего Фрэнни услышала, как на подъездную дорожку свернул автомобиль. Мощный двигатель самодовольно урчал на низких оборотах. Она положила лопату на край ямы, которую копала в огороде, между помидорами и салатом-латуком, и обернулась чуть испуганно.
				
На подъездной дорожке стоял новенький «кадиллак-куп-девиль» бутылочно-зеленого цвета, и из него вылезал толстый шестнадцатилетний Гарольд Лаудер. Фрэнни ощутила внезапный приступ неприязни. Гарольд ей не нравился, и она не знала никого, кто бы относился к нему иначе, включая его покойную сестру Эми. Вот тут Фрэн и поразила печальная ирония судьбы: во всем Оганквите в живых, помимо нее, остался один из тех немногих жителей города, которых она не жаловала.
				
Гарольд был редактором литературного журнала Оганквитской старшей школы и писал странные рассказы в настоящем времени или от второго лица, а иногда совмещал и то и другое. Ты идешь бредовым коридором, плечом открываешь расщепленную дверь и смотришь на мчащиеся звезды – таков был стиль Гарольда.
				
«Он дрочит в штаны, – однажды шепнула Фрэн Эми. – Как тебе эта мерзость? Дрочит в штаны и носит одну пару трусов, пока они не начинают стоять сами по себе».
				
Черные волосы Гарольда сально блестели. Довольно высокий, шесть футов и один дюйм, весил он почти двести сорок фунтов. Предпочитал ковбойские остроносые сапоги, широкие кожаные ремни, которые ему приходилось постоянно подтягивать, так как его живот толщиной значительно превосходил зад, и широкие цветастые рубашки, которые раздувались на нем, как паруса. Фрэнни не волновало, как часто и куда он дрочит, какой у него вес и кому он подражает на этой неделе – Райту Моррису[72] или Хьюберту Селби-младшему[73]. Но, глядя на него, она всегда испытывала неловкость и легкое отвращение, словно обладала зачатками телепатии и чувствовала, что каждая мысль Гарольда покрыта слизью. Она не думала, даже в сложившейся ситуации, что Гарольд опасен, но он вызывал у нее те же неприятные чувства, что и всегда, а может, и более сильные.
				
Он ее не заметил, так как смотрел на дом.
				
– Есть кто-нибудь дома? – крикнул он, а потом просунул руку в окно «кадиллака» и нажал на клаксон. Резкий автомобильный гудок хлестнул Фрэнни по нервам. Она бы не отозвалась, да только Гарольд, повернувшись, чтобы сесть в машину, обязательно увидел бы яму и ее саму на краю этой ямы. На мгновение ей захотелось отойти поглубже в огород, лечь на землю и затаиться среди гороха и бобов, пока ему не надоест здесь торчать и он не уедет.
				
«Прекрати, – приказала она себе, – немедленно прекрати. Он, между прочим, еще один живой человек».
				
– Я здесь, Гарольд, – позвала она.
				
Гарольд подпрыгнул, его крупные ягодицы колыхнулись в обтягивающих штанах. Очевидно, он просто объезжал дома, не ожидая найти кого-то живого. Он повернулся, и Фрэнни направилась к нему, отряхивая грязь с ног, смирившись с тем, что он таращится на ее белые шорты и топ. И действительно, Гарольд буквально пожирал ее взглядом.
				
– Привет, Фрэн! – радостно воскликнул он.
				
– Привет, Гарольд.
				
– Я слышал, у тебя успехи в сопротивлении этой смертельной болезни, поэтому первым делом заехал к тебе. Я объезжаю город. – Он улыбнулся, показав зубы, которые в лучшем случае могли похвастаться лишь шапочным знакомством с зубной щеткой.
				
– Мне очень жаль, что так вышло с Эми, Гарольд. Твои отец и мать?..
				
– Боюсь, что да, – ответил Гарольд. Он на мгновение склонил голову, потом вскинул ее, отчего слипшиеся волосы подпрыгнули. – Но жизнь продолжается, правда?
				
– Наверное, – вымученно выдавила Фрэнни. Его взгляд снова остановился на ее грудях, буквально прилип к ним, и она пожалела, что не в свитере.
				
– Как тебе моя машина?
				
– Она ведь принадлежит мистеру Брэннигану, так?
				
Рой Брэнниган был местным риелтором.
				
– Принадлежала, – бесстрастно поправил ее Гарольд. – Я раньше считал, что в наши дни всеобщего дефицита любого, кто ездит на таком прожорливом монстре, надо вешать на ближайшем указателе «Суноко»[74], но теперь все изменилось. Меньше людей – больше бензина. Больше всего, – закончил Гарольд. Его глаза блеснули, спустившись к пупку Фрэнни, потом поднялись к лицу, упали к шортам, вновь вернулись к лицу. На лице Гарольда играла веселая и одновременно смущенная улыбка.
				
– Гарольд, если ты меня извинишь…
				
– Но чем ты так занята, дитя мое?
				
Ощущение нереальности происходящего вновь попыталось вползти в нее, и она задалась вопросом, сколько способен вынести человеческий мозг перед тем, как лопнуть, словно растянутая резинка. «Мои родители умерли, но я могу смириться с этим. Какая-то жуткая болезнь охватила всю страну, может быть, весь мир, скашивая праведных и неправедных, – и я могу смириться с этим. Я копаю яму в огороде, который мой отец пропалывал еще на прошлой неделе, и когда яма будет достаточно глубокой, я похороню его в ней – думаю, я смогу смириться с этим. Но Гарольд Лаудер в «кадиллаке» Роя Брэннигана, лапающий меня глазами и называющий «дитя мое»? Я не знаю, Господи. Просто не знаю».
				
– Гарольд, – в ее голосе слышалось христианское терпение, – я тебе не дитя. Я на пять лет старше тебя. Я физически не могу быть твоим дитем.
				
– Это всего лишь образное выражение. – Он моргнул, почувствовав ее сдерживаемую ярость. – В любом случае – что это там такое? Вон та яма?
				
– Могила. Для моего отца.
				
– Ох, – выдохнул Гарольд.
				
– Я хочу попить воды, прежде чем закончу. Честно говоря, Гарольд, я жду, пока ты уедешь. Я расстроена.
				
– Понимаю, – сдавленно ответил он. – Но, Фрэн… в огороде?
				
Она уже направилась к дому, но, услышав его слова, яростно обернулась.
				
– А что ты предлагаешь? Чтобы я положила его в гроб и поволокла на кладбище? Но, ради Бога, зачем? Он любил свой огород! И что тебе до этого? Твое-то какое дело?
				
Она расплакалась. Повернувшись, побежала на кухню, чуть не стукнувшись о передний бампер «кадиллака». Она знала, что Гарольд будет смотреть на ее покачивающиеся ягодицы, накапливая материал для того порнофильма, который постоянно прокручивался у него в голове, и это только прибавляло злости, грусти и слез.
				
Она захлопнула сетчатую дверь за своей спиной, подошла к раковине и выпила три стакана холодной воды слишком быстро, в результате чего серебряная иголка боли глубоко вонзилась ей в лоб. Изумленный желудок дернулся, и Фрэнни зависла над фаянсовой раковиной, сощурившись, размышляя, вырвет ее или нет. Через мгновение желудок сообщил ей, что примет холодную воду, во всяком случае, попытается.
				
– Фрэн? – донесся до нее неуверенный, тихий голос.
				
Она обернулась и увидела Гарольда, стоящего за сетчатой дверью, его руки болтались по бокам. Он выглядел озабоченным и несчастным, и Фрэн внезапно почувствовала к нему жалость. Гарольд Лаудер, разъезжающий по этому печальному, опустевшему городу в «кадиллаке» Роя Брэннигана, Гарольд Лаудер, который, возможно, за всю жизнь не был ни на одном свидании, Гарольд Лаудер, одержимый чувством, которое он сам, наверное, определял как вселенское презрение. К свиданиям, девушкам, друзьям – ко всему, в том числе, и это уж почти наверняка, к самому себе.
				
– Извини, Гарольд.
				
– Нет, не следовало мне ничего говорить. Послушай, если ты не против, я могу помочь.
				
– Спасибо, но лучше я все сделаю сама. Это…
				
– Это личное. Конечно, я понимаю.
				
Она могла достать свитер из шкафа на кухне, но, разумеется, он понял бы, зачем она это сделала, а ей не хотелось снова смущать его. Гарольд изо всех сил пытался вести себя хорошо, что отчасти напоминало попытки говорить на иностранном языке. Фрэнни вышла из дома, и мгновение они стояли рядом и смотрели на огород и на яму в обрамлении вырытой земли. А вокруг убаюкивающе «жужжал» день, словно ничего и не изменилось.
				
– Что ты собираешься делать? – спросила она Гарольда.
				
– Понятия не имею, – ответил он. – Знаешь… – Он запнулся.
				
– Что?
				
– Ну, мне трудно об этом говорить. Я не вхожу в число тех, кто пользуется всеобщей любовью в этом уголке Новой Англии. Сомневаюсь, что в этом городе мне поставят памятник, даже если я когда-нибудь стану знаменитым писателем, как в свое время мечтал. Между нами говоря, я верю, что стану стариком с бородой до пупа, прежде чем появится еще один знаменитый писатель.
				
Она ничего не ответила, только продолжала смотреть на него.
				
– Вот! – воскликнул Гарольд, дернувшись, будто это слово вылетело из него, как пробка. – Вот мне и приходится удивляться такой несправедливости! Она кажется – мне, во всяком случае, – такой чудовищной, что легче поверить, будто оболтусам, которые посещают местную цитадель знаний, удалось наконец свести меня с ума.
				
Он поправил очки на носу, и Фрэнни посочувствовала ему, заметив, какая у него россыпь прыщей. Говорил ли кто-нибудь Гарольду, спросила она себя, что мыло и теплая вода могут немного помочь? Или все слишком увлеклись симпатичной, миниатюрной Эми, наблюдая, как она – имея в школе средний балл 3,8 – на крыльях неслась сквозь Мэнский университет, закончив его двадцать третьей на курсе, где обучалось более тысячи человек? Милашка Эми, такая умненькая и жизнерадостная, а чего примечательного в Гарольде? Разве что грубость.
				
– Свести с ума, – тихо повторил Гарольд. – Я разъезжаю по городу на «кадиллаке», имея при себе лишь ученическое удостоверение. И посмотри на эти сапоги. – Он приподнял штанины джинсов, приоткрывая сверкающие, сложно расшитые голенища. – Восемьдесят шесть долларов. Я просто вошел в «Шу боут» и взял свой размер. Чувствуя себя грабителем. Актером в пьесе. Сегодня я не раз и не два думал, что рехнулся.
				
– Ты не рехнулся, – заверила его Фрэнни. Пахло от него так, будто он не мылся три или четыре дня, но теперь она не испытывала к нему отвращения. – Откуда это? «Я буду в твоем сне, если ты будешь в моем»? Мы не психи, Гарольд.
				
– Может, было бы лучше, если б мы ими были.
				
– Кто-нибудь придет. – Фрэнни в этом не сомневалась. – Через какое-то время. После того как эпидемия этой болезни, чем бы она ни была, закончится.
				
– Кто?
				
– Кто-то, обладающий властью… – ответила она уже не так уверенно. – Тот, кто сможет… ну… навести порядок.
				
Он горько засмеялся:
				
– Мое дорогое дитя… извини, Фрэн. Все это сделали люди, облеченные властью. Они здорово умеют наводить порядок. Одним махом они разрешили все проблемы – экономическую депрессию, загрязнение окружающей среды, нехватку топлива, холодную войну. Да, они навели полный порядок. Они разрешили проблемы тем самым способом, каким Александр распутал гордиев узел – просто разрубив его пополам.
				
– Но ведь это просто необычный вирус гриппа, Гарольд. Я слышала по радио…
				
– Мать-Природа не использует такие методы, Фрэн. Кто-то из твоих властных людей собрал команду бактериологов, вирусологов и эпидемиологов и засадил в какое-нибудь правительственное учреждение, чтобы посмотреть, сколько они смогут создать необычных организмов. Бактерий. Вирусов. Микробов. Как ни назови. И неизбежно наступил момент, когда какая-нибудь хорошо оплачиваемая жаба сказала: «Смотрите, что я сделал. Убивает практически всех. Разве это не здорово?» Ей дали медаль, увеличили жалованье, подарили таймшер. А потом кто-то разбил пробирку… Что собираешься делать, Фрэн?
				
– Хоронить отца, – ответила она мягко.
				
– Ой… ну конечно. – Он кинул на нее быстрый взгляд и добавил: – Послушай, я собираюсь уехать отсюда. Из Оганквита. Если я останусь здесь еще на какое-то время, то действительно сойду с ума. Фрэн, почему бы тебе не поехать со мной?
				
– Куда?
				
– Не знаю. Пока.
				
– Ладно, когда будешь знать, приди и спроси меня еще раз.
				
Гарольд просиял.
				
– Хорошо! Обязательно! Дело… Видишь ли, дело в том… – Он запнулся и сошел с крыльца, словно в каком-то полусне. Его новые ковбойские сапоги сверкали на солнце. Фрэн наблюдала за ним с грустным недоумением.
				
Он помахал ей перед тем, как сесть за руль «кадиллака». Фрэн подняла руку в ответ. Автомобиль дернулся, когда Гарольд неумело тронул его задним ходом, а потом рывками покатился по подъездной дорожке. В какой-то момент Гарольд слишком взял влево и раздавил часть цветов Карлы. Наконец он вырулил на дорогу, едва не угодив в ливневую канаву. Потом просигналил два раза и уехал, быстро набирая скорость. Фрэн смотрела ему вслед, пока «кадиллак» не скрылся из виду, после чего вернулась в огород отца.
				
				
Где-то в начале пятого, пересиливая себя, волоча ноги, Фрэн поднялась наверх. В виски и в лоб стучала тупая головная боль, вызванная жарой, и усталостью, и напряжением. Она уже собралась отложить похороны на один день, но поняла, что будет только хуже. В руках она несла лучшую дамастную скатерть матери, предназначенную исключительно для гостей.
				
Оказалось, что все не так хорошо, как она надеялась, но и не так плохо, как боялась. У него на лице сидели мухи, потирали мохнатые лапки, потом взлетали, и его кожа почернела, но благодаря сильному загару от работы в саду в глаза это не бросалось… особенно если дать себе установку не замечать лишнего. И никакого запаха, а его-то она и страшилась сильнее всего.
				
Он умер на двуспальной кровати, которую годами делил с Карлой. Фрэнни расстелила скатерть на половине матери – край ткани касался руки, бедра и ноги отца – и, сглотнув слюну (голова разболелась еще сильнее), изготовилась перекатить покойного на его саван.
				
Питер Голдсмит был в полосатой пижаме, и Фрэнни поразила неподобающая фривольность этого одеяния, но она понимала, что придется оставить все как есть. Она не могла даже подумать о том, чтобы сначала раздеть его, а потом снова одеть.
				
Напрягшись, она ухватила отца за левую руку, ставшую твердой и негнущейся, как деревянный брусок, и потянула на скатерть. Отвратительное, протяжное рыгание вырвалось у него изо рта, и этот звук никак не обрывался, хрипел в горле, словно туда забралась цикада и теперь ожила в длинном, темном канале, затянула свою нескончаемую песню.
				
Фрэнни взвизгнула, отшатнулась, наткнулась на прикроватный столик. Расчески отца, щетки, будильник, небольшая кучка мелочи, булавки для галстука и запонки со звяканьем полетели на пол. Теперь появился запах, омерзительный запах разложения: тонкий, еще остававшийся слой окутывавшей Фрэнни защитной дымки рассеялся, и ей открылась истина. Она упала на колени, обхватила руками голову и зарыдала. Она хоронила не какую-нибудь куклу размером с человека, она хоронила своего отца, и последним свидетельством его принадлежности к роду человеческому – самым последним – был этот ядреный, насыщенный запах, повисший в воздухе. А скоро исчезнет и он.
				
Мир окутался серым, и звуки ее горя, истошные и непрерывные, как-то отдалились, словно издавала их, скажем, одна из маленьких темнокожих женщин, каких постоянно показывают в выпусках новостей. Это продолжалось какое-то время, сколько именно, Фрэнни понятия не имела, но мало-помалу она пришла в себя. Вернулось и осознание: она еще не сделала того, что должна. Того, что раньше не могла заставить себя сделать.
				
Она подошла к отцу и вновь перевернула его. Он еще раз рыгнул, но уже слабо и угасающе. Она поцеловала его в лоб.
				
– Я люблю тебя, папочка. Я люблю тебя. Фрэнни тебя любит. – Ее слезы капали на его лицо и блестели на нем. Она сняла с него пижаму и одела его в лучший костюм, не замечая, как пульсировала от боли спина, как тупо ныли шея и руки, когда она поднимала какую-то часть его тела, одевала, опускала обратно на кровать и переходила к следующей. Она подложила ему под голову два тома «Энциклопедии», чтобы повязать галстук. В нижнем ящике, под носками, нашла его военные награды, медаль «Пурпурное сердце», знаки отличия за доблестное несение службы, за участие в боевых кампаниях… «Бронзовую звезду», которую он получил в Корее. Приколола их к пиджаку. Из ванной комнаты принесла детскую присыпку и напудрила его лицо, и шею, и руки. Сладкий, ностальгический запах пудры вновь заставил ее заплакать. Тело Фрэнни покрывал пот. Под глазами темнели мешки усталости.