1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Какой  такой черт Долгорукий?    

– Просто  Долгорукий!.. Тушар… Вот тот, которому ты вилку в бок в трактире всадил!..    

– Га-а-а! –  вскрикивает он, улыбаясь какой-то длинной, вспоминающей улыбкой (да неужто же  он позабыл меня!). – Га! Так это ты, ты!    

Он  поднимает меня, ставит на ноги; я еле стою, еле двигаюсь, он ведет меня,  придерживая рукой. Он заглядывает мне в глаза, как бы соображая и припоминая и  слушая меня изо всех сил, а я лепечу тоже изо всех сил, беспрерывно, без  умолку, и так рад, так рад, что говорю, и рад тому, что это – Ламберт.  Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я бросился к  нему в ту минуту, что принял его за человека совсем из другого мира, – не  знаю, – не рассуждал я тогда, – но я бросился к нему не рассуждая.  Что говорил я тогда, я совсем не помню, и вряд ли складно хоть сколько-нибудь,  вряд ли даже слова выговаривал ясно; но он очень слушал. Он схватил первого попавшегося  извозчика, и через несколько минут я сидел уже в тепле, в его комнате.    

     III    

     

У  всякого человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь  воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или  наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда,  почти чудесное, будет ли то – сон, встреча, гадание, предчувствие или  что-нибудь в этом роде. Я до сих пор наклонен смотреть на эту встречу мою с  Ламбертом как на нечто даже пророческое… судя по крайней мере по обстоятельствам  и последствиям встречи. Все это произошло, впрочем, по крайней мере с одной  стороны, в высшей степени натурально: он просто возвращался с одного ночного  своего занятия (какого – объяснится потом), полупьяный, и в переулке, остановись  у ворот на одну минуту, увидел меня. Был же он в Петербурге всего только еще  несколько дней.    

Комната,  в которой я очутился, была небольшой, весьма нехитро меблированный нумер  обыкновенного петербургского шамбргарни[82]  средней руки. Сам Ламберт был, впрочем, превосходно и богато одет. На полу  валялись два чемодана, наполовину лишь разобранные. Угол комнаты был загорожен  ширмами, закрывавшими кровать.    

– Alphonsine![83] – крикнул Ламберт.    

– Pr?sente![84] – откликнулся из-за ширм  дребезжащий женский голос с парижским акцентом, и не более как через две минуты  выскочила mademoiselle Alphonsine, наскоро одетая, в распашонке, только что с  постели, – странное какое-то существо, высокого роста и сухощавая, как  щепка, девица, брюнетка, с длинной талией, с длинным лицом, с прыгающими  глазами и с ввалившимися щеками, – страшно износившееся существо!    

– Скорей! (я перевожу, а он ей  говорил по-французски), у них там уж должен быть самовар; живо кипятку,  красного вина и сахару, стакан сюда, скорей, он замерз, это – мой приятель…  проспал ночь на снегу.    

– Malheureux![85] – вскричала  было она, с театральным жестом всплеснув руками.    

– Но-но! – прикрикнул на нее  Ламберт, словно на собачонку, и пригрозил пальцем; она тотчас оставила жесты и  побежала исполнять приказание.    

Он меня  осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал лоб, виски. «Странно, –  ворчал он, – как ты не замерз… впрочем, ты весь был закрыт шубой, с  головой, как в меховой норе сидел…»    

Горячий  стакан явился, я выхлебнул его с жадностью, и он оживил меня тотчас же; я опять  залепетал; я полулежал в углу на диване и все говорил, – я захлебывался  говоря, – но что именно и как я рассказывал, опять-таки совсем почти не  помню; мгновениями и даже целыми промежутками совсем забыл. Повторю: понял ли  он что тогда из моих рассказов – не знаю; но об одном я догадался потом уже  ясно, а именно: он успел понять меня ровно настолько, чтоб вывести заключение,  что встречей со мной ему пренебрегать не следует… Потом объясню в своем месте,  какой он мог иметь тут расчет.    

Я не  только был оживлен ужасно, но минутами, кажется, весел. Припоминаю солнце,  вдруг осветившее комнату, когда подняли шторы, и затрещавшую печку, которую  кто-то затопил, – кто и как – не запомню. Памятна мне тоже черная  крошечная болонка, которую держала mademoiselle Alphonsine в руках, кокетливо  прижимая ее к своему сердцу. Эта болонка как-то уж очень меня развлекала, так  даже, что я переставал рассказывать и раза два потянулся к ней, но Ламберт  махнул рукой, и Альфонсина с своей болонкой мигом стушевалась за ширмы.    

Сам он  очень молчал, сидел напротив меня и, сильно наклонившись ко мне, слушал не отрываясь;  порой улыбался длинной, долгой улыбкой, скалил зубы и прищуривал глаза, как бы  усиленно соображая и желая угадать. Я сохранил ясное воспоминание лишь о том,  что когда рассказывал ему о «документе», то никак не мог понятливо выразиться и  толком связать рассказ, и по лицу его слишком видел, что он никак не может  понять меня, но что ему очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул  остановить меня вопросом, что было опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали  меня, сам перебивал тему и забывал, о чем говорил. Сколько времени мы просидели  и проговорили так – я не знаю и даже сообразить не могу. Он вдруг встал и  позвал Альфонсину:    

– Ему  надо покой; может, надо будет доктора. Что спросит – все исполнять, то есть…  vous comprenez, ma fille? vous avez l'argent,[86]  нет? Вот! – И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: Vous  comprenez! vous comprenez![87]  – повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я видел, что она страшно  перед ним трепетала.    

– Я приду; а ты всего лучше  выспись, – улыбнулся он мне и взял шапку.    

– Mais  vous n'avez pas dormi du tout, Maurice![88]  – патетически прокричала было Альфонсина.    

– Taisez-vous, je dormirai apr?s,[89] – и он  вышел.    

– Sauvue! –[90] патетически прошептала  она, показав мне вслед ему рукой. – Monsieur, monsieur![91] – задекламировала она  тотчас же, став в позу среди комнаты, – jamais homme ne fut si cruel, si  Bismark, que cet?tre, qui regarde uno femme comme une salet? de hasard. Une  femme, qu'est-ce que?a dans notre?poque? «Tue-la!» – voil? le dernier mot de  l'Acad?mie fran?aise!..[92]    

Я  выпучил на нее глаза; у меня в глазах двоилось, мне мерещились уже две  Альфонсины… Вдруг я заметил, что она плачет, вздрогнул и сообразил, что она уже  очень давно мне говорит, а я, стало быть, в это время спал или был без памяти.    

–…Hylas!  de quoi m'aurait servi de le d?couvrir plutyt, – восклицала она, – et  n'aurais-je pas autant gagny e tenir ma honte cachye toute ma vie? Peut-etre,  n'est-il pas honnyte e une demoiselle de s'expliquer si librement devant  monsieur, mais enfin je vous avoue que s'il m'etait permis de vouloir quelque  chose, oh, ce serait de lui plonger au cyur mon couteau, mais en detournant les  yeux, de peur que son regard execrable ne fet trembler mon bras et ne glaset  mon courage! Il a assassin? ce pope russe, monsieur, il lui arracha sa barbe  rousse pour la vendre? un artiste en cheveux au pont des Marechaux, tout prys  de la Maison de monsieur Andrieux – hautes nouveaut?s, articles de Paris,  linge, chemises, vous savez, n'est-ce pas?.. Oh, monsieur, quand l'amiti?  rassemble e table epouse, enfants, syurs, amis, quand une vive all?gresse  enflamme mon cyur, je vous le demande, monsieur: est-il bonheur preferable e  celui dont tout jouit? Mais il rit, monsieur, ce monstre execrable et  inconcevable et si ce n'etait pas par l'entremise de monsieur Andrieux, jamais,  oh, jamais je ne serais… Mais quoi, monsieur, qu'avez vous, monsieur?[93]    

Она  бросилась ко мне: со мной, кажется, был озноб, а может, и обморок. Не могу  выразить, какое тяжелое, болезненное впечатление производило на меня это  полусумасшедшее существо. Может быть, она вообразила, что ей велено развлекать  меня: по крайней мере она не отходила от меня ни на миг. Может быть, она  когда-нибудь была на сцене; она страшно декламировала, вертелась, говорила без  умолку, а я уже давно молчал. Все, что я мог понять из ее рассказов, было то,  что она как-то тесно связана с каким-то «la Maison de monsieur Andrieux –  hautes nouveautes, articles de Paris, etc.»,[94]  и даже произошла, может быть, из la Maison de monsieur Andrieux,[95] но она была  как-то отторгнута навеки от monsieur Andrieux, par ce monstre furieux et  inconcevable,[96]  и вот в том-то и заключалась трагедия… Она рыдала, но мне казалось, что это  только так, для порядка, и что она вовсе не плачет; порой мне чудилось, что она  вдруг вся, как скелет, рассыплется; она выговаривала слова каким-то  раздавленным, дребезжащим голосом; слово pr?f?rable, например, она произносила  pr?f?-a-able и на слоге а словно блеяла как овца. Раз очнувшись, я увидел, что  она делает среди комнаты пируэт, но она не танцевала, а относился этот пируэт  как-то тоже к рассказу, а она только изображала в лицах. Вдруг она бросилась и  раскрыла маленькое, старенькое расстроенное фортепьянце, бывшее в комнате,  забренчала и запела… Кажется, я минут на десять или более забылся совсем,  заснул, но взвизгнула болонка, и я очнулся: сознание вдруг на мгновение  воротилось ко мне вполне и осветило меня всем своим светом; я вскочил в ужасе.    

«Ламберт,  я у Ламберта!» – подумал я и, схватив шапку, бросился к моей шубе.    

– O?  allez-vous, monsieur?[97]  – прокричала зоркая Альфонсина.    

– Я хочу прочь, я хочу выйти!  Пустите меня, не держите меня…    

– Oui,  monsieur! – изо всех сил подтвердила Альфонсина и бросилась сама отворить  мне дверь в коридор. – Mais ce n'est pas loin, monsieur, c'est pas loin du  tout, ya ne vaut pas la peine de mettre votre chouba, c'est ici pres, monsieur![98] – восклицала  она на весь коридор. Выбежав из комнаты, я повернул направо.    

– Par ici, monsieur, c'est par  ici![99]  – восклицала она изо всех сил, уцепившись за мою шубу своими длинными  костлявыми пальцами, а другой рукой указывая мне налево по коридору куда-то,  куда я вовсе не хотел идти. Я вырвался и побежал к выходным дверям на лестницу.    

– Il s'en va, il s'en va![100] –  гналась за мною Альфонсина, крича своим разорванным голосом, – mais il me  tuera, monsieur, il me tuera![101]  – Но я уже выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и по лестнице  гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и  броситься на первого извозчика. Я дал адрес мамы…    

     IV    

     

Но  сознание, блеснув на миг, быстро потухло. Я еще помню чуть-чуть, как довезли  меня и ввели к маме, но там я почти тотчас же впал в совершенное уже  беспамятство. На другой день, как рассказывали мне потом (да и сам я это,  впрочем, запомнил), рассудок мой опять было на мгновение прояснился. Я запомнил  себя в комнате Версилова, на его диване; помню вокруг меня лица Версилова,  мамы, Лизы, помню очень, как Версилов говорил мне о Зерщикове, о князе, показывал  мне какое-то письмо, успокоивал меня. Они рассказывали потом, что я с ужасом  все спрашивал про какого-то Ламберта и все слышал лай какой-то болонки. Но  слабый свет сознания скоро померк: к вечеру этого второго дня я уже был в  полной горячке. Но предупрежу события и объясню вперед.    

Когда я  в тот вечер выбежал от Зерщикова и когда там все несколько успокоилось, Зерщиков,  приступив к игре, вдруг заявил громогласно, что произошла печальная ошибка:  пропавшие деньги, четыреста рублей, отыскались в куче других денег и счеты  банка оказались совершенно верными. Тогда князь, остававшийся в зале, приступил  к Зерщикову и потребовал настоятельно, чтоб тот заявил публично о моей  невинности и, кроме того, принес бы мне извинение в форме письма. Зерщиков, с своей  стороны, нашел требование достойным уважения и дал слово, при всех, завтра же  отправить мне объяснительное и извинительное письмо. Князь сообщил ему адрес  Версилова, и действительно Версилов на другой же день получил лично от  Зерщикова письмо на мое имя и с лишком тысячу триста рублей, принадлежавших мне  и забытых мною на рулетке денег. Таким образом, дело у Зерщикова было  покончено; радостное это известие сильно способствовало моему выздоровлению,  когда я очнулся от беспамятства.    

Князь,  воротившись с игры, написал в ту же ночь два письма – одно мне, а другое в тот  прежний его полк, в котором была у него история с корнетом Степановым. Оба  письма он отправил в следующее же утро. Засим написал рапорт по начальству и с  этим рапортом в руках, рано утром, явился сам к командиру своего полка и заявил  ему, что он, «уголовный преступник, участник в подделке – х акций, отдается в  руки правосудия и просит над собою суда». При сем вручил и рапорт, в котором  все это изложено было письменно. Его арестовали.    

Вот то письмо  его ко мне, которое он написал в ту ночь, слово в слово:    

«Бесценный  Аркадий Макарович,    

Испробовав  «выход» лакейский, я потерял тем самым право утешить хоть сколько-нибудь мою  душу мыслью, что смог и я наконец решиться на подвиг справедливый. Я виновен  перед отечеством и перед родом моим и за это сам, последний в роде, казню себя.  Не понимаю, как мог я схватиться за низкую мысль о самосохранении и некоторое  время мечтать откупиться от них деньгами? Все же сам, перед своею совестью, я  оставался бы навеки преступником. Люди же эти, если б и возвратили мне  компрометирующие меня записки, не оставили бы меня ни за что во всю жизнь! Что  же оставалось: жить с ними, быть с ними заодно во всю жизнь – вот участь, меня  ожидавшая! Я не мог принять ее и нашел в себе наконец настолько твердости или,  может быть, лишь отчаяния, чтоб поступить так, как поступаю теперь.    

Я  написал письмо в прежний полк к прежним товарищам и оправдал Степанова. В поступке  этом нет и не может быть никакого искупительного подвига: это все – лишь  предсмертное завещание завтрашнего мертвеца. Так надо смотреть.    

Простите  мне, что я отвернулся от вас в игорном доме; это – потому, что в ту минуту я  был в вас не уверен. Теперь, когда я – уже человек мертвый, я могу делать даже  такие признания… с того света.    

Бедная  Лиза! Она ничего не знала об этом решении; пусть не клянет меня, а обсудит  сама. Я же не могу оправдываться и даже не нахожу слов, чтоб объяснить ей хоть  что-нибудь. Узнайте тоже, Аркадий Макарович, что вчера, поутру, когда она  приходила ко мне в последний раз, я открыл ей мой обман и признался, что ездил  к Анне Андреевне с намерением сделать той предложение. Я не мог оставить это на  моей совести перед последним, задуманным уже решением, видя ее любовь, и открыл  ей. Она простила, все простила, но я не поверил ей; это – не прощение; на ее  месте я бы не мог простить.    

Попомните  меня.    

Ваш  несчастный последний князь Сокольский».    

Я  пролежал в беспамятстве ровно девять дней.    

     

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

Глава первая    

     I    

     

Теперь –  совсем о другом.    

Я все  возвещаю: «о другом, о другом», а сам все продолжаю строчить об одном себе. Между  тем я уже тысячу раз объявлял, что вовсе не хочу себя описывать; да и твердо не  хотел, начиная записки: я слишком понимаю, что я нисколько не надобен читателю.  Я описываю и хочу описать других, а не себя, а если все сам подвертываюсь, то  это – только грустная ошибка, потому что никак нельзя миновать, как бы я ни  желал того. Главное, мне то досадно, что, описывая с таким жаром свои  собственные приключения, я тем самым даю повод думать, что я и теперь такой же,  каким был тогда. Читатель помнит, впрочем, что я уже не раз восклицал: «О, если  б можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!» Не мог бы я так  восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем другим человеком.  Это слишком очевидно; и если б только представить кто мог, как надоели мне все  эти извинения и предисловия, которые я вынужден втискивать поминутно даже в  самую средину моих записок!    

К делу.    

После  девятидневного беспамятства я очнулся тогда возрожденный, но не исправленный;  возрождение мое было, впрочем, глупое, разумеется если брать в обширном смысле,  и, может быть, если б это теперь, то было бы не так. Идея, то есть чувство,  состояло опять лишь в том (как и тысячу раз прежде), чтоб уйти от них совсем,  но уже непременно уйти, а не так, как прежде, когда я тысячу раз задавал себе  эту же тему и все не мог исполнить. Мстить я не хотел никому, и даю в том  честное слово, – хотя был всеми обижен. Уходить я собирался без  отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей, не  зависимой ни от кого из них и в целом мире; а я-то уже чуть было не примирился  со всем на свете! Записываю эту тогдашнюю грезу мою не как мысль, а как  неотразимое тогдашнее ощущение. Я его еще не хотел формулировать, пока был в  постели. Больной и без сил, лежа в версиловской комнате, которую они отвели для  меня, я с болью сознавал, на какой низкой степени бессилия я находился:  валялась на постели какая-то соломинка, а не человек, и не по болезни  только, – и как мне это было обидно! И вот из самой глубины существа моего  из всех сил стал подыматься протест, и я задыхался от какого-то чувства  бесконечно преувеличенной надменности и вызова. Я не помню даже времени в целой  жизни моей, когда бы я был полон более надменных ощущений, как в те первые дни  моего выздоровления, то есть когда валялась соломинка на постели.    

Но пока  я молчал и даже решился ничего не обдумывать! Я все заглядывал в их лица, стараясь  по ним угадать все, что мне надо было. Видно было, что и они не желали ни  расспрашивать, ни любопытствовать, а говорили со мной совсем о постороннем. Мне  это нравилось и в то же время огорчало меня; не буду объяснять это  противоречие. Лизу я видел реже, чем маму, хотя она заходила ко мне каждый  день, даже по два раза. Из отрывков их разговора и из всего их вида я заключил,  что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома не бывает  из-за своих дел: уже в одной этой идее о возможности «своих дел» как бы  заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто  физиологические ощущения, которые не стоит описывать. Татьяна Павловна тоже  приходила ко мне чуть не ежедневно, и хоть была вовсе не нежна со мной, но по  крайней мере не ругалась по-прежнему, что до крайности меня раздосадовало, так  что я ей просто высказал: «Вы, Татьяна Павловна, когда не ругаетесь,  прескучная». – «Ну, так и не приду к тебе», – оторвала она и ушла. А  я был рад, что хоть одну прогнал.    

Всего  больше я мучил маму и на нее раздражался. У меня явился страшный аппетит, и я  очень ворчал, что опаздывало кушанье (а оно никогда не опаздывало). Мама не  знала, как угодить. Раз она принесла мне супу и стала, по обыкновению, сама  кормить меня, а я все ворчал, пока ел. И вдруг мне стало досадно, что я ворчу:  «Ее-то одну, может быть, я и люблю, а ее же и мучаю». Но злость не унималась, и  я от злости вдруг расплакался, а она, бедненькая, подумала, что я от умиления  заплакал, нагнулась ко мне и стала целовать. Я скрепился и кое-как вытерпел и  действительно в ту секунду ее ненавидел. Но маму я всегда любил, и тогда любил,  и вовсе не ненавидел, а было то, что всегда бывает: кого больше любишь, того  первого и оскорбляешь.    

Ненавидел  же я в те первые дни только одного доктора. Доктор этот был молодой человек и с  заносчивым видом, говоривший резко и даже невежливо. Точно они все в науке,  вчера только и вдруг, узнали что-то особенное, тогда как вчера ничего  особенного не случилось; но такова всегда «средина» и «улица». Я долго терпел,  но наконец вдруг прорвался и заявил ему при всех наших, что он напрасно  таскается, что я вылечусь совсем без него, что он, имея вид реалиста, сам весь  исполнен одних предрассудков и не понимает, что медицина еще никогда никого не  вылечила; что, наконец, по всей вероятности, он грубо необразован, «как и все  теперь у нас техники и специалисты, которые в последнее время так подняли у нас  нос». Доктор очень обиделся (уж этим одним доказал, что он такое), однако же  продолжал бывать. Я заявил наконец Версилову, что если доктор не перестанет  ходить, то я наговорю ему что-нибудь уже в десять раз неприятнее. Версилов  заметил только, что и вдвое неприятнее нельзя уже было сказать против того, что  было высказано, а не то что в десять раз. Я был рад, что он это заметил.    

Вот  человек, однако! Я говорю про Версилова. Он, он только и был всему причиной – и  что же: на него одного я тогда не злился. Не одна его манера со мной меня  подкупила. Я думаю, мы тогда взаимно почувствовали, что обязаны друг другу  многими объяснениями… и что именно потому всего лучше никогда не объясняться.  Чрезвычайно приятно, когда в подобных положениях жизни натолкнешься на умного  человека! Я уже сообщал во второй части моего рассказа, забегая вперед, что он  очень кратко и ясно передал мне о письме ко мне арестованного князя, о  Зерщикове, о его объяснении в мою пользу и проч., и проч. Так как я решился  молчать, то сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса;  он ответил на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и, что всего  лучше, без лишних чувств. Лишних-то чувств я тогда и боялся.    

О  Ламберте я молчу, но читатель, конечно, догадался, что я о нем слишком думал. В  бреду я несколько раз говорил о Ламберте; но, очнувшись от бреда и  приглядываясь, я скоро сообразил, что о Ламберте все осталось в тайне и что они  ничего не знают, не исключая и Версилова. Тогда я обрадовался и страх мой  прошел, но я ошибался, как и узнал потом, к моему удивлению: он во время моей  болезни уже заходил, но Версилов умолчал мне об этом, и я заключил, что для  Ламберта я уже канул в вечность. Тем не менее я часто думал о нем; мало того:  думал не только без отвращения, не только с любопытством, но даже с участием,  как бы предчувствуя тут что-то новое и выходное, соответствующее зарождавшимся  во мне новым чувствам и планам. Одним словом, я положил обдумать Ламберта  прежде всего, когда решусь начать думать. Внесу одну странность: я совершенно  забыл, где он живет и в какой все это улице тогда происходило. Комнату,  Альфонсину, собачонку, коридор – все запомнил; хоть сейчас нарисовать; а где  это все происходило, то есть в какой улице и в каком доме – совершенно забыл. И  что страннее всего, догадался о том лишь на третий или на четвертый день моего  полного сознания, когда давно уже начал заботиться о Ламберте.    

Итак,  вот каковы были мои первые ощущения по воскресении моем. Я отметил лишь самое  поверхностное, и вероятнее всего, что не умел отметить главного. В самом деле,  может быть, все главное именно тогда-то и определилось и сформулировалось в  моем сердце; ведь не все же я досадовал и злился за то только, что мне не несут  бульону. О, я помню, как бывало мне тогда грустно и как я тосковал иногда в те  минуты, особенно когда оставался подолгу один. Они же, как нарочно, скоро  поняли, что мне тяжело с ними и что их участие меня раздражает, и стали  оставлять меня все чаще и чаще одного: излишняя тонкость догадливости.    

     II    

     

На  четвертый день моего сознания я лежал, в третьем часу пополудни, на моей  постели, и никого со мной не было. День был ясный, и я знал, что в четвертом  часу, когда солнце будет закатываться, то косой красный луч его ударит прямо в  угол моей стены и ярким пятном осветит это место. Я знал это по прежним дням, и  то, что это непременно сбудется через час, а главное то, что я знал об этом  вперед, как дважды два, разозлило меня до злобы. Я судорожно повернулся всем телом  и вдруг, среди глубокой тишины, ясно услышал слова: «Господи, Иисусе Христе,  боже наш, помилуй нас». Слова произнеслись полушепотом, за ними следовал  глубокий вздох всею грудью, и затем все опять совершенно стихло. Я быстро  приподнял голову.    

Я уже и  прежде, то есть накануне, и даже еще с третьего дня, стал замечать что-то такое  особенное в этих наших трех комнатах внизу. В той комнатке, через залу, где  прежде помещались мама и Лиза, очевидно был теперь кто-то другой. Я уже не раз  слышал какие-то звуки и днем и по ночам, но все лишь мгновениями, самыми  краткими, и тишина восстановлялась тотчас же полная, на несколько часов, так  что я и не обращал внимания. Накануне мне пришла было мысль, что там Версилов,  том более что он скоро затем вошел ко мне, хотя я знал, притом наверно, из их  же разговоров, что Версилов, на время моей болезни, переехал куда-то в другую  квартиру, в которой и ночует. Про маму же с Лизой мне давно уже стало известно,  что они обе (для моего же спокойствия, думал я) перебрались наверх, в бывший  мой «гроб», и даже подумал раз про себя: «Как это могли они там вдвоем  поместиться?» И вдруг теперь оказывается, что в ихней прежней комнате живет  какой-то человек и что человек этот – совсем не Версилов. С легкостью, которую  я и не предполагал в себе (воображая до сих пор, что я совершенно бессилен),  спустил я с постели ноги, сунул их в туфли, накинул серый, мерлушечий[102]  халат, лежавший подле (и пожертвованный для меня Версиловым), и отправился  через нашу гостиную в бывшую спальню мамы. То, что я там увидел, сбило меня  совсем с толку; я никак не предполагал ничего подобного и остановился как  вкопанный на пороге.    

Там  сидел седой-преседой старик, с большой, ужасно белой бородой, и ясно было, что  он давно уже там сидит. Он сидел не на постели, а на маминой скамеечке и только  спиной опирался на кровать. Впрочем, он до того держал себя прямо, что,  казалось, ему и не надо совсем никакой опоры, хотя, очевидно, был болен. На нем  был, сверх рубашки, крытый меховой тулупчик, колена же его были прикрыты  маминым пледом, а ноги в туфлях. Росту он, как угадывалось, был большого,  широкоплеч, очень бодрого вида, несмотря на болезнь, хотя несколько бледен и  худ, с продолговатым лицом, с густейшими волосами, но не очень длинными, лет же  ему казалось за семьдесят. Подле него на столике, рукой достать, лежали три или  четыре книги и серебряные очки. У меня хоть и ни малейшей мысли не было его  встретить, но я в тот же миг угадал, кто он такой, только все еще сообразить не  мог, каким это образом он просидел эти все дни, почти рядом со мной, так тихо,  что я до сих пор ничего не расслышал.    

Он не  шевельнулся, меня увидев, но пристально и молча глядел на меня, так же как я на  него, с тою разницею, что я глядел с непомерным удивлением, а он без малейшего.  Напротив, как бы рассмотрев меня всего, до последней черты, в эти пять или  десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся и даже тихо и неслышно засмеялся, и  хоть смех прошел скоро, но светлый, веселый след его остался в его лице и,  главное, в глазах, очень голубых, лучистых, больших, но с опустившимися и  припухшими от старости веками, и окруженных бесчисленными крошечными  морщинками. Этот смех его всего более на меня подействовал.    

Я так  думаю, что когда смеется человек, то в большинстве случаев на него становится  противно смотреть. Чаще всего в смехе людей обнаруживается нечто пошлое, нечто  как бы унижающее смеющегося, хотя сам смеющийся почти всегда ничего не знает о  впечатлении, которое производит. Точно так же не знает, как и вообще все не  знают, каково у них лицо, когда они спят. У иного спящего лицо и во сне умное,  а у другого, даже и умного, во сне лицо становится очень глупым и потому  смешным. Я но знаю, отчего это происходит: я хочу только сказать, что  смеющийся, как и спящий, большею частью ничего не знает про свое лицо. Чрезвычайное  множество людей не умеют совсем смеяться. Впрочем, тут уметь нечего: это – дар,  и его не выделаешь. Выделаешь разве лишь тем, что перевоспитаешь себя,  разовьешь себя к лучшему и поборешь дурные инстинкты своего характера: тогда и  смех такого человека, весьма вероятно, мог бы перемениться к лучшему. Смехом  иной человек себя совсем выдает, и вы вдруг узнаете всю его подноготную. Даже  бесспорно умный смех бывает иногда отвратителен. Смех требует прежде всего  искренности, а где в людях искренность? Смех требует беззлобия, а люди всего  чаще смеются злобно. Искренний и беззлобный смех – это веселость, а где в людях  в наш век веселость, и умеют ли люди веселиться? (О веселости в наш век – это  замечание Версилова, и я его запомнил.) Веселость человека – это самая выдающая  человека черта, с ногами и руками. Иной характер долго не раскусите, а  рассмеется человек как-нибудь очень искренно, и весь характер его вдруг  окажется как на ладони. Только с самым высшим и с самым счастливым развитием человек  умеет веселиться сообщительно, то есть неотразимо и добродушно. Я не про  умственное его развитие говорю, а про характер, про целое человека. Итак: если  захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он  молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется  благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеется. Хорошо  смеется человек – значит хороший человек. Примечайте притом все оттенки: надо,  например, чтобы смех человека ни в каком случае не показался вам глупым, как бы  ни был он весел и простодушен. Чуть заметите малейшую черту глуповатости в  смехе – значит несомненно тот человек ограничен умом, хотя бы только и делал,  что сыпал идеями. Если и не глуп его смех, но сам человек, рассмеявшись, стал  вдруг почему-то для вас смешным, хотя бы даже немного, – то знайте, что в  человеке том нет настоящего собственного достоинства, по крайней мере вполне.  Или, наконец, если смех этот хоть и сообщителен, а все-таки почему-то вам покажется  пошловатым, то знайте, что и натура того человека пошловата, и все благородное  и возвышенное, что вы заметили в нем прежде, – или с умыслом напускное,  или бессознательно заимствованное, и что этот человек непременно впоследствии  изменится к худшему, займется «полезным», а благородные идеи отбросит без  сожаления, как заблуждения и увлечения молодости.    

Эту  длинную тираду о смехе я помещаю здесь с умыслом, даже жертвуя течением  рассказа, ибо считаю ее одним из серьезнейших выводов моих из жизни. И особенно  рекомендую ее тем девушкам-невестам, которые уж и готовы выйти за избранного  человека, но все еще приглядываются к нему с раздумьем и недоверчивостью и не  решаются окончательно. И пусть не смеются над жалким подростком за то, что он  суется с своими нравоучениями в брачное дело, в котором ни строчки не понимает.  Но я понимаю лишь то, что смех есть самая верная проба души. Взгляните на  ребенка: одни дети умеют смеяться в совершенстве хорошо – оттого-то они и  обольстительны. Плачущий ребенок для меня отвратителен, а смеющийся и  веселящийся – это луч из рая, это откровение из будущего, когда человек станет  наконец так же чист и простодушен, как дитя. И вот что-то детское и до  невероятности привлекательное мелькнуло и в мимолетном смехе этого старика. Я  тотчас же подошел к нему.    

     III    

     

– Садись,  присядь, ноги-то небось не стоят еще, – приветливо пригласил он меня,  указав мне на место подле себя и все продолжая смотреть мне в лицо тем же  лучистым взглядом. Я сел подле него и сказал:    

– Я  вас знаю, вы – Макар Иванович.    

– Так,  голубчик. Вот и прекрасно, что встал. Ты – юноша, прекрасно тебе. Старцу к  могиле, а юноше жить.    

– А  вы больны?    

– Болен,  друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут сел, и распухли.  Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то есть стал  мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор,  Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот  теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и  спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.    

– Как  это вас здесь совсем не слышно? – перебил я. Он посмотрел на меня, как бы  что-то соображая.    

– Только  ты мать не буди, – прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. – Она  тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю,  прилегла. Ох, худо больному старцу, – вздохнул он, – за что, кажись,  только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись, если б  всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не убоялась душа;  хотя, может, и греховна такая мысль.    

– Почему  греховна?    

– Мечта  она, эта мысль, а старцу надо отходить благолепно. Опять, оно если с ропотом  али с недовольством встречаешь смерть, то сие есть великий грех. Ну а если от  веселия духовного жизнь возлюбил, то, полагаю, и бог простит, хоша бы и старцу.  Трудно человеку знать про всякий грех, что грешно, а что нет: тайна тут,  превосходящая ум человеческий. Старец же должен быть доволен во всякое время, а  умирать должен в полном цвете ума своего, блаженно и благолепно, насытившись  днями, воздыхая на последний час свои и радуясь, отходя, как колос к снопу, и  восполнивши тайну свою.    

– Вы  все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? – спросил я и  оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая  тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько  высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением,  точно и в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно  лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с  той минуты, как вошел к нему.    

– Тайна  что? Все есть тайна, друг, во всем тайна божия. В каждом дереве, в каждой былинке  эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе  блещут в ночи – все одна эта тайна, одинаковая. А всех большая тайна – в том,  что душу человека на том свете ожидает. Вот так-то, друг!    

– Я  не знаю, в каком вы смысле… Я, конечно, не для того, чтоб вас дразнить, и,  поверьте, что в бога верую; но все эти тайны давно открыты умом, а что еще не  открыто, то будет открыто все, совершенно наверно и, может быть, в самый  короткий срок. Ботаника совершенно знает, как растет дерево, физиолог и анатом  знают даже, почему поет птица, или скоро узнают, а что до звезд, то они не  только все сосчитаны, но всякое движение их вычислено с самою минутною  точностью, так что можно предсказать, даже за тысячу лет вперед, минута в  минуту, появление какой-нибудь кометы… а теперь так даже и состав отдаленнейших  звезд стал известен. Вы возьмите микроскоп – это такое стекло увеличительное,  что увеличивает предметы в мильон раз, – и рассмотрите в него каплю воды,  и вы увидите там целый новый мир, целую жизнь живых существ, а между тем это  тоже была тайна, а вот открыли же.    

– Слышал  я про это, голубчик, неоднократно слышал от людей. Что говорить, дело великое и  славное; все предано человеку волею божиею; недаром бог вдунул в него дыхание  жизни: «Живи и познай».    

– Ну,  это – общие места. Однако вы – не враг науки, не клерикал? То есть я не знаю,  поймете ли вы…    

– Нет,  голубчик, сызмлада науку почитал, и хоть сам не смыслен, но на то не ропщу: не  мне, так другому досталось. Оно тем, может, и лучше, потому что всякому свое.  Потому, друг милый, что не всякому и наука впрок. Все-то невоздержны, всякий-то  хочет всю вселенну удивить, а я-то, может, и пуще всех, коли б был искусен. А  будучи теперь весьма не искусен, как могу превозноситься, когда сам ничего не  знаю? Ты же млад и востер, и таков удел тебе вышел, ты и учись. Все познай,  чтобы, когда повстречаешь безбожника али озорника, чтоб ты мог перед ним  ответить, а он чтоб тебя неистовыми словесами не забросал и мысли твои незрелые  чтобы не смутил. А сткло это я еще и не так давно видел.    

Он  перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие  моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме того, я решительно  не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с какою-то  необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил  меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы забывал обо мне,  точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на  воздух.    

– Есть,  друг, – продолжал он, – в Геннадиевой пустыни один великого ума  человек. Роду он благородного, и чином подполковник, и великое богатство имеет.  В мире живши, обязаться браком не захотел; заключился же от свету вот уже  десятый год, возлюбив тихие и безмолвные пристанища и чувства свои от мирских  сует успокоив. Соблюдает весь устав монастырский, а постричься не хочет. И  книг, друг мой, у него столько, что я и не видывал еще столько ни у кого, –  сам говорил мне, что на восемь тысяч рублей. Петром Валерьянычем звать. Много  он меня в разное время поучал, а любил я его слушать чрезмерно. Говорю это я  ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме и проживая вот уже  десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли  своей, – как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть еще  совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может,  ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил. И что о послушании моем  рассуждаешь: может, я давно уже меру себе потерял. И что об отсечении воли моей  толкуешь? Я вот денег моих сей же час решусь, и чины отдам, и кавалерию всю сей  же час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже десятый год бьюсь, отстать не  могу. Какой же я после этого инок, и какое же отсечение воли во мне  прославляешь?» И удивился я тогда смирению сему. Ну так вот, прошлого лета, в  Петровки, зашел я опять в ту пустынь – привел господь – и вижу, в келии его  стоит эта самая вещь – микроскоп, – за большие деньги из-за границы  выписал. «Постой, говорит, старик, покажу я тебе дело удивительное, потому ты  сего еще никогда не видывал. Видишь каплю воды, как слеза чиста, ну так  посмотри, что в ней есть, и увидишь, что механики скоро все тайны божии  разыщут, ни одной нам с тобой не оставят», – так и сказал это, запомнил я.  А я в этот микроскоп, еще тридцать пять лет перед тем, смотрел у Александра  Владимировича Малгасова, господина нашего, дядюшки Андрея Петровичева по  матери, от которого вотчина и отошла потом, по смерти его, к Андрею Петровичу.  Барин был важный, большой генерал, и большую псовую охоту содержал, и я многие  годы при нем выжил тогда в ловчих. Вот тогда и поставил он тоже этот микроскоп,  тоже привез с собой, и повелел всей дворне одному за другим подходить, как  мужскому, так и женскому полу, и смотреть, и тоже показывали блоху и вошь, и  конец иголки, и волосок, и каплю воды. И уж потеха была: подходить боятся, да и  барина боятся – вспыльчив был. Одни так и смотреть-то не умеют, щурят глаз, а  ничего не видят; другие страшатся и кричат, а староста Савин Макаров глаза  обеими руками закрыл да и кричит: «Что хошь со мной делайте – нейду!» Пустого  смеху тут много вышло. Петру Валерьянычу я, однако, не признался, что еще  допреж сего, с лишком тридцать пять лет тому, это самое чудо видел, потому вижу  от великого удовольствия показывает человек, и стал я, напротив, дивиться и  ужасаться. Дал он мне срок и спрашивает: «Ну, что, старик, теперь скажешь?» А я  восклонился и говорю ему: «Рече господь: да будет свет, и бысть свет», а он  вдруг мне на то: «А не бысть ли тьма?» И так странно сказал сие, даже не  усмехнулся. Удивился я на него тогда, а он словно даже осердился, примолк.    

– Просто-запросто  ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутью и кладет поклоны, а в бога не верует,  и вы под такую минуту попали – вот и все, – сказал я, – и сверх того,  человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раз десять прежде того микроскоп  видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз? Впечатлительность  какая-то нервная… в монастыре выработал.    

– Человек  чистый и ума высокого, – внушительно произнес старик, – и не  безбожник он. В ем ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много  теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам  казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их  поминай на молитве, ибо таковые бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?    

– Нет,  считаю это пустою обрядностью. Я должен вам, впрочем, признаться, что мне ваш  Петр Валерьяныч нравится: не сено по крайней мере, а все же человек, несколько  похожий на одного близкого нам обоим человечка, которого мы оба знаем.    

Старик  обратил внимание лишь на первую фразу моего ответа:    

– Напрасно,  друг, не молишься; хорошо оно, сердцу весело, и пред сном, и восстав от сна, и  пробудись в ночи. Это я тебе скажу. Летом же, в июле месяце, поспешали мы в  Богородский монастырь к празднику. Чем ближе подходили к месту, тем пуще  приставал народ, и сошлось наконец нас чуть не два ста человек, все спешивших  лобызать святые и целокупные мощи великих обоих чудотворцев Аникия и Григория.  Заночевали, брате, мы в поле, и проснулся я заутра рано, еще все спали, и даже  солнышко из-за леса не выглянуло. Восклонился я, милый, главой, обвел кругом  взор и вздохнул: красота везде неизреченная! Тихо все, воздух легкий; травка растет  – расти, травка божия, птичка поет – пой, птичка божия, ребеночек у женщины на  руках пискнул – господь с тобой, маленький человечек, расти на счастье,  младенчик! И вот точно я в первый раз тогда, с самой жизни моей, все сие в себе  заключил… Склонился я опять, заснул таково легко. Хорошо на свете, милый! Я  вот, кабы полегчало, опять бы по весне пошел. А что тайна, то оно тем даже и  лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию сердца: «Все в тебе,  господи, и я сам в тебе и приими меня!» Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней  оно, что тайна, – прибавил он умиленно.    

– «Тем  даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно  выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и  понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду… – вырвалось у  меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется,  и не слышал моих слов.    

– Знаешь  ли ты, милый вьюнош, – начал он опять, как бы продолжая прежнюю  речь, – знаешь ли ты, что есть предел памяти человека на сей земле? Предел  памяти человеку положен лишь во сто лет. Сто лет по смерти его еще могут  запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем хоть и может  продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут все видевшие  живой лик его. И зарастет его могилка на кладбище травкой, облупится на ней бел  камушек и забудут его все люди и самое потомство его, забудут потом самое имя  его, ибо лишь немногие в памяти людей остаются – ну и пусть! И пусть забудут,  милые, а я вас и из могилки люблю. Слышу, деточки, голоса ваши веселые, слышу  шаги ваши на родных отчих могилках в родительский день; живите пока на солнышке,  радуйтесь, а я за вас бога помолю, в сонном видении к вам сойду… все равно и по  смерти любовь!..    

Главное,  я сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо того чтоб уйти или уговорить  его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем  как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его  руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе:    

– Я  вам рад. Я, может быть, вас давно ожидал. Я их никого не люблю: у них нет  благообразия… Я за ними не пойду, я ни знаю, куда я пойду, я с вами пойду…    

Но, к  счастию, вдруг вошла мама, а то бы я не знаю чем кончил. Она вошла с только что  проснувшимся и встревоженным лицом, в руках у ней была стклянка и столовая  ложка; увидя нас, она воскликнула:    

– Так  и знала! Хинное-то лекарство и опоздала дать вовремя, весь в лихорадке!  Проспала я, Макар Иванович, голубчик!    

Я встал  и вышел. Она все-таки дала ему лекарство и уложила в постель. Я тоже улегся в  свою, но в большом волнении. Я воротился с великим любопытством и изо всех сил  думал об этой встрече. Чего я тогда ждал от нее – не знаю. Конечно, я рассуждал  бессвязно, и в уме моем мелькали не мысли, а лишь обрывки мыслей. Я лежал лицом  к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое  пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя  как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце. Помню эту сладкую  минуту и не хочу забыть. Это был лишь миг новой надежды и новой силы… Я тогда  выздоравливал, а стало быть, такие порывы могли быть неминуемым следствием  состояния моих нервов; но в ту самую светлую надежду я верю и теперь – вот что  я хотел теперь записать и припомнить. Конечно, я и тогда твердо знал, что не  пойду странствовать с Макаром Ивановичем и что сам не знаю, в чем состояло это  новое стремление, меня захватившее, но одно слово я уже произнес, хотя и в  бреду: «В них нет благообразия!» – «Кончено, думал я в исступлении, с этой  минуты я ищу „благообразия“, а у них его нет, и за то я оставлю их».    

Что-то  зашелестило сзади меня, я обернулся: стояла мама, склонясь надо мной и с робким  любопытством заглядывая мне в глаза. Я вдруг взял ее за руку.    

– А  что же вы, мама, мне про нашего дорогого гостя ничего не сказали? –  спросил я вдруг, сам почти не ожидая, что так скажу. Все беспокойство разом  исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она мне ничего не  ответила, кроме одного только слова:    

– Лизу  тоже не забудь, Лизу; ты Лизу забыл. Она выговорила это скороговоркой, покраснев,  и хотела было поскорее уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать  чувства и на этот счет была вся в меня, то есть застенчива и целомудренна; к  тому же, разумеется, не хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче;  довольно было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами. Но я, именно  ненавидевший всякую размазню чувств, я-то и остановил ее насильно за руку: я  сладко глядел ей в глаза, тихо и нежно смеялся, а другой ладонью гладил ее  милое лицо, ее впалые щеки. Она пригнулась и прижалась своим лбом к моему.    

– Ну,  Христос с тобой, – сказала она вдруг, восклонившись и вся сияя, –  выздоравливай. Зачту это тебе. Болен он, очень болен… В жизни волен бог… Ах,  что это я сказала, да быть же того не может!..    

Она  ушла. Очень уж почитала она всю жизнь свою, во страхе, и трепете, и  благоговении, законного мужа своего и странника Макара Ивановича, великодушно и  раз навсегда ее простившего.    

     

 Глава вторая    

     I    

     

А Лизу я  не «забыл», мама ошиблась. Чуткая мать видела, что между братом и сестрой как  бы охлаждение, но дело было не в нелюбви, а скорее в ревности. Объясню, ввиду  дальнейшего, в двух словах.    

В бедной  Лизе, с самого ареста князя, явилась какая-то заносчивая гордость, какое-то недоступное  высокомерие, почти нестерпимое; но всякий в доме понял истину и то, как она  страдала, а если дулся и хмурился вначале я на ее манеру с нами, то единственно  по моей мелочной раздражительности, в десять раз усиленной болезнию, – вот  как я думаю об этом теперь. Любить же Лизу я не переставал вовсе, а, напротив,  любил еще более, только не хотел подходить первый, понимая, впрочем, что и сама  она не подойдет первая ни за что.    

Дело в  том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после его ареста, то  Лиза, первым делом, поспешила стать в такое положение относительно нас и всех,  кого угодно, что как будто и мысли не хотела допустить, что ее можно сожалеть  или в чем-нибудь утешать, а князя оправдывать. Напротив, – стараясь  нисколько не объясняться и ни с кем не спорить, – она как будто  беспрерывно гордилась поступком своего несчастного жениха как высшим  геройством. Она как будто говорила всем нам поминутно (повторяю: не произнося  ни слова): «Ведь вы никто так не сделаете, ведь вы не предадите себя из-за  требований чести и долга; ведь у вас ни у кого нет такой чуткой и чистой  совести? А что до его поступков, то у кого нет дурных поступков на душе? Только  все их прячут, а этот человек пожелал скорее погубить себя, чем оставаться недостойным  в собственных глазах своих». Вот что выражал, по-видимому, каждый жест ее. Не  знаю, но я точно бы так же поступил на ее месте. Не знаю тоже, те ли же мысли  были у нее на душе, то есть про себя; подозреваю, что нет. Другой, ясной  половиной своего рассудка она непременно должна была прозревать всю ничтожность  своего «героя»; ибо кто ж не согласится теперь, что этот несчастный и даже  великодушный человек в своем роде был в то же время в высшей степени ничтожным  человеком? Даже самая эта заносчивость и как бы накидчивость ее на всех нас,  эта беспрерывная подозрительность ее, что мы думаем об нем иначе, – давала  отчасти угадывать, что в тайниках ее сердца могло сложиться и другое суждение о  несчастном ее друге. Но спешу прибавить, однако же, от себя, что, на мой  взгляд, она была хоть наполовину, да права; ей даже было простительнее всех нас  колебаться в окончательном выводе. Я сам признаюсь от всей души моей, что и до  сих пор, когда уже все прошло, совершенно не знаю, как и во что окончательно  оценить этого несчастного, задавшего лам всем такую задачу.    

Тем не  менее в доме от нее начался было чуть не маленький ад. Лиза, столь сильно любившая,  должна была очень страдать. По характеру своему она предпочла страдать молча.  Характер со был похож на мой, то есть самовластный и гордый, и я всегда думал,  и тогда и теперь, что она полюбила князя из самовластия, именно за то, что в нем  не было характера и что он вполне, с первого слова и часа, подчинился ей. Это  как-то само собою в сердце делается, безо всякого предварительного расчета; но  такая любовь, сильная к слабому, бывает иногда несравненно сильнее и  мучительнее, чем любовь равных характеров, потому что невольно берешь на себя ответственность  за своего слабого друга. Я по крайней мере так думаю. Все наши, с самого  начала, окружили ее самыми нежными заботами, особенно мама; но она не  смягчилась, не откликнулась на участие и как бы отвергла всякую помощь. С мамой  еще говорила вначале, но с каждым днем становилась скупее на слова, отрывистее  и даже жестче. С Версиловым сначала советовалась, но вскоре избрала в советники  и помощники Васина, как с удивлением узнал я после… Она ходила к Васину каждый  день, ходила тоже по судам, по начальству князя, ходила к адвокатам, к прокурору;  под конец ее почти совсем не бывало по целым дням дома. Разумеется, каждый  день, раза по два, посещала и князя, который был заключен в тюрьме, в  дворянском отделении, по свидания эти, как я вполне убедился впоследствии,  бывали очень для Лизы тягостны. Разумеется, кто ж третий может вполне узнать  дела двух любящихся? Но мне известно, что князь глубоко оскорблял ее поминутно,  и чем, например? Странное дело: беспрерывною ревностью. Впрочем, об этом  впоследствии; но прибавлю к этому одну мысль: трудно решить, кто из них кого  мучил более. Гордившаяся между нами своим героем, Лиза относилась, может быть,  совершенно иначе к нему глаз на глаз, как я подозреваю твердо, по некоторым  данным, о которых, впрочем, тоже впоследствии.    

Итак,  что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная,  ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее,  как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у  нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему то относиться  почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на  него ни малейшего внимания.    

Дав себе  слово «молчать», как объяснил я в предыдущей главе, я, конечно, в теории, то  есть в мечтах моих, думал сдержать мое слово. О, с Версиловым я, например,  скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней  или об той, например, важнейшей строчке в письме его к ней, где он уведомлял  ее, что «документ не сожжен, а жив и явится», – строчке, о которой я  немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и прийти в  рассудок после горячки. Но увы! с первых шагов на практике, и почти еще до  шагов, я догадался, до какой степени трудно и невозможно удерживать себя в  подобных предрешениях: на другой же день после первого знакомства моего с  Макаром Ивановичем я был страшно взволнован одним неожиданным обстоятельством.    

     II    

     

Взволнован  я был неожиданным посещением Настасьи Егоровны, матери покойной Оли. От мамы я  уже слышал, что она раза два заходила во время моей болезни и что очень интересовалась  моим здоровьем. Для меня ли собственно заходила эта «добрая женщина», как выражалась  всегда о ней мама, или просто посещала маму, по заведенному прежде  порядку, – я не спросил. Мама рассказывала мне всегда обо всем домашнем,  обыкновенно когда приходила с супом кормить меня (когда я еще не мог сам есть),  чтобы развлечь меня; я же при этом упорно старался показать каждый раз, что  мало интересуюсь всеми этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну не  расспросил подробнее, даже промолчал совсем.    

Это было  часов около одиннадцати; я только что хотел было встать с кровати и перейти в  кресло к столу, как она вошла. Я нарочно остался в постели. Мама чем-то очень  была занята наверху и не сошла при ее приходе, так что мы вдруг очутились с нею  наедине. Она уселась против меня, у стенки на стуле, улыбаясь и не говоря ни  слова. Я предчувствовал молчанку; да и вообще приход ее произвел на меня самое  раздражительное впечатление. Я даже не кивнул ей головой и прямо смотрел ей в  глаза; но она тоже прямо смотрела на меня:    

– Вам  теперь на квартире, после князя, одной-то скучно? – спросил я вдруг,  потеряв терпение.    

– Нет-с,  я теперь не на той квартире. Я теперь через Анну Андреевну за ребеночком ихним  надзираю.    

– За  чьим ребеночком?    

– За  Андреем Петровичевым, – произнесла она конфиденциальным шепотом,  оглянувшись на дверь.    

– Да  ведь там Татьяна Павловна…    

– И  Татьяна Павловна, и Анна Андреевна, они обе-с, и Лизавета Макаровна тоже, и маменька  ваша… все-с. Все принимают участие. Татьяна Павловна и Анна Андреевна в большой  теперь дружбе к друг-дружке-с.    

Новость.  Она очень оживилась, говоря. Я с ненавистью глядел на нее.    

– Вы  очень оживились после последнего разу, как ко мне приходили.    

– Ах,  да-с.    

– Потолстели,  кажется?    

Она  поглядела странно:    

– Я  их очень полюбила-с, очень-с.    

– Кого  это?    

– Да  Анну Андреевну. Очень-с. Такая благородная девица и при таком рассудке…    

– Вот  как. Что ж она, как теперь?    

– Оне  очень спокойны-с, очень.    

– Она  и всегда была спокойна.    

– Всегда-с.    

– Если  вы с сплетнями, – вскричал я вдруг, не вытерпев, – то знайте, что я  ни во что не мешаюсь, я решился бросить… все, всех, мне все равно – я уйду!..    

Я замолчал,  потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои новые цели.  Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок.  Вдруг она встала, подошла к дверям и выглянула в соседнюю комнату. Убедившись,  что там нет никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и села на прежнее  место.    

– Это  вы хорошо! – засмеялся я вдруг.    

– Вы  вашу-то квартиру, у чиновников, за собой оставите-с? – спросила она вдруг,  немного ко мне нагнувшись и понизив голос, точно это был самый главный вопрос,  за которым она и пришла.    

– Квартиру?  Не знаю. Может, и съеду… Почем я знаю?    

– А  хозяева так очень ждут вас; чиновник тот в большом нетерпении и супруга его.  Андрей Петрович удостоверил их, что вы наверно воротитесь.    

– Да  вам зачем?    

– Анна  Андреевна тоже желала узнать; очень были довольны, узнамши, что вы остаетесь.    

– А  она почему так наверно знает, что я на той квартире непременно останусь?    

Я хотел  было прибавить: «И зачем это ей?» – но удержался расспрашивать из гордости.    

– Да  и господин Ламберт то же самое им подтвердили.    

– Что-о-о?    

– Господин  Ламберт-с. Они Андрею Петровичу тоже изо всех сил подтверждали, что вы  останетесь, и Анну Андреевну в том удостоверили.    

Меня как  бы всего сотрясло. Что за чудеса! Так Ламберт уже знает Версилова, Ламберт  проник до Версилова, – Ламберт и Анна Андреевна, – он проник и до  нее! Жар охватил меня, но я промолчал. Страшный прилив гордости залил всю мою  душу, гордости или не знаю чего. Но я как бы сказал себе вдруг в ту минуту:  «Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять ввяжусь в этот мир и  никогда не порешу с ним». Ненависть загорелась в моем сердце. Я изо всех сил  решился молчать и лежал неподвижно; она тоже примолкла на целую минуту.    

– Что  князь Николай Иванович? – спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок. Дело в  том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и вновь, нечаянно, сделал  самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший возвращаясь опять в тот мир, из  которого с такою судорогой только что решился бежать.    

– Они  в Царском Селе-с. Захворали немного, а в городе эти теперешние горячки пошли,  все и посоветовали им переехать в Царское, в собственный ихний тамошний дом,  для хорошего воздуху-с.    

Я не  ответил.    

– Анна  Андреевна и генеральша их каждые три дня навещают, вместе и ездят-с.    

Анна  Андреевна и генеральша (то есть она) – приятельницы! Вместе ездят! Я молчал.    

– Так  дружны они обе стали-с, и Анна Андреевна о Катерине Николаевне до того хорошо  отзываются…    

Я все  молчал.    

– А  Катерина Николаевна опять в свет «ударилась», праздник за праздником, совсем блистает;  говорят, все даже придворные влюблены в нее… а с господином Бьорингом все  совсем оставили, и не бывать свадьбе; все про то утверждают… с того самого  будто бы разу.    

То есть  с письма Версилова. Я весь задрожал, но не проговорил ни слова.    

– Анна  Андреевна уж как сожалеют про князя Сергея Петровича, и Катерина Николаевна  тоже-с, и все про него говорят, что его оправдают, а того, Стебелькова, осудят…    

Я  ненавистно поглядел на нее. Она встала и вдруг нагнулась ко мне.    

– Анна  Андреевна особенно приказали узнать про ваше здоровье, – проговорила она совсем  шепотом, – и очень приказали просить побывать к ней, только что вы  выходить начнете. Прощайте-с. Выздоравлйвайте-с, а я так и скажу…    

Она  ушла. Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал  не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его  происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть  безотчетному, с которым я вспоминал и в болезни и в первые дни выздоровления о  моей с ним встрече в тогдашнюю ночь. Напротив, в то смутное первое мгновение на  кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на  Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее с Бьорингом и  о счастье ее в свете, о праздниках, об успехе, о «блеске».    

«Блестят-с», –  слышалось мне словцо Настасьи Егоровны. И я вдруг почувствовал, что не мог с  моими силами отбиться от этого круговорота, хоть я и сумел скрепиться, молчать  и не расспрашивать Настасью Егоровну после ее чудных рассказов! Непомерная  жажда этой жизни, их жизнь захватила весь мой дух и… и еще какая-то другая  сладостная жажда, которую я ощущал до счастья и до мучительной боли. Мысли же  мои как-то вертелись, но я давал им вертеться. «Что тут рассуждать!» –  чувствовалось мне. «Однако даже мама смолчала мне, что Ламберт приходил, –  думал я бессвязными отрывками, – это Версилов велел молчать… Умру, а не  спрошу Версилова о Ламберте!» – «Версилов, – мелькало у меня опять, –  Версилов и Ламберт, о, сколько у них нового! Молодец Версилов! Напугал немца –  Бьоринга, тем письмом; он оклеветал ее; la calomnie… il en reste toujours  quelque chose,[103]  и придворный немец испугался скандала – ха-ха… вот ей и урок!» – «Ламберт… уж  не проник ли и к ней Ламберт? Еще бы! Отчего ж ей и с ним не „связаться“?»    

Тут  вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии упал головой на подушку.  «Да не будет же!» – воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели,  надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича, точно там был  отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.    

В самом  деле, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовал всеми силами моей души;  для чего же иначе было мне тогда так неудержимо и вдруг вскочить с места и в  таком нравственном состоянии кинуться к Макару Ивановичу?    

     III    

     

Но у  Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей – маму и доктора. Так  как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика одного,  как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я  нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза… Все,  значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «как раз когда не надо»!    

– О  здоровье вашем пришел узнать, – проговорил я, прямо подходя к Макару  Ивановичу.    

– Спасибо,  милый, ждал тебя: знал, что придешь! Ночкой-то о тебе думал.    

Он  ласково смотрел мне в глаза, и мне видимо было, что он меня чуть не лучше всех  любит, но я мигом и невольно заметил, что лицо его хоть и было веселое, но что  болезнь сделала-таки в ночь успехи. Доктор перед тем только что весьма серьезно  осмотрел его. Я узнал потом, что этот доктор (вот тот самый молодой человек, с  которым я поссорился и который с самого прибытия Макара Ивановича лечил его)  весьма внимательно относился к пациенту и – не умею я только говорить их  медицинским языком – предполагал в нем целое осложнение разных болезней. Макар  Иванович, как я с первого взгляда заметил, состоял уже с ним в теснейших  приятельских отношениях; мне это в тот же миг не понравилось; а впрочем, и я,  конечно, был очень скверен в ту минуту.    

– В  самом деле, Александр Семенович, как сегодня наш дорогой больной? –  осведомился Версилов. Если б я не был так потрясен, то мне первым делом было бы  ужасно любопытно проследить и за отношениями Версилова к этому старику, о чем я  уже вчера думал. Меня всего более поразило теперь чрезвычайно мягкое и приятное  выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно искреннее. Я как-то уж  заметил, кажется, что у Версилова лицо становилось удивительно прекрасным,  когда он чуть-чуть только становился простодушным.    

– Да  вот мы все ссоримся, – ответил доктор.    

– С  Макаром-то Ивановичем? Не поверю: с ним нельзя ссориться.    

– Да  не слушается; по ночам не спит…    

– Да  перестань уж ты, Александр Семенович, полно браниться, – рассмеялся Макар  Иванович. – Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей барышней  поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, – прибавил он,  показывая на маму.    

– Ах,  Андрей Петрович, – воскликнула действительно с чрезвычайным беспокойством,  мама, – расскажи уж поскорей, не томи: чем ее, бедную, порешили?    

– Осудили  нашу барышню!    

– Ах! –  вскрикнула мама.    

– Да  не в Сибирь, успокойся – к пятнадцати рублям штрафу всего; комедия вышла!    

Он сел,  сел и доктор. Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще совсем не знал ничего  об этой истории. Я сидел налево от Макара Ивановича, а Лиза уселась напротив  меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое, особое сегодняшнее горе, с  которым она и пришла к маме; выражение лица ее было беспокойное и раздраженное.  В ту минуту мы как-то переглянулись, и я вдруг подумал про себя: «Оба мы  опозоренные, и мне надо сделать к ней первый шаг». Сердце мое вдруг к ней  смягчилось. Версилов между тем начал рассказывать об утрешнем приключении.    

Дело в  том, что у Татьяны Павловны был в то утро в мировом суде процесс с ее кухаркою.  Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что злобная чухонка иногда,  озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова своей барыне на ее  вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны Павловны, все от нее  переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз навсегда. Все эти  психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза, в высшей степени  достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсь упомянуть здесь об  этой истории, то единственно потому, что этой кухарке потом, в дальнейшем  течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль. И  вот, выйдя наконец из терпения перед упрямой чухонкой, не отвечавшей ей ничего  уже несколько дней, Татьяна Павловна вдруг ее наконец ударила, чего прежде  никогда не случалось. Чухонка и тут не произнесла даже ни малейшего звука, но в  тот же день вошла в сообщение с жившим по той же черной лестнице, где-то в углу  внизу, отставным мичманом Осетровым, занимавшимся хождением по разного рода делам  и, разумеется, возбуждением подобного рода дел в судах, из борьбы за  существование. Кончилось тем, что Татьяну Павловну позвали к мировому судье, а  Версилову пришлось почему-то показывать при разбирательстве дела в качестве  свидетеля.    

Рассказал  это все Версилов необыкновенно весело и шутливо, так что даже мама рассмеялась;  он представил в лицах и Татьяну Павловну, и мичмана, и кухарку. Кухарка с  самого начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а то барыню как  посадят, кому ж я готовить-то буду?» На вопросы судьи Татьяна Павловна отвечала  с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила  словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно была оштрафована за дерзкие  ответы суду тремя рублями. Мичман, долговязый и худощавый молодой человек,  начал было длинную речь в защиту своей клиентки, но позорно сбился и насмешил  всю залу. Разбирательство кончилось скоро, и Татьяну Павловну присудили  заплатить обиженной Марье пятнадцать рублей. Та, не откладывая, тут же вынула  портмоне и стала отдавать деньги, причем тотчас подвернулся мичман и протянул  было руку получить, но Татьяна Павловна почти ударом отбила его руку в сторону  и обратилась к Марье. «Полноте, барыня, стоит беспокоиться, припишите-с к  счету, а я уж с этим сама расплачусь». – «Видишь, Марья, какого  долговязого взяла себе!» – показала Татьяна Павловна на мичмана, страшно  обрадовавшись, что Марья наконец заговорила. «А уж и впрямь долговязый,  барыня, – лукаво ответила Марья, – котлетки-то с горошком сегодня  приказывали, давеча недослышала, сюда торопилась?» – «Ах нет, с капустой,  Марья, да, пожалуйста, не сожги, как вчера». – «Да уж постараюсь сегодня  особо, сударыня; пожалуйте ручку-с», – и поцеловала в знак примирения  барыне ручку. Одним словом, развеселила всю залу.    

– Экая  ведь какая! – покачала головой мама, очень довольная и сведением и  рассказом Андрея Петровича, но украдкой с беспокойством поглядывая на Лизу.    

– Характерная  барышня сызмлада была, – усмехнулся Макар Иванович.    

– Желчь  и праздность, – отозвался доктор.    

– Это  я-то характерная, это я-то желчь и праздность? – вошла вдруг к нам Татьяна  Павловна, по-видимому очень довольная собой, – уж тебе-то, Александр  Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти лет от роду был, меня знал, какова  я праздная, а от желчи сам целый год лечишь, вылечить не можешь, так это тебе  же в стыд. Ну, довольно вам надо мной издеваться; спасибо, Андрей Петрович, что  потрудился в суд прийти. Ну, что ты, Макарушка, тебя только и зашла проведать,  не этого (она указала на меня, но тут же дружелюбно ударила меня по плечу  рукой; я никогда еще не видывал ее в таком веселейшем расположении духа).    

– Ну,  что? – заключила она, вдруг обратившись к доктору и озабоченно  нахмурившись.    

– Да  вот не хочет лечь в постель, а так, сидя, только себя изнуряет.    

– Да  я только так посижу маненько, с людьми-то, – пробормотал Макар Иванович с  просящим, как у ребенка, лицом.    

– Да  уж любим мы это, любим; любим в кружке поболтать, когда около нас соберутся;  знаю Макарушку, – сказала Татьяна Павловна.    

– Да  и прыткий, ух какой, – улыбнулся опять старик, обращаясь к доктору, –  ив речь не даешься; ты погоди, дай сказать: лягу, голубчик, слышал, а по-нашему  это вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй, уж и не встанешь», – вот что,  друг, у меня за хребтом стоит.    

– Ну  да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и  не встану» – вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше  проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто  тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке – вот и вся болезнь;  отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы – так называемый странник? Ну, а  бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за  народом. Наш народ – бродяга по преимуществу.    

– Так  Макар – бродяга, по-твоему? – подхватила Татьяна Павловна.    

– О,  я не в том смысле; я употребил слово в его общем смысле. Ну, там религиозный бродяга,  ну, набожный, а все-таки бродяга. В хорошем, почтенном смысле, но бродяга… Я с  медицинской точки…    

– Уверяю  вас, – обратился я вдруг к доктору, – что бродяги – скорее мы с вами,  и все, сколько здесь ни есть, а не этот старик, у которого нам с вами еще  поучиться, потому что у него есть твердое в жизни, а у нас, сколько нас ни  есть, ничего твердого в жизни… Впрочем, где вам это понять.    

Я,  видно, резко проговорил, но я с тем и пришел. Я, собственно, не знаю, для чего  продолжал сидеть, и был как в безумии.    

– Ты  чего? – подозрительно глянула на меня Татьяна Павловна, – что, ты как  его нашел, Макар Иванович? – указала она на меня пальцем.    

– Благослови  его бог, востер, – проговорил старик с серьезным видом; но при слове «востер»  почти все рассмеялись. Я кое-как скрепился; всех же пуще смеялся доктор.  Довольно худо было то, что я не знал тогда об их предварительном уговоре.  Версилов, доктор и Татьяна Павловна еще дня за три уговорились всеми силами  отвлекать маму от дурных предчувствий и опасений за Макара Ивановича, который  был гораздо больнее и безнадежнее, чем я тогда подозревал. Вот почему все  шутили и старались смеяться. Только доктор был глуп и, естественно, не умел  шутить: оттого все потом и вышло. Если б я тоже знал об их уговоре, то не  наделал бы того, что вышло. Лиза тоже ничего не знала.    

Я сидел  и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове была Настасья  Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все  представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в  другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не  знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы,  докторишки – безбожники!..»    

– Макар  Иванович! – вскричал доктор, преглупо притворяясь, что обижен и ищет  суда, – безбожник я или нет?    

– Ты-то  безбожник? Нет, ты – не безбожник, – степенно ответил старик, пристально посмотрев  на него, – нет, слава богу! – покачал он головой, – ты – человек  веселый.    

– А  кто веселый, тот уж не безбожник? – иронически заметил доктор.    

– Это  в своем роде – мысль, – заметил Версилов, но совсем не смеясь.    

– Это  – сильная мысль! – воскликнул я невольно, поразившись идеей. Доктор же  оглядывался вопросительно.    

– Ученых  людей этих, профессоров этих самых (вероятно, перед тем говорили что-нибудь о  профессорах), – начал Макар Иванович, слегка потупившись, – я сначала  ух боялся: не смел я пред ними, ибо паче всего опасался безбожника. Душа во  мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать другой не могу; ну а потом  ободрился: «Что же, думаю, не боги же они, а такие, как и мы, подобострастные  нам, человеки». Да и любопытство было большое: «Узнаю, что, мол, есть такое  безбожие?» Только, друг, потом и самое любопытство это прошло.    

Он  примолк, но намереваясь продолжать все с тою же тихою и степенною улыбкою. Есть  простодушие, которое доверяется всем и каждому, не подозревая насмешки. Такие  люди всегда ограниченны, ибо готовы выложить из сердца все самое драгоценное  пред первым встречным. Но в Макаре Ивановиче, мне казалось, было что-то другое  и что-то другое движет его говорить, а не одна только невинность простодушия:  как бы выглядывал пропагандист. Я с удовольствием поймал некоторую, как бы даже  лукавую усмешку, обращенную им к доктору, а может быть, и к Версилову. Разговор  был, очевидно, продолжением их прежних споров за неделю; но в нем, к несчастью,  проскочило опять то самое роковое словцо, которое так наэлектризовало меня  вчера и свело меня на одну выходку, о которой я до сих пор сожалею.    

– Безбожника  человека, – сосредоточенно продолжал старик, – я, может, и теперь  побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я совсем не  стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого – вот как лучше объявить его  надо. Всякие это люди; не сообразишь, какие люди; и большие и малые, и глупые и  ученые, и даже из самого простого звания бывают, и все суета. Ибо читают и  толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а сами все в недоумении  пребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь раскидался, самого себя перестал  замечать. Иной паче камене ожесточен, а в сердце его бродят мечты; а другой  бесчувствен и легкомыслен и лишь бы ему насмешку свою отсмеять. Иной из книг  выбрал одни лишь цветочки, да и то по своему мнению; сам же суетлив и в нем  предрешения нет. Вот что скажу опять: скуки много. Малый человек и нуждается,  хлебца нет, ребяток сохранить нечем, на вострой соломке спит, а все в нем  сердце веселое, легкое; и грешит и грубит, а все сердце легкое. А большой  человек опивается, объедается, на золотой куче сидит, а все в сердце у него  одна тоска. Иной все науки прошел – и все тоска. И мыслю так, что чем больше  ума прибывает, тем больше и скуки. Да и то взять: учат с тех пор, как мир  стоит, а чему же они научили доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое  и всякой радости преисполненное жилище? И еще скажу: благообразия не имеют,  даже не хотят сего; все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться  к единой истине не помыслит; а жить без бога – одна лишь мука. И выходит, что  чем освещаемся, то самое и проклинаем, а и сами того не ведаем. Да и что толку:  невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесет себя такой  человек, да и никакой человек. И бога отвергнет, так идолу поклонится –  деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это все, а не  безбожники, вот как объявить их следует. Ну, а и безбожнику как не быть? Есть  такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут, потому  что с именем божиим на устах приходят. Слышал неоднократно, но не стречал я их  вовсе. Есть, друг, такие, и так думаю, что и должны быть они.    

– Есть,  Макар Иванович, – вдруг подтвердил Версилов, – есть такие и «должны  быть они».    

– Непременно  есть и «должны быть они»! – вырвалось у меня неудержимо и с жаром, не знаю  почему; но меня увлек тон Версилова и пленила как бы какая-то идея в слове  «должны быть они». Разговор этот был для меня совсем неожиданностью. Но в эту  минуту вдруг случилось нечто тоже совсем неожиданное.    

     IV    

     

День был  чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича не поднимали обыкновенно во весь  день, по приказанию доктора: но на окне была не стора, а занавеска, так что  самый верх окна был все-таки не закрыт; это потому, что старик тяготился, не  видя совсем, при прежней сторе, солнца. И вот как раз мы досидели до того  момента, когда солнечный луч вдруг прямо ударил в лицо Макара Ивановича. За  разговором он не обратил сначала внимания, но машинально, во время речи, несколько  раз отклонял в сторону голову, потому что яркий луч сильно беспокоил и  раздражал его больные глаза. Мама, стоявшая подле него, уже несколько раз  взглядывала на окно с беспокойством; просто надо бы было чем-нибудь заслонить  окно совсем, но, чтоб не помешать разговору, она вздумала попробовать оттащить  скамеечку, на которой сидел Макар Иванович, вправо в сторону: всего-то надо  было подвинуть вершка на три, много на четверть. Она уже несколько раз  наклонялась и схватывалась за скамейку, но оттащить не могла; скамейка, с сидящим  на ней Макаром Ивановичем, не трогалась. Чувствуя ее усилия, но в жару  разговора, совсем бессознательно, Макар Иванович несколько раз пробовал было  приподняться, но ноги его не слушались. Мама, однако, все-таки продолжала  напрягаться и дергать, и вот наконец все это ужасно озлило Лизу. Мне  запомнилось несколько ее сверкающих, раздраженных взглядов, но только я, в  первое мгновение, не знал, чему приписать их, да вдобавок был отвлечен  разговором. И вот вдруг резко послышался ее почти окрик на Макара Ивановича:    

– Да  приподымитесь хоть немножко: видите, как трудно маме!    

Старик  быстро взглянул на нее, разом вникнул и мигом поспешил было приподняться, но  ничего не вышло: приподнялся вершка на два и опять упал на скамейку.    

– Не  могу, голубчик, – ответил он как бы жалобно Лизе, и как-то весь послушно  смотря на нее.    

– Рассказывать  по целой книге можете, а пошевелиться не в силах?    

– Лиза! –  крикнула было Татьяна Павловна. Макар Иванович опять сделал чрезвычайное  усилие.    

– Возьмите  костыль, подле лежит, с костылем приподыметесь! – еще раз отрезала Лиза.    

– А  и впрямь, – сказал старик и тотчас же поспешно схватился за костыль.    

– Просто  надо приподнять его! – встал Версилов; двинулся и доктор, вскочила и  Татьяна Павловна, но они не успели и подойти, как Макар Иванович, изо всех сил  опершись на костыль, вдруг приподнялся и с радостным торжеством стал на месте,  озираясь кругом.    

– А  и поднялся! – проговорил он чуть не с гордостью, радостно усмехаясь, –  вот и спасибо, милая, научила уму, а я-то думал, что совсем уж не служат  ноженьки…    

Но он  простоял недолго, не успел и проговорить, как вдруг костыль его, на который он  упирался всею тяжестью тела, как-то скользнул по ковру, и так как «ноженьки»  почти совсем не держали его, то и грохнулся он со всей высоты на пол. Это почти  ужасно было видеть, я помню. Все ахнули и бросились его поднимать, по, слава  богу, он не разбился; он только грузно, со звуком, стукнулся об пол обоими  коленями, но успел-таки уставить перед собою правую руку и на ней удержаться.  Его подняли и посадили на кровать. Он очень побледнел, не от испуга, а от сотрясения.  (Доктор находил в нем, сверх всего другого, и болезнь сердца.) Мама же была вне  себя от испуга. И вдруг Макар Иванович, все еще бледный, с трясущимся телом и  как бы еще не опомнившись, повернулся к Лизе и почти нежным, тихим голосом  проговорил ей:    

– Нет,  милая, знать и впрямь не стоят ноженьки!    

Не могу  выразить моего тогдашнего впечатления. Дело в том, что в словах бедного старика  не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он  решительно не заметил, с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик  ее на себя принял как за нечто должное, то есть что так и следовало его  «распечь» за вину его. Все это ужасно подействовало и на Лизу. В минуту падения  она вскочила, как и все, и стояла, вся помертвев и, конечно, страдая, потому  что была всему причиною, но услышав такие слова, она вдруг, почти в мгновение,  вся вспыхнула краской стыда и раскаяния.    

– Довольно! –  скомандовала вдруг Татьяна Павловна, – все от разговоров! Пора по местам;  чему быть доброму, когда сам доктор болтовню завел!    

– Именно, –  подхватил Александр Семенович, суетившийся около больного. – Виноват,  Татьяна Павловна, ему надо покой!    

Но  Татьяна Павловна не слушала: она с полминуты молча и в упор наблюдала Лизу.    

– Поди  сюда, Лиза, и поцелуй меня, старую дуру, если только хочешь, – проговорила  она неожиданно.    

И она  поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо было сделать; так что я чуть  не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно не давить надо было Лизу  укором, а встретить радостью и поздравлением новое прекрасное чувство, которое  несомненно должно было в пей зародиться. Но, вместо всех этих чувств, я вдруг  встал и начал, твердо отчеканивая слова:    

– Макар  Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я как раз вчера и все дни  этим словом мучился… да и всю жизнь мою мучился, только прежде не знал о чем.  Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем  присутствии…    

Но меня  мигом остановили. Повторяю: я не знал об их уговоре насчет мамы и Макара Ивановича;  меня же по прежним делам, уж конечно, они считали способным на всякий скандал в  этом роде.    

– Унять,  унять его! – озверела совсем Татьяна Павловна. Мама затрепетала. Макар  Иванович, видя всеобщий испуг, тоже испугался.    

– Аркадий,  полно! – строго крикнул Версилов.    

– Для  меня, господа, – возвысил я еще пуще голос, – для меня видеть вас  всех подле этого младенца (я указал на Макара) – есть безобразие. Тут одна лишь  святая – это мама, но и она…    

– Вы  его испугаете! – настойчиво проговорил доктор.    

– Я  знаю, что я – враг всему миру, – пролепетал было я (или что-то в этом  роде), но, оглянувшись еще раз, я с вызовом посмотрел на Версилова.    

– Аркадий! –  крикнул он опять, – такая же точно сцена уже была однажды здесь между  нами. Умоляю тебя, воздержись теперь!    

Не могу  выразить того, с каким сильным чувством он выговорил это. Чрезвычайная грусть,  искренняя, полнейшая, выразилась в чертах его. Удивительнее всего было то, что  он смотрел как виноватый: я был судья, а он – преступник. Все это доконало  меня.    

– Да! –  вскричал я ему в ответ, – такая же точно сцена уже была, когда я хоронил  Версилова и вырывал его из сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых,  а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы увидите все здесь, на что я  способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!    

Сказав  это, я бросился в мою комнату. Версилов побежал за мной…    

     V    

     

Со мной  случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а к ночи  бред. Но не все был бред: были бесчисленные сны, целой вереницей и без меры, из  которых один сон или отрывок сна я на всю жизнь запомнил. Сообщаю без всяких  объяснений; это было пророчество, и пропустить не могу.    

Я вдруг  очутился, с каким-то великим и гордым намерением в сердце, в большой и высокой  комнате; но не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню комнату; замечаю это,  забегая вперед. Но хотя я и один, но беспрерывно чувствую, с беспокойством и  мукой, что я совсем не один, что меня ждут и что ждут от меня чего-то. Где-то  за дверями сидят люди и ждут того, что я сделаю. Ощущение нестерпимое: «О, если  б я был один!» И вдруг входит она. Она смотрит робко, она ужасно боится, она  засматривает в мои глаза. В руках моих документ. Она улыбается, чтоб пленить  меня, она ластится ко мне; мне жалко, но я начинаю чувствовать отвращение.  Вдруг она закрывает лицо руками. Я бросаю «документ» на стол в невыразимом  презрении: «Не просите, нате, мне от вас ничего не надо! Мщу за все мое  поругание презрением!» Я выхожу из комнаты, захлебываясь от непомерной  гордости. Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак,  духгак! – шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, – она на  Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то  есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про документ, лишит ее  наследства и прогонит из дому. Я вписываю слова Ламберта буквально, как  приснились).    

«Аркадий  Макарович ищет „благообразия"“, – слышится голосок Анны Андреевны,  где-то подле, тут же на лестнице; но не похвала, а нестерпимая насмешка  прозвучала в ее словах. Я возвращаюсь в комнату с Ламбертом. Но, увидев  Ламберта, она вдруг начинает хохотать. Первое впечатление мое – страшный испуг,  такой испуг, что я останавливаюсь и не хочу подходить. Я смотрю на нее и не  верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но как будто каждая  черточка лица исказилась непомерною наглостью. „Выкуп, барыня, выкуп!“ – кричит  Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а сердце мое замирает: „О, неужели эта  бесстыжая женщина – та самая, от одного взгляда которой кипело добродетелью мое  сердце?“ „Вот на что они способны, эти гордецы, в ихнем высшем свете, за  деньги!“ – восклицает Ламберт. Но бесстыдница не смущается даже этим; она  хохочет именно над тем, что я так испуган. О, она готова на выкуп, это я вижу  и… и что со мной? Я уже не чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как  никогда… Меня охватывает новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не  знал никогда, и сильное, как весь мир… О, я уже не в силах уйти теперь ни за  что! О, как мне нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю ее за руки,  прикосновение рук ее мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее  наглым, алым, дрожащим от смеха и зовущим меня губам.    

О, прочь  это низкое воспоминание! Проклятый сон! Клянусь, что до этого мерзостного сна  не было в моем уме даже хоть чего-нибудь похожего на эту позорную мысль! Даже  невольной какой-нибудь в этом роде мечты не было (хотя я и хранил «документ»  зашитым в кармане и хватался иногда за карман с странной усмешкой). Откудова же  это все явилось совсем готовое? Это оттого, что во мне была душа паука! Это  значит, что все уже давно зародилось и лежало в развратном сердце моем, в  желании моем лежало, но сердце еще стыдилось наяву, и ум не смел еще  представить что-нибудь подобное сознательно. А во сне душа сама все представила  и выложила, что было в сердце, в совершенной точности и в самой полной картине  и – в пророческой форме. И неужели это я им хотел доказать, выбегая поутру от  Макара Ивановича? Но довольно: до времени ничего об этом! Этот сон, мне  приснившийся, есть одно из самых странных приключений моей жизни.    

     

 Глава третья    

     I    

     

Через  три дня я встал поутру с постели и вдруг почувствовал, ступив на ноги, что  больше не слягу. Я всецело ощутил близость выздоровления. Все эти маленькие  подробности, может быть, и не стоило бы вписывать, но тогда наступило несколько  дней, в которые хотя и не произошло ничего особенного, но которые все остались  в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это – редкость в моих  воспоминаниях. Душевного состояния моего не буду пока формулировать; если б  читатель узнал, в чем оно состояло, то конечно бы не поверил. Лучше потом все  объяснится из фактов. А пока лишь скажу одно: пусть читатель помнит душу паука.  И это у того, который хотел уйти от них и от всего света во имя «благообразия»!  Жажда благообразия была в высшей мере, и уж конечно так, но каким образом она  могла сочетаться с другими, уж бог знает какими, жаждами – это для меня тайна.  Да и всегда было тайною, и я тысячу раз дивился на эту способность человека (и,  кажется, русского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший  идеал рядом с величайшею подлостью, и все совершенно искренно. Широкость ли это  особенная в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто подлость –  вот вопрос!    

Но оставим.  Так или этак, а наступило затишье. Я просто понял, что выздороветь надо во что  бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее начать действовать, а  потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни был), а  бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня  выхода, то есть до выздоровления. Каким образом могли сочетаться все мирные  впечатления и наслаждения затишьем с мучительно сладкими и тревожными биениями  сердца при предчувствии близких бурных решений – не знаю, но все опять отношу к  «широкости». Но прежнего недавнего беспокойства во мне уже не было; я отложил  все до срока, уже не трепеща перед будущим, как еще недавно, но как богач,  уверенный в своих средствах и силах. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбе  прибывало все больше и больше, и отчасти, полагаю, от действительного уже  выздоровления и от быстро возвращавшихся жизненных сил. Вот эти-то несколько  дней окончательного и даже действительного выздоровления я и вспоминаю теперь с  полным удовольствием.    

О, они  мне все простили, то есть ту выходку, и это – те самые люди, которых я в глаза  обозвал безобразными! Это я люблю в людях, это я называю умом сердца; по  крайней мере это меня тотчас же привлекало, разумеется до известной меры. С  Версиловым, например, мы продолжали говорить, как самые добрые знакомые, но до  известной меры: чуть слишком проскакивала экспансивность (а она проскакивала),  и мы тотчас же сдерживались оба, как бы капельку стыдясь чего-то. Есть случаи,  в которых победитель не может не стыдиться своего побежденного, и именно за то,  что одержал над ним верх. Победитель был очевидно – я; я и стыдился.    

В то  утро, то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне,  и тут я в первый раз узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет мамы  и Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть старику и легче, но доктор за  него положительно не отвечает. Я от всего сердца дал ему и мое обещание вести  себя впредь осторожнее. Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз  тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то  есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит  на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за  одной только мамы. Меня это сразу заинтересовало, почти удивило, и, признаюсь,  без Версилова я бы многое пропустил без внимания и не оценил в этом старике,  оставившем одно из самых прочных и оригинальных воспоминаний в моем сердце.    

Версилов  как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял ни моему  уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел, что и я  умею иногда понять, как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и  воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.  Признаюсь тоже (не унижая себя, я думаю), что в этом: существе из народа я  нашел и нечто совершенно для меня новое относительно иных чувств и воззрений,  нечто мне не известное, нечто гораздо более ясное и утешительное, чем как я сам  понимал эти вещи прежде. Тем не менее возможности не было не выходить иногда  просто из себя от иных решительных предрассудков, которым он веровал с самым  возмутительным спокойствием и непоколебимостью. Но тут, конечно, виною была  лишь его необразованность; душа же его была довольно хорошо организована, и так  даже, что я не встречал еще в людях ничего лучшего в этом роде.    

     II    

     

Прежде  всего привлекало в нем, как я уже и заметил выше, его чрезвычайное  чистосердечие и отсутствие малейшего самолюбия; предчувствовалось почти  безгрешное сердце. Было «веселие» сердца, а потому и «благообразие». Словцо  «веселие» он очень любил и часто употреблял. Правда, находила иногда на него  какая-то как бы болезненная восторженность, какая-то как бы болезненность  умиления, – отчасти, полагаю, и оттого, что лихорадка, по-настоящему  говоря, не покидала его во все время; но благообразию ото не мешало. Были и  контрасты: рядом с удивительным простодушием, иногда совершенно не примечавшим  иронии (часто к досаде моей), уживалась в нем и какая-то хитрая тонкость, всего  чаще в полемических сшибках. А полемику он любил, но иногда лишь и своеобразно.  Видно было, что он много исходил по России, много переслушал, но, повторяю,  больше всего он любил умиление, а потому и все на него наводящее, да и сам  любил рассказывать умилительные вещи. Вообще рассказывать очень любил. Много я  от него переслушал и о собственных его странствиях, и разных легенд из жизни  самых древнейших «подвижников». Незнаком я с этим, но думаю, что он много  перевирал из этих легенд, усвоив их большею частью из изустных же рассказов  простонародья. Просто невозможно было допустить иных вещей. Но рядом с  очевидными переделками или просто с враньем всегда мелькало какое-то  удивительное целое, полное народного чувства и всегда умилительное… Я запомнил,  например, из этих рассказов один длинный рассказ – «Житие Марии Египетской». О  «житии» этом, да почти и о всех подобных, я не имел до того времени никакого  понятия. Я прямо говорю: это почти нельзя было вынести без слез, и не от умиления,  а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то необычайное и горячее,  как та раскаленная песчаная степь со львами, в которой скиталась святая.  Впрочем, об этом я не хочу говорить, да и не компетентен.    

Кроме  умиления, нравились мне в нем и некоторые чрезвычайно оригинальные иногда  воззрения на некоторые весьма еще спорные вещи в современной действительности.  Рассказывал он раз, например, одну недавнюю историю об одном отпускном солдате;  этого происшествия он почти был свидетелем. Воротился один солдат на родину со  службы, опять к мужикам, и не понравилось ему жить опять с мужиками, да и сам  он мужикам не понравился. Сбился человек, запил и ограбил где-то и кого-то;  улик крепких не было, но схватили, однако, и стали судить. В суде адвокат совсем  уже было его оправдал – нет улик, да и только, как вдруг тот слушал-слушал, да  вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты постой говорить», да все и рассказал,  «до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем. Присяжные  пошли, заперлись судить, да вдруг все и выходят: «Нет, не виновен». Все  закричали, зарадовались, а солдат, как стоял, так ни с места, точно в столб  обратился, не понимает ничего; не понял ничего и из того, что председатель  сказал ему в увещание, отпуская на волю. Пошел солдат опять на волю и все не  верит себе. Стал тосковать, задумался, не ест не пьет, с людьми не говорит, а  на пятый день взял да и повесился. «Вот каково с грехом-то на душе жить!» –  заключил Макар Иванович. Рассказ этот, конечно, пустой, и таких бездна теперь  во всех газетах, но мне понравился в нем тон, а пуще всего иные словечки,  решительно с новою мыслью. Говоря, например, о том, как солдат, возвратясь в  деревню, не понравился мужикам, Макар Иванович выразился: «А солдат известно  что: солдат – „мужик порченый"“. Говоря потом об адвокате, чуть не  выигравшем дело, он тоже выразился: „А адвокат известно что: адвокат – «нанятая  совесть"“. Оба эти выражения он высказал, совсем не трудясь над ними и  себе неприметно, а меж тем в этих двух выражениях – целое особое воззрение на  оба предмета, и хоть, уж конечно, не всего народа, так все-таки Макар  Ивановичево, собственное и не заимствованное! Эти предрешения в народе насчет  иных тем поистине иногда чудесны по своей оригинальности.    

– А  как вы, Макар Иванович, смотрите на грех самоубийства? – спросил я его по  тому же поводу.    

– Самоубийство  есть самый великий грех человеческий, – ответил он, вздохнув, – но  судья тут – един лишь господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и  всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз,  как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника  умиленно; хотя бы только воздохни о нем к богу; даже хотя бы ты и не знал его  вовсе, – тем доходнее твоя молитва будет о нем.    

– А  поможет ему молитва моя, коли он уже осужден?    

– А  почем ты знаешь? Многие, ох многие не веруют и оглушают сим людей несведущих;  ты же не слушай, ибо сами не знают, куда бредут. Молитва за осужденного от  живущего еще человека воистину доходит. Так каково же тому, за кого совсем  некому помолиться? Потому, когда станешь на молитву, ко сну отходя, то по  окончании и прибавь: «Помилуй, господи Иисусе, и всех тех, за кого некому  помолиться». Вельми доходна молитва сия и приятна. Тоже и о всех грешниках, еще  живущих: «Господи, ими же сам веси судьбами спаси всех нераскаянных», –  это тоже молитва хорошая.    

Я обещал  ему, что помолюсь, чувствуя, что обещанием этим доставлю ему чрезмерное  удовольствие. И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить,  что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде  как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого  меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть  и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что  надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот  «вьюнош» безмерно выше его по образованию. Любил он, например, очень часто  говорить о пустынножительстве и ставил «пустыню» несравненно выше «странствий».  Я горячо возражал ему, напирая на эгоизм этих людей, бросающих мир и пользу,  которую бы могли принести человечеству, единственно для эгоистической идеи  своего спасения. Он сначала не понимал, подозреваю даже, что и совсем не понял;  но пустыню очень защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то есть когда  поселишься в пустыне), – ну а потом каждый день все больше радуешься, а  потом уже и бога узришь». Тут я развил перед ним полную картину полезной  деятельности ученого, медика или вообще друга человечества в мире и привел его  в сущий восторг, потому что и сам говорил горячо; он поминутно поддакивал мне:  «Так, милый, так, благослови тебя бог, по истине мыслишь»; но когда я кончил,  он все-таки не совсем согласился: «Так-то оно так, – вздохнул он  глубоко, – да много ли таких, что выдержат и не развлекутся? Деньги хоть  не бог, а все же полбога – великое искушение; а тут и женский пол, а тут и  самомнение и зависть. Вот дело-то великое и забудут, а займутся маленьким. То  ли в пустыне? В пустыне человек укрепляет себя даже на всякий подвиг. Друг! Да  и что в мире? – воскликнул он с чрезмерным чувством. – Не одна ли  токмо мечта? Возьми песочку да посей на камушке; когда желт песочек у тебя на  камушке том взойдет, тогда и мечта твоя в мире сбудется, – вот как у нас говорится.  То ли у Христа: „Поди и раздай твое богатство и стань всем слуга“. И станешь  богат паче прежнего в бессчетно раз; ибо не пищею только, не платьями ценными,  не гордостью и не завистью счастлив будешь, а умножившеюся бессчетно любовью.  Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а целый мир приобретешь! Ныне  без сытости собираем и с безумием расточаем, а тогда не будет ни сирот, ни  нищих, ибо все мои, все родные, всех приобрел, всех до единого купил! Ныне не в  редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж  не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся как бы в  тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую в веселии  сердца ощутишь. Тогда и премудрость приобретешь не из единых книг токмо, а  будешь с самим богом лицом к лицу; и воссияет земля паче солнца, и не будет ни  печали, ни воздыхания, а лишь единый бесценный рай…»    

Вот  эти-то восторженные выходки чрезвычайно, кажется, любил Версилов. В этот раз он  тут же был в комнате.    

– Макар  Иванович! – прервал я его вдруг, сам разгорячась без всякой меры (я помню  тот вечер), – да ведь вы коммунизм, решительный коммунизм, коли так,  проповедуете!    

И так  как он решительно ничего не знал про коммунистическое учение, да и самое слово  в первый раз услыхал, то я тут же стал ему излагать все, что знал на эту тему.  Признаюсь, я знал мало и сбивчиво, да и теперь не совсем компетентен; но что  знал, то изложил с величайшим жаром, несмотря ни на что. До сих пор вспоминаю с  удовольствием о чрезвычайном впечатлении, которое я произвел на старика. Это  было даже не впечатление, а почти потрясение. При сем он страшно интересовался  историческими подробностями: «Где? Как? Кто устроил? Кто сказал?» Кстати, я  заметил, что это – вообще свойство простонародья: он не удовольствуется общей  идеей, если очень заинтересуется, но непременно начнет требовать самых твердых  и точных подробностей. Я таки в подробностях сбивался, и так как тут был  Версилов, то немного стыдился его, а оттого еще пуще горячился. Кончилось тем,  что Макар Иванович, в умилении, под конец только повторял к каждому слову:  «Так, так!», но уже видимо не понимая и потеряв нитку. Мне стало досадно, но  Версилов вдруг прервал разговор, встал и объявил, что пора идти спать. Мы тогда  все были в сборе, и было поздно. Когда он через несколько минут заглянул в мою  комнату, я тотчас спросил его: как он глядит на Макара Ивановича вообще и что  он об нем думает? Версилов весело усмехнулся (но вовсе не над моими ошибками в  коммунизме – напротив, об них не упомянул). Повторяю опять: он решительно как  бы прилепился к Макару Ивановичу, и я часто ловил на лице его чрезвычайно  привлекательную улыбку, когда он слушал старика. Впрочем, улыбка вовсе не  помешала критике.    

– Макар  Иванович прежде всего – не мужик, а дворовый человек, – произнес он с  большою охотою, – бывший дворовый человек и бывший слуга, родившийся  слугою и от слуги. Дворовые и слуги чрезвычайно много разделяли интересов  частной, духовной и умственной жизни своих господ в былое время. Заметь, что  Макар Иванович до сих пор всего больше интересуется событиями из господской и  высшей жизни. Ты еще не знаешь, до какой степени интересуется он иными  событиями в России за последнее время. Знаешь ли, что он великий политик? Его  медом не корми, а расскажи, где кто воюет и будем ли мы воевать. В прежнее  время я доводил его подобными разговорами до блаженства. Науку уважает очень и  из всех наук любит больше астрономию. При всем том выработал в себе нечто столь  независимое, чего уже ни за что в нем не передвинешь. Убеждения есть, и  твердые, и довольно ясные… и истинные. При совершенном невежестве, он вдруг  способен изумить неожиданным знакомством с иными понятиями, которых бы в нем и  не предполагал. Хвалит пустыню с восторгом, но ни в пустыню, ни в монастырь ни  за что не пойдет, потому что в высшей степени «бродяга», как мило назвал его  Александр Семенович, на которого ты напрасно, мимоходом сказать, сердишься. Ну  что ж еще, наконец: несколько художник, много своих слов, но есть и не свои.  Несколько хром в логическом изложении, подчас очень отвлеченен; с порывами  сентиментальности, но совершенно народной, или, лучше сказать, с порывами того  самого общенародного умиления, которое так широко вносит народ наш в свое  религиозное чувство. Про чистосердечие и незлобивость его опускаю: не нам с  тобой начинать на эту тему…    

     III    

     

Чтобы  закончить с характеристикой Макара Ивановича, передам какой-нибудь из его  рассказов, собственно уже из частной жизни. Характер этих рассказов был  странный, вернее то, что не было в них никакого общего характера; нравоучения  какого-нибудь или общего направления нельзя было выжать, разве то, что все  более или менее были умилительны. Но были и не умилительные, были даже совсем  веселые, были даже насмешки над иными монахами из беспутных, так что он прямо  вредил своей идее, рассказывая, – о чем я и заметил ему: но он не понял,  что я хотел сказать. Иногда трудно было сообразить, что его так побуждает  рассказывать, так что я подчас даже дивился на такое многоглаголание и  приписывал отчасти старчеству и болезненному состоянию.    

– Он  – не то, что прежде, – шепнул мне раз Версилов, – он прежде был не  совсем таков. Он скоро умрет, гораздо скорее, чем мы думаем, и надо быть  готовым.    

Я забыл  сказать, что у нас установилось нечто вроде «вечеров». Кроме мамы, не  отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам в его комнатку приходил  Версилов; всегда приходил я, да и негде мне было и быть; в последние дни почти  всегда заходила Лиза, хоть и попозже других, и всегда почти сидела молча.  Бывала и Татьяна Павловна, и хоть редко, да бывал и доктор. С доктором я,  как-то вдруг так вышло, сошелся; не очень, но по крайней мере прежних выходок  не было. Мне нравилась его как бы простоватость, которую я наконец разглядел в  нем, и некоторая привязанность его к нашему семейству, так что я решился  наконец ему простить его медицинское высокомерие и, сверх того, научил его мыть  себе руки и чистить ногти, если уж он не может носить чистого белья. Я прямо  растолковал ему, что это вовсе не для франтовства и не для каких-нибудь там  изящных искусств, но что чистоплотность естественно входит в ремесло доктора, и  доказал ему это. Подходила, наконец, часто к дверям из своей кухни Лукерья и,  стоя за дверью, слушала, как рассказывает Макар Иванович. Версилов вызвал ее  раз из-за дверей и пригласил сесть вместе с нами. Мне это понравилось; но с  этого разу она уже перестала подходить к дверям. Свои нравы!    

Помещаю  один из рассказов, без выбору, единственно потому, что он мне полнее  запомнился. Это – одна история об одном купце, и я думаю, что таких историй, в  наших городах и городишках, случается тысячами, лишь бы уметь смотреть.  Желающие могут обойти рассказ, тем более что я рассказываю его слогом.    

     IV    

     

«А было  у нас в городе Афимьевском, скажу теперь, вот како чудо. Жил купец,  Скотобойников прозывался, Максим Иванович, и не было его богаче по всей округе.  Ситцевую фабрику построил и рабочих несколько сот содержал; и возмнил о себе  безмерно. И надо так сказать, что уже все ходило по его знаку, и само  начальство ни в чем не препятствовало, и архимандрит за ревность благодарил:  много на монастырь жертвовал и, когда стих находил, очень о душе своей воздыхал  и о будущем веке озабочен был немало. Вдов был и бездетен; про супругу-то его  был слух, что усахарил он ее будто еще на первом году и что смолоду ручкам любил  волю давать; только давно уж перед тем это было; снова же обязаться браком не  захотел. Слаб был тоже и выпить, и, когда наступал ему срок, то хмельной по  городу бежит нагишом и вопит; город не знатный, а все зазорно. Когда же  переставал срок, становился сердит, и все, что он рассудит, то и хорошо, и все,  что повелит, то и прекрасно. А народ рассчитывал произвольно; возьмет счеты,  наденет очки: „Тебе, Фома, сколько?“ – „С рождества не брал, Максим Иванович,  тридцать девять рублев моих есть“. – „Ух сколько денег! Это много тебе; ты  и весь таких денег не стоишь, совсем не к лицу тебе будет: десять рублей с  костей долой, а двадцать девять получай“. И молчит человек; да и никто не смеет  пикнуть, все молчат.    

«Я,  говорит, знаю, сколько ему следует дать. С здешним народом по-другому нельзя.  Здешний народ развратен; без меня б они все здесь с голоду перемерли, сколько  их тут ни есть. Опять сказать, народ здешний – вор, на что взглянет, то и  тянет, никакого в нем мужества нет. Опять взять и то, что он – пьяница; разочти  его, он в кабак снесет, и сидит в кабаке наг – ни ниточки, выходит голешенек.  Опять же он – и подлец: сядет супротив кабака на камушек и пошел причитать:  „Матушка моя родимая, и зачем же ты меня, такого горького пьяницу, на свет  произвела? А и лучше б ты меня, такого горького пьяницу, на роду придавила!“  Так разве это – человек? Это – зверь, а не человек; его, перво-наперво,  образить следует, а потом уж ему деньги давать. Я знаю, когда ему дать».    

Вот так  говорил Максим Иванович об народе афимьевском; хоть худо он это говорил, а все  ж и правда была: народ был стомчивый, не выдерживал.    

Жил в  этом же городе и другой купец, да и помер; человек был молодой и  легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился. Бился в последний год, как  рыба на песке, да урок житию его приспел. С Максим Ивановичем все время не  ладил и о кругом ему должен остался. В последний час еще Максима Ивановича  проклинал. И оставил по себе вдову еще молодую, да с ней вместе и пятерых  детей. И одинокой-то вдовице оставаться после супруга, подобно как бесприютной  ластовице, – не малое испытание, а не то что с пятерыми младенцами,  которых пропитать нечем: последнее именьишко, дом деревянный, Максим Иванович  за долг отбирал. И поставила она их всех рядком у церковной паперти; старшему  мальчику восемь годков, а остальные все девочки погодки, все мал малой меньше;  старшенькая четырех годков, а младшая еще на руках, грудь сосет. Кончилась  обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на  коленки – научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один  сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему  поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего  куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились –  так уж хорошо она их научила. Думала: «При людях-то возгордится и простит,  отдаст дом сиротам», только не так оно вышло. Стал Максим Иванович: «Ты,  говорит, молодая вдова, мужа хочешь, а не о сиротах плачешь. Покойник-то меня  на смертном одре проклинал»-и прошел мимо и не отдал дом. «Чего ихним  дурачествам подражать (то есть поблажать)? Окажи благодеяние, еще пуще станут  костить; все сие ничтоже успевает, а лишь паче молва бывает». А молва-то ходила  и впрямь, что будто он к сей вдовице, еще к девице, лет десять перед тем  подсылал и большим капиталом жертвовал (красива уж очень была), забывая, что  грех сей все едино что храм божий разорить; да ничего тогда не успел. А  мерзостей этих самых, и по городу, и по всей даже губернии, производил немало,  и даже всякую меру в сем случае потерял.    

Возопила  мать со птенцами, выгнал сирот из дому, и не по злобе токмо, а и сам не знает  иной раз человек, по какому побуждению стоит на своем. Ну, помогали сперва, а  потом пошла наниматься в работу. Да только какой у нас, окромя фабрики,  заработок; там полы вымоет, там в огороде выполет, там баньку вытопит, да с  ребеночком-то на руках и взвоет; а четверо прочих тут же по улице в рубашонках  бегают. Когда на коленки их у паперти ставила, все еще в башмачонках были,  каких ни есть, да в салопчиках, все как ни есть, а купецкие дети; а тут уж  пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит, известно. Ну, а деткам  что: было бы солнышко, радуются, гибели не чувствуют, словно птички, голосочки  их что колокольчики. Думает вдова: «Станет зима, и куда я вас тогда подеваю;  хоть бы вас к тому сроку бог прибрал!» Только не дождалась до зимы. Есть по  нашему месту такой на детей кашель, коклюш, что с одного на другого переходит.  Перво-наперво померла грудная девочка, а за ней заболели и прочие, и всех-то  четырех девочек, в ту же осень, одну за другой снесла. Одну-то, правда, на  улице лошади раздавили. Что же ты думаешь? Похоронила да и взвыла; то  проклинала, а как бог прибрал, жалко стало. Материнское сердце!    

Остался  у ней в живых один лишь старшенький мальчик, и уж не надышит она над ним,  трепещет. Слабенький был и нежный и личиком миловидный, как девочка. И свела  она его на фабрику, к крестному его отцу, управляющему, а сама в нянюшки к  чиновнику нанялась. Только бегает мальчик раз на дворе, а тут вдруг и подъехал  на паре Максим Иванович, да как раз выпимши; а мальчик-то с лестницы прямо на  него, невзначай то есть, посклизнулся, да прямо об него стукнулся, как он с  дрожек сходил, и обеими руками ему прямо в живот. Схватил он его за волосенки,  завопил: «Чей такой? Лозы! Высечь его, говорит, тот же час при мне». Помертвел  мальчик, стали сечь, закричал. «Так ты еще и кричишь? секи ж его, пока кричать  перестанет!» Мало ли, много ли секли, не перестал кричать, пока не омертвел  вовсе. Тут и бросили сечь, испугались, не дышит мальчик, лежит в бесчувствии.  Сказывали потом, что немного и секли, да уж пуглив был очень. Испугался было и  Максим Иванович: «Чей такой?» – спросил; сказали ему. «Ишь ведь! снести его к  матери; чего он тут на фабрике шлялся?» Два дня потом молчал и опять спросил:  «А что мальчик?» А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери в угле лежит, та и  место по тому случаю у чиновников бросила, и вышло у него воспаление в легких.  «Ишь ведь! – произнес, – и с чего, кажись? Диви б его больно секли:  самое лишь малое пристрастие произвели. Я и над всеми прочими такие точно побои  произносил; сходило без всяких таких пустяков». Ждал было он, что мать пойдет  жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где уж, не посмела мать жаловаться. И  послал он ей тогда от себя пятнадцать рублей и лекаря от себя; и не то чтоб  побоявшись чего, а так, задумался. А тут скоро и срок ему подошел, запил недели  на три.    

Миновала  зима, и на самое светло Христово воскресенье, в самый великий день, спрашивает Максим  Иванович опять: «А что тот самый мальчик?» А всю зиму молчал, не спрашивал. И  говорят ему: «Выздоровел, у матери, а та все поденно уходит». И поехал Максим  Иванович того же дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на  дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы  истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе  к себе, в самый мой дом. И ежели вмале мне угодит, то достаточный капитал ему  отпишу; а совсем ежели угодит, то и всего состояния нашего могу его, по смерти,  преемником утвердить, равно как родного бы сына, с тем, однако, чтобы ваша  милость, окромя великих праздников, в дом не жаловали. Коли складно по-вашему,  так завтра утром приводи мальчика, не все ему в бабки играть». И, сказав,  уехал, мать оставив как бы в безумии. Прослышали люди, говорят ей: «Возрастет  малый, сам попрекать тебя станет, что лишила его такой судьбы». Ночь-то над ним  поплакала, а поутру отвела дитя. А мальчик ни жив ни мертв.    

Одел его  Максим Иванович как барчонка, и учителя нанял, и с того самого часу за книгу  засадил; и так дошло, что и с глаз его не спускает, все при себе. Чуть мальчик  зазевается, он уж и кричит: «За книгу! учись: я тебя человеком сделать хочу». А  мальчик хилый, с того самого разу, после побоев-то, кашлять стал. «У меня ль не  житье! – дивится Максим Иванович, – у матери босой бегал, корки  жевал, чего ж он еще пуще прежнего хил?» А учитель и говорит: «Всякому  мальчику, говорит, надо и порезвиться, не все учиться; ему моцион необходим», и  вывел ему все резоном. Максим Иванович подумал: «Это ты правду говоришь». А был  тот учитель Петр Степанович, царство ему небесное, как бы словно юродивый; пил  уж оченно, так даже, что и слишком, и по тому самому его давно уже от всякого  места отставили и жил по городу все одно что милостыней, а ума был великого и в  науках тверд. «Мне бы не здесь быть, – сам говорил про себя, – мне в  университете профессором только быть, а здесь я в грязь погружен и „самые  одежды мои возгнушались мною"“. Сел Максим Иванович и кричит мальчику:  „Резвись!“ – а тот перед ним еле дышит. И до того дошло, что самого голосу его  ребенок не мог снести – так весь и затрепещется. А Максим-то Иванович все пуще  удивляется: «Ни он такой, ни он этакой; я его из грязи взял, в драдедам[104]  одел; на нем полсапожки матерчатые, рубашка с вышивкой, как генеральского сына  держу, чего ж он ко мне не привержен? Чего как волчонок молчит?» И хоть давно  уж все перестали удивляться на Максима Ивановича, но тут опять задивились: из  себя вышел человек; к этакому малому ребенку пристал, отступиться не может.  «Жив не желаю быть, а характер в нем искореню. Меня отец его, на смертном одре,  уже святого причастья вкусив, проклинал; это у него отцовский характер». И ведь  даже ни разу лозы не употребил (с того разу боялся). Запугал он его, вот что.  Без лозы запугал.    

И  случилось дело. Только он раз вышел, а мальчик вскочил из-за книги да на стул:  пред тем на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать, да об  фарфоровую лампу на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-то грохнулась, да на  пол, да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещь дорогая – фарфор  саксонский. А тут вдруг Максим Иванович из третьей комнаты услышал и завопил.  Бросился ребенок бежать куда глаза глядят с перепугу, выбежал на террасу, да  через сад, да задней калиткой прямо на набережную. А по набережной там бульвар  идет, старые ракиты стоят, место веселое. Сбежал он вниз к воде, люди видели,  сплеснул руками, у самого того места, где паром пристает, да ужаснулся, что ли,  перед водой – стал как вкопанный. А место это широкое, река быстрая, барки  проходят; на той стороне лавки, площадь, храм божий златыми главами сияет. И  как раз тут на перевоз поспешала с дочкой полковница Ферзинг – полк стоял  пехотный. Дочка, тоже ребеночек лет восьми, идет в беленьком платьице, смотрит  на мальчика и смеется, а в руках таку малую кошелочку деревенскую несет, а в  кошелочке ежика. «Смотрите, говорит, маменька, как мальчик смотрит на моего  ежика». – «Нет, – говорит полковница, – а он испугался  чего-то. – Чего вы так испугались, хорошенький мальчик?» (Так все это  потом и рассказывали.) «И какой, говорит, это хорошенький мальчик, и как хорошо  одет; чей вы, говорит, мальчик?» А он никогда еще ежика не видывал, подступил,  и смотрит, и уже забыл – детский возраст! «Что это, говорит, у вас такое?» – «А  это, – говорит барышня, – у нас ежик, мы сейчас у деревенского мужика  купили: он в лесу нашел». – «Как же это, говорит, такой ежик?» – и уж  смеется, и стал он его тыкать пальчиком, а ежик-то щетинится, а девочка-то рада  на мальчика: «Мы, говорит, его домой несем и хотим приучать». – «Ах,  говорит, подарите мне вашего ежика!» И так он это ее умильно попросил, и только  что выговорит, как вдруг Максим-то Иванович над ним сверху: «А! Вот ты где!  Держи его!» (До того озверел, что сам без шапки из дому погнался за ним.)  Мальчик, как вспомнил про все, вскрикнул, бросился к воде, прижал себе к обеим  грудкам по кулачку, посмотрел в небеса (видели, видели!) – да бух в воду! Ну,  закричали, бросились с парома, стали ловить, да водой отнесло, река быстрая, а  как вытащили, уж и захлебнулся, – мертвенький. Грудкой-то слаб был, не  стерпел воды, да и много ль такому надо? И вот на памяти людской еще не было в  тех местах, чтобы такой малый робеночек на свою жизнь посягнул! Такой грех! И  что может сия малая душка на том свете господу богу сказать!    

Над тем  самым, с тех пор, Максим Иванович и задумался. И переменился человек, что  узнать нельзя. Больно уж тогда опечалился. Стал было пить, много пил, да бросил  – не помогло. Бросил и на фабрику ездить, никого не слушает. Говорят ему что –  молчит али рукой махнет. Так проходил он месяца с два, а потом стал сам с собой  говорить. Ходит и сам с собой говорит. Сгорела подгородная деревнюшка Васькова,  выгорело девять домов; поехал Максим Иванович взглянуть. Обступили его  погорельцы, взвыли – обещал помочь и приказ отдал, а потом призвал управляющего  и все отменил: «Не надоть, говорит, ничего давать» – и не сказал за что. «В  попрание меня, говорит, отдал господь всем людям, яко же некоего изверга, то уж  пусть так и будет. Как ветер, говорит, развеялась слава моя». Приехал к нему  сам архимандрит, старец был строгий и в монастыре общежитие ввел. «Ты чего?» –  говорит, строго так. «А я вот чего», – и раскрыл ему Максим Иванович книгу  и указал место:    

«А иже  аще соблазнит единого малых сих верующих в мя, уне есть ему, да обесится жернов  оселский на выи его, и потонет в пучине морстей» (Матф. 18, 6).    

– Да, –  сказал архимандрит, – хоть и не о том сие прямо сказано, а все же  соприкасается. Беда, коли мерку свою потеряет человек, – пропадет тот  человек. А ты возмнил.    

А Максим  Иванович сидит, словно столбняк на него нашел. Архимандрит глядел-глядел.    

– Слушай,  говорит, и запомни. Сказано: «Слова отчаянного летят на ветер». И еще то  вспомни, что и ангелы божии несовершенны, а совершен и безгрешен токмо един бог  наш Иисус Христос, ему же ангелы служат. Да и не хотел же ты смерти сего  младенца, а только был безрассуден. Только вот что, говорит, мне даже чудесно:  мало ль ты, говорит, еще горших бесчинств произносил, мало ль по миру людей  пустил, мало ль растлил, мало ль погубил, – все одно как бы убиением? И не  его ли сестры еще прежде того все перемерли, все четыре младенчика, почти что  на глазах твоих? Чего ж тебя так сей единый смутил? Ведь о прежних всех,  полагаю, не то что сожалеть, а и думать забыл? Почему же так устрашился  младенца сего, в коем и не весьма повинен?    

– Во  сне мне снится, – изрек Максим Иванович.    

– И  что же?    

Но  ничего более не открыл, сидит, молчит. Удивился архимандрит да с тем и отъехал:  ничего уж тут не поделаешь.    

И послал  Максим Иванович за учителем, за Петром Степановичем; с самого того случая не  видались.    

– Помнишь  ты? – говорит.    

– Помню, –  говорит.    

– Ты,  говорит, здесь масляной краской в трактир картины мазал и с архиреева портрета  копию снимал. Можешь ты мне написать краской картину одну?    

– Я,  говорит, все могу; я, говорит, всякий талант имею и все могу.    

– Напиши  же ты мне картину самую большую, во всю стену, и напиши на ней перво-наперво  реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какие были тогда, все тут были. И  чтоб полковница и девочка были, и тот самый ежик. Да и другой берег весь мне  спиши, чтоб виден был, как есть: и церковь, и площадь, и лавки, и где извозчики  стоят, – все, как есть, спиши. И тут у перевоза мальчика, над самой рекой,  на том самом месте, и беспременно, чтобы два кулачка вот так к груди прижал, к  обоим сосочкам. Беспременно это. И раскрой ты перед ним с той стороны, над  церковью, небо, и чтобы все ангелы во свете небесном летели встречать его.  Можешь потрафить аль нет?    

– Я  все могу.    

– Я  не то чтоб такого Трифона, как ты, я и первейшего живописца из Москвы могу  выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его лик помнишь. Если выйдет не  схож али мало схож, то дам тебе всего пятьдесят рублей, а если выйдет совсем  похож, то дам двести рублей. Помни, глазки голубенькие… Да чтобы самая-самая  большая картина вышла.    

Изготовились;  стал писать Петр Степанович, да вдруг и приходит:    

– Нет,  говорит, в таком виде нельзя писать.    

– Что  так?    

– Потому  что грех сей, самоубивство, есть самый великий из всех грехов. То как же ангели  его будут стречать после такого греха?    

– Да  ведь он – младенец, ему не вменимо.    

– Нет,  не младенец, а уже отрок: восьми уже лет был, когда сие совершилось. Все же он  хотя некий ответ должен дать. Еще пуще ужаснулся Максим Иванович.    

– А  я, – говорит Петр Степанович, – вот как придумал: небо открывать не  станем и ангелов писать нечего; а спущу я с неба, как бы в встречу ему, луч;  такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.    

Так и  пустили луч. И видел я сам потом, уже спустя, картину сию, и этот луч самый, и  реку – во всю стену вытянул, вся синяя; и отрок милый тут же, обе ручки к  грудкам прижал, и маленькую барышню, и ежика – все потрафил. Только Максим  Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее в кабинете на ключ от всех  глаз. А уж как рвались по городу, чтоб повидать: всех гнать велел. Большой  разговор пошел. А Петр Степанович словно из себя тогда вышел: «Я, говорит,  теперь уже все могу; мне, говорит, только в Санкт-Петербурге при. дворе  состоять». Любезнейший был человек, а превозноситься любил беспримерно. И  постигла его участь: как получил все двести рублей, начал тотчас же пить и всем  деньги показывать, похваляясь; и убил его пьяного ночью наш мещанин, с которым  и пил, и деньги ограбил; все сие наутро и объяснилось.    

А  кончилось все так, что и теперь там напреж всего вспоминают. Вдруг приезжает  Максим Иванович к той самой вдове: нанимала на краю у мещанки в избушке. На сей  раз уже во двор вошел; стал пред ней да и поклонился в землю. А та с тех разов  больна была, еле двигалась. «Матушка, возопил, честная вдовица, выйди за меня,  изверга, замуж, дай жить на свете!» Та глядит ни жива ни мертва. «Хочу,  говорит, чтоб у нас еще мальчик родился, и ежели родится он, тогда, значит, тот  мальчик простил нас обоих: и тебя и меня. Мне так мальчик велел». Видит она,  что не в уме человек, а как бы в исступлении, да все же не утерпела.    

– Пустяки  это все, – отвечает ему, – и одно малодушие. Через то самое малодушие  я всех моих птенцов истеряла. Я и видеть-то вас перед собой не могу, а не то  чтобы такую вековеченскую муку принять.    

Отъехал  Максим Иванович, да не унялся. Загрохотал весь город от такого чуда. А Максим  Иванович свах заслал. Выписал из губернии двух своих теток, по мещанству жили.  Тетки не тетки, все же родственницы, честь, значит; стали те ее склонять,  принялись улещать, из избы не выходят. Заслал и из городских, и по купечеству,  и протопопшу соборную, и из чиновниц; обступили ее всем городом, а та даже  гнушается: «Если б, говорит, сироты мои ожили, а теперь на что? Да я перед  сиротками моими какой грех приму!» Склонил и архимандрита, подул и тот в ухо:  «Ты, говорит, в нем нового человека воззвать можешь». Ужаснулась она. А люди-то  на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб от такого счастья  отказываться!» И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он, говорит,  самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по летам ко святому причастью его уже  прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен  дать. Если же вступишь со мной в супружество, то великое обещание даю: выстрою  новый храм токмо на вечный помин души его». Против сего не устояла и  согласилась. Так и повенчались.    

И вышло  всем на удивление. Стали они жить с самого первого дня в великом и нелицемерном  согласии, опасно соблюдая свое супружество, и как единая душа в двух телесах.  Зачала она в ту же зиму, и стали они посещать храмы божии и трепетать гнева  господня. Были в трех монастырях и внимали пророчествам. Он же соорудил  обещанный храм и выстроил в городе больницу и богадельню. Отделил капитал на  вдов и сирот. И воспомнил всех, кого обидел, и возжелал возвратить; деньги же  стал выдавать безмерно, так что уже супруга и архимандрит придержали за руки,  ибо «довольно, говорят, и сего». Послушался Максим Иванович: «Я, говорит, в тот  раз Фому обсчитал». Ну, Фоме отдали. А Фома так даже заплакал: «Я, говорит, я и  так… Многим и без того довольны и вечно обязаны богу молить». Всех, стало быть,  проникло оно, и, значит, правду говорят, что хорошим примером будет жив  человек. А народ там добрый.    

Фабрикой  сама супруга стала орудовать, и так, что и теперь вспоминают. Пить не перестал,  но стала она его в эти самые дни соблюдать, а потом и лечить. Речь его стала  степенная, и даже самый глас изменился. Стал жалостлив беспримерно, даже к  скотам: увидал из окна, как мужик стегал лошадь по голове безобразно, и тотчас  выслал и купил у него лошадь за вдвое цены. И получил дар слезный: кто бы с ним  ни заговорил, так и зальется слезами. Когда же приспело время ее, внял наконец  господь их молитвам и послал им сына, и стал Максим Иванович, еще в первый раз  с тех пор, светел; много милостыни роздал, много долгов простил, на крестины  созвал весь город. Созвал он это город, а на другой день, как ночь, вышел.  Видит супруга, что с ним нечто сталось, и поднесла к нему новорожденного:  «Простил, говорит, нас отрок, внял слезам и молитвам за него нашим». А о сем  предмете, надо так сказать, они во весь год ни разу не сказали слова, а лишь  оба про себя содержали. И поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как ночь:  «Подожди, говорит: он, почитай, весь год не приходил, а в сию ночь опять  приснился». «Тут-то в первый раз проник и в мое сердце ужас, после сих странных  слов», – припоминала потом.    

И не  напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек, почти, так  сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто: вдруг захворал.  И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали  из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл доктор, рассердился. «Я,  говорит, самый первый доктор, меня вся Москва ожидает». Прописал капель и уехал  поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к вечеру помер.    

И что же  за сим? Отписал Максим Иванович все имущество любезной супруге, выдал ей все  капиталы и документы, завершил все правильно и законным порядком, а затем стал  перед ней и поклонился ей до земли: «Отпусти ты меня, бесценная супруга моя,  душу мою спасти, пока можно. Ежели время мое без успеха душе проведу, то назад  уже не возвращусь. Был я тверд и жесток, и тягости налагал, но мню, что за  скорби и странствия предстоящие не оставит без воздаяния господь, ибо оставить  все сие есть немалый крест и немалая скорбь». И унимала его супруга со многими  слезами: «Ты мне един теперь на земле, на кого же останусь? Я, говорит, за год  в сердце милость нажила». И увещевали всем городом целый месяц, и молили его, и  положили силой стеречь. Но не послушал их и ночью скрытно вышел, и уже более не  возвращался. А, слышно, подвизается в странствиях и терпении даже до сегодня, а  супругу милую извещает ежегодно…»    

     

 Глава четвертая    

     I    

     

Теперь  приступлю к окончательной катастрофе, завершающей мои записки. Но чтоб  продолжать дальше, я должен предварительно забежать вперед и объяснить нечто, о  чем я совсем в то время не знал, когда действовал, но о чем узнал и что  разъяснил себе вполне уже гораздо позже, то есть тогда, когда все уже  кончилось. Иначе не сумею быть ясным, так как пришлось бы все писать загадками.  И потому сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя так называемою  художественностью, и сделаю так, как бы и не я писал, без участия моего сердца,  а вроде как бы entrefilet[105]  в газетах.    

Дело в  том, что товарищ моего детства Ламберт очень, и даже прямо, мог бы быть  причислен к тем мерзким шайкам мелких пройдох, которые сообщаются взаимно ради  того, что называют теперь шантажом и на что подыскивают теперь в своде законов  определения и наказания. Шайка, в которой участвовал Ламберт, завелась еще в  Москве и уже наделала там довольно проказ (впоследствии она была отчасти  обнаружена). Я слышал потом, что в Москве у них, некоторое время, был  чрезвычайно опытный и неглупый руководитель и уже пожилой человек. Пускались  они в свои предприятия и всею шайкою и по частям. Производили же, рядом с  самыми грязненькими и нецензурными вещами (о которых, впрочем, известия уже  являлись в газетах), – и довольно сложные и даже хитрые предприятия под  руководством их шефа. Об некоторых я потом узнал, но не буду передавать  подробностей. Упомяну лишь, что главный характер их приемов состоял в том, чтоб  разузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольно  высокопоставленных; затем они являлись к этим лицам и грозили обнаружить  документы (которых иногда совсем у них не было) и за молчание требовали выкуп.  Есть вещи и не грешные, и совсем не преступные, но обнаружения которых  испугается даже порядочный и твердый человек. Били они большею частию на  семейные тайны. Чтоб указать, как ловко действовал иногда их шеф, расскажу,  безо всяких подробностей и в трех только строках, об одной их проделке. В одном  весьма честном доме случилось действительно и грешное и преступное дело; а  именно жена одного известного и уважаемого человека вошла в тайную любовную  связь с одним молодым и богатым офицером. Они это пронюхали и поступили так:  прямо дали знать молодому человеку, что уведомят мужа. Доказательств у них не  было ни малейших, и молодой человек про это знал отлично, да и сами они от него  не таились; но вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этом  случае лишь в том соображении, что уведомленный муж и без всяких доказательств  поступит точно так же и сделает те же самые шаги, как если б получил самые  математические доказательства. Они били тут на знание характера этого человека  и на знание его семейных обстоятельств. Главное то, что в шайке участвовал один  молодой человек из самого порядочного круга и которому удалось предварительно  достать сведения. С любовника они содрали очень недурную сумму, и безо всякой  для себя опасности, потому что жертва сама жаждала тайны.    

Ламберт  хоть и участвовал, но всецело к той московской шайке не принадлежал; войдя же  во вкус, начал помаленьку и в виде пробы действовать от себя. Скажу заранее: он  на это был не совсем способен. Был он весьма неглуп и расчетлив, но горяч и,  сверх того, простодушен или, лучше сказать, наивен, то есть не знал ни людей,  ни общества. Он, например, вовсе, кажется, не понимал значения того московского  шефа и полагал, что направлять и организировать такие предприятия очень легко.  Наконец, он предполагал чуть не всех такими же подлецами, как сам. Или,  например, раз вообразив, что такой-то человек боится или должен бояться  потому-то и потому-то, он уже и не сомневался в том, что тот действительно  боится, как в аксиоме. Не умею я это выразить; впоследствии разъясню яснее  фактами, но, по-моему, он был довольно грубо развит, а в иные добрые, благородные  чувства не то что не верил, но даже, может быть, не имел о них и понятия.    

Прибыл  он в Петербург, потому что давно уже помышлял о Петербурге как о поприще более  широком, чем Москва, и еще потому, что в Москве он где-то и как-то попал  впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными на его счет намерениями.  Прибыв в Петербург, тотчас же вошел в сообщение с одним прежним товарищем, но  поле нашел скудное, дела мелкие. Знакомство потом разрослось, но ничего не  составлялось. «Народ здесь дрянной, тут одни мальчишки», – говорил он мне  сам потом. И вот, в одно прекрасное утро, на рассвете, он вдруг находит меня  замерзавшего под забором и прямо нападает на след «богатейшего», по его мнению,  «дела».    

Все дело  оказалось в моем вранье, когда я оттаял тогда у него на квартире. О, я был  тогда как в бреду! Но из слов моих все-таки выступило ясно, что я из всех моих  обид того рокового дня всего более запомнил и держал на сердце лишь обиду от  Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об этом одном у Ламберта, а бредил бы,  например, и о Зерщикове; между тем оказалось лишь первое, как узнал я  впоследствии от самого Ламберта. И к тому же я был в восторге и на Ламберта и  на Альфонсину смотрел в то ужасное утро как на каких-то освободителей и  спасителей. Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что бы  мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему  проврался? – то ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он мог  так много тогда узнать! О, конечно, судя по угрызениям совести, я уже и тогда  подозревал, что, должно быть, насказал много лишнего, но, повторяю, никак не  мог предположить, что до такой степени! Надеялся тоже и рассчитывал на то, что  я и выговаривать слова тогда у него не в силах был ясно, об чем у меня осталось  твердое воспоминание, а между тем оказалось на деле, что я и выговаривал тогда  гораздо яснее, чем потом предполагал и чем надеялся. Но главное то, что все это  обнаружилось лишь потом и долго спустя, а в том-то и заключалась моя беда.    

Из моего  бреда, вранья, лепета, восторгов и проч. он узнал, во-первых, почти все фамилии  в точности, и даже иные адресы. Во-вторых, составил довольно приблизительное  понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже  Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец,  четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и  спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю,  то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже  «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, – или сойдет с ума  окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной  mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.  Одним словом, Ламберт очень многое понял; без сомнения, ужасно много оставалось  темного, но шантажный искусник все-таки попал на верный след. Когда я убежал  потом от Альфонсины, он немедленно разыскал мой адрес (самым простым средством:  в адресном столе); потом немедленно сделал надлежащие справки, из коих узнал,  что все эти лица, о которых я ему врал, существуют действительно. Тогда он  прямо приступил к первому шагу.    

Главнейшее  состояло в том, что существует документ, и что обладатель его – я, и что этот  документ имеет высокую ценность: в этом Ламберт не сомневался. Здесь опускаю  одно обстоятельство, о котором лучше будет сказать впоследствии и в своем  месте, но упомяну лишь о том, что обстоятельство это наиглавнейше утвердило  Ламберта в убеждении о действительном существовании и, главное, о ценности  документа. (Обстоятельство роковое, предупреждаю вперед, которого я-то уж никак  вообразить не мог не только тогда, но даже до самого конца всей истории, когда  все вдруг рушилось и разъяснилось само собой.) Итак, убежденный в главном, он,  первым шагом, поехал к Анне Андреевне.    

А между  тем для меня до сих пор задача: как мог он, Ламберт, профильтроваться и  присосаться к такой неприступной и высшей особе, как Анна Андреевна? Правда, он  взял справки, но что же из этого? Правда, он был одет прекрасно, говорил  по-парижски и носил французскую фамилию, но ведь не могла же Анна Андреевна не  разглядеть в нем тотчас же мошенника? Или предположить, что мошенника-то ей и  надо было тогда. Но неужели так?    

Я  никогда не мог узнать подробностей их свидания, но много раз потом представлял  себе в воображении эту сцену. Вероятнее всего, что Ламберт, с первого слова и  жеста, разыграл перед нею моего друга детства, трепещущего за любимого и милого  товарища. Но, уж конечно, в это же первое свидание сумел очень ясно намекнуть и  на то, что у меня «документ», дать знать, что это – тайна, что один только он,  Ламберт, обладает этой тайной и что я собираюсь отмстить этим документом  генеральше Ахмаковой, и проч., и проч. Главное, мог разъяснить ей, как можно  точнее, значение и ценность этой бумажки. Что же до Анны Андреевны, то она  именно находилась в таком положении, что не могла не уцепиться за известие о  чем-нибудь в этом роде, не могла не выслушать с чрезвычайным вниманием и… не  могла не пойти на удочку – «из борьбы за существование». У ней именно как раз к  тому времени сократили ее жениха и увезли под опеку в Царское, да еще взяли и  ее самое под опеку. И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания  на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то  есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех,  которые его от нее отнимают, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы  бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в  двадцать четыре часа; не то как раз конфискуют в сумасшедший дом.    

А может  быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а  так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой  девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у  подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в тридцать тысяч». Я даже  думаю, что именно так и было. О, он всех считал такими же подлецами, как сам;  повторяю, в нем было какое-то простодушие подлеца, невинность подлеца… Так или  этак, а весьма может быть, что и Анна Андреевна, даже и при таком приступе, не  смутилась ни на минуту, а отлично сумела сдержать себя и выслушать шантажника,  говорившего своим слогом – и все из «широкости». Ну, разумеется, сперва покраснела  немножко, а там скрепилась и выслушала. И как воображу эту неприступную,  гордую, действительно достойную девушку, и с таким умом, рука в руку с  Ламбертом, то… вот то-то с умом! Русский ум, таких размеров, до широкости  охотник; да еще женский, да еще при таких обстоятельствах!    

Теперь  сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода поело болезни Ламберт стоял на  следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны  Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей  напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее – одним словом, в этом  роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть  самого документа.    

Второй  проект: изменить Анне Андреевне, бросить ее и продать бумагу генеральше Ахмаковой,  если будет выгоднее. Тут рассчитывалось и на Бьоринга. Но к генеральше Ламберт  еще не являлся, а только ее выследил. Тоже ждал меня.    

О, я ему  был нужен, то есть не я, а документ! Насчет меня у него составились тоже два  плана. Первый состоял в том, что если уж нельзя иначе, то действовать со мной  вместе и взять меня в половину, предварительно овладев мною и нравственно и  физически. Но второй план улыбался ему гораздо больше; он состоял в том, чтоб  надуть меня как мальчишку и выкрасть у меня документ или даже просто отнять его  у меня силой. Этот план был излюблен и взлелеян в мечтах его. Повторяю: было  одно такое обстоятельство, через которое он почти не сомневался в успехе  второго плана, но, как сказал уже я, объясню это после. Во всяком случае, ждал  меня с судорожным нетерпением: все от меня зависело, все шаги и на что  решиться.    

И надо  ему отдать справедливость: до времени он себя выдержал, несмотря на горячность.  Он не являлся ко мне на дом во время болезни – раз только приходил и виделся с  Версиловым; он не тревожил, не пугал меня, сохранил передо мной ко дню и часу  моего выхода вид самой полной независимости. Насчет же того, что я мог  передать, или сообщить, или уничтожить документ, то в этом он был спокоен. Из  моих слов у него он мог заключить, как я сам дорожу тайной и как боюсь, чтобы  кто не узнал про документ. А что я приду к нему первому, а не к кому другому, в  первый же день по выздоровлении, то и в этом он не сомневался нимало: Настасья  Егоровна приходила ко мне отчасти по его приказанию, и он знал, что любопытство  и страх уже возбуждены, что я не выдержу… Да к тому же он взял все меры, мог  знать даже день моего выхода, так что я никак не мог от него отвернуться, если  б даже захотел того.    

Но если  ждал меня Ламберт, то еще пуще, может быть, ждала меня Анна Андреевна. Прямо  скажу: Ламберт отчасти мог быть и прав, готовясь ей изменить, и вина была на ее  стороне. Несмотря на несомненное их соглашение (в какой форме, не знаю, но в  котором не сомневаюсь), – Анна Андреевна до самой последней минуты была с  ним не вполне откровенна. Не раскрылась на всю распашку. Она намекнула ему на  все согласия с своей стороны и на все обещания – но только лишь намекнула;  выслушала, может быть, весь его план до подробностей, но одобрила лишь  молчанием. Я имею твердые данные так заключить, а причина всему та, что – ждала  меня. Она лучше хотела иметь дело со мной, чем с мерзавцем Ламбертом, –  вот несомненный для меня факт! Это я понимаю; но ошибка ее состояла в том, что  это понял наконец и Ламберт. А ему слишком было бы невыгодно, если б она, мимо  его, выманила у меня документ и вошла бы со мной в соглашение. К тому же в то  время он уже был уверен в крепости «дела». Другой бы на его месте трусил и все  бы еще сомневался; но Ламберт был молод, дерзок, с нетерпеливейшей жаждой  наживы, мало знал людей и несомненно предполагал их всех подлыми; такой  усумниться не мог, тем более что уже выпытал у Анны Андреевны все главнейшие  подтверждения.    

Последнее  словечко и важнейшее: знал ли что-нибудь к тому дню Версилов и участвовал ли уже  тогда в каких-нибудь хоть отдаленных планах с Ламбертом? Нет, нет и нет, тогда  еще нет, хотя, может быть, уже было закинуто роковое словцо… Но довольно,  довольно, я слишком забегаю вперед.    

Ну, а  я-то что же? Знал ли я что-нибудь и что я знал ко дню выхода? Начиная это  entrefilet, я уведомил, что ничего не знал ко дню выхода, что узнал обо всем  слишком позже и даже тогда, когда уже все совершилось. Это правда, но так ли  вполне? Нет, не так; я уже знал кое-что несомненно, знал даже слишком много, но  как? Пусть читатель вспомнит про сон! Если уж мог быть такой сон, если уж мог  он вырваться из моего сердца и так формулироваться, то, значит, я страшно много  – не знал, а предчувствовал из того самого, что сейчас разъяснил и что в самом  деле узнал лишь тогда, «когда уже все кончилось». Знания не было, но сердце  билось от предчувствий, и злые духи уже овладели моими снами. И вот к этакому  человеку я рвался, вполне зная, что это за человек, и предчувствуя даже  подробности! И зачем я рвался? Представьте: мне теперь, вот в эту самую минуту,  как я пишу, кажется, что я уже тогда знал во всех подробностях, зачем я рвался  к нему, тогда как, опять-таки, я еще ничего не знал. Может быть читатель это  поймет. А теперь – к делу, и факт за фактом.    

     II    

     

Началось  с того, что еще за два дня до моего выхода Лиза воротилась ввечеру вся в  тревоге. Она была страшно оскорблена; и действительно, с нею случилось нечто  нестерпимое.    

Я  упомянул уже о ее сношениях с Васиным. Она пошла к нему не потому лишь, чтоб  показать нам, что в нас не нуждается, а и потому, что действительно ценила  Васина. Знакомство их началось еще с Луги, и мне всегда казалось, что Васин был  к ней неравнодушен. В несчастии, ее поразившем, она естественно могла пожелать  совета от ума твердого, спокойного, всегда возвышенного, который предполагала в  Васине. К тому же женщины небольшие мастерицы в оценке мужских умов, если  человек им нравится, и парадоксы с удовольствием принимают за строгие выводы,  если те согласны с их собственными желаниями. В Васине Лиза любила симпатию к  своему положению и, как показалось ей с первых разов, симпатию и к князю.  Подозревая притом его чувства к себе, она не могла не оценить в нем симпатии к  его сопернику. Князь же, которому она сама передала, что ходит иногда  советоваться к Васину, принял это известие с чрезвычайным беспокойством с  самого первого раза; он стал ревновать ее. Лиза была этим оскорблена, так что  нарочно уже продолжала сношения с Васиным. Князь примолк, но был мрачен. Лиза  же сама мне потом призналась (очень долго спустя), что Васин даже очень скоро  перестал ей тогда нравиться; он был спокоен, и именно это-то вечное ровное  спокойствие, столь понравившееся ей вначале, показалось ей потом довольно  неприглядным. Казалось бы, он был деловит и действительно дал ей несколько  хороших с виду советов, но все эти советы, как нарочно, оказались  неисполнимыми. Судил же иногда слишком свысока и нисколько перед нею не  конфузясь, – не конфузясь, чем дальше, тем больше, – что и приписала  она возраставшему и невольному его пренебрежению к ее положению. Раз она  поблагодарила его за то, что он, постоянно ко мне благодушен и, будучи так выше  меня по уму, разговаривает со мной как с ровней (то есть передала ему мои же  слова). Он ей ответил:    

– Это  не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу в нем, никакой разницы с другими.  Я не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Я ко всем одинаков, потому что  в моих глазах все одинаковы.    

– Как,  неужели не видите различий?    

– О,  конечно, все чем-нибудь друг от друга разнятся, но в моих глазах различий не  существует, потому что различия людей до меня не касаются; для меня все равны и  все равно, а потому я со всеми одинаково добр.    

– И  вам так не скучно?    

– Нет;  я всегда доволен собой.    

– И  вы ничего не желаете?    

– Как  не желать? но не очень. Мне почти ничего не надо, ни рубля сверх. Я в золотом  платье и я как есть – это все равно; золотое платье ничего не прибавит Васину.  Куски не соблазняют меня: могут ли места или почести стоить того места,  которого я стою?    

Лиза  уверяла меня честью, что он высказал это раз буквально. Впрочем, тут нельзя так  судить, а надо знать обстоятельства, при которых высказано.    

Мало-помалу  Лиза пришла к заключению, что и к князю он относится снисходительно, может,  потому лишь, что для него все равны и «не существует различий», а вовсе не из  симпатии к ней. Но под конец он как-то видимо стал терять свое равнодушие и к  князю начал относиться не только с осуждением, но и с презрительной иронией.  Это разгорячило Лизу, но Васин не унялся. Главное, он всегда выражался так  мягко, даже и осуждал без негодования, а просто лишь логически выводил о всей  ничтожности ее героя; но в этой-то логичности и заключалась ирония. Наконец,  почти прямо вывел перед нею всю «неразумность» ее любви, всю упрямую  насильственность этой любви. «Вы в своих чувствах заблудились, а заблуждения,  раз сознанные, должны быть непременно исправлены».    

Это было  как раз в тот день; Лиза в негодовании встала с места, чтоб уйти, но что же  сделал и чем кончил этот разумный человек? – с самым благородным видом, и  даже с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо в глаза  дураком и вышла.    

Предложить  измену несчастному потому, что этот несчастный «не стоит» ее, и, главное,  предложить это беременной от этого несчастного женщине, – вот ум этих  людей! Я называю это страшною теоретичностью и совершенным незнанием жизни,  происходящим от безмерного самолюбия. И вдобавок ко всему, Лиза самым ясным  образом разглядела, что он даже гордился своим поступком, хотя бы потому,  например, что знал уже о ее беременности. Со слезами негодования она поспешила  к князю, и тот, – тот даже перещеголял Васина: кажется бы, мог убедиться  после рассказа, что уже ревновать теперь нечего; но тут-то он и сошел с ума.  Впрочем, ревнивые все таковы! Он сделал ей страшную сцену и оскорбил ее так,  что она было решилась порвать с ним тут же все отношения.    

Она  пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в  тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе,  разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому,  успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не  говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С  того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна,  хотя все оставалась неразговорчивою.    

Но в  этот раз Макар Иванович как-то неожиданно и удивительно повернул разговор;  замечу, что Версилов и доктор очень нахмуренно разговаривали поутру о его  здоровье. Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько дней как приготовлялись  справлять день рождения мамы, приходившийся ровно через пять дней, и часто  говорили об этом. Макар Иванович по поводу этого дня почему-то вдруг ударился в  воспоминания и припомнил детство мамы и то время, когда она еще «на ножках не  стояла». «У меня с рук не сходила, – вспоминал старик, – бывало, и  ходить учу, поставлю в уголок шага за три да и зову ее, а она-то ко мне  колыхается через комнату, и не боится, смеется, а добежит до меня, бросится и  за шею обымет. Сказки я тебе потом рассказывал, Софья Андревна; до сказок ты у  меня большая была охотница; часа по два на коленях у меня сидит – слушает. В  избе-то дивятся: „Ишь к Макару как привязалась“. А то унесу тебя в лес, отыщу  малиновый куст, посажу у малины, а сам тебе свистульки из дерева режу. Нагуляемся  и назад домой на руках несу – спит младенчик. А то раз волка испугалась,  бросилась ко мне, вся трепещет, а и никакого волка не было».    

– Это  я помню, – сказала мама.    

– Неужто  помнишь?    

– Многое  помню. Как только себя в жизни запомнила, с тех пор любовь и милость вашу над  собой увидела, – проникнутым голосом проговорила она и вся вдруг  вспыхнула.    

Макар  Иванович переждал немного:    

– Простите,  детки, отхожу. Ныне урок житию моему приспел. В старости обрел утешение от всех  скорбей; спасибо вам, милые.    

– Полноте,  Макар Иванович, голубчик, – воскликнул, несколько встревожась,  Версилов, – мне доктор давеча говорил, что вам несравненно легче…    

Мама  прислушивалась испуганно.    

– Ну  что он знает, твой Александр Семеныч, – улыбнулся Макар Иванович, –  милый он человек, а и не более. Полноте, други, али думаете, что я помирать  боюсь? Было у меня сегодня, после утренней молитвы, такое в сердце чувство, что  уж более отсюда не выйду; сказано было. Ну и что же, да будет благословенно имя  господне; только на вас еще на всех наглядеться хочется. И Иов  многострадальный, глядя на новых своих детушек, утешался, а забыл ли прежних, и  мог ли забыть их – невозможно сие! Только с годами печаль как бы с радостью  вместе смешивается, в воздыхание светлое преобразуется. Так-то в мире: всякая  душа и испытуема и утешена. Положил я, детки, вам словечко сказать одно,  небольшое, – продолжал он с тихой, прекрасной улыбкой, которую я никогда  не забуду, и обратился вдруг ко мне: – Ты, милый, церкви святой ревнуй, и аще  позовет время – и умри за нее; да подожди, не пугайся, не сейчас, –  усмехнулся он. – Теперь ты, может быть, о сем и не думаешь, потом, может,  подумаешь. Только вот что еще: что благое делать замыслишь, то делай для бога,  а не зависти ради. Дела же своего твердо держись и не сдавай через всякое  малодушие; делай же постепенно, не бросаясь и не кидаясь; ну, вот и все, что  тебе надо. Разве только молитву приучайся творить ежедневно и неуклонно. Я это  так только, авось когда припомнишь. Хотел было я и вам, Андрей Петрович,  сударь, кой-что сказать, да бог и без меня ваше сердце найдет. Да и давно уж мы  с вами о сем прекратили, с тех пор как сия стрела сердце мое пронзила. Ныне же,  отходя, лишь напомню… о чем тогда пообещали…    

Он почти  прошептал последние слова, потупившись.    

– Макар  Иванович! – смущенно проговорил Версилов и встал со стула.    

– Ну,  ну, не смущайтесь, сударь, я только так напомнил… А виновен в сем деле богу  всех больше я; ибо, хоть и господин мой были, но все же не должен был я  слабости сей попустить. Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишком, ибо  весь твой грех – мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда было, а  пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе с нею, – улыбнулся он с задрожавшими  от какой-то боли губами, – и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга  моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко стало, как предо мной упала в  слезах и ничего не потаила… ноги мои целовала. Не в укор тебе воспомнил сие,  возлюбленная, а лишь в напоминание Андрею Петровичу… ибо сами, сударь, помните  дворянское обещание ваше, а венцом все прикрывается… При детках говорю,  сударь-батюшка…    

Он был  чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова, как бы ожидая от него  подтвердительного слова. Повторяю, все это было так неожиданно, что я сидел без  движения. Версилов был взволнован даже не меньше его: он молча подошел к маме и  крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча, к Макару Ивановичу и  поклонилась ему в ноги.    

Одним  словом, сцена вышла потрясающая; в комнате на сей раз были мы только все свои,  даже Татьяны Павловны не было. Лиза как-то выпрямилась вся на месте и молча  слушала; вдруг встала и твердо сказала Макару Ивановичу:    

– Благословите  и меня, Макар Иванович, на большую муку. Завтра решится вся судьба моя… а вы  сегодня обо мне помолитесь.    

И вышла  из комнаты. Я знаю, что Макару Ивановичу уже известно было о ней все от мамы.  Но я в первый раз еще в этот вечер увидал Версилова и маму вместе; до сих пор я  видел подле него лишь рабу его. Страшно много еще не знал я и не приметил в  этом человеке, которого уже осудил, а потому воротился к себе смущенный. И надо  так сказать, что именно к этому времени сгустились все недоумения мои о нем;  никогда еще не представлялся он мне столь таинственным и неразгаданным, как в  то именно время; но об этом-то и вся история, которую пишу; все в свое время.    

«Однако, –  подумал я тогда про себя, уже ложась спать, – выходит, что он дал Макару  Ивановичу свое „дворянское слово“ обвенчаться с мамой в случае ее вдовства. Он  об этом умолчал, когда рассказывал мне прежде о Макаре Ивановиче».    

Назавтра  Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к  Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре  заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и  плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.    

Версилов  объяснил мне (уже потом у меня), что князь настоял на своем и положил  обвенчаться с Лизой при первой возможности, еще до решения суда. Лизе трудно  было решиться, хотя не решиться она уже почти не имела права. Да и Макар  Иванович «приказывал» венчаться. Разумеется, все бы это обошлось потом само  собой и обвенчалась бы она несомненно и сама без приказаний и колебаний, но в  настоящую минуту она так была оскорблена тем, кого любила, и так унижена была  этою любовью даже в собственных глазах своих, что решиться ей было трудно. Но,  кроме оскорбления, примешалось и новое обстоятельство, которого я и подозревать  не мог.    

– Ты  слышал, вся эта молодежь с Петербургской вчера арестована? – прибавил  вдруг Версилов.    

– Как?  Дергачев? – вскричал я.    

– Да;  и Васин тоже.    

Я был  поражен, особенно услышав о Васине.    

– Да  разве он в чем-нибудь замешан? Боже мой, что с ними теперь будет? И как нарочно  в то самое время, как Лиза так обвинила Васина!.. Как вы думаете, что с ними  может быть? Тут Стебельков! Клянусь вам, тут Стебельков!    

– Оставим, –  сказал Версилов, странно посмотрев на меня (именно так, как смотрят на человека  непонимающего и неугадывающего), – кто знает, что у них там есть, и кто  может знать, что с ними будет? Я не про то: я слышал, ты завтра хотел бы выйти.  Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?    

– Первым  делом; хоть, признаюсь, мне это очень тяжело. А что, вам не надо ли передать  чего?    

– Нет,  ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар  Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой  милый (он меня давно не называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые  люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это –  большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это  твое дело, и я понимаю, что не имею права…    

– Андрей  Петрович, – схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как  часто со мною случается (дело было почти в темноте), – Андрей Петрович, я  молчал, – ведь вы видели это, – я все молчал до сих пор, знаете для  чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда.  Я – трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не  хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все  равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?    

– Ты  прав, но ни слова более, умоляю тебя! – проговорил он и вышел от меня.  Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к  моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так что я всю ночь спал,  беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.    

     III    

     

На  другой день я вышел из дому, хоть и в десять часов дня, но изо всех сил  постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так сказать,  ускользнул. Для чего так сделал – не знаю, но если б даже мама подглядела, что  я выхожу, и заговорила со мной, то я бы ответил ей какой-нибудь злостью. Когда  я очутился на улице и дохнул уличного холодного воздуху, то так и вздрогнул от  сильнейшего ощущения – почти животного и которое я назвал бы плотоядным. Для  чего я шел, куда я шел? Это было совершенно неопределенно и в то же время  плотоядно. И страшно мне было и радостно – все вместе.    

«А  опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня?» – молодцевато подумал я про себя, хотя  слишком знал, что раз сделанный сегодняшний шаг будет уже решительным и  непоправимым на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.    

Я прямо  пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к  смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он человек, и это,  я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей  комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната – обыкновенная  комната на казенной квартире у чиновника известной руки, – это тоже, я  думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.    

Он вышел  ко мне в каком-то полувоенном домашнем костюме, но в чистейшем белье, в  щеголеватом галстухе, вымытый и причесанный, вместе с тем ужасно похудевший и  пожелтевший. Эту желтизну я заметил даже в глазах его. Одним словом, он так  переменился на вид, что я остановился даже в недоумении.    

– Как  вы изменились! – вскричал я.    

– Это  ничего! Садитесь, голубчик, – полуфатски показал он мне на кресло, и сам  сел напротив. – Перейдем к главному: видите, мой милый Алексей Макарович…    

– Аркадий, –  поправил я.    

– Что?  Ах да; ну-ну, все равно. Ах да! – сообразил он вдруг, – извините,  голубчик, перейдем к главному…    

Одним  словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он был весь чем-то проникнут, с  ног до головы, какою-то главнейшею идеей, которую желал формулировать и мне  изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением и страданием разъясняя  и жестикулируя, но в первые минуты я решительно ничего не понимал.    

– Короче  сказать (он уже десять раз перед тем употребил слово «короче сказать»), короче  сказать, – заключил он, – если я вас, Аркадий Макарович, потревожил и  так настоятельно позвал вчера через Лизу, то хоть это и пожар, но так как  сущность решения должна быть чрезвычайная и окончательная, то мы…    

– Позвольте,  князь, – перебил я, – вы звали меня вчера? – Мне Лиза ровно  ничего не передавала.    

– Как! –  вскричал он, вдруг останавливаясь в чрезвычайном недоумении, даже почти в  испуге.    

– Она  мне ровно ничего не передавала. Она вечером вчера пришла такая расстроенная,  что не успела даже сказать со мной слова.    

Князь  вскочил со стула.    

– Неужели  вы вправду, Аркадий Макарович? В таком случае это… это…    

– Да  что ж тут, однако, такого? Чего вы так беспокоитесь? Просто забыла, или  что-нибудь…    

Он сел,  но на него нашел как бы столбняк. Казалось, известие о том, что Лиза мне ничего  не передала, просто придавило его. Он быстро вдруг заговорил и замахал руками,  но опять ужасно трудно было понять.    

– Постойте! –  проговорил он вдруг, умолкая и подымая кверху палец, – постойте, это… это…  если только не ошибусь… это – штуки-с!.. – пробормотал он с улыбкою  маньяка, – и значит, что…    

– Это  ровно ничего не значит! – перебил я, – и не понимаю только, почему  такое пустое обстоятельство вас так мучит… Ах, князь, с тех пор, с той самой  ночи, – помните…    

– С  какой ночи и что? – капризно крикнул он, явно досадуя, что я перебил.    

– У  Зерщикова, где мы виделись в последний раз, ну вот перед вашим письмом? Вы  тогда тоже были в ужасном волнении, но тогда и теперь – это такая разница, что  я даже ужасаюсь на вас… Или вы не помните?    

– Ах  да, – произнес он голосом светского человека, и как бы вдруг  припомнив, – ах да! Тот вечер… Я слышал… Ну как ваше здоровье и как вы  теперь сами после всего этого, Аркадий Макарович?.. Но, однако, перейдем к  главному. Я, видите ли, собственно преследую три цели; три задачи передо мной,  и я…    

Он  быстро заговорил опять о своем «главном». Я понял наконец, что вижу перед собой  человека, которому сейчас же надо бы приложить по крайней мере полотенце с  уксусом к голове, если не отворить кровь. Весь бессвязный разговор его,  разумеется, вертелся насчет процесса, насчет возможного исхода; насчет того  еще, что навестил его сам командир полка и что-то долго ему отсоветовал, но он  не послушался; насчет записки, им только что и куда-то поданной; насчет  прокурора; о том, что его, наверно, сошлют, по лишении прав, куда-нибудь в  северную полосу России; о возможности колонизоваться и выслужиться в Ташкенте;  о том, что научит своего сына (будущего, от Лизы) тому-то и передаст ему то-то,  «в глуши, в Архангельске, в Холмогорах». «Если я пожелал вашего мнения, Аркадий  Макарович, то поверьте, я так дорожу чувством… Если б вы знали, если б вы  знали, Аркадий Макарович, милый мой, брат мой, что значит мне Лиза, что значила  она мне здесь, теперь, все это время!» – вскричал он вдруг, схватываясь обеими  руками за голову.    

– Сергей  Петрович, неужели вы ее погубите и увезете с собой? В Холмогоры! –  вырвалось у меня вдруг неудержимо. Жребий Лизы с этим маньяком на весь век –  вдруг ясно и как бы в первый раз предстал моему сознанию. Он поглядел на меня,  снова встал, шагнул, повернулся и сел опять, все придерживая голову руками.    

– Мне  все пауки снятся! – сказал он вдруг.    

– Вы  в ужасном волнении, я бы вам советовал, князь, лечь и сейчас же потребовать  доктора.    

– Нет,  позвольте, это потом. Я, главное, просил вас к себе, чтоб разъяснить вам насчет  венчания. Венчание, вы знаете, произойдет здесь же в церкви, я уже говорил. На  все это дано согласие, и они даже поощряют… Что же до Лизы, то…    

– Князь,  помилуйте Лизу, милый, – вскричал я, – не мучьте ее по крайней мере  хоть теперь, не ревнуйте!    

– Как! –  вскричал он, смотря на меня почти вытаращенными глазами в упор и скосив все  лицо в какую-то длинную, бессмысленно-вопросительную улыбку. Видно было, что  слово «не ревнуйте» почему-то страшно его поразило.    

– Простите,  князь, я нечаянно. О князь, в последнее время я узнал одного старика, моего  названого отца… О, если б вы его видели, вы бы спокойнее… Лиза тоже так ценит  его.    

– Ах  да, Лиза… ах да, это – ваш отец? Или… pardon, mon cher,[106] что-то такое… Я помню…  она передавала… старичок… Я уверен, я уверен. Я тоже знал одного старичка… Mais  passons, главное, чтоб уяснить всю суть момента, надо…    

Я встал,  чтоб уйти. Мне больно было смотреть на него.    

– Я  не понимаю! – строго и важно произнес он, видя, что я встаю уходить.    

– Мне  больно смотреть на вас, – сказал я.    

– Аркадий  Макарович, одно слово, еще одно слово! – ухватил он меня вдруг за плечи  совсем с другим видом и жестом и усадил в кресло. – Вы слышали про этих,  понимаете? – наклонился он ко мне.    

– Ах  да, Дергачев. Тут, наверно, Стебельков! – вскричал я, не удержавшись.    

– Да,  Стебельков и… вы не знаете?    

Он  осекся и опять уставился в меня с теми же вытаращенными глазами и с тою же  длинною, судорожною, бессмысленно-вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся все более  и более. Лицо его постепенно бледнело. Что-то вдруг как бы сотрясло меня: я  вспомнил вчерашний взгляд Версилова, когда он передавал мне об аресте Васина.    

– О,  неужели? – вскричал я испуганно.    

– Видите,  Аркадий Макарович, я затем вас и звал, чтоб объяснить… я хотел… – быстро  зашептал было он.    

– Это  вы донесли на Васина! – вскричал я.    

– Нет;  видите ли, там была рукопись. Васин перед самым последним днем передал Лизе…  сохранить. А та оставила мне здесь проглядеть, а потом случилось, что они  поссорились на другой день…    

– Вы  представили по начальству рукопись!    

– Аркадий  Макарович, Аркадий Макарович!    

– Итак,  вы, – вскричал я, вскакивая и отчеканивая слова, – вы, без всякого  иного побуждения, без всякой другой цели, а единственно потому, что несчастный  Васин – ваш соперник, единственно только из ревности, вы передали вверенную  Лизе рукопись… передали кому? Кому? Прокурору?    

Но он не  успел ответить, да и вряд ли бы что ответил, потому что стоял передо мной как  истукан все с тою же болезненною улыбкой и неподвижным взглядом; но вдруг  отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев нас вместе.    

– Ты  здесь? Так ты здесь? – вскричала она с исказившимся вдруг лицом и хватая  меня за руки, – так ты… знаешь?    

Но она  уже прочла в лице моем, что я «знаю». Я быстро неудержимо обнял ее, крепко,  крепко! И в первый раз только я постиг в ту минуту, во всей силе, какое  безвыходное, бесконечное горе без рассвета легло навек над всей судьбой этой…  добровольной искательницы мучений!    

– Да  разве можно с ним говорить теперь? – оторвалась она вдруг от меня. –  Разве можно с ним быть? Зачем ты здесь? Посмотри на пего, посмотри! И разве  можно, можно судить его?    

Бесконечное  страдание и сострадание были в лице ее, когда она, восклицая, указывала на  несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она была права: это был  человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня тому уже  безответственный. Его в то же утро положили в больницу, а к вечеру у него уже  было воспаление в мозгу.    

     IV    

     

От князя,  оставив его тогда с Лизою, я, около часу пополудни, заехал на прежнюю мою  квартиру. Я забыл сказать, что день был сырой, тусклый, с начинавшеюся  оттепелью и с теплым ветром, способным расстроить нервы даже у слона. Хозяин  встретил меня обрадовавшись, заметавшись и закидавшись, чего я страх не люблю  именно в такие минуты. Я обошелся сухо и прямо прошел к себе, но он последовал  за мной, и хоть не смел расспрашивать, но любопытство так и сияло в глазах его,  притом смотрел как уже имеющий даже какое-то право быть любопытным. Я должен  был обойтись вежливо для своей же выгоды; но хотя мне слишком необходимо было  кое-что узнать (и я знал, что узнаю), но все же было противно начать расспросы.  Я осведомился о здоровье жены его, и мы сходили к ней. Та встретила меня хоть и  внимательно, но с чрезвычайно деловым и неразговорчивым видом; это меня  несколько примирило. Короче, я узнал в тот раз весьма чудные вещи.    

Ну,  разумеется, был Ламберт, но потом он приходил еще два раза и «осмотрел все  комнаты», говоря, что, может, наймет. Приходила несколько раз Настасья  Егоровна, эта уж бог знает зачем. «Очень тоже любопытствовала», – прибавил  хозяин, но я не утешил его, не спросил, о чем она любопытствовала. Вообще, я но  расспрашивал, а говорил лишь он, а я делал вид, что роюсь в моем чемодане (в  котором почти ничего и не оставалось). Но всего досаднее было, что он тоже  вздумал играть в таинственность и, заметив, что я удерживаюсь от расспросов,  почел тоже обязанностью стать отрывочнее, почти загадочным.    

– Барышня  тоже бывала, – прибавил он, странно смотря на меня.    

– Какая  барышня?    

– Анна  Андреевна; два раза была; с моей женой познакомилась. Очень милая особа, очень  приятная. Такое знакомство даже слишком можно оценить, Аркадий Макарович… – И  выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж ему хотелось, чтоб я что-то  понял.    

– Неужели  два раза? – удивился я.    

– Во  второй раз вместе с братцем приезжала.    

«Это с  Ламбертом», – подумалось мне вдруг невольно.    

– Нет-с,  не с господином Ламбертом, – так и угадал он сразу, точно впрыгнул в мою  душу своими глазами, – а с ихним братцем, действительным, молодым  господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?    

Я был  очень смущен; он смотрел, ужасно ласково улыбаясь.    

– Ах,  вот еще кто был, вас спрашивал – эта мамзель, француженка, мамзель Альфонсина  де Вердень. Ах как поет хорошо и декламирует тоже прекрасно в стихах!  Потихоньку к князю Николаю Ивановичу тогда проезжала, в Царское, собачку,  говорит, ему продать редкую, черненькую, вся в кулачок…    

Я  попросил его оставить меня одного, отговорившись головною болью. Он мигом  удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только без малейшей  обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой и как бы  выговаривая: «Понимаю-с, понимаю-с», и хоть не проговорил этого, но зато из  комнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие. Есть очень досадные  люди на свете.    

Я  просидел один, обдумывая часа полтора; не обдумывая, впрочем, а лишь  задумавшись. Хоть я был и смущен, но зато нимало не удивлен. Я даже ждал еще  пуще чего-нибудь, еще больших чудес. «Может, они теперь уж и натворили  их», – подумал я. Я твердо и давно был уверен, еще дома, что машина у них  заведена и в полном ходу. «Меня только им недостает, вот что», – подумал я  опять, с каким-то раздражительным и приятным самодовольством. Что они ждут меня  изо всех сил и что-то в моей квартире затевают устроить – было ясно как день.  «Уж не свадьбу ли старого князя? на него целая облава. Только позволю ли я,  господа, вот что-с?» – заключил я опять с надменным удовольствием.    

«Раз  начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен ли я теперь,  сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясь сегодня вечером к маме,  сказать себе, как во все эти дни: „Я сам по себе“?».    

Вот  эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора  часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями  подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы –  совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, – она и она одна!  Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь,  когда, пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по  имени!    

О, мне  было жаль Лизу, и в сердце моем была самая нелицемерная боль! Уж одно бы это  чувство боли за нее могло бы, кажется, смирить или стереть во мне, хоть на  время, плотоядность (опять поминаю это слово). Но меня влекло безмерное  любопытство, и какой-то страх, и еще какое-то чувство – не знаю какое; но знаю  и знал уже и тогда, что оно было недоброе. Может быть, я стремился пасть к ее  ногам, а может быть, хотел бы предать ее на все муки и что-то «поскорей,  поскорей» доказать ей. Никакая боль и никакое сострадание к Лизе не могли уже  остановить меня. Ну мог ли я встать и уйти домой… к Макару Ивановичу?    

«А разве  нельзя только пойти к ним, разузнать от них обо всем и вдруг уйти от них  навсегда, пройдя безвредно мимо чудес и чудовищ?»    

В три  часа, схватившись и сообразив, что почти опоздал, я поскорее вышел, схватил  извозчика и полетел к Анне Андреевне.    

     

 Глава пятая    

     I    

     

Анна  Андреевна, лишь только обо мне доложили, бросила свое шитье и поспешно вышла  встретить меня в первую свою комнату – чего прежде никогда не случалось. Она  протянула мне обе руки и быстро покраснела. Молча провела она меня к себе,  подсела опять к своему рукоделью, меня посадила подле; но за шитье уже не  принималась, а все с тем же горячим участием продолжала меня разглядывать, не  говоря ни слова.    

– Вы  ко мне присылали Настасью Егоровну, – начал я прямо, несколько тяготясь  таким уж слишком эффектным участием, хотя оно мне было приятно.    

Она  вдруг заговорила, не ответив на мой вопрос.    

– Я  все слышала, я все знаю. Эта ужасная ночь… О, сколько вы должны были  выстрадать! Правда ли, правда ли, что вас нашли уже без чувств, на морозе?    

– Это  вам… Ламберт… – пробормотал я, краснея.    

– Я  от него тогда же все узнала; но я ждала вас. О, он пришел ко мне испуганный! На  вашей квартире… там, где вы лежали больной, его не хотели к вам допустить… и  странно встретили… Я, право, не знаю, как это было, но он рассказал мне все об  той ночи: он говорил, что вы, даже едва очнувшись, упоминали уже ему обо мне и…  об вашей преданности ко мне. Я была тронута до слез, Аркадий Макарович, и даже  не знаю, чем заслужила такое горячее участие с вашей стороны, и еще в таком  положении, в каком вы были сами! Скажите, господин Ламберт – ваш товарищ  детства?    

– Да,  но этот случай… я признаюсь, был неосторожен и, может быть, насказал ему тогда  слишком много.    

– О,  об этой черной, ужасной интриге я узнала бы и без него! Я всегда, всегда  предчувствовала, что они вас доведут до этого. Скажите, правда ли, что Бьоринг  осмелился поднять на вас руку?    

Она  говорила так, как будто чрез одного Бьоринга и чрез нее я и очутился под  забором. А ведь она права, подумалось мне, но я вспыхнул:    

– Если  б он на меня поднял руку, то но ушел бы ненаказанный, и я бы не сидел теперь  перед вами, не отомстив, – ответил я с жаром. Главное, мне показалось, что  она хочет меня для чего-то раздразнить, против кого-то возбудить (впрочем,  известно – против кого); и все-таки я поддался.    

– Если  вы говорите, что вы предвидели, что меня доведут до этого, то со стороны  Катерины Николаевны, разумеется, было лишь недоумение… хотя правда и то, что  она слишком уж скоро променяла свои добрые чувства ко мне на это недоумение…    

– То-то  и есть, что уж слишком скоро! – подхватила Анна Андреевна с каким-то даже  восторгом сочувствия. – О, если б вы знали, какая там теперь интрига!  Конечно, Аркадий Макарович, вам трудно теперь понять всю щекотливость моего  положения, – произнесла она, покраснев и потупившись. – С тех пор, в  то самое утро, как мы с вами в последний раз виделись, я сделала тот шаг,  который не всякий способен понять и разобрать так, как бы понял его человек с  вашим незараженным еще умом, с вашим любящим, неиспорченным, свежим сердцем.  Будьте уверены, друг мой, что я способна оценить вашу ко мне преданность и  заплачу вам вечною благодарностью. В свете, конечно, подымут на меня камень и  подняли уже. Но если б даже они были правы, с своей гнусной точки зрения, то  кто бы мог, кто бы смел из них даже и тогда осудить меня? Я оставлена отцом  моим с детства; мы, Версиловы, древний, высокий русский род, мы – проходимцы, и  я ем чужой хлеб из милости. Не естественно ли мне было обратиться к тому, кто  еще с детства заменял мне отца, чьи милости я видела на себе столько лет? Мои  чувства к нему видит и судит один только бог, и я не допускаю светского суда  над собою в сделанном мною шаге! Когда же тут, сверх того, самая коварная,  самая мрачная интрига и доверчивого, великодушного отца сговорилась погубить  его же собственная дочь, то разве это можно снести? Нет, пусть сгублю даже  репутацию мою, но спасу его! Я готова жить у него просто в няньках, быть его  сторожем, сиделкой, но не дам восторжествовать холодному, светскому, мерзкому  расчету!    

Она  говорила с необыкновенным одушевлением, очень может быть, что наполовину  напускным, но все-таки искренним, потому что видно было, до какой степени  затянулась она вся в это дело. О, я чувствовал, что она лжет (хоть и искренно,  потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но удивительно, как  бывает с женщинами: этот вид порядочности, эти высшие формы, эта недоступность  светской высоты и гордого целомудрия – все это сбило меня с толку, и я стал  соглашаться с нею во всем, то есть пока у ней сидел; по крайней мере – не решился  противоречить. О, мужчина в решительном нравственном рабстве у женщины,  особенно если великодушен! Такая женщина может убедить в чем угодно  великодушного. «Она и Ламберт – боже мой!» – думал я, в недоумении смотря на  нее. Впрочем, скажу все: я даже до сих пор не умею судить ее; чувства ее  действительно мог видеть один только бог, а человек к тому же – такая сложная  машина, что ничего не разберешь в иных случаях, и вдобавок к тому же, если этот  человек – женщина.    

– Анна  Андреевна, чего именно вы от меня ждете? – спросил я, однако, довольно  решительно.    

– Как?  Что значит ваш вопрос, Аркадий Макарович?    

– Мне  кажется по всему… и по некоторым другим соображениям… – разъяснял я  путаясь, – что вы присылали ко мне, чего-то от меня ожидая; так чего же  именно?    

Не отвечая  на вопрос, она мигом заговорила опять, так же скоро и одушевленно:    

– Но  я не могу, я слишком горда, чтоб входить в объяснения и сделки с неизвестными  лицами, как господин Ламберт! Я ждала вас, а не господина Ламберта. Мое  положение – крайнее, ужасное, Аркадий Макарович! Я обязана хитрить, окруженная  происками этой женщины, – а это мне нестерпимо. Я унижаюсь почти до  интриги и ждала вас как спасителя. Нельзя винить меня за то, что я жадно смотрю  кругом себя, чтоб отыскать хоть одного друга, а потому я и не могла не  обрадоваться другу: тот, кто мог даже в ту ночь, почти замерзая, вспоминать обо  мне и повторять одно только мое имя, тот, уж конечно, мне предан. Так думала я  все это время, а потому на вас и надеялась.    

Она с  нетерпеливым вопросом смотрела мне в глаза. И вот у меня опять недостало духу  разуверить ее и объяснить ей прямо, что Ламберт ее обманул и что я вовсе не  говорил тогда ему, что уж так ей особенно предан, и вовсе не вспоминал «одно  только ее имя». Таким образом, молчанием моим я как бы подтвердил ложь  Ламберта. О, она ведь и сама, я уверен, слишком хорошо понимала, что Ламберт  преувеличил и даже просто налгал ей, единственно чтоб иметь благовидный предлог  явиться к ней и завязать с нею сношения; если же смотрела мне в глаза, как  уверенная в истине моих слов и моей преданности, то, конечно, знала, что я не  посмею отказаться, так сказать, из деликатности и по моей молодости. А впрочем,  прав я в этой догадке или не прав – не знаю. Может быть, я ужасно развращен.    

– За  меня заступится брат мой, – произнесла она вдруг с жаром, видя, что я не  хочу ответить.    

– Мне  сказали, что вы были с ним у меня на квартире, – пробормотал я в смущении.    

– Да  ведь несчастному князю Николаю Ивановичу почти и некуда спастись теперь от всей  этой интриги или, лучше сказать, от родной своей дочери, кроме как на вашу  квартиру, то есть на квартиру друга; ведь вправе же он считать вас по крайней  мере хоть другом!.. И тогда, если вы только захотите что-нибудь сделать в его  пользу, то сделайте это – если только можете, если только в вас есть  великодушие и смелость… и, наконец, если и вправду вы что-то можете сделать. О,  это не для меня, не для меня, а для несчастного старика, который один только  любил вас искренно, который успел к вам привязаться сердцем, как к своему сыну,  и тоскует о вас даже до сих пор! Себе же я ничего не жду, даже от вас, –  если даже родной отец сыграл со мною такую коварную, такую злобную выходку!    

– Мне  кажется, Андрей Петрович… – начал было я.    

– Андрей  Петрович, – прервала она с горькой усмешкой, – Андрей Петрович на мой  прямой вопрос ответил мне тогда честным словом, что никогда не имел ни малейших  намерений на Катерину Николаевну, чему я вполне и поверила, делая шаг мой; а  между тем оказалось, что он спокоен лишь до первого известия о каком-нибудь  господине Бьоринге.    

– Тут  не то! – вскричал я, – было мгновение, когда и я было поверил его  любви к этой женщине, но это не то… Да если б даже и то, то ведь, кажется,  теперь он уже мог бы быть совершенно спокоен… за отставкой этого господина.    

– Какого  господина?    

– Бьоринга.    

– Кто  же вам сказал об отставке? Может быть, никогда этот господин не был в такой  силе, – язвительно усмехнулась она; мне даже показалось, что она  посмотрела и на меня насмешливо.    

– Мне  говорила Настасья Егоровна, – пробормотал я в смущении, которое не в силах  был скрыть и которое она слишком заметила.    

– Настасья  Егоровна – очень милая особа, и, уж конечно, я не могу ей запретить любить  меня, но она не имеет никаких средств знать о том, что до нее не касается.    

Сердце  мое заныло; и так как она именно рассчитывала возжечь мое негодование, то  негодование вскипело во мне, но не к той женщине, а пока лишь к самой Анне  Андреевне. Я встал с места.    

– Как  честный человек, я должен предупредить вас, Анна Андреевна, что ожидания ваши…  насчет меня… могут оказаться в высшей степени напрасными…    

– Я  ожидаю, что вы за меня заступитесь, – твердо поглядела она на меня, –  за меня, всеми оставленную… за вашу сестру, если хотите того, Аркадий  Макарович!    

Еще  мгновение, и она бы заплакала.    

– Ну,  так лучше не ожидайте, потому что, «может быть», ничего не будет, –  пролепетал я с невыразимо тягостным чувством.    

– Как  понимать мне ваши слова? – проговорила она как-то слишком уж опасливо.    

– А  так, что я уйду от вас всех, и – баста! – вдруг воскликнул я почти в  ярости, – а документ – разорву. Прощайте!    

Я  поклонился ей и вышел молча, в то же время почти не смея взглянуть на нее; но  не сошел еще с лестницы, как догнала меня Настасья Егоровна с сложенным вдвое  полулистом почтовой бумаги. Откуда взялась Настасья Егоровна и где она сидела,  когда я говорил с Анной Андреевной, – даже понять не могу. Она не сказала  ни словечка, а только отдала бумажку и убежала назад. Я развернул листок: на  нем четко и ясно был написан адрес Ламберта, а заготовлен был, очевидно, еще за  несколько дней. Я вдруг вспомнил, что когда была у меня тогда Настасья  Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, где живет Ламберт, но в том только  смысле, что «не знаю и знать не хочу». Но адрес Ламберта в настоящую минуту я  уже знал через Лизу, которую нарочно попросил справиться в адресном столе.  Выходка Анны Андреевны показалась мне слишком уж решительною, даже циническою:  несмотря на мой отказ содействовать ей, она, как бы не веря мне ни на грош,  прямо посылала меня к Ламберту. Мне слишком ясно стало, что она узнала уже все  о документе – и от кого же как не от Ламберта, к которому потому и посылала  меня сговариваться?