1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
    
— Это уж точно. — Уилл помолчал. — Ты всё же подумай, о чем я тебе говорил.
    
— Хорошо.
    
— И языком пока не трепли, — добавил Уилл.
    
В те времена работа шерифа была не из легких, и если в лотерее всеобщих выборов округу доставался хороший шериф, считай, народу повезло. Этот пост таил в себе много сложностей. Наиболее очевидные обязанности шерифа — следить за соблюдением законов и оберегать мир и покой — были далеко не самыми важными. Да, действительно, шериф представлял в округе силу, подкрепленную оружием, но в краях, где что ни человек, то личность, грубый или тупой шериф долго не удерживался. Право на пользование водными источниками, межевые споры, разного рода безосновательные притязания, внутрисемейные отношения, установление отцовства — все эти вопросы требовалось решать без применения оружия. И к арестам хороший шериф прибегал лишь в том случае, если от всех прочих мер не было толку. Идеальным шерифом был не шериф-воин, а шериф-дипломат. По этим меркам в округе Монтерей был хороший шериф. Он обладал изумительным качеством — никогда не совал нос куда не надо.
    
Было уже начало десятого, когда Гораций вошел в кабинет шерифа в старой окружной тюрьме. Они пожали руки и, пока Гораций готовился перейти к делу, долго обсуждали погоду и виды на урожай.
    
— Без вашего совета мне не обойтись, сэр, — наконец отважился Гораций. И начал подробно рассказывать: и кто что говорил, и кто как посмотрел, и в котором часу что было — ну, в общем, все, до последней мелочи. Через минуту-другую шериф закрыл глаза и, опустив руки на колени, переплел пальцы. Изредка, показывая, что слушает, он открывал глаза, глядел на Горация, но не произносил ни слова.
    
— Вот так я и сел в лужу, сэр, — заключил Гораций. Разобраться, что случилось, не смог. Не смог даже выяснить, как эта женщина выглядит. Заехать потом к Саму Гамильтону меня ведь Джулиус Юскади надоумил.
    
Шериф стряхнул с себя оцепенение, вытянул ноги, скрестил их и посмотрел, хорошо ли у него это получилось.
    
— Значит, ты думаешь, он её убил?
    
— Это я сначала так думал. Но мистер Гамильтон меня вроде как разубедил. Он говорит, Траск убить не способен.
    
— Убить способен любой, — заметил шериф. — Человек, что пистолет, надо только знать, где нажать.
    
— А про неё мистер Гамильтон занятные вещи рассказывает. Оказывается, когда он у неё роды принимал, она его за руку укусила. И вы бы видели, как! Будто волк разодрал!
    
— Сэм описал тебе её приметы?
    
— Да, и он, и его жена. — Гораций вынул из кармана бумажку и зачитал подробный словесный портрет Кэти. Чета Гамильтонов располагала в совокупности более чем достаточными сведениями как о внешности Кэти, так и о её строении.
    
Когда Гораций кончил читать, шериф вздохнул. — Они оба подтвердили, что у неё на лбу шрам?
    
— Да. И оба отметили, что иногда он темнеет.
    
Шериф снова закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Потом вдруг выпрямился, поднял крышку бюро и достал бутылку виски.
    
— На-ка выпей.
    
— Не возражаю. Ваше здоровье. — Вытерев рот ладонью, Гораций протянул бутылку назад. — Есть у вас какая-нибудь версия?
    
Прежде чем ответить, шериф приложился к бутылке, сделал три солидных глотка, заткнул горлышко пробкой и спрятал бутылку обратно.
    
— У нас в округе дело поставлено очень даже недурно, — сказал он. — С полицейскими я не ссорюсь; если что, выручаю их, и они, когда надо, тоже меня выручают. Возьми, к примеру, Салинас: город растет, полно пришлого люда, приезжают, уезжают — ослабь мы внимание, и хлопот не оберешься. С местным населением мои парни ладят прекрасно. — Он пристально посмотрел на Горация. Ты не беспокойся. Долго говорить я не собираюсь. Просто хочу, чтобы ты понял. Мы здесь людей к ногтю не прижимаем. Нам с ними жить.
    
— Я что-нибудь не так сделал?
    
— Нет, Гораций, я не к тому. Сделал ты все правильно. А вот если бы ты ко мне не приехал или если бы арестовал Траска, тогда бы мы с тобой влипли в дерьмо по уши. Подожди, молчи. Я тебе все объясню.
    
— Я слушаю, — вставил Гораций.
    
— По ту сторону железной дороги, возле Китайского квартала, стоят публичные дома…
    
— Знаю.
    
— Это все знают. Если мы их прикроем, они просто переедут в другое место. Городу эти бордели нужны. Мы, понятно, за ними приглядываем, так что особых неприятностей не бывает. Да и хозяйки борделей сами держат с нами связь. По их подсказке я уже не одного бандита отловил, из особо опасных, за которых премию платят.
    
— Джулиус мне говорил, что…
    
— Погоди, не перебивай. Дай досказать, чтобы мы к этому не возвращались. Примерно три месяца назад пришла ко мне одна приличного вида женщина. Сказала, хочу, мол, открыть у вас заведение и чтобы с самого начала все было как положено. Она из Сакраменто приехала. Держала там бордель. Показала мне рекомендательные письма от очень влиятельных людей… репутация у неё безупречная, никогда никуда не тягали. Одним словом, особа вполне достойная и порядочная, комар носу не подточит.
    
— Джулиус мне говорил. Её Фей зовут.
    
— Правильно. Стало быть, заведение она открыла и очень пристойное: все тихо, скромно, порядок. Открыть его было самое время, а то старая Дженни и Негра без конкуренции совсем бы завшивели. Они, конечно, развопились, но я им сказал то же, что тебе сейчас. Самое время, говорю, встряхнуть вас конкуренцией.
    
— У неё и свой тапер есть.
    
— Да, есть. И очень хорошо играет… слепой. Слушай, ты дашь мне досказать или нет?
    
— Виноват, — извинился Гораций.
    
— Ладно уж. Знаю, я рассказываю долго, но с толком. Так вот, Фей, как я и думал, оказалась женщина достойная и порядочная. Знаешь, чего больше всего на свете боятся хозяйки тихих приличных борделей? К примеру, сбежит взбалмошная шалая бабенка от мужа и наймется в заведение. А муженек отыщет её и затеет громкий скандал. В эту заварушку сует нос церковь, потом начинают визжать добродетельные дамы, и очень скоро этот бордель уже костерят на всех углах, и нам приходится его закрыть. Понимаешь?
    
— Все понял, — тихо сказал Гораций.
    
— Нет, ты вперед меня не забегай. Противно рассказывать, если человек уже сам догадался. Короче говоря, в воскресенье вечером Фей прислала мне записку. Что, мол, появилась у неё новая девочка, и она никак не может её раскусить. Фей смущало, что девица эта вроде бы похожа на беглянку, но клиентов обслуживает, как опытная шлюха высшего разряда. Всё знает, всё умеет. Ну, я сходил, поглядел на эту птичку. Она, как водится, наплела мне с три короба разной ерунды, но придраться ни к чему не могу. Совершеннолетняя, жалоб и заявлений насчет неё ко мне не поступало. — Он развел руками.
    
— Вот так. Что будем делать?
    
— А вы уверены, что это миссис Траск?
    
— Широко посаженные глаза, блондинка, шрам на лбу, к Фей пришла в воскресенье вечером.
    
Перед Горацием всплыло залитое слезами лицо Адама.
    
— Боже мой! Шериф, пусть ему кто-нибудь другой сообщает. Я не могу, лучше подам в отставку. Шериф уставился в пустоту.
    
— Ты говоришь, он не знал ни её настоящего имени, ни откуда она. Ловко же она его околпачила, стерва!
    
— Ох он, бедолага! — вздохнул Гораций. — Он ведь её любит, несчастный. Нет, ей-богу, я ему сказать не смогу — пусть кто-нибудь другой.
    
Шериф встал из кресла.
    
— Пойдем в «Деликатесы», выпьем по чашке кофе. Они шли по улице и молчали.
    
— Гораций, — наконец заговорил шериф, — я знаю много такого, что, если рассказать, весь этот чертов округ дерьмом захлебнется.
    
— Не сомневаюсь.
    
— Говоришь, у неё двойня родилась?
    
— Да. Два мальчика.
    
— Ну так слушай меня, Гораций. Про неё знают только три человека на свете — она сама, ты и я. С ней я поговорю и предупрежу, что, если она проболтается, я вышибу её из округа в ту же минуту и дам такого пенделя, что у неё из задницы дым пойдет. И вот что, Гораций, если у тебя вдруг зачешется язык, ты прежде, чем сказать хоть слово кому угодно, даже собственной жене, хорошенько подумай, каково будет этим малышам, когда они узнают, что их мать — шлюха.
    3
    
Адам сидел в кресле под большим дубом. Левая рука у него была умело закреплена повязкой, чтобы он не двигал плечом. С крыльца спустился с бельевой корзиной Ли. Поставил корзину возле Адама и ушел в дом.
    
Близнецы не спали, глаза их сосредоточенно и непонимающе смотрели вверх, туда, где ветер шевелил листья. Сухой дубовый лист слетел с ветки и, кружась, упал в корзину. Адам нагнулся и вынул его оттуда.
    
Он не слышал стука копыт и Самюэла увидел, только когда тот остановил лошадь прямо перед ним, но Ли заметил Самюэла ещё издали. Он вынес ему стул, взял Акафиста под уздцы и повел к сараю.
    
Самюэл тихо сел; чтобы не беспокоить Адама, он не глядел в его сторону слишком часто, но и не отворачивался. Ветер, колыхавший верхушки дубов, посвежел и, задев крылом Самюэла, разворошил ему волосы.
    
— Я подумал, пора мне снова приниматься за ваши колодцы, — негромко сказал Самюэл.
    
— Не надо. — Адам отвык разговаривать, и голос у него скрипел. — Колодцы мне не нужны. Я заплачу вам сколько должен.
    
Самюэл нагнулся над корзиной, положил палец на ладошку одному из близнецов, и крохотные пальчики цепко сомкнулись.
    
— Давать советы у нас в крови, мы, думаю, никогда не избавимся от этой привычки, — сказал он.
    
— Я никаких советов не прошу.
    
— Их никто не просит. Совет — это подарок советчика. Вам надо войти в роль, Адам.
    
— Какая ещё роль?
    
— Притворяйтесь, что вы живой, играйте, как актер в театре. Со временем, хотя и очень нескоро, вы действительно оживете. — Зачем это мне? Самюэл глядел на близнецов.
    
— Что бы вы ни делали, и даже если ничего не будете делать, вы всё равно что-то после себя оставите, передадите дальше. Вы можете забыть о себе, уподобиться заброшенной земле, но и на этом пустыре что-нибудь да вырастет — хотя бы репей или полынь. Что-то вырастет обязательно.
    
Адам не отвечал, и Самюэл поднялся. — Я ещё приеду, — сказал он. — Я буду приезжать к вам часто. Входите в роль, Адам.
    
За сараем его ждал Ли. Он придержал Акафиста, пока Самюэл влезал в седло.
    
— Вот и уплыла твоя книжная лавка, Ли.
    
— Ну, и ладно, — сказал китаец. — Может, я и сам не очень-то хотел.
   
   
    
     
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
    
    1
    
Освоение нового края осуществляется по своего рода шаблону. Первыми приходят открыватели — сильные, отважные и по-детски простоватые. Борьба с глушью и дичью им по плечу, а вот в борьбе житейской они наивны и беспомощны; потому, возможно, и уходили они с насиженных мест на Запад. Когда край уже пообжит, являются дельцы и юристы, чтоб упорядочить землевладение, что достигается у них обычно устранением соблазнов — себе в карман. И, наконец, приходит культура, то есть развлечение, отдых, передышка от горестей и болей жизни. А культура эта может быть — и бывает — самых различных уровней.
    
Церковь и бордель пришли на Дальний Запад одновременно; и обоих ужаснула бы та мысль, что они лишь разные грани одного явления. Ведь нацелены они на одно и то же: песнопенья, набожное рвение, поэзия церквей позволяют на время забыть унылость быта; и для того же назначены публичные дома. Церковные секты и вероучения являлись петушась — самоуверенно, размашисто и шумно. Знать не желая законов займа и уплаты, они возводили храмы, за которые и во сто лет не расплатиться. Они сражались со злом — не отрицаю, — однако и друг с другом они сражались весьма рьяно. За каждую букву доктрины шла драка. И каждое из этих учений радостно верило, что все остальные прямиком ведут в геенну. И в основе каждого, несмотря на весь их шум и спесь, лежало все то же Писание, на котором зиждется наша нравственность, ноше искусство, поэзия, наши взаимоотношения. Мудрец был тот, кто разбирался, в чем разница между этими сектами, но общее видел каждый. И они несли с собою музыку, пусть и не первосортную, но всё же знакомили с её формой и пробуждали чувство музыки. И с совестью знакомили — вернее, будили дремлющую совесть. Чистота в них содержалась лишь потенциально, как в заношенной белой рубашке. Но каждый мог в сердце своем отмыть ту рубашку добела. Пусть его преподобие проповедник Биллинг на поверку оказался вором, прелюбодеем, развратником и скотоложцем; но всё же он преподал кое-что хорошее множеству восприимчивых людей, и от этого никуда не денешься. Биллинг сел в тюрьму, но добро, им посеянное, сажать под арест не пришлось. И не так уж важно, что мотивы Биллинга не были чисты. Семена он сеял добрые, и не все они погибли. Биллинга я взял в качестве крайнего примера. У честных проповедников были энергия и рвение. Они сражались с дьяволом свирепо, с применением всех приемов, вплоть до пинания каблуками и выдавливания глаз. Допустим, что они вопили об истине и красоте немного на манер того, как морской лев в цирке исполняет государственный гимн, поочередно сдавливая челюстями резиновые груши рожков, расположенных в ряд. Но что-то от истины и красоты всё же оставалось, и мотив гимна можно было разобрать. И, сверх того, секты создали в долине Салинас-Валли структуру людского общения. Церковный пикник — это ведь дедушка загородных клубов, точно так же как чтения стихов по четвергам в подвальном помещении под ризницей породили любительский театр.
    
Церковь, несущая душе аромат благочестия, въезжала на сцену, точно лошадь с пивоварни, что везет бочки с весенним темным пивом, горделиво выступая и потрубливая задом; а в это время брат её, несущий радость и облегчение телу, втирался втихомолку, нагнув голову, пряча лицо.
    
В кино вам, верно, приходилось видеть роскошные дворцы греха и знойных танцев — на мишурном Западе фильмов, — и, возможно, где-нибудь такие дворцы и существовали, но только не в долине Салинас-Валли, У нас бордели были тихие, приличные, чинные. Если бы, послушав экстатические вопли новообращенных грешниц-климактеричек под буханье мелодеона, вы потом постояли под окном борделя, внимая благопристойным и негромким голосам, то, пожалуй, перепутали бы, где чему происходит служение. Бордель, допущенный, но не признанный, был скромен.
    
Я расскажу вам о храмах любви в городе Салинасе. Они и в других городках были сходного пошиба, но именно салинасский Ряд причастен к нашему повествованию.
    
По Главной улице направимся на запад до поворота — до пересечения с Кастровилльской улицей. Её теперь именуют Рыночной, бог знает почему. Раньше улицу называли по тому поселку или городу, куда она направлена. Так, Кастровилльская через девять миль приводила в Кастровилль, Алисальская вела в Алисаль — и так далее.
    
Дойдя до Кастровилльской, поворачиваем по ней направо. Двумя кварталами ниже её косо, с севера на юг, пересекает линия Южной Тихоокеанской железной дороги, а с востока на запад — улица, названия которой, хоть убей, не помню. Если повернуть по этой улице налево, за линию, то окажемся в Китайском квартале. А повернем направо — и перед нами Ряд.
    
Глина улицы черна, из такой делают кирпич-сырец; зимой здесь грязь стояла глубокая, поблескивающая, а летом глина колеистой дороги твердела, как железо. Весной на обочинах росла высокая трава — овсюг, просвирник вперемежку с дикой горчицей. Ранними утрами на дороге шумели воробьи над конским навозом.
    
Помните воробьиный галдеж, старики? И помните, как восточный ветерок нёс из Китайского квартала запах жареной свинины, гнильцы, черного табака и опиума? А помните удар большого гонга в китайской кумирне и как этот густо-блеющий звук долго-долго держался в воздухе?
    
А дома Ряда помните — неремонтированные, некрашеные? Они казались развалюшками, как бы стремились спрятаться за внешней обветшалостью, укрыться от улицы за одичало заросшим палисадником. Помните, как шторы были вечно спущены и лишь полоски желтого света пробивались по краям? И слышен был оттуда только глухой, легкий шум. Вот открылась передняя дверь, впустила деревенского парнягу, послышался смех и, скажем, тихий грустно-сладкий звук раскрытого рояля, где поперек струн лежит цепка от туалетного бачка, — и дверь захлопнулась, и опять все заглохло.
    
Послышатся потом конские копыта на дороге, подъедет Пет Булийн, местный извозчик, и высадит четверых-пятерых осанистых мужчин — богачей или видных чиновников — из правления банка или из суда. Пет завернет за угол дожидаться на козлах своих седоков. А спугнутые им коты струйчато скользнут через дорогу в высокую траву.
    
И ещё — помните? — раздастся гудок паровоза, луч пробуравит мглу, и товарный поезд из Кинг-Сити прогромыхает мимо Кастровилльской улицы и дальше в город, и слышно, как будет отпыхиваться, вздыхать на станции. Помните?
    
В каждом городе есть свои знаменитые хозяйки борделей, увековеченные в сентиментальных преданиях. Есть что-то притягательное для мужчин в такой мадам. Она сочетает в себе сметку дельца, крепость боксера-профессионала, чуткость товарища, юмор трагедийного актера. Вокруг неё образуются легенды, но — как ни странно — легенды не сладострастные. Воспоминания о ней касаются всего, но только не постели. Старые клиенты помнят и живописуют её как человеколюбицу, умелую лекарку и классную вышибалу, как поэтессу чувственных страстей, но отстраняющуюся от их телесности.
    
В Салинасе немало лет находили пристанище две такие драгоценные женщины: Дженни, именуемая иногда Пердуньей Дженни, и Негра, владевшая и правившая Луговинкой. Дженни была баба свойская, умела хранить тайны, у неё можно было и деньги тайно призанять. О Дженни существует в Салинасе множество рассказов.
    
Негра же была красивая, строгая негритянка со снежно-белыми волосами и устрашающим темным достоинством. Её сумрачные карие глаза, глубоко сидящие в орбитах, смотрели с философской скорбью на мир, полный безобразии. Она вела свой дом, точно собор, где служат грустному, но тем не менее напрягшему свой лук Приапу. Если вам желалось смеха и веселого тычка под ребра, вы шли к Дженни и получали все это сполна; но если неизбывное ваше одиночество исходило вселенской слезной тоской, вы направлялись в Луговинку. И, выйдя оттуда, вы чувствовали, что пережили нечто суровое и важное. Это вам не в сене вдвоем поваляться. Не день и не два потом мерещились вам темные прекрасные глаза Негры.
    
Когда Фей, переселясь из Сакраменто, открыла здесь заведение, обе эти старожилки враждебно всполошились, тревожась за своих прихожан. Они объединились было, чтобы выжить Фей, но обнаружили, что она хлеб у них не отбивает.
    
Фей была пышногрудая, широкобедрая, от неё веяло материнским теплом. На груди у неё сложно было поплакать, она погладит по голове и утешит. Суровый секс Негры, развеселый кабак Дженни имели своих приверженцев, и Фей их не переманила. Её дом стал прибежищем для половозрелых сопляков, скулящих над утраченной непорочностью и жаждущих потратиться ещё. У Фей обретали себе ободрение горе-мужья, получали компенсацию те, кому достались холодные жены. Тут вы как бы входили в бабушкину кухоньку, уютно пахнущую корицей. И грех, приключавшийся с вами у Фей, был простителен. У неё в доме салинасские юнцы вступали на тернистый путь секса самой гладенькой, нежноцветной дорожкой. Фей была славная женщина, не очень умная, по-своему высоконравственная и ничего скандального не допускавшая. Все ей доверяли, и она всем доверяла. Узнаешь Фей поближе — и не захочешь ей вредить. Её заведение не соперничало с двумя другими. Оно их дополняло.
    
Каков хозяин в лавке или на ферме, таковы и работники; точно так же и в борделе девушки бывают весьма схожи с хозяйкой — отчасти потому, что она подбирает подобных себе, отчасти же потому, что у хорошей хозяйки всё дело, весь дом носят её отпечаток. У Фей редко можно было услыхать скверное или сальное слово. Отлучка в спаленки, оплата происходили так тихо, неподчеркнуто, словно бы по случайности. В общем и целом дом у неё был отменнейший, и это знали шериф и начальник полиции. Фей делала щедрые взносы во все благотворительные фонды. С омерзением относясь к венерическим болезням, она оплачивала регулярный медосмотр своих девушек. Риск заразиться у Фей был столь же мал, как от учительницы из воскресной школы. В скором времени Фей стала солидной и вполне приемлемой гражданкой растущего города Салинаса.
    2
    
Новенькая — Кейт — озадачила хозяйку: такая молодая и красивая, такой дамой держится, такая образованная. Фей пригласила её в свою недоступную для клиентов спальню и расспросила гораздо подробнее, чем любую другую желающую. А желающих работать в борделе всегда достаточно, и Фей, как правило, умела раскусить их тут же. И мысленно распределяла по разрядам — ленивая, мстительная, похотливая, неудовлетворенная, жадная до денег или до известности. Но Кейт не подходила ни под один такой разряд.
    
— Вы, надеюсь, не обидитесь на мои вопросы. Так странно, что вы пришли сюда. Да вам стоит пальцем шевельнуть, и у вас будет муж, и экипаж, и особняк здесь в городе, — говорила Фей, вертя широкое обручальное кольцо на толстеньком мизинце.
    
Кейт смиренно улыбнулась.
    
— Мне так трудно говорить об этом. Прошу вас, не настаивайте на объяснении. От моего молчания зависит счастье очень близкого и дорогого мне человека. Пожалуйста, не надо.
    
Фей кивнула понимающе-серьезно.
    
— Я уже сталкивалась с подобным. У меня одна девушка работала для своего ребеночка, и долго-долго никто об этом не знал. Теперь у этой девушки красивый дом и муж в… Ну вот, чуть не выболтала адрес. А я скорее язык себе откушу. У вас ребенок, душенька?
    
Кейт потупила глаза, как бы скрывая блеснувшие слезы. Казалось, ей сжало горло; наконец она прошептала:
    
— Простите меня, не могу об этом.
    
— Ну что ж. Успокойтесь. Торопить вас не буду.
    
Фей звезд с неба не хватала, но была далеко не глупа.
    
Чтобы чего не вышло, она сходила к шерифу. Рисковать в таких делах не стоит. Фей чувствовала — что-то у Кейт нечисто; но если заведению вреда не будет, то, в сущности, Фей это не касается.
    
Кейт могла оказаться мошенницей, но нет, не оказалась. Она сразу же вошла в работу. И если клиенты возвращаются снова и снова и спрашивают именно её, то, значит, она кой-чего стоит. Смазливого личика тут недостаточно. Фей стало ясно, что Кейт в деле не новичок.
    
О новенькой всегда полезно выяснить, во-первых, работник ли она и, во-вторых, поладит ли она с другими девушками. Если сварливая, со вздорным характером — для дома ничего нет хуже.
    
Но и насчет этого Фей вскоре успокоилась. Кейт из кожи вон лезла, чтобы всем понравиться. Помогает девушкам прибирать их комнатки. Ходит за ними, когда захворают. Участливо советует в житейских затруднениях, любовных бедах. А обзавелась деньгами — и деньги всегда готова одолжить. Не девушка, а прелесть. Лучшею подружкою всем стала.
    
Ни от какого тяжкого и нудного труда не бегает, забот и хлопот не жалеет и вдобавок увеличила число клиентов. При ней вскоре образовался постоянный контингент. А какая внимательная! Все дни рождения помнит, и непременно у неё готов подарок и торт со свечками. Фей поняла, что Кейт для неё — клад.
    
Люди несведущие думают, что быть хозяйкой заведения просто — сиди себе в кресле, пей пиво и клади в карман половину всего заработанного девушками. Но в действительности это отнюдь не так. Девушек надо кормить, а значит, закупать продукты, держать повара. И с прачечной, с бельем хлопот куда больше, чем в любой гостинице. И надо следить, чтобы девушки были здоровы и веселы, а ведь иные и злобиться умеют. Число самоубийств надо сводить до самого-самого минимума: проститутки, особенно стареющие, склонны хвататься за бритву, а от самоубийц дому худая слава.
    
Не так-то легко заботиться обо всем этом, и если ещё не блюсти экономию, то можно влезть и в убытки. Так что Фей обрадовалась, когда Кейт предложила помогать в закупках, в составлении меню; непонятно лишь, как ухитрится Кейт находить время. Но ухитрилась, — и в первый же месяц хозяйствования Кейт не только питание в доме улучшилось, а и по лавочным счетам расходы снизились на треть. И счета прачечной — Фей не знает, что такое Кейт сказала там приемщику, но подешевело вдруг на двадцать пять процентов. Теперь уж Фей не представляла, как могла прежде обходиться без Кейт.
    
Перед вечером — перед началом работы — они теперь сидели у Фей вдвоем и пили чай. Кейт покрасила в комнате деревянные панели, повесила кружевные гардины, и стало гораздо уютней. Девушки начали уже понимать, что у них не одна, а две хозяйки, — и девушки были рады, потому что ладить и Кейт просто. Она, правда, велела им ввести в обслуживание клиентов дополнительные штучки, но не повредному велела. Девушкам самим было забавно и потешно.
    
Прошел год, и теперь Фей с Кейт было водой не разлить. «Вот увидите когда-нибудь дом перейдет к ней», говорили девушки.
    
А она оказалась и усердной рукодельницей — занималась вышиванием тончайших батистовых платочков. У неё прелестно получались вензеля. Почти у каждой девушки был носовой платок работы Кейт, и девушка им дорожила.
    
В конце концов случилось то, что и должно было случиться, — Фей, в ком было очень сильно материнское начало, стала смотреть на Кейт как на родную дочь. В сердце Фей возникла нежность, и взяла свое врожденная порядочность: «Не хочу, чтобы моя дочь была проституткой». Нежелание весьма естественное и резонное.
    
Фей задумалась, как завести об этом речь. Ведь целая проблема. Напрямик заговорить было не в характере Фей. Не могла она брякнуть «Хочу, чтобы ты перестала быть шлюхой».
    
Фей начала так:
    
— Я все хочу тебя спросить, если только это не секрет. Что шериф тебе сказал тогда — о боже! — уже год прошел с тех пор. Как быстро идет время. И чем ближе к старости, тем, видимо, быстрей. Он у тебя почти час пробыл. Разве он — но нет, конечно, нет. Он человек семейный. Он к Дженни ходит. Но если секрет, тогда не говори.
    
— Да никакого секрета, — отвечала Кейт. — Спроси ты меня, и я тогда же рассказала бы. Он велел мне уехать домой. Но был не груб. Я объяснила, что не могу, и он все понял, был так мил.
    
— Ему-то ты открыла, почему не можешь? — спросила Фей ревниво.
    
— Конечно, нет. Тебе не открываю, а ему неужели открыла бы? Не глупи, родненькая. Какая ты смешная.
    
Фей улыбнулась успокоенно, уютней устроилась в кресле.
    
Храня безмятежное выражение на лице, Кейт мысленно вспомнила тот разговор с шерифом слово за словом. Шериф ей, правду сказать, даже понравился — своей прямотой.
    3
    
Затворив дверь, он окинул комнату цепким взглядом хорошего полицейского и не увидел ничего личного, приметного — ни фотоснимка, ничего, кроме одежды и туфель.
    
Он сел в её камышовое креслице-качалку, и зад его, не уместясь на сиденье, выпятился с боков. Потом шериф сплел пальцы, и они зашевелились, засовещались меж собой, точно муравьи. Он заговорил бесстрастным тоном, как будто его не слишком занимали собственные слова. И, может, этим-то и произвел впечатление на Кейт.
    
Сперва она приняла свой смиренный, слегка глуповатый вид, но, послушав шерифа минуту-другую, сбросила эту личину и впилась в него взглядом, стараясь прочесть его мысли. Он не то чтобы глядел ей в глаза и не то чтоб не глядел. Но она чувствовала, что и он изучает её. Она ощутила, как взгляд его скользнул по её лбу, по шраму — точно пальцами прошелся.
    
— Я не хочу заводить на вас папку, — сказал он негромко. — Я уже давно на должности. Ещё один срок — и, пожалуй, с меня хватит. А лет пятнадцать назад я бы, знаете ли, покопался в вашем прошлом, проверил и, думаю, обнаружил бы у вас там, мадмуазель, что-нибудь препакостное. — Он помолчал, давая ей возможность возразить, но возражения не услышал и медленно кивнул головой. — Дознаваться не хочу, — сказал он. — А хочу, чтобы в моем округе было тихо-мирно. Во всех смыслах — чтобы люди могли спокойно спать ночью. Я с вашим мужем не знаком, — продолжал он, и Кейт поняла, что он заметил, как она вся слегка напряглась. — Но слыхал, что человек он хороший. И что досталось ему крепко. — Он кратко глянул ей в глаза.
    
— Вам ведь интересно узнать, легко вы его ранили или же насмерть?
    
— Да, — сказала Кейт.
    
— Что ж, он поправится — плечо разбито, но он встанет. За ним этот китаец здорово ухаживает. Конечно, он нескоро сможет поднять что-нибудь левой рукой. Сорок четвертый калибр дырявит человека основательно. Если бы не вернулся китаёза, он бы истек кровью и вы бы сейчас были у меня в тюрьме.
    
Кейт не дышала — слушала, старалась по словам, по тону угадать, что будет дальше, — и не могла.
    
— Мне так жалко, — сказала она тихо.
    
Глаза шерифа ожили.
    
— А вот это уж вы оплошку допускаете, — сказал он. Жалко вам, как же. Я знал одного вашей породы — вздернул его двенадцать лет назад на площади перед окружной тюрьмой. У нас тогда вешали.
    
Комнатка с кроватью темного красного дерева, с умывальником (мраморная раковина, таз, кувшин и дверца, где ночной горшок), а по стенам бессчетно повторенные розочки обоев — комната была бездыханно тиха.
    
Шериф поглядел на репродукцию, изображающую трех лишенных туловища ангелочков, три головки, кудрявые и ясноглазые, а там, где положено быть шее, — крылышки вроде голубиных. Шериф нахмурился.
    
— Странная картинка для бардака, — сказал он.
    
— До меня ещё висела, — сказала Кейт, чувствуя, что сейчас он перейдет к делу.
    
Шериф выпрямился в креслица, разнял пальцы, сжал ими подлокотники. Даже ягодицы его несколько поджались.
    
— Вы двоих младенцев бросили, — сказал он. — Сыновей своих. Но не бойтесь. Я вас возвращать домой не стану. Я бы даже приложил немалые усилия, чтоб не дать вам возвратиться. Знаю вашу породу. Я могу выгнать вас за черту округа, а соседний шериф погонит вас дальше — и так, пока не плюхнетесь в Атлантический океан. Но не стану этого делать. Блядь есть блядь. Живите себе. Только не доставляйте мне хлопот. Кейт спокойно спросила:
    
— Как я должна себя вести?
    
— Вот так-то лучше, — сказал шериф. — Сейчас объясню. Вы здесь, я слышу, изменили имя, взяли другую фамилию. Её и держитесь. Придумали, наверно, и место, откуда родом. Вот и будем считать, что прибыли вы в Салинас прямиком оттуда. А болтнуть захочется в пьяном виде, по какой причине прибыли, — так пусть причина ваша держится подальше от Кинг-Сити.
    
Кейт улыбнулась, и улыбочка была не напускной. Шериф ей уже начал нравиться; она ощутила к нему доверие.
    
— Ещё об одном я подумал, — сказал он. У вас много знакомых в Кинг-Сити?
    
— Нет.
    
— Я слышал насчет той вязальной спицы, — заметил шериф как бы вскользь. Так вот, сюда может зайти кто-нибудь из знакомых. Волосы у вас не крашеные?
    
— Нет.
    
— Покрасьте в черный цвет, брюнеткой побудьте. А схожие лица сплошь и рядом встречаются.
    
— А это? — Она коснулась шрама тонким пальцем.
    
— Ну, это у нас будет просто… как его… Забыл слово, черт его дери. С утра ещё помнил.
    
— Совпадение?
    
— Вот именно, случайное совпадение. На этом шериф, очевидно, кончил. Он достал табак, курительную бумагу и свернул корявую, неровную сигарету. Отломил спичку от блока, чиркнул ею, подождал, пока едко-серный синеватый огонек не пожелтеет. Сигарета закурилась косо, одним боком.
    
— Вы мне грозите чем-то? — спросила Кейт. — То есть вы что-то сделаете, если я…
    
— Нет, не грожу. Хотя если придется, то смогу, пожалуй, прижать крепенько. Нет, я не хочу, чтобы из-за вас, из-за ваших поступков и слов вышел вред мистеру Траску или его малышам. Считайте, что миссис Траск умерла, а живет другая женщина — и у нас с вами не будет ссор.
    
Он встал, пошел к дверям. Обернулся. — У меня есть сын — ему двадцать исполняется. Рослый, довольно красивый, со сломанным носом. Его все любят. Я не хочу, чтоб он сюда ходил. Я Фей скажу тоже. Пускай к Дженни ходит. Если придет сюда, отправьте его к Дженни.
    
И закрыл за собой дверь. Кейт усмехнулась, глядя себе на руки, на пальцы.
    4
    
Фей повернулась в кресле, взяла ломтик ореховой паночи. И, набив рот сладким, заговорила снова:
    
— Мне и теперь не нравится. Тогда тебе сказала и повторю сейчас. Твои светлые волосы шли тебе больше. Не знаю, с какой стати ты покрасилась. У тебя такая светлая кожа.
    
«Что она — мысли читает?» — Кейт невольно поежилась, вспоминая как раз о совете шерифа. Ногтями указательного и большого пальцев зацепила волосок, слегка потянула. Отменно умна Кейт. И в ответ сказала ложь, лучше которой нет, — сказала правду.
    
— Я не хотела говорить тебе. Я покрасилась, чтобы меня не узнали, чтобы не вышел вред моим близким.
    
Фей встала с кресла, подошла, поцеловала Кейт.
    
— Какая ты славная, детка. Какая заботливая.
    
— Давай попьем чаю, — сказала Кейт. — Я принесу.
    
Вышла и в коридоре, по пути на кухню, кончиками пальцев стерла со щеки поцелуй.
    
Фей села, взяла ещё один коричневый ломтик — с цельным орехом. Положила в рот, куснула и наткнулась на кусочек скорлупы. Острый этот клинышек угодил в дупло больного зуба, на самый нерв. Нестерпимо-голубым огнем вспыхнула боль. Лоб взмок от пота. Когда Кейт вернулась с чайником и чашками на подносе, Фей мычала в муке, скрюченным пальцем копаясь во рту.
    
— Что с тобой? — вскричала Кейт.
    
— Зуб… скорлупка попала…
    
— Дай взгляну. Открой, покажи — где. Поглядев в раскрытый рот, Кейт подошла к столу с бахромчатой скатертью, взяла из вазы с грецкими орехами острую стальную ковырялку. В мгновение ока вынула кусочек скорлупы из зуба и, положив на ладонь, показала:
    
— Вот он.
    
Освобожденный нерв утих, боль из нестерпимой перешла в тупую.
    
— Такой крохотный? А казалось, кол вонзился. Душенька, выдвинь второй ящик сверху, где мои лекарства.
    
Возьми камфарную настойку опия и вату. Вложи, пожалуйста, мне ватку в зуб.
    
Кейт принесла опий и, макнув, вложила ватку в дупло все той же палочкой для выковыривания орехов.
    
— Его вырвать надо.
    
— Я знаю. Я вырву.
    
— У меня целых трех нет с этой стороны.
    
— А вовсе и не видно… Я даже ослабла вся. Дай, пожалуйста, микстуру Пинкем. Фей отлила из бутылки с микстурой, выпила. — Что за чудесное лекарство, — произнесла со вздохом облегчения. — Эта Лидия Пинкем была прямо целительница божья.
   
   
    
     
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
    
    1
    
День был ясный, вечерело. В окне виднелась гора Фримонт-Пик, залитая розовым закатом. Издали, с Кастровилльской улицы, донесся мелодичный звон колокольцев — восьмерка лошадей, везущая зерно, спускалась в долину. В кухне сражался с кастрюлями повар. Что-то прошуршало вдоль стены, раздался тихий стук в дверь.
    
— Входи, слепенький, — отозвалась Фей.
    
Дверь открылась, щуплый и сгорбленный слепой тапер встал на пороге, ожидая звука, чтобы определить, где она.
    
— Чего тебе? — спросила Фей.
    
Он повернулся к ней.
    
— Приболел я, мисс Фей. Мне бы лечь и не садиться сегодня за рояль.
    
— Ты уже два вечера лежал на прошлой неделе. Ты недоволен службой?
    
— Приболел я.
    
— Что ж, ложись. Но надо лечиться.
    
— Ты бы, слепенький, недели на две бросил опиум, негромко сказала Кейт.
    
— А, мисс Кейт. Я не знал, что вы здесь. Я нынче не курил.
    
— Курил, — сказала Кейт.
    
— Да, курил, мисс Кейт. Я брошу, брошу. Нездоров я через это. Он затворил дверь, и слышно было, как он ведет рукою вдоль стены коридора.
    
— А мне сказал, что бросил, — проговорила Фей.
    
— Не бросил он.
    
— Бедняжка, — вздохнула Фей. — В жизни у него так мало радостей.
    
Кейт подошла, встала перед ней.
    
— Ты такая милая, — сказала Кейт. — Всем веришь. За ними нужен глаз — твой или хотя бы мой, — а то дождешься, что у тебя крышу с дома украдут.
    
— Кто у меня захочет воровать? — спросила Фей.
    
Кейт положила руку на её пухлое плечо.
    
— Не все такие хорошие, как ты.
    
В глазах у Фей блеснули слезы. Она взяла с кресла платочек, вытерла глаза, слегка коснулась носа.
    
— Ты заботишься обо мне, Кейт, как родная дочь.
    
— Мне кажется, я тебе и вправду дочь. Я матери не знала. Она умерла, когда я была совсем маленькая.
    
Фей глубоко вздохнула и, набравшись духу, приступила:
    
— Кейт, мне не хочется, чтобы ты работала с клиентами.
    
— Не хочется? Почему?
    
Фей покачала головой, нахмурилась, подыскивая слова.
    
— Я не стыжусь. У меня дом хороший. А другая на моем месте могла бы превратить его в плохой. Я никому вреда не причиняю. Я не стыжусь.
    
— Да чего тут стыдиться? — удивилась Кейт.
    
— Но я не хочу, чтоб ты обслуживала клиентов. Не хочу, и все. Ты мне как дочь. И не хочу, чтобы моя дочь обслуживала клиентов.
    
— Не будь глупышкой, родненькая, — сказала Кейт. Я должна работать — не здесь, так в другом доме. Я ведь тебе говорила. Мне обязательно нужны эти деньги.
    
— Нет, не обязательно эти.
    
— А какие же? Где ещё я могу их заработать?
    
— Ты будешь моей дочерью. Будешь управлять домом. Смотреть за всем, а не работать в спальне. Ты ведь знаешь, я иногда прихварываю.
    
— Знаю, моя бедненькая. Но мне нужны деньги.
    
— Денег нам обеим хватит, Кейт. Ты у меня будешь получать столько же, сколько сейчас, даже больше. Ты стоишь этого.
    
Кейт грустно покачала головой.
    
— Я так тебя люблю, — произнесла она. — И так бы хотела сделать по-твоему. Но то немногое, что ты скопила, тебе надо беречь. И вдруг с тобою что-нибудь случится — что тогда я?.. Нет, нельзя мне бросать работу. Знаешь, родненькая, я ведь сегодня приму пять постоянных клиентов.
    
Фей вскинулась, как от толчка.
    
— Не хочу, чтоб ты работала.
    
— Нельзя иначе, мама.
    
И это «мама» довершило дело. Фей разрыдалась. Кейт присела к ней на подлокотник, гладя ей щеку, вытирая ручьи слез. Всхлипы утихли.
    
В долине сгущались сумерки. Лицо Кейт лучезарно светлело под черной прической.
    
— Ну вот и успокоилась. Я пойду гляну, как там на кухне, и переоденусь.
    
— Кейт, а ты не можешь сказать своим клиентам, что заболела? — Конечно, нет, мама.
    
— Кейт, сегодня среда. Работа, вероятно, к часу ночи кончится.
    
— Лесовики11 сегодня празднуют.
    
— Ах, да. Но ведь среда — лесовики позже двух не пробудут.
    
— Ты к чему это?
    
— Кейт, когда кончишь, постучись ко мне. У меня будет для тебя небольшой сюрприз.
    
— Какой сюрприз?
    
— Это секрет! На кухне скажи, пожалуйста, повару, пусть зайдет ко мне.
    
— Торт будет! Угадала?
    
— Не допытывайся, душенька. Это секрет.
    
— Что ты за дорогулечка, мама, — сказала Кейт, целуя её.
    
Вышла в коридор, закрыла дверь. Минуту постояла, пальцами поглаживая остренький подбородок. Глаза её были спокойны. Закинув руки за голову, Кейт потянулась всем телом, сладостно зевнула. Опустила ладони к груди, медленно провела по бокам вниз до бедер. Чуть приподняла уголки рта в улыбочке и пошла на кухню.
    2
    
Побывали и ушли постоянные клиенты, наведались два заезжих коммивояжера, а лесовики все не показывались. До двух ночи сидели девушки в гостиной, ожидая и позевывая.
    
Лесовикам помешало прибыть печальное и непредвиденное происшествие. Ещё до ужина, посреди заключительного ритуала, с Кларенсом Монтитом случился сердечный приступ. Его положили на ковер в ожидании врача, прикладывали ко лбу мокрые салфетки. За ужин садиться никому не захотелось. Явился доктор Уайльд, осмотрел Кларенса; потом соорудили носилки, просунув два древка в рукава двух пальто. По дороге домой Кларенс умер, и опять пришлось посылать за доктором Уайльдом. Потом условливались о похоронах, писали некролог в местную газету, и желание посетить бордель угасло окончательно.
    
Назавтра, узнав об этом происшествии, девушки вспомнили, что без десяти два Этель сказала:
    
— Господи! Никогда так тихо у нас не было. Рояль не играет, Кейт язык проглотила. Точно покойник в доме.
    
И сама Этель потом удивлялась этим своим вещим словам.
    
— А в самом деле — почему ты молчишь, Кейт? — подхватила Грейс. Приболела, что ли? А, Кейт? Приболела?
    
— Что? — встрепенулась Кейт. — Нет, я просто задумалась.
    
— А мне вот ни о чем не думается, — сказала Грейс. Спать хочется. Давайте кончать. Спросим Фей, не пора ли запирать. Даже ни один китаец нынче уж не заявится. Пойду спрошу Фей.
    
— Не надо беспокоить Фей, — остановил её голос Кейт. — Фей нездорова. В два часа закроем.
    
— Эти часы врут, — сказала Этель. — А что с Фей?
    
— Об этом я и задумалась. Фей болеет. Я ужасно тревожусь. Она крепится, виду не показывает.
    
— Выглядит она ничего, — сказала Грейс.
    
И опять вещунья Этель каркнула:
    
— А мне её вид не нравится. Румянец вроде нездоровый. Я заметила.
    
— Только, девочки, пусть это останется между нами, не проболтайтесь ей, — вполголоса сказала Кейт. — Фей не хочет, чтоб вы из-за неё тревожились. Какая она милая!
    
— Лучший бардак из всех, где я давалкой работала, сказала Грейс.
    
— Вот услыхала бы тебя Фей, — сказала Алиса.
    
— Ни хрена, — сказала Грейс. — Она и не такие слова знает.
    
— Но не любит, чтобы мы их говорили.
    
— Я хочу вам рассказать, что случилось, — терпеливо продолжала Кейт. Мы сегодня вечером пили у неё чай, и с ней вдруг обморок. Ей непременно надо доктора.
    
— Я заметила у ней этот румянец, — повторила Этель. — А часы врут; только не помню, отстают или спешат.
    
— Идите все спать, — сказала Кейт. — Я запру.
    
Девушки ушли, а Кейт переоделась у себя в красивенькое новое ситцевое платье, в котором она казалась совсем девочкой. Расчесала волосы, заплела в толстую косу, повязала белый бантик на конце, закинула за спину. Надушила щеки туалетной флоридской водой. Чуть поколебавшись, достала из комода, из верхнего ящика, золотые часики-медальон с булавкой в виде геральдической лилии. И вышла, завернув их в один из своих батистовых платочков.
    
В коридоре была темень, но из-под двери Фей пробивался свет полоской. Кейт тихо постучалась.
    
— Кто там? — произнесла Фей.
    
— Это я, Кейт.
    
— Не входи ещё. Побудь за дверью. Я скажу, когда войти.
    
Кейт слышен был какой-то шорох, шарканье. Но вот Фей позвала:
    
— Теперь можно. Входи.
    
Комната разукрашена. По углам с бамбуковых жердей свисают японские фонарики со свечками, и красная жатая бумага пущена фестончато от центра потолка к углам комнаты, обращая её как бы в шатер. На столе, в окружении подсвечников, большой белый торт и коробка с шоколадными конфетами, а рядом двухлитровая бутылка шампанского выглядывает из колотого льда. На Фен её лучшее кружевное платье, и глаза блестят от душевного волнения.
    
— О боже! — воскликнула Кейт. Закрыла дверь. Здесь у тебя прямо праздник.
    
— Да, праздник. В честь моей дорогой дочери. — Но у меня же не день рождения.
    
— А может быть, в каком-то смысле и день рождения, — сказала Фей.
    
— Не понимаю. А я тебе подарок принесла. — И положила свернутый платок на колени Фей. — Разверни, но осторожно.
    
Фей подняла часики за цепочку.
    
— Ах, моя детка, моя душенька! Но ты с ума сошла. Я не могу их принять.
    
Фей полюбовалась циферблатом, открыв крышечку, затем ногтем отколупнула заднюю, прочла выгравированную надпись: «Горячо любимой К. от А.».
    
— Это часики моей покойной матери, — сказала тихо Кейт. — Я дарю их моей новой маме.
    
— Деточка моя! Деточка моя!
    
— Моя мама порадовалась бы.
    
— Но праздник-то сегодня твой. И подарок принимать надо тебе — дорогой моей дочке. Только я его преподнесу торжественно. Ну-ка, откупори бутылку и налей фужеры, а я нарежу торт. Пусть будет по-праздничному.
    
И вот уже все готово. Фей села за стол. Подняла фужер.
    
— За новообретенную мою дочь — долгой и счастливой тебе жизни! Выпили, и Кейт провозгласила: — За тебя, мою маму!
    
— Ах, не доводи меня до слез — я сейчас заплачу. Там, на комоде, доченька… Принеси шкатулку. Да, вот эту. Поставь на стол. Теперь открой.
    
В полированной, красного дерева шкатулке лежал свернутый в трубку лист белой бумаги, он был перевязан красной лентой.
    
— Это что такое? — спросила Кейт. — Мой дар тебе. Разверни.
    
Кейт осторожно развязала ленту, развернула бумагу. Изящно оттененными буквами там было написано — и аккуратно подписано Фей и засвидетельствовано поваром:
    
«Всю мою собственность без всякого изъятия завещаю Кейт Олби, ибо считаю её своей дочерью».
    
Просто и без околичностей — и никакому крючкотвору не придраться. Кейт трижды перечла, поглядела на дату, всмотрелась в подпись повара. Фей наблюдала, от волнения приоткрыв рот. Губы читающей Кейт шевелились, и у Фей шевелились тоже.
    
Кейт свернула бумагу, перевязала опять лентой, вложила в шкатулку, закрыла. Посидела молча. Наконец Фей спросила: — Ты рада?
    
Буравя взглядом Фей, точно желая проникнуть ей в глаза и глубже — в мозг, — Кейт сказала негромко:
    
— Я стараюсь не заплакать, мама. Я не знала, что на свете есть такая доброта. Стоит мне не удержать порыв, сказать, что чувствую, прильнуть к тебе — и разревусь до истерики.
    
Фей даже не предполагала, что получится так волнующе, так насыщенно тихим электричеством. Она проговорила:
    
— Смешной подарок, правда?
    
— Смешной? Почему же смешной?
    
— Ну как же — завещание. Но это не просто завещание. Теперь ты мне дочь по-настоящему, и я скажу тебе все. У меня — у нас с тобой — есть деньги и ценные бумаги на шестьдесят с лишним тысяч долларов. В моем столе записаны банковские сейфы и счета. Заведение в Сакраменто я продала за очень хорошую цену. Что же ты молчишь, детка? Тебя что-то огорчает?
    
— Завещание — звучит траурно. Точно смертью повеяло.
    
— Но каждому положено сделать завещание.
    
— Я знаю, мама, — грустно улыбнулась Кейт. — Мне подумалось — вся твоя родня примчится в гневе, чтобы сделать его недействительным. Нельзя тебе писать такое завещание.
    
— Так вот что тебя удручает, бедная моя девочка? У меня нет родни. Я не знаю ни о каких родственниках. А если бы где-то и существовали, то как они узнают? Ты думаешь, только у тебя одной есть тайны? Думаешь, я живу здесь под своим настоящим именем?
    
Кейт слушала, не отрывая от Фей ровного и пристального взгляда.
    
— Кейт! — воскликнула та. — У нас же праздник! А ты сидишь как на поминках. Не грусти!
    
Кейт встала, отодвинула в сторонку стол, села на пол. Прилегла щекою на колени к Фей и стала водить тонкими пальцами по золотой нити, плетущей сложный узор из листьев на подоле кружевного платья. И Фей гладила ей лицо, волосы, странные ушки, лоб, доходя осторожно пальцами до самой кромки шрама.
    
— Никогда ещё, мне кажется, я не была так счастлива, — произнесла Кейт.
    
— Доченька моя. И я, глядя на тебя, тоже счастлива. Как никогда. Теперь я уже не одинока. Теперь мне ничего не страшно.
    
Кейт ноготками нежно теребила золотую нить. Долго сидели они так в тепле близости; наконец Фей шевельнулась.
    
— Кейт, — сказала она, — мы совсем забыли. Надо праздновать. Мы забыли про вино. Налей, доченька. Надо же отметить.
    
— Зачем нам вино, мама, — поежилась Кейт.
    
— Но почему ж. Вино хорошее. Я люблю немного выпить. Ополоснуть душу от дряни. Разве ты не любишь шампанское, Кейт?
    
— Да я вообще мало пью. Мне плохо от вина.
    
— Вздор. Налей, милая.
    
Кейт встала, налила шампанское в фужеры.
    
— А теперь пей до дна, — сказала Фей. — Я слежу. Я, старуха, не желаю пить одна, без тебя.
    
— Ты не старуха, мама.
    
— Без разговоров — пей. Пока не допьешь, я пить не стану.
    
И лишь когда фужер Кейт опустел. Фей залпом выпила свой.
    
— Хорошо-то как, — сказала Фей. — Налей ещё. И не отставай, дочурка, опрокидывай. Два-три бокала — и горести уйдут.
    
Все нутро в Кейт кричало: «Не пей!» Она помнила, чем уже кончилось однажды, и ей было страшно.
    
— Ну-ка, до дна, доченька — вот так. Хорошо ведь? Наливай, наливай!
    
И после второго бокала Кейт сразу же преобразилась. Страх улетучился, все стало трын-трава. Вот этого она и опасалась, но теперь уже было поздно. Вино смыло все так тщательно устроенные ею защитные прикрытия, обманы и уловки — все стало нипочем. Прощай притворство и самоконтроль. В голосе зазвучал холод, рот обратился в узкую щелку. Сощурились и широко расставленные глаза и стали впиваться в Фей колюче-насмешливо.
    
— А теперь пей ты, мама, а я буду смотреть, — сказала она. — Будь м-милочкой. Спорим, два подряд не выпьешь.
    
— Не спорь, Кейт. Проспоришь. Я могу выпить шесть подряд.
    
— Ну-ка, поглядим.
    
— А если выпью, то и ты выпьешь?
    
— Конечно.
    
Состязанье началось, и на столе образовалась лужица пролитого вина, а в бутылке стало быстро убавляться.
    
— Когда я девушкой была… — сказала Фей, хохотнув. — Но рассказать, ты и не поверишь.
    
— А я такое могу рассказать, что никто не поверит, сказала Кейт.
    
— Ты? Глупенькая. Ты ещё дитя.
    
— Такого дитяти ты в жизни не видала, — засмеялась Кейт. — Хорошо дитя — ага, дитя! — захохотала она тонко и визгливо.
    
Этот звук сквозь винные пары пробился к мозгу Фей. Она с трудом сосредоточила взгляд на Кейт.
    
— Какой странный у тебя вид, — сказала Фей. — Это от лампы, наверно. Ты словно бы совсем другая.
    
— Да, я другая.
    
— Зови же меня мамой, милая.
    
— Мама — милая.
    
— Кейт, мы так славно будем жить.
    
— Ещё бы. Ты даже и не знаешь. Не представляешь.
    
— Я всегда хотела поехать в Европу. Поплывем туда на корабле, нашьем там платьев — красивых, парижских.
    
— Может, и поедем, но не сейчас.
    
— А почему, Кейт? У меня много денег.
    
— Нам надо куда больше наработать.
    
— Давай сейчас поедем, — принялась упрашивать Фей. — Продадим заведение. Дело идет бойко — мы тысяч десять за него получим.
    
— Нет.
    
— То есть как нет? Это мой дом. Хочу и продам.
    
— А забыла, что я твоя дочка?
    
— Мне твой тон не нравится. Что с тобой, Кейт? Ещё вино есть?
    
— Есть немного. Гляди, вон оно в бутылке. Дуй из горла. Вот так, мама, проливай на грудку. Под корсет, мамаша, на жирный животик.
    
— Кейт, что за грубости! — ахнула Фей. — Нам же так славно было. Зачем ты все портишь!
    
— Дай сюда! — Кейт вырвала у неё из рук бутылку. Запрокинув голову, выпила до дна, уронила бутылку на пол. Лицо у Кейт теперь хищное, глаза поблескивают. Маленький рот приоткрыт, и видны острые зубки, длинные хищные клычки.
    
— Мама, милая мама, — с тихим смешком сказала Кейт. — Я покажу тебе, как надо вести бордель. Мы прижмем это вахлачье, что приходит к нам сюда опорожняться за доллар. Мы им дадим удовольствие, мама милая.
    
— Кейт, ты пьяна, — сказала Фей резко. — Не понимаю, что ты мелешь.
    
— Не понимаешь, мама милая? Хочешь, чтобы растолковала?
    
— Я хочу, чтоб ты была славная. Такая, как раньше.
    
— Теперь поздно. Я не хотела пить вино. Но ты меня заставила, жирная ты гусеница. Я же твоя дорогая дочурка — ты забыла? А я помню, как ты удивилась, что у меня постоянные клиенты. И думаешь, я так и брошу их? Думаешь, они несчастный доллар платят мне мелкими монетками? Нет, они десять долларов платят, и цена все растет. А к другой пойти они уже не могут. Никакая другая их теперь не удовлетворит.
    
Фей заплакала по-детски.
    
— Не говори так, Кейт. Ты не такая. Ты совсем не такая.
    
— Милая мама, жирненькая мама, стяни-ка подштанники с любого моего постоянного клиента. Погляди на синяки от каблучков в паху — полюбуйся. И на царапинки-порезы, что кровоточат себе тихонько. У меня в футляре такой миленький набор бритв — острых-преострых.
    
Фей было привстала со своего кресла, но Кейт толчком усадила её снова.
    
— И знаешь, милая мама, весь дом этим займется. Двадцать долларов будет цена, и подонки эти будут ванну у нас после принимать. Мы шелковыми белыми платочками будем им кровь утирать, мама милая, кровь от узластых плеточек.
    
Фей хрипло закричала в своем кресле. Кейт быстро зажала ей рот жесткой рукой.
    
— Не шуми. Будь милочкой. Мажь дочкину руку соплями, но не шуми.
    
Отняла руку — крик не возобновился; вытерла пальцы о подол платья Фей.
    
— Уходи из моего дома, — прошептала Фей. — Уходи. У меня хороший дом, без гадостей. Уходи.
    
— Не могу, мама. Не могу покинуть тебя, бедненькую. — В голосе Кейт ощутился ледок. — Тошно мне от тебя. Тошно.
    
Взяв фужер со стола, она пошла к комоду, достала настойку опия, налила полфужера.
    
— Вот, мама, пей. Тебе станет легче.
    
— Не хочу.
    
— Будь милочкой. Выпей. — И она ласково влила настойку в рот Фей. — Ну, ещё глоток — только один.
    
Невнятно побормотав, Фей обмякла в кресле и уснула, густо захрапела.
    3
    
А на Кейт нашел ужас, заполнил закоулки её мозга и породил панику. Она вспомнила, чем кончилось в тот раз, с Эдвардсом, и её затошнило от страха. Она сцепила, сжала руки; паника росла. Кейт зажгла свечу от лампы, сквозь мрак коридора неверной походкой направилась на кухню. Насыпала в стакан сухой горчицы, подлила туда воды и, размешав, выпила. Горло, пищевод, желудок обожгло; она держалась за края раковины. Её бурно вырвало. От мучительных рвотных потуг колотилось сердце, она ослабла, но все-таки победила вино, рассудок прояснился.
    
Кейт повторила в памяти весь ход вечера, — как зверек, принюхиваясь к эпизоду за эпизодом. Умыла лицо, вымыла раковину, поставила горчицу на полку. Потом вернулась в спальню Фей.
    
Светало, Фримонт-Пик чернел на фоне зари. Фей по прежнему храпела в кресле. Кейт вгляделась в неё, раскрыла постель Фей. С трудом, с натугою приподняла, перетащила туда эту безжизненно-вялую тяжесть. Раздела Фей, обмыла ей лицо, убрала платье. Становилось все светлей. Кейт сидела у кровати, глядя на спокойное теперь лицо. Рот у Фей был открыт, она шумно дышала.
    
Вот Фей дернулась, пробурчала что-то сухими губами и со вздохом захрапела снова.
    
В глазах у Кейт блеснула мысль. Выдвинув ящик комода, она порылась в домовой аптечке. Настойка опия, «Болеутолитель», микстура Пинкем, укрепляющий раствор железа, мазь Холла, горькая соль, касторка, нашатырный спирт… Взяла бутылочку с нашатырем, подошла к постели, намочила носовой платок и, отклонись подальше, приложила платок ко рту и носу Фей.
    
Удушающе-резкий запах спер дыхание Фей — и, хрипя, и барахтаясь, Фей вырвалась из чёрной паутины забытья. Широко раскрыла глаза — в них был ужас.
    
— Успокойся, мама, — сказала Кейт. — Успокойся. Это был дурной сон. Тебе приснилось.
    
— Да, приснилось. — И опять она откинулась, уснула, но — после нашатырной встряски — уже беспокойней, не так глубоко. Кейт поставила бутылочку в комод. Убрала на столе, вытерла винную лужицу, отнесла посуду на кухню.
    
В доме было сумрачно, рассвет вползал под спущенные шторы. Повар возился, одеваясь, в своей комнатке-пристройке за кухней, стучал тяжелыми башмаками.
    
Бесшумно двигаясь, Кейт выпила два стакана воды и, наполнив стакан снова, принесла его в спальню. Затворила дверь. Подойдя к Фей, подняла ей правое веко; глаз глянул ухарски-скошенно, но был на месте, не ушел под лоб. Кейт действовала не спеша и аккуратно. Взяла платок, понюхала. Нашатырь частично улетучился, но дух был ещё резок. Тихонько накинула спящей на лицо, и, когда та судорожно заворочалась, почти проснулась, Кейт сняла платок, возвращая её в сон. Проделав так три раза, убрала платок и с комода, с мраморного верха принесла костяной вязальный крючок. Откинув покрывало, она прижала крючок тупым концом к рыхлой груди Фей, налегая все сильнее, пока спящая не застонала, дернувшись. Затем Кейт перебрала таким же образом другие чувствительные места: подмышки, пах, ухо, клитор, убирая крючок как раз вовремя, чтобы Фей не проснулась полностью.
    
А та почти уже пробудилась. Постанывала, сопела, металась на постели. Кейт погладила ей лоб, своими гладкими пальцами провела по руке до подмышки, заговорила тихо:
    
— Родненькая. Тебе снится дурной сон. Очнись от этого кошмара, мама.
    
Фей задышала ровней. Глубоко вздохнула, повернулась на бок и, успокоенно помыкивая, погрузилась в сон.
    
Кейт поднялась с постели, и в голову ей волной ударила слабость. Поборов головокружение, она подошла к дверям, прислушалась, выскользнула в коридор, осторожно прошла к себе в комнату. Быстро разделась, накинула рубашку, халатик, обула туфли-шлепанцы. Расплела косу и, причесав, убрала волосы под ночной чепец, обтерла лицо туалетной водой. Тихонько вернулась в спальню к Фей.
    
Та все ещё спала спокойно на боку. Кейт отворила дверь настежь. Поднеся стакан с водой к постели, влила холодную воду Фей в ухо.
    
Фей истошно закричала. Испуганно выглянув из своей комнаты, Этель увидела, что в коридоре, у дверей в спальню Фей стоит Кейт в халатике и шлепанцах, а позади неё — повар и удерживает рукой, не пускает в спальню.
    
— Не входите туда, мисс Кейт. Кто знает, что там сейчас творится.
    
— Вздор, я должна прийти Фей на помощь. Кейт ворвалась в спальню, подбежала к постели. Фей глядела диким взглядом, плакала, стонала.
    
— Что с тобой? Что с тобой, родная?
    
Повар стоял посреди спальни, в дверях — три заспанные девушки.
    
— Скажи же, что с тобой? — воскликнула Кейт. — О милая, сны, страшные сны. Я не могу их вынести.
    
Кейт повернулась к девушкам.
    
— Ей приснился кошмар — она сейчас успокоится. Идите досыпайте. Я побуду с ней. Алекс, принеси чаю.
    
Кейт хлопотала без устали. Девушки и удивлялись, и восхищались ею. Она прикладывала влажные холодные полотенца к больной голове Фей, поила её чаем, обняв за плечи. Ухаживала, нянчилась, как с маленькой, но из глаз Фей не уходил ужас. В десять утра Алекс принес банку пива, молча поставил на конторку. Кейт поднесла стакан к губам Фей.
    
— Выпей, родненькая. Легче станет.
    
— Ни за что, никогда больше не буду пить.
    
— Вздор. Выпей как лекарство. Ну вот, умница. А теперь приляг и усни.
    
— Я боюсь спать.
    
— Такие страшные сны тебе снились?
    
— Ужасные, мерзкие!
    
— Расскажи мне, мама. Может, станет легче?
    
Фей испуганно отстранилась.
    
— Ни за что, никому не расскажу эти сны. Как могли они мне присниться? Мне такие не снятся!
    
— Бедная мамочка! Как я люблю тебя, — сказала Кейт. — Поспи. Я буду отгонять кошмары.
    
И постепенно, незаметно Фей забылась сном. Кейт сидела у постели, глядела изучающе.
   
   
    
     
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
    
    1
    
В делах опасных и деликатных конечному успеху очень мешает торопливость. Как часто людей подводит спешка. Кто хочет свершить как следует трудное и тонкое предприятие, тот должен сперва подвергнуть рассмотрению конечную цель, а затем, приняв эту цель как желанную, полностью забыть о ней и сосредоточиться единственно на средствах. При таком подходе ни спешка, ни волнение, ни страх не толкнут человека на неверное действие. Но очень мало кто усваивает эту истину.
    
А Кейт либо усвоила, либо же родилась с этим знанием, и потому-то ей всегда сопутствовал успех. Кейт никогда не торопилась. Если возникало препятствие, Кейт терпеливо ждала, пока оно исчезнет. В промежутках бездействия она была способна давать себе полнейший отдых. А также была мастером той победоносной борцовской техники, что состоит в умении дать противнику выложиться и обессилеть, в умении направить силу противника к его же поражению.
    
Кейт не спешила. Она быстро определила, выверила цель и перестала о ней думать. А начала методически действовать. Построив план какого-либо действия, она мысленно проверяла свое построение и, если оно оказывалось хоть сколько-нибудь шатким, тут же рушила его и намечала новое. Этими наметками она занималась лишь когда была наедине с собой — скажем, глубокой ночью, — чтобы никто не заметил в ней перемену поведения, необычную сосредоточенность. В её построения входили люди, предметы, знания, время. Люди и время в её распоряжении были, предметы и знания она добывала, по пути сцепляя и пуская в ход неприметные пружинки, маятники — пусть себе набирают силу и размах.
    
Началось с того, что повар разболтал о завещании. А кто же, если не повар? Он, во всяком случае, и сам поверил, что разболтал. Кейт услышала об этом от Этель и, придя на кухню, подступила к повару. Тот месил хлеб волосатые ручищи по локоть в муке, пальцы обесцвечены закваской.
    
— Ну разве хорошо ты сделал — рассказал, что был свидетелем? — укорила она мягко. — Зачем же огорчать мисс Фей?
    
— Но я не… — захлопал глазами повар.
    
— Что «не» — не рассказал или не думал, что огорчишь мисс Фей?
    
— По-моему, я не…
    
— Не рассказывал? Знали только мы трое. Выходит, разболтала я? Или мисс Фей, по-твоему?
    
По глазам она увидела, что повар сбит с толку и сам не знает, а вдруг и в самом деле сболтнул ненароком. Ещё минута — и он поверит, что виноват…
    
Потом три любопытные девушки пришли спросить у Кейт о завещании, — явились втроем, чтобы увереннее себя чувствовать.
    
— Вряд ли Фей хочет, чтобы я об этом говорила, ответила им Кейт. — Алекс напрасно выболтал. Девушки несколько сникли, а Кейт продолжала; — А вы у Фей спросите.
    
— Нет, нет, нам неловко!
    
— А за спиной у неё выспрашивать вам ловко? Идемте сейчас к ней, войдем вместе и спросите её.
    
— Нет, Кейт, как можно!
    
— Мне ведь придется сказать ей, что вы расспрашивали. По-моему, лучше уж при вас. Ей будет приятней, если вы спросите напрямик, а не будете выведывать за спиной.
    
— Да мы…
    
— Мне было бы приятней. Я люблю людей прямых. И, не давая девушкам отступить, подталкивая, напирая полегоньку, привела их в комнату Фей.
    
— Они меня спрашивают — ты знаешь, о чем, — сказала Кейт. — Алекс признался, что выболтал секрет.
    
— Разве это такой уж секрет, душенька? — сказала Фей слегка недоуменно.
    
— Я рада, если так. Но не могла же я никому сказать, пока ты сама молчала.
    
— А по-твоему, Кейт, говорить об этом не стоит?
    
— Нет, почему же. Я рада, но просто мне казалось, что раз ты молчишь, то и мне надо, иначе нарушу доверие.
    
— Какая ты милая, Кейт. А вреда я тут не вижу. Понимаете, девушки, я на свете одна, и Кейт мне теперь будет дочерью. Она так обо мне заботится. Принеси шкатулку, Кейт.
    
И каждая из трех любопытных подержала в руках завещание, внимательно его прочла. Написано оно было так просто, что они смогли дословно повторить его всем другим девушкам.
    
И девушки стали посматривать, какая в Кейт произойдет перемена, не начнет ли она их тиранить; но Кейт сделалась только ещё ласковее.
    
Спустя неделю Кейт приболела, но продолжала вести дом, и никто бы не узнал о болезни, если бы не наткнулись однажды на Кейт — застыла, стоит в коридоре с лицом, перекошенным от боли. Кейт стала просить девушек, чтобы не говорили Фей, но те и слушать не захотели, и сама Фей, уложив её в постель, вызвала доктора Уайльда.
    
Человек он был славный и врач неплохой. Поглядел на язык, проверил пульс, задал несколько вопросов интимного свойства, потеребил себе пальцем нижнюю губу.
    
— Вот здесь? — спросил, слегка подавив Кейт поясницу. — Нет? А здесь? Болит? Так. Ну, думаю, у вас просто почки подзасорились.
    
Он оставил желтые, зеленые и красные таблетки, велев принимать в этом порядке. Таблетки помогли. Случился, правда, у Кейт легкий возврат болей.
    
— Схожу к доктору, — сказала она Фей.
    
— Я его сюда вызову.
    
— Чтобы опять принес пилюли? Чепуха. Утром схожу.
    2
    
Доктор Уайльд был человек хороший и честный. О врачевании он говорил, что уверен только в одном — что чесотку можно излечить серой. Но относился к своему делу серьезно. Подобно многим провинциальным докторам, он был для горожан одновременно врачом, священником и психиатром. Ему ведомы были почти все тайны, слабости и сильные черты салинасцев. Легко относиться к смертям он так и не научился. Смерть пациента наполняла его ощущением краха и собственного беспросветного невежества. Он не отличался профессиональной смелостью и к хирургии прибегал как к последнему и грозному средству. В крае появились уже аптеки в помощь врачам, но доктор Уайльд был один из тех немногих, кто держал ещё запас медикаментов и сам приготовлял лекарства, которые прописывал больному. От многолетних перегрузок и недосыпа он стал слегка забывчив и рассеян.
    
В среду утром, в половине девятого, Кейт подошла к зданию Монтерейского окружного банка на Главной улице и, поднявшись наверх, нашла в глубине коридора дверь, на которой значилось: «Др. Уайльд. Часы приема от 11 до 2».
    
В половине десятого доктор Уайльд поставил свою коляску в платную конюшню, устало взял с сиденья черный чемоданчик. Он ездил в Алисаль, присутствовал при агонии и смерти престарелой госпожи Джерман. Она была не способна расстаться с жизнью без напрасного и неприглядного цеплянья. Даже сейчас доктор Уайльд не вполне был уверен, что жизнь уже совершенно вырвалась из её сухого, жилистого, жесткого тела. Ей было девяносто семь, и умирать она никак не собиралась. Она поправляла пастора, напутствовавшего её, — не так, мол, причащает. И сейчас доктор Уайльд был угнетен загадкой смерти. Она часто ставила его в тупик. Вот вчера Аллен Дей — тридцатисемилетний, рослый, дюжий, как бык, хозяин четырехсот акров и глава большой семьи, — пустяково простудившись и трое суток пролежав в жару, кротко, без борьбы сдал жизнь воспалению легких. Загадка, да и только. Глаза у доктора Уайльда слипались. Надо будет обтереться губкой и глотнуть виски, пока не явились в кабинет первые страждущие.
    
Он поднялся по лестнице, вставил истертый ключ в дверной замок. Ключ не поворачивался. Доктор опустил свой чемоданчик на пол, нажал сильнее. Никакого толку. Уайльд схватил круглую дверную ручку, потянул, дергая ключом. Дверь отворилась. Перед ним стояла Кейт.
    
— А, доброе утро. Замок заело. Вы-то как вошли?
    
— Было незаперто. Я пришла рано и решила подождать в приемной.
    
— Незаперто? — Он повернул ключ в обратную сторону — действительно, язычок замка легко скользнул наружу.
    
— Старею, как видно, — сказал доктор. — Рассеянность одолевает, — вздохнул он. — Собственно, незачем и запирать. Этот замок можно открыть куском проволоки. Да и что там воровать?.. Прием у меня с одиннадцати, — сказал он, видимо, не узнавая Кейт.
    
— У меня ваши таблетки кончились, а прийти позже я не могу.
    
— Таблетки? Ах, да. Вы у Фей служите?
    
— Да у Фей.
    
— Чувствуете себя лучше?
    
— Да, таблетки помогают.
    
— Не вредят, во всяком случае, — сказал он. — Я и аптечную дверь не запер?
    
— Какую аптечную?
    
— Вон ту. Там моя аптека.
    
— Да вроде она не заперта.
    
— Старею. Как Фей поживает?
    
— Меня беспокоит её здоровье. Не так давно она очень расхворалась. Рези в животе, даже бредила немного.
    
— У неё уже бывали эти рези, — сказал доктор Уайльд. — При таком образе жизни, принимая пищу когда придется, здоровья не убережешь. И я вот свое уберечь не могу. Мы все сваливаем на желудок. А причина в том, что переедаем и не спим по ночам. Да, так вам таблетки. Цвет какой, не помните?
    
— Было три сорта — желтые, красные, зеленые.
    
— Да, да. Вспомнил.
    
Он отсыпал таблеток в круглую картонную коробочку; Кейт стояла на пороге аптечной комнаты.
    
— Сколько здесь лекарств!
    
— Да, и чем старее я становлюсь, тем меньше их прописываю, — сказал доктор Уайльд. — Некоторые так и стоят все эти годы. Обзавелся ими, когда начинал практиковать. Обычный ассортимент начинающего. Экспериментировать хотел — алхимиком стать этаким.
    
— Кем?
    
— А, неважно. Вот, возьмите. А Фей передайте, пусть высыпается и овощи ест. Я сегодня всю ночь не спал. Я уж вас не провожаю.
    
Нетвердой походкой он ушел в кабинет. Посмотрев ему вслед, Кейт быстрым взглядом окинула ряды бутылок и коробок. Закрыла аптечную дверь, огляделась в приемной. На полке одна книга выдалась вперед. Толчком Кейт выровняла книжный ряд. Взяла с кожаного дивана свою большую сумочку и ушла.
    
У себя в спальне Кейт вынула из сумки пять бутылочек, исписанную бумажку. Вложила это все в чулок, свернула и, спрятав в резиновый ботик, поставила его в глубь стенного шкафа, рядом с другим ботиком.
    3
    
Дом Фей стал постепенно меняться. Раньше были девушки неряшливы, обидчивы. Только укажи им, что надо опрятнее держать себя и комнату, — и готова страшная обида, и весь дом дышал бы недовольством. Но Кейт повела дело иначе.
    
Как-то вечером, за ужином она сказала, что заглянула к Этель и там так чистенько и хорошо, что просто нельзя было не купить Этель подарок. Тут же за столом Этель развернула сверток; внутри оказался большой флакон одеколона, — надолго хватит. «Хорошо, что Кейт не заметила грязное белье под кроватью», — подумала обрадованная Этель. И сразу после ужина убрала белье, смела паутину из углов, помыла пол.
    
Вскоре потом Кейт объявила, что сегодня Грейс особенно красива, и, сняв с себя брошь в виде бабочки с фальшивым брильянтом, подарила ей. Пришлось Грейс побежать к себе наверх и надеть чистую блузку ради такой броши.
    
Повар Алекс, которого обычно ругательски ругали за стряпню, впервые услыхал, что никто не печет таких вкусных печений, как он, и что кулинарному искусству обучиться нельзя, надо родиться с талантом, чутьем, как у него.
    
Слепой тапер услышал, что его все любят. И его заезженно-тупая игра заметно улучшилась.
    
— Начинаешь вспоминать, и странное звучит из прошлого, — как-то сказал он Кейт.
    
— Что именно? — спросила она.
    
— Да вот хотя бы. — И сыграл ей.
    
— Прелестно, — сказала она. — Что это?
    
— Не помню. Кажется, Шопен. Эх, если б я мог видеть ноты!
    
Он рассказал ей печальную историю о том, как лишился зрения, а никому прежде не рассказывал. И в тот субботний вечер, убрав цепку со струн, он сыграл вещь, которую вспомнил и подрепетировал утром, — «лунное» что-то, кажется, Бетховена.
    
— И в самом деле лунное, — сказала Этель. — А слова знаешь?
    
— Оно без слов, — сказал Слепенький. — А надо бы слова. Мотив красивый, — сказал Оскар Трип, субботний гость из Гонзалеса.
    
А в один из вечеров Кейт вручила каждой девушке подарок — ведь во всем округе нет лучше, чище и милее дома, чем у Фей, и кого же благодарить за это, как не девушек! А такую приправу к рагу вы где-нибудь ещё пробовали?
    
Алекс ушел в кухню, украдкой вытер глаза тыльной стороной руки. Ух, какой он им приготовит пудинг с черносливом — пальчики оближут!
    
Джорджия стала вставать не позже десяти утра и брать у Слепенького уроки игры на рояле, и ногти у неё теперь были чистые, ухоженные.
    
— А я уж совсем было решила бросить ремесло и выйти замуж. Представляешь? — сказала Грейс, возвращаясь после утренней воскресной мессы.
    
— У нас и правда стало славно, — ответила Трикси. Девушки из дома Дженни, когда приходили к Фей на именинный торт, глазам своим не поверили. Теперь у них только об этом и говорят. Дженни очень рассердилась.
    
— А утром сегодня видела цифру на доске?
    
— Конечно, — восемьдесят семь за одну неделю. И ведь не праздники сейчас! Ну-ка, пусть Дженни или Негра с нами потягаются!
    
— Какие там праздники! Сейчас великий пост! У Дженни небось ни клиента.
    
После той болезни и кошмаров Фей была тиха, подавленна. Кейт чувствовала на себе наблюдающие взгляды Фей, но тут уж ничего не поделаешь. А что свернутый трубкой документ по-прежнему в шкатулке, Кейт удостоверилась, и девушки все его видели или слышали о нём.
    
Как-то днем Кейт постучалась к Фей, вошла; Фей подняла глаза от пасьянса.
    
— Как себя чувствуешь, мамочка?
    
— Прекрасно, чудесно. — Убрать из глаз настороженность Фей не смогла, не настолько она была ловка. — Знаешь, Кейт, мне хочется в Европу.
    
— Вот и чудесно. Эту поездку ты заслужила и можешь себе позволить.
    
— Я не хочу одна ехать. Хочу, чтобы и ты поехала со мной.
    
— Я? Ты хочешь взять меня? — Кейт взглянула удивленно.
    
— А как же. Конечно.
    
— Ах, милая мамочка! Когда же мы поедем?
    
— А ты хочешь?
    
— Я всегда мечтала. Когда же мы поедем? Давай не будем откладывать.
    
Из взгляда Фей ушло недоверие, лицо разгладилось.