1 2 3 4 5 6 7 
— Я не жалею. Я рада, что его страданиям пришел конец. Он умер так тихо, что сначала я и не заметила. С трудом поверила, что он не спит. Я сказала отцу, а потом увидела красивую бабочку, золотую бабочку, такой я никогда не видела раньше, и она порхала по комнате. Я не могла отвести от нее глаз — она словно знала, куда держит путь: добралась до солнечного луча и полетела вдоль него, а потом растаяла в голубом небе, и я потеряла ее из виду.
    * * *
    
Через неделю мисс Ли уже была в Лондоне, где собиралась провести весь август, отчасти потому, что так и не решила, где пробыть остаток лета, отчасти потому, что миссис Барлоу-Бассетт пришлось лечь на операцию в частную больницу, но главным образом потому, что присутствие Фрэнка придавало уверенности, что ей будет с кем поговорить, когда она того захочет. Этот месяц невероятно забавлял ее, ибо Лондон в ее глазах в некотором роде уподобился иностранной столице, а поскольку мало кто из ее знакомых остался дома, она чувствовала себя вправе делать все, что пожелает, не рискуя прослыть особой вызывающе экстравагантной.
    
Мисс Ли ужинала с Фрэнком в убогих ресторанчиках в Сохо, где ни скатерти, ни завсегдатаи не могли похвастаться безупречностью, но ей доставляло неимоверное удовольствие наблюдать за бородатыми французами, отдыхавшими вдали от родины, и ненароком подслушивать многословные признания леди, чье положение в обществе едва ли имело какое-то значение. Они вместе посещали концертные залы за рекой, катались на втором этаже автобусов и без перерыва обсуждали погоду, вечность, смысл жизни и слабости друзей, Шекспира и кровяную шистозому[51].
    
Мисс Ли оставила Беллу и декана в Теркенбери. Вдова пребывала в мрачном спокойствии. На похоронах супруга она не обронила ни слезинки и стояла с рассеянным видом, как будто это формальная церемония, которая не особенно ее трогала. Декан же, который не мог понять дочь, переживал и совершенно упал духом из-за трагедии, и именно Белла старалась его утешить. Она повторяла, что Герберт и теперь вместе с ними, а мебель в доме, розы в саду, голубизна в небесах обрели особое значение, поскольку он, казалось, все еще присутствовал везде.
    
Вскоре мисс Ли получила от родственницы письмо с приложением записки от Герберта, нацарапанной карандашом за пару дней до смерти.
    
В письме Беллы говорилось:
    
     
Это послание, очевидно, предназначалось вам, и хотя это последнее, что он написал, я чувствую, что вы должны забрать его. Похоже, речь идет о разговоре, который состоялся у вас с ним, и я рада, что нашла эту записку. У отца все хорошо, и у меня тоже. Иногда я с трудом осознаю, что Герберт умер, кажется, он так близко. Я думала, что не смогу без него жить, но совершенно спокойна, и я знаю, что скоро мы вновь соединимся, на этот раз уже навсегда.
    
    
Письмо было следующее:
    
     
Дорогая мисс Ли!
     
На днях вы хотели задать мне вопрос, но испугались, что этим причините мне боль. Но я догадался, о чем вы хотели спросить, и ответил бы вам весьма охотно. Разве не это вы хотели узнать: рад ли я, что жил на этом свете, невзирая на бедность, и болезнь, и крушение надежд, и скорую смерть? Мой ответ — да, невзирая на все. Если не считать того, что я должен покинуть Беллу, мне не жаль умирать, потому что я наконец понял: мне никогда не следовало и пытаться стать великим поэтом. А Белла вскоре ко мне присоединится. Я страстно любил мир, и я благодарю Бога за все красоты, которые видел. Я благодарю Бога за зеленые луга вокруг Теркенбери, и вязы, и скучное серое море. Я благодарю Его за прелесть собора в дождливые зимние вечера, и за драгоценные стекла его раскрашенных окон, и за величественные облака, плывущие по небу. Я благодарю Бога за благоухающие цветы и поющих птиц, за солнечный свет и весенний ветер и людей, которые меня любили. О да, я рад, что жил на этом свете, и если бы мне пришлось пройти через все это снова, со всеми горестями, и разочарованиями, и болезнью, я бы с радостью согласился, ибо по крайней мере для меня счастья в жизни было больше, чем боли. Я готов заплатить за это сполна и хотел бы умереть с молитвой благодарности на устах.
    
    
Письмо резко обрывалось, как будто он собирался сказать много больше, но ему не представилась возможность. Мисс Ли прочитала письмо Фрэнку, когда он пришел в следующий раз.
    
— Вы заметили, — спросила она, — что абсолютно все, о чем он говорит, апеллирует к чувствам? А ведь единственное, в чем сходятся философы и священнослужители, — то, что чувства — низшее проявление нашей натуры и их нужно сдерживать самым решительным образом. Они ставят интеллект на гораздо более высокую ступень.
    
— Они бесстыдно лгут. К тому же легко доказать, что они сами в это не верят. Достаточно посмотреть, с какой заботой они относятся к своему животу и с какой халатностью используют собственный ум. Чтобы сделать пищу удобоваримой, питательной и полезной, прилагаются неимоверные усилия, зато голова забивается любой ерундой, которая попадается на пути. Когда сопоставляешь небрежность, с которой люди выбирают книги в библиотеке Мьюди[52], и тщательность, с которой они заказывают ужин, можно понять: что бы ни утверждали, они уделяют куда больше внимания желудку, чем интеллекту.
    
— Жаль, что это сказали вы, а не я, — задумчиво пробормотала мисс Ли.
    
— Не сомневаюсь, вы еще скажете что-то подобное, — возразил он.
   
   
    
     
11
    
    
Миссис Барлоу-Бассетт, культивировавшая модную тенденцию проводить лето за границей, с рвением женщины, не слишком уверенной в своем положении в обществе, как раз готовилась провести август в Хомбурге, когда внезапная болезнь лишила ее сил и обнаружилось, что требуется немедленная операция. Она легла в частную больницу с предубеждением, будто никогда не оправится, и главным образом печалилась, что обрекает Реджи, столь плохо подготовленного к мирским трудностям, влачить дальнейшее существование в одиночестве, как раз когда нежная материнская забота столь ему необходима. Ее сердце изнывало от болезненного желания все время держать сына рядом, но когда он сообщил ей о намерении позаниматься с преподавателем в деревне, она не пожелала препятствовать. Ввиду ее возможной кончины еще больше обострялась необходимость поставить его на ноги в плане профессии, и она решительно подавляла не только свои нежные материнские порывы, но и всякие признаки обеспокоенности собственным состоянием. Она делала вид, что не придает значения предстоящим мучениям, чтобы не отвлекать его от работы. Реджи пообещал писать каждый день и даже (что глубоко ее тронуло) настоял, что останется в Лондоне, пока операцию не проведут. У него не будет возможности навещать ее, но он хотя бы сможет узнать, как она перенесла медицинское вмешательство. Миссис Барлоу-Бассетт приехала на Уимпоул-стрит вместе с сыном и очень нежно с ним попрощалась. В конце концов прямо перед его уходом смелость почти покинула ее, и она не смогла удержаться, чтоб не расплакаться от горя.
    
— Но если что-то случится, Реджи, и я не поправлюсь, ты будешь хорошим мальчиком, правда? Ты будешь честным, и открытым, и преданным?
    
— А как думаешь ты? — ответил Реджи.
    
Она заключила сына в объятия и с решительностью, вполне соответствующей ее внешности, в несколько высокопарном стиле, отпустила без всяких слез и с улыбкой. Но миссис Барлоу-Бассетт несколько преувеличила опасность собственного состояния. Она прекрасно перенесла операцию, а через два дня беспрепятственно приблизилась к полному выздоровлению. Реджи с достаточной регулярностью писал письма из Брайтона, где, судя по всему, учитель проводил лето, и сообщал матери о работе, которую проделал. Он описывал все до мельчайших подробностей, и в самом деле казалось, он усердно занимался, так что миссис Барлоу-Бассетт вознамерилась сделать замечание его преподавателю. В конце концов, шли каникулы, и вряд ли было справедливо таким образом давить на Реджи. Ближе к концу месяца ей стало лучше, и она смогла вернуться домой, а наутро после приезда спустилась вниз, в великолепном расположении духа, радуясь новому самочувствию и прекрасной летней погоде. Она беспечно открыла «Морнинг пост» и, как обычно просмотрела объявления о рождении, смерти и бракосочетаниях. Вдруг ей на глаза попалась собственная фамилия, и она прочитала следующее:
    
     
«БАРЛОУ-БАССЕТТ — ХИГГИНС. 30 числа прошлого месяца в церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер У. Реджинальд, единственный сын покойного Фредерика Барлоу-Бассетта, женился на Энни (Лория Гелбрейт), младшей дочери Джонатана Хиггинса из Уимблдона».
    
    
Какое-то мгновение миссис Бассетт не могла ничего понять, она перечитала абзац дважды, безнадежно озадаченная, прежде чем осознала: в заметке всему миру объявляется о женитьбе ее сына. Датой события значился день, следующий за ее операцией, и в то самое утро Реджи звонил на Уимпоул-стрит, чтобы осведомиться о ее здоровье. Дворецкий еще находился в комнате, и миссис Бассетт, беспомощно протянула ему газету:
    
— Вы понимаете, что это значит?
    
— Нет, мадам.
    
Сначала она подумала, что это, должно быть, шутка, да и потом, что значило второе имя в скобках — Лория Гелбрейт? Она вызвала слугу и приказала ему немедленно отправить телеграмму Реджи в Брайтон, требуя объяснений этому странному объявлению. После завтрака она телеграфировала своему солиситору и преподавателю Реджи на лондонский адрес. Первым ответил преподаватель, сообщивший, что не видел Реджи с июля, а в ответ на второй вопрос добавил, что сам все лето находится в Лондоне. Наконец миссис Бассетт начала понимать: произошло нечто ужасное. Она отправилась в комнату Реджи и, наткнувшись на запертый ящик, сломала замок. Она обнаружила там бювар и с ужасом и возмущением вытащила оттуда пестрое собрание счетов, закладных и писем. Она тщательно все изучила и, увидев, что счета, на которые она давала деньги, остались неоплаченными, выяснила, что существуют и другие, о которых она не подозревала, на астрономические суммы, по ее мнению. Она поняла, что Реджи заложил часы отца, все свои безделушки, футляр для туалетных принадлежностей, который она ему подарила, и множество других вещей. Мгновение растерявшаяся женщина колебалась, стоит ли читать письма, но только мгновение. Теперь ей казалось правильным узнать самое худшее, и понемногу на нее снизошло озарение: до сих пор она жила в блаженном неведении.
    
Первыми ей попались послания назойливых кредиторов — вежливые, умоляющие, угрожающие, потом пара повесток, попахивавших тюремной решеткой и невообразимыми наказаниями, а также письма от женщин, написанные самыми разными почерками, большинство с ошибками и на дешевой бумаге, выдававшей социальное положение отправительниц. Нахмурившись, миссис Бассетт читала их с ужасом и отвращением: одни были исполнены любви, другие — гнева, но все явно указывали на склонность Реджи к полигамии. Наконец очередь дошла до пачки писем на совсем другой бумаге — плотной, дорогой, надушенной. И хотя, открыв первое послание, миссис Бассетт не сразу узнала почерк, она вскрикнула от изумления: слева вверху маленькими золотыми буковками в окружении завитков значилось имя «Грейс». И пусть там не было адреса, она знала, что оно пришло от миссис Кастиллион. Миссис Бассетт прочитала все письма, и ее смятение сменилось стыдом и гневом. Выходило, что эта женщина высылала Реджи чеки и банкноты. В одном письме говорилось: «Надеюсь, вы сможете поменять чек», в другом: «Так жаль, что у вас туго с деньгами, вот вам пятерка на расходы», в третьем: «Как по-свински ведет себя ваша мать, проявляя такую жадность! И на что только она тратит деньги?» Сначала послания горели страстью, но вскоре в них появились жалобы на суровость или жестокость, и в каждом последующем письме было все больше горьких упреков.
    
Миссис Бассетт вытащила бумаги из бювара и заперла в собственном шкафу, а потом поспешила к преподавателю Реджи. Там ее худшие подозрения оправдались. Она снова отправилась домой и вызвала старших слуг. Ее невероятно оскорбляла необходимость расспрашивать их о поведении сына, но теперь она не колебалась. Сначала они ни в чем не признавались, но обещаниями и угрозами она выудила из них все подробности жизни Реджи за последние два года. Наконец, став последним ударом, прибыло послание от самого Реджи.
    
     
Воксхолл-Бридж-роуд, 371
     
Моя дорогая матушка!
     
В сегодняшней «Морнинг пост» ты уже прочитала, что в конце прошлого месяца я женился на мисс Хиггинс, известной под сценическим псевдонимом Лория Гелбрейт, и сейчас мы проживаем по вышеуказанному адресу. Я уверен, тебе понравится Лория, она лучшая женщина на свете и спасла меня от сущего ада. Возможно, ты дашь нам возможность объясниться, когда мы приедем повидать тебя. Лория очень хочет с тобой познакомиться. Должен сказать, я решил оставить карьеру юриста и собираюсь на сцену. Нас с Лорией ангажировали на весенние гастроли с постановкой «Валет червей», и мы приехали в город на репетиции. Я уверен, ты одобришь эту затею, поскольку юриспруденция — отвратительная специальность, к тому же в этой сфере царит жесткая конкуренция, а, как говорит Лория, на сцене всегда есть место для таланта. Я знаю, у меня все получится, и мы с Лорией надеемся, что через пару лет откроем собственный театр. Я очень много работаю, потому что, хотя занят только в этой драме (я бы не принял предложение, если бы Лории не досталась потрясающая роль, к тому же, поскольку я раньше не выступал, пришлось соглашаться на то, что дают), я учу «Гамлета». Мы с Лорией подумываем провести публичные чтения этой пьесы и «Ромео и Джульетты» в городе следующей весной.
     
Твой любящий сын, Реджи.
     
P.S. Можешь не беспокоиться о деньгах — на сцене я смогу зарабатывать намного больше, чем получил бы благодаря адвокатской практике. Антрепренер имеет тысячи.
    
    
Миссис Бассетт залилась слезами, она не представляла, что Реджи может оказаться таким бессердечным и безрассудно легкомысленным. Но вскоре ярость заглушила все остальные чувства в ее груди, и она принялась в гневе писать сыну, чтобы он не смел никогда больше показываться в ее доме, иначе слуги выкинут его на улицу. Из ее денег, добавляла она, он не получит ни фартинга. Потом ей показалось, что достойнее будет промолчать, и она просто решила оставить дерзкое письмо Реджи без ответа. Но ей было необходимо излить свое негодование, и она отправила срочное сообщение мисс Ли, умоляя ту немедленно приехать.
    
Когда добрая леди, откликнувшись на призыв, прибыла, то увидела, что миссис Бассетт находится в весьма истеричном состоянии: она возбужденно расхаживала по комнате. Лишившись на время своих величественных манер, она в некотором роде напоминала вакханку средних лет.
    
— Слава Богу, вы здесь! — воскликнула она. — Реджи женился на актрисе, и я лишила его наследства. Никогда больше его не увижу, и мне нет дела до того, что он, возможно, будет голодать.
    
Мисс Ли не выказала никакого удивления, мысленно отметив, что все-таки обладает даром предвидения. Все, чего она ожидала, действительно произошло.
    
— Я глубоко обманулась в нем. Он не сдал ни единого экзамена, а слуги сказали мне, что ночью он часто приходил домой навеселе. Реджи систематически врал мне, обманывал меня всеми возможными способами, и все то время, пока я льстила себе, думая, будто он хороший честный мальчик, он вел распущенную, полную разврата жизнь. — Миссис Бассетт умолкла, предавшись безудержному плачу, а мисс Ли задумчиво наблюдала за ней. Наконец миссис Бассетт взяла себя в руки.
    
— Признаю, его женитьба меня удивила, — пробормотала мисс Ли. — Должно быть, ваша невестка — женщина сильного характера и большого такта, Эмили, а все остальное уже год как известно вашим друзьям.
    
— Хотите сказать, вы знали, что он горький пьяница и немногим лучше вора и лгуна?
    
— Да.
    
— Почему же вы мне ничего не сказали?
    
— Я думала, вы и сами скоро все выясните, но в самом деле, Эмили, вы так глупы, что могли бы все еще больше испортить.
    
Миссис Бассетт была слишком сильно подавлена, чтобы возмутиться столь откровенной речью.
    
— Но вы не знаете всех подробностей! Я нашла множество писем от женщин. От тех, которые сбили его с пути истинного. И представляете, от кого пришли самые худшие?
    
— От миссис Кастиллион?
    
— Вам и это известно? Неужели все знали о моем позоре и видели, как погибает мой мальчик, но никто меня не предупредил? Я отплачу ей! Отправлю письма, все до единого, ее мужу. Это ведь она совершила порочный поступок! — Она вытащила из ящика стопку писем и, не скрывая волнения, передала их мисс Ли.
    
— Это все? — спросила та.
    
— Да.
    
Мисс Ли, прихватившая с собой черную атласную сумку, в которой хранила носовой платок и кошелек, быстро открыла ее и положила туда письма.
    
— Что вы делаете?
    
— Моя дорогая, не глупите! Вы не отправите эти письма кому бы то ни было, и, как только доберусь домой, я сожгу их. Реджи стал распутным повесой задолго до встречи с Грейс Кастиллион, и единственная женщина, которая повинна в его гибели, — вы сами! Вы разозлились, когда я однажды сказала вам, что самая страшная беда, которая может настигнуть человека, — это воистину любящая мать. Но уверяю вас, если бы не ваше негативное влияние, Реджи был бы ничуть не хуже любого другого юноши.
    
Миссис Бассетт побагровела от ярости:
    
— Должно быть, вы сошли с ума, Мэри! Я сделала все возможное, чтобы своим примером и наставлениями сделать из него джентльмена. Я посвятила жизнь его образованию и безраздельно жертвовала собой ради него с того самого дня, как он родился. Я могу честно сказать, что была хорошей матерью.
    
— Извините меня, — холодно произнесла мисс Ли, — но вы были плохой матерью, очень эгоистичной матерью, и вы систематически приносили сына в жертву в угоду своим прихотям и фантазиям.
    
— Как вы можете так со мной разговаривать, когда я нуждаюсь в сочувствии и помощи?!
    
— И не надейтесь! Все, что произошло, — дело лишь ваших рук. Вы превратили сына в лжеца, вынуждая рассказывать вам о делах сугубо личных, вы толкнули его на путь обмана, ожидая от него невероятной безупречности, вы предупреждали его о соблазнах так, что они становились привлекательны вдвойне. Вы никогда не позволяли ему поступать сообразно его желаниям или инстинктам, а настаивали, чтобы он вел себя и чувствовал как женщина средних лет, к тому же плохо образованная. Вы отвергали все его предпочтения и навязывали ему ваши. Боже правый! Да если бы вы презирали этого мальчика, и то не смогли бы проявить больше эгоизма и жестокости!
    
Миссис Бассетт, ошеломленная, уставилась на нее:
    
— Но я желала лишь обычной честности и правдивости… Я только хотела уберечь его от позора и грязи, я только ожидала соблюдения норм нравственности, ведь к этому призывает религия и все остальное.
    
— Вы истощили его инстинкты: естественную тягу мальчика к увеселениям и развлечениям, естественное стремление юности к любви. Вы применяли к нему стандарты пятидесятилетней женщины. Мудрая мать позволяет сыну идти своим путем и закрывает глаза на грешки молодости. Но вы превратили эти грешки в смертные грехи. В конце концов, моралисты беспрестанно несут чушь о нравственном несовершенстве человечества. Но когда дело доходит до непосредственного столкновения со злом, оно оказывается не столь отчаянно порочным, как говорят. Мужчина может быть очень хорошим человеком, даже если засиживается где-то допоздна и периодически выпивает больше, чем подобает, немного увлекается азартными играми и волочится за дамами с сомнительной репутацией. Все это свойственно человеческой натуре, когда молодость и горячая кровь бурлят, и для некоторых чужеземных народов, более мудрых, чем мы, это даже становится основой жизни.
    
— Лучше бы у меня вообще не было сына! — завопила миссис Бассетт. — Насколько вы счастливее меня!
    
Мисс Ли встала, и у нее на лице появилось необычное выражение.
    
— О, моя дорогая, не говорите так! Уверяю вас: хотя знаю, что Реджи ленив, и эгоистичен, и распущен, я отдала бы все, что угодно, лишь бы он стал моим сыном. На этом свете нет ни души, которая любит меня, кроме Фрэнка, потому что я его забавляю. И я так одинока! Я старею. Часто чувствую себя такой старой, что удивляюсь, как я вообще еще живу. И я так остро ощущаю потребность в человеке, которому не было бы совершенно все равно, болею я или здорова, жива или мертва. О, моя дорогая, поблагодарите Бога за вашего сына!
    
— Теперь не могу, когда я знаю, что он порочен и грешен.
    
— Но что есть порок и что — греховность? Вы уверены, что знаете? Полагаю, я была добродетельной женщиной, никому не причиняла зла, я многим помогала. Я совершала обычные высоконравственные поступки, положенные женщине. А когда что-то, чего я особенно хотела, становилось доступным, я отказывалась, поскольку была убеждена: приятное всегда безнравственно. Но иногда я думаю, что напрасно прожила жизнь, и осмелюсь сказать, что из меня вышла бы лучшая женщина, не окажись я столь добродетельна. Когда я оглядываюсь назад, то сожалею не об искушениях, которым поддалась, а об искушениях, перед которыми устояла. Я старая женщина и никогда не знала любви, я бездетна и всеми брошена. О, Эмили, если бы мне дали возможность прожить жизнь заново, клянусь: я не была бы столь добродетельна! Я взяла бы от жизни все хорошее, не думая слишком много о благопристойности. И прежде всего я бы родила ребенка.
    
— Мэри, что вы говорите?
    
Мисс Ли пожала плечами и замолчала. Но мысли миссис Бассетт вернулись к удару, который нанес ей Реджи, и она протянула мисс Ли его письмо:
    
— В нем нет ни слова сожаления. Похоже, у него нет ни стыда, ни совести. Он женился в день моей операции, когда я в любой момент могла умереть. Должно быть, он совершенно бессердечный.
    
— Знаете, что сделала бы я на вашем месте? — спросила мисс Ли, обрадовавшись возможности отбросить в сторону собственные чувства. — Я отправилась бы к нему и попросила прощения за все то зло, которое вы ему причинили.
    
— Я? Мэри, вы, должно быть, не в своем уме! С какой стати мне просить прощения?
    
— Подумайте хорошенько. Мне кажется, в конечном счете вы придете к мысли, что так никогда и не дали мальчику шанса. Не уверена, что вы не должны выплатить весьма солидную компенсацию за свои деяния. В любом случае брак отменить вы не можете, и, вполне вероятно, он станет спасением для Реджи.
    
— Вы же не собираетесь просить меня принять актрису как невестку!
    
— Чепуха! Она станет вашему сыну лучшей женой, чем любая герцогиня.
    
    
Когда миссис Барлоу-Бассетт показала подруге письмо Реджи, мисс Ли тщательно прочитала адрес и на следующий день после обеда приехала навестить молодоженов. Они обитали в несколько обветшалом доме гостиничного типа на Воксхолл-Бридж-роуд — длинной омерзительной улице. Мисс Ли препроводили на чердак, служивший гостиной. Он был скудно обставлен дешевой безвкусной мебелью, которая выглядела еще хуже из-за своей потрепанности. Для создания уюта на стенах висели фотографии, каждая с размашистым завитком, обозначающим автографы людей, связанных со сценой, но совершенно неизвестных.
    
Когда мисс Ли вошла, Реджи, облаченный в экстравагантный костюм и в хомбургской твидовой шляпе, читал «Эру», в то время как его жена стояла у зеркала, укладывая волосы. Несмотря на поздний час, она до сих пор была в отделанном дешевым кружевом халате из красного атласа, который уж точно был не слишком новым и не слишком чистым. Появление мисс Ли вызвало некоторое смущение, и не без неловкости Реджи представил женщин друг другу.
    
— Простите, что я в таком виде, — произнесла супруга Реджи, собирая заколки. — Я как раз собиралась одеваться.
    
Это была миниатюрная женщина, явно старше своего супруга и, к удивлению мисс Ли, совершенно некрасивая. У нее были прелестные глаза, чем она весьма умело пользовалась, и роскошные черные волосы. Но гораздо заметнее в ее облике были исключительная решительность в манерах и властность — все это позволяло предположить, что если ее желания оставались нереализованными, кто-то мог сильно пострадать. Она с большим подозрением посмотрела на мисс Ли, но отнеслась к ней с достаточной сердечностью, чтобы обозначить готовность проявить дружелюбие, если гостья не будет вести себя враждебно.
    
— Я услышала, что вы поженились, только вчера, — поспешила заметить мисс Ли как можно более приветливо. — И мне очень захотелось познакомиться с вашей женой, Реджи.
    
— Вы ведь не от матушки приехали? — спросил он.
    
— Нет.
    
— Полагаю, она сейчас в бешенстве, черт возьми!
    
— Реджи, не ругайся, мне это не нравится, — вставила его жена.
    
Мисс Ли пожала плечами и еле заметно улыбнулась. Поскольку присесть ей не предложили, она осмотрелась в поисках самого удобного стула и опустилась на него. Миссис Реджи с сомнением перевела взгляд с мужа на мисс Ли, потом на свою домашнюю одежду, раздумывая, стоит ли оставить эту парочку наедине.
    
— У меня неопрятный вид, — заявила она.
    
— Боже мой! Это так необычно — найти человека, который не одевается до вечера. Когда снимаю халат, я неизменно надеваю на себя чувство ответственности. Прошу вас, садитесь и расскажите мне о своих планах.
    
Мисс Ли обладала умением располагать к себе людей, и новобрачная тут же приняла спокойную, но властную манеру общения старшей собеседницы. Она бросила взгляд на мужа.
    
— Реджи, сними шляпу, — безапелляционно приказала она.
    
— О, простите! Я забыл.
    
Когда он избавился от головного убора, мисс Ли заметила, что у него очень длинные волосы, которые он демонстрирует с некоторой театральностью. Говорил он решительно, в некой ораторской манере, что неимоверно забавляло мисс Ли. Его ногти не отличались чистотой, а ботинки нуждались в полировке.
    
— А что матушка думает о моем решении играть на сцене? — спросил он, изящно проведя рукой по иссиня-черным локонам. — Это самое лучшее, что я мог сделать, правда, Лория? Я чувствую, что нашел свое призвание. Самой природой мне было предназначено стать актером. Единственное, на что я гожусь, — это актерская карьера. Скажите моей матери, что я пожертвую всем ради искусства. Надеюсь, вы придете и посмотрите мое выступление.
    
— С огромным удовольствием.
    
— Но не в этой роли. Здесь я играю без слов. Зато весной мы с Лорией собираемся дать целую серию художественных чтений.
    
Он поднялся и, встав напротив камина, эффектно вытянул вперед руку:
    
     
      
Быть или не быть — вот в чем вопрос!
      
Что доблестнее для души: сносить 
      
Удары оскорбительной судьбы,
      
Или вооружиться против моря зол 
      
И победить его, исчерпав разом?[53]
     
    
    
Он выкрикивал слова во весь голос, отчеканивая каждый слог эффектно и выразительно.
    
— Боже правый! — сказал он. — Какая роль! Теперь таких монологов не пишут. У актера нет никаких шансов в современной пьесе, где ни одна реплика не растягивается больше чем на две строки.
    
Мисс Ли с изумлением посмотрела на него — ей никогда не приходило в голову, что профессия актера может ему подойти. Потом, когда она взглянул на Лорию, ей показалось, что легкая ироничная улыбка играет на ее губах.
    
— Говорю вам, — произнес Реджи, ударив себя в грудь, — я чувствую, что буду великим актером. Если мне только представится возможность, я потрясу мироздание. Я должен пойти повидаться с Бэзилом Кентом и попросить его написать для нас пьесу, Лория.
    
— Вы тоже собираетесь потрясти мироздание? — спросила мисс Ли, с любезным видом повернувшись к супруге Реджи.
    
Молодая женщина больше не могла удерживаться от веселья и залилась таким искренним смехом, что мисс Ли даже прониклась к ней симпатией.
    
— Вы останетесь на чай, мисс Ли?
    
— Разумеется. Я ради этого и приехала.
    
— Хорошо. Сию минуту приготовлю вам чай. Реджи, возьми бидон и пойди принеси полпинты молока.
    
— Да, моя дорогая, — послушно ответил он и, с напыщенным видом надев твидовую шляпу, взял со стола, заваленного бумагами, одеждой и всякими вещами, маленький бидончик.
    
— Сколько денег у тебя в кармане?
    
Он вытащил пару медяков и одну серебряную монету.
    
— Один шиллинг и семь с половиной пенсов.
    
— Значит, у тебя останется один шиллинг и шесть с половиной пенсов, когда ты вернешься домой. Можешь купить пачку сигарет за три пенса, но имей в виду, что ты должен уложиться в десять минут.
    
— Да, дорогая.
    
Он смиренно вышел и закрыл за собой дверь. Его жена шагнула к двери и выглянула на улицу.
    
— Мать очень плохо его воспитала, — объяснила она. — И он не брезгует подслушивать у замочной скважины.
    
Мисс Ли, тихо смеясь, наблюдала за происходящим с удивлением. Лория продолжала объясняться извиняющимся тоном:
    
— Знаете, мне приходится внимательно следить за его расходами, поскольку он склонен к пьянству. Я его от этого отвадила, но всегда боюсь, что он отправится в паб, если я не дам ему нагоняй. Его мать, должно быть, самая большая дура из всех, с кем вы знакомы, я права?
    
Супруга Реджи взглянула на пачку сигарет, а ее собеседница, заметив желтизну на указательном пальце актрисы, заключила, что та — заядлая курильщица. Это помогало быстрее расслабиться.
    
— Не дадите мне сигарету?
    
— О, вы курите? — изумилась Лория, просветлев от удовольствия. — Мне до смерти хотелось затянуться, но я не решалась шокировать вас.
    
Они закурили, и мисс Ли подвинула к себе еще один стул.
    
— Вы не возражаете, если я подниму ноги? Всегда считала, что только у четвероногих длинные конечности постоянно должны болтаться.
    
Со слабой улыбкой она попробовала выпустить дым кольцами.
    
— А вы совершенно нормальная, — произнесла Лория, едва заметно кивнув. — Я рада, что вы приехали. Мне хотелось поговорить с кем-то, кто знаком с матерью Реджи. Полагаю, она в ярости. Я просила, чтобы он сказал ей заранее, но он не осмелился. Кроме того, он никогда не делает что-то прямо, если это можно провернуть окольными путями. А что касается лжи, в этом он хуже женщин. Можете сказать его матери, что мне придется потратить всю жизнь, чтобы превратить ее сына в джентльмена.
    
Мисс Ли сухо улыбнулась:
    
— Мне крайне редко встречаются женщины, которые, только выйдя замуж, столь живо реагируют на недостатки в характере супруга.
    
— На самом деле Реджи — неплохой парень. — Лория пожала плечами. — Но его нужно привести в форму.
    
— Интересно, почему вы вышли за него замуж? — поинтересовалась мисс Ли, задумчиво стряхивая пепел.
    
Лория испытующе посмотрела на нее, колеблясь, потом решила говорить откровенно.
    
— Похоже, вы хороший человек и к тому же светская женщина. В конце концов, я уже замужем, и вам придется со мной мириться. Реджи красив, не правда ли? — Она бросила взгляд на фотографию на каминной доске. — И он мне нравится. Знаете, я на сцене уже восемь лет. Я начала, когда мне было шестнадцать. Значит, сколько лет мне сейчас?
    
— Двадцать семь, вероятно, — решительно ответила мисс Ли.
    
Лория добродушно улыбнулась:
    
— Некоторые противные личности утверждают, что мне двадцать восемь. Но как бы там ни было, мне это до смерти надоело, и я хочу уйти.
    
— Я думала, вы собираетесь играть Джульетту в тандеме с Ромео — Реджи.
    
— Да, так и вижу этот кошмар! Прежде всего Реджи совершенно не умеет играть, и абсолютно все в начале творческого пути жаждут исполнить роль Гамлета. Что ж, я никогда не видела статиста, который бы расхаживал с плакатом в пантомиме и при этом не думал: будь у него шанс, он стал бы новым Ирвингом[54]. О, я так часто это слышала! Каждая знакомая девушка подходила ко мне и говорила: «Лория, я чувствую, во мне это есть, и мне нужен только шанс». Меня уже от всего этого тошнит. Не хочу колесить по провинциям и работать, как рабыня, всю неделю, и куда-то ездить по воскресеньям, и скитаться по грязным квартирам, и все остальное. Я просто разрешила Реджи позабавиться, к тому же разучивание ролей спасает его от неприятностей. Я думала, его мать появится у нас месяца через три и к тому времени ему все надоест. Мне нравится Реджи, и, после того как он пробудет у меня в руках пару месяцев, я сделаю из него приличного человека. Но я ни на мгновение не стану притворяться, что вышла бы за него, если бы у его матери не было денег.
    
— Вы мудрая женщина. В первую очередь я и представить не могу, как вы заставили его жениться в принципе. Я никогда не думала, что он на это согласится.
    
— Моя дорогая мисс Ли, я полагала, вы много вращаетесь в обществе. Неужели не знаете, что если девушка моего возраста решает выйти замуж за мужчину, он должен быть неимоверно изворотлив, чтобы спастись?
    
— Признаюсь, я давно об этом подозревала, — улыбнулась мисс Ли.
    
— Разумеется, своего мужчину еще надо выбрать. Увидев, что Реджи без ума от меня, я взяла инициативу на себя. Знаете, у актрис репутация дурных девушек, но это все ерунда. Мы не хуже остальных, только перед нами больше соблазнов, и когда что-то случается, газеты тут же раздувают скандал, только потому, что у нас такая профессия. Но я знала, как о себе позаботиться, и просто дала господину Реджи понять: меня голыми руками не возьмешь. Две недели я лебезила перед ним, а потом сказала, что больше не хочу его видеть. К тому времени он совершенно заболел сценой и в итоге сделал мне предложение.
    
— Как просто! А как вам удалось его приручить?
    
— Я всего лишь втолковала ему, что если он хочет прилично проводить время, то должен хорошо ко мне относиться, и вскоре он с этим согласился. Может, так сразу и не скажешь, но в гневе я просто отвратительна. Он уважает меня, как никого другого, и знает, что я не потерплю никакой чепухи. О, через полгода он исправится.
    
— И что прикажете передать его матери?
    
— Просто скажите, чтобы она не вмешивалась. Что касается денег, пока мы и так проживем. А когда она успокоится, возможно, назначит нам содержание. Шести сотен в год будет вполне достаточно, и мы заберем дом в Борнмуте. Я не хочу жить в Лондоне, до тех пор пока не буду уверена в Реджи.
    
— Отлично, — ответила мисс Ли, — это я передам. А еще скажу: она должна благодарить небо, что Реджи нашел приличную женщину. Я не сомневаюсь: через некоторое время вы сделаете из него вполне респектабельного члена общества.
    
— А вот и он возвращается с молоком!
    
Вошел Реджи, и они вместе принялись готовить чай. Когда мисс Ли собралась домой, Лория отправила мужа вниз проводить ее.
    
— Разве она не сокровище? — воскликнул он. — И вот что я вам скажу, мисс Ли: она человек действительно хорошего круга. Скажите матушке, что ее никак нельзя считать недостойной меня.
    
— Недостойной вас?! Мой дорогой мальчик, да она достойна шести таких, как вы. И осмелюсь сказать, под ее руководством, вы в конце концов превратитесь в сносное подобие джентльмена.
    
Реджи посмотрел на нее с трагическим выражением лица, откинул голову и прижал обе руки в своей мужественной груди.
    
— «Какой злодей, какой я раб презренный!»[55] — завопил он.
    
— Ради всего святого, придержите язык! — быстро перебила его она.
    
Она протянула ему руку, и, сжав ее, он наклонился вперед и доверительно прокричал ей:
    
     
      
— «Мне нужно основание потверже.
      
Злодею зеркалом пусть будет представленье —
      
И совесть скажется и выдаст преступленье».
     
    
   
   
    
     
12
    
    
У Бэзила и Дженни между тем дела становились еще хуже. Их примирение оказалось невластно над тем, чтобы избежать дальнейших ударов судьбы, и наконец еще одна яростная ссора подтвердила: ни при каких обстоятельствах они не способны жить без раздоров. Бэзил, приучившийся по большей части молчать, несмотря на любые провокации жены, старался сохранять сдержанность, но это весьма его раздражало, и в его груди постепенно росла слепая и яростная ненависть к Дженни, ведь именно она заставляла его терпеть невыразимые муки. Они совершенно перестали сочувствовать друг другу, и он не сознавал, что она страстно любит его до сих пор и причиняет ему боль только по этой причине. Так прошло лето. Бэзилу, увязшему в долгах, пришлось весь отпуск просидеть в адвокатской конторе, хватаясь за каждую возможность взять на себя какую-нибудь заблудшую записку, которой некому было заняться.
    
Его поглотила глубокая депрессия, и он без надежд размышлял о будущем. Что оно могло предложить ему, кроме непрекращающейся боли? Он вглядывался в грядущие годы, полные уныния, и жизнь в подобных условиях казалась ему невозможной. Лишь страсть к Хильде Мюррей поддерживала его, давала ему мужество смело смотреть на мир и в то же время усмиряла. Он научился просить у богов немного и довольствовался любовью без надежды на воздаяние. Он был неимоверно благодарен за ее дружбу и чувствовал, что она понимает его горе и сочувствует ему.
    
Миссис Мюррей провела лето за границей, но часто писала, и ее письма на целые дни наполняли его счастьем. Во время одиноких прогулок Бэзил бесконечно анализировал свои чувства, говоря себе, что они исключительно чисты. И лишь потому, что так много думал о ней, он считал, что становится лучше и проще.
    
В октябре она вернулась, и через два дня Бэзил нанес ей визит, но испытал горчайшее разочарование, увидев у нее в гостях мистера Фарли. Бэзил презирал викария Церкви всех душ, видя в нем соперника, находящегося отнюдь не в таком невыгодном положении, как он сам. Мистер Фарли все еще оставался привлекательным мужчиной, имея наружность человека весьма важного. Его манера разговора позволяла предположить, что он часто ужинал в гостях и умел вежливо дискутировать на любые темы в обществе благовоспитанных особ. Он был интересен и вел себя непринужденно, прекрасно зная, как ввернуть тонкое суждение в каждом разговоре, а в его отношении к миссис Мюррей проскальзывала неуловимая, но многозначительная лесть. Бэзила страшно раздражала его раскованность в обращении с женщиной, к которой он сам относился с благоговением. Хильда принимала участие в неких благотворительных мероприятиях викария Церкви всех душ, и, заливаясь смехом, они с Фарли обменивались всякими курьезными историями по этому поводу.
    
Бэзил отправился домой в мрачном негодовании, весь вечер думая о Хильде, которую оставил с мистером Фарли, и не успокоился, даже когда лег в постель. Он слышал, как часы отбивают один удар за другим, и беспокойно ворочался с боку на бок и с ума сходил от тоски и боли. Он приказывал себе не думать о Хильде, но ежеминутно возвращался к мысли о ней и в безнадежной печали задавался вопросом, как жить дальше. Бэзил пытался вразумить себя, мысленно повторяя, что столь сильная страсть может быть только временной и что через пару месяцев он будет с иронией вспоминать теперешнее сумасшествие. Чтобы успокоить ноющее сердце, он решил изложить свои чувства на бумаге. Когда часы пробили пять, он обрадовался, что только три часа осталось до того времени, когда он сможет встать, чтобы нарушить наконец сладкую горечь своих размышлений. Утром за завтраком Дженни заметила, что его глаза опухли от недостатка сна, а выглядел он усталым и изможденным. Она могла только гадать о причине его бессонницы, но интуитивно ревновала и пыталась разозлить его, и, когда представлялась возможность, вставляла язвительные замечания. Но Бэзил оставался безучастным и не отвечал ей. После завтрака он, в тяжелом расположении духа, отправился на привычную работу.
    
Так продолжалось всю осень, а с ноябрем пожаловала зима, холодная, темная и сырая. Возвращаясь домой по вечерам, Бэзил испытывал отчаяние, ступая на улицу, где стоял его дом. Его убивало омерзительное однообразие маленьких жилых зданий. Мисс Ли, вероятно с иронией, как-то заметила, что жизнь в пригороде должна быть сплошной идиллией. И Бэзил развеселился, когда думал, что только тележка молочника и шарманка нарушают романтическое уединение. Теперь он ненавидел соседей, с которыми, без сомнений, его обсуждала Дженни, и содрогался от ужаса при мысли об их ограниченном существовании, абсолютно лишенном всего, что делает бытие приятным и цивилизованным.
    
Ссоры супругов были неизбежны, несмотря на решимость Бэзила избегать разногласий, а в последнее время они становились все более тяжелыми для обоих. Однажды, забрав письма, он заметил, что одно из них было вскрыто, а потом неловко заклеено вновь. Он бросил взгляд на Дженни, следившую за ним, но та быстро опустила глаза. Несомненно, именно розовая бумага вызвала у нее подозрения. Над адресом значилось «Конфиденциально», на обороте красовался золотой инициал. Это было всего лишь предложение от ростовщика предоставить Бэзилу любую сумму от пяти до пяти тысяч фунтов, и он не смог удержаться от презрительной усмешки, ведь Дженни с энтузиазмом распечатала письмо, но не обнаружила ничего для себя важного. Когда он попросил больше не вскрывать его личную почту, она промолчала и залилась краской стыда. Через минуту-другую Бэзил собрал всю свою корреспонденцию и, прихватив бумагу, направился к двери.
    
— Куда ты идешь? — резко спросила она. — Ты не можешь писать здесь?
    
— Разумеется, если это доставит тебе удовольствие, но у меня тут есть пара особых писем, и я хочу побыть в полной тишине.
    
Дженни отбросила работу, которой занималась, и в ярости уставилась на мужа, задетая за живое равнодушием в его тоне.
    
— Полагаю, ты не будешь возражать, если я буду говорить, когда мне хочется что-то сказать? Похоже, ты думаешь, я гожусь только на то, чтобы следить за домом и чинить твою одежду. Тогда я могла бы вообще пойти на кухню посидеть со служанкой.
    
— Считаешь, стоит устраивать сцену? Мне кажется, мы уже говорили об этом столько раз…
    
— Я хочу все выяснить.
    
— Мы все выясняем по два раза в неделю последние полгода, — ответил Бэзил, изнывая от скуки, — но так ни к чему и не пришли.
    
— Я жена тебе или нет?
    
— У тебя есть свидетельство о браке, которое ты надежно заперла в ящике, и оно доказывает сей факт. — Он задумчиво посмотрел на нее, складывая письма обратно в стол. — Говорят, первый год брака — самый трудный. Честно говоря, у нас он выдался действительно неудачным, не правда ли?
    
— Видимо, в этом виновата я?
    
Дженни говорила агрессивно, с некой грубой насмешкой, но, казалось, это больше не трогает Бэзила. Ему в некотором роде удавалось смотреть на происходящее с любопытным отчуждением, как будто он зритель в театре, наблюдающий за игрой актеров.
    
— В конце концов, я изо всех сил старался сделать тебя счастливой.
    
— Что ж, в этом ты не очень преуспел. Ты думал, я могу быть счастлива, когда ты бросаешь меня одну на весь день и полночи ради знатных друзей, для которых я недостаточно хороша?
    
Он пожал плечами:
    
— Ты прекрасно знаешь, что я почти не встречаюсь со старыми друзьями.
    
— Кроме миссис Мюррей, не правда ли? — перебила она.
    
— Я видел миссис Мюррей раз десять за последний год.
    
— О, не обязательно мне об этом сообщать! Я и так знаю. Она же леди, правда?
    
Бэзил уставился на жену, словно задавшись вопросом, почему именно это имя пришло ей на ум. Он никогда не думал, что жена может подозревать, насколько сильна его страсть к этой женщине. Но он собирался проигнорировать обвинения.
    
— Работа заставляет меня проводить меньше времени дома, — сказал он. — Но подумай, как бы ты заскучала, если бы я всегда сидел здесь!
    
— Много пользы от твоей работы! — с насмешкой воскликнула она. — Ты не можешь заработать достаточно, чтобы вытащить нас из долгов!
    
— Мы действительно в долгах, но в этом достойном положении находится половина всех знатных людей королевства.
    
— Соседи знают, что мы даже с торговцами рассчитаться не можем…
    
Бэзил вспыхнул и поджал губы.
    
— Очень жаль, что я оказался не такой выгодной партией, как ты ожидала, когда выходила за меня, — язвительно бросил он.
    
— Интересно, и что же ты делаешь, чтобы преуспеть? Твоя книга принесла тебе огромную славу, не правда ли? Ты думал, она потрясет мир, а она провалилась, провалилась, провалилась!
    
— Такая судьба постигла и другие книги, гораздо лучше моей, — рассмеялся он.
    
— Но твоя этого заслужила!
    
— Я и не предполагал, что ты ее оценишь. К несчастью, не всем нам дано сочинять истории о коварных эрлах и красивых герцогинях.
    
— Зато газеты ее хвалили, не так ли?
    
— Единодушие в отрицательных отзывах было единственным, что меня успокоило. Я часто задаюсь вопросом: догадывается ли ругающий тебя рецензент, какое удовольствие доставляет тем самым твоей жене?
    
Именно очевидное равнодушие Бэзила к ее издевкам, его презрение и горький сарказм заставили Дженни потерять самообладание. Она часто не понимала сути его ответов, но смутно осознавала: он смеется над ней. Ее неистовый гнев перешел всякие границы.
    
— О, я так хорошо узнала тебя, с тех пор как умер ребенок, — произнесла она, сжимая кулаки. — У тебя нет никаких оснований возносить себя на пьедестал. Теперь я знаю, каков ты. Я была глупа, когда воображала тебя героем. Ты всего лишь неудачник. Во всем, что делаешь, ты жалкий неудачник.
    
Бэзил смотрел на нее спокойно, но в его глазах отражалось полное отчаяние, ибо она весьма ясно выразила мысль, которая долгое время, как червь, въедалась в его душу, высасывая из него все жизненные силы. Он видел будущее как человек, приговоренный к смерти, как человек, для которого красота жизни заключается лишь в ее горечи.
    
— Вероятно, ты права, Дженни, — ответил он. — Осмелюсь сказать: я всего лишь слабый неудачник.
    
Он принялся мерить шагами комнату, мучительно размышляя, а потом выглянул из окна на ровный ряд домов, показавшихся ему в тусклом свете газовых горелок омерзительными, как никогда. Он содрогнулся, когда оглядел гостиную, обычную и безликую. И, как поток воды, на него внезапно нахлынули воспоминания обо всех страданиях, которые он пережил в этих стенах. Дженни, вернувшаяся к шитью, обрабатывала кромки тряпок для пыли. Он сел подле нее.
    
— Послушай, Дженни, мне нужно серьезно с тобой поговорить. Я хотел бы, чтобы ты спокойно послушала меня пару минут — нам надо трезво все обсудить. Похоже, мы не ладим, и нет никакой надежды на то, что ситуация исправится. Ты несчастна, и, боюсь, я тоже не очень счастлив. Не хочу показаться эгоистом, но я не могу заниматься работой или чем-то еще, пока все это продолжается. Я чувствую, что все наши ссоры ужасно унизительны. Ты не думаешь, что для нас обоих было бы лучше немного пожить раздельно? Вероятно, чуть позже мы сможем сделать еще одну попытку.
    
Пока он говорил, Дженни испуганно смотрела на него, но, хотя испытывала смутную тревогу, не вполне понимала, к чему он клонит. А потом она едва выдавила ответ:
    
— Ты хочешь сказать, нам надо расстаться? И что ты собираешься делать?
    
— Мне нужно уехать за границу на какое-то время.
    
— С миссис Мюррей? — Она разволновалась и теперь кричала. — В этом дело? Ты хочешь уехать с ней! Тебя от меня тошнит! Ты получил от меня все, что хотел, и теперь можно отправить меня восвояси. На сцену выходит изящная леди, а меня можно отослать прочь, как служанку. Думаешь, я не вижу, что ты влюблен в нее? Ты, без сомнений, пожертвовал бы мной, чтобы избавить ее от минутного недовольства. И поскольку любишь ее, ты ненавидишь меня.
    
— Как ты можешь нести подобную чепуху?! Ты не имеешь права такое говорить!
    
— Разве нет? Видимо, я должна просто закрыть глаза и молчать. Ты влюблен в нее. Думаешь, я ничего не замечала в последние месяцы? Это из-за нее ты хочешь меня бросить!
    
— Нам невозможно жить вместе, — в отчаянии произнес он. — Мы никогда не придем к согласию и никогда не будем счастливы. Ради Бога, давай расстанемся и покончим с этим.
    
Бэзил уже поднялся, и Дженни подошла к нему так близко, что они стояли лицом к лицу.
    
— Слушай, Бэзил, ты поклянешься, что не влюблен в эту женщину?
    
— Разумеется, — с пренебрежением ответил он.
    
— Это ложь… И она так же влюблена в тебя, как и ты в нее.
    
— Что ты хочешь этим сказать? — воскликнул он, и кровь ударила ему в голову, а сердце с болью забилось в груди. Он схватил ее за руку. — Что ты имеешь в виду, Дженни?
    
— Думаешь, у меня нет глаз? Я увидела это в тот день, когда она заявилась сюда. Ты полагаешь, она приходила посмотреть на меня? Она презирает меня, потому что я не леди. Она пришла, чтобы угодить тебе, она была вежлива со мной, чтобы угодить тебе, она пригласила меня в гости, чтобы угодить тебе…
    
— Это нелепо. Конечно, она приехала. Она из моих старых друзей.
    
— Я знаю таких друзей. Думаешь, я не видела, как она смотрела на тебя и провожала взглядом? Она же ловила каждое твое слово. Когда ты улыбался, улыбалась и она. Когда ты смеялся, смеялась и она. О, я поняла, что она влюблена в тебя! Я знаю, что такое любовь, и я это почувствовала. А когда она смотрела на меня, я знала, что она меня ненавидит, потому что я украла тебя у нее.
    
— О, какое жалкое существование мы влачим! — воскликнул Бэзил, не в силах обуздать чувства. — Мы оба совершенно измучены, и так не может продолжаться. Я изо всех сил стараюсь сдерживаться, но иногда думаю, что это невозможно. И меня можно довести до слов, о которых мы оба пожалеем. Ради всего святого, давай разойдемся!
    
— Нет. Я не дам на это согласия.
    
— Мы не можем и дальше устраивать кошмарные ссоры. Наш брак был ужасной ошибкой. Ты должна понимать это так же, как и я. Мы совершенно не подходим друг другу, и смерть ребенка уничтожила единственное обстоятельство, которое нас связывало.
    
— Ты говоришь так, будто мы остались вместе только потому, что это было удобно.
    
— Отпусти меня, Дженни. Я не могу этого больше выносить! — с горечью воскликнул он. — Я чувствую, что схожу с ума. — Он умоляюще протянул к ней руки. — Год назад я сделал ради тебя самое большое, на что был способен. Я дал тебе все, что у меня было, а было мало, по правде говоря. Но теперь я прошу тебя вернуть мне свободу.
    
Она была совершенно растеряна. Она и не подозревала, что все зайдет так далеко.
    
— Ты думаешь только о себе! — воскликнула она. — Что станет со мной?
    
— Ты будешь намного счастливее, — страстно ответил он, надеясь, что она уступит. — Это лучшее решение для нас обоих.
    
— Но я люблю тебя, Бэзил.
    
— Ты?! — Он уставился на нее в ужасе и оцепенении. — Надо же, ты изводила меня полгода и испытывала мое терпение. Ты каждый мой день делала невыносимо тяжелым. Ты превратила мою жизнь в сущий ад.
    
Дженни смотрела на него с паническим страхом в глазах, каждое его слово разило ее, как смертельный удар, она ловила ртом воздух и содрогалась. Как загнанный зверь, она беспрестанно переводила взгляд туда-сюда в поисках путей бегства, но не находила ни одного. А потом, рассеянно ощупывая все вокруг себя, словно пытаясь спрятаться, она побрела к двери.
    
— Дай мне время подумать, — хрипло проронила она.
    
    
На следующее утро за завтраком Бэзил с исключительной вежливостью рассуждал на банальные темы, но Дженни заметила, что он отводит взгляд, и это задело ее за живое, ведь он обращался с ней как со случайной знакомой. Казалось, даже полную тишину ей было бы легче вынести. Встав из-за стола, он поинтересовался, обдумала ли она его предложение.
    
— Нет. Я не думала, что ты говоришь серьезно.
    
Он молча пожал плечами. А она смотрела на него с дрожью в сердце, мучительно надеясь, что он скажет ей хоть одно доброе слово на прощанье.
    
— Ты очень рано сегодня уходишь, — заметила она.
    
— В одиннадцать у меня предварительная работа по одному делу, и я хочу кое с кем встретиться, прежде чем отправлюсь в суд.
    
— С кем?
    
Залившись румянцем, он отвернулся:
    
— С моим солиситором.
    
Дженни промолчала, но когда он вышел на улицу, она стала следить за ним из окна, осторожно, так чтобы он не увидел ее, если поднимет глаза. Но Бэзил ни разу не оглянулся. Он шел медленно с поникшими плечами, как будто очень устал.
    
Когда он исчез из виду, она, отдавшись горькой печали, безудержно зарыдала. Дженни не знала, что делать, и нуждалась в совете больше, чем когда бы то ни было. Внезапно она решила повидать Фрэнка Харрелла, ведь летом он довольно часто приезжал в Барнс и она всегда была благодарна ему за доброту. По крайней мере этому человеку она могла доверять — в отличие от остальных он не будет насмехаться над ней из-за низкого происхождения. Отчасти ее затруднения проистекали из того, что в последнее время она попала в немилость к своим собственным родственникам, смотревшим на все со своей точки зрения, и было невозможно воззвать к их сочувствию. Дженни оказалась одна во всем мире, оторванная от своего круга и все еще не принятая в тот, за представителя которого вышла замуж. В отчаянии она воображала, будто все мироздание восстало против нее, и ей казалось, что она борется, как утопающий, с каким-то непреодолимым потоком бурной реки. А рекой этой была природа человеческая.
    
Дженни поспешно оделась и отправилась на поезде к Ватерлоо. Она не знала, когда Фрэнк уходит, и очень боялась упустить его. По привычке она не взяла извозчика, а села в омнибус. Казалось, он полз еле-еле, а минуты растягивались в часы. Каждая остановка длилась бесконечно долго, так что она едва могла спокойно усидеть на месте и только убеждала себя, что, как бы медленно ни ехал омнибус, это все равно быстрее, чем если бы она шла пешком. Наконец, прибыв на место, Дженни, к великому облегчению, обнаружила, что Фрэнк у себя. Но он был столь явно удивлен ее визитом, что, на мгновение опешив, она не знала, как объяснить свое появление.
    
— Можно пару минут с вами поговорить? Я вас не задержу.
    
— Пожалуйста. А где Бэзил?
    
Фрэнк предложил Дженни сесть и попытался забрать зонт, в который она крепко вцепилась. Но она отказалась с ним расставаться и опустилась на краешек стула, явно переживая, с неловким видом человека, не привыкшего бывать в гостиных. Фрэнку, пытавшемуся дать ей почувствовать себя как дома, она напоминала экономку, пришедшую устраиваться на работу.
    
— Вам можно доверять? — резко начала она, сделав над собой усилие. — Я в ужасной беде. Вы хороший человек и никогда не смотрели на меня свысока из-за того, что я была официанткой в баре. Скажите, что я могу вам доверять. Мне не с кем поговорить, а я чувствую себя так, будто сойду с ума, если не поделюсь с кем-то.
    
— Боже правый! Что случилось?
    
— Все случилось! Он хочет расстаться со мной! Сегодня он ходил к солиситору. Он собирается выкинуть меня на улицу, как какую-то служанку. И тогда я покончу с собой, говорю вам: я покончу с собой. — Дженни заломила руки, и слезы полились по ее щекам. — Раньше в вашем присутствии мы всегда соблюдали приличия, поскольку Бэзилу было стыдно показывать вам, как он жалеет, что женился на мне.
    
Фрэнк и так хорошо знал, что некоторое время дела у этой пары шли отнюдь не гладко, но ему не приходило в голову, что они окажутся в такой ситуации. Он не представлял ни что сказать ей, ни как успокоить ее.
    
— Это чепуха. Наверняка это лишь мелкая мимолетная ссора. В конце концов, они и должны случаться.
    
— Нет, все не так. Я не возражала бы, если бы думала, что Бэзил любит меня, но он не любит. Он называет это жалким существованием, и он прав. — Она замялась, но лишь на мгновение. — Вы скажете мне правду, если я задам вам один вопрос, клянетесь честью?
    
— Разумеется.
    
— Между Бэзилом и миссис Мюррей что-то есть?
    
— Нет, конечно, нет! — решительно воскликнул он. — Как такая мысль могла прийти вам в голову?!
    
— Вы не признались бы, даже если бы это было правдой, — растерянно ответила она, и теперь слова, которые давались ей с таким трудом, хлынули потоком. — Вы все против меня, потому что я не леди… О, я так несчастна! Говорю вам: он влюблен в миссис Мюррей. На днях он собирался поужинать у нее, так это надо было видеть! Он переживал, просто усидеть на месте не мог, каждую минуту смотрел на часы. Его глаза просто светились от возбуждения, и я чуть ли не слышала, как бьется его сердце. Он был там два раза на прошлой неделе и два раза — на позапрошлой.
    
— Откуда вы знаете?
    
— Я следила за ним. Если уж по его меркам я не дотягиваю до леди, то и не нужно ее изображать. Теперь вы шокированы, я полагаю?
    
— Не мне вас судить, — тихо ответил Фрэнк.
    
— Бэзил никогда не любил меня, — продолжала Дженни взволнованно. — Он женился на мне, поскольку считал это своим долгом. А потом, когда умер ребенок, он подумал, что я заманила его в ловушку.
    
— Он так не говорил.
    
— Нет! — истерично прокричала она. — Он никогда ничего не говорит, но я прочла это по его глазам. — Она сцепила руки, раскачиваясь из стороны в сторону. — О, вы не знаете, что у нас за жизнь! Целыми днями он не произносит ни слова, лишь отвечает на мои вопросы. А тишина буквально сводит меня с ума. Лучше бы он ругал меня. Лучше бы бил меня, чем просто смотрел и смотрел. Я видела: он держит что-то в себе — и знала — конец близок.
    
— Мне очень жаль, — беспомощно произнес Фрэнк.
    
Даже ему самому эти слова показались сухими и неискренними, и Дженни разразилась яростной тирадой:
    
— О, не надо меня жалеть! Меня и так слишком много жалели, мне это не нужно. Бэзил женился на мне из жалости. О Боже, лучше бы он этого не делал! Я не могу выносить такие мучения.
    
— Знаете, Дженни, он человек чести и никогда не совершил бы поступка, который неблагороден.
    
— О, я знаю, что он человек чести! — с горечью воскликнула она. — Лучше бы у него было поменьше этой чести. В семейной жизни не так нужны изящные сантименты. — Она встала и ударила в себя в грудь: — О, почему я не могла полюбить человека своего круга? Я была бы намного счастливее. Раньше я так гордилась, что Бэзил не клерк или какая-нибудь мелкая сошка в Сити. Он прав: мы никогда не будем счастливы. Я не могу изменить себя. Он знал, что я не леди, когда женился на мне. Моему отцу приходилось поднимать пятерых детей на два фунта десять шиллингов в неделю. Вряд ли на это можно отправить дочерей в пансион в Брайтон, а затем на учебу в Париж… Бэзил и слова не произносит, когда я говорю или делаю что-то, чего не сделала бы леди, но поджимает губы и смотрит. И я прихожу в такую ярость, что начинаю специально раздражать его. Иногда я даже пытаюсь вести себя вульгарно. В баре в Сити можно многому научиться, и я представляю, что приводит Бэзила в ужас. Порой мне хочется ему отомстить, и я знаю, где у него больное место и как ранить его еще сильнее. Видели бы вы, как он смотрит, когда я неприлично веду себя за столом или называю мужчину бабником!
    
— Подобное поведение открывает массу возможностей для его недовольства и ведет к семейным проблемам, — сухо заметил Фрэнк.
    
— О, знаю, что это несправедливо по отношению к нему, но я теряю голову. Я не могу всегда быть утонченной. Иногда я не могу удержаться и чувствую, что должна выпустить пар.
    
Ее щеки пылали, и она быстро дышала. Никогда раньше Дженни никому не раскрывала душу, и Фрэнк, внимательно за ней наблюдавший, не мог разобраться в этой любопытной смеси любви и ненависти.
    
— Тогда почему вы не расстанетесь? — спросил он.
    
— Потому что я люблю его. — Ее голос, прежде холодный, с нотками металла, вдруг стал таким нежным, что перемена казалась просто удивительной. С ее лица исчезло выражение обиды. — О, вы не знаете, как я его люблю! Я готова на что угодно, лишь бы сделать его счастливым. Я отдала бы жизнь, если бы он захотел. О, не могу этого выразить, но когда думаю о нем, мое сердце бьется так, что порой я с трудом дышу! Я никогда не смогу дать ему понять, что весь мир для меня — это он. Я пытаюсь заставить его полюбить меня, но заставляю лишь ненавидеть. Что я могу сделать, чтобы доказать ему свою любовь? Ах, если бы он только знал о ней, я уверена, он не стал бы жалеть, что женился на мне. Я чувствую себя так, как будто мое сердце переполняет музыка, и все же что-то мешает мне признаться в этом хотя бы раз.
    
Какое-то время они молчали.
    
— О чем вы пришли просить меня? — наконец спросил Фрэнк.
    
— Хочу, чтобы вы сказали ему, что я люблю его. Сама я не могу. Я всегда превращаю признание в кошмар. Скажите ему, что он для меня целый мир и я действительно постараюсь быть ему хорошей женой. Попросите его не бросать меня и скажите, что я хотела как лучше. — Она сделала паузу и вытерла глаза. — И вы не могли бы сходить к миссис Мюррей и передать кое-что ей? Попросите ее пощадить меня. Быть может, она не знает, что он творит. Попросите ее не забирать его у меня.
    
Она умоляюще схватила Фрэнка за руки, и он не нашел в себе сил воспротивиться.
    
— Я сделаю все, что в моих силах. Не падайте духом. Уверен, все наладится и вы опять будете очень счастливы.
    
Она попыталась улыбнуться сквозь слезы и поблагодарить его, но голос ее не слушался, и она могла лишь сжимать его руки. Повинуясь внезапному порыву, Дженни наклонилась и поцеловала их, а потом быстро вышла, оставив Фрэнка одного — удивленным и растроганным.
   
   
    
     
13
    
    
Дженни поручила Фрэнку не самую простую задачу, и когда она удалилась, он принялся раздраженно поносить ее, а также ее отца, мать, супруга и всех родственников. Он довольно хорошо знал миссис Мюррей, лечил ее, когда она болела, и весьма часто появлялся в доме на Чарлз-стрит. Но несмотря на все это, ему было неудобно поднимать вопрос столь деликатного характера, и он понимал, что в итоге подвергнется суровому порицанию. И все же он, пожав плечами, решил нанести ей визит в тот же день после обеда и сказать то, что должен.
    
— Ну и пусть ругает меня, — пробормотал он.
    
Не подозревая о грядущих событиях, Хильда Мюррей, вернувшись домой с обеда, отправилась в гостиную, а поскольку день выдался дождливый и хмурый, приказала задернуть занавески и включить свет. Она обожала теплый и расслабляющий уют этой комнаты, обставленной с большим вкусом, пусть и без особой оригинальности. В Мейфэре[56] были десятки подобных квартир с такими же большими, обитыми английским ситцем креслами, столами в стиле чиппендейл, застекленными шкафами с инкрустацией и картинами на стенах. Там было богатство без хвастовства, искусство без эксцентричности, и мистер Фарли, викарий Церкви всех душ, который заглянул в гости, отметил не без лести, что женщина, обитающая в такой комнате, уж точно имеет четкое представление о приличиях и уважении к традициям.
    
Впервые встретив Хильду год назад в доме на Олд-Куин-стрит, приветливый священник быстро сблизился с ней. Крепкий здравый смысл протестанта на законных основаниях разрешал душе церковника повиноваться чарам прекрасной женщины, а он всегда видел удачный брак кульминацией своей приходской деятельности. Хильда была привлекательна, богата и достаточно родовита, чтобы стать ровней служителю Христа, который порой по три дня вращался среди герцогинь. К тому же он полагал, что она не совсем равнодушна к его знакам внимания. Мистер Фарли твердо решил покончить с далеким от идеала состоянием одинокого блаженства, упав, как спелое яблоко, к ногам этой миловидной и процветающей вдовы. И подобному тому как Отелло, обольщавший Дездемону, без остановки рассказывал изумленной красавице бравые истории о грабежах и нападениях, о гибели, которой едва удалось избежать, и об опасных предприятиях, преподобный Коллинсон Фарли говорил о благотворительности, встречах с церковными старостами и духовном возрождении простых тружеников.
    
Хильда очень заинтересовалась деятельностью Церкви всех душ и охотно подарила приходу целый набор подушечек, чтобы, как говорил викарий, прихожане больше не искали предлога не преклонять колени в молитве. Немного позже Хильда согласилась занять место в ларьке на ярмарке ради покупки нового органа, а потом, однажды перейдя рубеж филантропии, стала постоянно принимать участие в благотворительных акциях. Общие дела часто сводили их вместе и обеспечивали бесконечный поток новых тем для разговора. Но мистер Фарли льстил себе, думая, что он блестящий собеседник и постоянное обсуждение исключительно рабочих вопросов противоречило бы его принципам. Культурные проблемы также не оставались в стороне. Он одалживал у Хильды книги и ходил с ней в картинные галереи и на выставки. Они вместе то читали Теннисона, то отправлялись в театр и обсуждали моральные аспекты английской драмы. По утрам, если выдавалась хорошая погода, они часто изучали итальянских мастеров на Трафальгарской площади[57] или мраморы Элгина[58] в Британском музее. Мистер Фарли обладал большим багажом знаний и мог дать историческую справку или рассказать пикантный анекдот о любом произведении искусства. В результате Хильда, повинуясь типичной женской любви к лекциям, пришла к выводу, что он может быть интересным и полезным другом. Но ей никогда не приходило в голову, что какие-то более теплые чувства будоражат сердце под его безупречным шелковым жилетом, и не без тревоги она обнаружила, что теперь они касаются в разговоре тем, которые не обсуждали раньше. Мистер Фарли наконец принял решение и, поскольку не относился к людям, которые колеблются из-за неуверенности в себе, перешел сразу к делу.
    
— Миссис Мюррей, — произнес он. — Есть один весьма важный вопрос, о котором я желаю вам сообщить.
    
— Опять благотворительность, мистер Фарли? — воскликнула она. — Вы меня разорите.
    
— Вы воистину ангел милосердия, и ваш кошелек всегда открыт для церковных нужд. Но на этот раз я желаю обсудить дело более личного характера. — Он поднялся и шагнул к камину, у которого встал так, что тепло перестало проникать в комнату. — Я считаю своим долгом предварить вопрос, который собираюсь задать, небольшим рассказом о моем положении и обстоятельствах. Полагаю, лучше рискнуть показаться слегка скучным, чем оставить неясное представление о себе.
    
Разумеется, Хильда не могла не понять, к чему он клонит, и после минутного ужаса испытала почти непреодолимое желание рассмеяться. Вероятно, ее любовь к Бэзилу была столь велика, что она и не мечтала, будто ее может возжелать другой мужчина. А о мистере Фарли в этой связи она никогда не думала. Когда она смотрела теперь на него, элегантного, с тщательно уложенными седыми волосами, с ухоженными руками, с непринужденной уверенностью в себе и некоторой склонностью к ожирению, этот человек казался существом неимоверно нелепым. Серьезно и решительно он перечислял преимущества своего положения и не без соблюдения правил приличия объяснял, что он не какой-нибудь нищий охотник за деньгами. Он предлагал справедливый обмен, и многие женщины приняли бы это предложение с благодарностью. Хильда знала, что должна его остановить, но чувствовала, что не готова. К тому же ее терзало любопытство, как именно он сделает предложение. Фарли вдруг резко остановился, улыбнулся и сделал шаг вперед:
    
— Миссис Мюррей, имею честь попросить вас стать моей женой.
    
Теперь она была вынуждена что-то ответить и от всей души пожалела, что ей не хватило силы духа остановить этого мужчину вовремя.
    
— Будьте уверены, я невероятно польщена, — неловко пробормотала она. — Никогда не предполагала, что вы относитесь ко мне таким образом…
    
Он, возражая, выбросил руку вперед:
    
— Я не жду немедленного ответа, миссис Мюррей. Это вопрос, требующий серьезных раздумий, и мы оба не дети, чтобы беспечно соединять себя узами брака. Это огромная ответственность, и я хотел бы, чтобы вы поразмыслили над тем, сколько истинного добра могли бы творить в качестве моей жены. Помните этот красивый пассаж у Теннисона: «И рука об руку мы устремимся к более возвышенному»?
    
Дверь открылась, и викарий Церкви всех душ сумел спрятать раздражение только потому, что был очень вежливым человеком, а Хильда, испытав неимоверное облегчение, повернулась к Фрэнку Харреллу — вошедшему гостю — с величайшей теплотой.
    
Фрэнк заглянул на работу к Бэзилу, но, не застав его там, отправился на Чарлз-стрит, решив во что бы то ни стало поговорить с миссис Мюррей о Дженни. Казалось, однако, возможность так и не представится, потому что появлялись все новые посетители и разговоры велись все больше на общие темы.
    
Через некоторое время объявили о прибытии Бэзила, и Фрэнк заметил взволнованный быстрый взгляд миссис Мюррей. Она быстро оглядела Бэзила, сразу отметив его взъерошенные волосы, угрюмую бледность и глубочайшее уныние. Она говорила смеясь, но он почти не улыбался, а лишь смотрел на нее с выражением муки. Ей было очень больно видеть его совершенно несчастным. В конце концов Фрэнк оказался достаточно близко к Хильде, чтобы при этом его не слышали другие.
    
— Бэзил выглядит больным, не правда ли? Его жена приходила ко мне сегодня утром. Осмелюсь предположить, вы помните, что год назад он женился.
    
Миссис Мюррей покраснела и уставилась на Фрэнка с холодным подозрением. Она поджала губы, гадая, что у него на уме.
    
— Я приезжала к ним познакомиться с ней, — бесстрастно ответила она. — Эта женщина показалась мне вульгарной и претенциозной. Боюсь, она не особенно меня интересует.
    
— Она любит Бэзила всем сердцем, и она страшно подавленна. — Фрэнк смотрел на миссис Мюррей, не отводя глаз, и понизил голос, так чтобы со стороны казалось, будто он ничего не говорит, но для нее каждое слово звучало как удар грома. — Дженни попросила меня передать вам ее слова. Она знает, что Бэзил… любит вас. И она умоляет вас пощадить ее.
    
Мгновение Хильда не могла ответить.
    
— Вам не кажется, что с вашей стороны довольно дерзко говорить со мной на подобные темы? — спросила она, произнося слова с паузами, как будто выдавливала их одно за другим.
    
— В высшей степени дерзко, — согласился он. — И я не отважился бы на это, если бы она не сказала, что любовь звучит как музыка в ее сердце, а что-то мешает ей выразить ее. Мне показалось, что весьма глупая, ограниченная и простая женщина могла дойти до такой мысли, только если пережила адские мучения. И мне стало жаль ее.
    
— А вы думаете, я не страдала?
    
Хильда не могла больше скрываться за маской равнодушной благопристойности. Вопрос так взволновал ее, что у нее не хватило духу промолчать.
    
— Вам он очень нравится?
    
— Нет, он мне не нравится. Я боготворю землю, по которой он ступает.
    
Фрэнк протянул руку на прощание:
    
— Тогда поступайте так, как сочтете нужным. Вы играете в самую опасную игру на свете. Вы играете с людскими сердцами… Простите меня за мои слова.
    
— Напротив, я благодарна вам, ведь теперь я лучше знаю, что делать. Я забыла о его жене.
    
Фрэнк удалился, и мистер Фарли, отчаявшись дождаться ухода других гостей, тоже встал. Пожав руку Хильде, он поинтересовался, когда может зайти снова. Встревожившись из-за разговора с Фрэнком, она совершенно забыла о предложении викария Церкви всех душ. Но теперь, когда на нее вдруг нахлынула жажда самопожертвования, оно не казалось ей нелепым или невозможным. В самом деле, если бы она согласилась, этот брак мог бы решить многие проблемы, и она решила не отвергать мистера Фарли сразу, как намеревалась, а прежде хорошо подумать. По крайней мере она не должна предпринимать никаких поспешных действий.
    
— Я напишу вам завтра, — мрачно произнесла она.
    
Он улыбнулся и нежно сжал ее руку, уже с некой страстью принятого любовника. Миссис Мюррей осталась наедине с Бэзилом. Он листал какую-то книгу, и это обыденное занятие, в тот момент, когда она была так возбуждена, казалось ей проявлением равнодушия.
    
— Очень интересно? — холодно спросила она.
    
Он тут же отбросил книгу.
    
— Я думал, этот человек никогда не уйдет. Я прихожу в ярость каждый раз, когда вижу его здесь. Вы очень к нему привязаны?
    
— Какой странный вопрос! — спокойно ответила Хильда. — Интересно, почему вообще вы его задали?
    
— Потому что я люблю вас! — поддавшись чувству, воскликнул он. — И я ненавижу, когда с вами рядом оказывается кто-то еще.
    
Она смотрела на него с полнейшей невозмутимостью, и неведомое прежде равнодушие охватило ее, так что она не испытывала совершенно никаких чувств.
    
— Возможно, вам будет интересно узнать, что мистер Фарли предложил мне выйти за него замуж.
    
— И что вы ответите?
    
Его лицо вдруг стало пепельно-серым, а голос — хриплым.
    
— Не знаю, возможно, да.
    
— Я думал, вы любите меня, Хильда.
    
— Именно потому, что люблю вас, я и выйду за мистера Фарли.
    
Бэзил с жаром подскочил к ней и схватил за руки:
    
— О, но вы не можете, Хильда! Это же глупо. Вы не знаете, что вы делаете. О, не соглашайтесь, ради Бога! Вы сделаете нас обоих такими несчастными. Хильда, я люблю вас. Я не могу жить без вас. Вы не знаете, как я страдал. Месяцами я с ужасом возвращался домой. Когда на подходе к дому я видел свои окна, мне едва ли не становилось плохо. Вы не знаете, как искренне я жалел о том, что не погиб на войне. Я не могу так больше…
    
— Но вам придется, — произнесла она. — Это ваш долг.
    
— О, я думаю, что сыт по горло долгом и честью. Я исчерпал запас терпения. Знаю, я сам во всем виноват. Я был слаб и глуп и должен отвечать за последствия. Но у меня не хватает сил. Я не люблю… свою жену.
    
— Тогда не допускайте, чтобы она когда-либо об этом узнала. Будьте добры к ней, нежны и снисходительны.
    
— Я не могу быть добрым, нежным и снисходительным день за днем, неделями, месяцами и годами. И самое худшее — то, что для меня нет никакой надежды. Я честно пытался все наладить, но без толку. Мы слишком разные, и невозможно продолжать жить вместе. Все, что она говорит, все, что она делает, страшно расходится с моими представлениями. Мужчина, который женится на такой женщине, надеется, что поднимет ее до своего уровня. Глупец! Это она утащит его за собой на дно.
    
Хильда в растерянности расхаживала по комнате, и противоречивые чувства разрывали ей грудь. Она знала, как велика ее любовь к нему, и знала, что его любовь не меньше. Ей была невыносима мысль, что он мучается. Она остановилась и посмотрела на него. Ее глаза были полны слез.
    
— Если бы не вы, я не смог бы жить, — сказал он, и его голос затронул струны ее души, словно она была неким странным живым инструментом. — Лишь благодаря нашим встречам у меня хватало духу все продолжать. И каждый раз, когда приходил сюда, я любил вас еще более страстно.
    
— Зачем вы пришли? — прошептала она.
    
— Я не смог удержаться. Я знал, что для меня это яд, но я люблю этот яд. Я отдал бы душу, чтобы один раз заглянуть вам в глаза.
    
Впервые Бэзил говорил ей подобные нежности, и это было очень, очень мило, но она пыталась проявить твердость.
    
— Если вы хоть что-то ко мне испытываете, выполняйте свой долг как храбрый человек и позвольте мне уважать вас. Сейчас вы только делаете нашу дружбу невозможной. Разве вы не видите, что таким образом заставляете меня навсегда закрыть для вас двери своего дома?
    
— Я ничего не могу с этим поделать. Даже если никогда больше вас не увижу, я должен сказать вам, что люблю вас. Месяцами это вертелось у меня на языке, и порой я едва сдерживался. Я принес вам страдания. Я был слеп. Но я люблю вас всем сердцем, Хильда, и не могу без вас жить.
    
Он шагнул к ней, но она быстро отпрянула, вскрикнув с мукой в голосе:
    
— Ради Бога, не говорите ничего такого! Я не могу это слышать. Разве вы не видите, как я слаба? Пощадите меня.
    
— Вы не любите меня.
    
— Вы знаете, что люблю! — выкрикнула она яростно. — Как раз из-за своей огромной любви я и призываю вас исполнить долг.
    
— Мой долг — быть счастливым. Давайте уедем туда, где мы сможем любить друг друга, подальше от Англии, куда-нибудь, где любовь не греховна и не уродлива.
    
— О, Бэзил, — серьезно произнесла она, почувствовав себя более сильной теперь, когда решила надавить на его чувство жалости, — о, Бэзил, давайте постараемся пойти по правильному пути! Подумайте о вашей жене, она тоже вас любит, так же сильно, как я. Вы для нее весь мир. Вы не можете так плохо поступить с ней.
    
Она опустилась на стул и вытерла глаза. Ее боль утихомирила страсти, бушевавшие в груди Бэзила, и у него сердце защемило при мысли, что она расстроилась из-за него.
    
— Не плачьте, Хильда, я не могу этого видеть.
    
Он стоял над ней, и очень нежно она взяла его за руку.
    
— Разве вы не понимаете, что мы никогда не сможем уважать себя снова, если причиним такое страшное зло этому бедному созданию? Она всегда будет между нами со своими слезами и печалями. Говорю вам: я не смогу этого вынести. Пощадите меня, если вы хоть немного меня любите.
    
Он не ответил, и она, судорожно вздохнув, продолжила:
    
— Я знаю, всегда лучше выполнять свой долг. Ради меня, мой дорогой, идите к своей жене и никогда не позвольте ей узнать, что вы любите меня. Именно потому, что мы сильнее ее, мы и должны пожертвовать собой.
    
Его охватило глубочайшее уныние, и в комнате воцарилась тишина. Наконец он отпустил ее руку.
    
— Я больше не знаю, что хорошо, а что плохо. Такое ощущение, что все перемешалось. Это очень тяжело.
    
— Это не менее тяжело для меня, Бэзил.
    
— Тогда до свидания. — Он был убит горем. — Осмелюсь сказать, вы правы, и, вероятно, я лишь сделал бы вас очень несчастной.
    
— До свидания, мой дорогой.
    
Она встала и дала ему обе руки, а он наклонился и поцеловал их. Она с трудом терпела эту боль, и, когда он повернулся и направился к двери, вся решительность покинула ее. Она не могла допустить, чтобы он ушел прямо сейчас, такой отчужденный и расстроенный. Она подумала, что, вероятно, видит его в последний раз, и долго сдерживаемая страсть охватила ее, и вдруг стало ясно, что ничто не имеет значения, кроме любви.
    
— Не уходите, Бэзил! — воскликнула она. — Не уходите!
    
С радостным возгласом он повернулся, и она оказалась в его объятиях. Он целовал ее исступленно, он целовал ее губы, ее глаза и волосы. А она рыдала со всей неистовостью раздиравших ее желаний. Теперь ее ничто не волновало. Даже если бы исчезло все вокруг, а небеса низверглись на землю, ничто в мире не имело значения, кроме этого божественного безумия.
    
— О, это невыносимо! — простонала она. — Я не хочу терять вас, Бэзил, скажите, что любите меня.
    
— Да, да. Люблю вас всем сердцем и всей душой.
    
Он снова припал к ее губам, и она едва не потеряла сознание от наслаждения. Она упала в объятия его сильных рук и почувствовала, что в них могла бы умереть счастливой.
    
— О, Бэзил, мне нужна ваша любовь! Мне так сильно нужна ваша любовь!
    
— Теперь ничто не разлучит нас. Вы моя навеки.
    
Он провел пальцами по ее лицу, его глаза горели. Она с ликованием встречала его пылкую страсть, гордясь, что мужчина может впасть в такое безумие из-за нее.
    
— Скажите еще раз, что любите меня, — прошептала она.
    
— О, Хильда, Хильда, наконец-то! Мы отправимся в такое место, где вся земля говорит лишь о любви и где лишь любовь, молодость и красота что-то значат.
    
— Давайте отправимся туда, где мы всегда сможем быть вместе. У нас так мало времени. Давайте украдем у жизни все счастье, которое только можно.
    
Он поцеловал ее снова, а она заплакала от счастья. Они как сумасшедшие говорили о своей любви и былых муках, строили рискованные планы на будущее, забывая обо всем, кроме своей страсти. В тот момент существовало лишь настоящее, и они недоумевали, как могли так долго жить друг без друга. Она с восторгом сжала его руки, когда он сказал, что теперь ничто не может разлучить их, ведь они принадлежат друг другу отныне и навсегда. И даже если они потеряли свои души, это не играло никакой роли, ведь они обрели целый мир. Но вдруг Хильда вскочила:
    
— Осторожнее! Кто-то идет.
    
Едва она успела это произнести, как появился дворецкий, вслед за которым тут же вошла Дженни. Бэзил издал изумленный возглас. Слуга закрыл дверь, и на мгновение, смутившись, Хильда лишилась дара речи. Бэзил пришел в себя первым:
    
— Я думаю, вы знаете мою жену, миссис Мюррей.
    
— О да, я ее знаю. Не нужно меня представлять, — прогремела Дженни со злостью в голосе. Она быстро подошла к Хильде: — Я пришла за своим мужем.
    
— Дженни, что ты говоришь? — воскликнул Бэзил, предвидя, что назревает отвратительная сцена. Он повернулся к Хильде: — Вы не могли бы оставить нас одних?
    
— Нет, я хочу поговорить с вами, — перебила Дженни. — Не надо кормить меня этими вашими светскими уловками. Я пришла сюда говорить откровенно. Наконец я вас поймала. Вы пытаетесь отнять у меня мужа.
    
— Потише, Дженни. Ты сошла с ума? Ради Бога, оставьте нас, миссис Мюррей! Она оскорбит вас.
    
— Ты думаешь о ней, ты не думаешь обо мне. Тебе все равно, как сильно я мучаюсь, — не отступала Дженни.
    
Бэзил взял жену под руку, пытаясь увести, но она с яростью оттолкнула его. А Хильда стояла перед ней, бледная и пристыженная: внезапное вторжение показало ей всю уродливую омерзительность того, что она собиралась совершить, и она была в ужасе. Хильда сделала знак Бэзилу, чтобы он позволил жене говорить.
    
— Вы крадете у меня мужа! — воскликнула Дженни угрожающим тоном. — О, вы… — Она подбирала слова, которые прозвучали бы достаточно резко, и дрожала от бессильной ярости. — Вы порочная женщина!
    
Хильда заставила себя заговорить:
    
— Я не хочу, чтобы вы были несчастны, миссис Кент. Если вам угодно, я пообещаю никогда больше не видеться с вашим мужем.
    
— Много толку с ваших обещаний! Я ни одному слову вашему не поверю. Я знаю, каковы светские дамы. Мы в Сити все про них знаем.
    
Бэзил шагнул вперед и еще раз попросил Хильду оставить их одних. Он открыл дверь, и в его глазах читалась такая мольба, что она не смогла остаться. Но, даже отводя глаза, она чувствовала, как он молчаливо уговаривает ее не расстраиваться из-за этой отвратительной грязной сцены, которую устроила его жена.
    
— Она меня испугалась, — свирепо прошипела Дженни. — У нее не хватит смелости бороться со мной.
    
Бэзил закрыл дверь и повернулся к жене. Он побледнел от ярости, но ей было все равно.
    
— Что ты хотела показать, когда заявилась сюда и повела себя подобным образом? — гневно воскликнул он. — Ты вообще не имела права приходить. Что тебе нужно?
    
— Мне нужен ты. Думаешь, я не догадывалась о том, что происходит? Я ждала у подъезда много часов. Видела, как люди заходят и выходят, и наконец я узнала, что вы остались вдвоем.
    
— Как ты узнала?
    
— Я дала дворецкому соверен, и он сказал мне.
    
Ледяная дрожь отвращения пробежала по спине Бэзила, и Дженни с горечью рассмеялась, когда увидела глубочайшее презрение на его лице. Потом ей на глаза попалась фотография Бэзила, стоявшая на столе у окна, и, прежде чем он успел остановить ее, она схватила снимок, бросила на пол и жестоко растоптала каблуком.
    
— Она не имеет права держать здесь твою фотографию. О, я ненавижу ее, ненавижу ее!
    
— Ты выводишь меня из себя. Ради Бога, уходи!
    
— И не подумаю. Ты уйдешь со мной.
    
Он какие-то мгновения смотрел на нее, силясь сдержать неистовую ненависть, нахлынувшую на него безудержной волной. Он шагнул к ней и схватил за руку:
    
— Послушай, до сегодняшнего дня, клянусь тебе перед Богом, я никогда не делал и не говорил того, чего ты знать не могла. Я пытался исполнять свой долг и изо всех сил старался сделать тебя счастливой. Я всем своим естеством стремился полюбить тебя. А теперь я не желаю тебя обманывать. Лучше, чтобы ты точно знала, что случилось. Сегодня днем я сказал Хильде, что люблю ее… И она тоже меня любит.
    
Дженни издала бешеный вопль и импульсивно с размаху ударила Бэзила зонтиком по лицу. Он выхватил у нее зонт и, в слепой ярости сломав об колено, отбросил в сторону.
    
— Ты сама все это устроила, — сказал он. — Ты сделала меня совершенно несчастным.
    
Он посмотрел на Дженни как на незнакомую женщину, которую видел впервые в жизни. Она стояла перед ним, запыхавшаяся и ошарашенная, пытаясь взять себя в руки.
    
— А теперь настал конец, — холодно продолжил он. — Жизнь, которую мы вели, была невыносима. Я пробовал что-то предпринять, но это было не в моей власти. Я ухожу. Не могу и не буду больше жить с тобой.
    
— Бэзил, ты ведь вовсе не это имел в виду! — воскликнула она, вдруг поняв, что он говорит совершенно серьезно. Прежде она воображала, будто он лишь угрожает, но не собирается претворять угрозы в жизнь. — Ты должен со мной считаться. Я не отпущу тебя.
    
— Что еще тебе нужно? — с горечью спросил он. — Разве тебе недостаточно, что ты разрушила всю мою жизнь?
    
— Ты не любишь меня?
    
— Я никогда тебя не любил.
    
— Почему тогда женился на мне?
    
— Потому что ты меня заставила.
    
— Ты никогда меня не любил? — повторила она, теперь уже совершенно раздавленная, дрожа от страха и едва ли не падая в обморок. — Даже в самом начале?
    
— Никогда. Больше не стоит продолжать лгать. Я должен сказать тебе всю правду и положить этому конец. Ты выясняла со мной отношения много месяцев, теперь моя очередь.
    
— Но я люблю тебя, Бэзил! — со страстью крикнула она, потянувшись к нему, чтобы обвить руками его шею. — Я заставлю тебя полюбить меня!
    
Он отшатнулся:
    
— Ради Бога, не трогай меня!.. О, Дженни, давай с этим покончим! Мне очень жаль. Я не желаю быть к тебе жестоким, но ты, должно быть, видела, что я не испытывал к тебе никаких чувств. Какой смысл продолжать лгать, притворяться и причинять друг другу страдания?
    
Она повернулась к нему, униженная, сотрясаясь от сдерживаемых рыданий, и уставилась на него неестественно расширившимися глазами.
    
— Да, я видела это, — хрипло подтвердила она. — Но я не хотела в это верить. Когда клала руку тебе на плечо, я видела, что ты едва сдерживался, чтобы не сбросить ее. А порой, когда я тебя целовала, то видела, что лишь усилие воли не давало тебе меня оттолкнуть.
    
В конце концов, у него было доброе сердце, и теперь, когда гнев утих, он не мог остаться безучастным к невероятной муке в ее голосе.
    
— Дженни, я не могу ничего поделать с тем, что не люблю тебя. Я не могу ничего поделать с тем, что люблю другую.
    
— И какие у тебя планы? — спросила она, ошеломленная и испуганная.
    
— Я уеду.
    
— Куда?
    
— Бог знает!
    
Какое-то время они молча стояли друг против друга, пока Дженни пыталась разобраться в сумятице мыслей, которые носились у нее в голове, теснясь и словно танцуя в буйном, безумном ритме. Осторожно вошел дворецкий и передал Бэзилу записку со словами, что ее велела принести миссис Мюррей. Бэзил не открывал ее, пока слуга не ушел, а потом, прочитав, без единого слова протянул ее Дженни.
    
     
Можете сказать жене, что я решила выйти замуж за мистера Фарли. Я никогда больше вас не увижу.
     Х.М.
    
    
— Что это значит? — спросила Дженни.
    
— Разве не ясно? Один человек сделал ей предложение, и она собирается согласиться.
    
— Но ты сказал, она любит тебя.
    
Бэзил пожал плечами и не ответил. Луч надежды пронзил сердце Дженни, и, вытянув руки, взволнованная, она подошла к нему:
    
— О, Бэзил, если это правда, дай мне еще один шанс! Она не любит тебя так, как я. Я была эгоистичной, склочной и требовательной, но я всегда тебя любила. О, не бросай меня, Бэзил! Позволь мне попытаться еще раз завоевать твою любовь.
    
— Мне очень жаль, — ответил он, опустив глаза. — Слишком поздно.
    
— О Боже! Что мне делать? — воскликнула она. — И даже теперь, когда она собирается замуж за другого, ты любишь ее больше всех на свете?
    
Он молча кивнул.
    
— И даже если она выйдет замуж за этого человека, она будет любить тебя. Мне нет места между вами, и я могу уйти, как уволенная служанка. О Боже, Боже! Чем я такое заслужила?
    
— Мне очень жаль, что я причинил тебя боль, — прошептал Бэзил, глубоко тронутый ее страданиями.
    
— О, не надо меня жалеть! Думаешь, мне сейчас нужна жалость?
    
— Лучше нам уйти, Дженни, — мягко произнес он.
    
— Нет, ты сказал мне, что больше не хочешь меня видеть. Я пойду своей дорогой.
    
Он посмотрел на нее, колеблясь, но потом пожал плечами:
    
— Тогда до свидания.
    
Он вышел, и Дженни проводила его глазами. Сначала она едва могла поверить, что Бэзил ушел. Казалось, он вот-вот вернется и заключит ее в объятия. Казалось, он снова поднимется по лестнице и скажет, что до сих пор ее любит. Но он так и не появился, и из окна она увидела, как он зашагал по улице прочь.
    
— Он так рад, что ушел от меня… — прошептала она.
    
Убитая горем, она рухнула на пол и, закрыв лицо руками, безудержно зарыдала.
   
   
    
     
14
    
    
Наконец Дженни поднялась и спустилась по лестнице. Тихо открыв дверь, вышла на улицу. Хотя она очень устала, бережливость на уровне инстинкта помешала ей взять извозчика, и тяжелым шагом она направилась к Ватерлоо. Вечер выдался холодным и темным, мелкий ноябрьский дождь промочил ее насквозь, но в своем величайшем унынии она не замечала ничего вокруг. Дженни шла, глядя прямо перед собой, переполняемая отчаянием, и не видела ни домов, ни людей. Она прошла через толпу на Пиккадилли, как по пустой улице. Укутавшись и раскрыв зонтики, люди спешили домой или, невзирая на суровую погоду, просто прогуливались. Время от времени Дженни горестно всхлипывала, и обжигающие слезы начинали струиться по щекам. Дорога казалась бесконечной, силы быстро покидали ее. Все ее члены налились свинцом и невыносимо болели. Но она не желала ехать, ибо легче переносить боль в движении, чем в состоянии покоя.
    
Она перешла Вестминстерский мост и наконец, едва осознав это, оказалась на Ватерлоо. У нее был такой вид, что носильщик решил, будто она пьяна. Дженни спросила, когда будет поезд, и присела в ожидании. Лучи электрических ламп с трудом пронзали сырой воздух, и помещение вокзала в тусклом свете казалось огромным и словно изрытым пещерами. Появлялись и исчезали люди, ходили с багажом носильщики, приезжали и уезжали поезда. Все происходящее отпечатывалось в измученном сознании Дженни с отвратительной жестокой яркостью.
    
Наконец добравшись до Барнса, она испытала не облегчение, а еще большие мучения, ибо вспомнила, как часто летом под нежно-голубыми небесами прогуливалась по окрестностям, держа за руку Бэзила. А теперь все здесь казалось темным и уродливым, ракитник, весь обуглившийся и потрепанный, даже под покровом ночи имел унылый, жалкий вид. Она пришла к маленькому тесному домику, открыла ключом дверь и поднялась наверх, смутно надеясь, что Бэзил все-таки вернулся, — казалось невероятным, что она его больше не увидит. Но его нигде не было. Ее переживания стали настолько мучительными, что она бродила по дому как умалишенная и механически переставляла вещи, оказавшиеся не на своих местах. В спальне она посмотрела в зеркало, сравнивая себя с миссис Мюррей, и отметила с некой печальной гордостью великолепие собственных волос, блеск глаз и восхитительное совершенство кожи. Несмотря на все, что пришлось пережить, Дженни осознавала: она красивее миссис Мюррей и к тому же моложе. Вспоминая восхищение, в котором купалась в былые времена в «Голден краун», она не могла понять, почему на Бэзила ее чары больше не действовали. Другие мужчины страстно любили ее, были готовы смиренно исполнить любую просьбу. Одни, пожирая Дженни глазами, дрожали, когда касались ее руки. Другие бледнели от желания, когда она дарила им улыбку. Ей внушали, что она красива, и только Бэзил остался равнодушным. Дженни задалась вопросом, чем она заслужила столь суровое наказание. Она старалась изо всех сил: была Бэзилу хорошей и верной женой, стремилась угодить ему всеми возможными способами. И все равно он ненавидел ее. Казалось, сам Всемогущий Господь против нее, и она, беспомощная стоит перед некой карающей силой.
    
Надеясь на чудо, она села ждать и, зная расписание поездов, в мучительном томлении отсчитывала время, за которое пассажир успевал добраться домой после прибытия на станцию. Проходил вечер, и поезда прибывали один за другим, но Бэзила все не было. Когда ушел последний поезд, ее охватило отчаяние — муж точно не появится. Дженни поняла, что это действительно конец, и отбросила ту крупицу надежды, которая одна и поддерживала ее. Она снова увидела его лицо, искаженное ненавистью, с которой он бросил ей горькие слова презрения, и вздрогнула. От всей души Дженни жалела, что не закрыла глаза на проделки Бэзила, ибо теперь была бы рада удержать его подле себя без надежды на взаимность. Она отдала бы целый мир, только бы не слышать от него признание в любви к миссис Мюррей, которое вырвала у него сама. Подозрение, терзавшее ее ранее, было куда лучше этой ужасной определенности. Она предпочла бы вытерпеть что угодно, лишь бы не потерять его совсем. Она была бы счастлива хоть иногда его видеть, только бы не потерять. Уж лучше умереть.
    
Ее сердце вдруг затрепетало. Уж лучше умереть… Вот и нашлось решение для всех проблем. Было невозможно жить с этой болью. Несчастье раздавило ее: насколько лучше было бы умереть и ничего не чувствовать!
    
— Между ними нет места для меня, — повторила она. — Я только мешаю.
    
Вероятно, умерев, она могла бы оказать Бэзилу последнюю услугу, и он, быть может, испытал бы сочувствие к ней. Быть может, он раскаялся бы в своих словах и пожалел, что не был добрее и терпимее. Она понимала, что, продолжая жить, не заслужит его любовь, но кто знает, какие чудеса способна сотворить ее смерть? Искушение охватило ее, и овладело ею, и подчинило ее себе. Невероятное волнение поднялось в груди бедной женщины, и, собрав в кулак последние силы, она без колебаний встала, надела шляпку и вышла. Дженни шагала быстро, странным образом ободренная решением, завораживавшим своей неимоверной притягательностью, ведь она ждала успокоения и избавления от страданий, разрывавших сердце сильнее самой страшной физической боли, которую она когда-либо испытывала. Она пришла к реке, молчаливой и мрачной в такой же мрачной и молчаливой ночи. Поток воды казался угрожающим и холодным. Но Дженни не боялась: если ее сердце и билось быстро, то от пугающей радости, ведь конец мучениям был близок. Она радовалась, что ночь выдалась темная, и благодарила Бога за дождь, удержавший дома любителей слоняться без дела. Она направилась по бечевнику к месту, которое давно знала: год назад оттуда бросилась в воду женщина, потому что там было глубоко и берег резко обрывался. Дженни часто проходила мимо этого места с легкой дрожью. Однажды в шутку она сказала, что гуляет по чужой могиле. По направлению к ней шел человек, и она спряталась в тени около стены, он миновал ее, не заметив. С деревьев струями лилась вода. Дженни добралась до нужного места и осмотрелась, желая убедиться, что рядом нет ни души. Она сняла шляпку и положила ее на землю под стеной, чтобы она намокла как можно меньше, потом без колебаний отправилась на берег. Она не испытывала никакого страха, всего миг смотрела на мутную безжалостную воду, а потом дерзко бросилась в нее…
    
    
Бэзил, покинув миссис Мюррей, отправился на Харли-стрит, но, узнав, что Фрэнка нет, двинулся к себе в клуб, где провел вечер в угрюмом отчаянии, переживая, что Хильда обозначила свое намерение выйти замуж за викария Церкви всех душ, и уже раскаиваясь, что причинил такую боль жене. Сначала он намеревался провести ночь в городе, но чем дольше думал об этом, тем более необходимым казалось возвращение в Барнс. И хотя он твердо решил расстаться с Дженни, учитывая все, что произошло раньше, он не мог покинуть ее в гневе. Зная, что не выдержит немедленной встречи с ней, он решил появиться дома поздно, чтобы она к этому моменту уже спала. Бэзил не сомневался, что не сможет заснуть, и потому решил прогуляться. Было уже почти два, когда он добрался до своего маленького домика в Ривер-Гарденс, и с удивлением увидел, что в его дверь звонит полицейский.
    
— Что вы хотите, констебль? — спросил он.
    
— Вы мистер Бэзил Кент? Не пройдете со мной на станцию? С вашей женой произошел несчастный случай.
    
Бэзил вскрикнул и, охваченный ужасом, спросил, что случилось. Но полицейский просто повторил, что ему нужно немедленно последовать за ним, и они поспешили вперед. Наконец, когда они прибыли на место, инспектор сообщил ему страшную новость:
    
— Вы должны опознать жену. Свидетель видел, как она прошла по бечевнику, а потом бросилась в воду. Она утонула, прежде чем ей успели помочь.
    
Не в состоянии полностью осознать эти слова, Бэзил молчал, объятый ужасом и смятением. Он открыл рот, чтобы заговорить, но издал лишь невнятный звук. Он переводил взгляд с одного мужчины на другого: оба равнодушно наблюдали за ним. Комната вращалась у него перед глазами, и он, ничего не видя, почувствовал неимоверную слабость, а потом возникло ощущение, будто кто-то беспощадно рвет его череп на части. Бэзил вытянул вперед руки, и инспектор, поняв его желание, отвел его в помещение, где лежала Дженни. При ней до сих пор находился врач, но, казалось, все попытки спасти жизнь давно прекратились.
    
— Это супруг, — произнес провожатый Бэзила.
    
— Мы ничего не смогли сделать, — пробормотал врач. — Она была мертва, когда ее вытащили.
    
Бэзил посмотрел на Дженни и закрыл лицо руками. Ему хотелось закричать, казалось, все это слишком ужасно, слишком невероятно.
    
— У вас есть хоть какие-то догадки, почему она это сделала? — спросил врач.
    
Бэзил не отвечал, а лишь в замешательстве смотрел на закрытые глаза и прекрасные, спутанные и мокрые волосы Дженни.
    
— О Боже! Что же мне делать? Неужели никак нельзя ей помочь?
    
Врач попросил констебля принести бренди, но Бэзил с отвращением оттолкнул стакан.
    
— Что я должен теперь сделать?
    
— Вам лучше пойти домой. Я провожу вас, — предложил врач.
    
Бэзил уставился на него, его глаза, полные страха, казались неестественно черными и выделялись на мертвенно-бледном лице.
    
— Пойти домой? А здесь нельзя остаться?
    
Собеседник взял его под руку и повел прочь. Путь был недолгим, и у двери дома врач спросил, справится ли Бэзил дальше сам.
    
— Да. Я в порядке. Не беспокойтесь.
    
Он отпер дверь, поднялся наверх и, споткнувшись о стул, закричал в страхе и полном смятении. Сев, он попытался собраться с мыслями, но мозг был словно в тумане, так что он испугался, что сходит с ума. Голова по-прежнему страшно болела, но душевная боль была еще сильнее. В его воспаленном сознании возникла сцена в полицейском участке, которая прежде представлялась смутной и тусклой. Теперь с доскональной точностью он видел каждую деталь: голые каменные стены морга, слепящий свет и резкие тени, выражения лиц этих мужчин в форме (каждая черта, игра мимики отличались невероятной четкостью) и — тело! Это зрелище так потрясло Бэзила, что он едва не упал в обморок от ужаса и раскаяния, издав стон, полный страшной муки. Он застонал в муках. Он никогда не знал, что можно так сильно страдать.
    
— О, если бы она подождала еще немного! Если бы я приехал раньше, то мог бы спасти ее.
    
С той же необычайной четкостью он вспомнил события второй половины дня и пришел в полный ужас от собственной жестокости. Он мысленно повторял свои и ее слова и видел жалобное выражение ее лица, когда она умоляла дать ей еще один шанс. Голос Дженни до сих пор звенел у него в ушах, а ее исполненный страдания взгляд приводил в уныние. Это была его вина, целиком и полностью его вина.
    
— Я убил ее так же, как если бы задушил своими собственными руками…
    
Его горячечное воображение рисовало сцену на берегу реки, весь ужас мутного тяжелого потока, беспощадный холод воды. Он слышал всплеск и испуганный крик Дженни. Он видел борьбу, когда на мгновение жажда жизни затмила собой все остальное. Он представил мучительный страх, который испытала его жена, когда вода завладела ею, и даже ощутил удушье, делая напрасные попытки вдохнуть. В истерике Бэзил разразился слезами.
    
Потом он вспомнил любовь, которой Дженни окружала его, и собственную неблагодарность. Он мог лишь горько упрекнуть себя, потому что на самом деле никогда и не пытался все наладить. Первые препятствия обескуражили его, и он забыл о своем долге. Дженни доверилась ему, а он принес ей только печаль вместо счастья, для которого она — девушка столь яркая — родилась, принес чудовищную смерть вместо беззаботной жизни. И наконец, Бэзилу показалось, что он не может продолжать жизнь, ибо презирает самого себя. Он больше не мог с радостью ждать следующего дня. Его жизнь кончилась, кончилась в несчастье и полном отчаянии. Как мог он все продолжать, вспоминая ее укоризненный взгляд, берущий за душу? И его охватило сильное желание положить конец существованию, как это сделала она, искупив таким образом ее смерть и в то же время обретя спокойствие, за которое она отдала так много.
    
Страшные чары опутали его, словно повинуясь чьей-то злой воле, он спустился вниз, вышел на улицу, прошел по бечевнику и встал на том самом месте, откуда Дженни бросилась в воду. Он хорошо его знал. И несмотря на темноту ночи, он видел: там что-то произошло — берег был истоптан и изрезан следами. Но, глядя в воду, Бэзил содрогнулся от ужаса. Было невыносимо холодно, а ему не хотелось долго страдать, пока не утонет. Но она сделала это с такой легкостью! Возникало ощущение, что Дженни ринулась в воду быстро, не колеблясь ни секунды. Чувствуя тошноту от страха и презирая себя за трусость, Бэзил повернулся и быстро зашагал прочь от этого кошмарного места. Наконец он побежал со всех ног и добрался до дома, весь дрожа.
    
Дальнейшая жизнь по-прежнему представлялась ему невозможной, он вытащил из ящика письменного стола револьвер и зарядил его. Требовалось лишь слегка нажать на спусковой крючок, и пришел бы конец нестерпимому стыду и угрызениям совести. Он внимательно и долго рассматривал оружие, а потом в сердцах отбросил. Он не мог свести счеты с жизнью, которую, несмотря на все мучения, любил. Он никогда так не страдал. На войне у него случались ранения, и в те мгновения он едва чувствовал обжигающие пули, которые яростно мчались вперед.
    
Часы пробили три. Бэзил не знал, как пережить эту невыносимую ночь. До рассвета оставалось почти пять часов, а темнота пугала его. Он пытался читать, но в мыслях царил такой беспорядок, что слова казались бессмыслицей. Он лег на диван и закрыл глаза в надежде уснуть, но вновь с ясной и отвратительной четкостью увидел бледное лицо Дженни, ее стиснутые в кулаки руки и мокрые волосы. В комнате стояла гнетущая тишина. Ему на глаза попалась работа Дженни, которую она оставила на маленьком столике перед выходом, и, казалось, она опять сидит перед ним и шьет по привычке. Его муки были нестерпимы, и, вскочив, он взял шляпу и вышел. Бэзилу нужно было поговорить с кем-то, кому он мог излить свою горькую, горькую печаль. Он забыл о времени и быстро направился в Хэммерсмит. Дорога была пустынна и так темна в этой холодной беззвездной ночи, что он едва видел землю, и ни одна живая душа не встречалась ему на пути, как будто он путешествовал по безлюдной пустыне. Перейдя мост, он добрался до домов. Бэзил шел по тротуарам, и воспоминания о толпах, наводнявших эти улицы днем, немного рассеяли панический страх, гнавший его вперед. Его ноги, прежде шагавшие без цели, теперь вели его к Фрэнку. От кого-то он должен получить помощь и совет, как преодолеть несчастье.
    
Утомившись, Бэзил пошел медленнее, и путь казался бесконечным. Наконец появились признаки пробуждения Сити. То и дело мимо тяжело прокатывали тележки с товарами для рынка Ковент-Гарден. Там и сям зажигались огни в лавках молочников. Сердце Бэзила потянулось к этим ранним труженикам, и, видя, как усердно они работают, он решил, что сможет продолжать жить. Мгновение постояв у мясной лавки, где энергично оттирали пол крепкие парни, чьи силуэты отчетливо выделялись в свечении газовых горелок, он отправился дальше.
    
В конце концов (казалось, прошли часы, с тех пор как Бэзил покинул Барнс) он добрался до Харли-стрит и, пошатываясь, поднялся по лестнице. Он позвонил в ночной звонок и подождал. Никто не вышел, и у него в голове пронеслась мучительная мысль, что Фрэнка вызвали в больницу. Куда ему было идти? Ведь он устал, и ослаб, и не мог сделать больше ни шага. С полуночи он преодолел целых шестнадцать миль. Бэзил позвонил снова и наконец услышал какой-то шум. В коридоре зажегся электрический свет, и дверь открылась.
    
— Фрэнк, Фрэнк, ради Бога, впусти меня! Мне кажется, я сейчас умру.
    
С изумлением Фрэнк смотрел на друга, взъерошенного, без верхней одежды, мокрого, забрызганного грязью. Лицо Бэзила было бледным, усталым и испуганным, а взгляд — устремлен в одну точку, как у помешанного. Фрэнк не стал задавать вопросов, а взял гостя под руку и отвел в комнату. Того покинули последние силы, и, рухнув в кресло, он потерял сознание.
    
— Идиот! — пробормотал Фрэнк.
    
Он схватил друга за шиворот и с силой потянул его голову вниз, пока она не оказалась между коленями. Наконец Бэзил пришел в чувство.
    
— Не поднимай голову, пока я не принесу тебе бренди!
    
Фрэнк был не из тех людей, которых можно смутить неожиданным происшествием, и он методично подливал в стакан достаточное количество неразбавленного алкоголя и заставлял Бэзила пить. Он приказал ему посидеть спокойно и помолчать. Затем взял трубку, набил ее и зажег, тихо сел, укутался как можно теплее и принялся курить. Все это оказало волшебный эффект на Бэзила. Фрэнк, словно ничуть не был удивлен ранним вторжением, вел себя совершенно невозмутимо. Это спокойствие имело некое гипнотическое воздействие, так что Бэзил ощутил необычайное облегчение. Наконец Фрэнк повернулся к нему:
    
— Думаю, тебе лучше переодеться. Я могу дать тебе пижаму.
    
Голос друга вернул Бэзила к чудовищной реальности, и, сверля его глазами, он хриплым голосом, умолкая лишь для того, чтобы мучительно вздохнуть, бессвязно поведал тому страшную историю. А потом, снова сорвавшись, закрыл лицо руками и зарыдал:
    
— О, я не вынесу этого! Я не вынесу этого!
    
Фрэнк смотрел на него, не зная, что сказать.
    
— Я тоже пытался покончить с собой ночью, — признался Бэзил.
    
— Думаешь, это могло бы принести кому-то пользу?