1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
— Я этого не хотел сказать, папа.
    
— Надеюсь, что не хотел. И другой раз не скажешь. Тебе должно быть стыдно перед двадцатью поколениями Хоули и Алленов. Они все были достойными людьми. Когда-нибудь, может, и ты таким будешь.
    
— Да, папа. Можно, я пойду к себе, папа?
    
— Ступай.
    
Аллен медленно побрел к лестнице.
    
    
    
    
Как только за ним закрылась дверь, Эллен задрыгала ногами в воздухе. Но тут же выпрямилась и чинно, благонравно одернула юбку.
    
— Я читала речи Генри Клея.[24] Вот умел говорить.
    
— Еще бы.
    
— Ты помнишь эти речи?
    
— Не так уж хорошо, пожалуй. Я ведь их читал давно.
    
— Мне понравилось.
    
— Я бы сказал, это все же чтение не для школьниц.
    
— А мне очень понравилось.
    
Итен поднялся с кресла, преодолевая тяжесть долгого, утомительного дня.
    
В кухне он застал Мэри, сердитую и заплаканную.
    
— Я все слышала, — сказала она. — Ты просто сам не знаешь, что говоришь. Ведь он еще ребенок.
    
— Вот и хорошо, а то потом поздно будет, голубка моя.
    
— Пожалуйста, без голубок. Я не позволю тебе тиранить детей.
    
— Тиранить? О господи!
    
— Он еще ребенок. Что ты вдруг напал на него?
    
— Ничего, ему это на пользу.
    
— Не знаю, о какой пользе ты говоришь. Раздавил мальчика, как козявку.
    
— Ты не права, родная. Я просто хочу, чтобы он увидел жизнь, как она есть. А то у него складывается ложное представление о ней.
    
— А кто ты такой, чтобы судить о жизни?
    
Итен молча пошел к выходу.
    
— Куда ты?
    
— Подстригать газон.
    
— Но ведь ты же устал.
    
— Я уже отдохнул. — Он через плечо оглянулся на Мэри, стоявшую у двери в гостиную. — Трудно людям понять друг друга, — сказал он и на мгновение улыбнулся ей уже с порога.
    
Через минуту со двора донесся стрекот косилки, врезающейся в мягкую, густую траву.
    
Звук приблизился к двери и затих.
    
— Мэри, — позвал Итен, — Мэри, голубка, я люблю тебя. — И косилка снова застрекотала, энергично выравнивая разросшийся газон.
   
   
    
     
Глава XII
    
    
Марджи Янг-Хант была привлекательная женщина, начитанная, умная, настолько умная, что знала, когда и как маскировать свой ум. Ей не повезло с мужьями: один оказался слаб, второй еще слабее — умер. Романы давались ей не легко. Она их создавала сама, укрепляла шаткие позиции частыми телефонными звонками, письмами, поздравительными открытками, тщательно подстроенными случайными встречами. Она варила бульон больным и помнила все дни рождения. Этим она не давала людям забыть о себе.
    
Ни одна женщина в городе не заботилась так об отсутствии живота, о чистоте и гладкости кожи, белизне зубов, округлой линии подбородка. Львиную долю ее средств поглощал уход за ногтями и волосами, массаж, кремы и притирания. Женщины говорили: «Она гораздо старше, чем кажется».
    
Когда, несмотря на кремы, массаж и гимнастику, ее груди потеряли упругость, она заковала их в гибкую броню, и они торчали высоко и задорно, как прежде. Ее грим отнимал все больше времени и труда. Ее волосы обладали тем блеском, отливом и волнистой пышностью, которую обещает телевизионная реклама косметических фирм. Гуляя, обедая, танцуя с очередным кавалером, она была весела, остроумна, опутывала кавалера тонкой, но прочной сетью — и кто бы мог догадаться, как скучно ей в который уже раз пускать в ход испытанные приемы. После затраты некоторого времени и денег дело обычно кончалось постелью — если обстоятельства позволяли. А потом снова следовало закрепление позиций. Рано или поздно постель должна была послужить капканом, который, захлопнувшись, гарантировал бы ей покой и благополучие в будущем. Но намеченная добыча всякий раз ускользала из стеганой шелковой ловушки. Кавалеры все больше попадались женатые, хворые или чересчур осмотрительные. И никто лучше самой Марджи не знал, что время ее уже на исходе. Ей самой ее старинные карты не могли посулить ничего утешительного.
    
Марджи знала многих мужчин, и среди них были люди, угнетенные чувством вины, уязвленные в своем честолюбии или просто отчаявшиеся; оттого у нее постепенно выработалось чувство презрения к объекту, как у профессиональных истребителей паразитов. Таких людей нетрудно было пронять, действуя на их трусость или честолюбие. Они сами напрашивались на обман, и потому с ними она не испытывала торжества, а лишь нечто вроде брезгливой жалости. Это были ее друзья, ее сообщники. Из сострадания она даже не позволяла им обнаружить, что они для нее друзья. Она давала им лучшее, что в ней было, потому что они не требовали от нее ничего. И она держала в тайне свои отношения с ними, в глубине души сама себя не одобряя. Так было у нее с Дэнни Тейлором, так было с Альфио Марулло, с начальником полиции Стонуоллом Джексоном Смитом и с некоторыми другими. Они доверяли ей, а она — им, и тайный факт их существования был тем уголком, где она могла иногда отогреться и отдохнуть от притворства. Эти друзья разговаривали с ней откровенно и без страха, для них она была чем-то вроде андерсеновского колодца — слушателем внимательным, неосуждающим и безмолвным. У большинства людей есть скрытые пороки, у Марджи Янг-Хант была тщательно скрываемая добродетель. Может быть, именно в силу этого обстоятельства ей было известно больше, чем кому-либо о делах Нью-Бэйтауна и даже Уэссекского округа, и то, что она знала, так при ней и оставалось — должно было оставаться, ибо никакой выгоды для себя она из этого извлечь не могла. В других случаях у Марджи ничего даром не пропадало.
    
Замысел относительно Итена Аллена Хоули возник у нее случайно, от нечего делать. Отчасти Итен был прав, подозревая ее в коварном желании испытать на нем свою женскую силу. Из тех унылых мужчин, что искали у нее поддержки и утешения, многие были стреножены чувством неполноценности, не могли освободиться от сексуальных травм, омрачавших и прочие стороны их жизни. С ними ей было легко: немножко лести, вовремя сказанное ободряющее слово — и они уже готовы были к новому бунту против супружеского ярма. Дружба с Мэри Хоули — кстати, вполне чистосердечная — постепенно привлекла ее внимание к Итену, человеку, страдавшему от травмы иного рода, жертве социально-экономической неудачи, подорвавшей его силы и уверенность в себе. В ее пустой жизни, без дела, без любви, без детей, явился вдруг интерес: вылечить душевное увечье этого человека, поставить перед ним новую цель. Это была игра, нечто вроде головоломки, задача, которую ей захотелось решить не столько из добрых чувств, сколько из любопытства и от скуки. Итен был головой выше всех ее мужчин. Взяв его под свое начало, она возвысилась бы в собственных глазах, а это ей было очень и очень нужно.
    
Вероятно, только она одна видела всю глубину совершившейся в Итене перемены, и ей было страшно, потому что виновницей этой перемены она считала себя. У мыши отрастала львиная грива. Марджи видела, как твердеют мускулы под тканью рукавов, как в глазах откладывается беспощадность. Так, должно быть, чувствовал себя кроткий Эйнштейн, когда выношенная им мысль о природе материи огненной шапкой накрыла Хиросиму.
    
При всем своем расположении к Мэри Хоули Марджи не испытывала к ней ни сочувствия, ни жалости. Женщины легко мирятся с невзгодами, особенно если они выпадают на долю других женщин.
    
Крохотный чистенький домик близ Старой гавани белел в оправе большого запущенного сада. Там Марджи Янг-Хант, склонившись к туалетному зеркалу, проверяла свое оружие и сквозь крем, пудру, цветные тени на веках и тушь ресниц видела замаскированные морщинки, одряблевшую кожу. Годы подступали, как волны прилива, даже в тихую погоду захлестывающие прибрежные скалы. У зрелости есть свой арсенал, свои средства обороны, но их применение требует особых знаний и навыков, которыми она еще не успела овладеть. Надо поторопиться с этим, пока не обрушилась декорация жизнерадостной молодости, выставив ее всем напоказ, голую, жалкую и смешную. Секрет ее успеха был в том, что она никогда не позволяла себе распускаться, даже наедине с собой. Сейчас, сидя перед зеркалом, она в виде опыта дала на миг обвиснуть углам рта, приспустила веки. Слегка пригнула голову, и под обычно вздернутым подбородком обозначилась мятая складочка, похожая на след от веревки. Сразу изображение в зеркале постарело на двадцать лет, и она содрогнулась от леденящего предчувствия. Слишком долго она оттягивала срок. Женщине требуется специально оформленная витрина, где бы она могла стариться, свет, бутафория, черный бархат, на фоне которого можно спокойно седеть и толстеть, хихикать и жадничать, ей нужны дети, любовь, забота, солидный, нетребовательный муж или еще более нетребовательная и солидная вдовья часть в банке. Женщина, старящаяся в одиночестве, — никому не нужная ветошь, жалкая развалина, если нет хотя бы дряхлых домочадцев, которые бы клохтали и охали над ней, растирая больные места.
    
К горлу вдруг подкатил горячий комок страха. С первым мужем ей посчастливилось в одном. Он был слаб, и она научилась играть на его слабости. Его безответное обожание было так велико, что, когда она захотела с ним развестись, он не оговорил себе права прекратить выплату алиментов в случае ее вторичного замужества.
    
Второй муж думал, что у нее есть свой капитал, да так оно, в сущности, и было. Умирая, он не оставил ей почти ничего, но благодаря алиментам от первого мужа она жила без нужды, хорошо одевалась и делала, что хотела. Но что, если первый муж умрет! Вот откуда был этот комок страха. Вот откуда брался кошмар, преследовавший ее днем и ночью: ведь каждый месячный чек мог оказаться последним.
    
В январе она повстречала его на просторном перекрестке Мэдисон-авеню и Пятьдесят седьмой улицы. Он постарел и похудел. Мысль о бренности его существования не давала ей покоя. Если старый хрыч умрет, перестанут поступать деньги. Пожалуй, она была единственным человеком на свете, который от всей души молился о его здравии.
    
И вот сейчас это изможденное, немое лицо с потухшими глазами всплыло на экране ее памяти и подтолкнуло горячий комок к горлу. Если эта скотина умрет…
    
Марджи на мгновение замерла у зеркала и, собрав всю волю, метнула ее, как дротик. Подбородок вздернулся, складки как не бывало, глаза заблестели, кожа плотно прилегла к черепу, плечи распрямились. Она вскочила и стремительно вальсом прошлась по ворсистому красному ковру. На босых ногах ногти алели лаком. Спешить, спешить, торопиться, пока не поздно.
    
Она распахнула дверцы стенного шкафа, схватила платье из мягкой, соблазнительной ткани, припасенное для праздника Четвертого июля, туфли на каблуках-гвоздиках, незаметные глазу чулки-паутинки. От вялости не осталось и следа. Она одевалась с деловитой быстротой мясника, оттачивающего нож перед началом работы, для проверки порой оглядывая себя в зеркало, как мясник пробует пальцем остроту лезвия. Поскорей, но не наспех, поскорей ведь мужчины не любят ждать, — а потом перейти на размеренную небрежность элегантной, шикарной, уверенной в себе светской дамы со стройными ножками, в безукоризненных белых перчатках. Ни один мужчина не проходил мимо, не оглянувшись на нее. Шофер фирмы «Миллер и братья» даже присвистнул, проезжая на трехтонке, груженной досками, а два юнца-старшеклассника сощурили узкие, как у Родольфо Валентино, глаза и, разинув рот, судорожно глотнули слюну.
    
— Ничего, а? — спросил один.
    
А другой только выдохнул:
    
— Йэхх!
    
— Хотел бы ты…
    
— Йэхх!
    
Даме просто так по улице расхаживать не положено — в Нью-Бэйтауне по крайней мере. Дама должна куда-то направляться, иметь перед собой цель, пусть хоть самую пустяковую. Отмечая пунктиром шагов тротуар Главной улицы и раскланиваясь со знакомыми, Марджи почти машинально давала каждому оценку в уме.
    
Мистер Холл — живет в кредит, и уже не первый год.
    
Стони — крепкий мужчина, без оговорок, но какая женщина может прожить на оклад или пенсию полицейского? К тому же он из числа друзей.
    
Гарольд Бек — у этого собственный дом и даже еще кое-какая недвижимость, но он тронутый, это все знают, кроме разве его самого.
    
Макдоуэлл — «Давно вас не видела, сэр. Как Милли?» Нет, невозможно — шотландец, скуп, ни на шаг от больной жены, а она из тех больных, что живут вечно. Притом скрытен. Его финансовые дела — тайна для всех.
    
Дональд Рэндолф со своим томным взором — незаменимый партнер для коктейля, джентльмен до мозга костей, даже в пьяном виде, но в мужья не годится, разве если мечтаешь о семейном уюте за стойкой бара.
    
Гарольд Люс — говорят, он в родстве с издателем журнала «Тайм», но ведь кто это говорит? Он сам. Угрюмый человек с репутацией умницы, основанной на его неумении связать два слова.
    
Эд Уонтонер — враль, плут и на руку нечист. По слухам, ухитрился сколотить капиталец, и жена у него одной ногой в могиле, но Эд никому не доверяет. Даже пса своего держит на цепи — из недоверия, чтобы не убежал.
    
Пол Стрэйт — главарь местных республиканцев. Жену его зовут Баттерфляй, и это не прозвище. Баттерфляй, так она и наречена при крещении. Пол тогда в силе, когда в штате Нью-Йорк губернатор — республиканец. Он владелец городской свалки и берет за вывозку мусора по двадцать пять центов с бака. Говорят, когда на свалке развелось столько крыс, что это грозило бедствием городу, Пол выдавал желающим платные разрешения на отстрел, а также предоставлял напрокат карманные фонари и винтовки с патронами. Он до того похож на нынешнего президента, что многие называли его Айком. Но Дэнни Тейлор как-то под пьяную руку окрестил его Непрекрасным Полом, так оно и пошло. Теперь за глаза его и не зовут иначе.
    
Марулло — что-то он совсем плох последнее время. В лице ни кровинки. А глаза — как у человека, получившего крупнокалиберную пулю в живот. Прошел мимо собственной лавки и не оглянулся. Марджи круто свернула и вошла в лавку, пружиня подбористым задом.
    
Итен разговаривал с каким-то моложавым брюнетом в модных брюках и шляпе с узкими полями. Лет под сорок, подтянутый, крепкий, деловито сосредоточенный. Он стоял, далеко перегнувшись через прилавок, словно хотел посмотреть, нет ли у Итена налетов в горле.
    
Марджи сказала:
    
— Привет! Я вижу, вы заняты. Зайду попозже.
    
Если женщине некуда девать время, проще всего зайти в банк: там всегда найдутся дела, пустые, но вполне оправданные. Марджи перешла на другую сторону и вступила под своды из мрамора и нержавеющей стали.
    
Джой Морфи, увидя ее, засиял во всю решетку кассового окошка. Сплошная улыбка, сплошное добродушие, сколько угодно развлечений и никаких матримониальных перспектив. Марджи правильно считала его прирожденным холостяком, который умрет, но своей природе не изменит. Двуспальная могила не для Джоя.
    
— Скажите, сэр, есть у вас парные, свежие деньги?
    
— Прошу прощенья, мэм, сейчас взглянем. Вроде бы где-то были. Сколько прикажете отпустить?
    
— Шесть унций, если можно. — Она достала чековую книжку из белой лайковой сумочки и выписала чек на двадцать долларов.
    
Джой рассмеялся. Марджи ему нравилась. Время от времени, не слишком часто, он приглашал ее пообедать, а потом спал с ней. Но он ценил в ней и собеседницу, понимающую шутку.
    
Он сказал:
    
— Миссис Янг-Хант, вы мне напомнили одного знакомого, который в Мексике был сподвижником Панчо Вильи.[25] Знаете такого?
    
— Понятия не имею.
    
— Ну, неважно. Он мне рассказывал такой анекдот. Когда Панчо попал на север, он завел станок и печатал сам деньги, бумажки по двадцать песо. Напечатал такую тьму, что его люди их считать перестали. Тем более что в счете были не слишком сильны. Брали их на вес.
    
Марджи сказала:
    
— Джой, вы никак не можете без личных воспоминаний.
    
— Что вы, миссис Янг-Хант, побойтесь Бога. Я тогда еще под стол пешком ходил. Это просто анекдот. Так вот является раз к нему аппетитная такая дамочка, хоть из краснокожих, но аппетитная, является и говорит: «Мой генерал, вы казнили моего мужа и оставили меня вдовой с пятью детьми, разве ж так делают народную революцию?» Панчо ей подвел баланс, вот как я сейчас.
    
— У вас нет закладных, Джой.
    
— Знаю. Но ведь это анекдот. Панчо, значит, говорит адъютанту: «Отвесить ей пять кило денег!» Вышла целая кипа бумаги. Перевязали ей эту кипу проволокой, и дамочка потащила ее домой. Вдруг подходит к Панчо лейтенант, руку под козырек и докладывает: «Мой генерал („ми грал“ по-ихнему), а ведь мы ее мужа не расстреляли. Он был пьян. Мы его пока посадили в каталажку». А Панчо все глядел дамочке вслед. Услышал он это и говорит: «Сейчас же ставьте его к стенке. Нельзя обманывать бедную вдову».
    
— Джой, вы невозможный человек.
    
— А между прочим, анекдот основан на истинном происшествии. Я в это верю. — Он повертел в руках ее чек. — Вам какими купюрами — по двадцать, по пятьдесят, по сто?
    
— Четвертаками, если можно.
    
Им было весело друг с другом.
    
Из-за двери с матовым стеклом выглянул мистер Бейкер.
    
Тут тоже таилась возможность. В свое время мистер Бейкер делал ей авансы в виде невинных по форме, но многозначительных по содержанию любезностей. А мистер Бейкер — это мистер Доллар. Он, правда, был женат, но Марджи хорошо знала Бейкеров этого грешного мира. Если им чего-нибудь хочется, за моральным оправданием дело не станет. Очень хорошо, что она его тогда отшила. Таким образом, он еще не скинут со счетов.
    
Она спрятала в сумочку четыре пятидолларовые бумажки, полученные от Джоя, и уже двинулась было навстречу седовласому банкиру, но в это время давешний собеседник Итена вошел в банк, не спеша прошел мимо нее, предъявил карточку и был приглашен в кабинет министра Бейкера. Дверь за ним затворилась.
    
— Ну, прощайте, — сказала Марджи.
    
— Грустно слышать такие слова, тем более из самых прелестных уст в Уэссексе, — ответил Джой. — А может быть, встретимся сегодня вечером? Пообедаем, потанцуем и так далее?
    
— Сегодня я занята, — возразила она. — Что это за тип?
    
— Первый раз его вижу. Похож на банковского ревизора. Когда я смотрю на такую физиономию, я всегда думаю: хорошо, что я честный человек, и еще лучше — что я усвоил четыре правила арифметики.
    
— Знаете, Джой, от такого мужа, как вы, даже ангел сбежал бы.
    
— На том стоим, сударыня.
    
— Ну, пока.
    
Она вышла, вернулась к лавке Марулло и заглянула в дверь.
    
— Привет, Итен.
    
— Здравствуйте, Марджи.
    
— Кто был этот прекрасный незнакомец?
    
— А где же ваш магический кристалл?
    
— Тайный агент?
    
— Хуже. Интересно, почему все так боятся полиции? Даже если за тобой никакой вины нет, все равно, увидишь полицейского, и сразу тебе делается неуютно.
    
— А что, разве этот кучерявый херувимчик шпик?
    
— Не совсем, но около того. Из Федерального бюро, говорит.
    
— Что вы натворили, Итен?
    
— Натворил? Я? Почему «натворил»?
    
— А что ему нужно?
    
— Я знаю только, о чем он меня спрашивал, а что ему нужно, я не знаю.
    
— А о чем он спрашивал?
    
— Давно ли я знаю Марулло. Кто здесь еще его знает. С какого времени он живет в Нью-Бэйтауне.
    
— Что же вы отвечали?
    
— Когда я уходил на фронт, его здесь не было. Когда я вернулся, я его встретил здесь. Когда я обанкротился, он стал хозяином лавки и взял меня к себе на службу.
    
— Как вы думаете, что бы это значило?
    
— Бог его знает.
    
Марджи старалась не смотреть ему в глаза. Она думала: прикидывается простачком. Любопытно, зачем, в самом деле, приходил этот тип.
    
Он вдруг сказал так просто, что она даже испугалась:
    
— Вы мне не верите, Марджи. Странное дело, когда говоришь правду, тебе никто не верит.
    
— Правда бывает разная, Ит. Если у вас курица на обед, все едят курятину, но одним достается белое мясо, а другим темное.
    
— Пожалуй, верно. Честно говоря, Марджи, меня это встревожило. Я дорожу своим местом. Если что-нибудь стрясется с Альфио, я лишусь работы.
    
— У вас ведь скоро будет много денег, забыли?
    
— Как-то трудно держать это в уме, пока их нет.
    
— Итен, я вам хочу кое-что напомнить. Дело было весной, перед самой Пасхой. Я заходила в лавку, и вы меня назвали дщерью иерусалимской.
    
— Да, это было в Страстную пятницу.
    
— Значит, не забыли. Так вот я теперь знаю. Это от Матфея. Красиво — и жутковато.
    
— Да.
    
— А с чего это вы вдруг?
    
— Тетушка Дебора виновата. Она меня регулярно раз в год распинала. Так оно и продолжается до сих пор.
    
— Вы шутите. А тогда вы не шутили.
    
— Не шутил. И сейчас не шучу.
    
Она оказала весело:
    
— А знаете, мои предсказания, кажется, начинают сбываться.
    
— Да, кажется.
    
— Выходит, вы передо мной в долгу.
    
— Согласен.
    
— Когда же думаете расплачиваться?
    
— Не угодно ли пройти со мной в кладовую?
    
— Не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло.
    
— Вот как?
    
— Да, Итен, и вы сами этого не думаете. Вы ни разу в жизни не сходили с прямой дорожки.
    
— Можно попробовать.
    
— Вы блудить не умеете, даже если бы захотели.
    
— Можно научиться.
    
— Научить вас могла бы или любовь, или ненависть. И в том и в другом случае это долго и сложно.
    
— Может быть, вы и правы. Но откуда вы знаете?
    
— Так, просто знаю — и все.
    
Он отворил дверцу холодильника, достал две бутылки кока-колы, открыл и протянул Марджи мгновенно запотевшую бутылку, а сам стал открывать вторую для себя.
    
— Что же вам от меня нужно?
    
— У меня еще не было таких мужчин, как вы. Может быть, я хочу испытать, как это, когда тебя так любят или так ненавидят.
    
— Вы же колдунья. Свистните — и поднимется буря.
    
— Свистеть я не умею. С другими мужчинами мне довольно поднять брови, чтобы вызвать бурю — маленькую, в стакане воды. А вот как вас зажечь, не знаю.
    
— Может быть, вы уже зажгли.
    
Он бесцеремонно разглядывал ее со всех сторон.
    
— Постройка на совесть, — сказал он. — Гладко, мягко, крепко и приятно.
    
— Откуда вам это известно? Вы меня никогда руками не трогали.
    
— А если трону — спасайтесь, пока целы.
    
— Любовь моя!
    
— Ладно, бросьте. Что-то тут не то. Я достаточно тщеславен, чтобы знать цену своим чарам. Что вам нужно? Вы славная женщина, но вы себе на уме. Что вам нужно?
    
— Я предсказала вам удачу, и мое предсказание сбывается.
    
— И вы желаете получить свою долю?
    
— Хотя бы.
    
— Вот это уже похоже на правду. — Он возвел глаза к потолку. — Мэри, владычица души моей, — сказал он. — Взгляни на меня, твоего мужа, твоего возлюбленного, верного твоего друга. Сохрани меня от зла, что во мне самом, и от напасти извне. Я взываю к твоей помощи, Мэри, ибо сильны и непостижимы алкания мужчины и ему от века предначертано всюду сеять свое семя. Ora pro me.[26]
    
— Ox, и плут же вы, Итен.
    
— Допустим. Но бывают смиренные плуты.
    
— Я вас стала бояться. Раньше этого не было.
    
— А почему, собственно?
    
У нее вдруг появилось в глазах то, гадальное выражение, и он это заметил.
    
— Марулло.
    
— Что Марулло?
    
— Я вас спрашиваю.
    
— Одну минуточку. Пяток яиц и пачку масла, так? А кофе не нужно?
    
— Пожалуй, дайте банку. Пусть будет в запасе. А что, хорошие эти мясные консервы — «Ам-ам»?
    
— Не пробовал. Но многие хвалят. Одну минуточку, мистер Бейкер. Кажется, миссис Бейкер брала эти консервы, как они?
    
— Не знаю, Итен. Я ем то, что мне подают. Миссис Янг-Хант, вы хорошеете с каждым днем.
    
— Благодарю за комплимент.
    
— Это не комплимент, это чистая правда. И потом вы всегда так элегантны.
    
— Я как раз то же самое подумала о вас. Вы не какой-нибудь там красавчик, но портной у вас первоклассный.
    
— Вероятно, судя по его ценам.
    
— Кто это сказал: «Манеры создают человека»? Теперь надо говорить иначе: «Портной создает человека, и по любому образцу и подобию».
    
— У хорошо сшитых костюмов есть один недостаток: их невозможно сносить. Этот я ношу уже десять лет.
    
— Да не может быть, мистер Бейкер! А как здоровье миссис Бейкер?
    
— Достаточно хорошо, чтобы она могла жаловаться. Отчего вы никогда не навестите ее, миссис Янг-Хант? Она скучает без общества. В нашем поколении мало людей, способных вести культурный разговор. А насчет манер — это слова Уикхэма.[27] Они служат девизом Винчестерского колледжа.
    
Она повернулась к Итену.
    
— Найдите мне в Америке еще одного банкира, который бы знал такие вещи.
    
Мистер Бейкер покраснел.
    
— Жена выписывает «Великие творения». Она большая любительница книг. Так вы ее непременно навестите.
    
— С удовольствием. Сложите, пожалуйста, мои покупки в сумку, мистер Хоули. Я за ними зайду на обратном пути.
    
— Хорошо, мэм.
    
— В высшей степени привлекательная женщина, — сказал мистер Бейкер.
    
— Она с моей Мэри приятельницы.
    
— Итен, был у вас этот приезжий чиновник?
    
— Да.
    
— Что ему нужно?
    
— Не знаю. Задавал мне вопросы относительно Марулло. Я не знал, как на них отвечать.
    
Мистер Бейкер наконец отпустил от себя видение Марджи — так актиния выпускает из щупалец скорлупу высосанного ею краба.
    
— Итен, вы не видели Дэнни Тейлора?
    
— Нет, не видел.
    
— И не знаете, где он?
    
— Нет, не знаю.
    
— Мне необходимо найти его. Вы не догадываетесь, где он может быть?
    
— Я его последний раз видел… позвольте, когда это… еще в мае. Он собирался ехать лечиться.
    
— А куда, не знаете?
    
— Он не говорил куда. Сказал только, что хочет еще раз попробовать.
    
— В каком-нибудь государственном заведении?
    
— Нет, не думаю, сэр. Он занял у меня деньги.
    
— Что-о?
    
— Я ему дал взаймы немного денег.
    
— Сколько?
    
— Я не понимаю вас, сэр…
    
— Да, простите, Итен. Вы ведь с ним старые друзья. Простите. А кроме тех, что вы ему дали, у него еще были деньги?
    
— По-видимому, да.
    
— Сколько, вы не знаете?
    
— Нет, сэр. Но у меня создалось впечатление, что у него деньги есть.
    
— Если вы случайно узнаете, где он, пожалуйста, скажите мне.
    
— Да я бы с удовольствием, мистер Бейкер. Может быть, узнать телефоны всех таких лечебниц и навести справки?
    
— Он у вас взял наличными?
    
— Да.
    
— Тогда всякие справки бесполезны. Он наверняка изменил имя.
    
— Почему?
    
— Люди из хороших семейств всегда так поступают. Итен, а те деньги вы забрали у Мэри?
    
— Да.
    
— Она не сердится?
    
— Она не знает.
    
— А вы, я вижу, поумнели.
    
— Учусь у вас, сэр.
    
— Учитесь, учитесь.
    
— Я таким образом много выясняю для себя. Главным образом — как мало я знаю.
    
— Что ж, и это полезно. Мэри здорова?
    
— Она у меня всегда молодцом. Как бы мне хотелось прокатиться с ней куда-нибудь. Мы ведь уже много лет за городом не были.
    
— У вас еще все впереди, Итен. А я вот думаю на Четвертое июля уехать в Мэн. Праздничный шум уже не по мне.
    
— Вам, банкирам, в этом смысле вольготно. Ведь вы, кажется, недавно ездили в Олбани?
    
— Откуда вы взяли?
    
— Сам не знаю — слыхал от кого-то. Может быть, миссис Бейкер говорила Мэри.
    
— Не могла она сказать. Она не знает. Постарайтесь вспомнить, от кого вы слышали.
    
— А может, мне просто показалось.
    
— Итен, меня это очень беспокоит. Напрягите свою память и постарайтесь вспомнить.
    
— Право, не могу, сэр. Да не все ли равно, раз это неправда?
    
— Я вам скажу по секрету, почему я так встревожился. Дело в том, что это правда. Губернатор вызывал меня. Вопрос очень серьезный. Не представляю себе, как это стало известно.
    
— Никто вас там не видел?
    
— Как будто нет. Я летел туда и обратно. Очень серьезный вопрос. Я вам сейчас кое-что расскажу. Если и об этом станет известно, я хоть буду знать, от кого.
    
— Тогда лучше не говорите.
    
— Нет уж, раз вы знаете насчет Олбани, я вам должен сказать. Власти штата заинтересовались делами нашего округа, и в частности нашего города.
    
— А почему?
    
— Думаю, в Олбани кое-что учуяли.
    
— Политика?
    
— То, что делает губернатор, всегда политика.
    
— Мистер Бейкер, а почему об этом нельзя говорить открыто?
    
— А вот почему. Где-то что-то просочилось, и, когда началась ревизия, ревизоры уже почти ничего не могли обнаружить.
    
— Понятно. Очень жаль, что вы мне сказали. Я не из болтливых, но все-таки предпочел бы ничего не знать.
    
— Если на то пошло, я и сам бы предпочел не знать, Итен.
    
— Выборы назначены на седьмое июля. Вы думаете, все может раскрыться раньше?
    
— Не знаю. Будет зависеть от Олбани.
    
— А не может быть, что и Марулло тут замешан? Я боюсь потерять работу.
    
— Да нет, едва ли. Тот чиновник был из Нью-Йорка. Из министерства юстиции. А вы не проверяли его полномочий?
    
— Признаться, не подумал. Он мне показывал какую-то бумажку, но я не стал смотреть.
    
— Напрасно. Всегда нужно проверять.
    
— А ничего, что вы теперь хотите уехать?
    
— Ну, это пустяки. В такой день, как Четвертое июля, ничего случиться не может. Недаром японцы выбрали праздничный день для нападения на Перл-Харбор. Они знали, что в городе никого не будет.
    
— Как бы мне хотелось поехать куда-нибудь с Мэри.
    
— Придет время — поедете. А сейчас я вас очень прошу, пошевелите мозгами и найдите мне Тейлора.
    
— А зачем? Разве это так важно?
    
— Очень важно. Я вам пока не могу сказать почему.
    
— В таком случае мне очень жаль, что я не знаю, где он.
    
— Может быть, если вы его разыщете, вам не нужно будет цепляться за эту вашу работу.
    
— Ну, раз так, уж я приложу все старания, сэр.
    
— Вот и хорошо, Итен. Я на вас надеюсь. И как только он найдется, сейчас же дайте мне знать — будь то днем или ночью.
   
   
    
     
Глава XIII
    
    
Удивляюсь я людям, которые говорят, что им некогда думать. Я, например, могу думать сколько угодно. Взвешиваешь товар, здороваешься с покупателями, споришь или спишь с Мэри, стараешься обуздать детей — это совершенно не мешает в то же время думать, рассуждать, соображать. И, наверно, у всех так. Если человеку некогда думать, значит, он не хочет думать, вот и все.
    
Вступив в чуждый для меня, неизведанный мир, я просто не мог не думать. Вопросы накипали беспрестанно, настойчиво и требовательно. Новичок в этом мире, я становился в тупик даже перед тем, что для старожилов было решено раз навсегда еще в детском возрасте.
    
Я воображал, что могу завертеть колесо и контролировать каждый его оборот — могу даже остановить его, когда заблагорассудится. Но все больше росла во мне пугающая уверенность, что оно может стать обособленным, почти живым существом со своими целями и планами и вполне независимым от того, кто дал ему первый толчок. Смущало меня еще и другое. Я ли, в самом деле, завертел колесо, или это оно вовлекло меня в свое движение? Пусть я сам сделал первый шаг, но по своей ли воле я шагаю дальше? Казалось, на длинной дороге, куда я вышел теперь, нет ни перекрестков, ни развилок, путь только один — вперед.
    
Рассуждать можно было раньше, при выборе пути. Что есть нравственность, честность? Пустые слова или за словами что-то стоит? Честно ли было воспользоваться слабостью моего отца — природным его великодушием, его наивной иллюзией, будто все другие так же великодушны? Нет, просто в интересах бизнеса выгодно было вырыть ему яму. Ведь он сам в нее свалился. Никто его не толкал. А раздеть его донага, когда он уже лежал на дне, — это что, безнравственно? По-видимому, нет.
    
И вот сейчас на Нью-Бэйтаун накинута петля, и те, кто затягивает ее медленно и осторожно, — честные люди. Если им удастся затянуть петлю до конца, их назовут не жуликами, а умными дельцами. И если возникнет новое обстоятельство, которое они не предусмотрели, будет ли это безнравственным или нечестным? Зависит, я думаю, от результатов. Для большинства людей кто преуспел, тот всегда и прав. Я помню, когда Гитлер без помех и препятствий победно шествовал по Европе, немало честных людей искали и находили в нем всяческие достоинства. А у Муссолини поезда стали ходить по расписанию, а коллаборационизм Виши служил на благо Франции. Сила и успех выше критики и выше морали. Выходит, важно не то, что делаешь, а то, как делаешь, как это называешь. Есть ли в человеке такие внутренние силы, которые могут чем-то помешать, что-то осудить? Непохоже. Судят только за неудачу. Преступление, в сущности, лишь тогда становится преступлением, когда преступник попался. В этом нью-бэйтаунском деле кто-то пострадает, кто-то даже погибнет, но дело все равно будет сделано.
    
Не могу сказать, что мне пришлось выдержать борьбу со своей совестью. С той минуты, как я осознал положение вещей и принял его, мне был ясен путь и хорошо видны все опасности. Самым удивительным тут было то, что все как бы складывалось само собой, одно вырастало из другого и сразу приходилось к месту. А я только наблюдал за ходом событий и легким прикосновением направлял его.
    
Задумав то, что я задумал и частью уже осуществил, я вполне понимал, что все это чуждо мне, но необходимо, как необходимо стремя, чтобы вскочить на высокого коня. А когда я буду в седле, стремя мне больше не понадобится. Может быть, мне не остановить вертящегося колеса, но другого я не заверчу. Я не хочу и мне незачем оставаться в этом сумрачном и полном опасностей мире. К трагедии, намеченной на седьмое июля, я непричастен. Это колесо вертится помимо меня, но ничто не мешает мне воспользоваться его вращением.
    
Есть такой старый, много раз опровергнутый предрассудок, будто мысли человека отражаются на его лице, или, как говорят, глаза — зеркало души. Неправда это. На лице отражается только болезнь, или неудача, или отчаяние — тоже своего рода болезни. Но бывают люди, одаренные особым чутьем, они видят насквозь, замечают скрытые перемены, ловят знаки, непонятные для других. Моя Мэри уловила перемену во мне, но неверно ее истолковала, а Марджи Янг-Хант, мне кажется, поняла все, но Марджи — колдунья, что осложняет дело. Впрочем, она, кроме того, умная женщина, а это еще сложнее.
    
Я предвидел, что мистер Бейкер позаботится уехать из города загодя, не позднее пятницы, с тем чтобы вернуться уже после Четвертого июля, то есть во вторник. Гром должен грянуть в пятницу или в субботу, чтобы последствия успели сказаться до выборов, и, разумеется, мистер Бейкер предпочтет в критический момент оказаться подальше. Для меня это мало что меняло. Но кое-что нужно было предпринять в четверг, на случай, если он вздумает уехать с вечера. Субботняя операция была у меня так детально продумана, что я мог бы проделать все даже во сне. Может быть, я и волновался немного, но только так, как волнуется актер перед выходом на сцену.
    
В понедельник, двадцать седьмого июня, не успел я открыть лавку, явился Марулло. Он долго ходил из угла в угол, смотрел как-то странно на полки, на кассу, на холодильник, зашел и в кладовую, там тоже все оглядел. Можно было подумать, что он все это видит в первый раз.
    
Я сказал:
    
— Едете куда-нибудь на Четвертое июля?
    
— С чего ты взял?
    
— Да все едут, у кого только есть деньги.
    
— Гм! Куда ж бы это я поехал?
    
— Мало ли куда. В Кэтскилз, например, или даже в Монток, половить рыбку. Сейчас тунец идет.
    
От одной мысли о единоборстве с верткой рыбиной весом фунтов в тридцать у него заломило руки до самого плеча, так что он даже сморщился от боли.
    
Я чуть было не спросил, когда он собирается в Италию, но решил, что это будет уж слишком. Вместо того я подошел к нему и тихонько взял его за правый локоть.
    
— Альфио, — сказал я, — вы все-таки чудак. Надо поехать в Нью-Йорк, посоветоваться с хорошим специалистом. Наверно, есть какое-нибудь лекарство от этой боли.
    
— Не верю я в лекарства.
    
— Да ведь терять вам нечего. Попробуйте. А вдруг!
    
— Тебе-то какая печаль?
    
— Никакой. Но я уже много лет работаю здесь у глупого, упрямого итальяшки. Если б даже распоследний подлец мучился так на твоих глазах, и то бы жалко стало. Вы как придете да как начнете тут руками крутить, у меня у самого потом полчаса все болит.
    
— Ты меня жалеешь?
    
— Очень нужно! Просто подлизываюсь в расчете на прибавку.
    
Он посмотрел на меня из-под покрасневших век собачьими глазами, такими темными, что в них не видно было зрачка. Он как будто хотел о чем-то заговорить, но передумал.
    
— Ты славный мальчуган, — сказал он только.
    
— Напрасно вы так думаете.
    
— Славный мальчуган! — повторил он запальчиво и, точно устыдившись своего порыва, поспешно вышел из лавки.
    
Я отвешивал миссис Дэвидсон два фунта стручковой фасоли, вдруг вижу — Марулло бежит обратно. Остановился в дверях и крикнул мне:
    
— Возьми мою машину!
    
— Что такое?
    
— Возьми и поезжай куда-нибудь на воскресенье и понедельник.
    
— Это мне не по карману.
    
— И ребятишек захвати. Я сказал в гараже, что ты придешь за моим «понтиаком». Бензину полный бак.
    
— Погодите минутку.
    
— Нечего мне годить. Захвати ребятишек. — Что-то похожее на комок табачной жвачки полетело в меня и шлепнулось прямо в фасоль. Миссис Дэвидсон удивленно посмотрела вслед Марулло, уже бежавшему по улице. Я подобрал зеленый квадратик, валявшийся среди стручков фасоли, — три двадцатидолларовые бумажки, сложенные в несколько раз.
    
— Что это с ним?
    
— Итальянец, знаете, — все они неуравновешенные.
    
— Оно и видно. Швыряется деньгами!
    
Больше он всю неделю не показывался, и это было к лучшему. До сих пор он никогда не уезжал, не предупредив меня. Все было так, как бывает, когда в праздник смотришь на уличную процессию, стоишь, и смотришь, и знаешь наперед, что будет дальше, а все-таки не уходишь.
    
Вот только «понтиака» я не ожидал. Марулло никогда никому не одалживает свою машину. Происходило что-то странное. Словно какая-то посторонняя сила или воля взялась управлять событиями и так их нагнетала, что они теснились, как скот на погрузочных мостках. Я знаю, бывает и наоборот. Иногда вмешательство этой посторонней силы или воли портит и разрушает даже самые продуманные планы. Вероятно, именно это мы называем «везет» или «не везет».
    
В четверг тридцатого июня я, как всегда, проснулся с первым, жемчужно-серым светом зари. Сейчас, в летнее время, светает рано. Стол и стулья казались темными кляксами, картины были пятнами чуть посветлее. Белые занавески на окнах колыхались, как будто дышали, — ведь на заре с моря почти всегда тянет ветерком.
    
Просыпаясь, я несколько секунд пребывал в двух мирах: облачную мглу сновидений не сразу развеяла земная четкость бодрствующего разума. Я сладостно — ни с чем не сравнимое ощущение. Как будто вся кожа съежилась за ночь, и нужно вновь расправить ее, натягивая на выпяченные округлости мускулов, от чего так приятно пощипывает тело.
    
Сперва я бегло припомнил виденное во сне — так мельком просматриваешь газету, чтобы установить, есть ли в ней что-нибудь достойное внимания. Потом перебрал мысленно то, что еще не случилось, но может случиться сегодня. И наконец предался занятию, которое перенял от лучшего моего боевого командира. Его звали Чарли Эдвардс, это был пожилой майор, пожалуй даже слишком пожилой для строевой службы, однако офицер очень хороший. У него была большая семья, жена и четверо ребятишек-погодков, и, когда он позволял себе о них думать, сердце у него исходило любовью и тоской. Но, занятый страшным делом войны, он не мог допустить, чтобы мысли о семье отвлекали и рассеивали его внимание. И вот он придумал выход, о котором рассказывал мне. Утром — если, конечно, в его сон не врывался до времени сигнал тревоги — он все свои помыслы и чувства сосредоточивал на своих близких. Он думал с любовью о каждом по очереди, какой он, как выглядит, что говорит, он ласкал их и обращался к ним со словами нежности. Он как будто стоял у раскрытого ларца с драгоценностями и перебирал его содержимое: возьмет одну вещицу, осмотрит внимательно со всех сторон, погладит, поцелует, положит на место и возьмет другую, а под конец оглянет их все на прощанье и замкнет ларец. Все это занимало у него с полчаса — когда удавалось выкроить эти полчаса, — и потом уже весь день можно было не думать о близких. Можно было всем существом сосредоточиться на работе, которой он был занят и которая состояла в том, чтобы убивать людей. Он был превосходный офицер, я не встречал лучшего. Я просил разрешения воспользоваться его методом, и он разрешил. Потом, когда он погиб в бою, я всегда вспоминал о нем с уважением, как о человеке разумной и плодотворной жизни. Он умел наслаждаться, умел любить и платил долги — многие ли могут похвастать тем же?
    
Я не часто прибегал к методу майора Чарли, но в этот четверг, зная, что мне понадобится вся моя способность сосредоточиться, я проснулся, как только ночная тьма дала первую трещину, и по примеру майора стал думать о своей семье.
    
Я шел по порядку и начал с тетушки Деборы. Она была наречена так в честь Деборы, судии народа израильского, а я читал, что в те времена судьи были также и полководцами. Пожалуй, имя было выбрано удачно. Тетушка Дебора вполне могла командовать армиями. Воинством разума она повелевала весьма успешно. Именно ей я обязан своей бескорыстной любовью к знанию. При суровом нраве она была полна любознательности и не жаловала тех, кто не отличался этой чертой. Первую дань почтения я отдал в своих мыслях ей. Потом я почтил память Старого шкипера и мысленно склонил голову перед своим отцом. Я даже не забыл того пустого места в прошлом, которое по праву должно было принадлежать матери. Свою мать я не помню. Она умерла, когда я еще не мог ничего запомнить, и ее место навсегда осталось в моей памяти пустым.
    
Одно смущало меня. Образы тетушки Деборы, Старого шкипера и отца вырисовывались передо мной недостаточно четко. Вместо контрастных фигур я видел зыбкие, расплывающиеся силуэты. Быть может, воспоминания выцветают от времени, как старые дагерротипы, и фигуры мало-помалу сливаются с фоном. Нельзя сохранить их навсегда.
    
Следующей по порядку шла Мэри, но я намеренно отодвинул ее на конец.
    
Я вызвал образ Аллена. Но я не мог вспомнить его маленьким мальчиком, полным непосредственной радости, внушавшей мне веру в способность человека совершенствоваться. Я увидел его таким, каков он теперь, — хмурый, тщеславный, обидчивый, замкнутый в тайнах трудной поры полового созревания, когда хочется, оскалив зубы, бросаться на всех, даже на самого себя, как собака, попавшая в капкан. Даже в мыслях я не мог увидеть его свободным от обуревавших его тревог, и я не стал больше думать о нем, сказав только: я тебя понимаю. Я сам прошел через это, и я не могу тебе помочь. Помочь и нельзя. Я бы мог только сказать тебе, что это пройдет. Но ты бы мне все равно не поверил. Ступай же с миром — и пусть моя любовь будет с тобой и теперь, когда мы едва выносим друг друга.
    
Мысль об Эллен обдала меня радостью. Она будет хорошенькой, даже лучше матери, потому что, когда ее личико совсем сформируется, в нем будет что-то от властной значительности облика тетушки Деборы. Ее капризы, ее злые выходки, ее нервозность — все это обещает сложиться в прекрасное и гармоническое целое. Я в этом уверен, потому что я видел, как она во сне прижимала талисман к своей детской груди, а на лице у нее был покой женщины, познавшей удовлетворение. И этот талисман так же полон значения для нее, как и для меня. Быть может, именно Эллен сохранит и понесет дальше то, что во мне есть бессмертного. И, прощаясь с мыслью о ней, я ее обнял, а она, как живая, пощекотала меня за ухом и тихонько засмеялась. Моя Эллен. Дочка моя.
    
Я повернул голову к Мэри, спавшей справа от меня с улыбкой на губах. Она всегда ложится справа, и когда все хорошо и все так, как надо, она кладет мне голову на правое плечо, оставляя мою левую руку свободной для ласк.
    
Несколько дней назад я порезал указательный палец кривым ножом для бананов, и на кончике пальца был теперь жесткий рубец. Поэтому я стал обводить средним пальцем милый изгиб шеи от уха к плечу, тихо-тихо, чтобы не испугать мою любимую, но достаточно твердо, чтобы ей не было щекотно. Она, как всегда, вздохнула сладко и глубоко, точно медля расстаться с приятной истомой. Некоторые люди просыпаются неохотно, про Мэри этого сказать нельзя. Она встречает день в надежде, что он будет хорошим. Зная это, я стараюсь приготовить ей какой-нибудь маленький сюрприз, чтобы она не обманулась в своих ожиданиях. И я всегда держу что-нибудь про запас на этот случай, какую-нибудь приятную новость вроде той, которую я сейчас собирался ей преподнести.
    
Она открыла глаза, совсем еще сонная.
    
— Уже пора? — спросила она и повернулась к окну посмотреть, близок ли день. Над письменным столиком висит картина — деревья и озеро и в воде у берега стоит корова. Мне с кровати уже нетрудно было различить хвост коровы, и это был признак, что день наступил.
    
— У меня для тебя есть радостное известие, белка-попрыгунья.
    
— Болтун.
    
— Я разве тебе когда-нибудь лгал?
    
— Кто тебя знает.
    
— Ты уже совсем проснулась? Можешь воспринять радостное известие?
    
— Нет.
    
— Тогда подожду говорить.
    
Она пригнула голову к левому плечу, так что нежную шею перерезала глубокая складка.
    
— Опять твои шуточки. Наверно, скажешь, что решил залить газон асфальтом…
    
— Ничего подобного.
    
— Или заняться разведением сверчков…
    
— Вовсе нет. Однако ты все помнишь.
    
— Значит, это все-таки шутка?
    
— Нет, но это так замечательно и невероятно, что тебе придется сделать усилие, чтобы поверить.
    
Ее глаза смотрели пытливо и ясно, а углы губ подрагивали — вот-вот рассмеется.
    
— Ну, говори.
    
— Известен тебе джентльмен итальянского происхождения, по фамилии Марулло?
    
— Да ну тебя, опять дурачишься.
    
— Не торопись с выводами. Так вот означенный Марулло на время выбыл из нашего города.
    
— Куда?
    
— Он не сказал.
    
— А когда вернется?
    
— Погоди, не сбивай. Этого он тоже не сказал. Но зато он сказал и даже настаивал — когда я попробовал спорить, — чтобы мы взяли его машину и куда-нибудь поехали на праздники.
    
— Ты меня разыгрываешь!
    
— Ты считаешь меня способным на такую недобрую шутку?
    
— Но с чего это он?
    
— Не могу сказать. Но могу заверить тебя, начиная от честного бойскаутского и кончая священной папской присягой, что роскошный «понтиак» с полным баком чистейшего бензина готов к услугам вашей светлости.
    
— Но куда же мы поедем?
    
— Куда моя козявка пожелает. У тебя есть сегодняшний, завтрашний и послезавтрашний день на решение этого вопроса.
    
— Ведь понедельник — Четвертое июля. Значит, целых два дня праздника?
    
— Совершенно точно.
    
— А это не слишком дорого? Мотель и другие расходы.
    
— Дорого или нет, а мы себе это позволим. У меня есть секретные фонды.
    
— Знаю я твои фонды, дурачок. Но как же он решился дать нам машину? Я себе просто представить не могу.
    
— Я тоже представить не могу, но тем не менее он ее дал.
    
— А помнишь, он принес детям конфеты на Пасху?
    
— Может быть, это старческое слабоумие.
    
— Интересно, что ему от нас нужно.
    
— Фи, что за недостойное предположение. Может быть, ему просто хочется, чтобы мы его любили.
    
— Мне нужно успеть сделать тысячу вещей.
    
— Я в этом не сомневаюсь. — Я уже видел, как ее мысль бульдозером взрезает пласты неожиданно открывшихся перспектив. Для меня ее внимание было явно и безвозвратно потеряно. Что ж, тем лучше.
    
За завтраком, прежде чем я дошел до второй чашки кофе, она успела перебрать и отвергнуть половину увеселительных маршрутов Восточной Америки. Бедная моя девочка, для нее последние годы были не слишком богаты развлечениями.
    
Я сказал:
    
— Хлоя, прошу твоего внимания, хоть и знаю, что добиться его будет сейчас нелегко. Мне предлагают одно очень выгодное помещение капитала. Я хочу взять еще часть твоих денег. В тот раз вышло удачно.
    
— А мистер Бейкер знает про это?
    
— Он и предложил мне.
    
— Тогда бери. Подписывай чек на сколько нужно.
    
— Ты даже не хочешь знать, сколько нужно?
    
— А зачем?
    
— И тебя не интересуют подробности? Сроки, проценты, ориентировочный размер дивиденда и тому подобное?
    
— Я в этом все равно ничего не пойму.
    
— Поймешь, если захочешь.
    
— А я и не хочу понимать.
    
— Не мудрено, что таких, как ты, называют демонами Уолл-стрита. Этот холодный, острый, беспощадный деловой ум просто внушает страх.
    
— Мы поедем путешествовать, — сказала она. — Мы поедем путешествовать на целых два дня.
    
Ну как, черт возьми, не любить ее, как ее не боготворить? «Кто она, Мэри, какая она?» — напевал я, собирая пустые молочные бутылки, чтобы захватить с собой в лавку.
    
Мне хотелось повидать Джоя, просто как-то соприкоснуться с ним, но, должно быть, я на одну минуту опоздал или он на одну минуту поторопился. Поворачивая на Главную улицу, я увидел, как он входит в кафе. Я тоже туда вошел и уселся на соседний с ним табурет у стойки.
    
— Из-за вас я пристрастился, Джой.
    
— Привет, мистер Хоули. Кофе очень вкусный.
    
Я поздоровался со своей бывшей одноклассницей:
    
— Доброе утро, Анни.
    
— Ты становишься нашим завсегдатаем, Ит.
    
— Вроде того. Одну чашку черного.
    
— Чернее быть не может.
    
— Черного, как отчаяние.
    
— Что, что?
    
— Я говорю — черного.
    
— Если ты углядишь в этой чашке хоть малейший просвет, я тебе налью другую.
    
— Как дела, Морф?
    
— Так же, если не хуже.
    
— Хотите, поменяемся местами?
    
— Охотно бы поменялся, особенно сейчас, накануне двухдневного праздника.
    
— Не думайте, что только вам трудно. Людям ведь и продукты приходится запасать.
    
— Да, пожалуй. Об этом я не подумал.
    
— Всякую снедь, которую можно взять в дорогу, — копчености, маринады и, уж конечно, пастилу. А у вас, значит, горячие денечки?
    
— И не говорите. Накануне Четвертого июля, да еще когда погода так хороша. А в довершение всего сам господь всемогущий тоже, изволите видеть, почувствовал потребность отдохнуть на свежем воздухе.
    
— Вы о мистере Бейкере?
    
— Не о Джеймсе же Блейне.[28]
    
— Мне, кстати, нужно повидать его. Очень нужно.
    
— Что ж, попробуйте его поймать. Но предупреждаю, это не так просто. Он скачет, как монета в бубне цыганки.
    
— Может, доставить вам сандвичи на ваш боевой пост, Джой?
    
— Ну что ж.
    
— За кофе сегодня плачу я, — сказал я.
    
— Ладно.
    
Мы вместе перешли улицу и свернули в переулок.
    
— Вы что-то вроде не в духе, Джой.
    
— Даже очень не в духе. Надоело мне считать чужие деньги. У меня на праздник назначено любовное свидание, а я буду так измочален, что хоть не являйся. — Он всунул в замок обертку от жевательной резинки, вошел, махнув мне рукой на прощанье, и затворил за собой дверь. Но я тотчас же толкнул ее, и она снова отворилась.
    
— Джой! Так сегодня-то вам нужны сандвичи?
    
— Нет, спасибо, — послышалось из пахнущей мастикой темноты. — Вот в пятницу, пожалуй. А в субботу наверняка.
    
— Разве у вас не будет обеденного перерыва?
    
— Я вам уже говорил. Перерыв бывает в банке, но не у Морфи.
    
— Ну, все равно, заходите, когда сможете.
    
— Спасибо, мистер Хоули, спасибо.
    
В это утро мне нечего было сказать моим войскам на полках. Я только поздоровался с ними и тут же скомандовал: «Вольно!» За несколько минут до девяти, при фартуке и метле, я уже подметал тротуар перед входом.
    
Мистер Бейкер до того пунктуален, что кажется, слышно, как он тикает, а уж в том, что внутри у него часовой механизм, я не сомневаюсь. Восемь пятьдесят шесть, восемь пятьдесят семь — вот он появился со стороны Вязовой; восемь пятьдесят восемь — переходит улицу; восемь пятьдесят девять — подошел к стеклянной двери, но тут я, с метлой наперевес, загородил ему дорогу.
    
— Мистер Бейкер, мне надо поговорить с вами.
    
— Доброе утро, Итен. Минутку подождать можете? Идемте со мной.
    
Я вошел, и все было точно так, как рассказывал Джой, — настоящий церковный обряд. Когда стрелка часов коснулась цифры девять, весь персонал банка уже стоял навытяжку перед сейфом. В массивной стальной двери что-то щелкнуло и загудело. Потом Джой набрал на диске мистическую комбинацию цифр и повернул ручку. Святая святых с торжественной медлительностью раскрылась, и мистер Бейкер принял молчаливый салют денежных мешков. Я стоял за оградой, точно причастник, смиренно ожидающий приобщения святых тайн.
    
Мистер Бейкер повернулся ко мне:
    
— Ну-с, Итен, чем могу быть полезен?
    
Я ответил вполголоса:
    
— Я хотел бы поговорить с вами без свидетелей, а мне никак нельзя оставить лавку.
    
— А что, дело срочное?
    
— Боюсь, что да.
    
— Вам давно пора иметь в лавке помощника.
    
— Это я и сам знаю.
    
— Если мне удастся выбрать время, я к вам зайду. О Тейлоре ничего не узнали?
    
— Пока нет. Но я кое-где забросил удочки.
    
— Постараюсь зайти к вам.
    
— Спасибо, сэр. — Я не сомневался, что он придет.
    
И действительно, не прошло и часа, как он явился и терпеливо стал ждать, когда я отпущу покупателей.
    
— Ну, Итен, в чем дело?
    
— Мистер Бейкер, для врача, адвоката, священника существует профессиональная тайна. А как для банкира?
    
Он улыбнулся.
    
— Слыхали вы когда-нибудь, чтобы банкир обсуждал с посторонними дела своих клиентов?
    
— Нет.
    
— Ну, попробуйте спросить, увидите. А кроме всего прочего, я же ваш друг, Итен.
    
— Знаю. Я, правда, что-то не в себе. Но мне так давно уже не представлялся верный шанс.
    
— Шанс?
    
— Я вам выложу все начистоту, мистер Бейкер. У Марулло неприятности.
    
Он придвинулся ко мне ближе.
    
— Неприятности? Какие неприятности?
    
— Я сам точно не знаю, сэр. Но мне кажется, речь идет о нелегальном въезде.
    
— Откуда вы знаете?
    
— Он мне сам сказал — во всяком случае, дал понять. Ну, вы же знаете Марулло.
    
Я почти видел, как заработал его мозг, лихорадочно подхватывая обрывки фактов и связывая их вместе.
    
— Дальше, — сказал он. — Если так, то это высылка.
    
— Боюсь, что да. Он ко мне очень хорошо относился, мистер Бейкер. Я не хочу ничего делать во вред ему.
    
— Нужно и о себе подумать, Итен. Что он предлагает?
    
— Да, собственно, это даже не предложение. Это то, что мне удалось выудить из кучи бессвязных, сказанных в волнении фраз. Но, по-видимому, если б я мог дать пять тысяч наличными, лавка была бы моя.
    
— Так он что, думает исчезнуть, или вы точно не знаете?
    
— Точно я ничего не знаю.
    
— Значит, не рискуете, что вас обвинят в пособничестве. Вы говорите, конкретно он вам ничего не предлагал?
    
— Нет, сэр.
    
— А откуда же вы взяли цифру пять тысяч?
    
— Это нетрудно, сэр. Такова стоимость всего имущества.
    
— Но, может быть, он пошел бы и на меньшую сумму?
    
— Может быть.
    
Мистер Бейкер оглядел всю лавку быстрым, оценивающим взглядом.
    
— Если вы не ошиблись в своих догадках, ваше положение очень выгодно.
    
— Я как-то не умею делать такие дела.
    
— Вы же знаете, я не сторонник обходных маневров. Может быть, мне поговорить с ним?
    
— Его сейчас нет в городе.
    
— А когда он вернется?
    
— Не знаю, сэр. Но не забудьте, у меня ведь нет никакой уверенности. Просто мне показалось, что, если бы у меня были наличные деньги, он пошел бы на это. Он ко мне хорошо относится, вот почему.
    
— Знаю.
    
— Но мне бы не хотелось злоупотреблять этим.
    
— Он, конечно, может сторговаться с кем-нибудь другим. Ему и десять тысяч могут дать.
    
— Тогда, может быть, я напрасно надеюсь?
    
— А вы не спешите отступать. Вам нужно в первую очередь думать о себе.
    
— Во вторую очередь. Ведь это деньги Мэри.
    
— Предположим. Так чего же вы хотите?
    
— У меня была такая мысль: может быть, вы подготовите документ, только не проставите число и сумму. А деньги я, пожалуй, возьму в пятницу.
    
— Почему в пятницу?
    
— Тоже только догадка с моей стороны, но он что-то такое говорил насчет того, что на праздники все разъезжаются из города. Вот я и думаю — может, он тогда зайдет? Он у вас денег не держит?
    
— Теперь нет. Недавно он оголил свой счет. Сказал, что хочет купить какие-то акции. Я этому не придал значения, потому что это бывало и раньше, и всякий раз он потом вкладывал больше, чем вынул. — Он посмотрел прямо в глаза ярко размалеванной красотке на холодильнике, но оставил ее зовущую улыбку без ответа. — Вы отдаете себе отчет, что можете, крепко погореть на этом деле?
    
— Как это?
    
— Во-первых, у него может найтись еще десяток покупателей, а во-вторых, лавка может быть заложена-перезаложена. Никаких гарантий на этот счет нет.
    
— А если попробовать узнать в окружном управлении? Вы меня простите, мистер Бейкер, что я отнимаю у вас время. Но я знаю ваше доброе отношение к моей семье и бессовестно пользуюсь им. И потом в таких вещах мне ведь просто не с кем больше посоветоваться.
    
— Я постараюсь узнать насчет закладных через Тома Уотсона. Черт возьми, Итен, очень все это не ко времени. Я сам хочу завтра уехать отдохнуть до вторника. А если Марулло и в самом деле жулик, вы можете крепко влипнуть.
    
— Так, может, мне сразу отступиться и не путаться в это дело? Но если бы вы знали, мистер Бейкер, как мне надоело стоять за прилавком!
    
— Я вам не давал совет отступаться. Я только предупреждал вас о возможном риске.
    
— Мэри была бы так счастлива, если бы я стал владельцем лавки. Но вы, пожалуй, правы. Нельзя рисковать ее деньгами. Я думаю, самое правильное будет обратиться к федеральным властям.
    
— Тогда вы утеряете все выгоды своего положения.
    
— Почему?
    
— Если его приговорят к высылке, он получит право произвести ликвидацию через специального агента, и цена за лавку может быть назначена такая, которую вы не в состоянии уплатить. Ведь вы же не знаете наверняка, что он думает смыться. А раз не знаете, то о чем вы будете говорить федеральным властям? Вы даже не знаете, попал ли он в списки.
    
— Это верно.
    
— Вы, в сущности, ничего решительно о нем не знаете. Все, что вы мне говорили, всего лишь смутные подозрения. Ведь так?
    
— Так.
    
— И лучше вы их оставьте в стороне.
    
— И не будет это выглядеть странно — крупная сумма наличными без указания назначения?
    
— А вы поставьте на чеке что-нибудь вроде «Для финансирования бакалейной торговли мистера Марулло». Это в случае чего послужит оправдательным документом.
    
— А если вообще ничего не выйдет?
    
— Вы положите деньги обратно в банк, вот и все.