1 2 3 4 5 6 7 
— Вы  клянетесь?    

— Клянусь!    

— Есть  у вас еще свидетели, капитан Уортон? Этот не может быть вам полезен. Вас  задержали при обстоятельствах, которые могут стоить вам жизни, и вам остается  только самому доказать свою невиновность. Обдумайте все хорошенько и не теряйте  спокойствия.    

Было  что-то пугающее в бесстрастии этого судьи, и Генри побледнел. Заметив  сочувствие полковника Синглтона, он чуть не позабыл о грозившей ему опасности,  но суровый и сосредоточенный вид двух других судей напомнил ему, какая ждет его  участь. Он замолк и лишь бросал умоляющие взгляды на своего друга. Данвуди  понял его и вызвался выступить как свидетель. Оп дал присягу и пожелал  рассказать все, что знает. Но его показания не могли изменить существа дела, и  Данвуди вскоре почувствовал это. Сам он знал очень немного, да и это немногое  скорее шло во вред Генри, чем на пользу. Показания Данвуди были выслушаны в  полном молчании, и безмолвный судья в ответ лишь покачал головой, но так  выразительно, что всем стало ясно без слов, какое впечатление они произвели.    

— Вы  тоже считаете, что у обвиняемого не было иной цели, кроме той, в которой он  признался?    

— Никакой,  я готов поручиться собственной жизнью! — горячо воскликнул Данвуди.    

— Вы  можете присягнуть в этом?    

— Как  я могу дать присягу? Один бог читает в сердцах людей. Но я знаю этого человека  с детства: он был всегда правдив. Он выше лжи.    

— Вы  говорите, что он бежал и был снова взят в плен с оружием в руках? —  спросил председатель.    

— Да,  и был ранен в бою. Вы видите, он и сейчас еще не вполне владеет рукой. Неужели  вы полагаете, сэр, что он бросился бы туда, где рисковал снова попасть к нам в  руки, если бы не был уверен в своей невиновности?    

— А  как вы думаете, майор Данвуди, Андре сбежал бы с поля боя, если бы близ  Территауна [46]  разгорелось сражение? — спросил бесстрастный судья. — Разве молодость  не жаждет славы?    

— И  вы называете это славой? — воскликнул майор. — Позорную смерть и  запятнанное имя!    

— Майор  Данвуди, — ответил судья с непоколебимой важностью, — вы поступили  благородно. Вам пришлось выполнить тяжелый и суровый долг, но вы справились с  ним, как честный человек и верный сын своей родины; и мы должны поступить точно  так же.    

Все  собравшиеся в зале суда с величайшим вниманием следили за допросом. Отдаваясь  безотчетному чувству, которое мешает нам разбираться в причинах и следствиях,  большая часть слушателей считала, что если даже Данвуди не удалось смягчить  сердца судей, то это уж никому не удастся. Тут из толпы выдвинулась нескладная  фигура Цезаря; его выразительное лицо, на котором была написана глубокая  печаль, так резко отличалось от физиономий остальных негров, глазевших на все с  пустым любопытством, что обратило на себя внимание молчаливого судьи. Он  впервые разжал губы и произнес:    

— Пусть  негр пройдет вперед.    

Теперь  было поздно отступать, и Цезарь, не успев собраться с мыслями, оказался перед  офицерами американской армии. Допрашивать негра предоставили тому судье,  который его вызвал, и он приступил к делу с подобающей строгостью:    

— Знаете  ли вы подсудимого?    

— Еще  бы не знать, — ответил Цезарь таким же внушительным тоном, как и судья,  задавший вопрос.    

— Когда  он снял парик, он отдал его вам?    

— Цезарю  не нужен парик, — проворчал негр, — у него свои хорошие волосы.    

— Передавали  вы кому-нибудь письма или, может, выполняли какие-нибудь другие поручения, когда  капитан Уортон был в доме вашего хозяина?    

— Я  всегда делал, что велит хозяин.    

— Но  что он велел вам делать?    

— Как  когда: то одно, то другое…    

— Довольно, —  сказал с достоинством полковник Синглтон, — вы получили благородное признание  джентльмена, — что можете вы услышать нового от этого невольника? Капитан  Уортон, вы видите, о вас создается неблагоприятное мнение. Можете вы  представить суду других свидетелей?    

У Генри  оставалось очень мало надежды. Появившаяся было вера в благополучный исход дела  понемногу таяла, но тут у него мелькнула неясная мысль, что милое личико сестры  окажет ему поддержку, и он устремил на побледневшую Френсис умоляющий взгляд.  Она встала и нерешительно направилась к судьям; однако бледность ее сразу  сменилась ярким румянцем, и она подошла к столу легкой, но решительной  походкой. Френсис откинула густые локоны со своего гладкого лба, и судьи  увидели такое прелестное и невинное лицо, которое могло бы смягчить и более  жестокие сердца. Председатель на минуту прикрыл глаза рукой, словно пылкий  взгляд и выразительные черты Френсис напомнили ему другой образ. Но он тотчас  овладел собой и сказал с жаром, который выдавал его скрытое желание ей помочь:    

— Вероятно,  брат сообщил вам о своем намерении тайно повидаться со своей семьей?    

— Нет,  нет! — ответила Френсис, прижимая руку ко лбу, словно стараясь собраться с  мыслями. — Он ничего не говорил мне — мы не знали об этом, пока он не  пришел к нам. Но разве надо объяснять благородным людям, что любящий сын готов  подвергнуться опасности, лишь бы повидаться с отцом, да еще в такое трудное  время и зная, в каком положении мы находимся?    

— Но  было ли это в первый раз? Он никогда раньше не говорил о том, что придет к  вам? — спрашивал полковник, наклоняясь к девушке с отеческой мягкостью.    

— Говорил,  говорил! — воскликнула Френсис, заметив, что он смотрит на нее с  участием. — Он пришел к нам уже в четвертый раз.    

— Я  так и знал, — сказал председатель, с удовлетворением потирая руки. —  Это отважный, горячо любящий сын, и ручаюсь, джентльмены, — пылкий воин в  бою. В каком костюме приходил он к вам раньше?    

— Ему  но надо было переодеваться: в ту пору королевские войска стояли в долине и  свободно пропускали его.    

— Значит,  теперь он в первый раз пришел не в мундире своего полка? — спросил  полковник упавшим голосом, избегая пристальных взглядов своих помощников.    

— Да,  в первый раз! — воскликнула девушка. — Если в этом его вина, то он  провинился впервые, уверяю вас.    

— Но  вы, наверное, писали ему и просили навестить вас; уж конечно, молодая леди, вы  хотели повидать вашего брата, — настаивал полковник.    

— Разумеется,  мы хотели его видеть и молили об этом бога — ах, как горячо молили! Но, если б  мы держали связь с офицером королевской армии, мы могли бы повредить нашему  отцу и потому не смели ему писать.    

— Выходил  ли он из дому по приезде и встречался ли с кем-нибудь, кроме родных?    

— Ни  с кем. Он никого не видел, за исключением нашего соседа — разносчика Бёрча.    

— Кого? —  вскричал полковник, внезапно побледнев, и отшатнулся, словно его укусила змея.    

Данвуди  громко застонал, стиснул голову руками и, вскрикнув: “Он погиб!” — выбежал из  комнаты.    

— Только  Гарви Бёрча, — повторила Френсис, растерянно глядя на дверь, за которой  исчез майор.    

— Гарви  Бёрча! — словно эхо проговорили все судьи. Два бесстрастных члена суда  обменялись быстрыми взглядами и испытующе уставились на обвиняемого.    

— Для  вас, джентльмены, конечно, не новость, что разносчика Гарви Бёрча подозревают в  том, что он служит королю, — сказал Генри, снова выступив вперед. —  Он был приговорен вашим судом к тому же наказанию, какое, я вижу, грозит и мне.  Поэтому я хочу объяснить вам, что с его помощью я только добыл себе платье, в  котором прошел через ваши дозоры; по пусть меня ждет смерть, я до последнего  вздоха буду твердить, что намерения мои были так же чисты, как слова невинной  девушки, стоящей здесь перед вами.    

— Капитан  Уортон, — проговорил торжественно председатель суда, — противники  свободы Америки находят множество хитрых способов подорвать наше могущество. И  среди наших врагов пет более опасного, чем этот разносчик из Вест-Честера. Это  шпион — ловкий, коварный, проницательный, ему нет равных среди людей его  породы. Сэр Генри не мог придумать ничего лучше, чем установить связь между ним  и своим офицером для последней попытки спасти Андре. Без сомнения, молодой  человек, это знакомство может оказаться роковым для вас.    

Благородное  негодование, отразившееся на лице старого ветерана, встретило полную поддержку  в суровых взорах его товарищей.    

— Я  погубила его! — вскрикнула Френсис, в ужасе до-мая руки. — Вы тоже  отвернулись от нас? Тогда он погиб!    

" —  Молчите, невинное дитя, молчите! — сказал полковник в сильном  волнении. — Вы никого не погубили, не приводите всех нас в отчаяние.    

— Неужели  любить своих близких — преступление? — ч пылко продолжала Френсис. —  Неужели Вашингтон — великодушный, справедливый, беспристрастный Вашингтон —  судил бы так жестоко? Обождите, пусть Вашингтон сам рассудит это дело.    

— Это  невозможно, — ответил председатель, прикрывая рукой глаза, как будто  стараясь не видеть прелестную девушку.    

— Невозможно?  Ах, отложите суд хотя бы на неделю! На коленях молю вас, ведь и вы сами тоже  будете нуждаться в милосердии в тот час, когда человеческое могущество  становится бессильным. Молю вас, дайте ему хоть один день!    

— Невозможно, —  повторил полковник еле слышным голосом. — Мы выполняем строгие  предписания, и так мы уже дали ему слишком долгую отсрочку.    

Он  отвернулся от стоявшей на коленях девушки, по не мог или не захотел вырвать у  нее свою руку, которую она сжимала с отчаянной горячностью.    

— Уведите  арестованного, — сказал один из судей офицеру, охранявшему Генри. —  Полковник Синглтон, мы удалимся из зала?    

— Синглтон,  Синглтоп! — как эхо, повторила Френсис. — Значит, вы сами отец и  можете понять, что значит горе отца: вы не станете, не захотите ранить и без  того кровоточащее сердце. Выслушайте меня, полковник Синглтон, как господь бог  выслушает ваши предсмертные молитвы, и пощадите моего брата!    

— Уведите  ее, — сказал полковник, пытаясь осторожно высвободить свою руку.    

Но никто  не двинулся с места. Френсис силилась прочесть выражение его лица, но он отвернулся,  а она все не отпускала его.    

— Полковник  Синглтон! Еще совсем недавно ваш сын был тоже в смертельной опасности. Его  приютили под крышей моего отца; в нашем доме он нашел покровительство и  заботливый уход. Представьте себе, что этот сын — ваша гордость и утешение, что  он единственный покровитель ваших младших детей, и тогда, если сможете, осудите  моего брата!    

— —  Какое право имеет Хис [47]  делать из меня палача! — с болью вскричал старый воин и вскочил — кровь  прилила к его лицу, вены на висках вздулись от волнения. — Но я забылся,  идемте, джентльмены, мы должны выполнить этот тяжелый долг.    

— Нет,  нет, не уходите! — закричала Френсис. — Можете ли вы так спокойно  отнять сына у отца, брата у сестры? И этого требует дело, которое я так горячо  любила? И это люди, которых я привыкла глубоко уважать? Но вы, кажется,  медлите, вы слушаете меня, вы сжалитесь и простите ею!    

— Выходите,  джентльмены, — сказал полковник, указывая на дверь; он выпрямился с величественным  видом, тщетно пытаясь смирить свои чувства.    

— Постойте,  выслушайте меня! — воскликнула Френсис, судорожно схватив ого за  руку. — Полковник Синглтон, вы же отец — будьте милосердны! Сжальтесь над  сыном! Сжальтесь над дочерью! Ведь и у вас была дочь. У меня на груди она  испустила свой последний вздох. Вот эти руки в смертный час закрыли ей глаза…  Да, да, эти руки, которые сейчас с мольбой сжимают ваши, оказали ей последние  услуги. Неужто теперь мне придется оказать их и моему несчастному брату,  которого вы хотите осудить!    

Старого  воина охватило сильное волнение, но он поборол себя, и лишь тяжелый стон  вырвался из его груда. Гордясь этой победой над собой, он огляделся кругом, но  тут им овладел новый приступ горя, и он склонил свою убеленную семьюдесятью  зимами голову на плечо горячей просительницы. Верный меч, старый товарищ во  многих кровавых битвах, выпал из его ослабевшей руки, и он воскликнул:    

— Да  благословит вас за это господь! — и громко зарыдал.    

Долго не  мог справиться полковник Синглтон с бушевавшими в нем чувствами, по наконец,  взяв себя в руки, передал потерявшую сознание Френсис ее тетке и, с  непреклонным видом повернувшись к своим товарищам, сказал:    

— Теперь,  джентльмены, нам надлежит выполнить наш долг офицеров. Своим чувствам мы  предадимся потом. Какое решение вы приняли по делу подсудимого?    

Один из  судей вручил ему приговор, который он написал, пока полковник говорил с  Френсис, и заявил, что такого же мнения придерживается и второй член суда.    

В бумаге  коротко сообщалось, что Генри Уортон был пойман как шпион, когда он переходил  линию американских войск, переодевшись в чужое платье. По военным законам за  это полагается смерть, и суд приговаривает капитана Уортона к казни через  повешение; приговор должен быть приведен в исполнение не позже девяти часов  следующего утра.    

Применять  самую суровую кару, даже к врагу, было не принято без утверждения главнокомандующего,  а во время его отсутствия — без санкции заменяющего его офицера. Главный штаб Вашингтона  помещался в Нью-Виндзоре, на западном берегу Гудзона, а потому можно было  вполне успеть получить от него ответ.    

— Срок  очень короткий, — сказал полковник, держа в руке перо и медля без видимой  причины. — Меньше суток — и за это время такой молодой человек должен  успеть приготовиться к смерти!    

— Королевские  офицеры дали Хэлю [48]  всего один час, — ответил член суда. — Мы же даем положенный срок. Но  Вашингтон может продлить его и даже помиловать виновного.    

— Тогда  я сам поеду к Вашингтону! — воскликнул полковник, возвращая подписанную им  бумагу. — Если заслуги такого старого воина, как я, что-нибудь значат и  генерал согласится выслушать меня, я спасу этого юношу!    

С этими  словами он уехал, горя великодушным желанием помочь Генри Уортону.    

Решение  суда было с должной осторожностью сообщено заключенному. Отдав нужные распоряжения  дежурному офицеру и отправив в главный штаб курьера с донесением, два члена  суда сели на лошадей и с тем же бесстрастным видом поборников высшей  справедливости, с каким они держались на суде, отправились в свои воинские  части.    

 Глава 27    

     

Что? Не  было отмены приговора,     

И Клавдио  умрет?     

Шекспир,  “Мера за меру”    

     

После  того как Генри был сообщен приговор, он провел несколько часов в кругу семьи.  Мистер Уортон в беспомощном отчаянии оплакивал предстоящую безвременную гибель  сына, а очнувшаяся после обморока Френсис испытывала такую острую душевную  боль, что сама смерть показалась бы ей облегчением. Одна мисс Пептон еще  сохранила крупицу надежды пли хотя бы присутствие духа, необходимое, чтобы  подумать о том, что следует предпринять при подобных обстоятельствах. Относительная  сдержанность доброй тетушки отнюдь не свидетельствовала о недостатке любви к племяннику,  но ее поддерживала бессознательная вера в Вашингтона. Она родилась в одной с  ним колонии, и хотя его ранний уход в армию, а ее частые отлучки в дом сестры,  где она вскоре обосновалась, мешали их встречам, однако она слышала о его  семенных добродетелях и знала, что в частной жизни он не проявлял такой  непоколебимой суровости, какой отличался на политическом поприще. В Виргинии он  слыл твердым, но справедливым и доброжелательным хозяином, и теперь мисс Пейтон  с гордым чувством думала о том, что ее земляк командует армиями и держит в  руках судьбы Америки. Она знала, что Генри не совершил преступления, за которое  его осудили, и с присущей всем невинным сердцам простодушной верой в правду не  могла представить себе, как можно с помощью разных хитросплетений и  произвольных толкований закона наказать невинного человека. Однако даже ее  наивным надеждам суждено было вскоре угаснуть при виде спешных приготовлений к  исполнению рокового приговора. К полудню отряд ополченцев, расположившихся на  берегу роки, снялся С места и подошел к ферме, где находилась наша героиня со  своей семьей; солдаты разбили палатки с очевидным намерением дождаться здесь  следующего утра, чтобы придать больше торжественности казни британского шпиона.    

Данвуди  уже выполнил все полученные им приказания и мог вернуться к своему эскадрону, который  нетерпеливо дожидался возвращения командира, чтобы выступить навстречу  вражескому отряду, медленно продвигавшемуся по берегу реки и прикрывавшему  группу фуражиров, действовавших в тылу. Майор приехал на ферму в сопровождении  нескольких драгун из отряда Лоутона, полагая, что их показания понадобятся на  суде; ими командовал лейтенант Мейсон. Однако признание капитана Уортона  сделало излишними всякие новые свидетельства.    

Данвуди  не хотелось видеть горе родных Генри, он боялся под их влиянием утратить  мужество и все это время в сильной тревоге одиноко бродил невдалеке от их  жилища. Подобно мисс Пейтон, он не терял надежды на милосердие Вашингтона, но  порой им овладевали жестокие сомнения, и его душу терзало отчаяние. Он хорошо  знал суровость военных законов и привык видеть в своем генерале лишь строгого  военачальника, а не снисходительного человека. Да и недавний ужасный пример со  всей ясностью доказал, что Вашингтону чужды подобные слабости: он не пощадит  никого в угоду собственному добросердечию. Данвуди нервно шагал между деревьями  фруктового сада, то предаваясь самым мрачным сомнениям, то вновь находя  проблеск надежды, когда к нему подошел майор в полной походной форме.    

— Я  подумал, что вы могли позабыть о донесениях, доставленных нам утром с низовьев  реки, сэр, и потому взял на себя смелость приказать отряду быть готовым к  выступлению, — спокойно сказал лейтенант, сбивая саблей в ножнах головки  растущих вокруг полевых цветов.    

— О  каких донесениях? — вздрогнув, спросил Данвуди.    

— Я  имел в виду лишь сообщение о том, что в Вест-Честер вступил Джон Булл с целой  вереницей фургонов, а уж если ему удастся их нагрузить, то нам останется только  искать провиант за горами. Этим обжорам англичанам приходится туговато в  Йорк-Айленде, и, когда им удается вырваться оттуда, они заметают все подчистую,  так что какая-нибудь наслсдница-янки не наберет даже соломы, чтобы набить себе  тюфяк.    

— Где  обнаружил их дозорный? Это донесение совсем вылетело у меня из головы.    

— На  высотах позади Синг-Синга, — ответил лейтенант, не выказывая никакого  удивления. — Дорога там похожа на сенной рынок, а все свиньи вокруг  жалобно хрюкают, когда зерно везут мимо них к Кипгс-Бриджу-Ординарец Джорджа  Синглтопа, который привез эту новость, уверяет, будто наши лошади держат совет,  не следует ли им спуститься в долину, а то потом им вряд ли придется скоро  набить себе желудки. Если мы позволим англичанам вывезти их добычу, то сами не  найдем ни одной жирной свиной туши, чтобы зажарить к рождеству.    

— Оставьте,  лейтенант Мейсон, не повторяйте глупостей этого ординарца, — с досадой воскликнул  Данвуди, — и пусть он научится ждать приказаний старших.    

— Прошу  за него прощения, майор Данвуди, — ответил Мейсон, — видно, он  заблуждался, как и я. Мы оба думали, что генерал Хис приказал нам нападать на  врага и досаждать ему, как только он высунет нос из своей норы.    

— Прекратите,  лейтенант Мейсон, — сказал майор, — или мне придется напомнить вам,  что вы получаете приказы только от меня.    

— Я  знаю, майор Данвуди, отлично знаю. И мне очень жаль, что память вам изменила и  вы забыли, как я всегда беспрекословно выполняю их.    

— Простите  меня, Мейсон! — воскликнул Данвуди и сжал обе руки лейтенанта. — Да,  да, вы храбрый и исполнительный офицер. Простите мою вспыльчивость… Но это  злосчастное дело… Есть ли у вас друг?    

— Что  вы, майор, — прервал его лейтенант, — это вы простите меня и мое  искреннее усердие! Я знал, какие были даны приказы, и боялся, как бы мой  начальник не навлек на себя неприятности. Но оставайтесь здесь, и пусть только  кто-нибудь посмеет сказать хоть слово против нашего полка, как все сабли тотчас  сами выскочат из пожен; да л англичане совсем недавно двинулись в дорогу, а от  Кротона до Кингс-Бриджа не ближний путь. Что бы там ни было, а я уверен — мы  настигнем их прежде, чем они успеют добраться до места.    

— Ах,  скорей бы возвращался курьер из главного штаба! — воскликнул  Данвуди. — Такое ожидание невыносимо!    

— Ваше  желание исполнилось! — крикнул Мейсон. — Вон скачет курьер, и похоже,  что он везет добрые вести. Дан бог, чтоб так оно и было! Что до меня, то мне  совсем не хотелось бы увидеть, как храбрый парень ни за что запляшет на  веревке.    

Данвуди  пропустил мимо ушей это прочувствованное заявление, ибо не успел лейтенант произнести  и половины фразы, как майор перескочил через ограду и остановился перед гонцом.    

— Какие  вести? — закричал Данвуди, как только тот осадил коня.    

— Хорошие! —  ответил курьер, без колебаний доверяясь такому всем известному офицеру, как  майор Данвуди, и, протянув ему пакет, добавил:    

— Но  вы можете сами прочитать, сэр.    

Данвуди  не стал тратить время на чтение: он радостно бросился в комнату заключенного.  Часовой его знал и пропустил, ничего не спросив.    

— О  Пейтон, — вскричала Френсис, когда он вбежал к ним, — вы похожи на  посланца небес! Неужели вы несете весть о помиловании?    

— Идите  сюда, Френсис, подойди, Генри, сюда, милая кузина Дженнет! — воскликнул  молодой человек и дрожащими руками сломал печать. — Вот письмо, посланное  капитану охраны… Но слушайте…    

Все  замерли в глубокой тревоге. Но вдруг они увидели, как радость на лице Данвуди  сменилась выражением ужаса, и горечь обманутой надежды еще усилила их отчаяние.  В пакете лежал судебный приговор, а внизу были написаны простые слова:    

     

УТВЕРЖДАЮ.  ДЖ. ВАШИНГТОН.    

     

— Он  погиб! Он погиб! — вскрикнула Френсис, падая на руки тетки.    

— Мой  сын! Мой сын! — простонал отец. — На земле нет милосердия, пусть же  небо сжалится над ним! И да будет Вашингтон навсегда лишен того сострадания, в  котором он отказывает моему неповинному сыну!    

— Вашингтон! —  растерянно повторил за ним Данвуди, с ужасом оглядываясь вокруг. — Да,  Вашингтон сам подписал бумагу, это его рука, здесь стоит его имя, он утвердил  страшный приговор…    

— Жестокий,  жестокий Вашингтон! — вскричала мисс Пейтон. — Привычка к крови  сделала его другим человеком!    

— Не  осуждайте его, — возразил Данвуди, — так поступил генерал, а не  человек. Клянусь жизнью, ему самому больно, когда он вынужден наносить такие  удары.    

— Как  я в нем ошиблась! — воскликнула Френсис. — Он не спаситель своей  родины, а холодный и безжалостный тиран. Ах, Пейтон, Пейтон, как неверно  описали вы мне его характер!    

— Тише,  дорогая Френсис, ради бога, успокойтесь. Не говорите так о нем. Ведь он стоит  на страже закона.    

— Да,  вы нравы, майор Данвуди, — сказал Генри, придя в себя после ужасного  удара, лишившего его последней надежды, и приблизился к отцу. — Даже я,  приговоренный к смерти, не осуждаю его. Мне было оказано все снисхождение, на  какое я мог надеяться. На пороге могилы я не могу быть несправедливым. В такую  минуту, когда дело Вашингтона только что подверглось опасности из-за  предательства, меня не удивляет непреклонность его решений. Теперь мне остается  лишь приготовиться встретить мою неизбежную казнь, которая свершится так скоро.  А к тебе, Данвуди, у меня есть одна просьба.    

— Какая? —  с трудом проговорил майор. Генри обернулся и, указывая на горько оплакивающих  его родных, продолжал:    

— Будь  сыном этому старцу, поддержи его в минуту слабости, защити от гонений, которые  может вызвать наложенное на меня позорное клеймо. Среди правителей этой страны  у него не много друзей — пусть же твое влиятельное имя останется среди них.    

— Обещаю.    

— Не  оставь и эту беспомощную невинную девушку, — продолжал Генри, указывая на  Сару, не понимавшую, что происходит вокруг. — Я надеялся воздать по  заслугам тому, кто причинил ей зло, — и лицо его вспыхнуло от  негодования, — по это дурные мысли, и сейчас мне грешно думать о мести.  Под твоим покровительством, Пейтон, она найдет приют и участие.    

— Обещаю, —  прошептал Данвуди.    

— Наша  добрая тетя и так имеет на тебя права, и я не буду говорить о ней. Но вот самый  драгоценный дар, — и, взяв за руку Френсис, он с глубокой братской любовью  посмотрел ей в лицо. — Прижми ее к своей груди и помни, что на твоем  попечении сама невинность и добродетель.    

В  горячем порыве майор быстро протянул руку, чтобы принять бесценное сокровище,  но Френсис отшатнулась от него и спрятала лицо на груди у тетки.    

— Нет,  нет, нет! — прошептала она. — Ни один человек, способствовавший  гибели моего брата, не может быть мне близок.    

Несколько  минут Генри смотрел на нее с нежным сожалением, а затем продолжал разговор, который,  как все чувствовали, был особенно важен для него.    

— Значит,  я ошибался. Я думал, Пейтон, что моя сестра поняла и оцепила твои достоинства,  твою благородную преданность делу, которое ты защищаешь, твои заботы о пашем  отце, когда он попал в плен, твою дружбу ко мне — словом, оценила все  великодушие твоего сердца.    

— О  да, так и было, — прошептала Френсис, все крепче прижимаясь лицом к груди  мисс Пейтон.    

— Дорогой  Генри, — сказал Данвуди, — я думаю, что сейчас нам не стоит этого  касаться.    

— Ты  забываешь, — возразил Генри с грустной улыбкой, — что мне еще надо  сделать очень много, а времени осталось совсем мало.    

— Я  боюсь, — промолвил Данвуди, и лицо его вспыхнуло огнем, — что у мисс  Уортон создалось превратное мнение обо мне и потому ей было бы слишком тягостно  исполнить твое желание, но это мнение уже невозможно изменить.    

— Нет,  нет, нет! — вскричала Френсис с живостью. — Нет, Пейтон, вы  оправданы. С последним вздохом она развеяла мои сомнения.    

— Великодушная  Изабелла!.. — прошептал Данвуди. — Но будет, Генри, пощади теперь  свою сестру, пощади, и меня.    

— Я  говорю из жалости к самому себе, — возразил Генри, ласково освобождая  Френсис из объятий тетки. — ч Как можно в наше время оставлять двух таких  прелестных девушек без покровителя? Кров их разрушен, и вскоре скорбь лишит их  и последнего защитника, — тут Генри с тревогой взглянул на отца. — Разве  могу я умереть спокойно, зная, какие им угрожают опасности?    

— Ты  забываешь обо мне, — проговорила мисс Пейтон, содрогнувшись при мысли о  свадебном обряде в такую минуту.    

— Нет,  дорогая тетя, я не забыл о вас и никогда не забуду, пока мне не изменит память.  Это вы забываете, в какое время и среди каких опасностей мы живем. Добрая  хозяйка этого дома уже послала за служителем божиим, который облегчит мне  переход в иной мир. Френсис, если ты хочешь, чтобы я умер спокойно, чтобы  тревоги улеглись в моей душе и я мог обратить все свои помыслы к богу, ты  позволишь этому священнику соединить тебя с Данвуди.    

Френсис  ничего не ответила, но покачала головой.    

— Я  знаю, ты не сможешь радоваться и быть счастливой еще долго, быть может, много  месяцев. Но получи хоть право носить его имя и дай ему неоспоримое право  защищать тебя…    

И снова  девушка решительно покачала головой.    

— Ради  этой беззащитной страдалицы, — молвил Генри, указывая на Сару, — ради  тебя самой и ради меня, милая сестра…    

— Молчи,  Генри, или ты разобьешь мне сердце! — воскликнула Френсис в глубоком волнении. —  Ни за что на свете не произнесу я брачного обета в такую минуту, иначе я буду  несчастна всю жизнь!    

— Ты  его не любишь, — с упреком сказал Генри. — Ну что ж. Я не стану  уговаривать тебя поступить против твоего сердца.    

Френсис  закрыла лицо одной рукой, а другую протянула Данвуди и сказала горячо:    

— Теперь  ты несправедлив ко мне, как прежде был несправедлив к себе.    

— Тогда  обещай мне, — сказал Генри, немного помолчав в раздумье, — что, как  только пройдет острота твоего горя, ты на всю жизнь отдашь руку моему другу.    

— Обещаю, —  ответила Френсис и тихонько отняла у Пейтона руку, которую он тотчас выпустил,  даже не осмелившись поднести к губам.    

— А  теперь, дорогая тетушка, — продолжал Генри, — будьте добры, оставьте  меня ненадолго с моим другом. Мне надо дать ему несколько печальных поручений,  и я хотел бы избавить вас и сестру от душевной муки, которую вызовут у вас мои  слова.    

— У  нас есть время еще раз побывать у Вашингтона, — сказала мисс Пейтон,  направляясь к двери, и добавила с чувством собственного достоинства:    

— Я  сама съезжу к нему; конечно, он не откажется выслушать уроженку его колонии!  Ведь наши семьи состоят в дальнем родстве.    

— А  почему бы нам не обратиться к мистеру Харперу? — спросила Френсис, впервые  вспомнив слова, сказанные перед уходом их недавним гостем.    

— Харперу? —  повторил Данвуди и с быстротой молнии повернулся к ней:    

— Харперу?  Разве вы знаете его?    

— Это  ни к чему. — сказал Генри, отводя друга в сторону. — Френсис  хватается за всякую надежду с горячностью любящей сестры. Выйди, любовь моя, и  оставь нас вдвоем.    

Но  Френсис прочитала в глазах Данвуди такое смятение, что, казалось, приросла к  полу. Она постаралась овладеть собой и продолжала:    

— Он  прожил с нами два дня и был у нас, когда арестовали Генри.    

— И  вы.., вы знаете его?    

— Нет, —  ответила Френсис, немного оживляясь при виде глубокого интереса Данвуди, —  мы его не знаем; он приехал к нам в ненастную ночь и пробыл у нас в доме, пока  не кончилась буря. Но он выказал Генри большое участие и обещал ему свою  помощь.    

— Как! —  воскликнул пораженный Пейтон. — Он знает и вашего брата?    

— Конечно,  именно по его совету Генри скинул парик и чужое платье.    

— Но,  верно, он не знал, — продолжал Данвуди, побледнев от волнения, — что  Генри офицер королевской армии ?    

— Напротив.  Разумеется, знал, — ответила мисс Пейтон, — и даже говорил нам, что  Генри поступил крайне неосторожно.    

Данвуди  поднял роковую бумагу, которая выпала у него из рук и все еще лежала на полу, и  принялся внимательно разглядывать ее. Казалось, что-то в этом письме поставило  его в тупик, и он задумчиво провел по лбу рукой. Глаза родных были устремлены  на него в мучительной тревоге — все боялись снова поддаться возродившейся  надежде и вновь испытать жестокое разочарование.    

— Что  он говорил? Что обещал? — произнес наконец Данвуди в лихорадочном  нетерпении.    

— Он  велел Генри обратиться к нему в случае опасности и обещал отблагодарить сына за  гостеприимство отца.    

— Он  сказал это, зная, что Генри британский офицер?    

— Именно  это он, несомненно, имел в виду, говоря об опасности.    

— В  таком случае, ты спасен! — громко крикнул Пейтон, не в силах сдержать  восторг. — Да, спасен, теперь я спасу тебя! Никогда Харпер не нарушает  своего слова.    

— Но  обладает ли он достаточной властью? — спросила Френсис. — Может ли он  изменить твердое решение Вашингтона?    

— Да,  может! — воскликнул Данвуди. — Если кто-нибудь может, то это он,  только он! Влияние Грина, Хиса и молодого Гамильтона не может сравниться с  властью Харпера! Но повторите мне, — и, бросившись к своей невесте,  Данвуди крепко сжал ее руки, — повторите, что он сказал. Он дал вам слово?    

— Ну  да, конечно, Пейтон. Он дал торжественное обещание помочь Генри, зная все его  затруднения.    

— Тогда  успокойтесь, — воскликнул Данвуди и на миг прижал девушку к своей  груди. — Успокойтесь — Генри спасен!    

И, не  вдаваясь в объяснения, он выбежал из комнаты, покинув ошеломленную семью  Уортона. Все застыли в молчании, спрашивая себя, что же это значит, и вскоре  услышали топот коня, выскочившего на дорогу с быстротой стрелы, выпущенной из  лука.    

После  внезапного отъезда Пейтона его взбудораженные друзья долгое время обсуждали,  удастся ли ему добиться успеха. Однако своей уверенностью он вдохнул в них  некоторую бодрость. Каждый чувствовал, что для Генри снова затеплилась надежда,  и это всех оживило и подняло их упавший дух. Один Генри не поддавался общему  настроению. Положение его было так ужасно, что он не мог о нем забыть. Он был  обречен томиться в неведении несколько часов и знал, что это ожидание  несравненно тягостнее, чем даже уверенность в неминуемой смерти. Иное дело  Френсис. Влюбленная девушка беззаветно верила Данвуди и не терзала себя  сомнениями, которые все равно не могла бы рассеять. Считая, что ее жених  способен сделать все, что только в силах выполнить человек, и сохранив живое  воспоминание об участии и доброжелательстве Харпера, она всецело отдалась вновь  вспыхнувшей надежде.    

Мисс  Пейтон была более сдержанна и не раз предостерегала племянницу, чтоб та не  предавалась неумеренному восторгу, пока еще нет твердой уверенности в том, что  ее ожидания действительно сбудутся. Однако при этом на губах мисс Дженнет порой  мелькала легкая улыбка, противоречившая ее наставлениям.    

— Но  почему, милая тетя, — весело возразила Френсис на одно из ее  замечаний, — вы хотите, чтобы я подавила в себе радость, которую чувствую  при мысли о спасении Генри? Ведь вы сами столько раз говорили, что люди,  стоящие во главе нашей страны, не могут осудить невинного человека.    

— Конечно,  я считала, что этого не может быть, дитя мое, и думаю так по-прежнему; но люди  должны уметь сдерживать свою радость так же, как и печаль.    

Тут  Френсис вспомнила признание Изабеллы и, со слезами благодарности взглянув на  свою добрейшую тетушку, ответила:    

— Вы  правы. Но есть такие чувства, которые не повинуются рассудку… Ах, смотрите, вон  собираются чудовища во образе людей, чтобы поглядеть на смерть своего ближнего!  Они окружают поле, как будто это зрелище для них все равно что военный парад.    

— Для  наемного солдата смерть и вправду значит немногим больше, — сказал Генри,  пытаясь забыть нависшую над ним опасность.    

— Ты  смотришь так внимательно, милочка, как будто придаешь большое значение атому  военному параду, — заметила мисс Пейтон, видя, что ее племянница не  отрывает от окна пристального и задумчивого взгляда.    

Но  Френсис ничего не ответила.    

Она  стояла у окна, откуда был ясно виден горный проход, по которому они пересекли  высокую гряду, а прямо перед ней возвышалась гора, на вершине которой она  заметила таинственную хижину. Каменистые склоны были бесплодны и суровы. Их  преграждали огромные и, казалось, неприступные скалистые барьеры, кое-где  поросшие низкорослыми дубами с облетевшей листвой. Ферма была не больше чем в  полумило от подошвы горы, и сейчас внимание Френсис привлекла фигура человека,  который внезапно появился из-за резко очерченной скалы и тут же снова скрылся  за ней. Человек несколько раз повторил этот маневр, и, судя по его действиям,  можно было заключить, что это беглец, старающийся хорошенько разглядеть  передвижения отряда и ознакомиться с положением дел в долине. Несмотря на  дальность расстояния, Френсис тотчас решила, что это Бёрч. Быть может, такое  впечатление сложилось у пес отчасти под влиянием внешнего облика незнакомца, но  главным образом благодаря воспоминанию о фигуре, виденной ею недавно на вершине  этой горы. Френсис была уверена, что это тот же самый человек, хотя теперь у  него и не было горба, который она тогда приняла за тюк разносчика.    

В ее  сознании образ Гарви был так тесно связан с таинственным поведением Харпера,  что после всех тревог, пережитых со времени приезда на ферму, она решила скрыть  от родных свои наблюдения. Поэтому Френсис сидела молча, раздумывая о вторичном  появлении разносчика и стараясь уловить, какая может быть связь между этим  непонятным человеком и судьбой ее семьи. Несомненно, он немного смягчил тяжелый  удар, обрушившийся на Сару, и вообще никогда не вел себя как враг ее близких.    

Френсис  долго смотрела на склон в тщетной надежде еще раз увидеть скрывшуюся темную фигуру  и наконец повернулась к родным. Мисс Пейтон сидела подле Сары, которая как  будто начинала кое-что понимать, но оставалась по-прежнему безучастной и к  радости и к горю.    

— Мне  кажется, милочка, ты уж достаточно ознакомилась с военными маневрами, —  заметила мисс Пейтон. — Впрочем, это весьма полезно для жены офицера.    

— Я  еще не жена офицера, — возразила Френсис, покраснев до ушей. — И у  нашей семьи, право, мало причин желать второй свадьбы.    

— Френсис! —  воскликнул ее брат, вскочив с места, и принялся в волнении шагать взад и вперед  по комнате. — Прошу тебя не касаться этой раны в моем сердце. Пока еще  неизвестно, чем решится моя судьба, и я не хотел бы ни к кому испытывать  вражды.    

— Так  пусть же кончится эта неизвестность! — вскричала Френсис, бросаясь к  двери. — Вон идет Пейтон с радостной вестью о твоем помиловании!    

Не  успела она произнести эти слова, как дверь отворилась и вошел майор. Глядя на  него, трудно было сказать, добился ли он чего-нибудь: лицо его выражало лишь  недовольство и досаду. Он пожал руку, от всей души протянутую ему Френсис, но  тотчас же отошел и устало опустился на стул.    

— Ты  ничего не добился? — спросил Генри, и сердце у него дрогнуло, но он  сохранил внешнее спокойствие.    

— Вы  видели Харпера? — побледнев, закричала Френсис.    

— Нет,  не видел. Я переправился через реку с одного берега, а он, как видно, — с  другого, и мы разминулись. Я тотчас же вернулся назад и несколько миль следовал  за ним по западному горному проходу, но вдруг он исчез непонятно куда. Я  приехал к вам, чтобы успокоить вас и еще раз уверить, что сегодня же ночью я  непременно увижу его и привезу Генри освобождение.    

— Но  вы повидали Вашингтона? — спросила мисс Пейтон.    

Данвуди  несколько мгновений смотрел на нее с рассеянным видом, и она повторила вопрос.  Тогда он сдержанно ответил:    

— Главнокомандующий  покинул свою штаб-квартиру.    

— Но,  Пойтон, — воскликнула Френсис, вновь охваченная ужасом, — если они не  встретятся сегодня, будет уже поздно. Ведь Харпер не сможет один нам помочь.    

Молодой  человек медленно обернулся к ней, внимательно посмотрел на ее встревоженное  лицо и задумчиво сказал:    

— Вы  говорили, что Харпер обещал помочь Генри?    

— Конечно,  обещал сам, без пашей просьбы, в благодарность за наше гостеприимство.    

Данвуди  покачал головой с озабоченным видом:    

— Мне  не нравится слово “гостеприимство” — оно слишком неопределенно: Харпера могло  обязать лишь что-нибудь более значительное. Я боюсь, но было бы тут ошибки.  Расскажите мне еще раз обо всем, что у вас произошло.    

Френсис  в волнении поспешила исполнить его просьбу. Она рассказала, как незнакомец приехал  в “Белые акации”, как его приняли в их доме, и описала все последовавшие затем  события, стараясь не упустить ни малейшей подробности, насколько позволила ей  намять. Когда она передавала беседу своего отца с нежданным гостем, майор  усмехнулся, но промолчал. Затем Френсис рассказала о появлении Генри и обо  всем, что случилось на другой день. Она остановилась на том, как настойчиво  Харпер убеждал ее брата сбросить чужое платье, и с удивительной точностью  вспомнила все, что он говорил о том, как опрометчив совершенный Генри поступок.  Она даже повторила странную фразу, сказанную их гостем ее брату:    

"Теперь  вы даже в большей безопасности, когда я узнал, кто вы такой”. Со свойственным молодости  горячим увлечением Френсис рассказала, какое участие принял Харпер в ней самой,  и передала подробности его прощания со всеми членами семьи.    

Вначале  Данвуди слушал ее лишь с серьезным вниманием, по мало-помалу лицо его все  больше светлело от удовольствия. Когда Френсис вспомнила о своих беседах с  гостем, он улыбнулся с гордостью, а когда она закончила "свой рассказ,  воскликнул в восторге:    

— Он  спасен! Он спасен!    

Но тут  его прервали, а кто — мы узнаем из следующей главы.    

 Глава 28    

     

Сова  летает по ночам,     

А  жаворонок — днем.     

Отважный  сокол — в небесах.     

А  голубь — под окном.    

     

Во  всякой стране, населенной, как наши Штаты, людьми, покинувшими родную землю и любимый  домашний очаг и пострадавшими за свои религиозные убеждения, свято соблюдаются  все обряды и обычаи, сопровождающие смерть человека, если только этому не  препятствуют особые обстоятельства. Сердобольная хозяйка фермы строго следовала  всем предписаниям пуританской церкви, к которой она принадлежала. Священник,  читавший проповеди в ближнем приходе, внушил ей сознание ее греховности, и она  верила, что только этот пастырь может своими поучениями подготовить к смерти  Генри, которому так мало осталось жить. Она знала, что ожидание смерти всегда  очень страшно, и, лишь только Генри был вынесен судебный приговор, велела  Цезарю оседлать одну из лучших лошадей на ферме и тотчас скакать за этим  пастырем. Фермерша распорядилась, не посоветовавшись ни с Генри, ни с его  родными, и объяснила причину отсутствия Цезаря, лишь когда он понадобился для  каких-то домашних услуг. Молодой человек сначала и слышать не хотел, чтобы подобный  духовный наставник напутствовал его перед смертью; однако, по мере того как  рвутся наши связи с жизнью, предрассудки и привычки утрачивают свое влияние, и  в конце концов Генри вежливо поклонился доброжелательной хозяйке, благодаря се  за заботы.    

Черный  слуга вскоре вернулся, и из его довольно сбивчивых объяснений можно было заключить,  что служитель божий должен явиться не позже чем в конце дня. Приход хозяйки  дома и был причиной того перерыва, о котором мы упомянули в предыдущей главе.  По ходатайству Данвуди, дежурный офицер отдал приказ часовому, стоявшему у двери  в комнату Генри, в любое время пропускать к нему членов его семьи, в том числе  и Цезаря, который мог ему понадобиться. Однако всякий другой посетитель должен  был подвергнуться строгому допросу. Майор включил и себя в число родственников  британского офицера и от имени всей семьи дал слово, что никто не будет делать  попыток его освободить. Между хозяйкой дома и капралом охраны произошел теперь  короткий разговор у двери в комнату заключенного, которую часовой распахнул,  предвосхитив решение своего начальника.    

— Неужели  вы откажете в духовном утешении своему ближнему, осужденному на смерть? —  спросила фермерша с горячим чувством. — Неужели вы готовы ввергнуть его  душу в адское пламя, тогда как служитель божий может указать ей прямую и  ближнюю дорогу на небо?    

— Вот  что я скажу вам, добрая женщина, — ответил капрал, легонько отстраняя  ее. — Право, моя спина совсем не похожа на дорогу, ведущую прямо в рай. И  как я буду смотреть в глаза моему начальнику, если не выполню его приказаний?  Ступайте-ка вниз да спросите разрешения у лейтенанта Мейсона, а тогда можете  вводить к арестанту хоть целый полк попов! Еще и часу не прошло, как мы сменили  на посту ополченцев, и я не хочу, чтобы про нас говорили, будто мы несем службу  хуже, чем какая-то пехтура.    

— Пропустите  эту женщину, — сказал Данвуди строго: он только теперь заметил, что на  посту стоит солдат из его отряда.    

Капрал  отдал честь своему офицеру и молча отступил. Солдат взял на караул, и хозяйка  вошла к Генри.    

— Внизу  дожидается преподобный отец, — сказала она, — он приехал облегчить  вашу душу, готовую расстаться с телом, и заменит нашего духовника, ибо тот  отлучился, чтобы выполнить обряд, который нельзя отложить: он хоронит старого  мистера X.    

— Просите  его войти, — ответил Генри с лихорадочным нетерпением. — Но пропустит  ли его часовой? Я бы не хотел, чтобы друга вашего священника без всякого  почтения задержали на пороге как подозрительного человека.    

Теперь  все смотрели на Данвуди, который, взглянув на часы, вполголоса обменялся  несколькими словами с Генри и быстро вышел из комнаты. Френсис последовала за  ним. Генри высказал майору свое желание повидаться также с другим священником  по собственному выбору, и майор обещал прислать пастыря из города Фишкила,  через который он должен был проехать на пути к парому, где хотел дождаться  возвращения Харпера. Вскоре на пороге появился Мейсон. Он охотно согласился  выполнить просьбу хозяйки, и преподобного отца пригласили войти.    

.  Вошедший за Цезарем священник, за которым следовала и фермерша, был человек  средних лет; вернее, он перевалил за вершину жизни и уже спускался вниз по  склону. Он был выше среднего роста; впрочем, может, он только казался высоким  из-за чрезмерной худобы; все черты его резкого и строгого лица как будто  застыли в суровой неподвижности. Должно быть, радость и милосердие никогда не  смягчали его нахмуренного чела, омраченного ненавистью ко всем человеческим  порокам. Черные косматые брови нависали над ввалившимися глазами, смотревшими  сквозь зеленые стекла громадных очков с такой свирепостью, словно возвещали о приближении  страшного суда. Все в нем дышало фанатизмом и беспощадным стремлением карать.  Черные с проседью волосы, разделенные прямым пробором, падали длинными прядями  ему на плечи, прикрывая щеки, словно темные шторы. На этой отталкивающей голове  красовалась большая треугольная шляпа, надвинутая на самый лоб и затенявшая всю  физиономию. Одет он был в черный порыжевший сюртук, такого же цвета штаны и  чулки, а не ногах носил тусклые башмаки, наполовину скрытые громадными  пряжками. Священник важно вошел в комнату, сухо кивнул всем головой и молча, с  достоинством уселся на поданный ему негром стул. Несколько минут никто не  прерывал зловещего молчания; Генри, сразу проникшийся к посетителю неприязнью,  тщетно старался ее преодолеть, а странный пастырь то и дело испускал тяжелые  вздохи и стоны, которые, казалось, грозили разорвать слабую связь между его  возвышенной душой и ее безобразной оболочкой. Старый мистер Уортон, глядевший  на эти мрачные приготовления с тем же чувством, что и его сын, увел Сару из  комнаты. Священник отнесся к его уходу с насмешливым пренебрежением и принялся  напевать всем известный псалом тем унылым, гнусавым голосом, каким принято петь  псалмы в Восточных штатах [49].    

— Цезарь, —  заметила мисс Пейтон, — подай джентльмену что-нибудь подкрепляющее: после  такой поездки он в этом, наверное, нуждается.    

— Я  черпаю силы не из земных источников, — проговорил священнослужитель  глухим, замогильным голосом. — Сегодня я уже трижды служил моему господу и  не ослабел; однако будет благоразумнее поддержать эту бренную плоть, ибо  сказано: “Трудящийся достоин награды за труды свои”.    

И,  раскрыв громадную пасть, он влил в нее изрядную толику поданного ему коньяку и  проглотил его с такой же легкостью, с кадкой простой смертный обычно склоняется  к греху.    

— Я  опасаюсь, сэр, что усталость помешает вам выполнить обязанности, которые, по  доброте сердечной, вы взяли на себя.    

— О  женщина! — с силой воскликнул пришелец. — Кто может сказать, что я  когда-либо уклонялся от выполнения долга? Но “не судите, да не судимы будете”,  и не воображайте, будто смертный может познать промысел божий.    

— Что  вы! — кротко возразила мисс Пейтон, которую немного коробили его  речи. — Я никогда не сужу ни поступков, ни намерений моих ближних, а тем  более предначертаний всевышнего.    

— Это  похвально, женщина, весьма похвально! — крикнул священник, вскинув голову  с высокомерным презрением. — Смирение приличествует твоему полу и  положению, иначе твоя слабость приведет тебя к грехопадению, и тогда “бездна  разверзнется перед тобой”.    

Мисс  Пейтон, пораженная странным поведением этого пастыря, но привыкшая говорить  почтительно обо всем, что касается религии, хотя порой было бы лучше  промолчать, ответила:    

— Есть  высшая сила, которая всегда готова помочь нам в добрых делах, если мы призываем  ее с верой и смирением.    

Священник  угрюмо взглянул на нее и, состроив постную мину, продолжал таким же неприятным  тоном:    

— Не  всякий, кто взывает к милосердию, будет услышан. Пути господни неисповедимы, и  на земле “много званых, но мало избранных”. Легче говорить о смирении, нежели  смириться душой. Хватит ли у тебя смирения, о жалкий червь, чтобы отречься от  себя и тем прославить господа? А если нет, то убирайся прочь, как мытарь и  фарисей!    

Такой  жестокий фанатизм был необычен в Америке, и мисс Пейтон начала опасаться, не поврежден  ли у посетителя рассудок, однако, вспомнив, что его послал очень известный и  почитаемый священнослужитель, она отогнала это подозрение и сказала сдержанно;    

— Быть  может, я ошибаюсь, считая, что бог милосерд ко всем, но это утешительная вера,  и я не хотела бы ее утратить.    

— Милосердие  даруется только избранным! — воскликнул ее собеседник с необыкновенной  горячностью. — Вы же находитесь в “долине греха, осененной смертью”. Разве  вы не поклонница суетных церемоний, введенных тщеславной церковью, которую хотят  утвердить здесь наши тираны, вместе с законами о гербовом сборе и пошлиной на  чай? [50]  Отвечай мне, о женщина, и помни, что небо слышит твои слова, — разве ты не  принадлежишь к этим идолопоклонникам?    

— Я  поклоняюсь богу моих предков, — ответила мисс Пейтон, делая Генри знак,  чтобы он молчал, — и не создаю себе иных богов, несмотря на мое  невежество.    

— Да,  да, я знаю вас, все вы люди самодовольные, преданные папе, любители церемоний и  обрядов и почитатели книжных проповедей. Неужели ты думаешь, женщина, что  святой Павел читал по написанному, когда обращался с проповедью к верующим?    

— Боюсь,  что я мешаю вам, — сказала мисс Пейтон, вставая с места. — Лучше я  оставлю вас наедине с моим племянником и пойду помолюсь одна, хотя мне и  хотелось присоединиться к его молитвам.    

С этими  словами она вышла из комнаты вместе с фермершей, которая была немало удивлена и  огорошена неумеренным пылом своего нового знакомого; и, хотя добрая женщина  думала, что мисс Пейтон и все ее единоверцы стоят на прямом пути к гибели, она  все же не привыкла слушать такие резкие и оскорбительные предсказания об  ожидающей их участи.    

Генри с  трудом подавлял в себе возмущение этим ничем не вызванным нападением на его  кроткую и безобидную тетушку; однако, как только дверь захлопнулась за ной, он дал  волю своим чувствам.    

— Должен  сознаться, сэр, — горячо воскликнул он, — что, принимая служителя  божия, я надеялся увидеть христианина, человека, сознающего свои слабости и  потому снисходительного к слабостям других. Вы ранили кроткое сердце добрейшей  женщины, и, по правде сказать, мне совсем не хочется, чтобы к моим молитвам  присоединился такой беспощадный заступник.    

Священник  стоял, с достоинством выпрямив свою тощую фигуру, и проводил выходящих женщин  взглядом, полным презрительной жалости. Он выслушал запальчивое замечание  капитана совершенно равнодушно, не обратив на него никакого внимания. Вдруг в  комнате раздался какой-то новый голос:    

— Такие  разоблачения довели бы многих женщин до обморока; впрочем, мои слова и так оказали  нужное действие.    

— Кто  здесь? — вскрикнул Генри, с удивлением озираясь вокруг и отыскивая того,  кто это сказал.    

— Это  я, капитан Уортон, — сказал Гарви Бёрч и, сняв зеленые очки, открыл свои  проницательные глаза, блестевшие из-под наклеенных бровей.    

— Боже  милостивый — Гарви!    

— Молчите, —  серьезно ответил разносчик. — Это имя не следует произносить, и, уж во всяком  случае, не здесь, в сердце американской армии.    

С минуту  Бёрч молчал, оглядываясь вокруг с волнением, лишенным низкого чувства страха, и  продолжал мрачно:    

— Одно  это имя привлечет тысячу палачей, и, если меня снова схватят, у меня останется  очень мало надежды на спасение. Я затеял сейчас весьма опасное дело, но я не  могу спать спокойно, зная, что невинному человеку грозит собачья смерть, тогда  как я мог бы его спасти.    

— Нет, —  возразил Генри, и лицо его вспыхнуло от благодарности. — Если вам угрожает  такая ужасная опасность, уходите так же, как вы сюда пришли, и предоставьте  меня моей участи. Данвуди сейчас принимает решительные меры, чтобы спасти меня,  и, если ему удастся в течение этой ночи встретить мистера Харпера, то я,  наверное, буду на свободе.    

— Харпера! —  повторил разносчик, так и застыв с поднятыми руками, ибо собирался вновь надеть  зеленые очки. — Что вы знаете о Харпере? И почему вы думаете, что он вам  поможет?    

— Он  сам обещал мне. Разве вы забыли недавнюю встречу с ним в доме моего отца? Тогда  он обещал мне свою помощь.    

— Помню.  Но разве вы знаете, кто он.., то есть, почему вы думаете, что он в силах вам  помочь? И почему вы уверены, что он помнит данное вам слово?    

— Если  есть на свете человек, чье лицо — воплощенное благородство, доброта и  честность, то это Харпер, — ответил Генри. — К тому же у Данвуди есть  могущественные друзья в мятежной армии, и мне лучше дождаться решения моей  судьбы, сидя на месте, чем обрекать вас на верную смерть, если вы будете  обнаружены.    

— Капитан  Уортон, — сказал Бёрч серьезно и настойчиво, с опаской озираясь  вокруг, — если я не спасу вас; никто вас не спасет. Ни Харпер, ни Данвуди  не сохранят вам жизнь. Если вы не уйдете отсюда со мной в течение часа, завтра  утром вы умрете на виселице, как убийца. Да, таковы у нас законы: тому, кто  сражается, убивает и грабит, оказывают всякие почести, а тому, кто Служит своей  родине как шпион, будь он самый верный, самый бескорыстный человек, достается  всеобщее презрение, и его казнят, как самого подлого преступника.    

— Вы  забываете, мистер Бёрч, — с возмущением возразил молодой человек, —  что я не подлый тайный шпион, который обманывает и предает! Ведь я не совершил  преступления, в котором меня обвиняют.    

Бледное,  худое лицо разносчика вспыхнуло огнем, но кровь тут же отхлынула от его щек, и  он спокойно ответил:    

— Я  сказал вам правду. Сегодня поутру я встретил Цезаря, ехавшего по вашему  поручению, и мы составили вместе с ним план побега, который спасет вас, если  нам удастся его выполнить, иначе вы погибли. И я повторяю еще раз: кроме меня,  никакая сила в мире, даже сам Вашингтон, не в состоянии вас спасти.    

— Я  согласен, — сказал Генри, убежденный его серьезным тоном и поддаваясь  страху, вновь проснувшемуся в его душе.    

Разносчик  знаком велел ему молчать и, подойдя к двери, открыл ее с тем же бесстрастным, суровым  видом, с каким недавно вошел в комнату.    

— Послушай,  друг, никого не впускай сюда, — сказал он часовому, — мы будем  молиться и хотим быть одни.    

— Не  думаю, чтобы кто-нибудь вздумал помешать вам, — ответил солдат, насмешливо  прищурив глаза, — но, если родным заключенного придет в голову войти к  нему, я не имею права их останавливать; я получил приказ и должен его  выполнять, к тому же мне, ей-богу, все равно, попадет ли англичанин в рай или  нет.    

— Дерзкий  грешник! — воскликнул мнимый пастырь; — Неужели ты не знаешь, что  такое страх божий? Говорю тебе, если ты хочешь избежать наказания в день  страшного суда, не впускай сюда никого из этих идолопоклонников, да не помешают  они молениям праведных.    

— Хо-хо-хо!  Из вас вышел бы достойный начальник для сержанта Холлистера! От ваших проповедей  он онемел бы во время переклички. А ну-ка, потише, — коли вы поднимете  здесь такой шум своими разглагольствованиями, что заглушите нашу сигнальную  трубу и ребята, сидя за грогом, прозевают сигнал и пропустят вечерний сбор, уж  вам не поздоровится, верьте моему слову! Если вам так хочется побыть с ним  одному, то вставьте свой нож в дверной замок. Или вам нужен целый кавалерийский  полк, чтобы охранять ваш молельный дом?    

Разносчик  послушался этого совета и тотчас запер дверь, приняв меры предосторожности, которые  ему подсказал драгун.    

— Вы  переигрываете, — заметил Уортон, боявшийся, что все откроется, — и  проявляете слишком большое рвение.    

— Для  пехотинца или ополченца из Восточных штатов это, может, и было бы чересчур заметно, —  сказал Гарви, развязывая узел, который ему подал Цезарь, — но с этими  драгунами надо держаться смело. Робкий человек, капитан Уортон, ничего у них не  добьется. Однако подойдите сюда: вот черная оболочка для вашего красивого  лица, — и он вынул черную маску из пергамента и надел ее на Генри. —  Хозяин и слуга должны на время поменяться местами.    

— По-моему,  он ни капли не похож на меня, — сказал Цезарь, с отвращением разглядывая  своего преобразившегося молодого господина.    

— Погоди  минутку, Цезарь, — ответил разносчик со свойственным ему порой скрытым юмором. —  Надо еще прикрыть ему голову шерстью.    

— Так  еще хуже, чем было! — воскликнул раздосадованный слуга. — Разве  цветной человек походит на него? Никогда у меня не была такая губа, Гарви: эта  губа толстая, как сосиска.    

Немало  труда положили заговорщики, чтобы с помощью разных ухищрений изменить наружность  капитана Уортона, но, когда все было закончено, они добились под умелым  руководством Бёрча такого полного превращения, что заметить подделку мог бы  только необыкновенно проницательный наблюдатель.    

Темной  маске придали такую форму, что она передавала не только цвет, но и все  особенности африканского лица, а искусно сделанный из черной и белой шерсти  парик почти не отличался от черных с проседью волос Цезаря; даже сам он одобрил  его и нашел, что эта прекрасная подделка отличается от образца только качеством  материала.    

— Во  всей американской армии лишь один человек мог бы узнать вас, капитан  Уортон, — сказал разносчик, с удовлетворением осматривая дело своих  рук, — но он не встретится у пас на пути.    

— Кто  же это?    

— Тот,  кто вас задержал! Он разглядел бы вашу белую кожу даже сквозь деревянную  обшивку. А теперь скиньте оба все, что на вас надето, и поменяйтесь платьем.    

Цезарь,  получивший подробные наставления от разносчика еще во время утренней встречи,  принялся быстро сбрасывать свою грубую одежду, в которую молодой человек начал  облачаться, не в силах отделаться от некоторого неприятного чувства.    

В  поведении разносчика проглядывала странная смесь осмотрительности и юмора;  первую черту порождало ясное сознание угрожавшей им опасности и необходимости  принимать все меры, чтобы ее избежать, вторую же — понимание комизма создавшегося  положения.    

Бёрч  действовал быстро и хладнокровно, что объяснялось его давнишней привычкой к  такого рода рискованным предприятиям.    

— А  теперь, капитан, — сказал он и, взяв пучок шерсти, начал набивать чулки  Цезаря, которые Генри уже успел натянуть себе на ноги, — необходимо  изменить форму ваших икр. Когда вы сядете верхом на лошадь, вы выставите ноги  напоказ, а у наших южан острый глаз: стоит им взглянуть на ваши тонкие икры,  как они сразу скажут, что эти ноги никогда не принадлежали негру.    

— Ловко! —  сказал Цезарь и улыбнулся, растянув рот до ушей. — Штаны масса Генри мне в  самый раз.    

— Тебе,  но не твоим ногам, — заметил разносчик, спокойно продолжая заниматься  костюмом Генри. — Теперь наденьте его куртку, капитан. Даю слово, в таком  наряде вы могли бы отправиться прямо на бал-маскарад. А ты, Цезарь, натяни на  свои кудри этот напудренный парик, садись тут, смотри в окно и не  поворачивайся, сколько бы ни отворялась дверь, а главное — молчи, не говори ни  слова, или ты все погубишь.    

— Как  видно, Гарви думает — этот негр не может держать язык за зубами! —  проворчал Цезарь, садясь на указанное ему место.    

Теперь  все было готово, и разносчик настойчиво повторил наставления обоим участникам  предстоящей сцены. Он убеждал капитана забыть о военной выправке и на время  перенять робкую походку слуги своего отца, а Цезарю он снова приказал молчать и  не шевелиться как можно дольше, пока будет возможно. Закончив все  приготовления, он отворил дверь и громко позвал часового, отошедшего в дальний  конец коридора, чтобы до него не долетали молитвы и слова утешения, которые  предназначались только для заключенного.    

— Позовите  сюда хозяйку, — сказал Гарви с тол же суровостью, какую он раньше напускал  на себя, — и пусть она придет одна. Заключенный погрузился в благочестивые  размышления, и нельзя их прерывать.    

Цезарь  закрыл лицо руками, и солдат, заглянув в комнату, решил, что арестант и вправду  глубоко задумался. Бросив на священника насмешливый взгляд, часовой громко  позвал хозяйку. Она поспешила на призыв и вошла с тайной надеждой, что ей  удастся услышать предсмертные покаяния грешника.    

— Сестра  моя, — произнес пастырь внушительным тоном, — имеется ли в вашем доме  книга “Последние минуты христианина, совершившего преступление, или Мысли о  вечности для тех, кто осужден ,на насильственную смерть”?    

— Я  никогда не слышала об этой книге, — ответила опешившая хозяйка.    

— Это  не удивительно: есть много книг, о которых вы не слыхали. Но бедный осужденный  не может умереть с миром, если не получит утешений из этой книги. Один час чтения  “Мыслей” стоит всех проповедей, прослушанных за целую жизнь.    

— Боже  мой, что за сокровище эта книга! Где же ее напечатали?    

— Впервые  ее напечатали в Женеве на греческом языке, а затем ее перевели и издали в Бостоне.  Эта книга, сестра моя, должна быть у каждого христианина, особенно у того, кто  присужден к повешению. Велите сейчас же оседлать лошадь для этого негра, он  поедет со мной к моему собрату, и я пришлю сюда эту книгу, пока еще не поздно.  Успокойся, брат мой, теперь ты на верном пути к спасению!    

Цезарь  слегка заерзал на стуле, однако сумел овладеть собой и не отнял от лица рук, на  которых были надеты перчатки. Хозяйка фермы ушла, чтобы выполнить разумное  требование священника, и заговорщики были снова предоставлены самим себе.    

— Пока  все сошло хорошо, — сказал Гарви, — но гораздо труднее будет обмануть  офицера, командующего караулом; этот лейтенант служит под начальством капитана  Лоутона и научился у него разбираться в таких вещах. Помните, капитан  Уортон, — продолжал он внушительно, — наступает минута, когда все  будет зависеть от вашего хладнокровия.    

— Моя  участь не может быть хуже, чем она есть, мой отважный друг, но ради вас я  сделаю все, что в моих силах.    

— А  кто может терпеть большие невзгоды и преследования, чем я? — воскликнул  разносчик, и на лице его мелькнуло горестное выражение, которое часто омрачало  его черты. — Но я обещал ему спасти вас, а я никогда не нарушаю данного  ему слова.    

— Ему?  О ком вы говорите? — спросил Генри с проснувшимся любопытством.    

— Ни  о ком.    

Тут  вернулся часовой и объявил, что лошади ждут у крыльца. Гарви взглянул на  капитана и пошел вперед, но перед уходом еще раз попросил хозяйку оставить  узника одного, чтобы тот мог на покое усвоить данную ему так поздно  благотворную пищу духовную.    

Стоявший  у дверей часовой уже успел рассказать товарищам о странностях священника, и, когда  Гарви и Уортон вышли во двор, они увидели с дюжину слонявшихся без дела драгун,  дожидавшихся фанатического пастыря, чтобы посмеяться над ним, но делавших вид,  будто они осматривают лошадей.    

— Прекрасный  конь, — сказал зачинщик этой проделки, — только он слегка отощал!  Видно, вы задаете ему немало работы, выполняя вашу святую задачу.    

— Моя  задача, быть может, тяжела и для меня и для этого верного животного, но зато  близится день расплаты, когда мне воздается за мои лишения и труды, —  ответил Бёрч, ставя ногу в стремя и собираясь сесть в седло.    

— А  разве вы работаете за плату, как и мы? — крикнул другой солдат.    

— А  как же! Всякий трудящийся достоин награды за труды свои.    

— Послушайте,  нам хотелось бы, чтоб вы сказали небольшую проповедь. У нас как раз выдалась  свободная минута, и вы представить себе не можете, сколько добра принесет ваше  короткое поучение таким грешникам, как мы; вот, станьте сюда, на эту колоду, и  выберите проповедь из любой книги.    

Драгуны,  предвкушая предстоящую забаву, собрались вокруг разносчика, а он, выразительно  взглянув на капитана, который уже сел на лошадь, отвечал:    

— Я  готов, ибо таков мой долг. Но ты, Цезарь, поезжай вперед и отвези мою записку.  Бедный заключенный ждет святой книги, а часы его сочтены.    

— Да,  да, вперед, Цезарь, и поторапливайся! — закричали сразу несколько голосов,  и солдаты еще теснее столпились вокруг воображаемого проповедника, собираясь  хорошенько повеселиться.    

Разносчик  втайне опасался, как бы бесцеремонные солдаты не схватили его за платье и не  сдвинули шляпу и парик, — тогда он был бы разоблачен, а потому решил  исполнить их просьбу. Взобравшись на колоду, он бросил несколько тревожных  взглядов на капитана, сидевшего на лошади, не двигаясь с места, раза два  откашлялся и начал говорить:    

— Я  хочу обратить ваше внимание, дорогие братья, на то место во второй книге  Самуила, где говорится:    

"И  король оплакал Дбенера и вопросил: умер ли Абенер понапрасну? Руки твои были не  связаны, ноги не закованы: ты пал, как человек падает от руки разбойника. И  весь народ возрыдал над ним”… Цезарь, я сказал тебе, отправляйся вперед и  привези книгу, о которой я говорил. Твой хозяин томится и стенает от желания  прочесть ее.    

— Какой  прекрасный текст! — закричали драгуны. — Валяйте дальше и дайте  послушать проповедь этому беловолосому негру — ему это так же полезно, как и  всем.    

— Что  вы здесь делаете, бездельники? — раздался вдруг голос Мейсона, неожиданно  появившегося после небольшой прогулки: он ходил на вечернюю перекличку ополченцев,  чтобы немного поразвлечься. — А ну-ка, все по местам, и смотрите, чтобы к  моему обходу каждая лошадь была вычищена и у всех лежала свежая подстилка!    

Голос  офицера произвел поистине магическое действие, и никакой проповедник не мог бы  найти более безмолвной паствы, хотя он мог бы пожелать, чтобы она была более  многочисленна, ибо не успел Мейсон договорить, как подл” разносчика осталась  лишь одинокая фигура Цезаря. Бёрч воспользовался случаем и тотчас сел на  лошадь, однако он постарался при этом сохранить торжественную медлительность  движений, ибо замечание драгуна о худобе его скакуна было вполне справедливо, а  тут же рядом стояли под, седлом с десяток упитанных драгунских коней, готовых в  любую минуту принять седоков и броситься в погоню.    

— Ну  как, удалось вам взнуздать того бедного малого, сэр, — спросил  Мейсон, — и подготовить к последней поездке в царство божие?    

— Речи  твои греховны, нечестивый человек! — воскликнул проповедник, воздев кверху  руки и устремив глаза к небу, словно в священном ужасе. — Я уезжаю от тебя  и спасаюсь от греха, как Даниил спасся из львиного рва.    

— Ну  и уезжай, лицемерный псалмопевец, жалкий ханжа, мошенник в рясе! — с  гневом ответил Мейсон. — Клянусь жизнью Вашингтона, всякого честного  человека возмущает, что такое жадное воронье, как ты, опустошает страну, за  которую он проливает кровь. Попадись ты мне только на виргинской плантации, я  бы живо заставил тебя обирать гусениц с табачных кустов вместе с индюшками!    

— Я  покидаю тебя и отрясаю прах с моих ног, чтобы ни одна пылинка из этого вертепа  греха не осквернила одежды праведника!    

— Уезжай  скорей, не то я сам выбью пыль из твоего сюртука, грязный пройдоха! Вздумал читать  проповеди моим солдатам! Хватит с них и того, что Холлистер морочит им голову  своими поучениями; эти негодяи скоро станут такими сердобольными, что не  решатся поднять руку на врага и оцарапать ему кожу. А ты постой! Куда это ты  отправился, черномазый, в такой богобоязненной компании?    

— Он  едет, — поспешно ответил пастырь вместо своего спутника, — за  священной книгой, которая очистит от скверны его молодого господина, чья  грешная душа быстро станет белой, если бы даже лицо у него было такое же  черное, как у этого негра. Неужели вы откажете умирающему в духовном утешении?    

— Нет,  нет, судьба этого бедняги и так слишком печальна… А каким отменным завтраком  накормила нас его гостеприимная тетушка! Но слушайте, господин Обличитель, если  этому молодому человеку предстоит умереть secundum artem, то пусть уж его  напутствует настоящий священник, и мой вам совет: чтоб ваша тощая фигура  никогда больше не появлялась среди нас, иначе я без всяких церемоний спущу с  нее шкуру.    

— —  Я покидаю тебя, безбожник и нечестивец! — ответил Бёрч, медленно отъезжая  от него; чтобы не уронить свое достоинство, и направился к дороге,  сопровождаемый Цезарем. — Но оставляю тебе мое осуждение и увожу от тебя  надежду на радостное очищение от грехов!    

— Будь  ты проклят! — пробормотал драгун ему вслед. — Этот кащей сидит на  лошади, как палка, а ноги у него торчат в стороны, словно углы его треуголки.  Хотел бы я встретиться с ним подальше в горах, где не так строго соблюдают  законы, уж я бы…    

— Капрал,  капрал! Начальник охраны! — закричал часовой, стоявший у двери заключенного. —  Капрал! Подите сюда!    

Лейтенант  спустился по узкой лестнице, ведущей к комнате арестанта, и спросил часового, в  чем дело.    

Солдат  стоял у приоткрытой двери и с подозрением разглядывал пленного офицера. Увидев  подошедшего лейтенанта, он с должной почтительностью отступил от двери и сказал  задумчиво, слегка смущенный:    

— Я  и сам не знаю, в чем дело, сэр. Но у арестанта какой-то странный вид. С тех пор  как ушел проповедник, он сам на себя не похож. Однако, — продолжал солдат,  внимательно глядя на узника через плечо офицера, — это может быть только  он. Та же напудренная голова и та же заплата на мундире, которую сделали в тот  день, когда его ранили в стычке с врагом.    

— Значит,  ты поднял весь этот шум только потому, что тебе почудилось, будто этот бедный  офицер не наш арестант, так, что ли? Кто же другой здесь может быть, черт  возьми?    

— Я  не знаю, кто это может быть, — угрюмо ответил солдат, — но только он  стал меньше и толще, если это он; и, посмотрите сами, сэр, он весь трясется,  как в лихорадке.    

Это была  истинная правда. Цезарь в страхе слушал этот короткий разговор и, порадовавшись  удачному бегству своего молодого хозяина, естественно, начал тревожиться при  мысли о том, как это бегство отразится на его собственной особе. Молчание,  наступившее за последним замечанием часового, нисколько не успокоило его  взволнованных чувств. Лейтенант Мейсон продолжал разглядывать подозрительную  фигуру заключенного, и Цезарь заметил это, бросив вбок тревожный взгляд сквозь  слегка растопыренные пальцы, которыми он по-прежнему закрывал себе лицо, чтоб  его не узнали. Капитан Лоутон сразу разгадал бы обман, но Мейсон был далеко не  так проницателен, как его командир. Поэтому он повернулся к солдату и  презрительно сказал, понизив голос:    

— Этот  анабаптист, методист, квакер или как его там зовут, словом мошенник  псалмопевец, совсем напугал беднягу рассказами о кипящей сере и вечном пламени.  Пойду-ка к нему и подбодрю его разумной беседой.    

— Я  слыхал, что от страха люди белеют, — сказал солдат, делая шаг назад и так  тараща глаза, что они чуть не вылезли у него на лоб, — но сейчас  королевский капитан, кажется, почернел!    

Дело в  том, что Цезарь не слышал замечаний говорившего вполголоса Мейсона, а так как  страх его все усиливался и он хотел знать, что ему грозит, то он осторожно  сдвинул парик с одного уха, чтобы лучше слышать, забыв при этом, что цвет кожи  может его выдать. Часовой, не сводивший глаз с заключенного, тотчас это  заметил. Тут и Мейсон обратил внимание на это обстоятельство и, отбросив всякую  деликатность по отношению к несчастному собрату по оружию или, вернее, забыв  обо всем, кроме позора, грозящего его отряду, кинулся в комнату и схватил за  горло насмерть перепуганного негра; а Цезарь, поняв, что они разглядели цвет  его кожи, и зная, что теперь ему не миновать разоблачения, едва услышал громкие  шаги Мейсона, как тотчас вскочил со стула и забился в угол.    

— Кто  ты такой? — закричал Мейсон, стукая старого негра головой о стенку при  каждом вопросе. — Кто ты, черт тебя подери, и где английский офицер?  Отвечай же, негодяй! Говори, чучело, не то я вздерну тебя на виселицу!    

Цезарь  держался стойко. Ни угрозами, ни тумаками лейтенанту не удалось вырвать у него  ни слова, пока тот не изменил тактику и, подняв ногу в тяжелом сапоге, не нанес  невольнику сильный удар в самое чувствительное место — в голень. Тут даже  твердокаменный человек не мог бы потребовать, чтобы Цезарь дольше терпел такие  мученья, и бедняга сдался.    

— Что  вы, масса! Вы думаете, я ничего не чувствую? — закричал он.    

— Боже  праведный! Да ведь это старый слуга-негр! — , воскликнул Мейсон. — Ах  ты, плут где твой хозяин? Кто этот проповедник? — И он хотел возобновить  нападение.    

Но  Цезарь завопил, прося пощады и обещая рассказать все, что знает.    

— Кто  этот проповедник? — повторил драгун, поднимая свою ужасную ногу и держа ее  наготове для нового удара.    

— Гарви,  Гарви! — кричал Цезарь, прыгая с ноги на ногу и пытаясь увернуться от  сапога.    

— Какой  Гарви? — нетерпеливо вскричал лейтенант. — Говори, черная  образина! — И, дав волю ноге, угрожавшей негру, с размаху отвесил ему  тяжелый удар.    

— Бёрч! —  завопил Цезарь, падая на колени, и крупные слезы покатились по его лоснящемуся  лицу.    

— Гарви  Бёрч! — как эхо, повторил лейтенант и, отшвырнув старого слугу, бросился  вон из комнаты.    

— К  оружию! г; оружию! Пятьдесят гиней за голову шпиона-разносчика! Не давать  пощады ни тому, ни другому! На коней! К оружию! Вперед!    

Поднялась  суматоха: драгуны, спеша и толкаясь, бросились толпой к лошадям, а Цезарь поднялся  с пола и принялся осматривать полученные им повреждения. К счастью для него, на  этот раз ему расшибли только голову, и он решил, что дешево отделался.    

 Глава 29    

     

Напялив  шляпу на парик,     

Пустился  Джйлпин в путь,     

Не думал  он, что сможет вмиг     

Так дело  повернуть.     

Купер    

     

Чтобы  скрыться в горах, разносчику и капитану надо было проехать с полмили по  открытой дороге, которая была отлично видна из дверей дома, недавно служившего  Генри тюрьмой: она тянулась вдоль плодородной долины, доходившей до самого  подножия гор, вздымавшихся впереди отвесными скалистыми уступами; здесь дорога  резко поворачивала вправо и, петляя по извилистым ущельям, исчезала среди  горных склонов.    

Желая  подчеркнуть расстояние, отделяющее священнослужителя от невольника-негра, Гарви  ехал впереди, сохраняя спокойный, важный вид, соответствующий его роли. Справа  возле дороги были раскинуты палатки, где отдыхали пехотинцы, о которых мы  говорили выше, а неподалеку от них мерным шагом расхаживали часовые, охранявшие  лагерь.    

Первым  побуждением Генри было пустить лошадь галопом, чтобы поскорей ускакать от них и  избавиться от смертельной тревоги за свою жизнь. Но едва он рванулся вперед,  как разносчик тотчас остановил его.    

— Стойте! —  закричал он и, быстро повернув свою лошадь, преградил ему путь. — Вы что,  хотите погубить и себя и меня? Не забывайте — негр должен ехать позади своего  хозяина. Вы, кажется, видели драгунских кровных скакунов: они стоят оседланные  и взнузданные на солнышке перед домом. Долго ли продержится ваша жалкая  голландская кляча, если за ней помчатся сытые копи виргинцев? Каждый фут,  выигранный нами до начала погони, стоит целого дня жизни. Поезжайте спокойно за  мной и не вздумайте оглядываться назад. Эти драгуны хитры, как лисицы, и  кровожадны, как волки!    

Генри с  трудом подавил свое нетерпение и послушался разносчика. Но воображение его все  время рисовало страшные картины, и ему чудился шум погони, хотя Бёрч, который  иногда оборачивался, как будто для того, чтобы отдать ему распоряжение, уверял  его, что пока все спокойно.    

— Однако, —  заметил Генри, — Цезаря несомненно должны скоро узнать. Не лучше ли нам  сразу пустить лошадей в галоп? Пока драгуны будут раздумывать, почему мы так  несемся, мы успеем добраться до опушки леса.    

— Вы,  видно, плохо знаете их, капитан Уортон, — возразил Бёрч. — Смотрите,  вон на нас глядит их сержант, и вид у него такой, словно он чует, что тут дело  нечисто. Он уставился на меня и следит, будто притаившийся тигр, готовый к  прыжку. Когда я стоял на колоде, он уже начал в чем-то меня подозревать. Нет,  нет, придержите вашу лошадь — мы должны ехать медленно, спокойно. Я вижу, он  уже положил руку на луку своего седла. Если он вскочит на коня — мы пропали.  Пехотинцы могут застрелить нас из мушкетов.    

— А  теперь что он делает? — спросил Генри, сдерживая лошадь и в то же время  прижимая каблуки к ее бокам, чтобы быть наготове, если придется броситься  вскачь.    

— Он  отвернулся от своего коня и смотрит в другую сторону. Теперь можете ехать  рысцой… Не спешите, не спешите. Поглядите на часового, вон там в поле, чуть  впереди: он уставился на нас — глаз не спускает.    

— Пехотинцы  меня не путают, — нетерпеливо сказал Генри, — они могут только нас  застрелить, а вот драгуны могут снова взять меня в плен. Слушайте, Гарви, я  слышу топот позади нас. Вы ничего там не видите?    

— Гм! —  пробормотал разносчик. — Кое-что вижу, но не там, а в чаще, слева.  Поверните-ка слегка голову, посмотрите сами и сделайте нужные выводы.    

Генри  живо воспользовался этим разрешением, посмотрел влево, и кровь застыла у него в  жилах: они проезжали мимо виселицы, сооруженной, несомненно, для него самого.  Он отвернулся, не скрывая ужаса.    

— Это  предостережение, чтобы вы были осторожны, — сказал разносчик назидательным  тоном, каким он часто говорил теперь.    

— Какое  страшное зрелище! — воскликнул Генри и на мгновение прикрыл глаза рукой,  словно стараясь отогнать грозное видение.    

Разносчик,  слегка обернувшись назад, сказал с болью и горечью:    

— И,  однако, капитан Уортон, вы смотрите на виселицу издали, и вас освещают лучи  заходящего солнца, вы дышите свежим воздухом, и перед вами выступают зеленые  холмы. С каждым шагом вы удаляетесь от проклятой перекладины, и каждое темное  ущелье, каждый дикий утес может дать вам приют и скрыть вас от мстительных врагов.  Я же видел плаху там, где ничто не сулило избавления. Дважды бросали меня в  тюрьму, и много ночей я томился в оковах, ожидая, что утренняя заря принесет  мне позорную смерть, и холодный пот покрывал мое иссохшее тело. А когда я подходил  к крошечному окошку с железной решеткой, откуда в темницу проникал свежий  воздух, и хотел обрести утешение, взглянув на природу, которую бог сотворил для  всех, даже для самых отверженных своих созданий, перед моими глазами вставала  виселица, и это видение терзало меня, как нечистая совесть — умирающего  грешника. Четыре раза я был в их власти, не считая сегодняшнего дня; и дважды я  считал, что пришел мой смертный час. Тяжело расставаться с жизнью, когда ты  счастлив и любим, капитан Уортон, но еще ужаснее встречать смерть в полном  одиночестве, ни у кого не видя жалости; знать, что ни один человек не подумает  об ожидающей тебя судьбе; помнить, что через несколько часов тебя выведут из  темницы, которая кажется тебе желанной при мысли о том, что тебя ждет;  представлять себе, как при свете дня люди будут разглядывать тебя, словно  дикого зверя, а потом ты покинешь земную обитель, осыпанный насмешками и  оскорблениями твоих ближних, — вот, капитан Уортон, что значит настоящая  смерть.    

Потрясенный  Генри слушал речь своего спутника, который говорил с необычной для него горячностью.  Казалось, оба забыли о грозившей им опасности и о взятых на себя ролях.    

— Неужели  вы так часто смотрели в глаза смерти?    

— Вот  уже три года за мной охотятся здесь в горах, как за диким зверем! —  ответил Гарви. — Один раз меня уже подвели к виселице, я взошел на помост,  и меня спасли только внезапно появившиеся королевские войска. Приди они на  четверть часа позже, и я бы погиб. Я стоял, окруженный толпой равнодушных  мужчин, любопытных женщин и детей, глазевших на меня, как на мерзкое чудовище.  Когда я начинал молиться богу, меня оскорбляли, повторяя россказни о моих  преступлениях, и, оглядываясь вокруг, я не находил ни одного дружеского лица,  ни одного человека, который пожалел бы меня, — ни одного! Все проклинали  меня и называли негодяем, продавшим за деньги свою родину. Солнце, казалось,  сияло ярче, чем всегда, но для меня оно сияло в последний раз. А поля весело  зеленели кругом, и мне думалось, что лучше не может быть и в раю. Ах, какой  желанной казалась мне жизнь в ту минуту! То был страшный час, капитан Уортон,  такого вам еще не довелось пережить! У вас есть родные и друзья, они скорбят о  вас, у меня же не было никого, кроме отца, — он один горевал бы обо мне,  если б узнал о моей гибели. Но здесь я не видел ни участия, ни сострадания,  никто не пытался облегчить мои муки. Я даже думал, что и он забыл о моем  существовании.    

— Как,  неужели вы думали, что сам бог забыл о вас, Гарви?    

— Господь  никогда не забывает своих слуг, — проникновенно возразил Бёрч, выказывая искреннее  благочестие, хотя недавно только притворялся благочестивым.    

— Про  кого же вы сказали “он”?    

Тут  разносчик выпрямился в седле с чопорным видом, снова превратившись в пастыря,  которого он изображал. Огонь, горевший в его глазах, угас, а взволнованное  выражение сменили сухая сдержанность и непреклонность, и он ответил так, словно  разговаривал с негром:    

— На  небесах людей не различают по цвету кожи, брат мой, и потому выполняйте данное  вам серьезное поручение, а позже дадите мне подробный отчет. — Тут он  понизил голос и продолжал:    

— возле  дороги стоит последний часовой. Если жизнь вам дорога, не оглядывайтесь назад.    

Генри  вспомнил о своем положении и тотчас принял смиренную позу, соответствующую его  роли. Вскоре он забыл о неожиданной горячности разносчика, ибо думал лишь об  угрожавшей ему опасности, и его вновь охватила затихшая было тревога.    

— Что  вы видите, Гарви? — воскликнул он, заметив, что разносчик с мрачным лицом  внимательно смотрит на покинутую ими ферму. — Что происходит возле дома?    

— То,  что я вижу, не сулит нам ничего хорошего, — ответил лжесвященник. —  Теперь вы должны владеть в совершенстве всеми своими органами чувств, сбросьте  с себя парик и маску и киньте их на дорогу; впереди нам бояться некого, но те,  что остались позади, готовят нам беспощадную погоню!    

— Тогда  не будем даром терять время! — вскричал капитан, бросая на землю маску и  парик. — До поворота остается всего четверть мили, почему не поскакать во  весь опор?    

— Спокойнее,  капитан. Они подняли тревогу, но драгуны не бросятся за нами без офицера, если  не увидят, что мы удираем от них. Вот он вышел, идет к конюшне… Теперь  переходите на рысь; вот с десяток солдат вскочили в седла, но офицер  задержался, чтобы подтянуть подпругу.., они надеются незаметно подкрасться к  нам.., вот и офицер в седле. Теперь скачите, капитан Уортон, коли вам дорога  жизнь, и не отставайте от меня! Если задержитесь — все пропало!    

Разносчику  не пришлось повторять свой совет. Как только Бёрч пустил лошадь вскачь, капитан  бросился следом за ним, отчаянно погоняя свою несчастную клячу. Бёрч сам выбрал  себе коня, и, хотя он далеко уступал откормленным драгунским скакунам, все же  был не в пример лучше жалкого пони, которого сочли вполне достойным возить  Цезаря Томпсона. Стоило этой лошадке сделать несколько прыжков, как Генри  увидел, что спутник быстро удаляется от него, а бросив испуганный взгляд назад,  он убедился, что враги так же быстро его нагоняют. Несчастье кажется нам вдвое  тягостней, когда мы вынуждены переносить его в одиночестве, и капитан в  отчаянии закричал разносчику, чтобы тот его не покидал. Гарви тотчас придержал  копя и обождал, пока капитан на своем пони не поравнялся с ним. Когда лошадь  разносчика пустилась вскачь, треугольная шляпа и парик свалились у него с  головы, и это превращение, произошедшее на глазах у драгун, окончательно  разоблачило беглецов; солдаты подняли оглушительный крик, и нашим всадникам  показалось, что он раздался у них прямо за спиной, так ясно были слышны эти  вопли и так сильно уменьшилось расстояние между беглецами и преследователями.    

— Не  лучше ли нам соскочить с лошадей, — спросил Генри, — и добежать до  холмов пешком, по полям влево от дороги? Ограда задержит драгун.    

— Этот  путь ведет прямо к виселице, — ответил разносчик. — Драгуны скачут  вдвое быстрее, чем мы, а ограда задержит их не больше, чем нас — рытвины в  поле. До поворота совсем недалеко, а за ним в лес идут две дороги. Солдаты  могут там задержаться, пока решат, по какой дороге скакать за нами, и мы  выиграем немного времени.    

— Но  моя клячонка уже задыхается. Ей не проскакать и полумили!. — крикнул  Генри, подгоняя пони концом повода.    

Тут  Гарви подстегнул ее несколько раз тяжелым хлыстом.    

— Пусть  она пробежит только четверть мили — этого нам довольно, — сказал  разносчик. — С нас хватит даже четверти мили — и мы спасены, если вы  будете слушаться меня.    

Немного  успокоенный хладнокровием и уверенностью своего спутника, Генри продолжал молча  погонять свою лошадь. Через несколько минут беглецы достигли желанного поворота  и, огибая низкие кусты, бросили взгляд назад, на растянувшихся вдоль дороги  драгун. У Мейсона и сержанта были более резвые кони, они далеко опередили  остальных и скакали гораздо ближе, чем Гарви мог ожидать.    

У  подножия холмов, на некотором расстоянии от темного ущелья, вившегося между  горами, росла густая молодая поросль на месте прежнего леса, срубленного на  топливо. Увидев этот подлесок, Генри снова предложил разносчику сойти с коней и  спрятаться в нем; но Бёрч решительно отказался. Упомянутые им две дороги  проходили недалеко от поворота, образуя острый угол, и разбегались в разные  стороны, так что издали была видна лишь небольшая их часть. Разносчик выбрал  левую дорогу, но вскоре свернул вправо по тропинке между деревьями, пересек  правую дорогу и начал подниматься вверх по склону, расположенному прямо перед  ним. Эта уловка спасла беглецов. Доскакав до развилки, драгуны бросились влево  по следам копыт, но проскочили мимо тропинки, куда свернули беглецы, и лишь  позже заметили, что следы копыт кончились. Когда усталые и запыхавшиеся лошади  Генри и Бёрча взбирались на подъем, беглецы услышали внизу громкие голоса  драгун, кричавших отставшим товарищам, чтобы они сворачивали на правую дорогу.  Тут Генри снова предложил разносчику бросить лошадей и спрятаться в чаще.    

— Нет,  нет, еще рано, — ответил Бёрч тихо. — Эта дорога доходит до самой  вершины и так же круто спускается вниз. Сначала взберемся на гору.    

Наконец  они добрались до долгожданной вершины и оба соскочили с лошадей. Генри сразу  скрылся в густой чаще, покрывавшей склоны горы, а Гарви задержался и несколько  раз сильно ударил обеих лошадей хлыстом; они помчались вниз по дороге,  спускавшейся по ту сторону горы, и тогда разносчик присоединился к Генри.    

Бёрч  вошел в лес осторожно, стараясь, по возможности, не ломать веток и не шуметь.  Едва он успел спрятаться в зарослях, как на вершину выехал драгун и крикнул  вниз:    

— Я  только что видел, как одна из их лошадей скрылась за поворотом!    

— За  ними! Пришпорьте копей, вперед, ребята! — закричал Мейсон. —  Англичанина пощадите, но разносчика сбейте с лошади и прикончите на месте!    

Генри  почувствовал, как Гарви крепко сжал ему руку, прислушиваясь к этим возгласам.  Тотчас вслед за ними раздался стук копыт, и мимо проскакал десяток всадников с  такой быстротой и яростью, что беглецы ясно увидели, как плохо бы им пришлось,  если б они понадеялись на своих утомленных лошадей.    

— А  теперь, — сказал разносчик, выглядывая из укрытия, и немного помолчал,  соображая, куда идти, — теперь каждый выигранный шаг — для нас двойной  выигрыш, потому что, пока мы будем взбираться наверх, они будут спускаться вниз.  Пошли!    

— А  вы не думаете, что они выследят нас и окружат гору? — заметил Генри,  вставая и подражая осторожному, но быстрому шагу разносчика. — Вспомните,  ведь у них есть не только кавалерия, но и пехота. А мы в этих горах умрем с  голоду.    

— Не  бойтесь, капитан Уортон, — твердо ответил Гарви. — Это еще не та  гора, на которую я хотел попасть, но жизнь сделала меня опытным проводником в  этих дебрях. Я проведу вас в такое место, куда не посмеет пойти за нами ни один  человек. Смотрите, солнце уже садится за западные вершины гор, а луна взойдет  только через два часа. Как вы думаете, кто решится преследовать нас темной  ноябрьской ночью среди этих скал и обрывов?    

— Слушайте! —  воскликнул вдруг Генри. — Драгуны что-то кричат друг другу. Должно быть,  они нас потеряли.    

— Взойдите  на вершину этой скалы, и вы их увидите, — сказал разносчик, спокойно  усаживаясь на землю, чтобы передохнуть. — Смотрите, они как будто заметили  нас: вон указывают на вас пальцами. Один из них выстрелил из пистолета, но это  ни к чему — расстояние слишком велико даже для мушкета.    

— Сейчас  они погонятся за нами, — нетерпеливо закричал Генри, — бежим!    

— Об  этом им и думать нечего, — возразил разносчик, срывая чернику, покрывавшую  чахлую почву вокруг, и принялся невозмутимо жевать ее вместе с листьями, чтобы  освежить рот. — Как они влезут сюда в тяжелых сапогах со шпорами и с  длинными саблями на боку? Нет, нет, они могут только вернуться обратно и  послать за нами пехоту, а кавалерийские лошади и днем проходят через эти  ущелья, дрожа от страха. Ну, теперь идите за мной, капитан Уортон; нам  предстоит тяжелый переход, но зато я приведу вас в такое место, куда никто не  посмеет сунуться ночью.    

С этими  словами они двинулись в путь и вскоре затерялись среди екал и ущелий высокой  горы.    

Расчеты  Гарви оказались совершенно правильными. Мейсон и его отряд бросились вниз,  думая, что преследуют беглецов, но, спустившись, обнаружили у подножия горы  лошадей без седоков. Они потратили некоторое время, обшаривая ближний лес и  отыскивая дорогу, по которой они могли бы продолжать погоню на своих конях, как  вдруг один из драгун увидел разносчика и Генри на описанной выше скале.    

— Сбежал! —  пробормотал Мейсон, с яростью глядя на Гарви. — Сбежал, а мы опозорены!  Клянусь небом, никогда Вашингтон не доверит нам, охранять ни одного  подозрительного тори, если мы допустим, чтобы этот негодяй одурачил весь наш  отряд! А вон сидит и чертов, англичанин и смотрит на нас со снисходительной  улыбкой! Мне кажется, я вижу отсюда, как он усмехается. Так, так, милейший, ты  неплохо устроился, признаюсь, это куда лучше, чем болтаться в воздухе, но ты  еще не добрался до берегов Гарлема, и я постараюсь перехватить тебя раньше, чем  ты донесешь сэру Генри обо всем, что видел у нас, — даю слово солдата!    

— Разрешите  мне выстрелить и пугнуть разносчика, — попросил один драгун, вынимая пистолет  из кобуры.    

— А  ну-ка, сгони птичек с ветки, посмотрим, куда они полетят.    

Солдат  выстрелил из пистолета, и Мейсон продолжал:    

— Клянусь  святым Георгием, эти негодяи, кажется, смеются над нами! Однако надо отправляться  домой, иначе они начнут скатывать камни нам на голову, и королевские газеты  сообщат, будто двое сторонников короля обратили в бегство целый полк  мятежников. Они печатали и не такие небылицы!    

Драгуны  хмуро последовали за своим офицером, а он направился к штаб-квартире,  раздумывая о том, как же теперь организовать погоню. Уже смеркалось, когда  отряд Мейсона въехал во двор фермы, где перед домом собралось много офицеров и  солдат, делившихся самыми преувеличенными слухами о бегстве шпиона. Мрачные  драгуны, повесив голову, рассказали товарищам о своем неудачном походе, а  большинство офицеров окружило Мейсона, чтобы решить, что же теперь делать. Мисс  Пейтон и Френсис, сидевшие никем не замеченные у окна над головами собравшихся,  с глубоким волнением слушали все эти толки.    

— Надо  что-то предпринять, и как можно скорей, — заметил командир полка,  раскинувшего палатки перед фермой. — Этот английский офицер, без сомнения,  недавно помог врагам нанести нам тяжелый удар. К тому же его бегство задевает  нашу честь.    

— Давайте  обыщем лес! — закричали сразу несколько голосов. — К утру они будут в  наших руках.    

— Тише,  тише, джентльмены, — остановил их полковник, — никто не может ходить  ночью по горам, если не знает проходов. К тому же там не обойтись без  кавалерии, а я думаю, что лейтенант Мейсон не захочет действовать, не получив  приказа от своего майора.    

— Да,  конечно, я не посмею, — ответил Мейсон, серьезно покачав головой, —  если вы не возьмете на себя ответственность, приказав мне выступать. Но майор  Данвуди вернется через два часа, и мы еще успеем передать сообщение нашим  патрулям до рассвета; они устроят облаву и обыщут всю местность между двумя  реками, а жителям мы пообещаем награду, так что беглецы не смогут ускользнуть,  если только им не удастся добраться до своих, которые, говорят, уже вышли к  Гудзону.    

— Весьма  недурной план! — воскликнул полковник. — Он вполне может удаться. Но  пошлите гонца за Данвуди, не то он просидит у переправы так долго, что будет  уже поздно; хотя беглецы, наверное, проведут ночь в горах.    

Мейсон  согласился, и к Данвуди был тут же послан курьер с сообщением о том, что  пленник бежал и майору необходимо вернуться, чтобы возглавить погоню.  Условившись о дальнейших действиях, офицеры разошлись.    

Услышав  о бегстве Генри, мисс Пейтон и Френсис едва поверили своим ушам. Они обе твердо  надеялись, что Данвуди добьется успеха, и сочли поступок юноши крайне  неосторожным; однако теперь было уже поздно думать об этом. Слушая разговоры  офицеров, они поняли, как плохо придется Генри, если его снова поймают, и дрожали  от страха, узнав, какие серьезные меры собираются предпринять для его поимки.  Впрочем, мисс Пейтон старалась успокоить себя и убедить племянницу, что беглецы  будут идти всю ночь и успеют добраться до нейтральной территории прежде, чем  всадники сообщат горным патрулям об их бегстве. Отсутствие Данвуди казалось ей  очень обнадеживающим, и бесхитростная тетушка обдумывала разные планы, чтобы  подольше задержать майора и дать как можно больше времени племяннику. Но у  Френсис было совсем другое на уме. Теперь она не сомневалась, что человек,  которого она видела в горах, был Бёрч, и была почти уверена, что ее брат не станет  спускаться в долину к врагам, а задержится на ночь в таинственной хижине.    

Френсис  и мисс Пейтон долго спорили, обсуждая положение дел, но в конце концов добрая тетушка  сдалась на убеждения племянницы. Она крепко обняла девушку, поцеловала в  похолодевшие щеки и горячо благословила, разрешив ей уйти и совершить, подвиг  сестринской любви.    

 Глава 30    

     

Затерянный  в краю глухом,     

Устало я  бреду,     

Все  пусто, все мертво кругом,     

И все  сулит беду.     

Голдсмит    

     

Уже  спускалась темная, холодная ночь, когда Френсис Уортон с сильно бьющимся  сердцем, но легкими шагами прошла через маленький садик позади фермы, служившей  тюрьмой ее брату, и направилась к подножию горы, где недавно видела человека,  которого приняла за разносчика. Было еще довольно рано, но темнота угрюмого  ноябрьского вечера, наверное, испугала бы юную девушку и заставила вернуться  обратно, если бы ее не увлекал такой горячий порыв. Не останавливаясь, не  раздумывая, она мчалась вперед, словно все опасности были ей нипочем, не  задерживаясь, даже чтобы перевести дыхание, пока не пробежала половину дороги  до скалы, на которой, как ей показалось в то памятное утро, она увидела Бёрча.    

Уважение  к женщине — вот самое верное доказательство цивилизованности страны, и, пожалуй,  ни один народ не может так гордиться своим отношением к женщине, как  американцы. Френсис не опасалась спокойных и положительных пехотинцев,  ужинавших возле дороги напротив поля, через которое она бежала. Это были ее  земляки, и она знала, что ополченцы из Восточных штатов, составлявшие этот  отряд, относятся почтительно к женскому полу. Но она гораздо меньше доверяла  легкомысленным и бесшабашным кавалеристам-южанам. Настоящие американские  солдаты редко оскорбляли женщин, однако Френсис была очень чувствительна и  боялась даже тени обиды. Поэтому, как только она услышала позади стук копыт  медленно идущей по дороге лошади, она боязливо спряталась в рощице на пригорке,  с которого, журча, сбегал ручеек.    

Дозорный  — ибо то был один из них — проехал мимо, не разглядев ее: она вся сжалась, стараясь  сделаться как можно незаметнее, а он продолжал свой путь, мурлыкая себе под нос  песенку и, должно быть, вспоминая какую-нибудь красотку, оставшуюся на берегах  Потомака.    

Френсис  с тревогой прислушивалась к затихающему топоту копыт, а когда он совсем замер  вдали, решилась осторожно выйти из своего убежища; но, пройдя несколько шагов  по полю, она вновь остановилась, испуганная мрачным, зловещим пейзажем, и задумалась  о том, что она затеяла. Опустив капюшон своего плаща, она оперлась о какое-то  деревце и посмотрела на вершину горы — далекую цель ее путешествия. Гора  вздымалась над долиной, как громадная пирамида, но сейчас был виден только ее  контур. Вершина едва выделялась на фоне более светлых туч, а между ними кое-где  проглядывали звезды и, блеснув на миг, снова скрывались в клубах густого  тумана, который ветер гнал значительно ниже облаков.    

Если она  вернется назад. Генри и разносчик, наверное, проведут ночь на этой горе,  считая, что здесь они в безопасности; и Френсис устремила пристальный взор на  вершину в тщетной надежде, что там мелькнет огонек и поможет ей найти дорогу.  Обдуманное и, как ей казалось, непоколебимое решение офицеров вновь захватить  беглецов еще звучало у нее и ушах и гнало ее вперед; по уединенность этих мест,  поздний час, опасность восхождения на гору и неуверенность, удастся ли ей найти  хижину, или, что было бы еще страшнее, не окажется ли она занятой неизвестными  и, может быть, опасными постояльцами, — все это побуждало ее вернуться  назад.    

Темнота  сгущалась и с каждой минутой все больше поглощала окружающие предметы, грозные  тучи теснились вокруг вершины, и контуры ее все расплывались, пока она совсем  не скрылась из глаз; Френсис откинула назад свои густые локоны, чтобы они не  мешали ей слышать и видеть, но понемногу гора совсем исчезла во мраке. Вдруг  Френсис заметила вдалеке огонек. Он мерцал в той стороне, где, как ей казалось,  стояла хижина; свет то вспыхивал, то пропадал — возможно, то было пламя костра.  Вскоре и это видение пропало; горизонт прояснился, и из тучи выглянула вечерняя  звезда, как будто выдержав тяжелую борьбу, чтобы пробиться к жизни. Девушка все  глядела на черный силуэт горы, высившейся слева от сияющей планеты; внезапно  длинный луч мягкого света лег на фантастические очертания дубов, карабкавшихся  по склонам, медленно скользнул вниз, и плавно взошедший месяц осветил всю  темную громаду. Теперь, с помощью благожелательного светила, озарившего долину,  наша героиня могла бы пуститься в трудный путь, однако она медлила. Девушка не  только увидела впереди цель, к которой стремилась, во и все препятствия, какие  ей предстояло преодолеть.    

Френсис  стояла в сомнении, то поддаваясь робости, свойственной ее полу и возрасту,  готовая отказаться от своего замысла, то решая спасти брата, несмотря ни на  какие опасности; она с тревогой взглянула на восток, где зловещие тучи грозили  снова погрузить всю долину во мрак, и отскочила как ужаленная! Даже от змеи она  не отпрянула бы с таким ужасом, как от того предмета, на который она невольно  облокотилась: то были два высоких столба с перекладиной, а внизу — грубый  помост; это сооружение без слов сказало ей, для чего оно предназначено. Веревка  была уже прилажена и висела на железном кольце, качаясь туда-сюда в ночном  мраке. Френсис больше не колебалась — она не побежала, а перелетела как птица  через лужайку и вскоре была уже у самой подошвы горы, где надеялась отыскать  тропинку, ведущую к вершине. Здесь ей пришлось остановиться, чтобы перевести  дух. Она воспользовалась этим и осмотрелась вокруг. Подъем был крут, но она  отыскала овечью тропу, которая вилась среди скал и деревьев и могла немного  облегчить ей путь. Бросив назад испуганный взгляд, мужественная девушка  собралась с духом и двинулась вверх. Наша юная героиня черпала силы в своем  благородном решении и поднималась по склону упругим, легким шагом. Вскоре она  вышла из лесистой полосы на открытый и более пологий откос, где поселенцы  вырубили деревья, чтобы расчистить место для пашни. Но то ли война, то ли  скудость почвы вынудили их забросить отвоеванное у чащи поле, и теперь оно  снова поросло вереском и кустарником, словно плуг никогда не прокладывал здесь  глубокие борозды и не вспахивал питавшей растения почвы.    

Френсис  подбодрили эти следы человеческого труда, и она двинулась по пологому склону с  новой надеждой на успех. Теперь тропинка разделилась на множество разбегавшихся  во все стороны ответвлений, и Френсис рассудила, что не стоит идти по ним. На  первом же повороте она покинула тропинку и стала взбираться прямо вверх,  выбирая, как ей казалось, самый короткий путь. Вскоре девушка миновала  расчищенное место, но тут дорогу ей преградили густой лес и высокие скалы,  громоздившиеся на обрывистых склонах. Френсис заметила тропку, которая вилась  по краю лужайки и скрывалась среди высокой травы и росших повсюду кустов,  однако ни одна дорожка не шла прямо к вершине горы. Клочья шерсти, висевшие на  кустиках вереска, ясно говорили о том, кто проложил эти тропки, и Френсис  справедливо предположила, что человек, спускавшийся с горы, должен был тоже  знать их я они значительно облегчали ему путь.    

Устав,  девушка присела на камень, чтобы отдохнуть и поразмыслить.    

Тучи  расступились, и месяц мягко освещал всю долину, раскинувшуюся у ее ног.    

Прямо  под горой тянулись ровные ряды белых палаток пехоты. В окне мисс Пейтон горел  огонек, и Френсис ясно представила себе, как тетушка вглядывается в темную  гору, а сердце у нее трепещет от тревоги за племянницу.    

Фонари  поблескивали возле конюшен, где, как она знала, стояли верховые лошади; и при  мысли о том, что драгуны уже готовятся к ночному походу, она снова вскочила и  бросилась вперед.    

Нашей  героине оставалось еще пройти больше четверти мили, хотя она уже преодолела  около двух третей подъема. Но теперь перед ней не Выло ни тропинки, ни  каких-либо следов, указывающих путь. К счастью, гора, как и большинство гор  этой цепи, имела коническую форму, и Френсис могла быть уверена, что, идя все  время вверх, она в конце концов выйдет к хижине, стоящей на самой вершине.  Больше часу боролась она со множеством препятствий, встававших у нее на пути —  не раз выбивалась из сил, не раз чуть не срывалась в пропасть, — но  наконец все-таки добралась до небольшой площадки на верхушке горы.    

Изнемогая  от усилий, непривычных для ее хрупкого организма, она бросилась на камень,  чтобы передохнуть и собраться с силами для предстоящей встречи. На это ушло  всего несколько мгновений — она тотчас встала и принялась разыскивать хижину.    

Все  окрестные горы были ясно видны в ярком свете месяца, и Френсис могла указать с  высоты, где проходит дорога, поднимавшаяся из долины. Проследив взглядом за  линией дороги, Френсис нашла то место, откуда она в первый раз увидела  таинственное жилище; она знала, что хижина стоит прямо против этого места.    

Холодный  ветер свистел в оголенных ветвях корявых и узловатых дубов; Френсис тихонько  пробиралась вперед, еле шурша опавшими листьями и стараясь выйти туда, где она  надеялась найти потайное убежище; но кругом не было ничего, хоть отдаленно  напоминающего человеческое жилье. Тщетно вглядывалась она в каждую расщелину в  утесах, в каждый скалистый выступ, надеясь отыскать наконец лачугу разносчика.  Она не видела ни хижины, ни следов человека. Мысль о полном одиночестве  леденила душу оробевшей девушки, и, подойдя к краю скалы, она нагнулась, чтобы  взглянуть, не видны ли в долине какие-нибудь признаки жизни, но тут се вдруг  ослепил яркий луч света и обдало струей теплого воздуха.    

Как  только Френсис пришла в себя от изумления, она поглядела вниз, на небольшую  площадку, и увидела, что стоит как раз над хижиной, которую искала. В крыше  было проделано отверстие для дыма, и, когда ветер отогнал густые клубы, девушка  увидела, что в грубом каменном очаге прыгает яркий, веселый огонь. К хижине  вела извилистая тропинка, огибавшая скалу, на которой стояла Френсис, и,  спустившись по ней, она приблизилась к двери.    

Три  стены этого странного дома — если можно так его назвать — были сложены из  бревен и поднимались немного выше человеческого роста, четвертой служила скала,  к которой прилепилась лачуга. Крыша была покрыта древесной корой, разложенной  длинными полосами до самой скалы; щели между бревнами были замазаны глиной, но  местами она отвалилась, и ее заменили сухими листьями, чтобы защитить хижину от  ветра. В передней стене было всего одно окошко с четырьмя стеклами, но сейчас  его тщательно прикрыли доской, чтобы свет от очага не пробивался наружу.  Остановившись и оглядев это диковинное жилище, которое, как Френсис была  уверена, служило кому-то тайным убежищем, она посмотрела в щелку, чтобы узнать,  каково оно внутри. В хижине не было ни лампы, ни свечи, по пылавшие в очаге  сухие сучья отбрасывали такой яркий свет, что при нем можно было бы читать. В  углу лежал соломенный тюфяк, а на нем были небрежно брошены два-три одеяла, как  будто кто-то недавно укрывался ими. На колышках, вбитых в трещины скалы и в щели  бревенчатых стен, висело множество всевозможной одежды — мужской и женской, для  разного роста и сложения, общественного положения и возраста. Тут мирно  уживались рядом английские и американские военные мундиры; на одном и том же  колышке висело полосатое ситцевое платье, какие обычно носили деревенские  жительницы, и густо напудренный парик — короче говоря, в этом гардеробе было  столько разнообразных нарядов, что можно было бы одеть целый приход.    

В углу у  скалы, против горящего очага, стоял открытый буфет, в котором виднелись две-три  тарелки, кружка и остатки пищи. Перед очагом стоял стол со сломанной ножкой,  сколоченный из грубо отесанных досок, а перед ним — единственный стул, вот и  вся обстановка этой лачуги, не считая кое-каких кухонных принадлежностей. На  столе лежала закрытая книга, судя по ее переплету и толщине — должно быть,  библия. Однако внимание Френсис приковал к себе находившийся в хижине человек.  Он сидел за столом, опершись головой на руку, скрывавшую его лицо, и был поглощен  чтением каких-то бумаг. Возле него на столе лежала пара необычных, богато  отделанных кавалерийских пистолетов, а между его коленями высовывался эфес  шпаги тонкой чеканки, на который он небрежно опустил другую руку. Рослая фигура  этого неожиданного посетителя хижины и его атлетическое телосложение нисколько  не напоминали ни Гарви, ни ее брата, и девушке не надо было разглядывать его  одежду, чтобы сразу убедиться, что это не тот, кого она искала. На незнакомце  был застегнутый до подбородка, плотно облегавший его сюртук, рейтузы из  буйволовой кожи и военные сапоги со шпорами. Зачесанные кверху волосы не  закрывали ему лица и, согласно моде того времени, были обильно напудрены.  Рядом, на каменном полу, лежала круглая шляпа, вероятно сброшенная им со стола,  чтобы освободить место для развернутой карты и разных бумаг.    

Для  нашей героини это был весьма неприятный сюрприз. Твердо уверенная, что дважды  виденный ею на горе человек несомненно разносчик и что именно он помог ее брату  бежать, она не сомневалась, что застанет его вместе с братом в этой хижине, а  теперь хижина оказалась занятой посторонним. Френсис пристально смотрела в  щелку, не зная, что ей делать: то ли уйти, то ли подождать в надежде, что позже  появится и Генри, как вдруг незнакомец, сидевший в глубокой задумчивости, убрал  руку, которой прикрывал глаза, и девушка сразу узнала строгое, но приятное и  доброе лицо Харпера.    

В голове  у нее мигом пронеслись слова Данвуди о его влиянии и могуществе, мелькнули воспоминания  о его добром, отеческом отношении к ней, об обещании помочь ее брату, и,  распахнув дверь, девушка бросилась к его ногам и, обнимая ему колени,  закричала:    

— Спасите  его! Спасите его! Молю вас, спасите моего брата! Вспомните ваше обещание и спасите  его!    

Когда  дверь отворилась, Харпер встал, и его рука по" тянулась к пистолету, но  движения его были спокойны, и он тут же остановился. Наклонившись, он откинул  капюшон, закрывавший Френсис лицо, и воскликнул с изумлением и неудовольствием:    

— Как,  мисс Уортон? Не может быть, чтобы вы пришли сюда одна! — Совсем одна! Со  мной нет никого, кроме вас и господа бога. Его святым именем молю вас —  вспомните ваше обещание и спасите моего брата!    

Харпер  ласково поднял девушку и, усадив на стул, попросил успокоиться и объяснить ему,  что привело ее сюда. Френсис тотчас чистосердечно рассказала ему все и  объяснила, как она попала в это уединенное место одна, в такой поздний час.    

Всегда  трудно проникнуть в мысли человека, так хорошо умеющего владеть своими  чувствами, как Харпер, но теперь, когда он слушал бесхитростный и пылкий  рассказ молодой девушки, в его умных глазах блеснул теплый огонек, и черты его  замкнутого лица смягчились. С глубоким вниманием выслушал он описание бегства  Генри и блужданий Френсис по лесу и в продолжение всею рассказа глядел на нее с  горячим участием и снисходительностью. Ее опасения, как бы брат не задержался  слишком долго в горах, казалось, встревожили и его, ибо, когда она кончила, он  раза два молча прошелся взад-вперед по хижине, погрузившись в раздумье.    

Френсис  колебалась, по зная, что еще добавить, и рука ре бессознательно гладила  рукоятку одного из пистолетов; бледность ее встревоженного личика сменилась  ярким румянцем, когда после недолгого молчания она снова заговорила:    

— Конечно,  мы можем положиться на дружбу майора Данвуди, по у него такие строгие взгляды  на честь, что…” вопреки его чувствам.., его желанию нам помочь.., он, наверное,  сочтет своим долгом снова захватить в плен моего брата. К тому же он думает,  что это ничем не грозит Генри, потому что полагается на вашу помощь.    

— На  мою помощь? — спросил Харпер, с удивлением глядя на нес.    

— Да,  на вашу помощь. Когда мы рассказали ему о вашем добром участии, он уверил нас,  что вы пользуетесь большим влиянием и если дали обещание, то наверняка  добьетесь прощения для Генри.    

— А  еще что он вам сказал? — спросил Харпер с некоторым беспокойством.    

— Больше  ничего, он только повторил, что Генри нечего опасаться. А теперь он разыскивает  вас.    

— Мисс  Уортон, в прискорбной борьбе между Англией и Америкой я играю немаловажную  роль, было бы бесполезно это отрицать. И побег вашего брата удался потому, что  я знал о его невиновности и помнил свое обещание. Однако майор Данвуди  ошибается, полагая, будто я могу открыто добыть Генри прощение. И все же я могу  вмешаться в его судьбу и даю вам слово, что имею некоторое влияние на  Вашингтона и приму меры, чтобы вашего брата снова не взяли в плен. Но и вы должны  тоже дать мне обещание: скройте от всех нашу встречу и держите в тайне все, что  было здесь сказано, пока я не разрешу вам говорить об этом.    

Френсис  обещала Харперу молчать, и он продолжал:    

— Скоро  сюда придет разносчик с вашим братом, однако британский офицер не должен видеть  меня, иначе Бёрч может поплатиться жизнью.    

— Никогда! —  горячо воскликнула Френсис. — Генри никогда не поступит так низко и не выдаст  человека, спасшего ему жизнь!    

— Мисс  Уортон, мы не играем в детскую игру. Жизнь и судьба многих людей висят на  волоске, и ничего нельзя оставлять на волю случая. Если бы сэр Генри Клинтон  узнал, что разносчик видится со мной, да еще при таких подозрительных  обстоятельствах, несчастный Бёрч немедленно ответил бы собственной головой.  Поэтому, если вы цените человеческую жизнь и желаете спасти вашего брата,  будьте осторожны и молчите. Расскажите им обоим все, что вы слышали на ферме, и  убедите их немедленно уйти отсюда. Если им удастся проскользнуть до утра мимо  наших последних постов, то дальше уж я позабочусь, чтобы никто их не  перехватил. А у майора Данвуди найдутся дела поважней, чем подвергать опасности  жизнь своего друга.    

С этими  словами Харпер заботливо свернул карту, которую он изучал, и положил в карман  вместе с бумагами, лежавшими на столе. Он еще был занят этим делом, когда на  скале у них над головой раздался необычно громкий голос Бёрча:    

— Подите-ка  сюда, капитан Уортон, и вы увидите палатки, освещенные луной. Пускай они теперь  скачут на своих лошадях, у меня есть укромный уголок, где мы спрячемся с вами и  просидим сколько захотим.    

— Где  ж этот уголок? Признаться, последние два дня я почти не ел и теперь умираю с  голоду.    

— Гм! —  откашлялся разносчик и заговорил еще громче. — Гм! Гм! Из-за этого тумана  я совсем охрип. Двигайтесь потихоньку, будьте осторожны, не поскользнитесь, а  то как раз угодите на штык часового внизу. Подниматься в юру тяжеленько, а вниз  можно скатиться в один миг.    

Харпер  прижал палец к губам, напоминая Френсис о ее обещании, взял пистолеты и шляпу,  чтобы не оставлять никаких следов своего пребывания в хижине, и отошел в  дальний угол; там он отодвинул несколько платьев, открыл вход в небольшую  пещеру, вошел в нее и, опустив платья, скрылся. При ярком свете очага Френсис  заметила, что то была естественная ниша в скале, где лежала лишь кое-какая  домашняя утварь.    

Легко  себе представить, как были удивлены разносчик и Генри, когда они увидели в  хижине Френсис. Не тратя времени на объяснения или вопросы, пылкая девушка  бросилась на шею брату и залилась слезами. Но разносчика, по-видимому,  волновали совсем иные чувства. Прежде всего он взглянул на огонь и убедился,  что в него недавно подбросили дров, потом выдвинул небольшой ящик в столе и с  тревогой обнаружил, что он пуст.    

— Вы  здесь одна, мисс Фанни? — спросил он с беспокойством. — Неужели вы  пришли сюда одна?    

— Одна,  как видите, мистер Бёрч, — ответила Френсис, высвобождаясь из объятий  брата, и бросила на скрытую пещеру выразительный взгляд, который был тотчас  перехвачен и понят проницательным разносчиком.    

— Но  зачем и каким образом ты сюда попала? — воскликнул удивленный  Генри, — И откуда ты узнала об этой хижине?    

Френсис  поспешила вкратце рассказать обо всем, что произошло на ферме после бегства  брата и как она решила его разыскать.    

— Однако, —  заметил Бёрч, — почему вам вздумалось искать нас здесь, в то время как мы  были на другой стороне горы?    

Тут  Френсис поведала ему, как она увидела блеснувшее окно хижины и фигуру  разносчика в тот день, когда ехала через горный перевал, а потом снова заметила  его на другой день и как она сразу решила, что именно здесь беглецы будут  искать убежища на ночь.    

Бёрч  пристально всматривался в лицо девушки, слушая ее бесхитростный рассказ о том,  как она случайно проникла в его тайну, а когда она замолчала, вскочил и,  схватив палку, ударил по стеклу и выбил его.    

— Это  была единственная роскошь, какую я себе позволил, — сказал он, — но  даже и этим маленьким удобством пользоваться небезопасно! Мисс Уортон, —  добавил он с той горечью, которая не раз сквозила в его словах, и подошел к  ней, — в этих горах за мной охотятся, как за диким зверем, но, когда я  выбиваюсь из сил и прячусь в этом убежище, каким бы оно ни было бедным и  жалким, я все же могу провести здесь спокойную ночь. Неужели вы сделаете жизнь  затравленного человека еще более ужасной?    

— Никогда.! —  с жаром закричала Френсис. — Я никому не выдам вашей тайны.    

— Даже  Данвуди? — тихонько спросил разносчик, и его пытливые глаза, казалось,  заглянули девушке в душу.    

Френсис  на минуту опустила голову, по тут же вновь подняла свое вспыхнувшее личико и горячо  воскликнула:    

— Никогда,  никогда, Гарви! Пусть бог услышит мою клятву!    

Разносчик  как будто успокоился; он отошел в глубь хижины и, улучив минуту, когда Генри отвернулся,  проскользнул между платьями в пещеру.    

Френсис  и ее брат, полагавший, что Гарви вышел в дверь, продолжали обсуждать  создавшееся положение. Вскоре Генри согласился, что им следует немедленно  уходить, чтобы опередить Данвуди, который, повинуясь своему долгу, не откажется  от преследования беглеца. Генри вынул записную книжку и, вырвав из нее листок,  набросал на нем несколько строк, а потом сложил его и протянул сестре.    

— Френсис, —  сказал он, — сегодня ночью ты доказала, что ты необыкновенная девушка.  Если ты любишь меня, передай эту записку Данвуди, не читая ее, и помни, что два  часа отсрочки — для меня спасение.    

— Я  все сделаю, будь спокоен, но зачем вам задерживаться? Бегите сейчас же, не  теряйте драгоценных минут!    

— Ваша  сестра права, капитан Уортон, — сказал Бёрч, незаметно вернувшийся в  комнату. — Мы должны выходить немедля. Возьмем еду с собой и подкрепимся  на ходу.    

— Но  кто же позаботится об этой самоотверженной девушке? — воскликнул  капитан, — Я не могу покинуть ее одну в таком глухом месте.    

— Оставь  меня, не бойся! — отвечала Френсис. — Я спущусь вниз так же, как  поднялась наверх. Не сомневайся во мне, ты еще не знаешь, как много во мне  мужества и силы.    

— Это  правда, я не знал, на что ты способна, дорогая моя, но теперь, когда я оценил  твое сердце, могу ли я бросить тебя одну? Ни за что!    

— Капитан  Уортон, — сказал Бёрч, распахивая дверь, — если у вас несколько  жизней, вы можете играть ими, у меня же всего одна, и я должен ее беречь.  Уходить ли мне одному или вы пойдете со мной?    

— Иди,  иди, Генри, дорогой! — вскричала Френсис, обнимая его. — Иди же,  подумай о нашем отце, подумай о Cape. — И, не дожидаясь ответа, она  ласково вытолкнула брата за дверь и заперла ее.    

Тут  между Генри и разносчиком разгорелся короткий, но жаркий спор; однако Бёрч,  видимо, убедил капитана, и Френсис затаив дыхание услышала удаляющиеся шаги  беглецов, поспешно сходивших с откоса.    

Как  только шаги затихли вдали. Харпер вышел из своего убежища.    

Он молча  взял Френсис за руку и вывел из хижины. Казалось, он хорошо знает дорогу; он уверенно  провел девушку на скалу над хижиной, пересек площадку на вер шине юры и стал  спускаться вниз, заботливо указывая ей на препятствия, попадавшиеся у них на  пути, и охраняя ее, чтоб она не ушиблась.    

Идя  рядом со своим странным спутником, Френсис чувствовала, что ее сопровождает  выдающийся человек: твердость его поступи и уверенность движений  свидетельствовали об отважном и решительном характере. Выйдя на дорогу по  другую сторону горы, они быстро двинулись вперед, не подвергаясь опасности.  Френсис потратила на этот подъем больше часу, теперь же они спустились за  десять минут и вышли на уже описанный нами очищенный от леса участок. Харпер  свернул тут на овечью тропу и, быстро пройдя лужайку, подошел к спрятанному в  кустах коню под богатым военным седлом. При виде хозяина благородное животное  фыркнуло и стало бить землю копытом, а Харпер подошел и вложил пистолеты в  седельные кобуры.    

Затем,  повернувшись к Френсис, он взял ее за руку и сказал:    

— Мисс  Уортон, сегодня вы спасли вашего брата. Я не могу объяснить вам, почему на этот  раз я не в состоянии прийти ему на помощь. Однако, если вам удастся задержать  кавалеристов на два часа, он будет и полной безопасности. После всего, что вы  совершили, я думаю, вы справитесь и с этой задачей. Бог не дал мне детей, милая  леди, но, если бы по его святой воле мой брак не остался бездетным, я молил бы  его послать мне такое сокровище, как вы. И все же вы — мое дитя: все жители  этой обширной страны — мои дети, и я должен заботиться о них. Примите же  благословение человека, который надеется встретить вас в более счастливые дни.    

И с  этими-словами, произнесенными так торжественно, что они проникли в самое сердце  Френсис, он положил руку ей на голову. Простодушная девушка подняла на него  свой взор. Капюшон снова соскользнул с ее волос, и луна осветила ее прелестное  личико. По щекам у нее скатились две слезинки, а чистые голубые глаза с  благоговением смотрели на Харпера.    

Он  наклонился, запечатлел у нее на лбу отеческий поцелуй и добавил:    

— Любая  из этих овечьих троп выведет вас в долину. Здесь мы должны расстаться: у меня  много дел и мне предстоит далекий путь. Вспоминайте меня, по только в ваших  молитвах.    

Тут он  сел на коня и, махнув шляпой, стал спускаться с горы, пока не скрылся за  деревьями. С облегченным сердцем Френсис бросилась вперед и, выбрав первую  тропинку, сбегавшую вниз, через несколько минут уже очутилась в долине, в  целости и сохранности. Когда она уже вышла в поле и тихонько пробиралась к  дому, она услышала вдали стук копыт и, вздрогнув, подумала, что порой следует  гораздо больше опасаться людей, чем полного одиночества. Забившись в уголок за  изгородью неподалеку от дороги, она замерла, вглядываясь в проезжавших. Мимо  нее проскакал небольшой отряд драгун, но не в форме Виргинского полка, а за  отрядом ехал человек, завернувшись в широкий плащ; она сразу признала в нем  Харпера. Позади скакал негр в ливрее, а двое юношей в военных мундирах замыкали  кортеж. Вместо того чтобы выехать на дорогу, ведущую к лагерю, они вдруг круто  свернули влево и скрылись в горах.