1 2 3 4 5 6 
— Ну  да, с моей телегой и быками.    

— Ты  же должен знать, Керби, что Кожаный Чулок и я, Бенни Помпа, — ты же знаешь  Бенджамена Помпу? Так вот, Бенни и я….нет, я и Бенни… В общем, черт меня подери,  если я знаю, как это получилось. Только кто-то из нас должен отправиться за  бобровыми шкурами. Вот мы и взяли эту телегу, чтобы было куда их складывать. А  знаешь, Керби, ты грести не умеешь. Ты с веслом обращаешься вроде как корова с  мушкетом…    

Билли понял,  в каком состоянии находится стюард, и некоторое время шагал рядом с телегой,  раздумывая, потом взял кнут из рук Бенджамена — тот завалился на сено и тут же  уснул. Керби повел быков по улице, затем через мост и в гору, к той вырубке,  где ему предстояло работать на следующий день; по дороге его ничто не  задержало, только отправившиеся на розыски констебли торопливо перекинулись с  ним двумя-тремя словами относительно беглецов.    

Элизабет  долго простояла у окна своей комнаты. Она видела, как по склону горы мелькают факелы  преследователей, слышала шум голосов. Но час спустя все вернулись, усталые и  разочарованные неудачей, и поселок снова затих. Все в нем было мирно и  спокойно, как в начале вечера, когда Элизабет выходила из дому, направляясь в  тюрьму к Натти Бампо.    

 Глава 36    

     

Онейдов  молвил вождь:    

«Хочу    

Я  плакать, глядя на него,    

Но горем  я не омрачу    

Песнь  смерти брата моего.    

Томас  Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»    

     

Было еще  довольно рано, когда на следующее утро Элизабет и Луиза встретились, как было  условлено накануне, и направились в лавку мосье Лекуа, чтобы выполнить  обещание, данное Кожаному Чулку. На улицах уже вновь начиналось оживление, но в  лавке в такой ранний час народу было мало, и, кроме любезного хозяина, молодые  девушки застали там только Билли Керби, одну покупательницу и мальчугана,  выполнявшего в лавке обязанности помощника и приказчика.    

Мосье  Лекуа был занят чтением писем, вызывавших в нем восторг, в то время как  дровосек стоял с топором под мышкой, засунув одну руку за пазуху, а другую  спрятав в карман куртки, и с добродушным сочувствием поглядывал на француза,  разделяя, казалось, его радость. Свобода обращения, обычно наблюдавшаяся в  новых поселениях, стирала грани между различными слоями общества и вместе с  этим часто заставляла забывать и преимущества ума и образования. Когда девушки  вошли в лавку, не замеченные хозяином, тот говорил, обращаясь к Керби:    

Ах,  мосье Биль, это письмо делает меня самым счастливым из людей! Ах, ша chere  France [60],  я снова тебя увижу!    

От души  рада всему, что может дать вам счастье, мосье, сказала Элизабет,    

— но,  надеюсь, нам не придется расстаться с вами навеки.    

Галантный  лавочник тотчас перешел на французский язык и незамедлительно поведал Элизабет  свои надежды на то, что ему можно будет вернуться на родину. Новый образ жизни  и занятий наложил, однако, сильный отпечаток на его податливую натуру, и он,  рассказывая прекрасной посетительнице об отрадных переменах в своей жизни, не  забывал в то же время отвешивать табак лесорубу.    

Дело в  том, что мосье Лекуа, бежавшему из своей страны больше от страха, нежели  оттого, что правящий класс относился к нему враждебно, удалось наконец получить  заверения в том, что на его возвращение в Вест-Индию посмотрят сквозь пальцы. И  француз, так просто я легко превратившийся в лавочника, собирался вернуться в  общество и занять в нем подобающее ему положение.    

Мы не  станем приводить здесь все те учтивости, которыми обменялись по этому поводу  обе стороны, не станем перечислять бесконечные выражения печали сияющего  француза оттого, что он будет вынужден лишиться очаровательного общества мисс  Темпл. Во время обмена любезностями Элизабет, улучив минуту, незаметно купила  порох у мальчика-помощника, отзывавшегося на имя Джонатан. Прежде чем  расстаться, мосье Лекуа, очевидно полагая, что сказал еще недостаточно, просил  чести удостоиться личной беседы с наследницей: торжественность, с которой это  было сказано, выдавала серьезный характер предстоящего разговора. Изъявив свое  согласие и отложив встречу до более благоприятного времени, Элизабет покинула  лавку, куда уже начали приходить покупатели и где их встречали с не меньшей  любезностью, чем всегда.    

Некоторое  время Элизабет и Луиза молчали; дойдя до моста, Луиза вдруг остановилась, как  бы желая что-то сказать, но от застенчивости не решаясь вымолвить ни слова.    

— Вы  нездоровы, Луиза? — с беспокойством спросила ее мисс Темпл. Быть может,  нам лучше вернуться и как-нибудь в другой раз постараться найти старика?    

— Нет,  я не больна, но я ужасно боюсь… Я никогда, никогда не смогу подняться на эту  гору только вдвоем с вами! У меня ни за что не хватит духу…    

Признание  это явилось полной неожиданностью для Элизабет, которая, хотя и не испытывала  пустого страха по поводу не существующей более опасности, все же остро ощущала  естественную девичью робость. Она постояла, немного раздумывая, потом, решив,  что в такую минуту надо действовать, а не размышлять, усилием воли поборола  свои колебания и твердо сказала:    

— Что  ж, в таком случае мне придется идти одной. Кроме вас, я никому не могу  довериться, не то беднягу Кожаного Чулка поймают. Подождите меня здесь, на  опушке, чтобы никто не увидел, что я одна брожу по горам. Нельзя давать повод к  сплетням, если.., если… Луиза, дорогая, вы будете ждать меня здесь?    

— Здесь,  откуда виден поселок, я согласна ждать хоть целый год, — ответила Луиза  взволнованно, — но умоляю, не просите меня сопровождать вас дальше!    

Поняв,  что ее подруга действительно не в состоянии продолжать путь, Элизабет оставила  ее неподалеку от дороги, в стороне от взглядов случайных прохожих, в таком  месте, откуда Луизе была видна вся долина, и отправилась дальше одна. Легким,  но твердым шагом поднялась она по дороге, неоднократно упоминавшейся в нашем  повествовании, опасаясь, что задержка в лавке мосье Лекуа и длина пути до  вершины горы помешают ей явиться точно в назначенное время. Всякий раз, как  чаща редела, Элизабет останавливалась перевести дыхание или, плененная красотой  ландшафта, полюбоваться расстилавшейся внизу долиной — длительная засуха  сменила ее зеленый убор на коричневый, и, хотя все оставалось на прежних  местах, пейзажу недоставало живости и веселья, присущих ему в начале лета. Даже  сами небеса, казалось, разделяли участь пересохшей земли: солнце спряталось за  сероватой пеленой, похожей на тонкий слой дыма и, по-видимому, лишенной  малейших признаков влаги. Голубого неба почти не было видно, но кое-где, сквозь  небольшие просветы, можно было заметить, что на горизонте скапливаются массы  облаков, словно природа собиралась с силами для того, чтобы послать наконец  живительные потоки на благо людям. Сам воздух, которым сейчас дышала Элизабет,  был сухой и горячий, и к тому времени, когда она сворачивала с проезжей дороги,  девушка почувствовала какое-то удушье. Но, торопясь выполнить данное ей  поручение, она думала лишь о том, как огорчится и в каком затруднительном  положении окажется старый охотник, если не получит ее помощи.    

На  вершине горы, которую судья Темпл в свое время назвал Горой Видения, была  расчищена небольшая площадка, чтобы лучше видеть оттуда и поселок и всю долину.  Именно к этой площадке и направилась Элизабет, полагая, что как раз здесь она  встретит Натти. Девушка шла очень быстро, насколько то позволяли трудности  подъема и глухая лесная чаща. Бесчисленные обломки скал, поваленные деревья,  ветви — все затрудняло путь, однако решимость Элизабет преодолела все препятствия,  и за несколько минут до назначенного времени, проверив его по своим часам, она  уже стояла на условленном месте.    

Немного  отдохнув на краю ствола упавшего дерева, мисс Темпл огляделась, ища глазами Кожаного  Чулка, но на площадке его явно не было. Девушка встала и, войдя в заросли по  краям вырубки, осмотрела все укромные уголки, где из предосторожности мог бы  спрятаться Натти. Поиски ее оказались безрезультатными. Измучившись и исчерпав  всю свою фантазию в предположениях о том, что могло статься с охотником,  Элизабет решилась нарушить тишину этого уединенного места.    

— Натти!  Кожаный Чулок! — позвала она, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону.    

Но  ответа не последовало — лишь эхо ее собственного чистого голоса отчетливо  прозвенело в пересохшем от зноя лесу.    

Элизабет  подошла к склону горы, откуда вдруг послышались, как бы отвечая на ее зов, странные  звуки, будто кто-то ударял себя по губам ладонью, одновременно с силой выдыхая  воздух. Не сомневаясь, что это подает ей сигнал Кожаный Чулок, указывая, где он  спрятался, Элизабет спустилась футов на сто и оказалась на второй площадке, или  небольшом уступе, где из трещин в скалах, едва прикрытых слоем почвы, росли  редкие деревья. Девушка заглянула за край уступа, который обрывался отвесной стеной,  уходящей далеко вниз, но тут шорох сухих листьев заставил ее обернуться. То,  что предстало ее глазам, несомненно, испугало ее, но наша героиня быстро взяла  себя в руки и решительно, испытывая даже некоторый интерес, вернулась на  площадку.    

На  стволе поваленного дуба, повернувшись темным лицом в ее сторону, сидел  могиканин. Его горящие глаза смотрели на Элизабет так странно, что насмерть  перепугали бы любую женщину с менее твердым характером. Одеяло спустилось с  плеч старика, обнажив торс, руки и почти все его тело. На груди у него висела  медаль Вашингтона — награда, которую, как Элизабет знала, индеец надевал лишь в  самых важных и торжественных случаях. Да и все во внешнем виде престарелого  вождя было необычным, как бы особо продуманным и даже устрашающим. Длинные  черные волосы, заплетенные в косы, были откинуты назад и не закрывали высокого  лба и горящих глаз; в широких отверстиях, проделанных в мочках ушей, были вдеты  и висели, переплетаясь между собой, украшения из серебра, бус и игл дикобраза;  гроздь подобных же украшений была подвешена к хрящу носа и спускалась почти до  самого подбородка. Полосы красной краски пересекали его морщинистый лоб и щеки  узором то ли случайным, то ли по строгому требованию обычаев племени. Все тело  могиканина было также раскрашено: индейский вождь, несомненно, приготовился к  какому-то событию исключительной важности.    

— Как  поживаешь, достойный вождь? — спросила Элизабет, подходя к нему. —  Тебя давно не видно в поселке. Ты обещал мне сплести ивовую корзинку, а у меня  еще с каких пор припасена для тебя ситцевая рубашка.    

Индеец  долго смотрел на девушку, не отвечая, потом покачал головой и заговорил своим  низким, гортанным голосом:    

— Руки  Джона больше не могут плести корзины. И рубашка Джону не нужна.    

— Но,  если она ему понадобится, Джон теперь знает, куда прийти за ней, — сказала  мисс Темпл. — Сознаюсь, Джон, у меня такое чувство, что ты имеешь законное  право требовать от нас все, чего ни пожелаешь.    

— Послушай  меня, девушка, — заговорил индеец. — Шесть раз по десять горячих лет прошло  с тех пор, как Джон был молодым — высокий, как сосна, прямой, как полет пули  Соколиного Глаза, сильный, как бизон, ловкий, как дикая горная кошка. Он был  сильным воином, таким, как Молодой Орел. Если племени нужно было много дней  подряд выслеживать врагов, зоркий глаз Чингачгука находил отпечатки их мокасин.  Если люди его племени праздновали и веселились и считали скальпы врагов,  скальпы эти висели на шесте Чингачгука. Если женщины плакали, потому что у них  не было мяса для еды, Чингачгук был первым на охоте. Его пуля догоняла оленя. И  тогда Чингачгук делал своим томагавком зарубки на деревьях, чтобы ленивые  знали, где нужно искать его и мингов. И корзин в те времена он не плел.    

— Но  ведь те времена давно прошли, храбрый воин, — отвечала Элизабет. — С  тех пор народ твой исчез, а ты, вместо того чтобы преследовать врагов, научился  бояться бога и жить мирно.    

— Подойди  и встань здесь, дочка, — отсюда видны и великий Прыжок Воды, и вигвамы  твоего отца, и земли по берегам Извилистой Реки. Джон был еще молодым, когда  его племя отдало свои земли, те, что тянутся от синих гор, где они нависают над  водой, и до того места, где Саскуиханна прячется за деревьями. Все эти земли и  все, что росло на них, и все, что ходило по ним, и все, что кормилось на  них, — все мы отдали Пожирателю Огня, потому что мы любили его. Он был  сильным, а наше племя было слабым, и он помогал нам. Ни один делавар не  позволил бы себе убить оленя, пробегающего по его лесам, или подстрелить птицу,  пролетающую над его землями, потому что все это принадлежало ему. Жил ли Джон  мирно? Еще во времена его молодости он видел, как белые люди из Фронтинака шли  войной на своих белых братьев из Олбани. Боялись они бога? Джон видел, как  английские и американские воины из-за этой самой земли погружали томагавки друг  другу в головы. Боялись они тогда бога и жили мирно? Джон видел, как земля ушла  от Пожирателя Огня и его детей, и от сына его сына, и новый вождь стал владеть  ею. Жили они в мире, те, кто так поступал? Боялись они бога?    

— Таковы  нравы белых, Джон. А разве делавары не сражаются, разве они не променивают свои  земли на порох, одеяла и всякие товары?    

Индеец  обратил взгляд своих черных глаз на собеседницу и так пристально уставился на  нее, что она даже немного испугалась.    

— Где  же одеяла и товары, которые купили право Пожирателя Огня? — заговорил он  уже не таким бесстрастным голосом, как прежде. — Или они у него в вигваме?  Разве сказали ему: брат, продай нам свою землю, возьми взамен вот это золото,  это серебро, или вот эти ружья, или даже вот этот ром? Нет, они отняли у него  земли так, как снимают скальп у врага. И те, кто сделал это, даже не оглянулись  посмотреть, жив он или умер. Разве такие люди живут в мире и страшатся Великого  Духа?    

— Но  ты, наверное, не понимаешь всех обстоятельств, — заговорила Элизабет,  испытывая смущение, в котором не хотела бы признаться даже самой себе. —  Если бы ты лучше разбирался в наших обычаях и законах, ты бы по-иному судил и о  наших действиях. Не думай плохо о моем отце, могиканин, он справедлив и добр.    

— Брат  Микуона добр, и он поступит как нужно. Я так и сказал Соколиному Глазу. И я  сказал Молодому Орлу, что брат Микуона восстановит справедливость.    

— Кого  ты называешь Молодым Орлом? — спросила Элизабет, отворачиваясь от  пристального взгляда индейца. — Откуда он и каковы его права?    

— И  ты задаешь такой вопрос, после того как столько времени прожила с ним под одной  крышей? — осторожно спросил индеец. — Старость замораживает кровь,  как зимний холод сковывает воды Великого Источника. А у юности потоки крови  горячи, как солнце в ту пору, когда цветут цветы. У Молодого Орла есть глаза    

— разве  у него нет языка?    

Красота,  на которую намекал старый воин, нисколько не померкла под действием его аллегорических  фраз; напротив, румянец на щеках девушки запылал так ярко, что казалось, еще  ярче засверкали ее черные глаза. Но, поборов смущение, Элизабет засмеялась,  словно не желая всерьез принимать его слова, и шутливо ответила:    

— Он  никогда не посвящал меня в свои тайны. В нем слишком много от делавара, чтобы  он стал доверять свои сокровенные мысли женщине.    

— Послушай,  что я скажу. Великий Дух сотворил твоего отца с белой кожей, а моего отца — с  красной. Но сердца их он одинаково окрасил алой кровью. Пока человек молод,  кровь его горяча и бежит быстро, но, когда он стареет, кровь его стынет и  замедляет свое течение. Разве под кожей не все люди одинаковы? Когда-то у Джона  была жена. Она была матерью вот стольких сыновей, — старик поднял вверх  три пальца, — а ее дочери принесли бы счастье молодым делаварам. Она была  добра и послушна, она делала то, что я ей говорил. У вас другие обычаи, но ты  думаешь, Джон не любил свою жену, мать своих детей?    

— А  что сталось с твоей семьей, Джон, — с женой и детьми? — спросила  Элизабет, тронутая рассказом индейца.    

— Где  тот лед, который покрывал воды Великого Источника? Он растаял и ушел с потоками  воды. Джон дожил до такого времени, когда все покинули его и ушли в Страну  Духов. Теперь и его время наступило, и Джон готов.    

Могиканин  склонил голову и умолк. Мисс Темпл не знала, что сказать. Она желала бы отвлечь  мысли старого воина от грустных воспоминании, но в выражении его печали было  столько величия и достоинства, что девушка не решалась заговорить. Однако после  продолжительной паузы она все же возобновила разговор.    

— А  где Кожаный Чулок? — спросила она. — Я принесла по его просьбе вот  эту банку с порохом. Но его что-то нигде не видно. Быть может, ты возьмешь  порох и передашь его своему другу?    

Старый  индеец медленно поднял голову и серьезно посмотрел на сверток, который Элизабет  положила ему в руку.    

— Вот  страшный враг моего народа, — сказал он. — Разве без него смогли бы  белые люди победить делаваров? Великий Дух научил твоих предков делать ружья и  порох для того, чтобы прогнать индейцев с их земли. Скоро уже не останется  здесь ни одного краснокожего. Когда умрет Джон, последний индеец покинет эти  холмы, и род его исчезнет вместе с ним. — Упершись локтем в колено, старый  воин весь подался вперед и, казалось, окидывал прощальным взором долину, которую  еще можно было разглядеть сквозь марево, хотя с каждой минутой воздух как будто  сгущался, и мисс Темпл почувствовала, что ей становится трудно дышать. Взгляд  могиканина постепенно утрачивал выражение печали и приобретал какую-то особую  силу, похожую на одержимость пророка.    

— Но  Джон пойдет в страну, где собрались его предки, — продолжал старик.    

— Там  много дичи, и в озерах много рыбы, и женщины не плачут оттого, что у них нет  мяса для еды; туда не может прийти ни один минг. Охота там — лишь детская  забава, и все честные краснокожие живут, как братья.    

— Джон,  это не христианский рай! — воскликнула мисс Темпл. — Ты сейчас во  власти суеверий твоих предков.    

— Отцы,  дети, — вдруг твердо произнес могиканин, — никого больше нет, никого!  У меня только один сын — Молодой Орел, и в нем течет кровь белого человека.    

Скажи  мне, Джон, — заговорила Элизабет, стараясь направить мысли старика на  другие темы и, кстати, удовлетворить собственное острое любопытство, которое  внушал ей юноша. — Скажи мне, кто этот мистер Эдвардс? Почему ты так  любишь его и откуда он пришел?    

Индеец  вздрогнул — вопрос этот вернул его мысли к земной жизни. Взяв мисс Темпл за  руку, он усадил ее рядом с собой и показал на земли, раскинувшиеся перед их  взором.    

— Посмотри  туда, — сказал он, направляя ее взгляд в сторону севера. — Вся эта  земля, насколько могут видеть твои молодые глаза, принадлежала его…    

Но он не  договорил. Огромные клубы дыма вдруг обволокли их и, кружась вихрем, образовали  завесу, заслонившую все, что находилось впереди. Мисс Темпл в страхе вскочила  на ноги и, глянув на вершину горы, увидела, что и она окутана дымом; из лесу  доносился приглушенный рев, похожий на завывание ветра.    

— Что  это, Джон? — закричала Элизабет. — Все заволокло дымом, и я уже  чувствую жар, он идет словно из печи.    

Прежде  чем индеец успел ответить, из чащи послышался голос:    

— Джон!  Где ты, могиканин? Лес горит — беги, спасайся, не то будет поздно!    

Вождь  приложил руку ко рту, и вновь раздались звуки, привлекшие в свое время внимание  Элизабет. Тут послышался шум торопливых шагов сквозь сухую поросль и кустарник,  и на площадку с искаженным от ужаса лицом выбежал Эдвардс.    

 Глава 37    

     

И двор, и  лагерь, и леса    

Любви  покорны.    

Вальтер  Скотт, «Песнь последнего менестреля»    

     

— Как  было бы ужасно, если бы ты вдруг погиб такой смертью, мой старый друг! —  воскликнул Оливер, с трудом переводя дыхание. — Вставай скорее, надо  бежать. Быть может, уже слишком поздно… Внизу пламя вокруг скалы замыкается, и,  если не удастся прорваться здесь, единственным путем к спасению останется  тропинка над пропастью. Скорее, скорее! Да очнись же, Джон! Нельзя терять ни  минуты.    

Узнав  голос Эдвардса и сразу забыв про опасность, Элизабет отпрянула к ближайшему  выступу скалы, а могиканин, на мгновение как будто стряхнув с себя апатию,  проговорил, указывая на девушку:    

— Это  ее надо спасти. А Джона оставь умирать.    

— Ее?  О ком ты говоришь? — закричал юноша, поспешно оборачиваясь в ту сторону,  куда указал старик.    

При виде  Элизабет он, казалось, онемел. Лицо девушки выражало ужас, к которому примешивалось  смущение оттого, что ей пришлось встретиться здесь с молодым человеком.    

— Мисс  Темпл? Вы?.. Здесь?! — воскликнул Эдвардс, как только вновь обрел дар  речи. — Неужели вам уготована такая страшная смерть?..    

— Нет,  нет, мистер Эдвардс, надеюсь, смерть не грозит никому из нас, — ответила  Элизабет, изо всех сил стараясь говорить спокойно. — Дыма много, но огня  пока не видно. Попытаемся уйти отсюда.    

— Возьмите  мою руку, — сказал Эдвардс. — Где-нибудь должен еще оставаться  проход, вы сможете спуститься вниз. Хватит ли у вас сил?    

— Разумеется.  Право, мистер Эдвардс, вы преувеличиваете опасность. Ведите меня тем путем,  каким сами пришли сюда.    

— Конечно,  конечно! — закричал юноша в каком-то исступлении. — Опасности нет, я  только зря напугал вас.    

— Но  ведь мы не оставим, не можем же мы оставить старика умирать здесь?    

Лицо  молодого человека исказилось душевной мукой. Он с тоской взглянул на  могиканина, потом, увлекая за собой упиравшуюся девушку, двинулся огромными  шагами к проходу, через который сам только что вошел в это кольцо пламени.    

— Не  беспокойтесь за Джона, — проговорил Оливер спокойным тоном, за которым  скрывалось отчаяние. — Старик — лесной житель и привык к подобным  положениям. Он сумеет проползти по скале, а возможно, и здесь будет в полной  безопасности.    

— Минуту  назад вы говорили иначе. Не бросайте его, Эдвардс, не обрекайте его на столь  ужасную смерть! — воскликнула Элизабет, глядя на своего проводника так,  будто сомневалась в здравости его рассудка.    

— Слыханное  ли дело, чтобы индеец сгорел в лесном пожаре! Сама мысль об этом нелепа. Торопитесь,  торопитесь, мисс Темпл, не то мы не пробьемся сквозь дым.    

— Что  с вами, Эдвардс? У вас такое выражение лица.., вы меня пугаете! Скажите правду:  опасность страшнее, чем это кажется? Говорите, я все смогу вынести.    

— Если  мы успеем добраться до вершины той скалы, прежде чем туда продвинется огонь, мы  спасены! — воскликнул юноша, не в силах более сдерживать себя. —  Бегите же — речь идет о жизни и смерти!    

Разговор  этот происходил на уже описанной нами скалистой площадке, или террасе, какие часто  встречаются в гористой местности; площадка, как было сказано выше, круто  обрывалась пропастью. По форме она представляла собой полукруг, концы которого  сливались со скалами. Спуск с этих скал был более пологим, и как раз с одного  из них Эдвардс поднялся на площадку и сюда же тянул теперь Элизабет, делавшую  отчаянные усилия бежать быстрее.    

Огромные  клубы белого дыма окутывали вершину горы, скрывая наступление бушующей стихии.  Поддерживаемая Эдвардсом, мисс Темпл бежала по площадке, как вдруг какой-то  треск привлек ее внимание, и она увидела, что из-за дымовой завесы пробивается  извивающееся пламя, то поднимаясь вверх, то стелясь по самой земле, сжигая  своим горячим дыханием каждый кустик, каждую веточку, которых оно касалось.  Зрелище это удвоило силы беглецов, но, к несчастью, на их пути оказались груды  высохшего валежника, и в тот момент, когда они оба уже считали себя спасенными,  порыв горячего ветра занес раздвоенный язык пламени на валежник, который тут же  вспыхнул; юноше и девушке преградило дорогу грозно ревущее пламя, вставшее  перед ними подобно огнедышащей топке. Почувствовав жар, молодые люди  отшатнулись и стояли словно в оцепенении, глядя, как пламя быстро сползает вниз  по горе, склон которой превратился в сплошное огненное полотнище. Для Элизабет  в ее легком воздушном платье опасно было даже близко подходить к буйной стихии:  эти развевающиеся одежды, которые придавали столько изящества и нежности ее  фигуре, могли теперь стать причиной гибели девушки.    

Жители  поселка имели обыкновение ходить в горы за строительным материалом и топливом,  но брали только стволы деревьев, предоставляя верхушкам и сучьям валяться и  догнивать. Таким образом, почти все склоны горы были покрыты ворохами этого  легкого топлива, которое, высохнув в последние два месяца под жарким солнцем,  загорелось от первой искры. Пламя как будто даже не касалось сухого валежника,  а перелетало с места на место, как легендарный огонь, зажигающий потухший  светильник храма.    

Зрелище,  хотя и внушало ужас, было не лишено красоты. Эдвардс и Элизабет наблюдали за губительным  про движением огня со смешанным чувством страха и восхищения. Юноша, однако, скоро  опомнился и повлек за собой Элизабет, снова пытаясь найти путь к спасению. Они  прошли по краю дымовой завесы; Оливер, в поисках прохода, не раз входил в самую  гущу дыма, но все безуспешно. Так они обогнули верхнюю часть уступа, пока не  достигли его края, в стороне, противоположной той, откуда пришел Эдвардс, и тут  они, к отчаянию своему, убедились, что огонь окружает их плотным кольцом. До  тех пор, пока оставался неисследованным хотя бы один проход вверх или вниз по  горе, в них еще теплилась надежда, но теперь, когда все пути к отступлению  казались отрезанными, до сознания Элизабет вдруг дошел весь ужас положения, как  будто она внезапно поняла всю грозящую им опасность.    

Этой  горе суждено было стать для меня роковой, прошептала она. — Видно, мы  найдем здесь свою смерть.    

Не  говорите так, мисс Темпл, еще не все потеряно, — ответил Эдвардс таким же  шепотом, но отчаянное выражение лица юноши противоречило его ободряющим словам.  Вернемся к вершине скалы, там есть.., там должно быть место, где мы сможем  спуститься.    

Ведите  же меня туда! — воскликнула Элизабет. — Надо испробовать все  возможное. — И, не дожидаясь ответа, она повернулась и побежала к краю  пропасти, сквозь рыдания повторяя как бы про себя: Бедный отец, бедный мой  отец, что ждет его!..    

В одно  мгновение Эдвардс очутился рядом с ней. Глаза у него мучительно болели, он изо  всех сил напрягал зрение, пытаясь найти в скалах хотя бы трещину, которая могла  бы облегчить спуск, но на их ровной, гладкой поверхности не видно было ни  единого места, могущего послужить опорой для ноги, а тем более настоящих  уступов, необходимых при спуске с высоты в сотню футов. Эдвардс сразу же  убедился, что и эта надежда рухнула, однако безумное отчаяние понуждало его к  действию: ему пришла в голову еще одна возможность спасения.    

— Вот  последний выход, мисс Темпл: спустить вас вниз. Будь здесь Натти или если бы  удалось вернуть к реальной действительности индейца, сноровка и многолетний  опыт этих стариков помогли бы найти для этого средство. А я сейчас как дитя:  способен на дерзкое мечтание, но не способен его осуществить. Каким же образом  проделать это? Моя куртка слишком легка, да ее и недостаточно. Есть, правда,  одеяло могиканина. Мы должны, мы непременно должны испробовать и это — все  лучше, чем видеть вас жертвой страшной смерти.    

— А  что станется с вами? — возразила Элизабет. — Нет, нет, ни вы, ни Джон  не должны жертвовать собой ради меня.    

Но  Эдвардс даже не слышал ее. Он уже стоял возле могиканина, который, не произнося  ни слова, отдал свое одеяло и продолжал сидеть со свойственными индейцам  достоинством и невозмутимостью. Одеяло было тут же разрезано на полосы, а те, в  свою очередь, связаны вместе; к ним Эдвардс прикрепил свою полотняную куртку и  легкий муслиновый шарф Элизабет. Эту своеобразную веревку юноша с быстротой  молнии перекинул через край уступа, но ее не хватило и на половину расстояния  до дна пропасти.    

— Нет,  нет, ничего не выйдет! — воскликнула Элизабет. — Для меня нет больше  надежды. Огонь движется медленно, но неотразимо. Смотрите, сама земля горит!    

Если бы  пламя распространялось на площадке даже вполовину той скорости, с какой оно переносилось  с куста на дерево по склонам горы, наш печальный рассказ быстро пришел бы к  концу: пламя поглотило бы свои жертвы. Но некоторые обстоятельства дали им  передышку, во время которой молодым людям удалось испробовать те возможности, о  которых мы только что рассказали.    

На  тонком слое почвы, покрывавшей скалистую площадку, трава росла редкая и тощая,  большинство деревьев, которым удалось проникнуть корнями в расселины и трещины,  уже успели погибнуть во время засух в предыдущие годы; на некоторых, еще  сохранивших признаки жизни, болталось по несколько увядших листьев, а остальные  представляли собой лишь жалкие высохшие остатки того, что когда-то было  соснами, дубами и кленами. Трудно отыскать лучшую пищу для огня, найди он  только возможность сюда добраться; но тут не оказалось растительности,  покрывавшей гору в других местах, где она способствовала разрушительному  продвижению огня. Помимо этого, выше по склону на поверхность выбивался  источник, которыми так изобилует эта местность; ручеек сначала не спеша вился  по ровной площадке, пропитывая влагой мшистый покров скал, потом огибал основание  небольшого конуса, образующего вершину горы, а затем, уходя под дымовую завесу  где-то у края площадки, прокладывал себе дорогу к озеру, не прыгая с утеса на  утес, а прячась в каких-то тайниках земли. Иной раз в дождливый сезон ручей то  здесь, то там показывался на поверхности, но в летнюю засуху его путь можно  было проследить лишь по заболоченным участкам и порослям мха, выдававшим  близость воды. Когда пламя достигло этой преграды, ему пришлось задержаться до  тех пор, пока сильный жар не уничтожил влагу; так войска ждут, пока авангард не  освободит им дорогу для дальнейшего опустошительного продвижения.    

Роковая  минута была теперь, казалось, неотвратима — пар, с шипением поднимавшийся от  русла ручья, почти уже исчезал, мох на скалах закручивался под действием жара,  остатки коры, которые все еще держались на стволах засохших деревьев, стали  отваливаться и падать на землю. Воздух словно дрожал от дыхания пламени,  скользившего среди опаленных стволов деревьев. Были мгновения, когда черные  клубы дыма застилали всю площадку, — глаза теряли способность видеть, но  другие органы чувств заменяли зрение, давая полное представление об ужасе всего  происходящего. В такие мгновения рев и треск бушующего пламени, шум падающих на  землю ветвей, а иногда и грохот рухнувшего дерева повергали в трепет несчастные  жертвы, ожидавшие своей участи. Из них троих больше всех волновался Эдвардс.  Элизабет, смирившись с мыслью, что на спасение нет никакой надежды, показывала  теперь то самообладание, с каким особо тонкие натуры прекрасного пола встречают  неотвратимое несчастье. А могиканин, положение которого было самым опасным, продолжал  сидеть на прежнем месте с непоколебимым хладнокровием, свойственным индейскому  воину. Несколько раз взгляд старого вождя, почти не покидавший далеких холмов,  обращался в сторону молодых людей, обреченных на безвременную гибель, и на его  неподвижном лице показывались проблески жалости, но тут же глаза его снова  затуманивались, как будто он уже смотрел в далекое грядущее. Почти все время он  пел на делаварском наречии нечто вроде тихой погребальной песни, издавая  глубокие гортанные звуки, присущие языку его народа.    

— В  такую минуту, мистер Эдвардс, исчезают все земные различия, — прошептала  Элизабет. — Уговорите могиканина приблизиться к нам, и будем умирать  вместе.    

— Нет,  я знаю, он не сдвинется с места, — ответил юноша жутким, еле слышным  голосом. — Он считает это мгновение счастливейшим в своей жизни. Ему уже  за семьдесят, и в последнее время старик начал сильно сдавать. К тому же он  немного поранил себя во время той злополучной охоты на оленя, — там, на  озере. Ах, мисс Темпл, это была поистине злополучная охота. Боюсь, что именно  она явилась причиной и теперешнего нашего ужасного положения!    

По лицу  Элизабет скользнула какая-то необычайно спокойная улыбка.    

— К  чему вспоминать о таких пустяках? В подобную минуту сердце должно быть глухо ко  всем житейским волнениям.    

— Если  что может примирить меня со столь страшной смертью, то это возможность  встретить ее вместе с вами!    

— Не  говорите так, Эдвардс, не надо, — прервала его мисс Темпл. — Я не  достойна таких речей, и вы несправедливы к себе. Мы должны умереть — да, да,  это воля неба, — и давайте примем смерть покорно.    

— Умереть? —  закричал юноша. — Нет, нет! Еще должна быть надежда. Вы, во всяком случае,  не можете умереть, вы не умрете…    

— Каким  же образом удастся нам спастись, выйти отсюда? — спросила Элизабет с  безмятежным спокойствием, указывая на огонь. — Взгляните, Эдвардс, пламя  уже преодолевает полосу влажной земли: оно продвигается не очень быстро, но  неотступно. Смотрите — дерево… Дерево уже загорелось!..    

Увы, то  была горькая правда. Огромной силы жар сломил наконец сопротивление ручья, и  огонь крался теперь по наполовину просохшему мху, а вырвавшийся с порывом ветра  язык пламени на мгновение обвился вокруг ствола сосны, и сухое дерево тут же  вспыхнуло. Огонь заплясал по стволу, как отблески молнии по стеклу, и вот уже  не ствол, а огненный столб пылал на террасе. Скоро пламя начало прыгать от  дерева к дереву, и трагедия, по-видимому, стала близиться к развязке. Бревно,  на котором сидел могиканин, уже занялось с дальнего конца, и он очутился  окруженным пламенем. Но он по-прежнему сидел не шелохнувшись. Тело его даже не  было защищено одеждой, поэтому он должен был испытывать нестерпимые муки, но  выдержка его была потрясающей. Даже шум пожара не заглушал его пения.    

Элизабет  отвернулась от ужасного зрелища и обратила взгляд на долину. Как раз в этот  момент под действием бешеных порывов ветра, рожденного пожаром, дымовая завеса  над долиной рассеялась, открывая вид на мирный поселок внизу.    

— Это  отец!.. Смотрите, вон мой отец! — закричала Элизабет. — Неужели мне  суждено еще и такое испытание? Но надо покориться всему…    

Расстояние  до поселка было не слишком велико, и действительно можно было разглядеть судью  Темпла, который стоял возле своего дома и, по-видимому, рассматривал охваченную  пламенем гору, не подозревая об опасности, грозящей его дочери. Для Элизабет  эта картина была еще более мучительной, чем надвигавшаяся из леса угроза, и  девушка снова повернулась к огню.    

— Всему  причиной моя неуместная горячность! — в отчаянии воскликнул  Эдвардс. — Если бы я имел хоть частицу вашего самообладания, мисс Темпл,  все могло бы обернуться иначе.    

— Не  говорите об этом, — произнесла Элизабет. — Теперь это ни к чему не  послужит. Мы должны умереть, Эдвардс, давайте же умрем, как подобает  христианам. Но подождите — для вас, возможно, еще есть выход, и вы спасетесь.  Ваша одежда не так опасна, как моя. Бегите, оставьте меня. Вдруг вы найдете  проход? Во всяком случае, вам надо непременно попробовать. Бегите же!.. Нет,  постойте. Вы увидите моего отца, моего бедного, осиротевшего отца. Расскажите  ему, Эдвардс, все, что сможет смягчить его горе: передайте ему, что в момент  смерти я была спокойна и счастлива, что я ухожу к своей любимой матери, что  часы нашей земной жизни — ничто в сравнении с вечностью. Напомните ему, что мы  с ним снова встретимся в другом мире. — От возбуждения девушка говорила  громко, но вдруг понизила голос, как бы устыдившись своих земных  слабостей. — И еще расскажите ему, как велика, как безгранично велика была  моя любовь к нему: она была близка, даже слишком близка к моей любви к богу…    

Молодой  человек слушал ее трогательные излияния, но молчал и не двигался с места.  Наконец он ответил:    

— И  это мне вы приказываете покинуть вас? Покинуть вас на краю могилы? Ах, мисс  Темпл, как мало вы меня знаете! — воскликнул Оливер, падая на колени к  ногам Элизабет и обвивая руками ее разлетающиеся одежды, словно пытаясь  защитить девушку от пламени. — Отчаяние погнало меня в лес, но я увидел  вас, и вы укротили во мне свирепого зверя. Я дичал и опускался, но вы приручили  меня. Я забыл свое имя и род, но ваш образ воскресил их в моей памяти. Я забыл  нанесенные мне обиды — это вы научили меня милосердию. Нет, нет, дорогая, я  умру с вами, покинуть вас я не в силах!    

Элизабет  не двигалась и не отвечала. До этой минуты мысли ее были уже далеко от земли —  воспоминания об отце и страдания по поводу разлуки с ним были смягчены высокими  религиозными чувствами, и на пороге вечности девушку уже покидала слабость,  присущая ее полу. Но, внимая словам Эдвардса, она вновь становилась женщиной.  Она боролась с этим чувством и улыбалась при мысли, что сбрасывает с себя  последнюю, медлящую оставить ее человеческую слабость — женское тщеславие, и  вдруг жизнь со всеми ее соблазнами и искушениями снова ворвалась в ее сердце  при звуках человеческого голоса, который громко кричал:    

— Где  ты, девушка? Откликнись, успокой старика, если ты еще жива!..    

— Вы  слышите? — проговорила Элизабет. — Это Кожаный Чулок, он меня ищет!..    

— Да,  это Натти! — закричал Эдвардс. — Мы еще можем спастись!    

Широкий  крут пламени вспыхнул на мгновение перед их глазами ярче, чем огонь пожара, и  тут же раздался сильный взрыв.    

— Порох..,  банка с порохом! — послышался тот же голос, прозвучавший уже значительно  ближе. — Это порох! Бедняжка погибла k В следующую секунду Натти ринулся к  ним и очутился на площадке; волосы на его непокрытой голове были спалены,  клетчатая рубашка вся почернела, и в ней зияли дыры, а всегда красное,  обветренное лицо старика от жара стало теперь темно-красным.    

 Глава 38    

     

Явился из  страны теней    

Отца  ужасный призрак…    

Томас  Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»    

     

Луиза  Грант с лихорадочным беспокойством поджидала подругу в течение часа после того,  как мисс Темпл ее оставила. Но время шло, а Элизабет не показывалась, и страх  Луизы все возрастал; испуганное воображение рисовало ей те многочисленные  опасности, с какими можно встретиться в лесу, — все, кроме той, которая  действительно подстерегала дочку судьи. Огромные клубы дыма стали заволакивать  долину и закрывать собою небо, а Луиза все еще ничего не подозревала. Она  укрылась на опушке леса, среди невысоких сосенок и орешника, как раз над тем  местом, где проезжая дорога сворачивала с прямого пути к поселку и поднималась  в гору. Таким образом, девушке была видна не только расстилавшаяся внизу  долина, но и дорога вверх, и Луиза заметила, что те немногие путники, которые  иной раз проходили мимо, что-то озабоченно обсуждали, кидая частые взгляды на  гору; наконец она увидела, как внизу, в поселке, из помещения суда вышли люди и  тоже стали смотреть вверх. Такое непонятное поведение испугало девушку. В душе  ее происходила борьба: ей было страшно оставаться здесь, но чувство долга  удерживало ее на месте. И вдруг она вздрогнула, заслышав негромкое  потрескивание сучьев под осторожными шагами: кто-то приближался к ней сквозь  кустарник. Луиза уже готова была обратиться в бегство, но из-за кустов появился  не кто иной, как Натти. Ласково пожав девушке руку, старик засмеялся, когда  почувствовал, что рука эта онемела от страха.    

— Хорошо,  что я встретил тебя здесь, — сказал он. — На горе пожар, и, пока не  сгорит весь валежник, ходить туда опасно. На восточном склоне один глупый  человек, приятель того негодяя, который причинил мне все зло, ищет серебряную  руду. Я этому рудокопу разъяснил, откуда взялся пожар: те бестолковые парни,  что хотели словить опытного охотника в лесу ночью, набросали повсюду зажженных  веток, а они горят, как пакля. Я ему говорю, что надо уходить с горы, но он  знай себе копает. Если он еще не сгорел и не погребен в той яме, которую сам  себе вырыл, то он не иначе как сродни саламандрам. А что с тобой? У тебя такой  испуганный вид, будто ты опять увидела пуму. Хорошо бы мне их встретить, на  пумах можно заработать быстрее, чем на бобрах. А где же хорошая дочь такого  плохого отца? Неужто она забыла про свое обещание старому Натти?    

— Она  там, там, на горе! — воскликнула Луиза. — Она ищет вас, чтобы  передать вам порох…    

При этом  неожиданном известии Натти даже отпрянул на несколько шагов назад.    

— Господи  помилуй! Она на Горе Видения, а там все полыхает… Если ты любишь эту милую  девушку, если ты хочешь сохранить верного друга, который всегда выручит тебя в  беде, беги в поселок и поднимай тревогу. Люди умеют бороться с огнем, еще есть  надежда на спасение. Беги же, заклинаю тебя! Не останавливайся ни на миг, беги!    

Едва  произнеся эти слова, Кожаный Чулок скрылся в кустах, и Луиза увидела, что он  бросился бежать в гору с быстротой, какая под силу лишь человеку очень  выносливому и привычному к подъему в горах.    

— Неужели  я все-таки нашел тебя! — закричал старый охотник, выскакивая из гущи дыма  на площадку, где стояли Эдвардс и Элизабет. — Скорей, скорей, сейчас  нельзя тратить времени на разговоры.    

— Я  в слишком легком платье, — ответила Элизабет, — мне опасно  приближаться к огню.    

— Я  подумал об этом! — крикнул Натти и развернул нечто вроде одеяла из оленьей  кожи, висевшее у него на руке; старик обернул им девушку с головы до  ног. — А теперь вперед, не то мы все поплатимся жизнью.    

— А  как же могиканин, что станется с ним? — воскликнул Эдвардс. — Неужели  мы оставим старого воина погибать здесь?    

Натти  взглянул туда, куда указывал ему юноша, и увидел индейца, сидевшего неподвижно,  хотя сама земля уже горела у него под ногами.    

Охотник  быстро подошел к старику и заговорил на делаварском наречии:    

— Вставай,  Чингачгук, и пойдем отсюда. Неужто ты хочешь сгореть подобно мингу, приговоренному  к сожжению? Я-то думал, что христианские священники кое-чему тебя все-таки  научили. Боже мой, да ему все ноги обожгло порохом, и кожа на спине начала  поджариваться! Иди же за мной, слышишь? Пойдем!    

— А  зачем могиканину уходить? — мрачно произнес индеец. — Он помнит дни,  когда был молодым орлом, а теперь глаза его потускнели. Он смотрит в долину, он  смотрит на озеро, он смотрит в леса, но не видит ни одного делавара. У всех  белая кожа. Праотцы из далекой страны зовут меня, говорят: иди к нам. Женщины,  молодые воины, все мое племя — все зовут: иди. И Великий Дух тоже зовет: иди.  Дай же могиканину умереть.    

— Но  ты забываешь о своем друге!.. — воскликнул Эдвардс.    

— Нет,  сынок, индейцу уж ничего не втолкуешь, коли он надумал помирать, — прервал  его Натти и, схватив веревку, которую смастерил Оливер из полосок одеяла, с  удивительной ловкостью привязал безучастного ко всему вождя себе на спину и  направился туда, откуда только что появился, будто ему были нипочем и  собственный преклонный возраст и тяжелый груз.    

Едва все  успели пересечь площадку, как одно из сухих деревьев, которое уже в течение нескольких  минут готовилось упасть, рухнуло, наполнив воздух пеплом, и как раз на то самое  место, где они только что стояли.    

Событие  это заставило беглецов ускорить шаг; подгоняемые необходимостью, молодые люди  шли не отставая за Кожаным Чулком.    

— Старайтесь  ступать по мягкой земле! — крикнул Натти, когда они вдруг очутились в  полном мраке: дым уже заслонил все вокруг. — И держитесь в белом дыму. Ты  следи, сынок, чтобы она была плотнее закутана в одеяло, — девушка эта  клад, другую такую сыскать будет трудно.    

Все  наставления старого охотника были выполнены, и, хотя узкий проход вдоль  извивающегося ручья шел среди горящих стволов и сверху падали пылающие ветви,  всем четверым удалось благополучно выбраться на безопасное место. Только  человек, превосходно знавший эти леса, мог находить дорогу сквозь дым, когда  дышать было невыносимо трудно, а зрение почти отказывалось служить; опыт Натти  помог им пройти между скалами, и оттуда они не без усилий спустились на  расположенный ниже уступ, или площадку, где дышать сразу стало легче.    

Можно  себе представить, хотя трудно описать состояние Эдвардса и Элизабет, когда они  наконец поняли, что опасность миновала! Из них троих больше всех радовался сам  проводник; продолжая держать на спине могиканина, он повернулся к молодым людям  и сказал, смеясь своим особенным смехом:    

— Я  тут же догадался, что порох — из лавки француза: иначе он не взорвался бы весь  сразу. Будь зерно крупнее, он полыхал бы целую минуту. У ирокезов не было  такого хорошего пороха, когда мы ходили под началом сэра Уильяма на канадские  племена. Я тебе рассказывал, сынок, как…    

— Ради  бога, Натти, отложи свои рассказы до того времени, когда мы все выберемся  отсюда! Куда нам теперь идти?    

— Как  — куда? Конечно, на ту площадку, что над пещерой. Там уж пожар до вас не  доберется, а коли захотите, можете войти и в пещеру.    

Молодой  человек вздрогнул и, казалось, сразу затревожился. Оглядевшись с беспокойством,  он быстро проговорил:    

— А  там, на той скале, вполне безопасно? Не доберется ли огонь и туда?    

— Где  твои глаза, мальчик? — произнес Натти с хладнокровием человека, привыкшего  к опасностям, подобным той, какую им всем только что пришлось пережить. —  Задержись вы на прежнем месте еще с десяток минут, и от вас остался бы только  пепел, а вот там можете пробыть сколько вам вздумается, и никакой огонь не  доберется, разве только если камни вдруг начнут гореть, как дерево.    

Успокоенные  таким заявлением, они направились к тому месту, о котором говорил старик. Там  Натти снял свою ношу и уложил индейца, прислонив его спиной к скале. Элизабет  опустилась на землю и закрыла лицо руками: самые разнородные чувства  переполняли ее сердце.    

— Мисс  Темпл, вам необходимо выпить что-нибудь, подкрепить свои силы, — сказал  Эдвардс почтительно, — иначе вы не выдержите.    

— Нет,  ничего, оставьте меня, — ответила Элизабет, на мгновение подняв на юношу  лучистые глаза. — Я не могу сейчас говорить, я слишком взволнована. Я  преисполнена чувства благодарности за свое чудесное спасение — благодарна богу  и вам.    

Эдвардс  отошел к краю скалы и крикнул:    

— Бенджамен!  Г-де ты, Бенджамен? В ответ послышался хриплый голос, идущий словно из самых  недр земли.    

— Я  здесь, мистер Оливер, торчу тут в яме. А жарища такая, как у повара в медном  котле. Мне все это уж надоело. Если Кожаному Чулку надо еще много дел  переделать, прежде чем отчалить за этими самыми бобрами, так я лучше вернусь в  гавань и буду выдерживать карантин, пока закон не защитит меня и не вернет мне  остаток моих денежек.    

— Принеси  из ручья воды, — сказал Эдвардс, — и влей в нее немного вина. И,  прошу тебя, поторопись!    

— Я  мало смыслю в ваших слабых напитках, мистер Оливер, — ответил стюард,  выкрикивая все это из пещеры под уступом. — Остатки ямайского рома пошли  на прощальный глоток Билли Керби, когда он тащил меня на буксире прошлой ночью    

— вот  когда вы от меня сбежали, во время вчерашней погони. Но немного красного  винишка у меня имеется, может, для слабого-то желудка оно как раз и сгодится. В  лодке мистер Керби моряк неважный, зато среди пней да коряг умеет поворачивать  свою телегу на другой галс не хуже того, как лондонский лоцман лавирует среди  угольных барж на Темзе.    

Произнося  эту тираду, стюард не переставая карабкался вверх и вместе с последними словами  появился на площадке, держа в руках требуемое питье; вид у дворецкого был  помятый, лицо опухло, как у человека, недавно пробудившегося после  основательной попойки.    

Элизабет  приняла стакан воды из рук Эдвардса и знаком попросила, чтобы юноша оставил ее.    

Повинуясь  ее желанию, Эдвардс отошел и увидел, как Натти заботливо хлопочет над могиканином.  Когда глаза молодого человека и охотника встретились, Натти горестно  проговорил:    

— Час  Джона пробил, сынок, по его глазам вижу: коли у индейца такой неподвижный  взгляд, значит, он твердо решил помереть. Уж когда эти упрямцы что задумают,  обязательно настоят на своем.    

Эдвардс  ничего не успел ответить, потому что послышались торопливые шаги, и все, к  своему изумлению, увидели, что к ним, цепляясь за скалы, пробирается мистер  Грант. Оливер кинулся ему на помощь, и вскоре достойный служитель церкви был  благополучно водворен на площадку, где находились все остальные.    

— Каким  образом вы оказались здесь? — воскликнул Эдвардс. — Неужели во время  такого пожара на горе есть люди?    

Священник  прочел краткую, но прочувствованную благодарственную молитву и лишь после этого  нашел в себе силы ответить:    

— Кто-то  видел, как моя дочь шла по направлению к горе, и мне об этом сказали. Когда на  вершине вспыхнул огонь, тревога заставила меня подняться вверх по дороге, и там  я встретил Луизу. Она была вне себя от страха за судьбу мисс Темпл. В поисках  дочери судьи я и зашел в это опасное место, и, если бы господь не спас меня,  дав мне в помощь собак Натти, я бы и сам погиб в пламени.    

— Да,  в таких делах на собак положиться можно, — сказал Натти. — Коли есть  где хоть одна лазейка, уж они ее непременно разыщут. Им носы служат, как  человеку разум.    

— Я  так и поступил — пошел вслед за собаками, и они привели меня сюда. Благодарение  богу, все мы целы и невредимы.    

— Не  совсем так, — возразил охотник, — Целы-то мы целы, а вот насчет того,  что невредимы, про Джона этого сказать нельзя: человек при последнем издыхании,  минуты его сочтены.    

— Ты  прав, Натти Бампо! — воскликнул мистер Грант, приближаясь к  умирающему. — Я слишком многих проводил в иной мир, чтобы не понять, что  рука смерти уже коснулась этого старого воина. Как утешительно сознавать, что  он не отверг предложенную ему благостыню христианства еще в ту пору, когда был  силен и когда его осаждали земные искушения! Потомок расы язычников, он был  поистине «выхвачен, как головня из пламени» [61].    

— Нет,  он страдает не от ожогов, — проговорил Натти, не совсем поняв слова  священника; старый охотник один стоял подле умирающего воина. — Хотя Джон  из-за своей индейской гордости мог и с места не сдвинуться, когда огонь жег ему  кожу, — индейцы боль презирают, — но, мне сдается, сожгли его злые  людские мысли, они его мучили без малого восемь десятков лет. Ну, а теперь природа  сдается, борьба тянулась уж очень долго. Эй, Гектор, ложись! Ложись, тебе  говорят! Плоть наша не из железа, вечно жить человек не может. Джону пришлось  видеть, как вся его родня, один за другим, переселилась в иной мир, а он вот  остался горевать здесь один-одинешенек.    

— Джон,  ты меня слышишь? — ласково спросил священник. — Хочешь, чтобы я  прочел молитвы, предназначенные церковью для этой скорбной минуты?    

Индеец  повернул к нему свое землистое лицо. Темные глаза его смотрели прямо, но  безучастно: старик, по-видимому, никого не узнавал. Затем, снова обернувшись к  долине, он запел по-делаварски. Низкие, гортанные звуки песни становились все  громче, и вот уже можно было различить слова:    

— Я  иду, я иду в Страну Справедливых, я иду! Я убивал врагов, я врагов убивал!  Великий Дух зовет своего сына. Я иду, я иду! В Страну Справедливых я иду!    

— О  чем он поет? — с искренним участием спросил Кожаного Чулка добрый  пастор. — Он воздает хвалу спасителю нашему?    

— Нет,  это он себя похваливает, — ответил Натти, с грустью отводя взгляд от  умирающего друга. — И все верно, я-то знаю, что каждое его слово правда.    

— Да  изгонит господь из его сердца такое самодовольство! Смирение и покаяние — вот  заветы христианства, и, если не царят они в душе человека, тщетны его чаяния на  спасение. Хвалить себя! И это в такую минуту, когда дух и тело должны слиться  воедино, вознося хвалу создателю! Джон, ведь ты принял христианское вероучение,  ты был избран среди множества грешников и язычников, и я верю — все это для  разумной и благой цели. Отвергаешь ли ты суетное довольство своими добрыми  делами, проистекающее от гордыни и тщеславия?    

Индеец  даже не взглянул на того, кто задал ему эти вопросы, и, снова подняв голову,  заговорил тихо, но внятно:    

— Кто  посмеет сказать, что враги видел» спину могиканина? Разве хоть один враг,  сдавшийся ему на милость, не был пощажен? Разве хоть один, минг, за которым  гнался могиканин, спел победную песню? Разве сказал когда-либо могиканин хоть  одно слово лжи? Нет! Правда жила в нем, и ничего, кроме правды, не исходило от  него. В юности своей он был воином, и мокасины его оставляли кровавый след. В  зрелые годы он был мудр, и слова его у Костра Совета не разлетались по ветру.    

— А,  он оставил свои языческие заблуждения, он перестал петь! — воскликнул  священник. — Что же говорит он теперь? Сознает ли, что для него в жизни  уже все потеряно?    

— Ах  ты боже мой! Да он не хуже нас с вами знает, что конец его близок, —  сказал Натти, — только он считает это не потерей, а, наоборот, большим  выигрышем. Джон стал стар и неловок, дичи же по вашей вине нынче не очень-то  много, да и пугливая она стала. Охотники помоложе его с трудом добывают себе на  жизнь. Он верит, что отправится после смерти туда, где всегда хорошая охота,  куда не смогут попасть злые и несправедливые и где он снова встретит свое  племя. Это совсем не кажется потерей человеку, у которого руки даже и корзины  плести уже не могут. Если есть тут потеря, так это для меня. Когда Джон уйдет,  мне останется разве что последовать за ним.    

— Его  пример и кончина, которая, как я еще смиренно надеюсь, может стать славной,  должна направить и тебя, Натти, на размышления о лучшем мире, — заговорил  мистер Грант. — Но мой долг — облегчить путь для покидающей сей мир души.  Настала минута, Джон, когда сознание того, что ты не отверг помощи спасителя  нашего, прольет бальзам на твою душу. Не возвращайся к заблуждениям прежних  дней, принеси грехи свои к стопам божьим, и бог тебя не оставит.    

— Хоть  слова ваши — сущая правда, да и в священном писании то же сказано, но с Джоном  теперь ничего не поделать, — проговорил Натти. — С самой войны ему не  доводилось видеть священника, а индейцы часто возвращаются к старым верованиям.  Я так полагаю, что старику надо дать умереть спокойно. Сейчас он счастлив, я  это по глазам его вижу, а такого нельзя было про него сказать с того самого  времени, когда делавары покинули земли у истоков реки и двинулись к западу. Да,  давненько это было, и немало повидали мы с ним черных дней с тех пор.    

— Соколиный  Глаз! — позвал могиканин. Казалось, в нем вспыхнула последняя искра жизни. —  Соколиный Глаз, слушай слова своего брата.    

— Слушаю,  Джон, — по-английски ответил ему охотник, взволнованный таким обращением,  и подошел поближе к индейцу. — Да, мы были братьями, и этого даже не  выразить на твоем языке. Что ты хочешь сказать мне, Чингачгук?    

— Соколиный  Глаз! Праотцы зовут меня в Страну Счастливой Охоты. Тропа туда свободна, и  глаза могиканина снова становятся молодыми. Я смотрю и не вижу людей с белой  кожей. Никого не вижу, кроме справедливых и храбрых индейцев. Прощай, Соколиный  Глаз, ты отправишься в рай для белых вместе с Пожирателем Огня и Молодым Орлом,  а я пойду вслед за своими праотцами. Пусть лук, томагавк, трубку и вампум  могиканина положат с ним в его могилу. В путь он отправится ночью, как воин на  битву, и ему некогда будет искать свои вещи.    

— Что  он говорит, Натаниэль? — с явным беспокойством спросил мистер  Грант. — Предается ли он благочестивым размышлениям и вверил ли спасение  души своей господу богу, оплоту нашему?    

— Нет,  он надеется только на Великого Духа, в которого верят индейцы, да на свои  добрые дела. И, как все индейцы, думает, что снова станет молодым и будет  охотиться и жить счастливо на веки вечные. Все цветнокожие верят в это. А вот  мне так никогда и в голову не приходило, что я на том свете опять увижу своих  собак и ружье, хоть и тяжко старику думать, что надо будет навсегда расстаться  с ними. И потому я держусь за жизнь сильнее, чем следует старому человеку,  перевалившему за седьмой десяток.    

— Бог  не допустит, чтобы человек, который был осенен крестным знамением, умер смертью  язычника! — с жаром воскликнул священник. — Джон!..    

Но тут  мистер Грант вынужден был умолкнуть перед голосом новой стихии. Пока  происходили только что описанные события, на горизонте росли и сгущались темные  тучи: зловещая неподвижность воздуха предвещала перемену погоды. Пламя, все еще  бушевавшее на склонах горы, теперь уже не металось под порывами ветра, но  вздымалось вверх, ровное и прямое. Было даже некое спокойствие в разрушительном  действии стихии — она как будто сознавала, что скоро ее остановит сила более  могучая, чем ее собственная. Клубы дыма над долиной поднимались и быстро  рассеивались, и среди туч, нависших над западными горами, уже сверкали короткие  слепящие молнии. И вот вслед за особо яркой вспышкой, пронизавшей своим неровным  светом тучи и на миг озарившей весь горизонт, раздался страшный удар грома — он  прокатился по горам, потрясая землю, казалось, до самых ее недр. Могиканин  приподнялся, словно повинуясь призыву, и вытянул исхудавшую руку в сторону  запада. Темное лицо его осветилось радостью, которая затем стала медленно  потухать, и все мышцы лица как будто застыли — на секунду судорога искривила  губы, рука медленно опустилась: мертвый воин так и остался сидеть,  прислонившись к скале, как бы глядя остекленевшими глазами на далекие горы,  словно осиротевшая теперь земная оболочка следила за полетом души в новую  обитель.    

Мистер  Грант наблюдал все это в немом ужасе, но, как только замерли последние  отголоски грома, молитвенно сложил руки и проговорил голосом, в котором звучала  твердая, непоколебимая вера:    

— «Неисповедимы  пути твои, господи, но верю в вечную твою сущность, и, если червь источит мою  плоть, она все же узрит тебя — глаза мои узрят тебя, господи!» Окончив жаркую  молитву, пастор смиренно склонил голову на грудь: он олицетворял собой кротость  и смирение, выраженные этими вдохновенными словами.    

Едва  мистер Грант отошел от тела индейца, как старый охотник приблизился к своему  мертвому другу и, взяв его за неподвижную руку, некоторое время задумчиво  смотрел ему в лицо, а затем проговорил с глубокой печалью:    

— Красная  кожа или белая — теперь уж все кончено. Теперь его будет судить великий судья,  и не по тем законам, что придуманы для новых времен и новых порядков. Ну, еще  одна смерть — и останусь я сиротой со своими собачками. Я знаю, человек должен  ждать, пока господь не призовет его к себе, но я уже начинаю уставать от жизни.  Мало осталось деревьев, что росли во времена моей молодости, и редко встретишь  лицо, которое знавал я в прежние времена.    

Начали  падать, ударяя о сухие скалы, крупные капли дождя. Гроза приближалась быстро и  неотвратимо. Тело индейца поспешно перенесли в пещеру, а за ним, скуля,  поплелись собаки: они тосковали, не видя ласкового взгляда старого вождя.    

Эдвардс  торопливо извинился перед Элизабет за то, что не может проводить ее в пещеру,  вход в которую был закрыт бревнами и корой, и при этом дал какие-то весьма  невразумительные объяснения, ссылаясь на то, что в пещере темно и неприятно  быть вместе с мертвым телом. Мисс Темпл, однако, вполне надежно укрылась от  потоков дождя под выступом скалы. Еще задолго до того, как ливень кончился,  снизу послышались голоса, зовущие Элизабет, и вскоре показались люди: на ходу гася  тлеющие угли, они осторожно пробирались среди еще не потухших головней.    

Улучив  момент, когда дождь на минуту затих, Оливер вывел Элизабет на дорогу, но,  прежде чем расстаться с девушкой, успел проговорить с жаром, относительно  которого она теперь уже не терялась в догадках:    

Я больше  не стану таиться, мисс Темпл. Завтра в этот самый час я сброшу покров. По своей  слабости я, возможно, слишком долго скрывал за ним себя и свои дела. Но у меня  были глупые романтические мечты и желания: кто свободен от них, если он молод и  раздираем противоречивыми страстями? Да хранит вас бог! Я слышу голое вашего отца,  мистер Темпл поднимается по дороге. Я не хотел бы, чтобы меня сейчас  арестовали. Благодарение богу, вы снова в безопасности, — уж одно это  снимает с моей души великую тяжесть.    

Не  дожидаясь ответа, юноша скрылся в чаще. Элизабет, хотя до нее уже доносился  отцовский голос, не откликалась до тех пор, пока Эдвардс не исчез за дымящимися  деревьями, и только после этого обернулась. В следующее мгновение она была в  объятиях своего обезумевшего от горя отца.    

Вскоре  подъехала коляска, и Элизабет поспешно в нее села. Когда разнеслась весть, что  нашлась та, которую искали, люди вернулись в поселок, грязные и мокрые, но  счастливые, потому что девушка избежала страшного безвременного конца.    

 Глава 39    

     

Пусть  будут мечи наши обнажены,    

Гремит  барабан о начале войны.    

О горы,  что гордо глядите нам вслед,    

Вернемся  мы к вам лишь дорогой побед.    

Байрон,  «Паломничество Чайльд Гарольда»    

     

Сильный  ливень шел, почти не переставая, до самого вечера и окончательно остановил продвижение  огня, хотя еще и ночью на горе поблескивало пламя там, где для него имелось  достаточно топлива. На следующий день лес на протяжении многих миль казался  совсем черным и дымился, в нем не осталось ни кустарника, ни сухостоя; одни  лишь сосны да хемлок гордо устремляли в небо свои кроны и кое-где деревья пониже  сохранили слабые признаки жизни.    

Досужие  языки болтали без устали, разнося сильно преувеличенные слухи о чудесном  спасении Элизабет и о смерти могиканина. Все поверили, что Джон погиб в  пламени, и версия эта показалась правдоподобной и убедительной, когда до  поселка дошли ужасные вести о Джотеме Ридле: его нашли в выкопанной им самим  яме, где он почти задохнулся и очень сильно обгорел; положение несчастного  казалось безнадежным.    

Внимание  всех было целиком поглощено событиями последних дней, и именно в это беспокойное  время осужденные фальшивомонетчики, вдохновившись примером Натти, ухитрились в  ночь после пожара прорубить стену своей бревенчатой тюрьмы и безнаказанно  скрыться. Когда эта новость вместе с рассказом об участи Джотема и  приукрашенными и искаженными описаниями событий, происшедших на вершине горы,  облетела поселок, все стали открыто говорить, что следует принять меры в  отношении хотя бы тех беглецов, которых можно поймать. Утверждали, что пещера  стала «очагом зла», а когда в путаницу догадок вплелись еще и россказни о  залежах серебряной руды, неутомимая фантазия жителей поселка тотчас нарисовала  картину изготовления фальшивых денег и все прочее, что только могло  представлять собой вред и опасность для общества.    

Пока шло  такое брожение умов, кто-то пустил слух, что лес подожгли Эдвардс и Кожаный Чулок  и, следовательно, они и ответственны за все причиненные пожаром разрушения.  Слух этот распространился очень быстро при особом содействии тех, кто из-за  своей беспечности оказался подлинным виновником бедствия. Все единодушно  требовали поимки и наказания преступников. Шериф, разумеется, не остался глух к  этому призыву и уже к полудню всерьез занялся претворением в жизнь строгих  велений закона.    

Отобрав  несколько бравых молодцов, он с видом заговорщика отвел их в сторону и дал им  важный наказ, все это хотя и на глазах у всего поселка, но так, что никто  ничего не слышал. Бравые молодцы, узнав, какая на них возложена миссия,  немедленно зашагали по направлению к горе. На лице у каждого из них было такое выражение,  будто от его проворства зависят судьбы мира, и при этом все напустили на себя  необычайную таинственность, словно выполняли секретное государственное дело.    

Ровно в  полдень возле «Храброго драгуна» послышалась продолжительная барабанная дробь,  и появился Ричард в сопровождении капитана Холлистера, облаченного в мундир  командующего отрядом пехоты Темплтона: шериф просил у капитана отряд ополчения  в помощь властям, дабы успешнее выполнить свой долг перед законом. Мы не имеем  возможности приводить здесь речи, произнесенные по этому поводу обоими  достойными джентльменами, но они сохранились на страницах «синей» газетки,  которую и сейчас еще можно найти в подшивке. Говорят, что речь шерифа строго  соответствовала юридической форме, а выступление капитана Холлистера отличалось  военной точностью и сжатостью. Все было подготовлено заранее, и, пока  барабанщик в красном мундире продолжал выбивать дробь, откуда-то появилось  человек двадцать пять волонтеров, и все они выстроились в боевом порядке.    

Поскольку  войско это состояло только из волонтеров, а командовал им человек, тридцать  пять дет своей жизни проведший на биваках и в гарнизонах, оно считалось в этих  краях непревзойденным образцом боевой науки; знающие люди в Темплтоне уверенно  заявляли, что по выучке и внешнему виду оно не уступит никакому другому войску,  а что касается физических достоинств воинов, то тут уж они не найдут себе  равных. Против этого утверждения поднималось лишь три голоса и имелось также  одно невысказанное мнение. Мнение это принадлежало Мармадьюку, но он, однако,  не считал нужным его обнародовать. Один из голосов, и достаточно громкий,  исходил от супруги, самого командующего, которая частенько упрекала мужа за то,  что он «опустился», став во главе такого сборища вояк, — и это после того,  как он на протяжении почти всей войны носил почетное звание ротного старшины в  отряде виргинской кавалерии!    

Такое же  скептическое отношение к темплтонскому гарнизонному войску, стоило ему где-либо  показаться, неизменно выказывал мистер Помпа, причем говорил он в этих случаях  всегда с той снисходительностью, какую обычно напускает на себя уроженец страны  наших предков, когда удостаивает похвалы своих нерадивых отпрысков:    

— Ладно,  может, по части того, как заряжать ружье и стрелять, они кое-что и смыслят, а  вот насчет того, чтобы управлять кораблем? Да одна сторожевая охрана с  «Боадицеи» за полвахты могла бы всех их окружить и взять в плен.    

Поскольку  опровергнуть это утверждение было некому, матросы «Боадицеи» не преминули получить  в Темплтоне свою долю признания.    

Третьим  скептически настроенным был мосье Лекуа, который не упускал случая,  посмеиваясь, шепнуть на ухо шерифу, что более великолепного боевого отряда ему  не доводилось видеть и что отряд этот может уступить разве только мушкетерам  «доброго Людовика».    

Но на  этот раз миссис Холлистер, угадав, по-видимому, что предстоят наконец настоящие  боевые действия, занялась своими приготовлениями к этому событию, и голоса ее  никто не слышал; Бенджамен, как известно, и вовсе отсутствовал, а мосье Лекуа  был слишком счастлив, чтобы осуждать своих ближних, и потому темплтонский отряд  избежал критики и нелестных сравнений в тот памятный день, когда он особенно  нуждался в поддержке, чтобы быть уверенным в себе. Что касается Мармадьюка, то  говорили, будто он снова заперся с мистером Вандерсколом, и, таким образом,  ничто не препятствовало действиям войска.    

Ровно в  два часа воины все, как один, начав с правого фланга, где стоял заслуженный  ветеран капитан Холлистер, вскинули ружья на плечо, и это движение повторила  вся шеренга до левого фланга. Когда все мушкеты оказались в нужном положении,  капитан отдал приказ:    

— Левое  плечо вперед, шагом марш!    

Поскольку  этим новичкам в военном деле предстояло немедленно отправиться на встречу с  врагом, нельзя утверждать, что приказ был выполнен с обычной для них точностью,  но, когда оркестр заиграл вдохновляющую мелодию «Янки Дудл», а Ричард и мистер  Дулитл решительно направились впереди всех по улице, капитан Холлистер бодро  повел за ними свой отряд: ветеран шел, вскинув голову под углом в сорок пять  градусов; на макушке у него красовалась низенькая треуголка, свою огромную  драгунскую саблю он держал в правой руке, а длинные стальные ножны волочились  за ним по пятам, даже своим позвякиванием выражая воинственность. Немалых  усилий стоило добиться, чтобы все шесть подразделений шли ровно, но к тому  времени, как они подошли к мосту, отряд был, казалось, в полном порядке и начал  подниматься в гору, направляясь к ее вершине. Расположение боевых сил несколько  изменило лишь то обстоятельство, что шериф и магистрат дружно пожаловались на  одышку, которая постепенно привела обоих джентльменов в самый арьергард отряда.  Едва ли стоит перечислять здесь все подробности продвижения ополченцев. Надо  лишь сказать, что командование распорядилось выслать вперед разведчиков, и те,  вернувшись, доложили, что враг не только не отступил, как это предполагалось,  но, по-видимому узнав о готовящемся нападении, укрепляет позиции и собирается  защищаться до последней капли крови. Эти известия, естественно, отразились не  только на планах командования, но и на физиономиях воинов: бравые молодцы переглядывались  с несколько обеспокоенным видом, а Хайрем и Ричард отошли в сторону и стали совещаться.    

Тут к  отряду присоединился Билли Керби, который с топором под мышкой шел по дороге  как раз на таком же расстоянии впереди своей упряжки, какое отделяло капитана  Холлистера от его войска во время подъема на гору. Билли немало удивился,  увидев перед собой вооруженный отряд, но шериф поспешил воспользоваться столь  мощным подкреплением и немедленно потребовал помощи лесоруба. Билли слишком  уважал мистера Джонса, чтобы ослушаться его распоряжения, и в конце концов было  решено, что именно Уильям Керби отправится во вражескую крепость с приказом  сдаться, прежде чем власти будут вынуждены прибегнуть к крайним мерам.    

Отряд  теперь разделился: часть его капитан повел через Гору Видения, с тем чтобы  подойти к пещере слева, остальные же, под командованием его помощника, стали  заходить к ней справа. Мистер Джонс и доктор Тодд — ибо и хирург находился здесь  же — вскоре появились на скалистой площадке как раз над крепостью врагов, хотя  и вне поля их зрения. Хайрем счел такое приближение слишком рискованным и  потому, пройдя вдоль по склону вместе с Билли Керби, остановился на почтительном  расстоянии от крепости и спрятался за деревом. Большинство вояк обнаружили исключительную  точность глазомера — каждый устроился так, чтобы между ним и осажденными непременно  находился какой-либо предмет, и только двое со стороны нападающих остались на  виду у врага: с одного края пещеры — капитан Холлистер, а с другого его края —  лесоруб Керби. Старый ветеран стоял, храбро повернувшись лицом к крепости,  держа саблю в одном неизменном положении и твердо уставившись на врага своим  единственным глазом, s то время как поза Билли выражала безмятежное спокойствие  и полную непринужденность: высоченный лесоруб стоял сложа руки на груди и держа  топор под мышкой — он умел, подобно его быкам, отдыхать стоя.    

Пока  враждующие стороны еще не обменялись ни единым словом. Осажденные нагромоздили  перед входом в пещеру обгоревшие стволы и сучья, устроив таким образом  небольшой полукруглый вал. Фортификацию эту отнюдь нельзя было назвать  пустяковой, так как во все стороны от вала спуск был крутой и скользкий и  подступы с фронта были весьма затруднены, да к тому же с одного края крепость  защищал Бенджамен, а с другого — Натти. Получив свое задание, Керби стал спокойно  подниматься по горе, выбирая дорогу с таким невозмутимым видом, словно шел к  очередному участку, предназначенному на вырубку. Когда он оказался в сотне  шагов от крепости, из-за вала высунулось длинное дуло знаменитого ружья  Кожаного Чулка и раздался громкий голос охотника:    

— Не  подходи. Билли Керби, не подходи, говорю! Я тебе зла не желаю, но, если кто из  вас подойдет хоть на шаг ближе, прольется кровь, уж этого не миновать. Да  простит бог того, кто на это решится, но так оно и будет.    

— Да  ты не ворчи, старик, послушай лучше, что я тебе скажу, — миролюбиво  ответил лесоруб. — Меня все эти ваши дела не касаются, я только хочу,  чтобы все было по справедливости. Мне наплевать, кто тут из вас кого одолеет,  но вон за тем молодым буком стоит сквайр Дулитл, — так вот, он просил меня  пойти и сказать тебе, чтоб ты сдался властям, только и всего.    

— А,  я вижу этого негодяя, вон его камзол! — с возмущением закричал  Натти. — Пусть только высунет хоть палец — моя пуля его не пропустит, я уж  дам о себе знать. Уходи, Билли, по-хорошему, прошу тебя. Ты знаешь, как я умею  целиться, а я ведь тебе худа не желаю.    

— Уж  очень ты расхвастался, Натти, — проговорил лесоруб, прячась за ближайшую  сосну. — Не хочешь ли ты сказать, что сумеешь пристрелить человека через  ствол толщиной в три фута? Да я могу завалить на тебя это дерево в десять минут  и даже того быстрее. Так что будь-ка повежливее, я, думается, делаю все по  закону.    

Лицо  Натти выражало бесхитростную прямоту, и, хотя видно было, что старик шутить не  собирается, не оставалось сомнения в том, что доводить дело до кровопролития он  не хочет. В ответ на речи лесоруба Натти крикнул:    

— Я  знаю. Билли Керби, тебе ничего не стоит свалить любое дерево, но, если ты при  этом высунешь из-за ствола руку или хоть палец, придется тебе потом  останавливать кровотечение, а может, и вправлять кости. Если все, что тебе  нужно, — это войти в пещеру, так подожди, когда до заката солнца останется  два часа, и тогда входи, сделай милость. Но сейчас я тебя не пущу. Здесь и так  уж один труп лежит на холодном камне, и есть еще такой, в ком жизнь еле  теплится. Коли попробуешь войти силой, мертвецы будут не только в пещере, но и  возле нее.    

Лесоруб  бесстрашно вышел из-за своего укрытия и крикнул:    

— Вот  это по-честному, а что по-честному, то и справедливо. Натти говорит, чтоб  подождали до времени, когда останется два часа до заката, и я думаю, возразить  тут нечего. Человек всегда сдается, коли в чем виноват, если только на него не  слишком уж наседать. А вы вот наседаете на него, и он начинает упрямиться, как  сноровистый бык: чем больше его колотишь, тем больше он брыкается.    

Смелое  заявление и независимый тон Билли не соответствовали ни напряженности момента,  ни состоянию духа мистера Джонса, который сгорал от нетерпения, желая поскорее  проникнуть в пещеру и раскрыть ее тайны, и потому он прервал дружеский диалог  между Натти и Билли.    

— Натаниэль  Бампо, именем закона приказываю вам сдаться! — крикнул шериф.    

— А  вам, джентльмены, приказываю содействовать мне в выполнении мною служебного  долга. Бенджамен Пенгиллен, вы арестованы! Приказываю вам проследовать в  тюрьму.    

— Я  б последовал за вами, сквайр Дик, — проговорил Бенджамен, вынимая изо рта  трубку, которую все это время преспокойно покуривал, — я б понесся за вами  на всех парусах и на край света, коли б он имелся, но только края-то нет,  потому что земля круглая. Вот мистер Холлистер прожил всю свою жизнь на суше и,  быть может, не знает, что земля, так сказать…    

— Сдавайтесь! —  крикнул капитан таким громовым голосом, что все вздрогнули, а подначальные ему  войска, даже отступили на несколько шагов. — Сдавайтесь, Бенджамен  Пенгиллен, иначе не ждите пощады!    

— Да  шут с ней, с вашей пощадой, — ответствовал Бенджамен, поднимаясь с бревна,  на котором сидел, и, прищурившись, глянул в дуло пушечки, которую беглецы ночью  заблаговременно втащили на гору и которая теперь служила средством обороны с  внутренней стороны вала. — Послушай-ка, мистер, или, как вас там — капитан,  хоть мне не больно верится, что вы хоть раз понюхали пороха и помахали саблей в  настоящем бою, — чего это вы так орете, будто матросу на брамстеньге? И вы  небось считаете, что у вас там в вашей писульке правильно записано мое имя? Да  английский матрос никогда не пойдет в плавание, не имея про запас второго имени  — на всякий случай, понимаете? Думаете, меня зовут Пенгиллен? Нет, так величали  того джентльмена, на чьей земле я появился на свет. То был человек знатного  рода, а уж этого никак нельзя сказать ни о ком из семьи Бенджамена Стабса.    

— Передайте  мне ордер на арест, я впишу туда «он же»! — завопил Хайрем, не вылезая,  однако, из-за своего укрытия.    

— Впишите  в свой ордер «осел», и это про вас и будет сказано, мистер Дулитл! —  крикнул Бенджамен, не отрывая взгляда от прицела фальконета.    

— Сдавайся!  Даю тебе минуту на размышление! — крикнул шериф. — Ах, Бенджамен, Бенджамен,  не ожидал я от тебя такой неблагодарности!    

— Слушайте,  что я вам скажу, мистер Джонс, — заговорил Натти, который знал, как сильно  влияние шерифа на его друга, и опасался этого. — Тот порох, что принесла  мне девушка, взорвался, это верно, но у меня его в пещере столько, что хватит  поднять на воздух всю скалу — ту самую, где вы сейчас стоите. Коли вы не  оставите нас в покое, придется мне разнести в куски крышу над нашей головой.    

— Я,  как шериф, считаю, что вести дальнейшие переговоры с беглыми преступниками ниже  моего достоинства! — заметил шериф своему приятелю.    

И тут  оба они ретировались с такой поспешностью, что капитан Холлистер принял это за  сигнал к атаке.    

— Штыки  наперевес! Вперед! — гаркнул ветеран. Хотя осажденные и ждали этой  команды, она все же застигла их несколько врасплох, а капитан Холлистер успел  приблизиться к крепости с криками: «Смелей, ребятки! Если будут артачиться, не  давайте им пощады!» При этом он так взмахнул саблей, что непременно разрубил бы  стюарда надвое, если бы не своевременное вмешательство дула пушечки. Своей  саблей капитан поднял его вверх, н как раз в этот критический момент Бенджамен  подносил свою зажженную трубку к запалу    

— в  результате из жерла пушечки вылетело почти перпендикулярно вверх с полсотни  ружейных пуль. Наука утверждает, что свинец удержаться в воздухе не может, и  потому два фунта этого металла, описав в небе эллипс, возвратились на землю,  прогремев в ветвях деревьев как раз над частью отряда, стоявшей позади  капитана. Успех атаки солдат нерегулярного войска во многом зависит от того, в  каком направлении их будут двигать с самого начала. В данном случае движение  пошло вспять, и через какую-нибудь минуту после того, как прокатился пушечный  выстрел, вся тяжесть атаки с левого фланга легла на единственную руку вояки  Холлистера. От резкой отдачи своего орудия Бенджамен получил сильную контузию и  некоторое время, ничего не сознавая, лежал, распростершись на земле.  Воспользовавшись этим обстоятельством, капитан Холлистер вскарабкался на  бастион перед пещерой и занял на нем позицию. Едва оказавшись в стане врага, он  бросился к краю фортификации и, размахивая над головой саблей, закричал:    

— Победа!  За мной, мои храбрые солдаты крепость наша!    

Все это  прозвучало вполне по-военному и явило собой прекрасный образец того, как должен  держать себя офицер перед своим войском, но воинственный этот клич, увы,  оказался причиной поворота успеха. Натти, все время зорко следивший за  лесорубом и за врагом прямо перед собой, круто повернулся на голос капитана  Холлистера и был поражен, увидев, что товарищ его лежит недвижим на земле, а на  их собственном бастионе стоит капитан и издает победные крики. Дуло длинного ружья  мгновенно повернулось в сторону капитана. Была минута, когда жизнь старого  солдата подвергалась большому риску, но мишень для ружья Натти была слишком  велика, а расстояние до нее слишком мало. Вместо того чтобы спустить курок,  Кожаный Чулок направил ружье в зад врагу и мощным толчком наподдал капитана  так, что тот слетел с бастиона значительно быстрее, чем на него взобрался.  Место, куда опустился капитан Холлистер, оказалось как раз перед пещерой, и,  едва ноги его коснулись почвы, ему показалось, что она проваливается под ним,  настолько склон был крутым и скользким. Все произошло так быстро и неожиданно,  что старый солдат даже не успел ничего понять. Пока он летел вниз, ему  мерещилось, что он в седле и пробивается сквозь вражеские полчища. По пути он  стукался о каждое дерево и воображал, что это налетают на него пехотинцы.  Наконец, почти врезавшись в полуобгоревший ствол, он шлепнулся посреди проезжей  дороги, и притом, к полному своему изумлению, прямо к ногам собственной  супруги. Миссис Холлистер в сопровождении по крайней мере двух десятков  любопытных мальчишек поднималась по дороге в гору: одной рукой она опиралась на  палку, без которой никогда не выходила из дому, а в другой несла пустой мешок.  При виде подвига своего достойного мужа она вознегодовала — возмущение взяло  верх не только над религиозными убеждениями, но и над философской натурой  почтенной дамы.    

— Что  же это такое, сержант! Да, никак, ты отступаешь? — закричала она. —  Неужто я дожила до такого позора, чтобы мой муж удирал от врага — и какого врага!  А я-то тут иду и рассказываю мальчуганам об осаде Нью-Йорка и о том, как тебя  там ранило. И еще о том, каким героем ты себя сегодня покажешь. И что же я  вижу? Ты отступаешь при первом же выстреле! Да, мешок можно выбросить: если и  будет пожива, так все достанется другим, а не такому вояке, как ты. Там, в  пещере, говорят, полным-полно золота и серебра. Да простит мне господь мирские  помыслы, но и в писании сказано, что военная добыча по справедливости  принадлежит победителю.    

— Кто  отступает? — с изумлением воскликнул ветеран. — Где мой конь? Он убит  подо мной, и я…    

— Да  ты, никак, рехнулся! — прервала его жена, — Откуда у тебя взяться  коню — кто ты такой? Всего-навсего никуда не годный капитан всякого сброда.  Будь здесь настоящий капитан, ты бы летел в другую сторону!    

Пока  достойная чета подобным образом обсуждала происходящие события, бой над их  головами разгорелся не на шутку. Кожаный Чулок, увидев, что враг его, как  выразился бы Бенджамен, «идет на большой скорости», сосредоточил внимание на  правом фланге осаждающих. Силачу Керби ничего не стоило бы, воспользовавшись  удобной минутой, взобраться на бастион и отправить двух ее защитников вслед за  капитаном Холлистером, но в эту минуту лесоруб был, по-видимому, настроен  отнюдь не враждебно, ибо он гаркнул так, что его услышал и весь отступающий  левый фланг:    

— Ура!  Ай да капитан! Вот это здорово! Гляньте, как он разделывается с кустарником! Да  ему и молодые деревца нипочем — начисто срезает.    

Подобными  восклицаниями он подбадривал летевшего вниз ветерана до тех пор, пока наконец,  не в силах больше сдерживаться, добродушный малый плюхнулся на землю и, от  восторга выбивая пятками барабанную дробь, дал волю веселому смеху.    

Все это  время Натти стоял в угрожающей позе, направив ружье поверх бастиона и зорко  следя за каждым движением противника. Шум, производимый Керби, ввел в искушение  безмерно любопытного Хайрема, и тот неосторожно выглянул из-за своего укрытия,  дабы ознакомиться с ходом боя. Проделано это было с величайшей  осмотрительностью, но, тщательно прикрывая фронт, мистер Дулитл, что бывает  свойственно и командирам получше его, подставил тыл под огонь врага. По своему  физическому складу Хайрем Дулитл принадлежал к той породе людей, которым  природа при их создании отказала в закругленных линиях. Все в нем было или  прямо, или угловато. Но обшивала его портниха, а она, подобно войсковому  подрядчику, действовала, следуя некоему своду правил, сводящих к одной  конфигурации все имеющиеся в природе человеческие типы. Поэтому, как только мистер  Дулитл высунулся, слегка согнувшись, вперед, с другой стороны дерева показались  пышные складки его кафтана, и Натти мгновенно взял их на прицел. Менее опытный  человек стал бы целить именно в эти складки, но Кожаный Чулок отлично знал и  мистера Дулитла и кто служил ему портным, и потому, едва щелкнул ружейный  затвор, Керби, наблюдавший весь этот эпизод затаив дыхание, увидел, что от бука  отлетел кусок коры и чуть повыше густых складок взметнулась пола кафтана.  Никогда еще ни одно орудие не могло выпалить с такой скоростью, с какой  выскочил из-за дерева Хайрем на призыв Натти.    

Ступив с  необычайной осторожностью два-три шага и поддерживая одной рукой пострадавшее  место, а другую вытянув вперед, он двинулся затем с угрожающим видом к Натти,  громко восклицая:    

— Ну,  на этот раз ты так легко не отделаешься, дьявол тебя побери совсем! Я найду на  тебя управу, я доберусь и до верховного суда!    

Такие  резкие выражения в устах всегда столь уравновешенного сквайра Дулитла и  бесстрашие, с каким он шел прямо на ружье Натти, сообразив, вероятно, что оно  теперь не заряжено, подняли воинственный дух в арьергарде отряда — воины с  громким воем дали залп вверх, послав свои пули туда же, куда попал и заряд  пушечки. Разгорячившись от ими самими произведенного шума, они затем бросились  вперед уже с подлинно воинственным пылом, и Билли Керби, полагая, что шутка,  как она ни забавна, зашла слишком далеко, хотел было уже взобраться на бастион,  когда вдруг с другой его стороны появился судья Темпл.    

— Я  требую тишины и порядка! — воскликнул он. — Что я вижу? Тут проливают  кровь и чуть ли не убивают друг друга! Неужели для того, чтобы творить  правосудие, властям необходимо прибегать к поддержке всякого сброда, как будто  в стране сейчас война и неурядицы!    

— Это  вооруженные ополченцы! — крикнул шериф с отдаленного утеса. — Они…    

— Скажи  лучше — вооруженные разбойники. Я требую прекратить все это!    

— Остановитесь!  Не надо кровопролития! — раздался голос с вершины Горы Видения. — Заклинаю  вас небом, не стреляйте! Все будет улажено, вы можете спуститься!    

Изумление  заставило всех замереть на месте. Натти, успевший перезарядить ружье, спокойно  уселся на бревно и опер голову на руки; «легкая инфантерия», прекратив военные  действия, застыла в напряженном ожидании. В следующую минуту с горы сбежал  Эдвардс, за ним с проворством, удивительным для его возраста, следовал майор  Гартман. В одно мгновение они добежали до площадки, оттуда спустились к пещере  и оба в ней скрылись. Все молчали, изумленно глядя им вслед.    

 Глава 40    

     

Антонио.  Я онемел!    

Бассанио.  Ты доктором была — и не узнал я!    

Шекспир,  «Венецианский купец»    

     

В  течение тех пяти или шести минут, по прошествии которых снова появились юноша и  майор, судья Темпл и шериф вместе с большинством волонтеров поднялись на  площадку, и храбрые воины принялись излагать друг другу свои предположения  относительно исхода дела и хвастаться боевой доблестью, проявленной ими в  недавнем столкновении. Но вдруг все умолкли: от пещеры шли Оливер и мистер  Гартман. Они несли человека, сидевшего в грубом кресле, застеленном  неотделанными оленьими шкурами, которое тут же почтительно опустили среди  собравшихся. Длинные волосы сидевшего в кресле спадали на плечи гладкими  белоснежными прядями; одежда, безукоризненно чистая и опрятная, сшитая из  материи, доступной лишь людям наиболее зажиточных классов, сильно обветшала и  была залатана; обувью старику служили мокасины, украшенные самой нарядной отделкой,  какую только способны изобрести индейцы. Черты его лица были строги и полны  достоинства, однако блуждающий взгляд, которым он медленно обвел стоящих  вокруг, ничего не выражал: не оставалось сомнения в том, что старец уже достиг  тех лет, когда человек вновь возвращается к бездумному состоянию дитяти.    

Натти,  пришедший следом за теми, кто нес кресло — этот столь неожиданный здесь предмет, —  остановился неподалеку, позади него. Опершись о ружье, охотник стоял среди  своих преследователей, и бесстрашие его показывало, что Кожаного Чулка волнует  дело гораздо более важное, чем личная безопасность. Майор Гартман встал с  непокрытой головой подле старца, и, казалось, в его глазах, обычно выражавших  веселость и юмор, сияет сама душа. Эдвардс непринужденным, любовным жестом  положил руку на поручень кресла, хотя от волнения сердце у юноши готово было  разорваться и он не мог произнести ни слова.    

Все  смотрели на эту картину не отрывая глаз, но никто не проронил ни звука. Но тут  старец, вновь обведя всех своим бездумным взглядом, сделал попытку  приподняться, на его увядшем лице мелькнула улыбка, выражавшая привычную  любезность, и он произнес глухим, дрожащим голосом:    

— Не  угодно ли присесть, джентльмены? Прошу вас. Совет начнется незамедлительно.  Все, кто предан нашему всемилостивейшему королю, будут рады слышать, что  колонии по-прежнему остаются, ему верны. Присядьте, прошу вас, присядьте,  господа. Войска на ночь отправятся на отдых.    

— Это  бред безумного, — сказал Мармадьюк. — Кто потрудится мне объяснить,  что все это значит?    

— Нет,  сэр, это не безумие, — твердо произнес Эдвардс, — это лишь дряхлая,  беспомощная старость, и нам предстоит выяснить, кто тут несет ответственность.    

— Скажи,  сын мой, джентльмены останутся к обеду? — спросил старец, обернувшись на  голос, который он так хорошо знал и любил. — Распорядись, чтобы  приготовили обед, достойный офицеров его величества. Ты знаешь, у нас всегда к  услугам превосходнейшая дичь.    

— Кто  этот человек? — быстро спросил Мармадьюк: голос старца пробудил в нем  живейший интерес и какие-то догадки.    

— Этот  человек, сэр, который, как вы видели, прятался в пещере, лишенный всего, что  составляет радость нашей жизни, был когда-то другом и советчиком тех, кто  правил нашей страной, — спокойно ответил Эдвардс; голос его, по мере того  как он говорил, звучал все громче. — Этот человек, которого вы видите  теперь слабым и беспомощным, был когда-то воином столь храбрым и неустрашимым,  что отважные туземцы дали ему прозвище «Пожиратель Огня». Этот человек, который  не имеет сейчас даже крова над головой, когда-то обладал огромным состоянием;  он был законным владельцем этой самой земли, которая у вас под ногами, судья  Темпл. Этот человек был отцом…    

— Так,  значит, это.., так, значит, это пропавший без вести майор Эффингем? —  вскричал Мармадьюк в глубочайшем волнении.    

— Да,  именно пропавший, — ответил юноша, устремляя на судью пронзительный  взгляд.    

— А  вы? А вы?.. — продолжал судья, с трудом выговаривая слова.    

— Я  его внук.    

Целую  минуту длилось глубокое молчание. Глаза всех были прикованы к говорившим, и  даже старый немец с большой тревогой ждал, чем все это кончится. Но вот  Мармадьюк, опустивший голову на грудь — не от стыда, а потому, что мысленно  возносил благодарность богу, — вновь поднял глаза: крупные слезы катились  по его красивому мужественному лицу. Он горячо сжал руку юноше и проговорил:    

— Оливер,  прощаю тебе твою резкость, твои подозрения. Теперь я все понимаю. Прощаю тебе  все, кроме того, что ты позволил престарелому человеку обитать в таком  неподобающем месте, когда не только мой дом, но все мое состояние в его и твоем  распоряжении.    

— Он  твердый, как шталь! — воскликнул майор Гартман. — Я говорил тепе,  юнош, што Мармадьюк Темпл — верный друг, он никогда не покидаль друга в нужде.    

— Да,  судья Темпл, этот достойный джентльмен сильно поколебал мое мнение о вас. Когда  выяснилось, что перевезти моего деда обратно, туда, откуда извлекла его  преданная любовь старого слуги, невозможно — его бы тут же обнаружили, — я  отправился в долину Мохок к одному из его старых товарищей, в надежность  которого я верил. Он ведь и ваш друг, судья Темпл, и если то, что он говорит,  справедливо, и мой отец и я судили о вас неверно…    

— Твой  отец действительно погиб на том пакетботе? — спросил Мармадьюк с нежным участием.    

— Да.  После нескольких лет бесплодных усилий и жизни на очень скромные средства он  оставил меня в Нова-Скотии и отправился получать компенсацию за понесенные  убытки, которую присудили наконец британскому офицерству. Он провел в Англии  год и возвращался в Галифакс, чтобы занять там назначенный ему правительством  пост в Вест-Индии, намереваясь заехать туда, где мой дед пребывал с начала и во  все время войны, и взять его с собой.    

Но как  ты уцелел? воскликнул Мармадьюк с живейшим интересом. Я был уверен, что ты  погиб вместе с отцом.    

На щеках  Эдвардса выступил румянец. Юноша посматривал на недоумевающие лица волонтеров и  молчал. Мармадьюк обернулся к подошедшему в эту минуту капитану Холлистеру и  сказал:    

Уведите  солдат и распустите их по домам; излишнее усердие шерифа внушило ему неверное  представление о его долге. Доктор Тодд, я буду весьма признателен, если вы  займетесь раной Хайрема Дулитла, которую тот получил в этом неприятном деле.  Ричард, ты окажешь мне услугу, если распорядишься прислать сюда карету  Бенджамен, возвращайся домой и приступай к своим домашним обязанностям Хотя  распоряжения эти большинству не очень-то при шлись по душе, подозрение, что они  и в самом деле несколько превысили границы законного, а даже привычное уважение  к судье заставили всех немедленно подчиниться.    

Когда  те, кому надлежало уйти, скрылись из виду и на скале остались лишь лица, особо  заинтересованные в том, чтобы раскрыть наконец тайну, Мармадьюк, указывая на  майора Эффингема, сказал, обращаясь к его внуку:    

— Не  унести ли нам твоего деда под укрытие, пока не прибудет моя карета?    

Нет,  сэр, воздух ему полезен, он всегда старался быть под открытым небом, если при  этом не грозила опасность быть обнаруженным Я не знаю, как мне поступить  дальше, судья Темпл: должен ли я, могу ли я позволить, чтобы майор Эффингем  стал членом вашей семьи?    

— Ты  сам будешь судить об этом, — ответил Мармадьюк. — Твой отец — друг  моей юности. Он доверил мне все свое состояние. Когда мы расставались, он,  полностью на меня полагаясь, не пожелал брать никаких расписок, никаких  документов, подтверждающих передачу мне его имущества, хотя, правду сказать,  для того и не было ни времени, ни подходящих обстоятельств. Ты знал об этом?    

— Несомненно,  сэр, — ответил Эдвардс или, как отныне мы будем называть его, Эффингем.    

— Наши  политические взгляды разошлись, и мы решили, что, если здесь победит революция,  я смогу сохранить для него все его состояние, ибо никто не знал о том, что оно  принадлежит ему. Если же король удержится, то такому лояльному подданному, как  полковник Эффингем, нетрудно будет вернуть свое имущество. Это тебе ясно?    

— Пока  все верно и правильно, — сказал юноша, все еще сохраняя недоверчивый вид.    

— Слушай,  слушай, малыпик, — проговорил немец. — Судья Темпл — самый шестный  шеловек.    

— Нам  всем известно, каков был исход войны, — продолжал Мармадьюк, не обращая  внимания ни на того, ни на другого. — Твой дед остался в Коннектикуте, и  его сын регулярно высылал ему вспомоществование, достаточное для того, чтобы  старик ни в чем не нуждался. Все это я хорошо знал, хотя мне не приходилось  встречаться с майором Эффингемом даже в разгар нашей дружбы с его сыном. Вместе  с войсками твой отец вернулся в Англию хлопотать о возвращении своего имущества.  Он потерпел огромные убытки, все поместья его были проданы, но купил их я. Это  было продиктовано вполне естественным желанием устранить все препятствия, когда  для него придет время получить все свои владения обратно.    

— Никаких  препятствий и не было, кроме одного: нашлось слишком много претендентов.    

— Но  никто бы не мог тягаться с законным владельцем, и я открыто объявил, что  распоряжаюсь капиталом, с течением времени и моими собственными усилиями  умноженным во сто крат, только как опекун. Ты знаешь, что сразу же после войны  я снабжал твоего отца значительными суммами.    

— Да,  вы посылали ему деньги до тех пор, пока…    

— Мои  письма стали приходить обратно нераспечатанными. Характером твой отец походил  на тебя: порой он бывал излишне тороплив и резок. Но, возможно, тут была и моя  вина, — сказал судья, как бы с упреком самому себе. — Быть может, я,  как всегда, заглядывал слишком далеко вперед, слишком тщательно рассчитывал.  Признаться, для меня было тяжким испытанием позволять человеку, которого я  искренне любил, на протяжении семи лет думать обо мне дурно, и все это для  того, чтобы он смог в свое время открыто заявить о своих правах на имущество и  получить компенсацию за убытки. Но, если бы он прочитал мои последние письма к  нему, ты бы знал всю правду. Те, что я послал ему в Англию, твой отец прочитал,  об этом сообщил мне мой поверенный. Твой отец умер, Оливер, зная все. Он умер  моим другом, и я был убежден, что ты погиб вместе с ним.    

— Мы  были бедны и не могли оплатить проезд за двоих, — ответил юноша с  необычайным волнением, которое охватывало его всякий раз, когда разговор  касался плачевного положения его семьи. — Я дожидался возвращения отца, и,  когда до меня дошла печальная весть о его гибели, у меня не оставалось ни  гроша.    

— И  что же ты предпринял, мой мальчик? — спросил Мармадьюк с дрожью в голосе.    

— Я  поехал разыскивать деда. Я понимал, что он остался без всяких средств к  существованию теперь, когда перестали приходить деньги от его сына. Добравшись  до места, где жил старый майор Эффингем, я узнал, что он выехал неизвестно  куда, хотя наемный слуга, покинувший старого человека в его бедности, после  моих настойчивых расспросов признался, что моего деда увез какой-то старик,  бывший слуга майора. Я тотчас догадался, что это был Натти, потому что мой отец  часто…    

— Так,  значит, Натти был слугой твоего деда? — воскликнул судья.    

— И  этого вы тоже не знали? — спросил явно изумленный юноша.    

— Как  мог я это знать? Я никогда не встречался с майором Эффингемом, при мне никто не  упоминал тогда имени Бампо. Для меня Натти был всего лишь охотник-траппер,  лесной житель. Таких здесь немало, и потому он не вызывал во мне особого  интереса.    

— Натти  вырос в семье моего деда, служил ему на протяжении многих лет, сопровождая его  во всех походах на Западе, где и пристрастился к лесам. Его оставили здесь как  «туземца» на земле. Могиканин — мой дед когда-то спас ему жизнь — уговорил  делаваров отдать майору эту землю, когда те приняли моего деда как почетного  члена своего племени.    

— А  отсюда, стало быть, и разговоры о твоей «индейской крови»?    

— Да,  это моя единственная «кровная» связь с индейцами, — ответил Эдвардс,  улыбаясь. — Майор Эффингем стал как бы сыном могиканина, в то время одного  из величайших людей своего народа, и мой отец, посетивший делаваров, когда был  еще мальчиком, получил от них прозвище «Орел», вероятно, за свой орлиный  профиль. Это прозвище перешло и на меня. Другого родства и связей с индейцами у  меня нет, хотя, признаюсь, судья Темпл, порой я готов был пожелать, чтобы  именно таким было — и мое происхождение и мое воспитание.    

— Продолжай  свой рассказ, — сказал Мармадьюк.    

— Мне  осталось мало что добавить, сэр. Я отправился к озеру Отсего — я часто слышал,  что Натти живет именно там, — и действительно нашел своего деда в хижине  старого охотника — верный слуга скрывал от всех своего старого господина, он не  хотел, чтобы люди видели, как обнищал и впал в старческое слабоумие человек,  которого народ когда-то так уважал и почитал.    

— И  что же ты предпринял затем?    

— Что  я предпринял? Я истратил последние деньги и купил ружье, надел грубую одежду и  стал охотиться вместе с Кожаным Чулком. Остальное, судья Темпл, вам известно.    

— А  почему ты не искаль старый Фриц Гартман? — сказал немец с упреком, —  Разве ты никогта не слышаль имя старый Фриц Гартман, твой отец не говориль обо  мне?    

— Быть  может, я поступил неправильно, джентльмены, — возразил юноша, — но  гордость не позволяла мне открыть то, что сегодня наконец обнаружилось и что  даже и теперь мне не легко. У меня были свои планы, быть может фантастические,  но я предполагал, если бы мой дед дожил до осени, увезти его с собой в город,  где живут наши дальние родственники, — я надеялся, что они уже успели  позабыть про ненавистных им тори. Но он быстро угасает, — печально  продолжал Оливер, — и вскоре ляжет в землю рядом со старым могиканином.    

Воздух  был свежий, погода прекрасная, и все оставались на скале до тех пор, пока не  послышался стук колес поднимавшейся по склону кареты судьи Темпла. Разговор  продолжался с неослабевающим интересом, и постепенно выяснилось все то, что  доселе было непонятно; антипатия юноши к Мармадьюку таяла с каждой минутой. Он  уже не возражал против того, чтобы деда его увезли в дом судьи, а сам майор  Эффингем выказал поистине детскую радость, когда его усадили в карету.  Оказавшись в зале «дворца» Мармадьюка, старый воин медленно обвел глазами  комнату, останавливаясь взглядом на каждом предмете, и на мгновение лицо его  как будто озарялось разумной мыслью, но в то же время он то и дело рассыпался в  ненужных любезностях по адресу тех, кто находился возле него, с трудом связывая  слова и мысли. Ходьба и перемены скоро истощили силы старика, и его пришлось  уложить в постель. Там он лежал в течение долгих часов, очевидно сознавая  происшедшие в его жизни изменения и являя собой жалкую картину, слишком ясно  показывающую, что животные инстинкты все еще живут в человеке после того, как  более благородная его сущность уже исчезла.    

Пока его  престарелого родственника укладывали в удобную постель, возле которой тут же  уселся Натти, Оливер не отходил от деда, но затем по приглашению судьи  проследовал в библиотеку, где его уже поджидали хозяин дома и майор Гартман.    

— Прочти  эту бумагу, Оливер, — проговорил Мармадьюк, — и ты увидишь, что я не  только не имел намерений нанести ущерб твоей семье, пока я жив, но считал своим  долгом позаботиться и о том, чтобы справедливость восторжествовала хотя бы и  после моей смерти.    

Юноша  взял бумагу и с первого взгляда на нее понял, что это завещание Мармадьюка  Темпла. Как ни был он взбудоражен и взволнован, он тут же заметил, что стоявшая  на документе дата совпадала с тем временем, когда судья находился в столь  мрачном и подавленном состоянии. Оливер читал завещание, и глаза его  подернулись влагой, а рука, державшая бумагу, начала дрожать.    

Завещание  начиналось с обычных формальных заявлений, составленных искусным в подобного  рода делах мистером Вандерсколом, но далее Оливер сразу почувствовал стиль  самого судьи. Ясно, решительно и даже красноречиво он излагал свои  обязательства в отношении полковника Эффингема, сущность взаимоотношений между  ними и те обстоятельства, которые их разъединили. Затем он разъяснил причину  своего продолжительного молчания, упомянув, однако, те крупные суммы, которые  пересылал другу, но которые тот возвращал ему обратно с нераспечатанными  письмами, после чего рассказал и о том, как разыскивал отца своего друга,  неизвестно куда исчезнувшего, и о своих опасениях, что прямой наследник  доверенного ему состояния погребен в океане вместе со своим отцом.    

Короче  говоря, он поведал все те события, которые наш читатель может теперь связать  воедино, а затем дал полный и точный отчет о суммах, оставленных на его  попечение полковником Эффингемом. Все состояние вверялось нескольким  ответственным душеприказчикам, на которых возлагалась обязанность разделить его  следующим образом: одну половину передать дочери, а вторую — Оливеру Эффингему,  бывшему майору войск Великобритании, и его сыну, Эдвардсу Эффингему, и его  внуку, Эдвардсу Оливеру Эффингему, или их потомкам. Завещание сохраняло свою  силу до тысяча восемьсот десятого года — если до этого времени не объявится  никто из прямых наследников рода Эффингемов, то определенная сумма, из расчета  основного капитала и процентов, передавалась государству, с тем чтобы выплатить  ее, согласно закону, побочным родственникам майора Эффингема; остальное  наследовала дочь судьи.    

Из глаз  молодого человека катились слезы — он видел перед собой неоспоримое доказательство  благородных намерений Мармадьюка. Смущенный взгляд Оливера был все еще прикован  к бумаге, когда он услышал рядом с собой голос, от которого затрепетал каждый  его нерв:    

— Вы  все еще сомневаетесь в нас, Оливер?    

— Лично  в вас, мисс Темпл, я никогда не сомневался! — воскликнул юноша, обретя дар  речи и память, и, вскочив, схватил руку Элизабет. — Нет, в вас моя вера  всегда была твердой.    

— А  в моего отца?    

— Благослови  его бог!    

— Спасибо,  мой мальчик, — сказал судья и обменялся с юношей крепким  рукопожатием, — но мы оба с тобой поступали ошибочно: ты был слишком  поспешен, а я слишком медлителен. Половина всех моих владений станет твоей, как  только можно будет совершить формальную их передачу, и, если мои догадки  правильны, к тебе скоро перейдет и вторая половина.    

И, взяв  руку юноши, которую держал в своей, он соединил ее с рукой дочери, а затем  сделал знак майору Гартману, приглашая его в соседнюю комнату.    

— Я  вот што сказаль тебе, девушка, — добродушно проговорил немец. — Если  бы Фриц Гартман бил молодым, как тогда, когда служил с его дедом, он бы еще  потягался с ленивый мальчишка!    

— Ну-ну,  старина Фриц, — остановил его судья. — Ведь вам семьдесят, а не  семнадцать годков. Пойдемте, Ричард уже поджидает вас с чашей пунша.    

— Рихарт?  Ах, он шорт этакий! — воскликнул немец, поспешно направляясь к  двери. — Он делает пунш, как лошадиный пойло. Я покажу ему, как надо  готовить пунш. Ах, шорт! Шестное слово, он подслащивает его своей американской  патокой!    

Мармадьюк  улыбнулся, любовно кивнул молодой паре и тоже вышел из комнаты, прикрыв за  собой дверь. Если кто-либо из наших читателей полагает, что сейчас мы снова  откроем ее ради его удовольствия, то он ошибается.    

Элизабет  и Оливер беседовали довольно долго — сколько именно, мы вам не скажем, но к шести  часам беседу пришлось прекратить, так как явился мосье Лекуа, как то было  условлено накануне, и выразил желание сказать что-то мисс Темпл с глазу на  глаз. Ему в том отказано не было. С превеликой учтивостью француз предложил  Элизабет руку и сердце, а также всех своих друзей, близких и далеких, папа,  мама и «сахаристый тростник». Мисс Темпл, надо полагать, уже связала себя  некими обязательствами в отношении Оливера, ибо отклонила лестное предложение  француза в выражениях не менее учтивых, чем его собственные, но, пожалуй, более  решительных.    

Мосье  Лекуа вскоре присоединился к немцу и шерифу, которые усадили его рядом с собой  за стол и с помощью пунша, вина и других горячительных напитков вскоре  заставили француза рассказать им о цели его визита. Делая предложение, он, как  видно, лишь выполнял долг, который воспитанный человек, прежде чем покинуть  гостеприимную страну, обязан выполнить в отношении девушки, живущей в этом  отдаленном месте, — сердце его при этом было весьма мало задето. После  некоторых дополнительных возлияний подгулявшие собутыльники шутки ради убедили  повеселевшего француза, что было бы непростительной бестактностью предлагать  руку одной даме и не проявить такой же любезности в отношении другой. И около  девяти часов вечера мосье Лекуа отправился в дом священника с теми же  матримониальными намерениями и вышел оттуда с таким же результатом, что и при  первой своей попытке.    

Когда в  десять часов он вернулся в дом судьи Темпла, Ричард и майор все еще сидели за  столом. Они хотели заставить «галла», как называл шериф француза, попытаться  сделать третье предложение — почтенной мисс Добродетели Петтибон, но мосье  Лекуа отверг этот совет с упрямством, поистине удивительным в столь  благовоспитанном человеке.    

Провожая  мосье Лекуа до двери со свечой в руке, Бенджамен сказал ему на прощанье:    

— Если  вы, мусью, приметесь ухаживать за мисс Петтибон, как уговаривает вас сквайр  Дик, я так полагаю, вас подцепят крепко, и не так-то уж легко будет вам  отцепиться. Если мисс Лиззи и дочка пастора вроде как бы легкие парусные  лодочки, которые стремглав несутся по ветру, то мисс Добродетель — тяжелая  баржа: стоит взять ее на буксир, и уж тащи до конца своей жизни.    

 Глава 41    

     

Плывите  ж! Хоть ваш громок смех,    

Для вас  мы не оставим тех,    

Чье горе  велико.    

Плывут  веселые ладьи…    

Рассказ  певец    

О  скромном поведет челне.    

Вальтер  Скотт, «Владыка островов»    

     

Лето меж  тем миновало, год уже подходил к концу, и последние действия нашего романа разворачиваются  в приятном месяце октябре. За истекшее время произошло, однако, немало важных событий,  и часть их необходимо поведать читателю.    

Два  самых значительных были свадьба Оливера и Элизабет и смерть майора Эффингема.  Оба события случились в начале сентября, и первое из них лишь на несколько дней  опередило второе. Старик угас, как меркнет догорающая свеча, и хотя смерть его  овеяла печалью всю семью, однако столь легкая кончина глубокого старца не могла  вызвать слишком большое горе у его близких.    

Основной  заботой Мармадьюка было примирить необходимость действовать в отношении преступников  строго по закону, как то подобает судье, с тем, что подсказывало ему сердце.  Впрочем, на следующий день после того, как раскрылась наконец тайна пещеры,  Натти и Бенджамен беспрекословно возвратились в тюрьму, где и пробыли, ни в чем  не терпя лишений, пока не вернулся из Олбани нарочный, привезший Кожаному Чулку  помилование от губернатора. Тем временем были приняты соответствующие меры,  дабы удовлетворить Хайрема за нанесенные его личности оскорбления, и оба наших  приятеля в один и тот нее день вновь оказались на свободе, ничуть не испортив  себе репутации пребыванием тюрьме.    

Мистер  Дулитл постепенно начал убеждаться, что его познания в области архитектуры,  равно как и в юриспруденции, уже не удовлетворяют население поселка. Пойдя на известный  компромисс в своем судебном преследовании Натти Бампо и стребовав все то, что  ему, согласно договоренности сторон, полагалось, не упустив при этом ни одного  цента, он, по местному выражению, «свернул шатер» и стал продвигаться дальше на  запад, озаряя свой путь светом архитектурных и юридических знаний, следы  которых можно обнаружить и ныне.    

Бедняга  Джотем, поплатившийся жизнью за свое безрассудство, перед смертью признался: заверения  в том, что в горах есть залежи серебряной руды, он получил из уст некой  сивиллы, которая, глядя в магический стеклянный шар, могла обнаруживать скрытые  сокровища земли. Суеверия подобного рода среди поселенцев встречаются нередко,  и, подивившись неожиданному обороту дел, вскоре все забыли об этом. Но Ричарда  это не только заставило отказаться от таившихся в его душе подозрений  относительно троих охотников, но и дало ему горький урок, что надолго  обеспечило спокойствие его кузену Мармадьюку. Следует вспомнить, как шериф в  свое время с большим апломбом заявлял, что в истории с серебряными залежами нет  ничего «гадательного», и на протяжении последующих десяти лет достаточно было  помянуть это слово, чтобы заставить его немедленно умолкнуть.    

Мосье  Лекуа, которого мы должны были ввести в наш роман, ибо картина края была бы неполной  без персонажа подобного рода, обнаружил, что ветров Мартиник и его собственный  «сахаристый тростник» находятся в руках англичан, но вскоре Мармадьюк и все  члены его семьи с удовлетворением узнали о возвращении француза в Париж, откуда  он с тех пор слал им ежегодно бюллетени о своем процветании, изливаясь в  чувствах благодарности к американским друзьям.    

После  этого краткого отчета мы вновь займемся нашим рассказом. Пусть читатель  представит себе приятнейшее октябрьское утро, когда солнце кажется шаром из  серебристого пламени и с каждым вздохом в тело и душу вливаются сила и  бодрость, когда не мучают ни жара, ни холод, но в воздухе разлита чудесная  ровная прохлада, которая живит кровь, а не расслабляет ее, как то бывает весной.  Именно в такое утро, приблизительно в середине месяца, Оливер вошел в зал, где  Элизабет давала слугам обычные хозяйственные распоряжения на предстоящий день,  и попросил жену сопровождать его на небольшую прогулку к озеру. Заметив  печальную задумчивость на лице мужа, Элизабет тотчас оставила дела, накинула на  плечи легкую шаль, спрятала свои волосы цвета воронова крыла под широкополую  шляпу и, взяв Оливера под руку, ни о чем его не расспрашивая, вышла вместе с  ним из дому. Перейдя мост и свернув с проезжей дороги, они пошли затем по берегу  озера, все еще не обменявшись ни словом. Элизабет уже поняла цель прогулки и,  уважая чувства своего спутника, считала неуместным заводить беседу. Но, когда  они очутились в открытом поле и взору Элизабет предстало мирное озеро, сплошь  покрытое птицами, — целые стаи их уже улетали с великих вод Севера в  поисках более теплого солнца, но некоторые еще замешкались на прозрачной водной  равнине Отсего, — когда она увидела склоны гор, расцвеченные веселыми  красками осени и словно приветствующие новобрачную, юная супруга не могла более  сдержать переполнявшие ее чувства.    

— В  такую минуту нельзя молчать, Оливер! — сказала она, еще нежнее приникая к  его руке. — Смотри, вся природа как будто воздает хвалы богу — почему же  мы, столь многим ему обязанные, молчим?    

— Говори,  говори, — улыбаясь, проговорил ее муж, — я люблю слушать твой голос.  Ты, я думаю, уже угадала, куда и зачем мы идем. И я рассказал тебе о своих  планах — одобряешь ли ты их?    

— Прежде  всего я должна в них разобраться, — возразила ему жена. — Но и у меня  тоже есть свои планы, и, мне кажется, пора мне поделиться ими с тобой.    

— Вот  как! Я знаю, это что-нибудь относительно моего старого друга Натти    

— ты  хочешь помочь ему.    

— Да,  и ему тоже, разумеется. Но у нас есть друзья и помимо Кожаного Чулка, о них нам  тоже следует позаботиться. Разве ты забыл про Луизу и ее отца?    

— Нет,  конечно, нет. Ведь я передал почтенному священнику одну из лучших наших ферм.  Что касается Луизы, то я бы хотел, чтобы она всегда жила с нами.    

— Ты  бы хотел! — сказала Элизабет, слегка надув губки. — Но, быть может, у  бедняжки Луизы имеются собственные планы. Что, если она желает последовать  моему примеру и тоже выйти замуж?    

— Не  думаю, — после минутного размышления ответил Эффингем. — Право, я не  знаю здесь никого, кто был бы ее достоин.    

— Здесь,  возможно, и не сыщется достойных, но ведь есть на свете и другие места, кроме  Темплтона, и другие церкви, кроме новой церкви святого Павла.    

— Послушай,  Элизабет, неужели ты хочешь отпустить мистера Гранта? Хоть он звезд с неба и не  хватает, но человек превосходный. Нам никогда не найти второго такого пастора,  который столь почтительно соглашался! бы с моими ортодоксальными религиозными  убеждениями. Ты низвергаешь меня из святых, и я стану обычным грешником.    

— Ничего  не поделаешь, — ответила Элизабет, пряча улыбку, — придется вам, сэр,  превратиться из ангела в человека.    

— Ну,  а как же быть с фермой?    

— Он  может сдать ее в аренду, как поступают многие. Кроме того, разве тебе будет  приятно видеть, что священник трудится в полях и на пашне?    

— Но  куда он пойдет? Ты забываешь про Луизу.    

— Нет,  я не забываю про Луизу, — ответила Элизабет, снова надув губки. —  Ведь мой отец уже сказал вам, мистер Эффингем, что прежде я командовала им, а  теперь буду командовать мужем. И я намерена доказать вам это теперь же.    

— Все,  все, что только тебе угодно, дорогая Элизабет, лишь бы не за счет всех нас и не  за счет твоей подруги.    

— С  чего вы взяли, сэр, что я собираюсь делать что-либо за счет моей  подруги? — ответила Элизабет, испытующе глядя на супруга, но не увидела на  его лице ничего, кроме выражения прямой и бесхитростной доброты.    

— С  чего я взял? Но ведь Луиза будет скучать без нас, это так естественно!    

— С  некоторыми естественными чувствами следует бороться, — возразила ему на  это молодая жена. — Впрочем, едва ли есть причины опасаться, что разлука  как-либо повлияет на девушку, обладающую такой душевной силой.    

— Но  каковы же твои планы?    

— Сейчас  узнаешь. Мой отец выхлопотал для мистера Гранта приход в одном из городков на  Гудзоне. Там пастор может жить с гораздо большим комфортом, чем здесь, где ему  приходится вечно путешествовать по лесам. Там он сможет провести конец своей  жизни в покое и довольстве и дочь его найдет подходящее для себя общество и  завяжет отношения, соответствующие ее возрасту и характеру.    

— Бесс,  ты меня изумляешь! Вот не предполагал, что ты так предусмотрительна!    

— Я  предусмотрительнее, чем вы полагаете, сэр, — ответила ему жена, лукаво  улыбаясь. — Но такова моя воля, и вы обязаны ей подчиниться, во всяком  случае — на этот раз.    

Эффингем  рассмеялся, но, по мере того как цель прогулки становилась ближе, молодые супруги,  как бы по обоюдному согласию, переменили тему разговора.    

Они  подошли к небольшому ровному участку, где когда-то, на протяжении долгих лет,  стояла хижина Кожаного Чулка. Теперь участок, полностью очищенный от всякого  сора, был красиво выложен дерном, и трава на нем, как и повсюду вокруг, под  влиянием обильных дождей выросла густая и яркая, как будто над этим краем  прошла вторая весна. Небольшая зеленая площадка была окружена каменной оградой,  и, войдя в маленькую калитку, Элизабет и Оливер, к удивлению своему, увидели,  что к ограде прислонено ружье Натти. На траве подле ружья разлеглись Гектор со  своей подругой, как будто сознавая, что хотя многое здесь переменилось, все же  осталось немало старого и привычного. Сам охотник, вытянувшись во весь свой  длинный рост, лежал прямо на земле подле белого мраморного камня и отгибал в  сторону пучки травы, пышно разросшейся на этой почве и вокруг основания  камня, — очевидно, Натти хотелось разглядеть вырезанную на камне надпись.  Рядом с этим простым надгробием стоял богатый памятник, украшенный урной и  барельефами.    

Тихо  ступая по траве, молодые люди приблизились к могилам так, что охотник их не  слышал. Загорелое лицо старика подергивалось гримасой душевной боли, он  усиленно моргал глазами, как будто что-то мешало ему видеть. Немного погодя  Натти медленно поднялся с земли и громко произнес:    

— Ну,  надо полагать, все сделано как следует. Что-то тут написано, только мне не  разобрать, но вот трубка, томагавк и мокасины вырезаны отлично, а ведь небось  человек, который все это сделал, сам ничего из этих вещей и в глаза никогда не  видел. Эх, эх! Вон они лежат оба рядом — неплохо им здесь… А кто положит в  землю меня, когда пробьет и мой час?    

— Когда  наступит этот горький час, Натти, у тебя найдутся друзья, чтобы отдать тебе  последний долг, — проговорил Оливер, тронутый словами старого охотника.    

Натти  обернулся и, не выказав удивления — манера, перенятая им у индейцев, —  провел рукой по лицу, как будто этим жестом стирая все следы грусти.    

— Вы  пришли взглянуть на могилы, детки, а? — спросил он. — Ну что ж, на  них приятно поглядеть и молодым и старым.    

— Надеюсь,  тебе нравится, как все здесь сделано, — сказал Эффингем. — Ты больше  всех заслужил, чтобы с тобой по этому поводу советовались.    

— Ну,  я не привык к богатым могилам, — возразил охотник, — так что это  неважно, по вкусу они мне или нет, и советоваться со мной толку мало. Вы  положили майора головой на запад, а могиканина — головой на восток, так, мой  мальчик?    

— Да,  сделали, как ты желал.    

— Вот  и хорошо, — сказал охотник. — Они ведь думали, что после смерти  пойдут разными дорогами, но мы знаем, что тот, кто стоит над всеми, в свое  время соединит их — он сделает белой кожу мавра и поставит его рядом с  принцами.    

— В  том не приходится сомневаться, — ответила Элизабет, решительный тон  которой сменился мягким и грустным. — Я верю, что когда-нибудь мы снова  все встретимся и будем счастливы вместе.    

— Это  правда, детки, встретимся потом? Это правда! — воскликнул охотник с необычным  для него жаром. — Думать так утешительно. Но, пока я еще не ушел, я хотел  бы знать, что рассказали вы тем, которые, словно голуби весной, так и летят  сюда, — что рассказали вы о старом делаваре и о храбрейшем из белых, какой  когда-либо бродил по этим горам?    

Эффингем  и Элизабет удивились внушительному и торжественному тону, каким Кожаный Чулок  произнес эти слова, и приписали это необычности обстановки. Молодой человек  повернулся к памятнику и прочел вслух:    

— «Вечной  памяти Оливера Эффингема, эсквайра, майора его величества шестидесятого пехотного  полка, солдата испытанной храбрости, верного подданного, человека чести и  истинного христианина. Заря его жизни прошла в почестях, богатстве и силе, но  закат ее был омрачен бедностью, людским забвением и недугами, и единственный,  кто облегчал ему все тяготы, был его старый, верный и преданный друг и слуга,  Натаниэль Бампо. Потомки воздвигли этот памятник высоким добродетелям хозяина и  честности его слуги».    

Услышав  свое имя, Кожаный Чулок сперва было замер, потом морщинистое его лицо осветилось  улыбкой.    

— Вот  так здесь и сказано, сынок? Значит, вы рядом с именем хозяина вырезали имя его  старого слуги? Благослови вас бог, детки, за вашу доброту,    

— а  когда стареешь, доброта идет к самому сердцу…    

Элизабет  повернулась спиной к ним обоим. Эффингем, силившийся сказать что-то, наконец  все же овладел собой:    

— Да,  твое имя лишь вырезано на простом мраморе, но его следовало бы написать  золотыми буквами!    

— Покажи  мне, сынок, где оно стоит, — попросил Натти с детским любопытством, —  я хочу посмотреть на него, раз уж ему оказана такая честь. Это щедрый подарок  человеку, который не оставил после себя никого, кто продолжал бы носить его имя  в краю, где он так долго прожил.    

Эффингем  показал старику его имя на мраморной доске, и тот с глубоким интересом провел  пальцем по всем буквам, затем поднялся с земли и сказал:    

— Да,  душевная то была мысль, и по-душевному все сделано. Ну, а что вы написали на  могиле краснокожего?    

— Слушай,  Натти, — сказал Оливер и прочел:    

— «Сей  камень возложен в память об индейском вожде делаварского племени, известном под  именем Джона Могиканина и Чингагука».    

— Не  Чингагука, а Чингачгука, что значит «Великий Змей». У индейцев имя всегда  что-нибудь значит, надо, чтобы оно было написано правильно.    

— Я  позабочусь, чтобы ошибку исправили. «…Он был последним представителем своего племени,  когда-то обитавшего в этих краях, и о нем можно сказать, что его грехи были  грехами индейца, а добродетели — добродетелями человека».    

— Более  верных слов тебе еще не приходилось говорить, мистер Оливер. Эх, кабы ты знал  его, как я, когда он был в расцвете сил, кабы видел ты его в том самом  сражении, где старый джентльмен, который спит теперь в могиле с ним рядом, спас  его от разбойников-ирокезов, те уже привязали могиканина к столбу, чтобы сжечь,  ты бы написал все это здесь и мог бы, добавить еще очень многое. Я перерезал  ремни, которыми его связывали, вот этими самыми руками, — я отдал ему свой  томагавк и нож — ведь для меня всегда самым подходящим оружием было ружье. Да,  он умел действовать в бою, раздавал удары направо и налево, как подобает  настоящему воину. Я встретил Джона, возвращаясь со слежки за зверем, и увидел  на шесте индейца одиннадцать вражьих скальпов. Не вздрагивайте так, миссис  Эффингем, то были скальпы всего лишь воинов. Когда я теперь гляжу на эти горы,  где когда-то мог насчитать над лагерями делаваров до двадцати дымков,  стелющихся над верхушками деревьев, меня охватывает печаль: ведь ни одного  человека не осталось от племени, разве встретишь какого-нибудь бродягу из  Онидас или индейцев-янки, которые, говорят, переселяются от берегов моря, их,  по-моему, и людьми-то назвать нельзя — так, что называется, ни рыба ни мясо, не  белые и не краснокожие. Ну ладно, мне пора, надо уходить.    

Уходить?  воскликнул Эдвардс. Куда ты собрался уходить?    

Кожаный  Чулок, незаметно для себя усвоивший многие из индейских привычек, хотя он  всегда считал себя человеком цивилизованным по сравнению с делаварами,  отвернулся, чтобы скрыть волнение, отразившееся на его лице; он нагнулся,  поднял большую сумку, лежавшую за могилой, и взвалил ее себе на плечи.    

— Уходить?! —  воскликнула Элизабет, торопливо подходя к старику. Вам нельзя в вашем возрасте  вести одинокую жизнь в лесу, Натти. Право, это очень неблагоразумно. Оливер, ты  видишь Натти собрался на охоту куда-то далеко.    

Миссис  Эффингем права. Кожаный Чулок, это неблагоразумно, сказал Эдвардс. Тебе вовсе незачем  взваливать на себя такие трудности. Брось-ка сумку, и уж если желаешь  поохотиться, так, охоться неподалеку, в здешних горах.    

Трудности?  Нет, детки, это мне только в радость это самая большая радость, какая еще  осталась у меня в жизни.    

— Нет,  нет, вы не должны уходить далеко, Натти! — воскликнула Элизабет, кладя  свою белую руку на его сумку из оленьей кожи. — Ну да, конечно, я была  права: в сумке походный котелок и банка с порохом! Оливер, мы не должны его  отпускать от себя — вспомни, как неожиданно быстро угас могиканин.    

— Я  так и знал, детки, что расставаться нам будет нелегко, — сказал  Натти. — Потому-то я зашел сюда по пути, чтобы одному попрощаться с  могилами. Я думал, коли я отдам вам на память то, что подарил мне майор, когда  мы с ним впервые расстались в лесах, вы примете это по-хорошему и будете знать,  что старика следует отпустить туда, куда он рвется, но что сердце его остается  с вами.    

— Ты  что-то затеял, Натти! — воскликнул юноша. — Скажи, куда ты  намереваешься идти?    

Тоном  одновременно и доверительным и убеждающим, как будто то, что он собирался  сказать, должно было заставить умолкнуть все возражения, охотник сказал:    

— Да  говорят, на Великих Озерах охота больно хорошая — простора сколько душе угодно,  нигде и не встретишь белого человека, разве только такого же, как я, охотника.  Мне опостылело жить среди этих вырубок, где от восхода до захода солнца в ушах  раздается стук топоров. И, хоть я многим обязан вам, детки, и это сущая  правда, — поверьте, меня тянет в леса.    

— В  леса! — повторила Элизабет, дрожа от волнения. — Вы называете эти  непроходимые дебри лесами?    

— Э,  дитя мое, человеку, привыкшему жить в глуши, это все нипочем. Я не знал настоящего  покоя с того времени, как твой отец появился здесь вместе с остальными  переселенцами. Но я не хотел уходить отсюда, пока здесь жил тот, чьи останки  лежат под этим камнем. Но теперь его уже нет в живых, нет в живых и Чингачгука,  а вы молоды и счастливы. Да, за последнее время во «дворце» Мармадьюка звенит  веселье. Ну вот, подумал я, пришла пора и мне пожить спокойно на закате моих  дней. «Дебри»! Здешние леса, миссис Эффингем, я и лесами не считаю, на каждом  шагу натыкаешься на вырубку.    

— Если  ты в чем терпишь нужду, скажи только слово. Кожаный Чулок, и мы сделаем все возможное.    

— Я  знаю, сынок, ты говоришь это от доброго сердца и миссис Эффингем тоже. Но пути  наши разные. Вот так же, как у этих двух, лежащих теперь рядом: когда они были  живы, то один думал, что отправится в свой рай на запад, а другой — что на  восток. Но в конце концов они свидятся, как и мы с вами, детки. Да, да, живите  и дальше так, как жили до сих пор, и когда-нибудь опять будем вместе в стране  праведных.    

— Все  это так внезапно, так неожиданно! — проговорила Элизабет, задыхаясь от  волнения. — Я была уверена, Натти, что вы будете жить с нами до конца  вашей жизни.    

— Все  наши уговоры напрасны, — сказал ее муж. — Привычки сорокалетней  давности не осилишь недавней дружбой. Я слишком хорошо тебя знаю, Натти, и  больше не настаиваю, но, быть может, ты все же позволишь мне выстроить тебе  хижину где-нибудь в отдаленных горах, куда мы смогли бы иногда приходить  повидать тебя и увериться в том, что тебе хорошо живется.    

— Не  тревожьтесь за Кожаного Чулка, детки, господь сам позаботится о старике, а  потом пошлет ему легкую кончину. Верю, что вы говорите от чистого сердца, но  живем-то мы по-разному. Я люблю леса, а вы хотите жить среди людей; я ем, когда  голоден, пью, когда испытываю жажду, а у вас и еда и питье по часам и по  правилам. Нет, у вас все по-другому. От вашей доброты вы даже перекормили моих  собак, а ведь охотничьи псы должны уметь хорошо бегать. Самому малому из божьих  творений уготован свой удел — я рожден, чтобы жить в лесной глуши. Если вы  любите меня, детки, отпустите меня в леса, куда я стремлюсь всей душой.    

Эта  мольба решила все — больше уговаривать его не стали, но Элизабет плакала,  склонив голову на грудь, и муж ее тоже смахивал набежавшие слезы. Вытащив  неловкой от волнения рукой свой бумажник, он взял из него пачку ассигнаций и  протянул охотнику.    

— Возьми,  Натти, — сказал он, — возьми хотя бы это. Прибереги их, и в час нужды  они тебя выручат.    

Старик  взял деньги и поглядел на них с любопытством.    

— Так  вот они какие, новые деньги, которые делаются в Олбани из бумаги! Тем, кто не  больно учен, пользы от них нет. Забирай-ка их обратно, сынок, мне от них проку  мало. Я уж постарался закупить у француза весь порох в его лавке, прежде чем  мусью уехал, а там, куда я иду, свинец, говорят, растет прямо из земли. А эти  бумажки не годятся и для пыжей, я ведь бумажных не употребляю, только кожаные…  Ну, миссис Эффингем, позволь старику поцеловать на прощанье твою ручку, и да  ниспошлет господь бог все свои наилучшие дары тебе и твоим детям.    

— В  последний раз умоляю вас остаться с нами, Натти! — воскликнула  Элизабет. — Не заставляйте нас горевать о человеке, который дважды спас  меня от смерти и верно служил тем, к кому я питаю преданную любовь. Ради меня,  если не ради себя, останьтесь! Мне будут сниться ужасные сны, — они еще  мучают меня по ночам, — что вы умираете от старости, в нищете, и подле вас  нет никого, кроме убитых вами диких зверей. Мне будут всегда мерещиться  всевозможные напасти и болезни, которые одиночество может навлечь на вас. Не  покидайте нас, Натти, если не ради собственного благополучия, то хотя бы ради  нашего.    

— Мрачные  мысли и страшные сны, миссис Эффингем, недолго станут мучить невинное созданье, —  торжественно проговорил охотник, — божьей милостью они скоро исчезнут. И  если когда тебе опять приснятся злые горные кошки, то не потому, что со мной  стряслась беда, — это бог показывает тебе свою силу, которая привела меня  тогда к тебе на спасение. Уповай на бога да на своего мужа, и мысли о таком  старике, как я, не будут ни тяжкими, ни долгими. Молю бога, чтобы он не оставил  тебя — тот бог, что живет и на вырубках и в лесной глуши, — и благословил  тебя и все, что принадлежит тебе, отныне и до того великого дня, когда  краснокожие и белые предстанут перед судом божьим и судить их будут не по  земным, а по божьим законам.    

Элизабет  подняла голову и подставила старику для прощального поцелуя свою побледневшую  щеку, и Кожаный Чулок почтительно коснулся этой щеки. Юноша, не произнеся ни  слова, судорожно сжал руку старика. Охотник приготовился отправляться в путь.  Он подтянул ремень потуже и еще некоторое время стоял, делая, как всегда бывает  в минуту грустного расставания, какие-то лишние, ненужные движения. Раза два он  попытался было сказать что-то, но комок в горле помешал ему. Наконец, вскинув  ружье на плечо, он крикнул громко, по-охотничьи, так, что эхо его голоса разнеслось  по всему лесу:    

— Эй,  эй, мои собачки, пора в путь! А к концу этого пути вы порядком натрете себе  лапы!    

Заслышав  знакомый клич, собаки вскочили с земли, обнюхали все вокруг могилы, потом подошли  к молчаливо стоявшей паре, как будто понимая, что предстоит разлука, и покорно  побежали за хозяином. Некоторое время молодые люди не произносили ни слова, и  даже юноша скрыл лицо, нагнувшись над могилой деда. Когда мужская гордость победила  наконец в нем эту слабость чувств, он обернулся, думая возобновить свои  уговоры, но увидел, что подле могилы они остались только вдвоем, он и его жена.    

— Натти  ушел! — воскликнул Оливер.    

Элизабет  подняла голову и увидела, что охотник, уже подходивший к опушке, на мгновение  остановился и обернулся. Взгляды их встретились, и Кожаный Чулок поспешно  провел по глазам жесткой ладонью, потом высоко поднял руку в прощальном  привете, крикнул с усилием, подзывая собак, которые было уселись на землю, и  скрылся в лесу.    

То был  последний раз, что они видели Кожаного Чулка, чье быстрое продвижение намного  опередило тех, кто по распоряжению и при личном участии судьи Темпла отправился  за ним вдогонку. Охотник ушел далеко на Запад — один из первых среди тех  пионеров, которые открывают в стране новые земли для своего народа.