1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 

К месту свидания у метро Тамара опоздала на двадцать минут. Егор угадал ее издали по умопомрачительной фигуре и походке, которой может позавидовать любая итальянская модель. Простое и милое лицо Тамары было загублено толстым слоем косметики, а ногти были такого цвета, будто их только что сорвали.

– Вот именно таким тебя рисовало мое воображение, – сказала она Егору. – Интеллектуал с гуманитарным уклоном. Такие люди, как ты, одиноки, как паруса в море голубом, читал?

Егор не знал, что Тамара имела обыкновение влюбляться в каждого второго из новых знакомых.

– Вы вернулись из поездки? – спросила она Егора и взяла его под руку.

Он не стал объяснять ей, что вернулся из поездки уже шесть лет назад.

Тамара повлекла Егора к институту, прижимая его руку к своей груди. Она потащила его в парадный подъезд бывшего особняка Гиреевых, а ныне Института экспертизы РАН, мимо проспавшего их появление вахтера Матвеича, по кривым коридорам в нашу лабораторию. Разумеется, сцену встречи Егора с Тамарой я домыслил, но ручаюсь за близость к жизни.

Тамара втолкнула Егора в нашу комнату. Там было тесно – на десяти метрах не разгуляешься – и почти пусто, если не считать приятного вида молодого мужчины с волосами странного, почти платинового цвета, из-за чего этот мужчина везде, от детского дома до мотострелковой роты, получал прозвище Седой.

Этим мужчиной был я, младший научный сотрудник без степени Георгий Гагарин, подкидыш, названный так в детском приемнике в честь первого покорителя космоса.

– Гарик, – сказала мне Тамара, – познакомься с Егором. Это наша морская свинка, потому что на нем мы, наверное, будем ставить опыты, как Дарвин на собаке.

Высказывание говорило о том, что Тамара стремится к знаниям, но еще не добралась до их сути.

Егор мне приглянулся настолько, что я не стал задавать ему вопросов, а предложил кофе.

Мы не успели толком познакомиться и разговориться, как распахнулась дверь и ворвалась Калерия Петровна.

Слово «ворвалась» к ней не подходит, очевидно, вежливей сказать «впорхнула» или «влетела». Но Калерия – человек размашистый. Она широко шагает, резкими жестами помогает себе в споре, но остается при том человеком крайне сдержанным, воспитанным и располагающим к себе даже самых недоверчивых клиентов.

А если добавить к тому, что Калерия благородно красива, у нее звучный низкий голос и слишком яркие глаза, то неудивительно, что Егор был счастлив излить перед ней свою душу.

После первых же фраз Калерия попросила его остановиться, включила видео, и начался допрос Егора, который продолжался до вечера и занял еще два дня.

Когда Егор, выпотрошенный и даже похудевший, ушел от нас по завершении третьего дня работы, мы начали анализировать услышанное.

Мы с Калерией сидели, обставленные чашками с кофе. Чашками у нас служат пластиковые стаканчики. Тамара где-то раздобыла тысячу штук, и поэтому их не экономили, жили, как американцы.

– Я знаю, с чего начну завтра, – сказал я.

– Правильно, – согласилась Калерия. И я не стал ставить под сомнение, что она правильно прочла мои мысли. Она умела это делать, хотя, что любопытно, начисто не верила в телепатию, телекинез и прочие необъяснимые явления. Она была земной, как патологоанатом.

Но я все равно высказался вслух, потому что надо было проверить на коллегах, правильно ли я все спланировал.

– Лучше всего начинать с «Мерседеса», – решил я. – То, что не удалось сделать Егору, нам нетрудно, правда, Калерия Петровна?

– Я позвоню, – сказала Калерия. – Машина нестандартная. Синий «Мерседес» и три первые цифры номера известны.

– А я пойду в Музыкальный театр, – заявила Тамара, – завтра с утра.

– Ты думаешь, что отверстие в заднике тебя ждет?

– Она права, – сказала Калерия. – Надо поговорить с людьми, узнать, что необычного они замечали там в последние месяцы. А Тамарочка у нас обаятельная.

Калерия тоже была права. Тамарку надо было употреблять на дела, в которых она могла принести как можно меньше вреда.

– Но сначала, – сказала Калерия, – ты, Гарик, зайдешь к Евдокии, то есть к Елене Павловне.

– Ничего она Гарику не скажет, – заявила Тамара. – Но если хотите, я с ней поговорю.

Вулкан извергался прямо у нас в комнате. Глаза Тамары сверкали, ноги кобылицы отбивали чечетку.

Калерия делала вид, что не замечает опасности. Она повернулась к Тамаре и ангельским голосом сообщила ей, что в Детском музыкальном театре ей следует деликатно выяснить, не было ли там замечено странных явлений или людей.

– А ты, – сказала она мне, – попытайся воздействовать на Евдокию с помощью своих методов.

Закончила она так:

– Я с утра отправляюсь на растерзание ученого совета, а Саша Добряк держит оборону в лавке, чтобы никто не утащил у нас стаканчики для кофе.

Я знал, что застану мать Людмилы дома. И, вернее всего, уже восставшей ото сна, так как перед этим я провел целый час, сидя на лавочке рядом с двумя бабушками из того же подъезда. Бабушки были очень разными, одна демократических взглядов, другая хранила партбилет, но в одном бабушки сходились – таким, как Ленка, доверять воспитание ребенка нельзя. Про Люську ничего такого сказать не могут, но она, без сомнения, пойдет по неверному пути матери, потому что носит во-от такие короткие юбки, за ней приезжают на «Мерседесах», и вообще она дома не ночевала.

Я включил свое умение перевоплощаться, и бабушки были уверены в том, что беседовали с пожилым добродушным ветераном.

Приближалось решающее сражение с Люськиной мамашей. Кто ей покажется самым безопасным? Эту проблему мне нужно было решить поскорее, пока ветеран, которому вслед глядят несколько удивленные бабушки, поднимается по лестнице.

Оставаться ветераном не годится. Ветеранам Евдокия не доверяет. Они наверняка досаждали ей в течение всей ее нескладной жизни, учили жить, вести себя правильно и не шуметь.

Поэтому должен признаться, что Евдокия, открыв дверь, увидела перед собой толстую некрасивую девушку в выпуклых очках, причесанную на прямой пробор, краснощекую и белоглазую.

Девушка же увидела высокую нескладную женщину, темные волосы которой были не чесаны месяца два, а халат столько же не стиран. Зато у этой женщины сохранились чудесные серые, хоть и отягощенные мешками, глаза и странные тонкие брови, живые и подвижные, которые своими элегантными движениями подчеркивали ее слова.

– Ой, простите! – Девушка в очках, видимо, оторопела при виде хозяйки дома, но тут же постаралась взять себя в руки, потому что была существом робким и вежливым, я ее скопировал с Дашеньки Корф с нашего курса, которая хотела выйти замуж, но так и не смогла.

– Тебе чего? – мрачно спросила Евдокия, которая не выспалась и не опохмелилась. Ее можно было понять.

– Простите, а Люся Тихонова здесь живет? – спросил я, то есть Дашенька.

– А что? – Евдокия всю жизнь избегала прямых ответов на прямые вопросы.

– Я с ее курса, – сообщила Дашенька.

– Еще чего? – Евдокия сделала вялую попытку захлопнуть дверь, но Дашенька не позволила.

– А вы ее мама будете? – спросила она. – Такая красивая, ну просто как Люся. Она мне говорила, что на маму похожа, но я даже не представляла, как похожа.

– Разве? – Рука Евдокии сама поднялась, чтобы пригладить волосы. И на лице появилось осмысленное выражение.

Дашенька сделала паузу, чтобы Евдокия могла принять решение.

– А что ты в дверях стоишь? – спросила она. – Ты заходи, только у меня не убрано.

– Ой, что вы! Я здесь постою, – сообщила Дашенька.

Евдокии явно не хотелось разговаривать на лестничной площадке – видно, у нее не сложились добрые отношения с соседями. Она отступила внутрь квартиры, и Дашеньке пришлось последовать за ней.

Она закрыла дверь и тогда спросила:

– Чего тебе надо? – но уже без злости.

– У нас контрольная послезавтра, – доверительно сообщила Дашенька. – По литературе. А Евгений Тихонович, он страшно строгий, сказал, что все, кто не придет, останется без зачета! Представляете!

Не исключено, что Люся когда-то называла матери имя преподавателя литературы. Но я рассчитывал на то, что мать не очень внимательно следила за успехами дочери.

– Вот я и решила, – сообщила Дашенька, – что просто обязана предупредить. Если она заболела, пускай встает и хоть на ушах ползет, вы меня понимаете? Ведь последний курс, по головке не погладят.

– Ты заходи в комнату, вот тут она живет. – Евдокия провела гостью в меньшую из двух комнат махонькой хрущобы. Здесь обитала Люся. Все тут было спартански просто, словно Люся всем своим существованием подчеркивала несовместимость с матерью, быт которой выражался в страшно захламленном коридоре, кухне, заваленной вещами – от пакетов и бутылок до тряпок, которые могут пригодиться.

На стене в комнатке Люси была лишь фотография «битлов» в черной рамке, а на ученическом столе ровными стопками лежали тетрадки и учебники. Диван был убран – видно, белье на день прятали внутрь его.

Евдокия не пригласила Дашеньку садиться.

– А она сама скоро придет?

– Сегодня ее не будет, – сказала Евдокия. – У родственников она в гостях.

– А к понедельнику она возвратится? Правда?

В голосе Дашеньки звучала страстная надежда как можно скорее вновь увидеть подругу.

– К понедельнику должна вернуться, – сказала Евдокия. – Она и в записке написала, что вернется.

– В записке?

– Она уехала, когда меня дома не было. А записку ее друзья передали.

Больше ничего говорить Евдокия не намеревалась.

Наступила тягостная пауза. Тогда я пошел на крайние меры.

– А кому же я тогда стипендию отдам? – спросила очкастая подруга.

– Какую стипендию?

– Ну, в общем не совсем стипендию, но в прошлый раз, когда стипендию давали, я у нее заняла немного, мне туфли надо было купить. Она ведь такая добрая...

Реакции не последовало.

– Просто не знаю, нужны ли ей деньги. А то бы я еще задержала.

– Не нужны ей, – вырвалось у Евдокии, и она тут же пожалела об оговорке. – Но ты их мне оставь, я ей передам.

– А почему вы думаете, что деньги ей не нужны?

– Потому что...

Ну давай, давай, должна же ты когда-нибудь сказать правду! Ты же переживаешь, ты же не совсем бессердечная, у тебя дочка пропала. Ты хочешь мне все рассказать!

Я глядел на нее в упор и гипнотизировал ее. Если я могу внушить тебе, бедная женщина, что я похож на толстую девушку в длинном платье и очках, то почему бы тебе не рассказать всю правду?

– Даже и не знаю, что тебе сказать, – вздохнула Евдокия. – Ты деньги-то оставь... целее будут.

Я понял, что о деньгах мать не забудет. Я достал бумажку – она вызвала у матери разочарование. Видно, она хотела бы получить больше. Но подарок – всегда подарок. Даже небольшой.

– В самом деле что-то случилось? – спросила Дашенька.

– Уехала она... не видела я их даже. Но Егор, парень из того дома, она с ним ходит, худой такой, длинный, он говорит, что ее ждал «Мерседес».

Разве Егор говорил ей об этом? Впрочем, сейчас не важно. Главное, не прекращать давления.

– А потом этот парень принес записку?

– Принес, только кто принес – не знаю. Может, другой принес, мало ли их – записки носят!

Она была права – теперь все носят записки. Куда ни поглядишь, кто-нибудь записку несет.

Но я не стал перебивать женщину.

– А как он выглядел? – спросила Дашенька, хотя Дашеньку это не должно было касаться.

– Как он выглядел? Да как все теперь выглядят. Плащ такой длинный, почти до земли, косая сажень в плечах, только плечи ватные.

Евдокия засмеялась, и, пока она не повеселилась вволю, пришлось покорно ждать.

– И в шляпе! Представляешь себе, в черной шляпе!

– А лицо какое?

– Какое лицо? Лицо с усами. С черными усами, как у Гитлера, только длиннее.

– Азербайджанец?

– Нет, не черный, наш. Может, украинец. И хакает. Она и сама хакала по-южному, но за собой, видно, не замечала.

– Ну какие-нибудь приметы у того человека были? Может, шрам или одного глаза не хватало?

Дашенька засмеялась. Хотя чего тут смешного?

– Глаза на месте, шрамов нет, только зубы золотые – резцы с обеих сторон, наверное, не москвич, москвичи золотых зубов спереди не ставят, правда?

– Молодой?

– Молодой, молодой, только если ты, девушка, думаешь, что это и есть Люськин хахаль, то ошибаешься. И по той причине, что он как будто приказ выполнял. Только что расписку у меня не потребовал.

– А где эта записка? – спросила Дашенька. – Ее можно увидеть?

– Где записка? А бог ее знает где... Куда-то сунула, на что мне ее держать?

– А что было в записке?

– А тебе зачем знать? – спохватилась Евдокия. – Тебе-то какое дело до чужих записок?

– Ну вы же понимаете, – обиделась Дашенька. – Мне надо знать, когда Люся вернется. В понедельник контрольная по литературе, ее же могут стипендии лишить!

– Какая еще стипендия! – возмутилась Евдокия. – Тут большими деньгами пахнет. И, ох, боюсь я...

Наконец-то она произнесла нормальные слова.

И тогда плюхнулась на Люськин диванчик и заревела.

– И не нужны мне ихние деньги! Неужели мне не понятно? Это деньги откупные! Они у меня ее купить хотят! Может, и в живых ее нету!

Откуда-то из-за пазухи Евдокия вытащила пачку долларов – толстую пачку, стала размахивать ею, но так, чтобы я их не перехватил.

– Я к окну потом подбежала – он в машину садится!

– В «Мерседес»? – заинтересовалась Дашенька.

– Какой еще «Мерседес», бери выше – джип «широкий»!

Я сразу сообразил, что имелся в виду джип «Чероки». Великорусскому языку и «чероки» по плечу.

Больше мне ничего не удалось узнать. Но, по крайней мере, есть джип, есть портрет одного из членов этой компании.

– На словах он ничего не передавал? – спросил я.

– На словах? Конечно же, конечно! Я спросила, как она себя чувствует, – ведь я мать, а не дерьмо собачье!

Дашенька наклонила голову, чтобы не улыбнуться этому трагическому сравнению.

– Я спросила, а он говорит: «Как сыр в масле, мамаша!» Так и сказал. И ушел. Я еще вслед спросила, далеко ли она от Москвы? А он, не оборачиваясь, так хмыкнул и говорит: «А вы с чего решили?» Вот и все.

– Ну, я пошла, – сказала Дашенька. – Я вам позвоню в понедельник, узнаю, придет ли она на контрольную.

– Да что ты с этой контрольной привязалась! – рассердилась Евдокия, провожая гостью.

Теперь можно было ехать в ГАИ.

Подполковнику уже позвонили.

Я прошел к нему в кабинет в скучном доме на Садовом кольце. У него лежала на столе распечатка из компьютера.

– Вам ведь человеческая информация нужна? – спросил подполковник.

У него был вид взяточника и пройдохи. Это ничего не означало. С другой внешностью в ГАИ выживают лишь жулики.

– Да, расскажите, что вам известно.

– Вот именно. Когда нужно – бегут ко мне: Сергей Сергеич, помогите! А как фельетоны писать, то я выгляжу черт знает каким вымогателем.

Может, он думает, что я из газеты? Я не стал спорить – у Калерии и нашего института свои линии связи со всеми, кто может пригодиться.

– Синий «Мерседес» с номером, который вы мне частично передали, зарегистрирован на имя Малкина. Вениамина Малкина. Это вам что-нибудь говорит?

– Он однофамилец певца?

– Это и есть певец, так называемый тяжелый рок. Знаешь? Вот подрастут у тебя детишки, тогда узнаешь, что такое тяжелый рок. Ты женат?

– Нет еще.

– Пропускаешь золотое время, портишь желудок на котлетах.

– Этот «Мерседес» принадлежит певцу Малкину?

– Ах, Веня, Веня, Венечка! Слышал такую песенку – в передаче «Белый попугай» изображали? Он запевал. Любимец молодежи.

– А где живет Малкин?

– Где живет, я не знаю, а вот где прописан – это пожалуйста. Я знаю, что твоя контора глубоко копает. Давно в конторе?

– Второй год, – признался я.

– А платят пристойно?

– Платят недостойно. Мы же в системе Академии наук.

– Зачем вас туда приписали? Только оскорбляют людей. А я думаю, куда бы рвануть отсюда.

Он подвинул мне по столу еще один листочек.

– Спасибо, – сказал я. – У меня к вам один маленький вопрос. Вы уж простите, что я отнимаю ваше время.

– Отнимай, для этого мы тут и посажены.

– У этого Малкина еще машины есть?

– Ну какая у Сергея Сергеевича голова! – радостно сообщил о себе подполковник. – Неужели, думаю, он не спросит о других тачках? Есть у него тачка, записана на директора группы. «Форд-Чероки», черного цвета. Держи все данные. И адрес этого директора. – Он закурил. – Тебе не предлагаю, я противник курения. Пускай старики вымирают. А ты живи.

– Спасибо. Постараюсь.

– Если туда пойдешь, учти: нужна осторожность. У него крутые ребята дежурят. После прошлогодней истории.

– А что за история?

– Не притворяйся, лейтенант, – сказал подполковник и отпустил меня барственным движением руки. Он не сомневался, что нам все известно о певце Малкине.

У двери меня догнало его напутствие:

– Береги себя, сынок. И привет передавай Лукьянычу.

Ну вот, теперь я должен еще знать, кто такой Лукьяныч...

В институт я заходить не стал. Перекусил в пиццерии – дорого и невкусно.

У меня был московский адрес и даже телефон Малкина. Если певец имеет отношение к исчезновению Люси, то, скорее всего, ее скрывают на даче. Дача у него, конечно, есть, но я у гаишника о ней не спросил, да он мог и не знать.

Я позвонил Малкину из автомата.

Никто не подошел.

Тогда я поехал к нему домой.

Это был добротный сталинский дом на проспекте Мира, в котором поселились богатые люди. Перед подъездом высилась груда строительного мусора – в какой-то квартире шел ремонт: она превращалась из коммунального жилья в покои настоящего банкира.

На мое счастье, синий «Мерседес» с нужными номерами мирно стоял в зеленом дворе – вход, конечно, со двора.

Я поднялся на лифте на третий этаж. Позвонил. Никто не открыл.

Я спустился во двор, чтобы подумать на досуге.

И тут во двор въехал джип «широкий».

Ах, как правильно сделала очкастая Дашенька, что заглянула к тетке Евдокии! Теперь она знает о джипе и не пропустит его.

Из джипа медленно вылез мелкий человек в огромном блестящем черном плаще, какие носили во время войны эсэсовские офицеры. На глаза была надвинута черная шляпа с широкими полями. По виду его можно было предположить, что в Москве хлещет дождь. На самом деле был мирный солнечный весенний день.

Кем бы я ни притворился, есть опасность получить от него пулю. Он пуглив, вооружен и потому опасен.

И все же у меня оставался шанс. Дашенька. Дашенька – растяпа куда более безобидная, чем пионер Вася.

Так как у меня была только секунда, чтобы все придумать, я тут же перехватил осторожный взгляд человека в плаще. А он увидел полную девицу в очках, в длинном мешковатом пальто с блокнотом в руке.

Дашенька взмахнула блокнотом, как знаменем, и издали воззвала к человеку в черном плаще:

– Вы Шлягер, я вас знаю! Вы с Малкиным работаете! У меня к вам просьба! Вы меня слышите?

Я был прав, человек в черном плаще оценил Дашеньку как безопасное препятствие.

– Какой я тебе Шлягер, – прошипел он, надвигая еще ниже шляпу.

– Я собираю автографы! – Теперь уже можно было без риска для жизни семенить рядом с тем человеком. – Пожалуйста, я вас умоляю! Ну что вы хотите, я все для вас сделаю. Только пускай автограф будет «Дарье Сулимовой». Вы запомнили? «Дарье Сулимовой, которая готова для вас на все!»

Мы вошли в подъезд. Он впереди на шаг, я чуть сзади.

– Умойся! – приказал мне маленький человек. Глаза у него были темные и окружены темными кругами, как вчерашними синяками. – Не будет тебе автографа.

– Но пожалуйста! – взвыл я, вспомнив волшебное слово. – Пожалуйста, господин Шлягер!

Мы стояли у лифта.

– Откуда ты взяла эту дурацкую кликуху? – удивился мой собеседник. – Какой я тебе Шлягер? Пронькин я, поняла? Андрей Наумович Пронькин.

– Конечно, Андрей Наумович, – согласилась Дашенька. – А вы мне тоже подпишете автограф?

– Я? – Пронькин развеселился и даже не заметил, что открылись двери лифта. – Я покинул среднее образование, когда мне надоело!

Ясное дело – я встретился с большим авторитетом, которого окружающие недостаточно ценили.

– А я думала, что вы тоже артист. Вы такой типичный.

– Думала-передумала.

Пронькин ступил в лифт.

– А можно, я с вами? – спросила Дашенька. – Я на минуточку, только погляжу на Веню – и обратно.

– Чепуха. Нет его дома. Усекла? Его – нет – дома!

– Но я только на минуточку. Вы покажите мне, как он живет, – я прикоснусь. Хорошо? Я вам не помешаю.

– Глупости, – сказал Пронькин. Лифт закрылся и уехал.

Толстая Дашенька побежала пешком на третий этаж и застала Пронькина у двери в квартиру.

– А вот и я! – сообщила Дашенька.

– Сгинь! – приказал Пронькин.

– Ах, да вы что! Вы меня хоть убейте, хоть унижайте – что хотите делайте, но я ужасно настойчивая!

Пронькин сунул руку внутрь плаща, под мышку. По всему судя, он собирался отпугнуть глупую бабу видом пистолета.

– Вы хотите меня застрелить! – в восторге зашлась Дашенька. – Я буду лежать у ваших ног, обливаясь кровью, и окропите мои останки горячими слезами!

Пронькин извлек носовой платок и громко высморкался.

– Я тебя просто с лестницы спущу, – сказал он. – Неужели ты не понимаешь русского языка? Нет Вени. Слинял твой Веня, оставив осиротевшими семью и сотрудников.

– А я? – удивилась Дашенька.

– Ты что?

– А как же я без него? Как же миллионы его поклонников на всем земном шаре?

– Обойдетесь, – сказал Пронькин.

Он достал из кармана ключи. Вот теперь я должен быть внимателен.

Верхний ключ. Финский. Рисунок бородки напоминает пилу без среднего зубца. Размеры... к счастью, у меня фотографическая память. Но не в переносном смысле, а в самом обыкновенном.

Ключ сфотографирован.

Нижний ключ. Обыкновенный, французский.

– Ты еще здесь? – грозно спросил Пронькин. – Я ведь не посмотрю, что ты баба.

Всхлипнув, несчастная Дашенька побрела вниз по лестнице.

Выйдя из подъезда, она пошла быстрее и решительнее... Мне надо было спешить. Мастер, который мог сделать ключ по рисунку, – не такое уж обыкновенное явление. Это в первую очередь наш институтский слесарь. Вернее, младший научный сотрудник института Романюк Ирина Георгиевна.

Ирка только что пришла с обеда, и ей не хотелось работать.

– Опять в нашей лаборатории какой-нибудь уголовщиной занимаетесь? – недружелюбно спросила она.

Ирка была громоздкой бабой, сменила четверых мужей, которые, как я думаю, сбегали от нее, спасая остатки мужского достоинства.

– Я тут нарисовал, – сказал я. – С размерами. Ты сделай приблизительно, а я потом подгоню по памяти.

– Сейчас, что ли?

– Сейчас, сейчас!

– Ты гонитель. Сбегай пока за сигаретами. «Мальборо». Лицензионные.

Вместо пачки, как Ирка и рассчитывала, я принес блок. А так как я человек педантичный, то после окончания операции представлю заведующей лабораторией подробный отчет о расходах. И попрошу возместить. При моей зарплате я не могу позволить себе такого альтруизма.

При виде блока «Мальборо» Ирка сказала:

– Тогда не уходи.

Она ценила щедрых мужчин.

Большие руки Ирки двигались стремительно, черная вьющаяся прядь упала на щеку.

– Ты вроде не женат? – спросила она.

– Недостоин, – признался я.

– Женись на мне. Если не боишься горячих баб.

– Замучаешь ты меня.

– Зато умрешь от наслаждения. Кто еще так может? Это лучшая смерть для мужчины. Как в бою.

– Я подумаю.

– Думай скорее. Мне Саня Добряк предложение сделал. Но больно уж он хлипок. В первую же ночь перекушу.

Ирка протянула мне первый ключ, еще теплый. Я оглядел его и показал ей, где надо убрать и где подправить.

– Ты гений, – сказала Ирка. – Мы с тобой организовали бы банду – никто бы нас не разоблачил. «Мерседес» бы купили...

– И что вам всем сдался «Мерседес»! – в сердцах сказал я.

– Согласна на «Вольво», – сказала Ирка и захохотала басом.

Мне хотелось побывать в квартире певца Вени до темноты – чтобы не зажигать там света. Я надеялся, что Пронькин в черном плаще не останется там надолго.

Я возвратился в тот двор. Джипа не было. Я позвонил для страховки из автомата. Никто не отозвался. Да я и чувствовал, что квартира пустая. Я иногда чувствую – есть кто-нибудь в помещении или нет. Это еще одно мое полезное качество.

Меня интересовали следы Люськи – привозили ли ее сюда? И зачем вообще она понадобилась рок-звезде? В то время я все же не допускал мысли о том, что ее исчезновение связано с тем миром. Да, я верил Егору, история с «Мерседесом» тоже получила подтверждение. Моему разуму были куда милее версии, скажем, земного происхождения. Разумеется, чудеса на свете бывают, но в конце концов они находят объяснение в пределах здравого смысла, если считать, что здравый смысл – понятие широкое.

Но профессионально я не был подготовлен к решению детективных задач и не мог снять отпечатки пальцев или изучить срезы волос – может быть, стоило подключить к нашим поискам милицию? Впрочем, разумнее действовать в пределах своих возможностей. У Шерлока Холмса не было отпечатков пальцев. Он упрямо не признавал дактилоскопии, но тем не менее раскрыл массу преступлений.

Допустим, что Люси здесь не было – ее отвезли на дачу, в Кострому, куда угодно. Значит, мне следовало узнать как можно больше о Малкине, чтобы понять, зачем ему надо было похищать девушку.

Чем дольше я оставался в той квартире, тем более я приходил к мысли о том, что здесь я не отыщу истинных следов Малкина. Квартира еще не была достаточно обжита, в ней не было забытых уголков и заповедных мест.

Она была сродни гостиничному номеру. Впрочем, я мог ошибаться – цирковые и эстрадные люди порой настолько привыкают жить по гостиницам и общежитиям, где постоянно приходится срываться с места и перевозить в новое жилище весь свой скарб, что они умудряются прожить всю жизнь без ненужных пустяков, обязательных в обыкновенной квартире.

Хорошо, сказал я себе, что же интересовало Веню Малкина в последние дни его жизни в этой квартире?..

Но почему я говорю о последних днях? Есть лишь одно свидетельство, принадлежащее Пронькину, что Малкин исчез, слинял, не существует в Москве. Но разве не может так случиться, что Малкин сейчас откроет дверь, заявится с гастролей и очень удивится, увидев меня?

Подумав так, я стал прислушиваться, не поворачивается ли в двери ключ.

И это меня спасло.

Ключ повернулся тогда, когда я стоял перед открытым небольшим холодильником, вторым на кухне, в котором хранились лекарства в количестве и разнообразии большем, чем необходимо молодому человеку. Названия некоторых из них были мне совершенно незнакомы, и я решил, что будет разумно запомнить их. Скажи мне, чем ты болеешь, и скажу я, кто ты...

И тут я услышал, как в замке поворачивается ключ.

Как хорошо, что я закрыл за собой дверь на оба ключа. Это дает мне минуту на то, чтобы спрятаться.

Не так легко спрятаться даже в просторной квартире. Голова работает бестолково, взгляд мечется по комнате, ноги мысленно тащат тебя под кровать в спальне, но мне нужно было спрятаться поближе к двери. В случае, если Малкин соберется спать, мне желательно бы выбраться оттуда незамеченным. А лежать под кроватью – не лучшее решение.

Дверь заскрипела, открываясь, – он повернул второй ключ быстрее, чем я рассчитывал.

В тот момент я был в большой комнате.

И мне было некуда спрятаться.

Поэтому я просто залез под рояль. Если бы хозяин дома немного наклонился, ему бы ничего не стоило меня увидеть.

При всех недостатках моего укрытия у него были и достоинства. К примеру – высокая стопка книг. Не дождавшись книжного шкафа, она лежала бруствером между роялем и комнатой. Так что случайно меня увидеть трудно.

Я отполз к стене и свернулся там калачиком. Теперь мне были видны ноги людей, но об их головах я не имел представления.

Ноги протопали по коридору. Затем появились в поле моего зрения. Две пары. Одни в блестящих ботинках, такие, наверное, носят в британской палате лордов. Вторые в грубых пижонских башмаках на толстенной подошве. Ноги в ботинках семенили часто и мелко, ноги в башмаках шагали редко и широко.

– Погоди минутку, – сказал голос Пронькина. Я узнал его сразу. – Сейчас я тебе все покажу.

Они отошли к стене. Пронькин привстал на цыпочки, затем тяжело вздохнул и поставил на пол у стены картину – голландский пейзаж с мельницей и парусником на горизонте. Главное в картине была позолоченная рама. Я эту картину заметил, но как-то не придал значения, полагая, что она часть будущего интерьера.

– Ого, – сказал низкий голос. – Швейцарский?

– Точно не знаю, – ответил Пронькин. – Кажется, японский. Тебе же, Гаврила, лучше знать. Кто из нас специалист?

И тут, даже не видя, что там в стене или на стене под картиной, я догадался, что они разговаривают о сейфе.

– Сможешь? – спросил Пронькин.

– Плевое дело. – Человек в башмаках постучал чем-то по дверце сейфа. Дверца глухо, негромко отозвалась.

– Тогда начинай, – сказал Пронькин.

– Иди кофе свари, – распорядился Гаврила.

Пронькин отправился на кухню.

Человек по имени Гаврила, очевидно слесарь по сейфам, бухнул на пол чемоданчик, какие бывают у водопроводчиков, затертый и потрепанный. Он опустился перед ним на корточки, и теперь – стоило бы ему посмотреть под рояль – он бы меня увидел. К сожалению, я не могу внушить человеку, что меня нет вообще. Не получается. Так что пришлось затаить дыхание и молить небо, чтобы он не поглядел в мою сторону.

Небо смилостивилось.

– Как же ты умудрился ключи потерять? – спросил Гаврила.

– Я же сказал – обокрали. Дачу обокрали, а ключи на даче были.

Гаврила выпрямился.

– Где у тебя штепсель?

– Поищи, – сказал Пронькин. – Я сюда недавно переехал. Сам еще не все знаю.

– Туманный ты человек, – рассмеялся Гаврила. Смеялся он сурово, будто ему и не было смешно, но требовалось издавать определенные звуки.

– Тебе будет заплачено, – сказал Пронькин, возвращаясь в комнату. – Сахар в кофе я положил.

– Ладно, поставь на пианино.

Пронькин подошел к роялю. Мне были видны его сияющие ботинки. На носке я увидел пятнышко. Мне так захотелось его стереть, что я еле удержался.

Башмаки Гаврилы тоже подошли к роялю. Гаврила отхлебнул кофе и сказал:

– Слабо завариваешь.

– Я не знал, как ты любишь.

– Не важно. А что ты из фирмы не вызвал?

– Не хочу чужих людей сюда пускать, – сказал Пронькин.

– Нужные бумаги, говоришь? – Гаврила прошел к стене, затем я увидел, как он включает дрель в штепсель, который был у самого плинтуса. Дрель зажужжала. Сначала низко и ровно, потом взвизгнула, столкнувшись с металлом. Мне казалось, что сейф должен сейчас взвыть от боли.

Когда дрель завизжала, Пронькин отчаянно завопил:

– Нельзя потише? Весь дом перепугаешь!

– Пускай привыкают, – отозвался Гаврила.

Дрель жужжала, Гаврила переступал с ноги на ногу, подбираясь к замку, выискивая в дырке нерв.

– Я не могу, – заявил Пронькин и вышел из комнаты.

Но тут же вернулся, и я понял, что бумаги, забытые в сейфе, слишком ценны, чтобы доверять их слесарю или взломщику.

Мы оба терпели – только мне было труднее, потому что я терпел, скорчившись под роялем, а Пронькин – сидя на диване. Правда, я мог без боязни шевелиться и даже греметь костями, потому что скрежет, стоящий в комнате, мог заглушить даже предсмертные вопли.

Не знаю точно, сколько это продолжалось, – но долго.

В середине операции снизу начали стучать. Но стук лишь придал Пронькину отваги.

– Давай! – крикнул он. – Скорее! Не обращай на них внимания! Быдло собачье!

А потом вдруг скрежет прервался. И стало так тихо, словно у меня отключили уши. Нет, шум остался – тот шум, что возникает в голове, если ты ушел под воду.

Раздался скрипучий металлический звук, и Пронькин объяснил его для меня:

– Японцы-японцы, а петли не смазаны.

Две пары ног стояли близко от меня, повернутые носками к стене, – рассматривали содержимое сейфа.

– Ну все, – сказал Пронькин – Я тебе благодарен. Понадобишься, позову. Держи. Тут пятьсот, как договаривались.

– Это была предварительная договоренность, – интеллигентно возразил взломщик. – Теперь цена увеличилась вдвое.

– Послушай, Гаврила, – сказал Пронькин. – Я спешу, шеф на даче. Тебе нет смысла портить с нами отношения.

– А вот я и не знаю, с кем рискую испортить отношения, – ответил Гаврила. – Потому что ты мне не нравишься, директор. Все в Москве знают, что Веня уже неделю нигде не возникает.

– Я же сказал – он на даче. Отдыхает. На Валдае.

– Да ты его на Валдай за миллион баксов не затащишь, – рассмеялся Гаврила. – Думай, Пронькин. Вени нет, ты меня срочно тащишь к нему на новую хату – вроде бы ты потерял все ключи. И еще от сейфа. Чудо какое-то – от входной двери ключи не потерял, а от сейфа потерял. К тому же ты предлагаешь мне за работу пятьсот баксов – да когда такие деньги у тебя водились?

– Это не мои деньги, – быстро возразил Пронькин. – Это деньги Вени. Я действую по его распоряжению.

– Ладно, я пошел, – сказал Гаврила. – Но ты знаешь, что я тоже знаю в Москве разных людей и могу позвонить по одному-двум телефонам.

– Нет, – сказал Пронькин, – ты не будешь звонить по телефонам.

Ноги в башмаках стали отступать к двери.

– Ты чего? – сказал Гаврила. Что-то его испугало. – Ну ладно, поговорили, и хватит. Я пошутил, понимаешь, – мне ничего, кроме бабок, не нужно. И гарантирую молчание ягнят. Не бойся, Пронькин.

– К сожалению, я не могу тебя отпустить, – сказал Пронькин. – Я сомневался, а теперь наверняка знаю, что ты продажная тварь, Гаврила. И, может, даже шпион.

– Да кончай ты...

Ноги Гаврилы были уже в дверях. Он давал Пронькину выговориться. Как в кино, где герой по воле автора заставляет негодяя высказать все свои злодейские мысли, а в последний момент хватает его за горло. Ничего подобного не произошло. Почему-то Гаврила сказал:

– Стрелять нельзя, услышат.

– У меня он тихий, – сказал Пронькин. Затем последовал выстрел, в самом деле негромкий. Гаврила медленно сполз на пол, и я получил редкую возможность разглядеть его вблизи – голова слесаря с черной дыркой над бровью, из которой не вытекало никакой крови, мягко легла у ножки рояля. Глаза были полуоткрыты.

Пронькин начал быстро собираться, что-то засовывать в «дипломат», который лежал, открытый, на стуле. Он невнятно бормотал и в своих движениях по комнате старательно обходил тело слесаря, но так спешил, что невзначай – мне было видно – наткнулся на него и от страха перепрыгнул. Затем побежал из комнаты, вернулся с одеялом, взятым с кровати. Он накрыл одеялом тело слесаря, и, видно, это его успокоило. Движения Пронькина стали более осмысленными.

У меня страшно затекла нога, и я решил повернуть ее – от этого меня пронзила боль, такая, что я чуть не подпрыгнул под роялем. Шума, произведенного мной, оказалось достаточно, чтобы Пронькин замер и стал оглядываться. Мне было видно, как поворачиваются, пританцовывая, его ботинки.

К счастью, заглянуть под рояль он не догадался, а подбежал к окну и стал выяснять, что могло вызвать шум.

Не выяснил, захлопнул «дипломат».

Еще потоптался немного и поспешил прочь из дома.

Мне было слышно, как он собирается в коридоре, наверное, надевает свой блестящий плащ и шляпу. Ну что ж, прощай, Пронькин.

Хлопнула дверь. Проклиная все на свете, я выполз из-под рояля и, распрямившись, на минуту застыл, ожидая, пока кровь снова потечет по сосудам. Но, борясь с болью, я не переставал осматриваться. И тут обнаружил, что дверца сейфа открыта.

Пронькин не считал нужным тратить время на приведение квартиры в порядок. Впрочем, трупам, вокруг которых валяются инструменты для вскрытия сейфа, открытая дверца вполне соответствует. По крайней мере, стороннему наблюдателю ясно, что взломщика застал хозяин дома и убил на месте. В пределах допустимой обороны.

Старательно обойдя накрытый одеялом труп – здесь хозяин дома, убивший взломщика, поступил странно, но пускай в этом разбирается милиция, – я подошел к сейфу. И правильно сделал, что заглянул туда. Ведь часто люди хранят в сейфах не только деньги, но и вещи куда более ценные.

Я только протянул было руку к сейфу, как остановился и сделал шаг к окну. Называйте это интуицией или присущей мне осторожностью.

Но я выглянул в окно как раз в то мгновение, когда несчастный Пронькин – «дипломат» в руке, шляпа на ушах – вышел из подъезда и направился к своему джипу «широкому».

Погода испортилась, начался дождик, и потому ни одной бабушки на скамеечке у подъезда не оказалось.

Из-за джипа вышел коротко стриженный человек в оливковой куртке, в маленьких круглых очках, которые носят отрицательные негры в американских фильмах, где положительные негры ходят без очков.

Он что-то сказал, Пронькин попытался побежать в сторону, но так как перед этим двигался вперед, то лишь пошатнулся, а человек в куртке несколько раз выстрелил в него.

Пронькин упал.

Человек подошел к Пронькину и выстрелил ему в голову. Пронькин дернулся. Я почему-то подумал, что до выстрела в голову Пронькин был жив, только притворился мертвым, надеясь, что убийца уйдет. Но убийца не ушел.

Человек в очках поднял валявшийся на бурой траве «дипломат» и кинулся к своей машине – черной иностранной акуле, марки которой я не знал.

Там был еще один человек – водитель.

Убийца сел в машину и, перед тем как она рванулась с места, выбросил на траву пистолет.

Машина задом выехала со двора.

Так кончилось мое участие в криминальной разборке.

На балконе в соседнем подъезде появился мужик в халате. Он внимательно разглядывал Пронькина, лежавшего головой в луже. Где-то близко закричала женщина – так громко, что звук голоса пронзил закрытое окно и вызвал у меня укол зубной боли. Теперь они вызовут милицию. У меня есть минута. Вряд ли больше. Я вновь кинулся к сейфу, выхватил оттуда бумаги – их было немного. Не глядя, рассовал их по карманам куртки, застегнул ее уже на пути к двери.

Мне некогда было думать о таких обязательных штуках, как отпечатки пальцев. Я очень надеялся на то, что внимание зрителей приковано к телу Пронькина, убитого во дворе, им некогда смотреть на тех, кто выходит из подъезда.

К сожалению, я был без кепки – не люблю, когда у меня что-то на голове. Так что понадеявшись на свое везение, я вышел из подъезда.

За две минуты, которые я потратил на грабеж сейфа и бегство из квартиры, по крайней мере полдюжины человек успели спуститься, сбежаться, сойтись к трупу. Они оживленно жестикулировали, какая-то женщина сидела на корточках и щупала пульс у убитого Пронькина. Мне надо было уйти так, чтобы не вызвать подозрений. Поэтому я направился к группе людей вокруг трупа и оказался одним из тех, кто туда стекался. Я даже не стал заглядывать через головы зрителей на Пронькина, а сделал вид, что уже насладился зрелищем, и пошел прочь со двора. Никто не смотрел мне вслед.

Когда я вернулся в лабораторию и принялся рассказывать Калерии и Сане Добряку о приключениях, пережитых мной, никто не упал в обморок и не завопил, что теперь не будет спать ночь. Мне просто не поверили. Тогда я потребовал, чтобы Калерия звонила в милицию, потому что я могу описать убийцу Пронькина и – больше того – я свидетель тому, как Пронькин убил слесаря по прозвищу Гаврила.

Вот тут они мне поверили, и Калерия стала нажимать кнопки на своей телефонной книжке, стараясь сообразить, как нам выполнить мой гражданский долг, но не попасть в подозреваемые, не объяснять недоверчивым милиционерам, что я попал в квартиру певца Вени по службе и что вообще бывает такая научно-исследовательская служба, в ходе которой ты лазаешь в пустые квартиры.

В конце концов Калерия ушла в дирекцию, а пока ее не было, примчался Яков Савельевич по прозвищу Воробышек, один из наших медиков, он все делал на лету, такой он был легкий и воздушный.

При виде рецептов, бумаг и медицинских карт, вытащенных мною из сейфа и домашней аптечки, он взлетел над нашей комнатой, покружил в воздухе и, улетая, сообщил, что подробно все расскажет Калерии, когда она найдет для него время, но для моего необразованного сведения он сообщает, что господин Малкин Вениамин Ильич, к сожалению, страдает не только наркоманией, но и самым настоящим СПИДом, причем недавно еще он был всего-навсего вирусоносителем СПИДа, а с недавнего времени, скажем месяц с небольшим назад, болезнь перешла в активную форму. Есть ли в этом сомнения? Нет, в этом у Яши Воробышка не было сомнений.

Яков Савельевич упорхнул к себе совершать открытия, а мы с Добряком сильно задумались.

Вернулась Калерия. Еще от двери она объявила, что сейчас приедет Миша. Мы ее не услышали – нам не терпелось сообщить ей, какой диагноз поставил знаменитому Вене Малкину наш Яша Воробышек.

Не надо обвинять меня в бессердечности и тупости. Да, я только что был свидетелем смерти двух человек, я видел их трупы. Мне не приходится видеть трупы или насильственные смерти дважды на дню. Даже в нашем больном обществе это бывает не так уж и часто. Больше того, я признаюсь, что боюсь мертвецов, мне и смотреть на них страшно.

Но все, что произошло со мной в квартире Малкина, было кадрами из американского боевика или в крайнем случае из нашего крутого фильма. Ко мне лично это не имело никакого отношения. Это было скорее экзотично, чем страшно. Кроме того, даже в момент стрельбы и смерти мои мысли были заняты другим – как бы меня не обнаружили под роялем, как бы мне успеть заглянуть в открытый сейф и так далее.

Так что можно понять, почему мы с Саней так набросились на Калерию.

– В этом есть связь! – бубнил Добряк. – Ее надо нащупать.

– И нащупывать не надо, – вторил я. – Все ясно.

– Значит, так, – сказала Калерия. – Ты, Гарик, хочешь сказать, что если в том мире время стоит на месте, то там нет и болезней. Но это еще не доказано. Нам надо поговорить на эту тему с Егором.

– Вряд ли он нам скажет что-нибудь еще. Он все рассказал.

– Ну, продолжай, раз ты такой умный.

– Допустим, – сказал я, – что есть некий человек Веня Малкин. По какой-то причине он связан с тем миром – мы же допускаем, что такая связь может существовать...

– Если что-то существует, то это можно использовать в своих интересах, о чем свидетельствует вся история человечества, – сказал Добряк, которому очень хотелось принять участие в научной дискуссии.

– Допустим, – продолжил я, – этот Малкин – их посланец или их агент в нашем мире. У него есть с ними соглашение – он добывает им Люсю Тихонову, а его за это берут в тот мир, где он отсиживается, ожидая, пока на нашей Земле придумают средство от СПИДа.

– Очень уж литературное построение, – сказала Калерия. – Не исключено, что пропавший Малкин уже сидит в Америке, где его лечат в какой-нибудь дорогой клинике.

– А Люся пирует на даче у своего любовника, – продолжил я таким тоном, чтобы всем стало ясно: от своей версии я не откажусь.

– И зачем тогда убивать? – спросил Добряк, которому моя версия нравилась куда больше, чем банальный отъезд в Штаты.

– Я хотела сказать, что Малкин куда-то уехал, без всякой фантастики, – пояснила Калерия.

– Сейчас еще скажете, что и того мира не существует, – совсем обиделся Добряк.

– Пока не скажу. И не перебивай меня. Итак, Малкин уехал в Америку, но оставил в сейфе какие-то деньги и драгоценности. Пронькин, директор его группы, знал об этом и решил воспользоваться деньгами, полагая, что хозяин уже не вернется.

– А кто тогда его убил? – спросил Добряк.

– Вернее всего, третий человек, который тоже знал о драгоценностях Малкина и не хотел, чтобы Пронькин их украл. Это уже дела уголовные. Но в любом случае тот факт, что у Малкина СПИД, второстепенен.

– Может, Люську уже в Лас-Вегасе надо искать, – вздохнул Добряк. – Продадут ее в дом терпимости, и начнется у нее жизнь, полная удовольствий и приключений.

– Саня, что ты несешь! – воскликнула Калерия.

– Он мечтает попасть в публичный дом, – сказал я. – Но не в качестве случайного гостя.

– Все, – остановила нас Калерия. – Пошутили – и прекратили. Сейчас приедет Миша...

Тут позвонила секретарша директора Елена Ивановна, которая вполне могла руководить институтом не хуже любого академика, но была так добра, что распустила бы институт по домам.

– Лерочка, – сказала Елена Ивановна, – тут к тебе приехал полковник в штатском.

– Откуда вы догадались? – удивилась Калерия.

– Лерочка, вы не представляете, какой у меня богатый жизненный опыт по части полковников в штатском, – засмеялась Елена Ивановна. – Они уединились с шефом в кабинете. Вы заглянете?

– Бегу!

Но прежде чем уйти, Калерия предупредила меня:

– С Мишей будь как на духу... исключая наши служебные тайны.

Она оставила меня в растерянности, потому что я не представлял, в чем заключаются наши служебные тайны, о которых не положено знать полковнику Мише. Или дяде Мише, как его называют сотрудники и (за глаза) я, когда мы встречались с ним в прошлом году.

– У него не появилось чувство юмора? – спросил я.

Лера не ответила.

...Полковник Миша допрашивал меня в пустом кабинете кадровика, который вот уже третий месяц, с тех пор как директор решил сам подбирать кадры, в институте использовали для конфиденциальных встреч и выяснения личных отношений.

Мы сидели по обе стороны оставшегося от многих поколений кадровиков расшатанного канцелярского стола. Под стеклом лежал прошлогодний календарь. Справа на тумбе стоял комнатный сейф, слева кренился шкаф, набитый личными делами и протоколами.

Дядя Миша с последней нашей встречи не изменился. У него было скучное, незапоминающееся лицо. Говорил он тихо, вел себя скромно, но обладал той начальственной жилкой, которая заставляет нас, смертных, отвечать на его вопросы.

Поздоровавшись и спросив меня, не женился ли я, он тут же сказал, что все кассеты с допросами Егора он сегодня ночью просмотрел. Значит, первой служебную тайну выдала сама наша начальница. Я еще не начал участвовать в кровавых разборках, а в каком-то отделе МВД некий дядя Миша не спал, как и положено чекисту, и вслушивался в речи Егора Чехонина.

Впрочем, мне было выгодно, что он в курсе наших дел, – по крайней мере, он сможет понять, почему я оказался в чужой квартире. Я не просил оправданий, но хотел, чтобы меня поняли.

Для этого я несколько подробнее, чем следовало, поведал о том, как сидел под роялем, и постарался внести в рассказ элементы юмора. Но полковнику, как я и опасался, мой юмор не нравился. Он откровенно поморщился, но смолчал.

– Почти все ясно, – сказал дядя Миша, когда я закончил рассказ. – Ключи у тебя были?

Я пожал плечами. Зачем мне ключи?

– И в сейфе ты успел покопаться?

– Там были рецепты, которые я отдал Якову Савельичу. Оказалось, что у Малкина СПИД.

– Как же, слышал, – ответил полковник. Словно речь шла о переходе улицы в неположенном месте.

Мы помолчали.

Потом я спросил:

– А как мне быть со свидетельскими показаниями? Ведь я – свидетель двух убийств.

– Наговоришь на пленку, – сказал дядя Миша. – Больше от тебя ничего не потребуется.

Обнаружилось, что не мы одни разыскивали певца Малкина, который должен был улететь на гастроли в Петербург. Оказывается, он отменил гастроли и объявил всем близким, что уезжает в отпуск. Но затем исчез. Начала беспокоиться его предыдущая жена, живущая на даче в Переделкине. У нее были с бывшим мужем какие-то финансовые дела. Она, не найдя его, обратилась в милицию. Милиция, на горе слесаря и Пронькина, которые в ином случае остались бы живы, не стала торопиться. Милиция никогда не торопится, если к ней обращаются бывшие жены.

Позвонил Яков Воробышек. Он, в отличие от милиции, не терял времени даром. Отыскал врача, который наблюдал певца, и тот категорически отказался признать, что у пациента СПИД. Видно, и певец и врач боялись огласки, хотя наверняка врач нарушал какие-то правила поведения. Под давлением легонького, но настырного, как комар, Якова Савельича лечащий врач признался, что Веня делал анализы на СПИД в Венгрии и Америке, где был на гастролях. Разумеется, Веня страшно переживал и даже собирался покончить с собой. Его карьера стремительно неслась вверх, и к страху смерти у него примешивалось бешенство от бессилия денег – а денег у Вени было много. Не только от выступлений. С доктором, знающим твои самые страшные тайны, пациенты становятся разговорчивы. Веня нашел способ зарабатывать какие-то колоссальные деньги и делал это с одной исключительно целью – купить себе жизнь. Лечащий врач был настроен к этому скептически. Ведь СПИД в последние годы убил таких людей, как Рок Хадсон, Меркьюри или Нуриев, – а уж их к беднякам не отнесешь. Веня все равно утверждал, что за деньги можно купить все, и чем громче он кричал об этом, тем меньше сам в это верил. Тут наш Воробышек спросил, не был ли певец связан с мафией, с преступным миром. Часто бывает, что мафия любит меценатствовать, а певцам нравится близость к силе, к власти, к преступлению. Чаще всего мафиози отстегивают звездам деньги, спят с ними, но редко допускают до своих дел. Возможно, Веня был связан с мафией, но вряд ли.

А вот в сводке, оставленной полковником Мишей, говорилось иное.

Милиция знала то, что было неведомо корыстному лечащему врачу. Оказывается, Веня Малкин был не одинок. Помимо нескольких жен, которых он подбирал по внешним признакам и выставлял напоказ как часть реквизита, у него был близкий друг, любовник. И притом темная личность с уголовным прошлым и настоящим. Личность эту звали Барбосом (а если нежно, то Барби). Он в юности побывал в борцах вольным и классическим стилем, где познал открытую честную мужскую дружбу и любовь. Веню он любил и берег, был он не только любовником, но и «крышей» певца.

О Пронькине Миша лишь сообщил между прочим, что он близок к Вене, однако в последнее время между ними возникли разногласия, потому что Барбос в сердцах и при свидетелях клялся, что замочит Пронькина, но, видно, Веня его отговорил.

– Значит, остаемся при нашей версии? – спросил Саня. – Малкин рванул в тот мир и захватил с собой Люсю.

– Ты провидец, – сказал я. – А первая версия, как нас учит Агата Кристи, всегда самая неверная. Потому что слишком простая.

– Все гениальное просто, – скромно возразил Саня.

Рабочий день подходил к концу. За окном стало темнеть, и по стеклу поползли прозрачные червяки дождевых капель.

– Что-то Тамара задерживается, – заметила Калерия.

– Она поехала из театра домой, – сказал Саня.

– Она звонила?

– Нет, это моя простая версия.

Добряк пошел пешком – он живет недалеко от института, Калерия подвезла меня, благо крюк невелик, на своей «шестерке».

– Ты позвонишь Тамаре? – спросила она.

– Знаете же, что позвоню.

– Что-то я беспокоюсь, – сказала Калерия.

Как пришел домой, я сразу позвонил Тамаре. Никто не отвечал. За вечер я звонил еще несколько раз. Безрезультатно. Потом телефон был занят, я было обрадовался, но сообразил, что звоню не я один.

В одиннадцать мне позвонила Калерия:

– Ее нет.

– Знаю.

– Надо будет утром с ней серьезно поговорить, – сказала Калерия. – Что за манера такая – не являться домой допоздна!

Калерия себя успокаивала.

– Может, мне поехать туда?

– Поговорить с ночным сторожем?

– Сам не знаю.

– Иди спать.

– А вы?

– Я тоже буду спать... а может, позвоню Мише. Да, сейчас я позвоню Мише, посоветуюсь с ним, а если все в порядке, то пойду спать.

– Пожалуйста, позвоните мне, – попросил я. – Мне неудобно в такое время поднимать вашу семью.

– Моя семья пока спать не собирается.

Прошел еще час.

Калерия позвонила мне сама.

– Конечно, это глупо, но меня мучают предчувствия. Я звонила Мише. Он проверил по сводкам – существа, подобного нашей Тамаре, в больницы или морги не поступало.

– Это еще ничего не значит, – сказал я неуверенно, чтобы успокоить женщину.

– Я за тобой заеду? – спросила Калерия.

– Я буду ждать внизу, – сказал я.

Было больше одиннадцати. Погода совсем испортилась. Темнота была какая-то осенняя. Фонари в моем переулке взяли, видно, перерыв до утра, машина Калерии медленно приближалась по переулку, светя себе фарами, как человек с фонариком в дремучем лесу.

– Садись сзади, – сказала Калерия.

Там уже сидел дядя Миша.

Он устал и был зол. Он хотел спать, а не разыскивать неразумных девушек.

Но власть Калерии над ним, как и над рядом других людей, была столь велика, что Миша делал вид, будто он всегда по ночам разыскивает чужих сотрудниц.

– Я попросила Мишу, – сказала Калерия, выводя машину на более или менее освещенную улицу, – потому что нас с тобой могут не пустить в театр. А мы должны вести себя деликатно.

Самый деликатный способ – взять с собой полковника милиции, хотел сказать я. Но, естественно, не сказал. Мне в институте еще работать и работать.

– Я представляю, где она находится, – сказала Калерия. – За сценой, среди декораций.

– Разумеется, – сдержанно согласился полковник.

– Но с ней что-то могло случиться.

– Могло, – сказал полковник и потом, чтобы поддержать беседу, спросил: – И давно она в театре?

– Днем поехала.

– И что же она там искала?

– Мы точно не знаем.

– А она знала?

– И она не знала! – сказала Калерия.

Она не издевалась над полковником, и тот, видно, понимал это, но не удержался и фыркнул – отчего я понял, что все-таки у Миши есть чувство юмора.

Конечно, в театре был ночной сторож. Конечно, этот сторож крепко спал и, когда полковник дозвонился до него, вышел встрепанный и безумный, как пушкинский мельник. Миша показал ему свои документы и объяснил, разумная душа, что проводится рейд на наличие в нежилых помещениях бомжей и непрописанных вьетнамцев.

Сторож раздвинул космы, скрывающие его физиономию, как у кавказской овчарки, и обнаружил под ними вполне юное лицо.

– За время дежурства, – обратился к нему Миша, – что делали в театре посторонние люди?

– Это кто же посторонние? – спросил сторож лживым голосом.

Полковник сразу сделал стойку.

– А кто был? – спросил полковник. – А вот это мы и проверим. – Миша повернулся к нам: – Шума не поднимать, не разговаривать. Мы находимся на спецоперации.

– Свет зажигать? – спросил сторож.

На стороже была курточка и джинсы, но во время разговора с нами он извлек откуда-то зеленую форменную фуражку со звездочкой и напялил ее.

– Свет будем зажигать по мере продвижения, – сказал полковник. – Сегодня спектакль был?

– Только утренний, – сказал сторож. – Эпидемия гриппа, понимаете, три исполнителя простудились.

– Когда разошлись актеры и техсостав?

– Ну, в три часа уже никого не было. Нет, Катя Смирнова оставалась еще... Звонила насчет аренды.

– Кто такая?

– Наш администратор.

– Что было потом?

– Потом я заступил.

– И кого увидели?

– Да никого я не видал!

– А что делали?

– Что всегда. Почитал Канта, потом конспектировал Платона. Потом спать лег.

– Про Канта это вы всем проверяющим говорите? – спросил Миша.

Ответ сторожа ему не понравился, может, потому, что он давно не брал в руки Канта и оттого сердился на тех, кто находит время на философию.

– Готовишься в университет? – спросил милиционер.

– Уже выгнали, – ответил сторож.

Сторож мне нравился. Он был человеком независимым.

– Ну пошли, – сказал Миша.

– Куда?

– Гримерные заперты?

– Гримерные заперты, административные помещения заперты – можете проверить: все ключи на доске.

Миша проверил, все ли ключи на месте. Оказалось, что все. Впрочем, это ничего не доказывало.

– Пошли за кулисы, – распорядился Миша.

– А там-то что искать? – спросил сторож.

– Бомжей, – сказал милиционер.

– И охота вам была... – Но сторож уже шел с нами по коридорчику вдоль основного зрительного зала, потом мы прошли узким коридорчиком на сцену.

– Свет! – приказал Миша.

Сторож включил рубильник.

Высоко, под самой крышей, зажглись яркие лампы, но свет их еле достигал пола. За кулисами было гулко, пусто и пыльно. Тянуло холодом.

– Никаких странных явлений не наблюдалось? – спросил Миша.

– Каких странных?

– Посторонних людей, предметов?

– Это спрашивайте у администрации, – сказал сторож. – Мне об этом не сообщают.

Мне захотелось задержаться здесь, посмотреть внимательнее – может быть, остались следы. Надо было взять с собой Егора. Он показал бы точное место перехода между мирами.

Милиционер Миша быстро прошел между висящими декорациями в глубину сцены, оказавшейся громадной, как собор.

Миша нигде не задерживался. Мы с Калерией покорно следовали за ним, полагаясь на его умение ловить злоумышленников.

Либо нюх подводил милиционера, либо в самом деле здесь никого не было, но мы прошли все театральное «Зазеркалье», повернули назад, еще раз обыскали кулисы – никого. Даже я уже встревожился.

И тогда Калерия спросила:

– Вы сегодня не видели в театре девушку... молодую женщину, блондинку, крашеную блондинку двадцати шести лет, зовут Тамарой, очень красивые ноги.

– Красивые ноги? – спросил сторож.

Эти слова были рассчитаны лишь на то, чтобы отвлечь наше внимание. Неожиданно сторож рванулся в сторону и исчез в темноте. Лишь кроссовки шаркнули вблизи – и тишина!

– Это еще что означает? – воскликнула Калерия.

– Вернее всего, это означает, что сторож знает куда больше, чем говорит. И дела вашей Тамары плохи! – ответил полковник.

«Может, он оттуда! – подумал я. – Они заподозрили неладное – наша-то красавица всем, наверное, намозолила глаза. И ликвидировали ее».

– Гарик, не отвлекайся на глупости, – сказала Калерия. – Даже мысленно.

– За мной. На цыпочках! – скомандовал Миша. Профессиональная интуиция ему что-то подсказала.

И он кинулся бежать по лестницам, а мы спешили за ним, запыхавшись и разбивая локти и коленки в темноте.

Мы бежали по темному узкому коридору. По сторонам угадывались двери.

И вдруг я увидел – как лезвие раскаленной бритвы, как отрезок молнии – свет из-под одной из дверей.