1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
— Здорово, Братец Кролик, — сказал Джек. — Как делишки нынче? Чуточку снимем с макушки и удалим лишнее с ушей? Отлично. А скажи-ка, слышал ты анекдот про коммивояжера и старушку с пуделем?
    
Звук собственного голоса показался неестественным и глупым, и Джек замолчал. Ему пришло в голову, что звери-кусты не слишком его заботят. Резать и мучить старую добрую живую изгородь, чтобы сделать из нее нечто совершенно другое, Джеку всегда казалось неким извращением. Изгородь вдоль одного из вермонтских шоссе на крутом склоне превратили в рекламный щит, расхваливающий какой-то сорт мороженого. Заставлять природу торговать вразнос мороженым совершенно неправильно. Нелепо.
    
(Торранс, вас наняли не философствовать!)
    
Что да, то да. Чистая правда. Джек подстриг кролику уши, смахнув на траву немного сора: веточек и прутиков. Садовые ножницы гудели на низкой, металлической, отвратительной ноте, которая, кажется, присуща всему, что работает от батареек. Солнце сияло, но не грело, и поверить в надвигающийся снегопад было не так уж трудно. Джек работал быстро, зная, что в таком деле прерваться и начать раздумывать означает напортачить. Он прошелся по мордочке кролика (вблизи она вовсе не была похожа на морду, но Джек знал, что, стоит отойти шагов на двадцать, как свет и тени создадут некое ее подобие — свет и тени вкупе с воображением наблюдателя), а потом защелкал лезвиями по его брюху.
    
Закончив, он выключил ножницы, отошел к детской площадке и резко обернулся, чтобы увидеть кролика целиком. Да, вид у того был достойный. Ну, теперь он примется за собаку.
    
— Но, будь отель моим, — сказал Джек, — я вырубил бы всю вашу команду, чтоб ей пусто было.
    
Да, именно так бы он и сделал. Просто срубил бы эти кусты, а газон, который они некогда украшали, засеял бы заново и расставил бы по нему полдюжины столиков под яркими зонтиками. Постояльцы могли бы пить коктейли, нежась в лучах летнего солнышка на лужайке перед «Оверлуком». Шипучку с джином, «маргариту», «розовую леди» и прочие сладкие напитки для туристов. Может быть, еще ром и тоник. Вытащив из заднего кармана носовой платок, Джек медленно обтер губы.
    
— Ладно, ладно, — тихо сказал он. Тут думать было нечего.
    
Он собрался было пойти обратно, как вдруг, повинуясь некоему импульсу, передумал и вместо этого отправился на детскую площадку. «Забавно, как с детьми никогда не угадаешь», — подумал Джек. Они с Венди ожидали, что Дэнни просто влюбится в площадку, где было все, чего только можно пожелать. Но, как казалось Джеку, мальчик приходил туда от силы пять-шесть раз. Будь здесь другой малыш, с которым можно было бы играть, считал Джек, все было бы иначе.
    
Когда Джек зашел на площадку, калитка слабо скрипнула, а потом под ногами захрустел дробленый гравий. Сперва он подошел к домику — превосходной уменьшенной копии «Оверлука». Дом доходил Джеку до бедер, то есть был высотой с выпрямившегося во весь рост Дэнни. Джек пригнулся и заглянул в окна четвертого этажа.
    
— Вот идет великан, он всех вас съест, пока вы спите, — дурачась, сказал он. — Ну-ка, деликатесы, поцелуйтесь на прощанье!
    
Но смеяться не хотелось. Домик можно было просто разобрать на части — он открывался потайной пружиной. Интерьер разочаровывал. «Но, конечно, так и должно быть, — сказал он себе, — иначе как дети забирались бы внутрь?» Несмотря на покрашенные стены, в доме царила почти полная пустота. Мебели, которая летом, возможно, заполняла домик, не было — вероятно, ее убрали в сарай. Джек закрыл домик и, когда замок захлопнулся, услышал тихий щелчок.
    
Джек отошел к горке, положил ножницы на землю и оглянулся на дорогу, чтобы удостовериться: Венди и Дэнни не возвращались. После этого он взобрался на горку и уселся там. Горку делали в расчете на больших ребят, но его взрослой заднице все равно было неудобно и тесно. Сколько лет назад он последний раз катался с горки? Лет двадцать? Казалось невероятным, чтобы прошло столько времени, Джек не чувствовал этого — но иначе быть не могло; не исключено, что он ошибался в меньшую сторону. Он не забыл, как его старик ходил с ним в Берлине в парк (Джеку тогда было столько, сколько сейчас Дэнни) — вот там-то он испробовал все-все: и горку, и качели, и перекидную доску. На ленч они с папашей съели по сосиске, а потом купили у человека с тележкой арахиса. Они сидели на скамейке, ели орехи, а у них под ногами темным облаком сгрудились голуби.
    
— Проклятые помойные птицы, — сказал папаша, — не вздумай кормить их, Джек.
    
Но в конце концов они оба принялись кормить птиц, посмеиваясь над тем, как голуби гоняются за орешками. Джек сомневался, что старик хоть раз водил в парк его братьев. Правда, несмотря на то что Джек был его любимчиком, когда папаша напивался (случай вовсе не редкий), ему все равно доставалось. Однако за тот день в парке Джек, пока мог, любил отца, хотя прочие члены семьи давным-давно лишь боялись и ненавидели его.
    
Оттолкнувшись ладонями, он съехал вниз, но это не принесло удовлетворения. Горка, которой давно не пользовались, стала слишком шершавой, так что действительно приятную скорость было не развить. Его ноги — ноги взрослого — ткнулись в ямку у подножия спуска, куда до него приземлялись тысячи ребячьих рук и ног. Он поднялся, отряхнул сзади брюки и взглянул на ножницы. Но вместо того, чтобы вернуться к ним, Джек направился к качелям. Они тоже его разочаровали. После закрытия сезона цепи проржавели, так что качели пронзительно скрипели, словно им было больно. Джек пообещал себе весной смазать их.
    
Лучше перестань, посоветовал он себе. Ты уже не ребенок. Это можно доказать себе и без площадки.
    
Однако он отправился дальше, к цементным кольцам (они оказались маловаты Джеку, и он прошел мимо), а потом — к границе площадки, обозначенной натянутой между столбиками металлической сеткой. Просунув пальцы в ячейки, он посмотрел сквозь нее: в солнечном свете тени расчертили лицо Джека клеточками, словно он сидел за решеткой. Осознав это, он потряс сетку, придал лицу загнанное выражение и зашептал: «Выпустите меня отсюдова! Выпустите меня отсюдова!» И в третий раз смешно не стало. Пора было возвращаться к работе.
    
Тут-то Джек и услышал позади себя какой-то звук.
    
Он быстро обернулся, смущенно хмурясь, — вдруг кто-нибудь видел, как он валяет дурака тут, в ребячьем царстве. Он окинул взглядом горку, оба конца перекидной доски, качели — там сидел только ветер. Взгляд скользнул дальше, к калитке с изгородью, отделяющей детскую площадку от газона, и к садовым скульптурам: столпившимся у тропинки, охраняющим ее львам, нагнувшемуся пощипать травку кролику; буйволу, готовому атаковать; готовой прыгнуть, припавшей к земле собаке. Дальше до отеля простиралось небольшое поле для гольфа. С того места, где стоял Джек, были видны западная сторона «Оверлука» и даже приподнятый край площадки для роке.
    
Ничто не изменилось. Почему же по рукам и лицу Джека пошли мурашки, а волоски сзади на шее стали дыбом, как будто вдруг стянуло кожу на затылке?
    
Он снова покосился на отель, но ответа не получил. Дом стоял как стоял, света в окнах не было, из трубы тоненькой струйкой вился дымок — это топился камин в вестибюле.
    
(Шевелись-ка, приятель, не то они заявятся обратно и спросят: чем ты занимался все это время?)
    
За работу, за работу. Ведь на носу — снегопад, а ему надо подстричь проклятые кусты. Это входит в контракт. Вдобавок они не посмеют…
    
(Кто не посмеет? Что не посмеет? Не решатся… что?)
    
Джек зашагал обратно к лежащим у подножия горки для больших ребят садовым ножницам, и хруст подошв по дробленому гравию показался ему неестественно громким. Теперь гусиной кожей покрылась и мошонка, а ягодицы стали тяжелыми и твердыми, как камень.
    
(Иисусе, да что же это?)
    
Он остановился возле ножниц, но не сделал движения, чтобы поднять их. Да, кое-что изменилось. Кусты. Заметить это было так просто, что Джек даже не сообразил, в чем дело. Ну, выругал он себя, ты только что подстриг этого долбаного кролика, так какого…
    
(того самого)
    
Он перестал дышать.
    
Кролик, опустившись на все четыре точки, щипал траву, прижимаясь брюхом к земле. Но каких-нибудь десять минут назад он сидел на задних лапах — а как же иначе, Джек подстригал ему уши… и брюхо.
    
Джек быстро взглянул на собаку. Когда он шел по дорожке к площадке, она служила, словно выпрашивая конфетку. Теперь собака припала к земле, откинув голову, из выстриженной пасти, казалось, несется тихое рычание. А львы…
    
(ох, нет, детка, ох, нет, м-м, только не это)
    
расстояние между львами и тропинкой сократилось. Те два, что были справа от Джека, оба чуть изменили положение, придвинувшись поближе. Хвост льва, по левую руку от Джека, вылез на тропинку, почти перегородив ее. Когда Джек миновал их и зашел в калитку, этот лев сидел справа, обвившись хвостом, — Джек был в этом абсолютно уверен.
    
Львы перестали защищать дорожку. Они перекрыли ее.
    
Джек резко прикрыл глаза рукой, потом отнял ее. Картина не изменилась. У него вырвался тихий вздох — слишком спокойный, чтобы походить на стон. В дни своего непомерного увлечения спиртным Джек всегда опасался, что случится нечто подобное. Но если ты — запойный пьяница, это называется белой горячкой, как у старины Рэя Милланда в «Пропавших выходных», где ему представлялось, что из стен лезут тараканы.
    
А как это называется, если ты трезв как стеклышко?
    
Вопрос был задуман как риторический, однако рассудок Джека тем не менее
    
(безумием, вот как)
    
ответил на него.
    
Пристально глядя на подстриженные в форме зверей кусты, он понял, что, пока ладонь лежала на глазах, что-то действительно изменилось. Собака пододвинулась поближе. Она больше не прижималась к земле, а словно бы застыла на бегу — задние ноги согнуты, одна передняя лапа опережает другую. Древесная пасть раскрылась еще шире, торчащие прутики производили впечатление острых и не сулили ничего хорошего. Теперь ему представилось, что в зелени виднеются глубоко посаженные глазки, наблюдающие за ним.
    
— Зачем их подстригать? — истерично подумал Джек. — Они в отличной форме.
    
Еще один тихий звук. Взглянув на львов, Джек невольно сделал шаг назад. Справа от него один лев, похоже, немножко обогнал прочих. Он пригнул голову. Одна лапа почти касалась низкой изгороди. Боже милостивый, а дальше-то что?
    
(дальше лев перепрыгнет через нее и проглотит тебя, как в злой детской сказке)
    
Это напоминало игру, в которую они играли детьми, «красный свет». Кого-нибудь выбирали «существом», и, пока он, повернувшись спиной, считал до десяти, остальные игроки ползли вперед. Когда «существо» объявляло «десять!», оно оборачивалось, и тот, кого оно заставало в движении, выбывал из игры. Остальные замирали, как статуи, пока «существо» снова не поворачивалось спиной, чтобы считать. Они подкрадывались ближе, ближе, и наконец где-то между пятью и десятью ты чувствовал на спине руку…
    
На дорожке хрустнул гравий.
    
Джек резко оглянулся, чтобы посмотреть на собаку. Ее широко раскрытая пасть зияла на середине тропинки, прямо за львами. Прежде это был всего лишь куст, подстриженный так, чтобы походить на собаку, — нечто, теряющее все отличительные черты, если подойти поближе. Но теперь Джек понял, что куст подстрижен под немецкую овчарку, а овчарки бывают злобными. Овчарку можно обучить убивать людей.
    
Низкий рыкающий звук.
    
Слева от него лев уже полностью преодолел расстояние до изгороди, морда касалась сетки. Он как будто насмешливо улыбался Джеку. Тот отступил еще на пару шагов. В голове бешено стучало, в горле пересохло, дыхание стало хриплым. Теперь переместился и буйвол: подавшись вправо, он по дуге обошел кролика сзади. Пригнув голову, он нацелился рогами в Джека. Штука была в том, что за всеми приглядывать было невозможно. За всеми одновременно.
    
Джек так сосредоточился на этом, что даже не заметил, как заскулил. Взгляд метался от одного древесного изваяния к другому, пытаясь засечь, как они движутся. От налетавших порывов ветра в густых ветвях возникал голодный шорох. Какой звук раздастся, когда они доберутся до него? Конечно, Джек знал это. Треск. Хруст. Звук раздираемой плоти. Это будет…
    
(нет, нет, НЕТ, НЕТ, НЕ ПОВЕРЮ НИКОГДА!)
    
Он прижал ладони к глазам, впиваясь пальцами в лоб, волосы, пульсирующие виски. Так он простоял долго, а страх все рос, рос, и вот Джек, не в силах дальше выносить это, с криком оторвал руки от лица.
    
Возле поля для гольфа собака сидела так, словно выпрашивала что-нибудь из объедков. Буйвол снова равнодушно глядел на площадку для роке — так же, как когда Джек шел сюда с ножницами. Кролик стоял на задних лапах, навострив уши, чтоб уловить малейший шум, показывая свежеподстриженное брюхо. Львы приросли к месту возле тропинки.
    
Оцепенев, Джек долго не двигался с места, пока наконец не замедлилось хриплое дыхание. Он полез за сигаретами и выронил на гравий четыре штуки — руки дрожали. Нагнувшись за ними, он ни на минуту не отрывал глаз от фигурных кустов, опасаясь, что они снова зашевелятся. Джек подобрал сигареты, три кое-как запихал обратно, а четвертую закурил. После двух глубоких затяжек он бросил ее и придавил. Вернувшись к садовым ножницам, он поднял их.
    
— Я слишком устал, — сказал он, и теперь то, что он говорил вслух, не казалось ненормальным. Ничего безумного в этом не было. — Я перенапрягся. Осы… пьеса… с Элом так поговорили… Но ничего.
    
Он потащился обратно к дому. Частичка рассудка испуганно подталкивала Джека к тому, чтобы обойти фигуры зверей, но он прошел по посыпанной гравием дорожке прямо мимо них. В кустах шелестел слабый ветерок — вот и все. Он все выдумал. Он здорово испугался, но это уже прошло.
    
В кухне «Оверлука» Джек задержался, принял пару таблеток экседрина, а потом спустился вниз и просматривал газеты, пока издалека не донесся шум гостиничного грузовичка, который тарахтел по подъездной дороге. Джек пошел встречать. Чувствовал он себя нормально. И не видел нужды рассказывать о своих галлюцинациях. Он здорово испугался, но все уже прошло.
   
   
    
     
24. Снег
    
    
Смеркалось.
    
В тающем свете дня они стояли на крыльце — Джек в середине, левой рукой обнимая Дэнни за плечи, а правой — Венди за талию. Они все вместе наблюдали, как альтернатива ускользает у них из рук.
    
В половине третьего небо сплошь затянули тучи, а часом позже пошел снег, и теперь без пояснений синоптика стало ясно: это не тот легкий снежок, что вскоре растает или улетит, стоит подуть вечернему ветру. Сперва снежные хлопья падали совершенно отвесно, укрывая все ровным слоем, но час спустя после начала снегопада с северо-запада налетел ветер, занося снегом крыльцо и обочины подъездной дороги «Оверлука». Шоссе за территорией отеля исчезло под ровным белым снежным покрывалом. Исчезли и кусты живой изгороди, но, когда Венди с Дэнни добрались домой, она похвалила мужа за хорошую работу.
    
— Вот как? — спросил он, не сказав больше ни слова. Сейчас живая изгородь была закутана в бесформенный белый плащ.
    
Странное дело: думая о разном, все трое ощущали одно — облегчение. Мосты были сожжены.
    
— Настанет когда-нибудь весна или нет? — пробормотала Венди.
    
Джек покрепче обнял ее:
    
— Не успеешь оглянуться. Как думаешь, может, пойдем в дом поужинаем? Тут холодно.
    
Она улыбнулась. Джек весь день казался таким далеким и… странным, что ли. Сейчас, судя по голосу, он более или менее пришел в себя.
    
— По-моему, отличная мысль. Что ты на это скажешь, Дэнни?
    
— Ага.
    
Они все вместе зашли в дом, а ветер остался снаружи, издавая низкий пронзительный вой, который не умолкнет всю ночь, — звук этот еще станет для них привычным. Хлопья снега плясали и крутились над крыльцом. «Оверлук» подставил метели фасад, как делал почти три четверти века; на слепые окна уже намело снега. Он был совершенно равнодушен к тому, что оказался отрезанным от всего мира. А может быть, даже доволен такой перспективой. Семья Торрансов внутри раковины «Оверлука» занялась обычной вечерней рутиной — ни дать ни взять микробы, попавшие в кишечник чудовища.
   
   
    
     
25. В двести семнадцатом
    
    
Через полторы недели белый искрящийся снег покрыл территорию «Оверлука» ровным слоем высотой два фута. Древесный зверинец завалило по самые маковки — застывший на задних лапах кролик будто выныривал из белого водоема. Некоторые сугробы были едва ли не больше пяти футов глубиной. Ветер постоянно менял их форму, вылепливая сложные конструкции, напоминающие дюны. Джек дважды неуклюже ходил на снегоступах к сараю за лопатой, чтобы расчистить крыльцо; на третий раз он пожал плечами, просто прокопал в выросшем перед дверью сугробе проход и дал Дэнни поразвлечься катанием со склонов справа и слева от дорожки. С запада «Оверлук» подпирали воистину титанические сугробы; некоторые возвышались на двадцать футов, а дальше лежала земля, обнажившаяся от непрекращающегося ветра до самой травы. Окна второго этажа занесло снегом, и вид из окна столовой, так восхитивший Джека в день закрытия, теперь волновал не больше, чем вид пустого киноэкрана. Телефон последние восемь дней не работал, и единственной связью с внешним миром оставался приемник в конторке Уллмана.
    
Теперь ни один день не обходился без снегопада. Иногда падал только легкий снежок, который быстро прекращался, припудрив сверкающую снежную корку. Иногда дело принимало серьезный оборот: тихий свист ветра взлетал до пронзительного женского вопля, заставляя старый дом даже в глубокой снежной колыбели покачиваться и стонать, рождая тревогу у обитателей. Ночью не бывало теплее десяти градусов, и, хотя в первой половине дня ртуть градусника у черного хода в кухню иногда добиралась до двадцати пяти, из-за постоянного, как ножом режущего ветра появляться на улице без лыжной маски было крайне неприятно. Но в солнечные дни все они выбирались из дома, обычно натянув по два комплекта одежки и митенки поверх перчаток. Правда, крайне неохотно. Двойное кольцо — след гибкого флаера Дэнни — опоясало отель. Тут перестановкам не было конца: Дэнни катался — родители тащили; папа, смеясь, катался, а Венди с Дэнни тем временем пытались тащить (они запросто катали Джека по ледяной корке, но на рыхлом снегу это становилось невозможно); Дэнни катался с мамой; Венди каталась одна, а ее мужички, пыхтя белыми облачками пара, тянули, как битюги, притворяясь, будто она тяжелей, чем на самом деле. Во время таких вылазок, катаясь вокруг дома, они много смеялись, но из-за громкого, безликого, по-настоящему голодного воя ветра смех казался тоненьким и принужденным.
    
На снегу им попались следы оленей-карибу, а однажды они видели и их самих: пять карибу группкой неподвижно застыли за сетчатой оградой. Чтобы разглядеть их получше, все по очереди воспользовались цейсовским биноклем Джека. При взгляде на животных Венди испытала странное, нереальное чувство: олени стояли по брюхо в снегу, завалившем шоссе, и ей пришло в голову, что до весенних оттепелей дорога принадлежит не столько их троице, сколько карибу. Сейчас дела рук человеческих сошли на нет. Венди считала, что олени это понимают. Опустив бинокль, она сказала что-то вроде «не пообедать ли нам», а на кухне всплакнула, пытаясь избавиться от ужасного ощущения, что отбывает срок, которое иногда сжимало ей сердце огромной ладонью. Она подумала про ос, которых Джек вынес через черный ход под огнеупорной миской, чтоб те померзли.
    
В сарае свисало с крюков множество снегоступов, так что Джек каждому подобрал пару. Правда, та, что досталась Дэнни, оказалась слишком велика. У Джека получалось хорошо. Хотя он не ходил на снегоступах с тех пор, как мальчишкой жил в нью-хэмпширском Берлине, он быстро вспомнил, как это делается. Венди снегоступы понравились не слишком — прошлепав всего пятнадцать минут на подвязанных к ногам шнурками пластинах, которые были ей велики, она мучилась потом сильнейшими болями в икрах и голенях, но Дэнни увлекся и изо всех сил старался научиться. Он все еще частенько падал, но отец был доволен его успехами. По словам Джека, к февралю Дэнни станет закладывать виражи вокруг обоих родителей.
    
    
День был облачным, к полудню с неба посыпался снег. По радио пообещали еще восемь — двенадцать дюймов, распевая осанну Осадкам, великому божеству местных лыжников. Сидя в спальне за вязанием шарфа, Венди подумала про себя, что точно знает, как следует поступить лыжникам со всем этим снегом. Куда его себе засунуть.
    
Джек был в подвале. Он спустился проверить топку и котел (с тех пор, как снег запер их в отеле, такие проверки превратились у него в ритуал) и, убедившись, что все в порядке, прошел под аркой, подкрутил лампочку и устроился на найденном им старом, затянутом паутиной складном стуле. Он пролистывал старые записи и документы, постоянно обтирая губы носовым платком. Осенний загар в заточении поблек, а непокорно вздымающиеся надо лбом светлые рыжеватые волосы придавали сгорбившемуся над пожелтевшими, похрустывающими листками Джеку слегка безумный вид. Среди накладных, счетов, квитанций он обнаружил засунутые к ним странные предметы. Они тревожили. Окровавленный обрывок простыни. Плюшевый мишка без лап, которого, похоже, изрезали в куски. Скомканный листок лиловой почтовой бумаги, принадлежавшей какой-то леди; сквозь мускусный запах прошедших лет до сих пор пробивался призрачный аромат духов. Записка была написана выцветшими синими чернилами и обрывалась, неоконченная: Томми, миленький, задуматься так серьезно, как я надеялась, мне тут не удается — в смысле, задуматься про нас с тобой, про кого же еще? Ха-ха. Что-то все время мешает. Мне снятся странные сны, про какие-то непонятные, пугающие звуки, можешь себе представить, и… И все. Записка была датирована 27 июня 1934 года. Джек обнаружил куклу бибабо, кажется, не то ведьму, не то колдуна… существо с длинными зубами в остроконечном колпачке. Куклу невероятным образом втиснули между пачкой квитанций за газ и пачкой квитанций за воду «виши». А еще — меню, на обратной стороне которого черным карандашом было нацарапано что-то вроде стишка: Мидок, здесь ли ты, радость моя? Снова во сне бродила я. Растенья шевелятся под ковром. Ни даты, ни названия стихотворения (если это было стихотворение) на меню не оказалось. Однако в строчках присутствовало некое, хоть и неуловимое, очарование. У Джека создалось впечатление, что эти предметы походят на кусочки головоломки, которые образуют единое целое, если только правильно подобрать соединяющие их промежуточные звенья. Поэтому он все искал и искал, вздрагивая всякий раз, как позади него с ревом оживала топка, и обтирая губы.
    
    
Дэнни опять стоял под дверью номера 217.
    
В кармане лежал ключ-универсал. Мальчик пристально смотрел на дверь с некой алчностью, притупившей все прочие чувства, плечи и грудь под фланелевой рубашкой как бы подергивались и дрожали. Дэнни тихо, немузыкально гудел себе под нос.
    
Ему не хотелось возвращаться сюда, особенно после пожарного шланга. То, что он пришел, пугало его. Пугало и то, что он снова взял ключ, нарушив запрет отца.
    
Прийти сюда хотелось. Любопытство
    
(кот от любопытства сдох, мучаясь, загнулся, но, узнавши, в чем подвох, к жизни он вернулся)
    
рыболовным крючком впилось в мозг, ни на миг не отпуская, наподобие дразнящего русалочьего пения, которое нельзя унять. А разве мистер Холлоранн не сказал: «Не думаю, что здесь что-нибудь может причинить тебе вред»?
    
(Ты обещал)
    
(Слово дают для того, чтоб нарушать)
    
Тут Дэнни подскочил. Мысль, казалось, пришла извне, она жужжала, как насекомое, потихоньку сбивая с толку.
    
(Обещания дают, чтобы нарушать, милый мой тремс, чтобы нарушать, разрушать, разбивать вдребезги, на мелкие кусочки, дробить. В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ!)
    
Нервное похмыкивание превратилось в негромкое, монотонное пение: «Лу, беги ко мне скорей, ну, скорей, мой ми-илый».
    
Разве мистер Холлоранн ошибался? В конце концов разве не по этой причине Дэнни хранил молчание и позволил снегу запереть их здесь?
    
Просто зажмурься — и все исчезнет.
    
То, что Дэнни увидел в президентском люксе, исчезло. А змея оказалась просто пожарным шлангом, который свалился на ковер. Да, безобидной была даже кровь в президентском люксе — такая старая, пролитая задолго до того, как Дэнни родился или хотя бы наметился, что о ней раз и навсегда позабыли. Она напоминала фильм, который мог смотреть только Дэнни. В отеле нет ничего — в самом деле ничего, — способного причинить ему вред, и, если, чтобы доказать себе это, надо зайти в этот номер, разве он не сделает этого?
    
Лу, беги ко мне скорей…
    
(Кот от любопытства сдох, мучаясь, загнулся, милый мой тремс, тремс, милый мой, но, узнавши в чем подвох, к жизни он вернулся. От хвоста и до усов был котяра жив-здоров. Он узнал, что это)
    
(все равно, как страшные картинки, они не могут причинить вред, но, о Господи)
    
(бабушка, бабушка, какие у тебя большие зубки, уж не волк ли это в костюме СИНЕЙ БОРОДЫ, а может, СИНЯЯ БОРОДА в костюме волка, а я так)
    
(рад, что ты спросил, ведь кот от любопытства сдох, мучаясь, загнулся, и только НАДЕЖДА на то, что удастся узнать, в чем подвох, вернула его)
    
в коридор, синий ковер с извивающимися джунглями глушил шаги. Возле огнетушителя Дэнни остановился, сунул латунный наконечник назад в раму, а потом с колотящимся сердцем принялся тыкать в него пальцем, шепча: «Ну, давай, укуси. Ну, укуси, укуси, хрен дешевый. Не можешь, да? А? Ты просто пожарный шланг, дешевка. Только и можешь, что лежать тут. Ну, давай, давай!» Он почувствовал, как теряет рассудок от подобной бравады. Но ничего не произошло. В общем-то это был всего лишь шланг — полотно да латунь; можно раздирать его на кусочки, а он и не пикнет, не начнет извиваться и дергаться, пуская на синий ковер зеленую слизь, — это же просто огнетушитель, не ужасный Джек-Потрошитель и, уж конечно, не змей-душитель… и Дэнни заспешил дальше, потому что был
    
(Опаздываю, ах, как я опаздываю, сказал белый кролик)
    
белым кроликом. Да. Теперь во дворе рядом с детской площадкой сидел белый кролик — некогда он был зеленым, но сейчас побелел, словно ветреными, снежными ночами что-то раз за разом до смерти пугало его и он состарился…
    
Дэнни вытащил из кармана ключ и вставил его в замок.
    
«Лу, Лу…»
    
(белый кролик спешил на крокет, на крокет к Красной Королеве, фламинго — молотки, ежи — мячики)
    
Он дотронулся до ключа, рассеянно ощупывая его пальцами. Голова кружилась, во рту пересохло. Он повернул ключ, и замок с глухим щелчком открылся, как по маслу.
    
(ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ! ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ! ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ!)
    
(хотя эта игра — не крокет, у молотков слишком короткие ручки, эта игра)
    
(БА-БАХ! Прямо в воротца!)
    
(ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЕЕЕЕЕЧ…)
    
Дэнни толкнул дверь, и та открылась. Открылась бесшумно, не скрипнув. Он стоял у самого порога комнаты, которая была сразу и спальней, и гостиной. Хотя снег досюда пока не добрался (самые высокие сугробы еще на целый фут не доставали до окон третьего этажа), в комнате было темно, потому что две недели назад папа закрыл все окна в западном крыле ставнями.
    
Он встал в дверном проеме, пошарил по стене справа и нащупал выключатель. Под потолком зажглись две лампочки в фигурных стеклянных колпаках. Сделав еще один шаг в глубь комнаты, Дэнни огляделся. Мягкий ворсистый ковер приятного розового цвета. Успокаивающего. Двуспальная кровать под белым покрывалом. Конторка
    
(Извольте отвечать: чем ворон похож на конторку?)
    
возле большого, закрытого ставнями окна. Во время сезона какому-нибудь Заядлому Бумагомараке.
    
(здорово до ужаса, жаль, вас нет)
    
открывался прекрасный вид на горы, можно было написать про него домой, родне.
    
Мальчик сделал еще шаг от двери. Там ничего не было — вообще ничего. Просто пустая комната, холодная потому, что сегодня папа топил в восточном крыле. Письменный стол. Шкаф, раскрытая дверца которого являла ряд казенных вешалок того типа, что не украдешь. На столике — Библия Гидеоновского издания. Слева от Дэнни находилась дверь в ванную, закрытая большим, в полный рост, зеркалом. В зеркале отражался он сам с побелевшим лицом. Дверь была приоткрыта и…
    
Дэнни увидел, как его двойник медленно кивает.
    
Да. Что бы это ни было, оно было там. Внутри. В ванной. Двойник Дэнни двинулся вперед, словно собираясь покинуть зеркало. Он поднял руки и прижал их к ладоням Дэнни. Потом, когда дверь ванной распахнулась настежь, он откачнулся вниз и вбок. Дэнни заглянул внутрь.
    
Продолговатая, несовременная, похожая на пульмановский вагон комната. Пол выложен крошечными кафельными шестиугольниками. В дальнем конце — унитаз с поднятой крышкой. Справа — раковина, а над ней еще одно зеркало, из тех, за которыми обычно скрывается аптечка. Слева — громадная ванна на львиных лапах, занавеска душа задернута. Дэнни переступил порог и как во сне пошел к ванне — им словно бы двигало что-то извне, как в одном из тех снов, которые приносил Тони, а значит, отдернув занавеску, он может увидеть что-нибудь приятное: что-нибудь, потерянное папой или забытое мамой, такое, что обрадует их обоих…
    
И мальчик отдернул занавеску.
    
Женщина в ванне была мертва уже не первый день. Она вся покрылась пятнами, полиловела, раздутый газами живот выпирал из холодной, окаймленной льдинками воды, как остров плоти. Блестящие, большие, похожие на мраморные шарики глаза вперились в Дэнни. Лиловые губы растянула ухмылка, больше напоминающая гримасу. Груди покачивались на воде. Волосы на лобке колыхались. Руки неподвижно вцепились в насечки на краях фарфоровой ванны, как крабьи клешни.
    
Дэнни завизжал. Однако с губ не сорвалось ни звука, визг рванулся обратно, прочь и канул во тьме его нутра, как камень в колодце. Сделав один-единственный неверный шажок назад, Дэнни услышал, как звонко защелкали по белым кафельным шестиугольникам каблуки, и в тот же миг обмочился.
    
Женщина садилась.
    
Она садилась, продолжая ухмыляться, не сводя с него тяжелого каменного взгляда. Мертвые руки скребли фарфор. Груди колыхались, как старые-престарые боксерские груши. Тихонько треснул ломающийся лед. Она не дышала. Уже много лет это был труп.
    
Дэнни развернулся и побежал. Он стрелой вылетел из двери ванной, глаза выскакивали из орбит, волосы встали дыбом, как у ежа, который приготовился свернуться клубком,
    
(для крокета? для роке?)
    
мячиком, который будет принесен в жертву; разинутый рот не исторгал ни звука. Мальчик полным ходом подлетел к выходной двери номера 217, но та оказалась закрыта. Он забарабанил по ней, совершенно не соображая, что дверь не заперта и достаточно просто повернуть ручку, чтобы выбраться наружу. Изо рта Дэнни неслись оглушительные вопли, но уловить их человеческим ухом было невозможно. Он мог лишь барабанить в дверь и прислушиваться, как покойница подбирается к нему — пятнистый живот, сухие волосы, протянутые руки — нечто, волшебным образом забальзамированное и пролежавшее здесь, в ванне, мертвым, наверное, не один год.
    
Дверь не откроется, нет, нет, нет.
    
А потом донесся голос Дика Холлоранна, так внезапно и неожиданно и такой спокойный, что перехваченные голосовые связки малыша отпустило и он тихонько заплакал — не от страха, а от благословенного облегчения.
    
(Не думаю, что оно может причинить тебе вред… как картинки в книжке… закрой глаза, оно исчезнет.)
    
Ресницы Дэнни сомкнулись. Руки сжались в кулачки. Силясь сосредоточиться, он ссутулился.
    
(Здесь ничего нет, здесь ничего нет, вообще ничего нет, ЗДЕСЬ НИЧЕГО НЕТ, НЕТ ТУТ НИЧЕГО!)
    
Время шло. И только мальчик начал расслабляться, только начал понимать, что дверь, должно быть, не заперта и можно выйти, как вечно сырые, покрытые пятнами, воняющие рыбой руки мягко сомкнулись на его шее, неумолимо разворачивая, чтобы Дэнни взглянул в мертвое лиловое лицо.
   
  
  
   
    
Часть четвертая
    
В снежном плену
   
   
    
     
26. Край сновидений
    
    
От вязания ей захотелось спать. Сегодня ее потянуло бы в сон даже от Бартока, но из маленького проигрывателя лился не Барток, а Бах. Ее пальцы двигались все медленнее, медленнее, и к тому времени, как сын приступил к знакомству с давней обитательницей номера 217, Венди уснула, уронив вязанье на колени. Пряжа и спицы медленно колыхались в такт дыханию. Сон Венди был глубоким, без видений.
    
    
Джек Торранс тоже уснул, но его сон был легким, беспокойным, населенным видениями, которые казались слишком яркими для того, чтобы быть просто снами. Несомненно, таких живых снов Джек никогда не видел.
    
Пока Джек пролистывал пачки счетов на молоко — а их, сложенных по сто, было, похоже, несколько десятков тысяч, — голова его отяжелела. И все же он бегло просмотрел все листки до единого, опасаясь, что если будет небрежен, то упустит именно ту часть «оверлукианы», без которой не создать некую мистическую связь, — ведь Джек был уверен, что это недостающее звено где-то здесь. Он ощущал себя человеком, который в одной руке держит провод, шнур питания, а другой — шарит по стенам чужой темной комнаты в поисках розетки. Если он сумеет отыскать ее, то будет вознагражден чудесным зрелищем.
    
Джек объявил войну звонку Эла Шокли и его требованиям. В этом ему помог странный случай на детской площадке. Случай этот слишком напоминал нечто вроде нервного срыва, и Джек не сомневался — так его рассудок восстал против высокомерного требования Эла Шокли, будь он проклят, забыть о замысле написать книгу. Не исключено, что это означало, до какой степени нужно задавить в Джеке уважение к себе, чтоб оно исчезло окончательно. Книгу он напишет. Если это подразумевает разрыв с Элом Шокли, ничего не поделаешь. Он напишет историю отеля — напишет честно, без недомолвок, а прологом станет его галлюцинация: движущиеся кусты живой изгороди, подстриженные в форме зверей. Название будет не вдохновенным, но приносящим прибыль: Старый курорт. История отеля «Оверлук».
    
Без недомолвок, да, но и без мстительности, без попыток взять реванш над Элом, или Стюартом Уллманом, или Джорджем Хэтфилдом, или отцом (жалкий хулиган и пьяница, вот кто он был), или, раз уж речь зашла об этом, еще над кем-нибудь. Он напишет эту книгу, поскольку «Оверлук» приворожил его — возможно ли более простое и правдивое объяснение? Он напишет ее по той самой причине, по которой писались все великие книги, и художественные, и публицистика: истина всегда выходит на свет Божий, в итоге она всегда выясняется. Он напишет эту книгу, потому что чувствует: это его долг.
    
Пятьсот галл. цельного молока. Сто галл. сливок. Оплач. Счет отослан в банк. Триста пинт апельсинового сока. Оплач.
    
Не выпуская из рук пачку квитанций, Джек сгорбился на стуле. Но он уже не видел, что напечатано на бумагах. Зрение утратило четкость. Веки отяжелели. От «Оверлука» мысли скользнули к отцу — тот служил санитаром в берлинской общественной больнице. Крупный мужчина. Этот толстяк возвышался на шесть футов и два дюйма, и Джек так с ним и не сравнялся — когда, достигнув шести футов, он перестал расти, старика уже не было в живых. «Коротышка поганый», — говорил он, награждая Джека ласковым шлепком, и разражался смехом. Было еще два брата, оба выше отца, и Бекки — та в неполных шесть лет была ниже Джека всего на два дюйма и почти все время, что они были детьми, даже выше него.
    
Отношения Джека с отцом напоминали медленно разворачивающийся, обещающий стать прекрасным цветок. Однако, когда бутон полностью раскрылся, оказалось, что изнутри цветок сгнил. Несмотря на шлепки, синяки, иногда — фонари под глазом, Джек сильно, не критикуя, любил этого высокого пузатого мужчину. Пока не отпраздновал свой седьмой день рождения.
    
Он не забыл бархатные летние ночи — притихший дом, старший брат, Бретт, гуляет со своей девушкой, средний — Майк — что-то зубрит, Бекки с мамой в гостиной смотрят старенький капризный телевизор, а сам он сидит в холле, притворяясь, что играет с машинками, на самом деле поджидая ту минуту, когда тишину нарушит стук распахнувшейся двери и отец, заметив поджидающего его Джекки, зычно приветствует мальчика. Собственный счастливый вопль в ответ, здоровяк идет по коридору, в свете лампы сквозь стрижку-«ежик» сияет розовая кожа. Из-за больничной белой спецодежды — вечно расстегнутая, иногда измазанная кровью куртка, отвороты брюк ниспадают на черные башмаки — отец при таком освещении всегда казался мягким, колеблющимся огромным призраком.
    
Он подхватывал Джекки на руки, и тот взлетал кверху с такой горячечной скоростью, что просто чувствовал, как воздух свинцовым колпаком давит на голову. Выше, выше, оба кричали: «Лифт! Лифт!» Бывали вечера, когда пьяный отец не успевал железными руками вовремя остановить подъем, тогда Джекки живым снарядом перелетал через плоскую отцовскую макушку и с грохотом приземлялся на пол позади папаши. Но бывало и по-другому — заходящийся смехом Джекки взлетал туда, где воздух подле отцовского лица был насыщен сырым туманом пивного перегара, и там мальчика трясли, переворачивали, гнули, как хохочущий тряпичный сверток, чтобы в конце концов поставить на ноги.
    
Выскользнув из расслабленных пальцев, квитанции, медленно покачиваясь, поплыли вниз, чтобы лениво приземлиться на пол. Сомкнутые веки, на изнанке которых вырисовывалось объемное изображение отцовского лица, чуть приоткрылись и опустились вновь. Джек легонько вздрогнул. Его сознание плыло вниз, как эти квитанции, как осиновые листья в листопад.
    
Такова была первая фаза его отношений с отцом. Она закончилась, когда Джек понял, что и Бекки, и братья — все старше него — ненавидят Торранса-старшего, а мать, неприметная женщина, которая редко говорила в полный голос и все бормотала себе под нос, терпит мужа только потому, что ее католическое воспитание подсказывает: это твой долг. В те дни Джеку не казалось странным, что все свои споры с детьми отец выигрывает кулаками, — так же, как не казалось странным, что любовь к отцу идет рука об руку со страхом: Джек боялся игры в «лифт», которая в любой вечер могла кончиться тем, что он бы упал и разбился; он боялся, что грубоватый, но добрый настрой отца по выходным вдруг сменится зычным кабаньим ревом и ударами моей старушки правой; а иногда, вспомнил Джек, он боялся даже того, что во время игры на него упадет отцовская тень. К концу этой фазы он начал замечать, что Бретт никогда не приводит домой своих подружек, а Майк с Бекки — приятелей.
    
К девяти годам любовь начала скисать, как молоко, — тогда трость папаши уложила мать в больницу. С тростью он начал ходить годом раньше, став хромым после автомобильной аварии. С тех пор отец никогда с ней не расставался — длинной черной толстой палкой с золотым набалдашником. Тело дремлющего Джека дернулось и съежилось от раболепного страха — оно не забыло смертоносный свист, с которым трость рассекала воздух, и треск, когда она тяжело врезалась в стену… или живую плоть. Мать старик избил ни за что ни про что, внезапно и без предупреждения. Они ужинали. Трость стояла возле отцовского стула. Был воскресный вечер, конец папиного трехдневного уик-энда. Все выходные он, в своей неподражаемой манере, пропьянствовал. Жареный цыпленок. Бобы. Картофельное пюре. Мать передавала блюда. Папа во главе стола дремал — или готов был задремать — над полной до краев тарелкой. И вдруг он полностью стряхнул сон, в глубоко посаженных, заплывших жиром глазах сверкнуло какое-то тупое, злобное раздражение. Взгляд перескакивал с одного домочадца на другого, на лбу вздулась жила — что всегда было плохим признаком. Большая веснушчатая ладонь опустилась на золоченый набалдашник трости, лаская ее. Отец сказал что-то про кофе — Джек до сего дня не сомневался, что отец сказал «кофе». Мама открыла рот, чтобы ответить, и тут палка со свистом рассекла воздух, врезавшись ей в лицо. Из носа брызнула кровь. Бекки завизжала. Мамины очки свалились в жаркое. Палка взвилась вверх и снова опустилась, на этот раз она рассекла кожу на макушке. Мама упала на пол. Покинув свое место, отец пошел вокруг стола туда, где на ковре, оглушенная, лежала мать. Двигаясь с присущей толстякам гротескной быстротой и проворством, он размахивал палкой. Глазки сверкали. Когда он заговорил с женой теми же словами, какими обращался к детям во время подобных вспышек, челюсть у него дрожала: «Ну. Ну, клянусь Господом. Сейчас ты получишь что заслужила. Проклятая тварь. Отродье. Ну-ка, получи свое». Палка поднялась и опустилась еще семь раз, и только потом Бретт с Майком схватили его, оттащили, вырвали из рук палку. Джек
    
(Джекки-малыш, он теперь стал малышом Джекки, вот сейчас — задремав на облепленном паутиной складном стуле, бормоча, а топка за спиной ревела)
    
точно знал, сколько раз отец ударил, потому что каждое мягкое бум! по телу матери врезалось в его память, как выбитое на камне зубилом. Семь бум. Ни больше, ни меньше. Мамины очки лежали в картофельном пюре. Одно стекло треснуло и испачкалось в жарком. Глядя на это, не в силах поверить, они с Бекки расплакались. Бретт из коридора орал отцу, что, шевельнись тот, и он убьет его. А папа вновь и вновь повторял: «Проклятая тварь. Проклятое отродье. Отдай трость, проклятый щенок. Дай мне ее». Бретт в истерике размахивал палкой и приговаривал: «Да, да, сейчас я тебе дам, только шевельнись, я тебе дам и еще пару раз добавлю, ох, и надаю же я тебе». Мама, шатаясь, медленно поднялась на ноги, лицо уже распухало, раздувалось, как перекачанная старая шина, из четырех или пяти ссадин шла кровь, и она сказала ужасную вещь — из всего, что мать когда-либо говорила, Джек запомнил слово в слово только это: «У кого газеты? Папа хочет посмотреть комиксы. Что, дождь еще идет?» Потом она снова опустилась на колени, на окровавленное, распухшее лицо свисали волосы. Майк звонил врачу, что-то бормоча в трубку. Нельзя ли приехать немедленно? Мама. Нет, он не может сказать, в чем дело. Не по телефону. Это не телефонный разговор. Просто приезжайте. Доктор приехал и забрал маму в больницу, где папа проработал всю свою взрослую жизнь. Папа, отчасти протрезвев (а может, это была тупая хитрость, как у любого загнанного в угол зверя), сказал врачу, что мать упала с лестницы. Кровь на скатерти… он же пытался обтереть ее милое личико. «И что, очки пролетели через всю гостиную в столовую, чтоб совершить посадку в жаркое с пюре? — спросил доктор с ужасающим, издевательским сарказмом. — Так было дело, Марк? Я слышал о ребятах, которые золотыми зубами ловили радиостанции, и видел парня, который получил пулю между глаз, но сумел выжить и рассказывал об этом, но такое для меня новость». Папа просто потряс головой — черт его знает, должно быть, очки свалились, когда он нес ее через столовую. Дети молчали, ошеломленные огромностью этой хладнокровной лжи. Четыре дня спустя Бретт бросил работу на лесопилке и пошел в армию. Джек всегда чувствовал: дело было не только во внезапной и необъяснимой трепке, которую отец устроил за ужином, но и в том, что в больнице, держа руку местного священника, мать подтвердила отцовскую сказочку. Исполнившись отвращения, Бретт покинул их на милость того, что еще могло случиться. Его убили в провинции Донг Хо в шестьдесят пятом, когда старшекурсник Джек Торранс примкнул к активной студенческой агитации за окончание войны. На митингах, которые посещало все больше народу, он размахивал окровавленной рубашкой брата, но, когда говорил, перед глазами стояло не лицо Бретта, а лицо матери — изумленное, непонимающее лицо, — и звучал ее голос: «У кого газеты?»
    
Через три года, когда Джеку исполнилось двенадцать, сбежал Майк — он отправился в Нью-Хэмпширский университет и получил немалую стипендию Мерита. Годом позже отец умер от внезапного обширного удара, настигшего его, когда он готовил пациента к операции. Он рухнул на пол в развевающемся, незастегнутом белом халате и умер, наверное, еще до того, как ударился о черно-красный казенный больничный кафель. Через три дня человек, властвовавший над жизнью Джекки, необъяснимый белый бог-призрак, оказался под землей.
    
К надписи на плите Марк Энтони Торранс, любящий отец Джек добавил бы еще одну строчку: Он знал, как играть в «лифт».
    
Они получили очень большую страховку. Есть люди, собирающие страховые полисы не менее увлеченно, чем прочие — монеты или марки; к ним-то и относился Марк Торранс. Деньги за страховку пришли как раз тогда, когда закончились ежемесячные полицейские штрафы и счета на спиртное. Пять лет они были богаты. Почти богаты…
    
В неглубоком, беспокойном сне перед Джеком, как в зеркале, возникло собственное лицо — свое и не свое: широко раскрытые глаза и невинно изогнутый рот мальчика, который сидит со своими машинками в холле и ждет папу, ждет белого призрачного бога, ждет, чтобы взлететь на «лифте» с головокружительной, веселящей скоростью в солоноватый, пахнущий опилками туман — дыхание бара; ждет, может статься, что «лифт» рухнет вниз и из ушей посыплются старые колесики и пружинки, а папа будет реветь от смеха, и это лицо
    
(превратилось в лицо Дэнни, так похожее на его, прежнее, только у него были светло-голубые глаза, а у Дэнни они туманно-серые, но изгиб губ такой же и волосы светлые, Дэнни в его кабинете, на нем спортивные трусики, а бумаги все промокли, от них поднимается приятный слабый запах пива… поднимающееся на крыльях дрожжей возбуждение, страшное желание ударить, причинить боль… дыхание бара… треск кости… собственный голос, пьяно причитающий: Дэнни, ты в порядке, док?.. Ах ты, Боже мой, бедная ручка… и это лицо превратилось в)
    
(мамино изумленное лицо, избитое, окровавленное, оно появилось из-под стола, мама говорила)
    
(…от вашего отца. Повторяю, чрезвычайно важное сообщение от вашего отца. Пожалуйста, не меняйте настройку или немедленно настройтесь на частоту Счастливого Джека, повторяю, немедленно настройтесь на частоту Счастливого Часа. Повторяю…)
    
Медленное растворение. Бестелесные голоса доносились к нему, как эхо, гуляющее по бесконечному туманному коридору.
    
(Все время что-то мешает, Томми, миленький…)
    
(Мидок, здесь ли ты, радость моя? Снова во сне бродила я. Бесчеловечных чудовищ боюсь…)
    
(Извините, мистер Уллман, но разве это не…)
    
…контора — полки для скоросшивателей, большой письменный стол Уллмана, чистая книга для регистрации забронированных номеров на следующий год уже на месте — ничего-то он не упустит, этот Уллман, — все ключи аккуратно висят на гвоздиках
    
(кроме одного, какого? которого? универсала, универсала, универсала, у кого ключ-универсал? если мы поднимемся наверх, возможно, станет ясно)
    
и большой транзистор на полке.
    
Джек со щелчком включил его. Сквозь потрескивание короткими всплесками прорывалось вещание Американской радиокомпании. Он переключил волну и порыскал среди обрывков музыки, новостей, разглагольствований проповедника перед тихонько постанывающей паствой, сводок погоды. Вот и другой голос. Джек вернулся к нему. Это был голос его отца.
    
— …убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Ведь настоящий художник должен страдать. Ведь каждый убивает тех, кого любит. Они же всегда будут что-то замышлять против тебя, будут пытаться мешать тебе, тащить на дно. В эту самую минуту твой мальчишка там, где ему вовсе не место. Куда посторонним вход воспрещен. Вот оно как. Проклятый щенок. Отлупи его палкой, Джекки, мальчик мой, отходи его так, чтоб выбить из него дух вон. Пропусти стаканчик, Джекки, и мы поиграем в «лифт». А потом я пойду с тобой, и он получит по заслугам. Я знаю, ты сможешь. Конечно, сможешь. Ты должен убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Потому что настоящий художник должен страдать. Потому что каждый…»
    
Голос отца звучал все выше и выше, становясь нечеловеческим, сводящим с ума, превращаясь в нечто пронзительное, назойливое, выводящее из терпения — превращаясь в голос божества-призрака, божества-свиньи; он несся из приемника прямо в лицо Джеку и
    
— Нет! — завопил он в ответ. — Ты умер, ты лежишь в своей могиле, тебя во мне нет, нет! — Ведь Джек вытравил из себя отца до капли, и то, что тот вернулся, прополз те две тысячи миль, которые отделяли отель от городка в Новой Англии, где отец жил и умер, было несправедливо, неправильно.
    
Он занес радио над головой и швырнул вниз. Приемник вдребезги разлетелся на полу, усеяв его старыми колесиками и лампами, словно какой-то безумец играл в «лифт» и вдруг игра пошла вкривь и вкось, от этого голос отца исчез, остался только его собственный голос, голос Джека, голос Джекки, который твердил в холодной реальности конторы:
    
— …умер, ты умер, ты умер!
    
Потом сверху донесся испуганный топот Венди и ее изумленный, полный страха голос:
    
— Джек? Джек!
    
Он стоял, моргая, над разбитым приемником. Теперь для связи с внешним миром остался только снегоход в сарае. Он закрыл лицо руками, сжал виски. Ну вот, заработал себе дополнительную головную боль.
   
   
    
     
27. Кататония
    
    
Промчавшись по коридору в одних чулках, Венди сбежала с лестницы в вестибюль, прыгая через две ступеньки. На покрытый ковром пролет, ведущий на третий этаж, она не взглянула. А если бы взглянула, то заметила бы: на верхней ступеньке, сунув палец в рот, неподвижно и молча стоит Дэнни. На шее и под самым подбородком вспухли синяки.
    
Крики Джека прекратились, но страх Венди от этого не ослаб. Вырванная из сна голосом Джека, звучавшим на прежней, высокой, оскорбительной ноте, которую Венди так хорошо помнила, она все еще думала, что спит, а другой частью рассудка понимала, что проснулась, и это пугало ее куда сильнее. Венди на пятьдесят процентов не сомневалась, что, ворвавшись в контору, обнаружит пьяного Джека, смущенно стоящего над распростертым телом Дэнни.
    
Она влетела в двери. Джек стоял там, растирая виски. Лицо было белым, как у привидения. У ног россыпью битого стекла лежал их приемник.
    
— Венди? — неуверенно спросил он. — Венди?
    
Похоже, недоумение усилилось, и на миг Венди увидела его настоящее лицо — лицо, которое обычно Джек так хорошо скрывал. Это было лицо отчаянно несчастного человека, пойманного в ловушку зверя, которому не под силу разобраться в ситуации и сдаться без потерь. Потом заработали мышцы: они шевелились под кожей, рот безвольно дрожал, адамово яблоко подымалось и опадало.
    
Смущение и удивление Венди отступили перед потрясением: Джек готов был расплакаться. Ей приходилось видеть его плачущим, но с тех пор, как он бросил пить, — ни разу… да и в те дни он плакал, только надравшись до положения риз и исполнившись патетической жалости к себе. Он был жестким парнем, натянутым, как кожа на барабане, и такая потеря контроля над собой опять перепугала ее.
    
Он приблизился. На нижних веках уже набрякли слезы, голова непроизвольно тряслась, словно тщетно пыталась прогнать эту бурю чувств, грудь распирали судорожные вздохи, слившиеся в мощный, мучительный всхлип. Ноги, обутые в тапочки, споткнулись об искореженные детали радио, и Джек буквально упал жене в объятия, та даже отшатнулась под тяжестью его тела. Ее обдало дыхание мужа, но спиртным не пахло. Конечно, не пахло — здесь нет никакой выпивки.
    
— Что случилось? — Она удерживала его, как могла. — Джек, что это?
    
Сперва ему удалось только всхлипнуть. Он жался к жене, хватаясь за нее так, что ей стало нечем дышать; прижимаясь лицом к плечу Венди, он тряс и мотал головой — беспомощно, будто что-то отгоняя. Тяжелые всхлипы было трудно унять. Джека всего трясло, под джинсами и рубашкой подергивались мышцы.
    
— Джек? Что? Скажи мне, что случилось?
    
Наконец всхлипы начали превращаться в слова — сперва в основном невнятные, однако стоило потечь слезам, как речь стала яснее.
    
— …сон, по-моему, это был сон, но он был таким всамделишным, я… это моя мать сказала, что по радио будет выступать папа, и я… не знаю… он… он велел мне… не знаю… он орал на меня… поэтому я разбил приемник… чтоб он заткнулся. Чтоб заткнулся. Он умер. Не хочу его видеть даже во сне. Господи, Венди, он умер. У меня такой кошмар первый раз в жизни. Больше не хочу. Иисусе! Это было ужасно.
    
— Ты что, просто уснул в конторе?
    
— Нет… не здесь. Внизу.
    
Теперь он немного распрямился, прекратив давить на Венди своей тяжестью, а непрерывное движение головы взад-вперед сначала замедлилось, а потом прекратилось.
    
— Я там просматривал старые бумаги. Стул туда принес, сел. Счета на молоко. Скучная штука. Я, наверное, просто задремал. И тут мне приснился сон. Должно быть, я пришел сюда во сне. — Он издал тихий, дрожащий смешок прямо ей в шею. — Тоже впервые в жизни.
    
— Где Дэнни, Джек?
    
— Не знаю. А он что, не с тобой?
    
— Он не ходил… с тобой вниз?
    
Оглянувшись, Джек прочел в лице жены такое, что его собственное лицо напряглось.
    
— Ты никогда не позволишь мне забыть про это, а, Венди?
    
— Джек…
    
— Когда я буду лежать на смертном одре, ты склонишься надо мной и скажешь: «Так тебе и надо — помнишь, как ты сломал Дэнни руку?»
    
— Джек!
    
— Что — Джек? — горячо спросил он и вскочил на ноги. — Скажешь, ты так не думаешь? Что я поднял на него руку? Что я однажды уже поднял руку на Дэнни и могу это сделать снова?
    
— Я хочу знать, где он, вот и все!
    
— Ну давай оборись, чтоб твоя хренова башка отвалилась, тогда все будет в порядке, правда?
    
Она повернулась и вышла из комнаты.
    
На миг Джек оцепенел с облепленной кусочками битого стекла промокашкой в руке и глядел, как Венди уходит. Потом он кинул промокашку в корзинку для мусора, пошел следом и догнал жену возле стойки администратора в вестибюле. Положив руки ей на плечи, он развернул Венди к себе. Застывшее, настороженное лицо.
    
— Венди, прости. Расстроился из-за этого сна… Прощаешь?
    
— Конечно, — сказала Венди, не изменив выражения лица. Одеревеневшие плечи выскользнули у Джека из рук. Она вышла на середину вестибюля и крикнула:
    
— Эй, док! Ты где?
    
Ответом было молчание. Она прошла к двустворчатой парадной двери, открыла одну створку и вышла на расчищенную Джеком дорожку. Дорожка больше напоминала окоп — утрамбованные сугробы, в которых Джек проложил ее, вместе с тем, что нападало сверху, доходили Венди до плеч. Выдыхая белые облачка пара, она еще раз позвала сына. Когда она вернулась в дом, вид у нее стал испуганным.
    
Справляясь с вызванным Венди раздражением, Джек рассудительно сказал:
    
— Ты уверена, что он не спит у себя в комнате?
    
— Говорю тебе, он где-то играл, пока я вязала. Я слышала его внизу.
    
— Ты что, уснула?
    
— А при чем тут это? Да. Дэнни?
    
— Когда ты сейчас спускалась вниз, ты заглянула к нему в комнату?
    
— Я… — Она замолчала.
    
Он кивнул.
    
— Так я и думал.
    
Не дожидаясь Венди, Джек начал подниматься по лестнице. Она последовала за ним чуть ли не бегом, но он прыгал через две ступеньки. Когда он как вкопанный затормозил на площадке второго этажа, Венди чуть не врезалась ему в спину. Он прирос к месту, глядя наверх широко открытыми глазами.
    
— Что?.. — начала она и проследила за его взглядом.
    
Дэнни все еще стоял там и сосал палец. Глаза были пустыми. Свет установленных в холле электрических светильников безжалостно демонстрировал отметины на горле.
    
— Дэнни! — взвизгнула она.
    
Крик нарушил паралич Джека, и они вместе ринулись вверх по ступенькам, туда, где стоял сын. Упав перед мальчиком на колени, Венди обхватила его. Дэнни достаточно податливо подчинился, но не обнял ее в ответ. Будто она держала в объятиях набитую войлоком куклу, отчего во рту сразу же появился сладковатый привкус страха. Он сосал палец, равнодушно тараща глаза на колодец лестничного пролета за их спинами, и все.
    
— Дэнни, что случилось? — спросил Джек. Он потянулся, чтобы потрогать шею Дэнни там, где она распухла. — Кто это с тобой сде…
    
— Не смей его трогать! — прошипела Венди. Она сжала Дэнни в объятиях, подхватила на руки и отступила на полпролета вниз, так, что сбитый с толку Джек успел лишь выпрямиться.
    
— Что? Венди, какого черта ты…
    
— Не смей его трогать! Я убью тебя, если ты еще хоть раз протянешь к нему лапы!
    
— Венди…
    
— Ублюдок!
    
Она повернулась и сбежала вниз по лестнице на второй этаж. При этом голова Дэнни мягко покачивалась вверх-вниз. Большой палец надежно покоился во рту. Глаза напоминали затянутые мыльной пленкой окна. У подножия ступенек Венди свернула направо, и Джек услышал, как ее шаги удалились в конец коридора. Хлопнула дверь их спальни. Задвинулся засов. Защелкнулся замок. Короткая тишина. Потом тихие, невнятные причитания.
    
Неизвестно, как долго Джек стоял там, буквально парализованный всем, что случилось за столь короткий отрезок времени. Сон еще не оставил его, придавая всему легкий оттенок нереальности, будто Джек хлебнул мескаля. Может, Венди права, он сделал Дэнни больно? Попробовал задушить сына по требованию покойного отца? Нет. Никогда он не тронет Дэнни.
    
(Она упала с лестницы, доктор.)
    
Теперь он в жизни не тронет Дэнни.
    
(Откуда мне было знать, что дымовая шашка бракованная?)
    
Никогда в жизни Джек не был намеренно жесток… трезвый.
    
(Не считая случая, когда ты чуть не убил Джорджа Хэтфилда.)
    
— Нет! — выкрикнул в темноту. И с силой обрушил кулаки на ляжки — еще, и еще, и еще.
    
    
Венди сидела на слишком туго набитом стуле у окна. Она держала Дэнни на коленях, обнимая его, бормоча те старые, как мир, бессмысленные слова, что потом никак не можешь вспомнить — не важно, как обернулось дело. Он безвольно опустился к ней на колени, не выразив ни радости, ни протеста, будто был бумажной куклой, повторявшей его силуэт. Когда где-то в холле Джек выкрикнул: «Нет!», Дэнни даже не взглянул на дверь.
    
Путаница в мыслях у Венди немного улеглась, но за ней обнаружилось кое-что похуже. Паника.
    
Несомненно, это дело рук Джека. Отрицания мужа ничего не значили для Венди. Ей казалось вполне вероятным, что Джек во сне пытался придушить Дэнни — так же, как разбил во сне приемник. У него какой-то нервный срыв. Но что предпринять? Невозможно до бесконечности сидеть тут взаперти. Им потребуется еда.
    
В действительности вопрос стоял только один — его-то и задавал полный холодности и прагматизма внутренний голос Венди, голос ее материнства, который, будучи направлен из замкнутого круга мать — дитя вовне, к Джеку, превратился в холодный и бесстрастный. Он спрашивал:
    
(Насколько он опасен?)
    
Джек отрицал, что это его работа. Синяки и тихая неумолимая отстраненность Дэнни от окружающего привели его в ужас. Если это сделал он, ответственность лежала на некой обособленной части его «я». То, что Джек сделал это во сне, ужасным, извращенным образом ободряло. Возможно, ему можно доверить вывезти их отсюда? Увезти на равнину, подальше от гор… После чего…
    
Но дальше благополучного прибытия их с Дэнни к доктору Эдмондсу в Сайдвиндер она заглянуть не умела. Правда, особой нужды в этом не было. Текущего кризиса было вполне достаточно, чтоб Венди не могла отвлечься.
    
Она причитала над Дэнни, укачивая его на груди. Касавшиеся детской рубашки пальцы отметили, что она сырая, однако в мозг Венди поступило лишь беглое сообщение. Поступи информация в полном объеме, Венди могла бы припомнить, что, когда Джек обхватил ее в конторе, всхлипывая ей в шею, руки у него были сухими. Это могло бы дать ей передышку. Но ее мысли по-прежнему занимало совсем иное. Следовало принять решение — можно подходить к Джеку или нет?
    
На самом деле это было не бог весть какое решение. В одиночку Венди ничего не могла сделать — даже перенести Дэнни вниз, в контору, чтобы вызвать помощь по радио. Мальчик пережил сильнейший шок. Его следует побыстрее увезти отсюда, пока не причинен непоправимый вред. Она отказывалась поверить, что непоправимое уже могло случиться.
    
Все же Венди мучилась над этим вопросом, судорожно выискивая альтернативу. Ей не хотелось, чтобы Дэнни опять попал в пределы досягаемости Джека. Теперь Венди сознавала, что уже приняла одно неверное решение, не послушавшись ни своих ощущений, ни ощущений Дэнни. Она позволила снегу запереть их тут… ради Джека. Другое неудачное решение она приняла, когда отложила развод. Мысль, что можно снова ошибиться, да так, что всю оставшуюся жизнь придется ежедневно, ежеминутно жалеть об этом, почти парализовала ее.
    
Ничего огнестрельного тут не было. В кухне с магнитных планок свисали ножи, но между ними и Венди стоял Джек.
    
В попытках принять верное решение, найти альтернативу ей не пришло в голову, как горько-ироничны эти мысли: час назад она заснула с твердым убеждением, что все нормально и скоро станет еще лучше. Теперь же она рассматривала возможность использовать мясницкий нож против собственного мужа, если тот попытается вмешаться в их с сыном дела.
    
Наконец, держа Дэнни на руках, она встала. Ноги дрожали. Выход был один. Придется смириться с тем, что Джек бодрствующий — это нормальный Джек, который поможет увезти Дэнни в Сайдвиндер, к доктору Эдмондсу. А если Джек попытается не только помочь, Господи, помоги ему.
    
Венди подошла к двери и отперла ее. Подвинув Дэнни повыше на плечо, она открыла дверь и вышла в коридор.
    
— Джек? — нервно позвала она, но ответа не получила.
    
С растущим трепетом она прошла к лестничной клетке, но Джека там не оказалось. Пока она стояла на площадке, соображая, что же делать дальше, снизу донеслось громкое, сердитое, горькое пение:
    
     
      
Опрокинь меня в кле-е-евер,
      
и давай-ка еще разок!
     
    
    
Звук его голоса напугал Венди еще сильнее, чем молчание, но других вариантов все равно не было. Она начала спускаться по ступенькам.
   
   
    
     
28. Это была она!
    
    
Джек стоял на лестнице, прислушиваясь к приглушенным причитаниям и уговорам, которые неслись из-за запертой двери, и замешательство постепенно сменялось гневом. Так ничего и не изменилось. Для Венди, во всяком случае. Можно двадцать лет не брать в рот спиртного и все равно видеть (ощущать) легкое движение ноздрей жены, когда та пытается различить отправляющийся в дальние страны на поезде Джекова дыхания джин или виски. Венди всегда была склонна признавать самое худшее: попади они с Дэнни в аварию из-за упившегося слепого, которого перед самым столкновением хватил удар, она отвернулась бы, негласно обвинив Джека в полученных Дэнни увечьях.
    
Лицо жены, уволакивающей от него Дэнни, — вот что появилось у Джека перед глазами, и ему вдруг захотелось стереть написанный на этом лице гнев кулаками.
    
Она, черт побери, не имеет никакого права!
    
Да, возможно, сперва так оно и было. Он пил, он вел себя ужасающе. Сломать руку Дэнни — страшное дело! Но раз человек меняется к лучшему, не заслуживает ли он, чтобы рано или поздно ему предоставили кредит под его исправление? А если кредита нет, не следует ли этому человеку оправдать недоверие? Если отец будет постоянно обвинять дочку-девственницу в том, что та трахается со всеми мальчишками-старшеклассниками без разбора, разве она в итоге не утомится от этих нагоняев настолько, что начнет получать их не зря? А если жена тайком — да не так уж и тайком — продолжает верить, что ее муж-трезвенник пьет…
    
Джек поднялся, медленно сошел вниз, на площадку второго этажа, и минутку постоял там. Из заднего кармана он вытащил платок, обтер губы и задумался: может быть, пойти, как следует постучать в спальню, требуя, чтоб его впустили посмотреть на сына? Она не имеет никакого права быть такой высокомерной, черт ее возьми.
    
Ладно, рано или поздно ей придется выйти оттуда — если только она не выдумала для обоих какую-нибудь диету, снимающую все проблемы. От этой мысли губы Джека тронула довольно неприятная усмешка. Ну, пусть придет. Придет — в свое время.
    
Он спустился на первый этаж, бесцельно постоял в вестибюле возле администраторской стойки и свернул направо. Зашел в столовую и остановился на пороге. Прямо в глаза Джеку заблестели пустые столы под белыми льняными скатертями, которые были аккуратно выстираны, выглажены и закрыты чистой прозрачной клеенкой. Сейчас комната была пустынна, однако
    
     
      
(Обед подадут в восемь.
      
Маски снимут в полночь.
      
Тогда же танцы)
     
    
    
Джек начал пробираться между столиками, мигом позабыв, что наверху — жена с сыном, позабыв свой сон, разбитый приемник, синяки. Он вел пальцем по скользкому пластику, пытаясь представить себе ту августовскую жаркую ночь сорок пятого — война выиграна, впереди простирается полное новизны, разнообразное будущее, похожее на край сновидений. Все кольцо подъездной дороги увешано яркими, пестрыми китайскими фонариками, из высоких окон (сейчас занесенных снегом) льется золотисто-желтый свет. Мужчины и женщины в маскарадных костюмах: тут — сиятельная принцесса, там — кавалер в ботфортах. Блестящие остроты и сверкающие драгоценности. Танцы. Реки спиртного — сначала вина и шампанского, потом, может быть, чего-нибудь покрепче. Звук голосов все выше, выше, и вот с эстрады, где сидят музыканты, раздается веселый крик: «Маски долой! Маски долой!»
    
(И над всем воцарилась Красная Смерть!)
    
Джек обнаружил, что стоит на противоположном конце столовой, под двустворчатыми дверями бара «Колорадо», где в ту ночь сорок пятого года шла дармовая пьянка.
    
(Пузом к стойке. Пардон! Выпивка — за счет заведения.)
    
Он прошел в дверь и дальше, в окутывающую бар глубокую тень. Тут случилось нечто странное. Джек уже заходил сюда раньше, а один раз — чтобы сверить оставленный Уллманом инвентаризационный список, поэтому знал, что в баре хоть шаром покати. Но сейчас, в смутном свете, сочившемся из столовой (которая и сама освещалась тускло, поскольку окна загораживал снег), ему почудилось, будто он видит заговорщически подмигивающие из-за стойки бесконечные ряды бутылок, сифоны и даже пиво, капающее из всех трех надраенных до блеска кранов. Да, Джек сумел даже почувствовать запах пива — влажный дрожжевой аромат закваски, ничем не отличающийся от того тончайшего тумана, что каждый вечер окутывал лицо его отца, когда тот возвращался с работы домой.
    
С расширившимися глазами Джек пошарил по стене в поисках выключателя. Над стойкой зажегся неяркий, интимный свет — он шел от трех колец двадцативаттных лампочек, посаженных на люстры, имитирующие тележные колеса.
    
Все полки были пусты. Там еще даже толком не скопилась пыль. Пивные краны, как и идущие от них хромированные трубки, были сухими. Справа и слева его окружали обитые бархатом кабинки с высокими спинками: каждую сконструировали так, чтобы создать сидящей внутри парочке максимум уединения. Дальше, по другую сторону красного ковра, закрывающего пол, стояли сорок высоких табуреток. Все они были обиты кожей. На каждой уцелело выпуклое тавро, которое некогда носила корова в стаде: «Г-Кружок», «Д-Бар» (очень подходяще), «У-Трясун», «Лодырь Би».
    
Джек смущенно приблизился, легонько качнув головой: ему вспомнился тот день на детской площадке… но что толку думать об этом? И все же он мог поклясться, что смутно видел эти бутылки, так, как видишь темные силуэты мебели в комнате с задернутыми шторами. Единственное, что осталось, — запах пива, но Джек знал: через определенный срок этот запах въедается во все деревянное в любом баре на свете, и ни один из изобретенных очистителей не в состоянии его искоренить. Но здесь запах казался резким… чуть ли не свежим.
    
Усевшись на табуретку, он оперся локтями на обитый мягкой кожей край стойки. По левую руку оказалась вазочка для арахиса — сейчас, разумеется, пустая. Первый раз за девятнадцать месяцев Джек зашел в бар, и — его обычное везение! — тот оказался пуст, проклятый. Все равно на него мощной мучительной волной накатила тоска по прежним временам, а страстное физиологическое желание выпить распространилось от живота Джека к гортани, рту и носу. Ему казалось, что по дороге оно заставляет живые ткани съеживаться, ссыхаться и требовать чего-нибудь влажного, холодного… да побольше.
    
С дикой, безумной надеждой Джек еще раз взглянул на полки, но те были по-прежнему пусты. Он обиженно и смущенно ухмыльнулся. Пальцы, медленно сжавшиеся в кулаки, оставили на обитой кожей стойке бара крошечные царапины.
    
— Привет, Ллойд, — сказал Джек. — Сегодня вечером дела не очень-то идут, а?
    
Ллойд подтвердил. Ллойд поинтересовался, что Джек будет пить.
    
— Честное слово, я рад, что ты спросил, — сказал Джек. — Правда, рад. Оказывается, у меня в кошельке — две двадцатки и две десятки, и я уж начал бояться, что сидеть им там до следующего апреля. Тут ведь поблизости ни одного «Семь — одиннадцать», можешь себе представить? А я-то думал, эти тошниловки завелись уже и на луне, чтоб ей пусто было.
    
Ллойд выразил сочувствие.
    
— Ну, так вот что, — объявил Джек. — Налей-ка мне ровно двадцать мартини. Ровно двадцать, так вот. По одному за каждый месяц, что я был в завязке, и стаканчик для кайфа. Можешь это сделать, а? Ты не слишком занят?
    
Ллойд сказал, что вовсе не занят.
    
— Молодчина. Выстроишь этих марсиан вдоль стойки, а я всех прикончу по очереди. Бремя белого человека, Ллойд, дружище.
    
Ллойд повернулся к нему спиной, чтобы заняться работой. Джек полез в карман за кошельком и вместо денег вытащил флакон экседрина. Бумажник остался на столе в спальне, а его женушка, которая влезет и под шкуру, выперла Джека за дверь. Неплохо, Венди. Сука поганая.
    
— Кажется, меня одолело легкомыслие, — сообщил Джек. — Кстати, как там мой кредит на вашей точке?
    
Ллойд ответил, что с кредитом все в порядке.
    
— Великолепно. Ты мне нравишься, Ллойд. Остальные всегда тебе и в подметки не годились. Будь я проклят, от Барра до Портленда, штат Мэн, ты — лучший владелец пивнушки. Ну, к слову сказать, даже до Портленда, штат Орегон.
    
За такие слова Ллойд выразил благодарность.
    
Сбив крышечку с флакона с экседрином, Джек вытряс пару таблеток и закинул в рот. Рот заполнился знакомым кисловатым вкусом.
    
Вдруг у Джека возникло ощущение, что за ним кто-то наблюдает — с любопытством и некоторым презрением. У него за спиной не осталось ни одной пустой кабинки — в них сидели седеющие изысканные мужчины с красивыми молодыми девицами, и те, и другие — в маскарадных костюмах. Они с холодным весельем наблюдали за этим печальным упражнением в искусстве драмы.
    
Джек крутанулся на табуретке.
    
Кабинки, простиравшиеся в обе стороны от дверей бара, были пусты. Слева от Джека ряд кабинок, огибая подкову стойки, под углом поворачивал к более широкой стене. Мягкие кожаные спинки и сиденья. Поблескивающие темные столики «Формика», на каждом — пепельница, в каждой пепельнице — коробок спичек, на каждом коробке в золотом листочке над изображающим двери салуна значком отпечатано: Бар «Колорадо».
    
Он повернулся обратно, с гримасой проглотив остаток растворившегося экседрина.
    
— Ллойд, ты просто чудо, — сказал Джек. — Уже готово! Твое проворство уступает лишь одухотворенной красоте твоих неаполитанских глаз. Салют.
    
Джек задумчиво рассматривал двадцать воображаемых порций. Сверкающие каплями влаги бокалы с мартини. В каждом — соломинка, воткнутая в пухлую зеленую оливку. В воздухе прямо-таки висел запах джина.
    
— Завязка… — сказал Джек. — Был ты когда-нибудь знаком с джентльменом, который вдруг раз — и завязал?
    
Ллойд позволил себе заметить, что время от времени такие джентльмены встречаются.
    
— А приходилось тебе возобновлять знакомство с таким человеком после того, как он развяжет?
    
Честное слово, Ллойд затруднялся припомнить.
    
— Стало быть, с тобой такого не бывало, — объявил Джек. Обхватив ладонью первый бокал, он поднес кулак к раскрытому рту и вздернул кверху. Сделав глоток, Джек выкинул воображаемый стакан через плечо. Снова появились люди, только что с маскарада; они разглядывали его, тайком посмеиваясь. Он ощущал их присутствие. Будь за стойкой бара вместо дурацких пустых полок зеркало, Джек мог бы их увидеть. Ладно, пяльтесь. Чтоб вам пусто было. Пяльтесь все, кому охота.
    
— Нет, не бывало, — сказал он Ллойду. — Мало кто развязывает эту легендарную Завязку, но рассказы тех, кто оказался способен на это и вернулся, ужасают. Когда завяжешь, кажется, что чище и светлее быть не может — словно плывешь на повозке в десяти футах над землей, над сточными канавами, где валяются все пьяницы со своими коричневыми пакетами, в которых спрятан «Буревестник» или «Бурбон папаши Флэша «Лопни башка»». Ты удалился от всех, кто бросает на тебя мерзкие взгляды и велит либо исправляться, либо сваливать в другой городишко. Из канавы кажется, что лучше этой повозки ты в жизни не видел, Ллойд, мальчик мой. Все обвешано флажками, а впереди — духовой оркестр и по три мажоретки с каждой стороны — они размахивают жезлами, аж трусики сверкают. Мужик, готово дело — тебе приспичило попасть туда, подальше от алкашни, которая шныряет по помойкам за бычками — всего-то полдюйма от фильтра! — и тянет из жестянок горячительное, чтоб опять забалдеть.
    
Джек осушил еще два воображаемых бокала и перебросил их через плечо. Он прямо-таки слышал, как они вдребезги разлетелись на полу. И черт его возьми, если он не начал чувствовать, что на взводе. Это все экседрин.
    
— Вот ты и забираешься в нее, — сказал он Ллойду, — и как же ты рад! Господи Боже мой, да я клянусь в этом. Повозка — самая большая и красивая на параде, на улицах полно народу, все выстроились вдоль мостовой, хлопают, подбадривают, машут, и все — в твою честь. Только алкашам, отрубившимся в канавах, наплевать на это. Ты дружил с ними, но это осталось позади.
    
Поднеся ко рту пустой кулак, Джек влил в себя еще порцию — четыре проскочило, шестнадцать осталось. Хорошо пошло. Он чуть покачнулся на табуретке. Пускай пялятся, если они так прикалываются. Снимайте, ребята, останется фотка на память.
    
— Потом, Ллойди — мальчик мой, начинаешь кое-что понимать. Чего не видно из канавы. Например, дно твоей повозки — просто ровные сосновые доски, такие свежие, что еще течет смола и стоит снять ботинки, как наберешься заноз. А еще — сидеть негде, кроме длинных скамеек без подушек и с высокими спинками, и скамейки эти на самом-то деле церковные, а через каждые пять футов или около того разложены сборники псалмов. И сидят в повозке на этих скамьях, оказывается, одни только плоскогрудые «эль бирдос» в длинных платьях с маленькими кружевными воротничками, и волосы у них стянуты на затылке в пучок так туго, что просто слышишь, как они пищат. Лица у всех плоские, бледные, осиянные, и все они поют: «Соберемся мы у реки, у прекрасной, прекрасной ре-е-е-ки», а перед ними играет на органе вонючая светловолосая сука и велит петь погромче, погромче. Тут кто-нибудь сует тебе в руки молитвенник и говорит: «Пой с нами, брат. Если хочешь остаться на Повозке, придется петь утро, день и ночь напролет. Особенно ночь». Тогда-то и понимаешь, что такое эта повозка на самом деле, Ллойд. Это храм с решетками на окнах — храм для баб и тюрьма для тебя.
    
Он умолк. Ллойда не было. Хуже того, он тут с самого начала не появлялся. Не появлялась и выпивка. Только люди в кабинках, люди с бала-маскарада — Джек слышал, как они сдавленно смеются, зажимая рты ладонями и показывая на него пальцами. В глазах искрились крохотные жестокие огоньки.
    
Он снова крутанулся к ним.
    
— Оставьте меня…
    
(в покое?)
    
Все кабинки пустовали. Смех замер, как шорох осенних листьев. Джек довольно долго не сводил широко раскрытых потемневших глаз с пустынного бара. На лбу явственно пульсировала жила. Где-то в самой середине его «я» росла холодная уверенность, уверенность в том, что он теряет рассудок. Он почувствовал настоятельную необходимость поднять соседнюю табуретку, перевернуть ее и пройтись по комнате мстительным смерчем. Вместо этого он снова повернулся к стойке и принялся громко распевать:
    
     
      
Опрокинь меня в клеееевер,
      
и давай-ка еще разок!
     
    
    
Перед ним возникло лицо Дэнни — не привычное, живое и настороженное, с сияющими широко раскрытыми глазами, а оцепеневшее, напоминающее зомби лицо незнакомца: мутные, равнодушные глаза, рот по-младенчески сомкнут вокруг большого пальца. Что это он сидит тут, как угрюмый подросток, и разговаривает сам с собой, если где-то наверху его сын ведет себя как некая принадлежность помещения с обитыми тюфяками стенами? Так, как, по словам Уолли Холлиса, вел себя Вик Стэнджер, пока людям в белых халатах не пришлось приехать и забрать его?
    
(Но я и пальцем его не тронул! Черт побери, нет!)
    
— Джек! — робкий, неуверенный голос.
    
Он так удивился и испугался, что, поворачиваясь, чуть не упал со стула. В самых дверях стояла Венди. У нее на руках, напоминая бледного идиота из фильмов ужасов, лежал Дэнни. Втроем они представляли живописное зрелище, Джек очень сильно это почувствовал — вот-вот должен был подняться занавес второго акта какой-то старой пьесы, пропагандирующей воздержанность в питье и поставленной настолько плохо, что рабочий сцены позабыл заполнить полки в Логове Порока.
    
— Я и пальцем его не трогал, — хрипло сказал Джек. — С тех самых пор, как сломал ему руку. Я даже ни разу его не шлепнул.
    
— Джек, сейчас это не имеет значения. Важно вот что…
    
— Это имеет значение! — крикнул он. Кулак с треском опустился на стойку, так сильно, что пустая вазочка для арахиса подскочила. — Имеет, черт подери, имеет!
    
— Джек, надо увозить его с гор. Он…
    
Дэнни у нее на руках зашевелился. Вялое, безразличное выражение лица начало ломаться, как толстая корка льда, скрывающая некую поверхность. Губы искривились, будто от какого-то странного вкуса. Глаза расширились. Как бы желая прикрыть их, Дэнни поднял руки — и снова уронил.
    
Он мгновенно оцепенел в объятиях Венди. Спина выгнулась дугой, отчего Венди пошатнулась. А Дэнни внезапно завизжал. Из напрягшегося горла один за другим, как стрелы, летели безумные звуки. Они словно бы заполнили пустынный первый этаж и, подобно бумерангам, возвращались назад. Как будто здесь хором визжала сотня Дэнни.
    
— Джек! — в ужасе крикнула она. — О Господи, Джек, что с ним такое?
    
Джек, не чувствуя под собой ног, слез с табуретки — он в жизни не бывал так напуган. В какой провал заглянул ненароком его сын? В какое гнездо мрака? И что там оказалось, что ужалило его?
    
— Дэнни! — рявкнул он. — Дэнни!
    
Дэнни увидел его. Он с неожиданной настойчивой силой вырвался у матери из рук, не позволив удержать себя. Она попятилась, налетела на кабинку и чуть не упала.
    
— Папа! — пронзительно кричал малыш, подбегая к Джеку, глаза опухли и были перепуганными. — Ой, папа, папа, это она! Она! Она! Ох, па-аааа-паа…
    
Он стрелой влетел к Джеку в объятия, так, что тот покачнулся. Дэнни яростно обхватил отца, прижался — сперва будто собравшись бороться с ним, а потом ухватился за ремень и захлюпал Джеку в рубашку. Джек животом чувствовал разгоряченное дергающееся личико сына.
    
— Папа, это она.
    
Джек медленно перевел взгляд на лицо Венди. Его глаза напоминали маленькие серебряные монетки.
    
— Венди? — Голос тихий, почти мурлыкающий. — Венди, что ты с ним сделала?
    
Ошеломленная Венди, не веря собственным ушам, уставилась на мужа. Лицо побледнело. Она покачала головой:
    
— Джек, ты же должен понимать…
    
На улице опять пошел снег.
   
   
    
     
29. Разговор на кухне
    
    
Джек отнес Дэнни в кухню. Мальчик не переставал исступленно всхлипывать, отказываясь оторвать лицо от груди Джека. В кухне он вернул Дэнни жене, которая все еще казалась ошеломленной и неверящей.
    
— Джек, я не знаю, о чем он говорит.
    
— Я верю, — сказал он, хотя вынужден был себе признаться, что столь неожиданная, головокружительно быстрая смена ролей до определенной степени радует его. Но Джек сердился на Венди всего мгновение: где-то внутри все сжалось — и прошло. В глубине души он знал, что Венди скорее обольется бензином и чиркнет спичкой, чем причинит Дэнни вред.
    
На дальней конфорке пыхтел на медленном огне большой чайник. В свою личную большую керамическую чашку Джек бросил пакетик с заваркой и до половины налил кипятка.
    
— Есть шерри для готовки? — спросил он.
    
— Что?.. А, конечно. Две или три бутылки.
    
— В каком шкафу?
    
Она ткнула пальцем, и Джек достал бутылку. От души плеснув из нее в чай, он убрал шерри на место и последнюю четверть чашки долил молоком. Потом добавил три столовые ложки сахара и размешал. Эту смесь он отнес Дэнни, чьи всхлипы утихли, превратившись в хлюпанье носом и икоту. Но он весь дрожал, а глаза были широко раскрыты и неподвижны.
    
— Хочу, чтобы ты это выпил, док, — сказал Джек. — На вкус это хрен знает какая гадость, но от нее тебе станет лучше. Выпьешь за папу?
    
Дэнни утвердительно кивнул и взял чашку. Он чуть-чуть отпил, скривился и вопросительно взглянул на Джека. Тот наклонил голову, и Дэнни отпил еще. Где-то в самой середке Венди ощутила знакомый укол ревности — она знала: за нее мальчик не стал бы это пить.
    
Вслед за этой мыслью пришла другая, от которой сделалось неуютно, даже страшно: уж не хочется ли ей думать, будто Джек виноват? Может, она так сильно ревнует? Так могла бы думать ее мать, и это было действительно ужасно. Она помнила, как в одно из воскресений отец повел ее в парк, а она ухнула на детской площадке со второго кольца и ободрала обе коленки. Отец привел ее домой, и тут мать завизжала на него: А ты что делал? Почему не смотрел за ней? Что ты за отец?
    
(Она загнала его в могилу; к тому времени, как они развелись, было слишком поздно)
    
Венди не оправдала Джека даже за недостатком улик. Ни на миг не усомнилась. Она чувствовала, как горит лицо, но с какой-то беспомощной окончательностью понимала: если бы пришлось проиграть все это еще раз, она бы думала и поступала точно так же. Хорошо это или плохо, но она всегда несла в себе частицу матери.
    
— Джек… — начала она, не уверенная, чего хочет — извиниться или оправдаться. И то, и другое, знала Венди, бесполезно.
    
— Не сейчас.
    
Чтобы выпить половину содержимого большой чашки, Дэнни понадобилось пятнадцать минут, и за это время он заметно успокоился. Дрожь почти прошла.
    
Джек серьезно положил сыну руки на плечи.
    
— Дэнни, как по-твоему, ты в состоянии точно рассказать нам, что с тобой случилось? Это очень важно.
    
Дэнни перевел взгляд с Джека на Венди и обратно. Эта безмолвная пауза прояснила и ситуацию, и их положение в ней: снаружи, нанося с северо-запада новый снег, выл ветер, старый отель, попадая в очередной бурный порыв, потрескивал и постанывал. Венди неожиданно отчетливо осознала их разобщенность, словно ее ударили под ложечку, — такое с ней бывало и раньше.
    
— Я хочу… все вам рассказать, — выговорил Дэнни. — Жалко, раньше нельзя было. — Он держался за чашку, как будто успокаиваясь ее теплом.
    
— А почему, сынок? — Джек осторожно откинул со лба Дэнни потные, слипшиеся волосы.
    
— Потому что эту работу тебе нашел дядя Эл. А я не мог понять, как это тебе здесь сразу и хорошо, и плохо. Эту… — Мальчик взглянул на них, прося помощи. Он не находил нужного слова.
    
— Дилемму? — осторожно спросила Венди. — Когда любой выбор нехорош?
    
— Да, ее. — Он с облегчением кивнул.
    
— В тот день, когда ты подстригал кусты, — сказала Венди, — мы с Дэнни поговорили по дороге в город. В тот день, когда в первый раз выпал настоящий снег. Помнишь?
    
Джек кивнул. День, когда он подстригал живые изгороди, запомнился ему очень четко.
    
— По-моему, мы не договорили, а, док? — вздохнула Венди.
    
Дэнни — воплощенное горе — потряс головой.
    
— А о чем вы, собственно, говорили? — спросил Джек. — Не уверен, по душе ли мне, что мои жена и сын…
    
— Обсуждают, как любят тебя?
    
— Какая разница, все равно ничего не понятно. Я себя чувствую так, будто пришел в кино к середине фильма.
    
— Мы говорили о тебе, — спокойно сказала Венди. — И, может быть, не все говорилось словами, но мы оба понимали. Я — потому, что я твоя жена, а Дэнни — потому, что он… просто многое понимает.
    
Джек молчал.
    
— Дэнни выразился очень точно: казалось, этот переезд тебе на пользу. В Стовингтоне осталось все, что давило на тебя, делая несчастным. Ты стал сам себе хозяин, ты работал руками и мог поберечь голову — полностью освободить ее для вечерних занятий литературой. Потом, не знаю точно, когда… стало казаться, что жизнь здесь для тебя нехороша. Столько времени проводить в подвале, так дотошно просматривать эти старые бумажки, всю эту давнюю историю… Ты разговариваешь во сне…
    
— Во сне? — переспросил Джек. Лицо выразило осторожное изумление. — Я разговариваю во сне?
    
— Почти всегда неразборчиво. Один раз я проснулась, чтобы сходить в туалет, а ты говорил: «К черту, хоть игральные автоматы внесите, никто не узнает, не узнает никогда». В другой раз меня разбудил твой крик: «Маски долой, маски долой, маски долой!»
    
— Господи Иисусе, — сказал Джек, потирая лицо рукой. Он казался больным.
    
— А все старые привычки, привычки пьяницы! Жуешь экседрин, все время обтираешь губы. По утрам всем недоволен. И потом ты еще не сумел закончить пьесу, правда?
    
— Нет. Нет еще, но это только вопрос времени. Я обдумывал другой… новый проект.
    
— Отель. Это проект, насчет которого тебе звонил Эл Шокли? Чтобы ты оставил его в покое.
    
— Как ты узнала? — рявкнул Джек. — Ты что, подслушивала? Ты…
    
— Нет, — сказала она. — Я бы не сумела подслушать даже, если бы хотела. Ты понял бы это, не обманывай сам себя. В тот вечер мы с Дэнни сидели внизу. Коммутатор заперт. Работал единственный телефон на весь отель — наш, наверху, потому, что он включен напрямую во внешнюю линию. Ты же сам мне объяснял.
    
— Тогда откуда ты узнала, чего потребовал Эл?
    
— Дэнни сказал. Он знал это. Так же, как иногда знает, куда задевалась какая-нибудь вещь или что люди подумывают о разводе.
    
— Доктор говорил…
    
Она нетерпеливо потрясла головой:
    
— Доктор — кусок дерьма, мы оба это знали. Помнишь, как Дэнни сказал, что хочет посмотреть на пожарные машины? Какое же это предчувствие — он же был совсем крошечный. Он знает. И теперь я боюсь…
    
Она посмотрела на синяки у Дэнни на шее.
    
— Ты действительно знал, что мне позвонил дядя Эл, Дэнни?
    
Дэнни кивнул:
    
— Пап, он по-настоящему взбесился. Потому что ты звонил мистеру Уллману, а мистер Уллман позвонил ему. Дядя Эл не хотел, чтобы ты что-нибудь написал про отель.
    
— Иисусе, — снова повторил Джек. — Синяки, Дэнни. Кто пытался тебя задушить?
    
Лицо Дэнни потемнело.
    
— Она, — ответил он. — Женщина из той комнаты. Из двести семнадцатого. Мертвая леди.
    
У него опять задрожали губы, он схватил чашку и отхлебнул.
    
Джек с Венди испуганно переглянулись над склоненной головой мальчика.
    
— Ты что-нибудь знаешь об этом? — спросил он.
    
Она покачала головой:
    
— Об этом — нет.
    
— Дэнни, — он приподнял испуганное личико мальчугана. — Смелее, сын. Мы же здесь.
    
— Я знал, что здесь плохо, — тихим голосом выговорил Дэнни. — С тех пор, как мы переехали в Боулдер. Потому, что Тони мне показывал сны про это.
    
— Какие сны?
    
— Всех я не помню. Он показывал «Оверлук» ночью, с черепом и скрещенными костями впереди. И там стучало. Что-то… Не помню, что… оно гналось за мной. Чудовище. Тони показал мне про тремс.
    
— А что это, док? — спросила Венди.
    
Он помотал головой:
    
— Не знаю. Потом мы приехали сюда, и мистер Холлоранн поговорил со мной в машине. Потому, что он тоже умеет сиять.
    
— Сиять?
    
— Ну… — Дэнни сделал руками плавный всеобъемлющий жест. — Это когда умеешь понимать разные вещи. Когда знаешь. Иногда видишь разное. Ну, как я узнал, что звонил дядя Эл. А мистер Холлоранн — что вы зовете меня док. Мистер Холлоранн, он чистил картошку в армии и понял, что его брат погиб в катастрофе на железной дороге. А потом он позвонил домой и оказалось, это правда.
    
— Боже милостивый, — прошептал Джек. — Дэн, ты, случайно, не выдумываешь?
    
Дэнни изо всех сил затряс головой:
    
— Нет, клянусь Богом. — Потом с оттенком гордости добавил: — Мистер Холлоранн сказал, у меня самое сильное сияние, какое он встречал. Мы смогли поговорить… он со мной, а я с ним… даже не раскрывая рта.
    
Искренне изумленные родители еще раз переглянулись.
    
— Мистер Холлоранн отозвал меня, потому что беспокоился, — продолжал Дэнни. — Он говорит, тут нехорошее место. Для тех, кто сияет. Говорит, он видел всякое. Я тоже кое-что видел. Когда мистер Уллман водил нас по отелю.
    
— Что? — спросил Джек.
    
— В президентском люксе. На стене, у двери в спальню. Много крови и еще какую-то штуку. Разбрызганную. Я думаю… эта разбрызганная штука, наверное, мозги.
    
— О Господи! — сказал Джек.
    
Теперь Венди стала очень бледной, губы посерели.
    
— Некоторое время тому назад, — сказал Джек, — этим отелем владели очень скверные типы. Мафия из Лас-Вегаса.
    
— Негодяи? — спросил Дэнни.
    
— Так точно, негодяи. — Он взглянул на Венди. — В шестьдесят шестом там убили крупную шишку по имени Вито Дженелли вместе с двумя телохранителями. В газете была фотография. Ее-то Дэнни и описал.
    
— Мистер Холлоранн сказал, он видел еще другие гадости, — сообщил Дэнни. — Один раз — на детской площадке. И один раз что-то плохое было в той комнате, в двести семнадцатой. Горничная увидела и потеряла работу, потому что стала про это рассказывать. Ну вот, мистер Холлоранн пошел наверх и тоже увидел. Но он не рассказывал про это, потому что не хотел потерять работу. Только велел мне ни за что не входить туда. А я вошел. Он же сказал: то, что здесь видишь, не может обидеть. Я и поверил. — Последние слова Дэнни выговорил тихим, сиплым голосом, почти шепотом, и дотронулся до опухшего кольца синяков на шее.
    
— А что насчет детской площадки? — спросил Джек странным небрежным тоном.
    
— Не знаю. Он сказал, детская площадка. И живая изгородь, звери.
    
Джек слегка вздрогнул. Венди с любопытством взглянула на него.
    
— Ты там что-нибудь видел, Джек?
    
— Нет, — сказал он. — Ничего.
    
Дэнни смотрел на него.
    
— Ничего, — повторил он более спокойно. Он не обманывал. Он стал жертвой галлюцинации. Вот и все.
    
— Дэнни, мы должны услышать про эту женщину, — мягко сказала Венди.
    
И Дэнни рассказал, но он так торопился излиться, освободиться, что то и дело взрывался словами, иногда граничившими с невнятицей. Рассказывая, он все теснее прижимался к груди Венди.
    
— Я пошел туда, — сказал он. — Я стащил ключ… который ко всем дверям… и вошел. Как будто не мог ничего с собой поделать. Мне надо было узнать. А она… та леди… оказалась в ванне. Мертвая. Вся вздутая. Она была г-гх… на ней ничего не было. — Он жалобно взглянул на мать. — И она стала подниматься, ей нужен был я. Я понял это, потому что почувствовал. Она даже не думала… не так, как вы с папой думаете. Все было черное… кусачая мысль… как… как осы той ночью в моей комнате! Она просто хотела сделать больно. Как осы.
    
Он сглотнул. На минуту воцарилось молчание — все замерли, пока в них входило воспоминание об осах.
    
— И я побежал, — сказал Дэнни. — Побежал, но дверь оказалась закрыта. Я оставлял ее открытой, но она закрылась. Я просто не подумал снова открыть ее и выбежать наружу. Мне было страшно. Поэтому я просто… я прислонился к двери, закрыл глаза и вспомнил, как мистер Холлоранн сказал: здешние штуки — все равно что картинки в книжке, и, если все время повторять про себя… тебя здесь нет, уходи, тебя здесь нет… она уйдет. Только у меня не получилось.
    
Голос малыша начал истерически подниматься:
    
— Она схватила меня… повернула… я видел ее глаза… какие они… и она стала душить меня… от нее пахло… от нее пахло мертвой…
    
— Шшш, хватит, — встревоженно сказала Венди. — Хватит, Дэнни. Все хорошо. Это…
    
Она опять готова была запричитать. Венди Торранс — Причитания-На-Все-Случаи-Жизни. Своевременно. До конца.
    
— Пусть доскажет, — коротко распорядился Джек.
    
— Уже все, — сказал Дэнни. — Я отключился. Потому, что она меня душила… или просто испугался. Когда я пришел в себя, мне приснилось, что вы с мамой деретесь из-за меня, а ты опять хочешь Плохо Поступить, папа. Потом я понял, что никакой это не сон… что не сплю… и… намочил штанишки. Намочил штанишки, как какой-нибудь малыш. — Голова Дэнни опять упала Венди на свитер, и он с ужасающей слабостью разрыдался, руки вяло и безвольно лежали на коленях.
    
Джек поднялся:
    
— Займись им.
    
— Что ты собрался делать? — Лицо Венди переполнял страх.
    
— Я собрался сходить в этот номер. А что по-твоему? Выпить кофе?
    
— Нет! Джек, не надо, пожалуйста, не надо!
    
— Венди, если в отеле есть кто-то еще, нам надо знать.
    
— Не смей оставлять нас одних! — взвизгнула она ему в лицо. От громкого крика с губ полетела слюна.
    
— Венди, ты замечательно подражаешь своей мамаше, — сказал Джек.
    
Тут она разрыдалась, не в состоянии закрыть лицо, потому что на коленях у нее сидел Дэнни.
    
— Извини, — сказал Джек. — Но иначе нельзя, ты же понимаешь. Я же хренов сторож. Мне за это деньги платят.
    
Венди только сильнее расплакалась. Джек не стал успокаивать ее, а вышел из кухни и, когда дверь за его спиной захлопнулась, обтер губы носовым платком.
    
— Мам, не волнуйся, — сказал Дэнни. — С ним все будет нормально. Он не сияет. Ему тут ничего не может навредить.
    
— Нет, не думаю, — выговорила Венди сквозь слезы.
   
   
    
     
30. Повторный визит в двести семнадцатый
    
    
Наверх он поехал на лифте, что было странно, поскольку с тех пор, как они переехали сюда, лифтом никто не пользовался. Джек передвинул латунную рукоятку, и лифт, дрожа и задыхаясь, полез по шахте вверх. Латунная решетка бешено дребезжала. Он знал, что у Венди этот лифт вызывает настоящий страх перед замкнутым пространством, просто ужас. Ей все время представлялось: вот они втроем застревают между этажами, а снаружи бушуют зимние бураны; у нее на глазах все худели, слабели и умирали от голода. А может быть, обедали друг дружкой — как та команда регбистов. Джек вспомнил, что видел в Боулдере огромную афишу: КОМАНДА РЕГБИСТОВ СЪЕЛА СОБСТВЕННЫХ МЕРТВЕЦОВ. Можно было придумать и другие варианты: ТЫ — ТО, ЧТО ТЫ ЕШЬ. Или меню: «Добро пожаловать в столовую «Оверлука», гордости Скалистых. Обед на крыше мира. Фирменное блюдо — человеческий окорок, зажаренный на спичках». По лицу Джека снова скользнула презрительная улыбка. Когда на стене шахты появилась цифра «два», он вернул латунную рукоятку в исходное положение, и лифт со скрипом остановился. Джек вынул из кармана экседрин, вытряс в ладонь три таблетки и открыл двери лифта. Он ничего не боялся в «Оверлуке». Он чувствовал, что между ними возникла симпатия.
    
Джек зашагал по коридору, одну за другой закинув в рот и разжевав таблетки. Свернув за угол, он оказался в коротком коридорчике, ответвляющемся от главного. Дверь в номер 217 была приоткрыта. Ключ на светлой цепочке торчал из замка.
    
Он нахмурился, чувствуя, как волной поднимается раздражение, и не на шутку рассердился. Мальчишка сунул нос не в свое дело, а что из этого вышло — не важно. Ему было сказано — и сказано совершенно недвусмысленно, — что определенные зоны «Оверлука» табу: сарай, подвал и все номера. Как только Дэнни опомнится от испуга, Джек поговорит с ним. Поговорит разумно, но строго. Многие отцы не ограничились бы простой беседой. Они бы задали хорошую трепку… может быть, это и нужно Дэнни? Мальчишка перепугался, но разве взбучка не самое меньшее, чего он заслуживает?
    
Джек подошел к двери, извлек ключ, сунул его в карман и шагнул за порог. Под потолком горела люстра. Он взглянул на постель, увидел, что та не смята, а потом прошел прямо к двери в ванную. В нем росла странная убежденность. Хоть Уотсон не назвал ни номеров комнат, ни фамилий, Джек не сомневался, что именно эту комнату жена юриста делила со своим жеребцом, что именно в этой ванной ее нашли мертвой, полной барбитуратов и выпитого в баре «Колорадо».
    
Он толкнул скрытую зеркалом дверь ванной, и та распахнулась настежь. За ней было темно. Джек включил свет и осмотрел длинную, как пульмановский вагон, комнату. Она была оборудована в том стиле, который ни с чем не спутать — интерьер начала девятисотых годов, обновленный в двадцатые, — он был единым для всех ванных комнат «Оверлука». Только на четвертом этаже ванные были другими, византийски пышными, что как нельзя лучше подходило особам королевской крови, политикам, кинозвездам и капо, которые год за годом останавливались в этих номерах.
    
Большую ванну на львиных лапах прикрывала задернутая бледно-розовая пластиковая занавеска.
    
(и все-таки они действительно двигались!)
    
Тут Джек впервые ощутил, что теряет ту непривычную уверенность в себе (чуть ли не самонадеянность), которая охватила его, когда Дэнни понесся к нему с воплем: это она! это она! На копчик деликатно надавил ледяной палец, отчего температура тела Джека понизилась на добрых десять градусов. К этому пальцу присоединились другие, и внезапно вдоль спины побежали мурашки, они играли на позвоночнике Джека, как на каком-то первобытном инструменте.
    
Гнев на Дэнни улетучился. Джек сделал шаг вперед и отдернул занавеску. Во рту пересохло. Он чувствовал только сочувствие к сыну и ужас за себя.
    
Ванна оказалась пустой и сухой.
    
С поджатых губ крошечным взрывом слетело неожиданное Па! соединившее в себе облегчение и раздражение. В конце сезона ванну отдраили до блеска, лишь под двумя водопроводными кранами осталось поблескивающее пятнышко ржавчины. В воздухе стоял слабый, но явственный запах средства для чистки того сорта, что и не один месяц спустя после того, как им пользовались, способны раздражать ноздри запахом собственной добродетели.
    
Джек нагнулся и пробежался кончиками пальцев по дну ванны. Суше не бывает. Ни намека на влагу. То ли у мальчишки была галлюцинация, то ли он нагло врал. Джек опять рассердился. И тут его внимание привлек коврик для ног. Джек сдвинул брови. Что тут делает этот коврик? Ему следует лежать внизу, в дальней бельевой, на полке вместе с прочими простынями, полотенцами и наволочками. Вот где должно находиться все белье. В этих номерах даже постели не застлали по-настоящему: упаковали матрацы в чехлы из прозрачного пластика на «молнии», а потом укрыли покрывалами. Конечно, Дэнни мог сходить и принести коврик — ключ открывал и бельевые, — но зачем? Джек провел кончиками пальцев по коврику. Он был абсолютно сухим.
    
Вернувшись к двери, он остановился на пороге. Все нормально. Мальчишке привиделось. Вещи, все до единой, были на местах. Надо признать, коврик слегка озадачивал, но и этому имелось логическое объяснение: какая-то горничная в день закрытия безумно спешила и просто забыла убрать его отсюда. Любое другое объяснение…
    
Он шевельнул ноздрями. Дезинфицирующее средство, полный собственной правоты запах «я-чище-тебя». И…
    
Мыло?
    
Нет, конечно. Но раз уж Джек распознал запах, тот оказался слишком явным, чтоб пренебречь им. Мыло. Да не «Айвори», брусочки которого размером с почтовую марку дают в отелях и мотелях. Это был легкий и душистый аромат дамского мыла. Превосходный запах. «Камэй» или «Лоувайл» — сорт, которым в Стовингтоне все время пользовалась Венди.
    
(Подумаешь. Все дело в твоем воображении.)
    
(да, как и кусты, и все-таки они двигались)
    
(Нет, не двигались!)
    
Он неровной походкой прошагал к двери, ведущей в холл, ощущая только одно: в висках бьется боль. Сегодня произошло слишком много — более чем. Он не станет бить или трясти мальчишку, просто поговорит с ним, но, Бог свидетель, не намерен добавлять к своим проблемам еще и номер 217. Для этого недостаточно сухого коврика для ног и слабого запаха мыла «Лоувайл». Он…
    
За спиной вдруг раздался скрежещущий металлический звук. Он раздался как раз в тот момент, когда пальцы Джека сомкнулись на ручке двери, и сторонний наблюдатель мог бы подумать, что ее вытертый металл оказался под током. Джек судорожно дернулся, глаза расширились, лицо исказила гримаса.
    
Потом, справившись с собой (кстати говоря, только отчасти), он отпустил ручку и осторожно обернулся. Суставы хрустнули. Налившиеся свинцом ноги шаг за шагом вернули его к дверям ванной.
    
Занавеска душа, которую он отодвигал, чтобы заглянуть в ванну, теперь была задернута. Скрежет металла, прозвучавший для Джека скрипом мертвых костей в склепе, оказался скрежетом колечек занавески о палку под потолком. Джек уставился на нее. Лицо будто залили толстым слоем воска — снаружи мертвая кожа, а под ней живые горячие струйки страха. Так он чувствовал себя на детской площадке.
    
За розовой пластиковой занавеской что-то было. В ванне.
    
Оно виднелось сквозь пластик — плохо различимый, затемненный, почти бесформенный силуэт. Оно могло оказаться чем угодно. Тенью от прикрепленного над ванной душа. Давно умершей женщиной, которая лежит в ванне с куском мыла «Лоувайл» в окоченевшей руке и терпеливо ждет — не придет ли хоть какой-нибудь любовник.
    
Джек приказал себе храбро шагнуть вперед и откинуть занавеску. Чтоб обнаружить то, что может там находиться. Вместо этого он рваными, марионеточными движениями развернулся (в груди колотилось перепуганное сердце) и вышел обратно в спальню-гостиную.
    
Дверь, ведущая в холл, была закрыта.
    
Секунда, в течение которой Джек не сводил с двери глаз, растянулась и застыла. Теперь он ощутил вкус своего ужаса. Тот стоял в горле, подобно вкусу прокисшей черешни.
    
Прежними дергаными широкими шагами Джек приблизился к двери и заставил пальцы сомкнуться на ручке.
    
(Она не откроется.)