1 2 3 4 5 6 
– Так  ты хотел бы и на свою могилу такой же камень?    

– На  мою? Нет, нет; у меня нет другого сына, кроме Твердого Сердца, а много ли знает  индеец о том, как и что принято у белых людей? К тому же.., я и без того перед  ним в долгу, я так мало сделал, пока жил в его племени. Ружье, конечно, покрыло  бы цену такой штуки.., но я знаю, малый с удовольствием повесит его в своей  зале, потому что много оленей и много птиц было подстрелено на его глазах из  этого ружья… Нет, ружье должно быть послано тому, чье имя вырезано на замке!    

– Но  есть человек, который любит тебя и с радостью осуществит твое желание, чтобы  хоть этим доказать свою привязанность. И он не только сам обязан тебе  избавлением от многих опасностей, но еще и принял в наследство неоплатный долг  благодарности. Будет и на твоей могиле стоять камень с надписью.    

Старик  протянул свою иссохшую руку и с чувством сжал в ней руку капитана.    

– Я  так и думал, что ты будешь рад это сделать, но просить мне не хотелось, –  сказал он, – ведь ты мне не родственник. Не ставь на нем никаких  хвастливых слов – просто имя, умер тогда-то, столько-то лет; да что-нибудь из  Библии. И больше ничего… Тогда мое имя не вовсе пропадет на земле; больше мне  ничего не надобно.    

Мидлтон  обещал, и опять последовала тишина, прерываемая только редкими, отрывистыми  словами умирающего, Он как будто закончил свои расчеты с миром и только ждал  окончательного призыва, чтобы навек уйти. Мидлтон и Твердое Сердце стали с двух  сторон подле него и с печальным вниманием следила, как меняется его лицо. Часа  два эти изменения была почти неощутимы. Источенные временем черты умирающего  хранили выражение тихого и благородного покоя. Время от времени он заговаривал.  И все это долгое время, торжественно напряженное, пауни, как один человек, не  двигались с места с чрезвычайной сдержанностью и терпением. Когда старик  говорил, все наклоняли головы, чтобы лучше слышать; а когда он смолкая, они,  казалось, думали о его словах, оценивая их мудрость. Пламя догорало. Старик  молчал, и были минуты, когда окружающие не знали, жив он или уже отошел.    

Около  часу траппер оставался почти недвижим. Только временами его глаза открывались и  закрывались. Когда открывались, их взгляд казался устремленным к облакам, что  заволакивали западный горизонт, переливая яркими тонами и придавая отчетливость  и прелесть красочному великолепию американского заката, И этот час, и спокойная  красота этого времени года, и то, что совершалось, – все это  соединилось, чтобы наполнить зрителей торжественным благоговением. Вдруг среди  мыслей о своем необычайном положении Мидлтон почувствовал, что рука, которую он  держал, с невероятной силой стиснула его ладонь, и старик, поддерживаемый  своими друзьями, встал на ноги. Он обвел присутствующих взглядом, точно всех  приглашая слушать (еще не отживший остаток слабости человеческой!), и,  по-военному вскинув голову, голосом, внятным каждому, он выговорил одно лишь  слово:    

– Здесь!    

И полная  неожиданность этого движения, и вид величия и смирения, так примечательно сочетавшихся  в старческом этом лице, и необычайная звонкая сила голоса на мгновение смутили  всех вокруг. Когда Мидлтон и Твердое Сердце, из которых каждый невольно  протянул руку, чтобы старик оперся на нее, снова поглядели на него, они  увидели, что тот уже не нуждается в их заботе.    

Они  печально опустили тело в кресло, а Ле Балафре встал и объявил племени, что  старик скончался. Голос дряхлого индейца прозвучал, как эхо из того невидимого  мира, куда только что отлетел кроткий дух траппера.    

– Доблестный,  справедливый и Мудрый воин уже ступил на тропу, которая приведет его в блаженные  поля его народа! – сказал престарелый вождь. – Когда Ваконда призвал  его, он был готов и тотчас отозвался. Ступайте, дети мои, помните справедливого  вождя бледнолицых и очищайте ваш собственный след от терновника!    

Могилу  вырыли под сенью благородного дуба. Она и посейчас тщательно охраняется Волками-пауни,  и ее часто показывают путешественникам и заезжим торговцам, как место, где  покоится справедливый белый человек. На ней поставили надгробный камень с  простою надписью, как того пожелал сам траппер. Мидлтон позволил себе  единственную вольность – добавил слова: «Да не дерзнет ничья рука  своевольно потревожить его прах».