1 2 3 4 5 6 
И блещет яростный топор.      

И, честолюбием объяты,      

К могуществу спешат пираты,      

Но алый знак добытой кровью чести      

Людей толкает к страху или мести.      

Конгрив      

       

       

Зверобой уже минут двадцать лежал в пироге и с нетерпением   ожидал, что друзья поспешат к нему на помощь.      

Пирога находилась в таком положении, что юноша по-прежнему   мог видеть только северную и южную части озера. Он предполагал, что находится в   каких-нибудь ста ярдах от «замка», в действительности же пирога плыла   значительно западнее. Зверобоя тревожила и глубокая тишина; он не знал, чему   приписать ее: постепенному увеличению расстояния между ним и индейцами или   какой-нибудь новой хитрости. Наконец устав от бесплодных ожиданий, молодой   человек закрыл глаза и решил спокойно ждать, что произойдет дальше. Если дикари   умеют так хорошо обуздывать свою жажду мести, то и он, по их примеру, будет   лежать спокойно, вверив свою судьбу игре течений и ветров.      

Прошло еще минут десять, и Зверобою вдруг показалось, что он   слышит тихий шум, как будто что-то шуршит под самым дном пироги. Разумеется, он   тотчас же открыл глаза, ожидая увидеть поднимающуюся из воды голову или руку   индейца. Вместо этого он заметил прямо у себя над головой лиственный купол.   Зверобой вскочил на ноги: перед ним стоял Расщепленный Дуб. Легкий шум под   кормой оказался не чем иным, как шуршанием прибрежного песка, к которому   прикоснулась лодка. Пирога изменила свое направление из-за того, что изменились   ветер и подводное течение.      

— Вылезай! — сказал гурон, спокойным и властным   жестом приказывая пленнику сойти на берег. — Мой юный друг плавал так долго,   что, вероятно, утомился; надеюсь, он теперь будет бегать, пользуясь только   ногами.      

— Твоя взяла, гурон! — произнес Зверобой, твердой   поступью выйдя из пироги и послушно следуя за вождем на открытую   лужайку. — Случай помог тебе самым непредвиденным образом. Я опять твой   пленник и надеюсь, ты признаешь, что я так же хорошо умею бегать из плена, как   и держать данное слово.      

— Мой юный друг — настоящий лось! — воскликнул   гурон. — Ноги его очень длинны, они истощили силы моих молодых людей. Но   он не рыба, он не может проложить дорогу на озере. Мы не стреляли в него; рыб   ловят сетями, а не убивают пулями. Когда он снова превратится в лося, с ним   будут обходиться, как с лосем.      

— Толкуй, толкуй, Расщепленный Дуб, хвастай своей   победой! Полагаю, что это твое право, и знаю, что таковы уж твои природные   наклонности; по этому поводу я не стану с тобой спорить, так как все люди   должны повиноваться своим природным наклонностям. Однако когда ваши женщины   начнут издеваться надо мной и ругать меня, что, я полагаю, вскоре должно   случиться, пусть вспомнят, что, если бледнолицый умеет бороться за свою жизнь,   пока это законно и не противоречит мужеству, он умеет также отказываться от   борьбы, когда чувствует, что для того пришло время. Я твой пленник — делай со   мной что хочешь.      

— Мой брат долго бегал по холмам и совершил приятную   прогулку по воде, — более мягко ответил Расщепленный Дуб, в то же время   улыбаясь, чтобы показать свои миролюбивые намерения. — Он видел леса, он   видел воду. Что ему больше нравится? Быть может, он достаточно повидал и   согласится изменить свое решение и внять голосу рассудка?      

— Говори прямо, гурон: у тебя что-то есть на уме. Чем   скорее ты выскажешься, тем скорее услышишь мой ответ.      

— Вот это сказано напрямик! Речь моего бледнолицего   друга не знает никаких влияний, хотя на бегу он настоящая лисица. Я буду   говорить с ним; уши его теперь раскрыты шире, чем прежде, и веки не сомкнуты.   Сумаха стала беднее, чем когда-либо. Прежде она имела брата, и мужа, и детей.   Пришло время, и муж отправился в поля, богатые дичью, ничего не сказав ей на   прощание; он покинул ее одну с детьми. Рысь был хорошим мужем. Приятно было   поглядеть на оленьи туши, на диких уток, гусей и медвежье мясо, которые висели   зимой в его хижине. Теперь все это кончилось: к жаркому времени ничего не   сохраняется. Кто возобновит эти запасы? Иные полагали, что брат не позабудет   сестру и ближайшей зимой он позаботится, чтобы хижина ее не пустовала. Мы все   так думали. Но Пантера забыл и последовал за мужем сестры по тропе смерти. Оба   они теперь спешат обогнать друг друга, чтобы скорее достигнуть полей, богатых   дичью. Одни думают, что Рысь бегает быстрей, другие считают, что Пантера   прыгает дальше. Сумаха уверена, что оба так проворны и ушли уже так далеко, что   ни один из них не вернется обратно. Кто будет кормить ее малышей? Человек,   который велел мужу и брату покинуть хижину, чтобы там для него освободилось   достаточно места, — великий охотник, и мы знаем, что женщина никогда не   будет нуждаться.      

— Ах, гурон, я слышал, что некоторые люди спасали себе   жизнь таким способом, и знавал также других, которые предпочли бы смерть плену   такого рода! Что касается меня, то я не ищу ни смерти, ни брака.      

— Пусть бледнолицый обдумает мои слова, пока наши люди   соберутся для совета. Ему скажут, что должно случиться потом. Пусть он   вспомнит, как тяжко бывает терять мужа или брата… Ступай! Когда ты будешь нам   нужен, прозвучит имя Зверобоя.      

Этот разговор происходил с глазу на глаз. Из всей орды,   недавно толпившейся здесь, остался только Расщепленный Дуб. Остальные куда-то   исчезли, захватив с собой всякую утварь — одежду, оружие и прочее лагерное   имущество. На месте, где недавно был раскинут лагерь, не осталось никаких   следов от толпы, которая недавно тут кишела, если не считать золы от костров,   да лежанок из листьев, и земли, еще хранившей на себе отпечатки ног. Столь   внезапная перемена сильно удивила и встревожила Зверобоя, ибо ничего подобного   он не видел во время своего пребывания среди делаваров. Он, однако, подозревал,   и не без основания, что индейцы решили переменить место стоянки и сделали это   так таинственно с нарочитой целью попугать его.      

Закончив свою речь, Расщепленный Дуб удалился и исчез между   деревьями, оставив Зверобоя в одиночестве. Человек, непривычный к сценам такого   рода, мог бы подумать, что пленник получил теперь полную возможность   действовать как ему угодно. Но молодой охотник, хотя и несколько удивленный   таким драматическим эффектом, слишком хорошо знал своих врагов, чтобы   вообразить, будто он находится на свободе. Все же он не знал, как далеко зайдут   гуроны в своих хитростях, и решил при первом же удобном случае проверить это на   опыте. С равнодушным видом, отнюдь не выражавшим его истинные, чувства, начал   он бродить взад и вперед, постепенно приближаясь к тому месту, где он высадился   на берег; затем он внезапно ускорил шаги и стал пробираться сквозь кустарники к   побережью. Пирога исчезла, и Зверобой нигде не нашел даже следов ее, хотя   обошел северную и южную оконечности мыса и осмотрел берега в обоих   направлениях. Было ясно, что дикари куда-то с тайным умыслом угнали пирогу.      

Только теперь Зверобой по-настоящему понял, каково его   положение. Он был пленником на этой узкой полоске земли и, находясь, без   сомнения, под бдительным надзором, мог спастись только вплавь. Подумав об этом   рискованном средстве, он решил от него отказаться, заранее зная, что за ним   погонятся в пироге и что шансы его на успех совершенно ничтожны.      

Блуждая по берегу, Зверобой набрел на небольшую кучку   срезанных кустарников. Приподняв верхние ветви, он нашел под ними мертвое тело   Пантеры. Охотник знал, что труп пролежит здесь до тех пор, пока дикари не   найдут подходящее место для похорон, где покойнику не будет угрожать скальпель.   Зверобой жадно поглядел на «замок», но там, казалось, все было тихо и пустынно.   Чувство одиночества и заброшенности овладело им.      

— Такова воля божия, — пробормотал молодой человек   печально, отходя от берега и снова вступая под сень леса. — Такова воля   божия! Я надеялся, что дни мои не прервутся так скоро, но, в конце концов, это   пустяки. Несколько лишних зим — и все равно жизнь моя должна кончиться по   закону природы. Горе мне! Человек молодой и деятельный редко верит в   возможность смерти, пока она не оскалит свои зубы прямо в лицо и не скажет, что   час его пришел.      

Произнося этот монолог, охотник медленно шел по мысу и вдруг,   к своему изумлению, заметил Хетти, очевидно поджидавшую его возвращения. Лицо   девушки, обычно подернутое лишь тенью легкой меланхолии, было теперь огорченное   и расстроенное. Она держала в руках библию. Подойдя ближе, Зверобой заговорил.      

— Бедная Хетти, — сказал он, — мне недавно   пришлось так туго, что я совсем позабыло вас, а теперь мы встречаемся, быть   может, только для того, чтобы вместе поговорить о неизбежном. Но мне хотелось   бы знать, что сталось с Чингачгуком и Уа.      

— Почему вы убили гурона, Зверобой? — сказала   девушка с упреком. — Неужели вы забыли заповедь, которая говорит: «Не   убий!» Мне сказали, что вы убили и мужа, и брата этой женщины.      

— Это правда, добрая Хетти, это истинная правда. Не   стану отрицать того, что случилось. Но вы должны помнить, девушка: на войне   считается законным многое, что незаконно в мирное время. Мужа я застрелил в   открытом бою, или, вернее сказать, открыт был я, потому что у него было весьма   недурное прикрытие, а брат сам навлек на себя гибель, бросив свой томагавк в   безоружного пленника. Вы были при этом, девушка.      

— Я все видела, и мне очень грустно, что это случилось,   ибо я надеялась, что вы не станете платить ударом на удар, а постараетесь   добром воздать за зло.      

— Ах, Хетти, это, быть может, хорошо для миссионеров,   но с такими правилами небезопасно жить в лесах! Пантера жаждал моей крови и был   настолько глуп, что дал мне оружие в ту самую минуту, когда покушался на мою   жизнь. Было бы неестественно не поднять руку в таком состязании, это только   опозорило бы меня. Нет, нет, я готов каждому человеку воздать должное и   надеюсь, что вы засвидетельствуете это, когда вас будут расспрашивать о том,   что вы видели сегодня.      

— Разве, Зверобой, вы не хотите жениться на Сумахе   теперь, когда она лишилась и мужа, и брата, которые кормили ее?      

— Неужели у вас такие понятия о браке, Хетти? Разве   молодой человек может жениться на старухе? Это противно рассудку и природе, и   вы сами поймете это, если немного подумаете.      

— Я часто слышала от матери, — возразила Хетти,   отвернувшись, — что люди никогда не должны вступать в брак, если они не   любят друг друга гораздо крепче, чем братья и сестры; я полагаю, вы именно это   имеете в виду. Сумаха стара, а вы молоды.      

— Да, и она краснокожая, а я белый. Кроме того, Хетти,   представьте, что вы вышли замуж за человека ваших лет и вашего положения —   например, за Гарри Непоседу (Зверобой позволил себе привести этот пример только   потому, что Гарри Марч был единственный молодой человек, знакомый им   обоим), — и представьте, что он пал на тропе войны; неужели вы согласились   бы выйти замуж за его убийцу?      

— О, нет, нет, нет! — ответила девушка,   содрогаясь. — Это было бы грешно и бессердечно, и ни одна христианка не   решилась бы на такой поступок. Я знаю, что никогда не выйду замуж за Непоседу,   но, если бы он был моим мужем, я бы ни за кого не вышла после его смерти.      

— Я так и знал, что вы поймете меня, когда вдумаетесь   во все эти обстоятельства. Для меня невозможно жениться на Сумахе. Я думаю, что   даже смерть будет гораздо приятнее и естественнее, чем женитьба на такой   женщине…      

— Не говорите так громко, — перебила его   Хетти. — Я полагаю, ей неприятно будет слышать это. Я уверена, что   Непоседа женился бы даже на мне, лишь бы избежать пыток, хотя я слабоумная; и   меня бы убила мысль, что он предпочитает лучше умереть, чем стать моим мужем.      

— Что вы, девочка! Разве можно сравнивать вас с   Сумахой? Ведь вы хорошенькая девушка, с добрым сердцем, приятной улыбкой и   ласковыми глазами. Непоседа должен был бы гордиться, обвенчавшись с вами в   самые лучшие и счастливые дни своей жизни, а вовсе не для того, чтобы   избавиться от беды. Однако послушайтесь моего совета и никогда не говорите с   Непоседой об этих вещах.      

— Я не скажу ему об этом ни за что на свете! —   воскликнула девушка, испуганно оглядываясь вокруг и краснея, сама не зная   почему. — Мать всегда говорила, что молодые женщины не должны навязываться   мужчинам и высказывать свои чувства, пока их об этом не спросят. О, я никогда   не забываю того, что говорила мне мать!      

Какая жалость, что Непоседа так красив! Не будь он так   красив, я думаю, он меньше нравился бы девушкам и ему легче было бы сделать   свой выбор.      

— Бедная девочка, бедная девочка, все это довольно   ясно! Не будем больше говорить об этом. Если бы вы были в здравом уме, то   пожалели бы, что посвятили постороннего человека в ваш секрет… Скажите мне,   Хетти, что сталось с гуронами? Почему они оставили вас на этом мысу и вы   бродите здесь, словно и вы пленница?      

— Я не пленница, Зверобой, я свободная девушка и хожу   везде, где мне вздумается. Никто не посмеет обидеть меня. Нет, нет, Хетти Хаттер   ничего не боится, она в хороших руках. Гуроны собрались вон там в лесу и   внимательно следят за нами обоими, за это я могу поручиться: все женщины и даже   дети стоят на карауле. Мужчины хоронят тело бедной девушки, убитой прошлой   ночью, и стараются сделать так, чтобы враги и дикие звери не могли найти ее. Я   сказала им, что отец и мать лежат в озере, но не согласилась показать, в каком   месте, так как мы с Джудит совсем не желаем, чтобы язычники покоились на нашем   семейном кладбище.      

— Горе нам! Это ужасно быть живым и полным гнева, с   душой, охваченной яростью, — а через какой-нибудь час убраться в подземную   яму, прочь от глаз человеческих. Никто не знает, что может с ним случаться на   тропе войны…      

Шуршание листьев и треск сухих веток прервали слова Зверобоя   и возвестили о приближении врагов. Гуроны столпились вокруг места, которое   должно было стать сценой для предстоящего представления. Обреченный на пытку   охотник оказался теперь в самой середине круга. Вооруженные мужчины   расположились среди более слабых членов отряда с таким расчетом, что не   осталось ни одного незащищенного пункта, сквозь который пленник мог бы   прорваться. Но пленник больше и не помышлял о бегстве: недавняя попытка   показала ему, что немыслимо спастись от такого множества преследователей. Он напряг   все душевные силы, чтобы встретить свою участь спокойно и мужественно, не   выказывая ни малодушной боязни, ни дикарского бахвальства.      

Расщепленный Дуб снова появился в кругу индейцев и занял   свое прежнее председательское место. Несколько старших воинов стали около него.   Теперь, когда брат Сумахи был убит, не осталось ни одного признанного вождя,   который мог бы своим опасным влиянием поколебать авторитет старика. Тем не   менее, достаточно неизвестно, как слабо выражено монархическое, или   деспотическое начало в политическом строе североамериканских индейских племен,   хотя первые колонисты, принесшие с собой в Западное полушарие свои собственные   понятия, часто именовали вождей этих племен королями и принцами. Наследственные   права, несомненно, существуют у индейцев, но есть много оснований полагать, что   поддерживаются они скорее благодаря личным заслугам и приобретенным   достоинствам, нежели только по правам рождения. Впрочем, Расщепленный Дуб и не   мог похвалиться особенно знатным происхождением, ибо он возвысился   исключительно благодаря своим талантом и проницательности.      

Если не считать воинских заслуг, то красноречие является   наиболее надежным способом приобрести популярность как среди цивилизованных,   так и среди диких народов. И Расщепленный Дуб, подобно многим своим   предшественникам, возвысился столько же умением искусно льстить своим   слушателям, сколько своими познаниями и строгой логичностью своих речей. Как бы   там ни было, он пользовался большим влиянием и имел на то основания. Подобно   многим людям, которые больше рассуждают, чем чувствуют, гурон не склонен был   потакать свирепым страстям своего народа: придя к власти, он обычно   высказывался в пользу милосердия при всех взрывах мстительной жестокости,   которые не раз случались в его племени. Сейчас ему тоже не хотелось прибегать к   крайним мерам, однако он не знал, как выйти из затруднительного положения.   Сумаха негодовала на Зверобоя за то, что он отверг ее руку, гораздо больше, чем   за смерть мужа и брата, и вряд ли можно было ожидать, что женщина простит мужчину,   который столь откровенно предпочел смерть ее объятиям. А без ее прощения трудно   было надеяться, что племя согласится забыть потери, нанесенные ему, и даже   самому Расщепленному Дубу, хотя и склонному к снисходительности, судьба нашего   героя представлялась почти бесповоротно решенной.      

Когда все собрались вокруг пленника, воцарилось внушительное   молчание, особенно грозное своим глубоким спокойствием. Зверобой заметил, что   женщины и мальчики мастерят из смолистых сосновых корней длинные щепки: он   хорошо знал, что сначала их воткнут в его тело, а потом подожгут. Два или три   молодых человека держали в руках лыковые веревки, чтобы стянуть ему руки и   ноги. Дымок отдаленного костра свидетельствовал о том, что готовят пылающие   головни, а несколько старших воинов уже пробовали пальцем лезвие своих   томагавков. Даже ножи, казалось, от нетерпения ерзали в ножнах, желая поскорее   начать кровавую и безжалостную работу.      

— Убийца Оленей, — начал Расщепленный Дуб, правда   без малейших признаков сочувствия или жалости, но с несомненным спокойствием и   достоинством. — Убийца Оленей, пришло время, когда мой народ должен   принять окончательное решение. Солнце уже стоит прямо над нашими головами;   соскучившись ожиданием, оно начало опускаться за сосны по ту сторону долины.   Оно спешит в страну наших французских отцов: оно хочет напомнить своим детям,   что хижины их пусты и что пора им вернуться домой. Даже бродячий волк имеет   берлогу и возвращается в нее, когда хочет повидать своих детенышей.      

Ирокезы не беднее волков. У них есть деревни, и вигвамы, и   поля, засеянные хлебом; добрые духи устали караулить их в одиночестве. Мой   народ должен вернуться обратно и заняться своими делами. Какое ликование   поднимется в хижинах, когда наш клич прозвучит в лесу! Но это будет клич   печали, ибо он возвестит о потерях. Прозвучит также клич о скальпах, но только   один раз. Мы добыли скальп Водяной Крысы; его тело досталось рыбам. Зверобой   должен сказать, унесем ли мы второй скальп на нашем шесте. Две хижины опустели,   скальп — живой или мертвый — нужен каждой двери.      

— Тогда захвати с собой мертвый скальп, гурон, —   ответил пленник твердо, хотя без всякой напыщенности. — Я полагаю, мой час   пришел, и пусть то, что должно свершиться, свершится скорее. Если вы хотите   пытать меня, постараюсь выдержать это, хотя ни один человек не может отвечать   за свою натуру, пока не отведал мучений.      

— Бледнолицая дворняжка начинает поджимать   хвост! — крикнул молодой болтливый дикарь, носивший весьма подходящую для   него кличку Красный Ворон. Это прозвище он получил от французов за постоянную   готовность шуметь. — Он не воин: он убил Рысь, глядя назад, чтобы не   видеть вспышки своего собственного ружья. Он уже хрюкает, как боров; когда   гуронские женщины начнут мучить его, он будет пищать, как детеныш дикой кошки.   Он — делаварская баба, одевшаяся в шкуру ингиза.      

— Болтай, парень, болтай! — возразил Зверобой   невозмутимо. — Больше ни на что ты не способен, и я вправе не обращать на   это внимание. Слова могут раздражать женщин, но вряд ли они сделают ножи более   острыми, огонь более жарким или ружье более метким!      

Тут вмешался Расщепленный Дуб; выбранив Красного Ворона, он   приказал связать Зверобоя. Это решение было вызвано не боязнью, что пленник   убежит или же не сможет иначе выдержать пытку, но коварным желанием заставить   его почувствовать собственное бессилие и поколебать его решимость, расслабляя   ее исподволь и понемногу.      

Зверобой не оказал сопротивления. Охотно и почти весело он   подставил свои руки и ноги; по приказу вождя их стянули лыковыми веревками,   стараясь причинить как можно меньше боли. Распоряжение это было отдано втайне,   в надежде, что пленник согласится наконец избавить себя от более серьезных   телесных страданий и возьмет Сумаху в жены. Скрутив Зверобоя так, что он не мог   двинуться, его привязали к молоденькому деревцу, чтобы он не упал. Руки его   были вытянуты вдоль бедер и все тело опутано веревками, так что он, казалось,   совсем прирос к дереву. С него сорвали шапку, и он стоял, готовясь как можно   лучше выдержать предстоящее ему испытание.      

Однако, прежде чем дойти до последней крайности,   Расщепленный Дуб захотел еще раз испытать твердость пленника, попробовав   уговорить его пойти на соглашение. Достигнуть этого можно было только одним   способом, ибо считалось необходимым согласие Сумахи там, где шло дело об ее   праве на месть. Женщине предложили выступить вперед и отстаивать свои   притязания; итак, она должна была играть главную роль в предстоящих   переговорах. Индейские женщины в молодости обычно бывают кротки и покорны, у   них приятные, музыкальные голоса и веселый смех; но тяжелая работа и трудная   жизнь в большинстве случаев лишают их всех этим качеств, когда они достигают   того возраста, который для Сумахи уже давно миновал. Под влиянием злобы и   ненависти голоса индианок грубеют, а если они еще выйдут из себя, их   пронзительный визг становится нестерпимым. Впрочем, Сумаха была не совсем   лишена женской привлекательности и еще недавно слыла красавицей. Она продолжала   считать себя красавицей и сейчас, когда время и непосильный труд разрушительно   подействовали на ее внешность.      

По приказу Расщепленного Дуба женщины, собравшиеся вокруг,   старались уверить безутешную вдову, что Зверобой, быть может, все-таки   предпочтет войти в ее вигвам, чем удалиться в страну духов. Все это вождь   делал, желая ввести в свое племя величайшего охотника всей тамошней местности и   вместе с тем дать мужа женщине, с которой, вероятно, будет много хлопот, если   ее требования на внимание и заботу со стороны племени останутся   неудовлетворенными.      

Сумахе передали тайный совет войти внутрь круга и обратиться   к чувству справедливости пленника, прежде чем ирокезы приступят к крайним   мерам. Сумаха охотно согласилась; индейской женщине так же лестно стать женой   знаменитого охотника, как ее более цивилизованным сестрам — отдать свою руку   богачу. У индейских женщин над всем господствует чувство материнского долга,   поэтому вдова не испытывала того смущения, которому у нас не чужда была бы даже   самая отважная охотница за богатыми женихами. Сумаха выступила вперед, держа за   руки детей.      

— Вот видишь, я перед тобой, жестокий   бледнолицый, — начала женщина. — Твой собственный рассудок должен   подсказать тебе, чего я хочу. Я нашла тебя; я не могу найти ни Рыси, ни   Пантеры. Я искала их на озере, в лесах, в облаках. Я не могу сказать, куда они   ушли.      

— Нет сомнения, что оба твоих воина удалились в поля,   богатые дичью, и в свое время ты снова увидишь их там. Жена и сестра храбрецов   имеет право ожидать такого конца своего земного поприща.      

— Жестокий бледнолицый, что сделали тебе мои воины?   Зачем ты убил их? Они были лучшими охотниками и самыми смелыми молодыми людьми   в целом племени! Великий Дух хотел, чтобы они жили, пока они не засохнут, как   ветви хемлока, и не упадут от собственной тяжести…      

— Ну-ну, добрая Сумаха, — перебил ее Зверобой, у   которого любовь к правде была слишком сильна, чтобы терпеливо слушать такие   преувеличения даже из уст опечаленной вдовы, — ну-ну, добрая Сумаха, это   значит немного хватить через край, даже по вашим индейским понятиям. Молодыми   людьми они давно уже перестали быть, так же как и тебя нельзя назвать молодой   женщиной; а что касается желания Великого Духа, то это прискорбная ошибка с   твоей стороны, потому что, чего захочет Великий Дух, то исполняется. Правда,   оба твоих воина не сделали мне ничего худого. Я поднял на них руку не за то,   что они сделали, а за то, что старались сделать. Таков естественный закон:   делай другим то, что они хотят сделать тебе.      

— Это так! У Сумахи только один язык: она может   рассказать только одну историю. Бледнолицый поразил гуронов, чтобы гуроны не   поразили его. Гуроны — справедливый народ; они готовы забыть об этом. Вожди   закроют глаза и притворятся, будто ничего не видят. Молодые люди поверят, что   Пантера и Рысь отправились на дальнюю охоту и не вернулись, а Сумаха возьмет   своих детей на руки, пойдет в хижину бледнолицего и скажет: гляди, это твои дети,   так же как мои; корми нас, и мы будем жить с тобой.      

— Эти условия для меня не подходят, женщина; я   сочувствую твоим потерям, они, несомненно, тяжелые, но я не могу принять твои   условия. Если бы мы жили по соседству, мне было бы нетрудно снабжать тебя   дичью. Но, говоря по чести, стать твоим мужем и отцом твоих детей у меня нет ни   малейшего желания.      

— Взгляни на этого мальчика, жестокий бледнолицый! У   него нет отца, который учил бы его убивать дичь или снимать скальпы. Взгляни на   эту девочку. Какой юноша придет искать себе жену в вигвам, где нет хозяина? У   меня еще осталось много детей в Канаде, и Убийца Оленей найдет там столько   голодных ртов, сколько может пожелать его сердце.      

— Говорю тебе, женщина, — воскликнул Зверобой,   которого отнюдь не соблазняла картина, нарисованная вдовой, — все это не   для меня! О сиротах должны позаботиться твои родственники и твое племя, и пусть   бездетные люди усыновят твоих детей. Я не имею потомства, и мне не нужна жена.   Теперь ступай, Сумаха, оставь меня в руках вождей.      

Нет нужды распространяться о том, какой эффект произвел этот   решительный отказ. Если что-либо похожее на нежность таилось в ее груди — а,   вероятно, ни одна женщина не бывает совершенно лишена этого чувства, — то   все это исчезло после столь откровенного заявления. Ярость, бешенство,   уязвленная гордость, целый вулкан злобы взорвались разом, и Сумаха, словно от   прикосновения магического жезла, превратилась в бесноватую. Она огласила лесные   своды пронзительным визгом, потом подбежала прямо к пленнику и схватила его за   волосы, очевидно собираясь вырвать их с корнем. Понадобилось некоторое время,   чтобы заставить ее разжать пальцы. К счастью для Зверобоя, ярость Сумахи была   слепа: совершенно беспомощный, он находился всецело в ее власти, и если бы   женщина лучше владела собой, то последствия могли оказаться роковыми. Ей   удалось только вырвать две-три пряди его волос, прежде чем молодые люди успели   оттащить ее.      

Оскорбление, нанесенное Сумахе, было воспринято как   оскорбление целому племени, не столько, впрочем, из уважения к женской   чувствительности, сколько из уважения к гуронам. Сама Сумаха считалась такой же   неприятной особой, как то растение, у которого она позаимствовала свое имя.   Теперь, когда погибли два ее главных защитника — ее муж и брат, — никто   уже не старался скрыть своего отвращения к сварливой вдове. Тем не менее племя   считало долгом чести наказать бледнолицего, который холодно пренебрег гуронской   женщиной и предпочел умереть, чем облегчить для племени обязанность   поддерживать вдову и ее детей. Расщепленный Дуб понял, что молодым индейцам не   терпится приступить к пыткам, и, так как старые вожди не обнаружили ни малейшей   охоты разрешить дальнейшую отсрочку, он вынужден был подать сигнал для начала   адского дела.      

 Глава 29      

       

Медведь не думал больше о цепях,      

О том, что псы порвут его бока.      

Нетронутый олень лежал в кустах,      

Кабан не слышал щелканья кнута,      

И тихо было все, и жизнь легка.      

Лорд Дорсет      

       

       

У индейцев в таких случаях существовал обычай подвергать   самым суровым испытаниям терпение и выдержку своей жертвы. С другой стороны,   индейцы считали долгом чести не обнаруживать страха во время пытки, которой   подвергали их самих, и притворяться, что они не чувствуют физической боли. В   надежде ускорить свою смерть они даже подстрекали врагов к самым страшным   пыткам. Чувствуя, что они не в силах больше переносить мучения, изобретенные   такой дьявольской жестокостью, перед которой меркли все самые адские ухищрения   инквизиции, многие индейские воины язвительными замечаниями и издевательскими   речами выводили своих палачей из терпения и таким образом скорее избавлялись от   невыносимых страданий. Однако этот остроумный способ искать убежища от   свирепости врагов в их же собственных страстях был недоступен Зверобою. У него   были особые понятия об обязанностях человека, и он твердо решил лучше все   вынести, чем опозорить себя.      

Как только вожди решили начать, несколько самых смелых и   проворных молодых ирокезов выступили вперед с томагавками в руках. Они   собирались метать это опасное оружие, целя в дерево по возможности ближе к   голове жертвы, однако стараясь не задеть ее. Это было настолько рискованно, что   только люди, известные своим искусством обращаться с томагавком, допускались к   такому состязанию, иначе преждевременная смерть пленника могла внезапно   положить конец жестокой забаве.      

Пленник редко выходил невредимым из этой игры, даже если в   ней принимали участие только опытные воины; гораздо чаще плохо рассчитанный   удар приносил смерть. На этот раз Расщепленный Дуб и другие старые вожди не без   основания опасались, как бы воспоминание о судьбе Пантеры не подстрекнуло   какого-нибудь сумасбродного юнца покончить с победителем тем же способом и,   может быть, тем же самым оружием, от которого погиб ирокезский воин. Это   обстоятельство само по себе делало пытку томагавками исключительно опасной для   Зверобоя.      

Но, видимо, юноши, приступившие сейчас к состязанию, больше   старались показать свою ловкость, чем отомстить за смерть товарищей. Они были в   возбужденном, но отнюдь не в свирепом расположении духа, и Расщепленный Дуб   надеялся, что, когда молодежь удовлетворит свое тщеславие, удастся спасти жизнь   пленнику.      

Первым вышел вперед юноша, по имени Ворон, еще не имевший   случае заслужить более воинственное прозвище. Он отличался скорее чрезмерными   претензиями, чем ловкостью или смелостью. Те, кто знал его характер, решили,   что пленнику грозит серьезная опасность, когда Ворон стал в позицию и поднял   томагавк. Однако это был добродушный юноша, помышлявший лишь о том, чтобы   нанести более меткий удар, чем его товарищи. Заметив, что старейшины обращаются   к Ворону с какими-то серьезными увещаниями, Зверобой понял, что у этого воина   довольно неважная репутация. В самом деле, Ворону, вероятно, совсем не   позволили бы выступить на арене, если бы не уважение к его отцу, престарелому,   весьма заслуженному воину, оставшемуся в Канаде. Все же наш герой полностью   сохранил самообладание. Он решил, что настал его последний час и что нужно   благодарить судьбу, если нетвердая рука поразит его прежде, чем начнется пытка.      

Приосанясь и несколько раз молодцевато размахнувшись, Ворон наконец   метнул томагавк. Оружие, завертевшись, просвистело в воздухе, срезало щепку с   дерева, к которому был привязан пленник, в нескольких дюймах от его щеки и   вонзилось в большой дуб, росший в нескольких ярдах позади. Это был, конечно,   плохой удар, о чем возвестил смех, к великому стыду молодого человека. С другой   стороны, общий, хотя и подавленный, ропот восхищения пронесся по толпе при виде   твердости, с какой пленник выдержал этот удар. Он мог шевелить только головой,   ее нарочно не привязали к дереву, чтобы мучители могли забавляться и   торжествовать, глядя, как жертва корчится и пытается избежать удара. Зверобой   обманул все подобные ожидания, стоя неподвижно, как дерево, к которому было   привязано его тело. Он даже не прибегнул к весьма естественному и обычному в   таких случаях средству — не зажмурил глаза; никогда ни один, даже самый старый   и испытанный краснокожий воин не отказывался с большим презрением от этой   поблажки собственной слабости.      

Как только Ворон прекратил свою неудачную ребяческую   попытку, его место занял Лось, воин средних лет, славившийся своим искусством   владеть томагавком. Этот человек отнюдь не отличался добродушием Ворона и   охотно принес бы пленника в жертву своей ненависти ко всем бледнолицым, если бы   не испытывал гораздо более сильного желания щегольнуть своей ловкостью. Он   спокойно, с самоуверенным видом стал в позицию, быстро нацелился, сделал шаг   вперед и метнул томагавк. Видя, что острое оружие летит прямо в него, Зверобой   подумал, что все кончено, однако он остался невредим. Томагавк буквально   пригвоздил голову пленника к дереву, зацепив прядь его волос и глубоко уйдя в   мягкую кору. Всеобщий вой выразил восхищение зрителей, а Лось почувствовал, как   сердце его немного смягчается: только благодаря твердости бледнолицего пленника   он сумел так эффектно показать свое искусство. Место Лося занял Попрыгунчик,   выскочивший на арену, словно собака или расшалившийся козленок. Это был очень   подвижный юноша, его мускулы никогда не оставались в покое; он либо   притворялся, либо действительно был не способен двигаться иначе, как вприпрыжку   и со всевозможными ужимками. Все же он был достаточно храбр и ловок и заслужил   уважения соплеменников своими подвигами на войне и успехами на охоте. Он бы   давно получил более благородное прозвище, если бы один высокопоставленный   француз случайно не дал ему смешную кличку. Юноша по наивности благоговейно   сохранял эту кличку, считая, что она досталась ему от великого отца, живущего   по ту сторону обширного Соленого Озера.      

Попрыгунчик кривлялся перед пленником, угрожая ему   томагавком то с одной, то с другой стороны, в тщетной надежде испугать   бледнолицего. Наконец Зверобой потерял терпение и заговорил впервые с тех пор,   как началось испытание.      

— Кидай, гурон! — крикнул он. — Твой томагавк   позабудет свои обязанности. Почему ты скачешь, словно молодой олень, который   хочет показать самке свою резвость? Ты уже взрослый воин, и другой взрослый   воин бросает вызов твоим глупым ужимкам. Кидай, или гуронские девушки будут   смеяться тебе в лицо!      

Хотя Зверобой к этому и не стремился, но его последние слова   привели Попрыгунчика в ярость. Нервозность, которая делала его столь подвижным,   не позволяла ему как следует владеть и своими чувствами. Едва с уст пленника   сорвались его слова, как индеец метнул томагавк с явным желанием убить бледнолицего.   Если бы намерение было менее смертоносным, то опасность могла быть большей.   Попрыгунчик целился плохо; оружие мелькнуло возле щеки пленника и лишь слегка   задело его за плечо. То был первый случай, когда бросавший старался убить   пленника, а не просто напугать его или показать свое искусство. Попрыгунчика   немедленно удалили с арены и его горячо упрекли за неуместную торопливость,   которая едва не помешала потехе всего племени.      

После этого раздражительного юноши выступили еще несколько   молодых воинов, бросавших не только томагавки, но и ножи, что считалось гораздо   более опасным. Однако все гуроны были настолько искусны, что не причинили   пленнику никакого вреда. Зверобой получил несколько царапин, но ни одну из них   нельзя было назвать настоящей раной. Непоколебимая твердость, с какой он глядел   в лицо своим мучителям, внушала всем глубокое уважение. И когда вожди объявили,   что пленник хорошо выдержал испытание ножом и томагавком, ни один из индейцев   не проникся к нему враждебным чувством, за исключением разве Сумахи и   Попрыгунчика. Эти двое, правда, продолжали подстрекать друг друга, но злоба их   пока не встречала отклика. Однако все же оставалась опасность, что рано или   поздно и другие придут в состояние бесноватости, как это обычно бывает во время   подобных зрелищ у краснокожих.      

Расщепленный Дуб объявил народу, что пленник показал себя   настоящим мужчиной; правда, он жил с делаварами, но не стал бабой. Вождь   спросил, желают ли гуроны продолжать испытания. Однако даже самым кротким   женщинам жестокое зрелище доставляло такое удовольствие, что все в один голос   просили продолжать. Хитрый вождь, которому хотелось заполучить славного   охотника в свое племя, как иному европейскому министру хочется найти новые   источники для обложения податями населения, старался под всевозможными   предлогами вовремя прекратить жестокую забаву. Он хорошо знал, что если дать   разгореться диким страстям, то остановить расходившихся индейцев будет не   легче, чем запрудить воды Великих Озер в его родной стране. Итак, он призвал к   себе человек пять лучших стрелков и велел подвергнуть пленника испытанию   ружьем, указав в то же время, что они должны поддержать свою добрую славу и не   осрамиться, показывая свое искусство.      

Когда Зверобой увидел, что отборные воины входят в круг с   оружием наготове, он почувствовал такое же облегчение, какое испытывает   несчастный страдалец, который долго мучается вовремя тяжелой болезни и видит   наконец несомненные признаки приближающейся смерти. Малейший промах был бы   роковым — выстрелить нужно было совсем рядом с головой пленника; при таких   условиях отклонение на дюйм или на два от линии прицела сразу решало вопрос   жизни, и смерти.      

Во время этой пытки не дозволялись вольности, которые   допускал даже Гесслер, приказавший стрелять по яблоку[40]. Опытному индейскому стрелку в таких случаях   разрешалось наметить себе цель, находившуюся на расстоянии не шире одного   волоса от головы пленника. Бедняги часто погибали от пуль, выпущенных слишком   торопливыми или неискусными руками, и нередко случалось, что индейцы,   раздраженные мужеством и насмешками своей жертвы, убивали ее, поддавшись   неудержимому гневу. Зверобой отлично знал все это, ибо старики, коротая долгие   зимние вечера в хижинах, часто рассказывали о битвах, о победах своего народа и   о таких состязаниях. Теперь он был твердо уверен, что час его настал, и   испытывал своеобразное печальное удовольствие при мысли, что ему суждено пасть   от своего любимого оружия — карабина. Однако тут произошла небольшая заминка.      

Хетти Хаттер была свидетельницей всего, что тут происходило.   Жестокое зрелище на первых порах так подействовало на ее слабый рассудок, что   совершенно парализовало ее силы, но потом она немного оправилась и   вознегодовала при виде мучений, которым индейцы подвергали ее друга.   Застенчивая и робкая, как молодая лань, эта прямодушная девушка становилась   бесстрашной, когда речь шла о милосердии. Уроки матери и порывы ее собственного   сердца заставили девушку забыть женскую робость и придали ей решительность и   смелость. Она вышла на самую середину круга, кроткая, нежная, стыдливая, как   всегда, но в то же время отважная и непоколебимая.      

— За что вы мучаете Зверобоя, краснокожие? —   спросила она. — Что такого он сделал, что вы позволяете себе играть его   жизнью? Кто дал вам право быть его судьями? А что если какой-нибудь из ваших   ножей или томагавков ранит его? Кто из вас возьмется вылечить эту рану? А ведь,   обижая Зверобоя, вы обижаете вашего собственного друга; когда мой отец и Гарри   Непоседа отправились на охоту за вашими скальпами, он не захотел присоединиться   к ним и остался в пироге. Мучая этого юношу, вы мучаете своего друга.      

Гуроны внимательно выслушали Хетти, и один из них,   понимавший по-английски, перевел все, что она сказала, на свой родной язык.   Узнав, чего желает девушка, Расщепленный Дуб ответил ей по-ирокезски, а   переводчик тотчас же перевел его слова по-английски.      

— Мне приятно слышать речь моей дочери, — сказал   суровый старый оратор мягким голосом и улыбаясь так ласково, будто он обращался   к ребенку. — Гуроны рады слышать ее голос, они поняли то, что она сказала.   Великий Дух часто говорит с людьми таким языком. Но на этот раз глаза ее не   были открыты достаточно широко и не видели всего, что случилось. Зверобой не   ходил на охоту за нашими скальпами, это правда. Отчего же он не пошел за ними?   Вот они на наших головах, и смелый враг всегда может протянуть руку, чтобы   овладеть ими. Гуроны — слишком великий народ, чтобы наказывать людей, снимающих   скальпы. То, что они делают сами, они одобряют и у других. Пусть моя дочь   оглянется по сторонам и сосчитает моих воинов. Если бы я имел столько рук,   сколько их имеют четыре воина вместе, число их пальцев было бы равно числу   моего народа, когда мы впервые пришли в вашу охотничью область. Теперь не   хватает целой руки. Где же пальцы? Два из них срезаны этим бледнолицым. Гуроны   хотят знать, как он это сделал: с помощью мужественного сердца или путем   измены, как крадущаяся лиса или как прыгающая пантера?      

— Ты сам знаешь, гурон, как пал один из них. Я видела   это, да и вы все тоже. Это было кровавое дело, но Зверобой нисколько не   виноват. Ваш воин покушался на его жизнь, а он защищался. Я знаю, Добрая Книга   бледнолицых говорит, что это несправедливо, но все мужчины так поступают. Если   вам хочется знать, кто лучше всех стреляет, дайте Зверобою ружье, и тогда   увидите, что он искуснее любого из ваших воинов, даже искуснее всех их, вместе   взятых.      

Если бы кто-нибудь мог смотреть на подобную сцену   равнодушно, его очень позабавила бы серьезность, с какой дикари выслушали   перевод этого странного предложения. Они не позволили себе ни единой насмешки,   ни единой улыбки. Характер и манеры Хетти были слишком святы для этих свирепых   людей. Они не думали издеваться над слабоумной девушкой, а, напротив, отвечали   ей с почтительным вниманием.      

— Моя дочь не всегда говорит, как вождь в   совете, — возразил Расщепленный Дуб, — иначе она не сказала бы этого.   Два моих воина пали от ударов нашего пленника; их могила слишком мала, чтобы   вместить еще и третьего. Гуроны не привыкли сваливать своих покойников в кучу.   Если еще один дух должен покинуть здешний мир, то это не будет дух гурона — это   будет дух бледнолицего. Ступай, дочь, сядь возле Сумахи, объятой скорбью, и   позволь гуронским воинам показать свое искусство в стрельбе, позволь   бледнолицему показать, что он не боится их пуль.      

Хетти не умела долго спорить и, привыкнув повиноваться   старшим, послушно села на бревно рядом с Сумахой, отвернувшись от страшной   сцены, которая разыгрывалась на середине круга.      

Лишь только закончился этот неожиданный перерыв, воины стали   по местам, собираясь показать свое искусство. Перед ними была двойная цель:   испытать стойкость пленника и похвастаться своей меткостью в стрельбе в таких   исключительных условиях. Воины расположились недалеко от своей жертвы.   Благодаря этому жизнь пленника не подвергалась опасности. Но, с другой стороны,   именно благодаря этому испытание для его нервов становилось еще более   мучительным. В самом деле, лицо Зверобоя было отдалено от ружейных дул лишь   настолько, чтобы его не могли опалить вспышки выстрелов. Зверобой смотрел своим   твердым взором прямо в направленные на него дула, поджидая рокового посланца.   Хитрые гуроны хорошо учли это обстоятельство и старались целиться по   возможности ближе ко лбу пленника, надеясь, что мужество изменит ему и вся   шайка насладится триумфом, увидев, как он трепещет от страха. В то же время каждый   участник состязания старался не ранить пленника, потому что нанести удар   преждевременно считалось таким же позором, как и вовсе промахнуться.      

Выстрел быстро следовал за выстрелом; пули ложились рядом с   головой Зверобоя, не задевая, однако, ее. Пленник был невозмутим: у него ни   разу не дрогнул ни единый мускул, ни разу не затрепетали ресницы. Эту   непоколебимую выдержку можно было объяснить тремя разными причинами. Во-первых,   в ней сказывалась покорность судьбе, соединенная с врожденной твердостью духа,   ибо наш герой убедил себя самого, что он должен умереть, и предпочитал такую   смерть всякой другой. Второй причиной было его близкое знакомство с этим родом   оружия, знакомство, избавлявшее Зверобоя от всякого страха перед ним. И,   наконец, в-третьих, изучив в совершенстве законы стрельбы, он мог заранее,   глядя на ружейное дуло, с точностью до одного дюйма определить место, куда   должна была попасть пуля. Молодой охотник так точно угадывав линию выстрела,   что, когда гордость наконец в нем перевесила другие чувства и когда пять или   шесть стрелков выпустили свои пули в дерево, он уже больше не мог сдерживать   своего презрения.      

— Вы называете это стрельбой, минги, — воскликнул   он, — но среди делаваров есть старые бабы, и я знаю голландских девчонок   на Мохоке, которые могут дать вам сто очков вперед! Развяжите мне руки, дайте   мне карабин, и я берусь пригвоздить к дереву самый тонкий волосок с головы   любого из вас на расстоянии ста ярдов и даже, пожалуй, на расстоянии двухсот,   если только можно будет видеть цель, и сделаю это девятнадцатью выстрелами из   двадцати, то есть, вернее, двадцатью из двадцати, если ружье бьет достаточно   точно.      

Глухой угрожающий ропот встретил эту хладнокровную насмешку.   Воины пришли в ярость, услышав подобный упрек из уст человека, который настолько   презирал их искусство, что даже глазом не моргнул, когда ружья разряжались у   самого его лица, едва не обжигая его.      

Расщепленный Дуб увидел, что наступает критический момент,   но хитрый старый вождь все еще не терял надежды заполучить в свое племя знаменитого   охотника и вовремя вмешался, предупредив этим свирепую расправу, которая   неизбежно должна была кончиться убийством. Он вошел в самую середину   разъяренной толпы и, заговорив со своей обычной убедительной и изворотливой   логикой, сразу же укротил разбушевавшиеся страсти.      

— Я вижу, как обстоит дело, — сказал он. — Мы   подобны бледнолицым, которые запирают на ночь свои двери из страха перед   краснокожими. Они задвигают двери на такое множество засовов, что огонь   охватывает их дома и сжигает их, прежде чем люди успевают выбраться на улицу.   Мы слишком крепко связали Зверобоя; путы мешают его членам дрожать и глазам   закрываться. Развяжите его — тогда мы увидим, из чего сделано его тело.      

Желая добиться во что бы то ни стало успешного выполнения   какого-нибудь плана, мы нередко хватаемся за любое средство, каким безнадежным   оно бы ни казалось. Так было и с гуронами. Предложение вождя было встречено   благосклонно; несколько рук сразу принялись за работу, разрезая и развязывая   лыковые веревки, опутавшие тело нашего героя. Через полминуты Зверобой был уже   совершенно свободен, как час назад, когда он пустился бежать по склону горы.   Понадобилось некоторое время, чтобы восстановилось кровообращение. Только после   этого он мог снова двигать руками и ногами, совершенно онемевшими от слишком   тугих пут.      

Расщепленный Дуб охотно допустил это под предлогом, что тело   бледнолицего скорее обнаружит признаки страха, если вернется в свое нормальное   состояние.      

В действительности же хитрый вождь хотел с помощью еще одной   отсрочки дать остыть свирепым страстям, уже начавшим пробуждаться в сердцах   молодых людей.      

Хитрость удалась. Зверобой растирал себе руки, притопывал   ногами и вскоре восстановил свое кровообращение; к нему опять вернулась   физическая сила, словно с ним ничего не случилось.      

В расцвете лет и здоровья люди редко думают о смерти. Так   было и со Зверобоем. Еще совсем недавно, связанный по рукам и ногам, он имел   основания предполагать, что стоит на грани, отделяющей мир живых от мира   усопших. И вдруг он очутился на свободе, в него влились новые силы, и он опять   владел своим телом. Зверобою казалось, что он внезапно вернулся к жизни. Снова   воскресли надежды, от которых он лишь недавно отрекся. Все его планы   изменились. Сейчас наш герой подчинялся законам природы; мы старались показать,   как он уже собрался покориться судьбе, но у нас не было намерения изобразить   его жаждущим смерти. С той самой минуты, когда чувства его ожили, он стал   напряженно думать, как обмануть врагов, и опять стал проворным, находчивым и   решительным жителем лесов. Ум его сразу обрел свою природную гибкость.      

Освободив Зверобоя от пут, гуроны расположились вокруг него   сомкнутым кольцом. Чем труднее было поколебать его мужество, тем сильнее   индейцам этого хотелось. От этого теперь зависела честь племени, и даже женщины   уже не чувствовали сострадания к мученику. Мягкие и мелодичные голоса девушек   смешались с угрожающими криками мужчин: обида, нанесенная Сумахе, внезапно   превратилась в оскорбление, нанесенное всем гуронским женщинам. Шум все   возрастал, и мужчины немного отступили назад, знаками давая понять женщинам,   что на некоторое время уступают им пленника. Таков был распространенный обычай.   Женщины насмешками и издевательствами доводили жертву до исступления, а затем   внезапно передавали ее обратно в руки мужчин. Пленник обычно бывал уже в таком   состоянии духа, что с трудом переносил телесные муки. Сейчас за выполнение этой   задачи взялась Сумаха, славившаяся своей сварливостью. Кроме того, вероятно для   соблюдения приличий и поддержания моральной дисциплины, отряд сопровождали две   или три старые карги вроде Медведицы. К таким мерам нередко прибегают не только   в диком, но и в цивилизованном обществе. Бесполезно рассказывать здесь обо   всем, что могут изобрести для достижения своей гнусной цели жестокость и   невежество. Единственная разница между этим взрывом женского гнева и подобными   же сценами, встречающимися в нашей среде, сводилась к форме выражений и к   эпитетам: гуронские женщины обзывали пленника именами известных им самых   гнусных и презренных животных.      

Но Зверобой, слишком занятый своими мыслями, не обращал   внимания на ругань разъяренных баб. При виде такого равнодушия бешенство их   возрастало все сильнее и сильнее, и вскоре фурии обессилели от неистовства.   Заметив, что опыт кончился полным провалом, вмешались воины, чтобы положить   конец этой сцене. Сделали они это главным образом потому, что уже начали   готовиться к настоящим пыткам, собираясь испытать мужество пленника жесточайшей   телесной болью. Однако внезапное и непредвиденное сообщение, которое принес   разведчик, мальчик лет десяти-двенадцати, мгновенно прервало все приготовления.   Этот перерыв теснейшим образом связан с окончанием нашей Истории, и мы должны   посвятить ему особую главу.      

 Глава 30      

       

Так судишь ты — таких не счесть —      

О том, что было и что есть.      

Да, урожая велик,      

Но был он вспахан не сохой      

И собран ясною рукой,      

Что держит меч и штык.      

Скотт      

       

       

Зверобой сначала не мог понять, чем вызвана эта внезапная   пауза; однако последовавшие затем события вскоре все объяснили. Он заметил, что   волновались главным образом женщины, тогда как воины стояли, опершись на ружья,   с достоинством чего-то ожидая. Тревоги, очевидно, в лагере не было, хотя   случилось что-то необычное. Расщепленный Дуб, ясно отдавая себе отчет во всем   происходящем, движением руки приказал кругу не размыкаться и каждому оставаться   па своем месте. Через одну-две минуты выяснилась причина таинственной паузы:   толпа ирокезов расступилась, и на середину круга вышла Джудит.      

Зверобой был изумлен этим неожиданным появлением. Он хорошо   знал, что наделенная живым умом девушка не могла рассчитывать на то, что   подобно своей слабоумной сестре, она избежит всех тягот плена. Но он изумился   еще больше, увидев костюм Джудит. Она сменила свои простые, но изящные платья   на уже знакомый нам богатый парчовый наряд. Но этого мало: часто видя   гарнизонных дам, одетых по пышной и торжественной моде того времени, и изучив   самые сложные тонкости этого искусства, девушка постаралась дополнить свой   костюм различными безделушками, подобранными с таким вкусом, который   удовлетворил бы требования самой взыскательной щеголихи. И туалет и внешность   Джудит совершенно отвечали тогдашнему идеалу женского изящества. Цель, которую   она себе поставила — поразить бесхитростное воображение дикарей и заставить их   поверить, будто в гости к ним пожаловала знатная, высокопоставленная   женщина, — могла быть ею достигнута даже в обществе светских людей,   привыкших разбираться в такого рода вопросах. Не говоря уже о редкой природной   красоте, Джудит отличалась необычайной грацией, а уроки матери отучили ее от   редких и вульгарных манер. Итак, можно сказать, роскошное платье выглядело на   ней не хуже, чем на любой даме. Из тысячи столичных модниц вряд ли нашлась бы   хоть одна, которая могла носить с большим изяществом блестящие, ярко окрашенные   шелка и тонкие кружева, чем прекрасное создание, чью фигуру они теперь   облегали. Джудит хорошо рассчитала эффект, который должно было произвести ее   появление. Очутившись внутри круга, она уже была до известной степени   вознаграждена за ужасный риск: ирокезы встретили ее изъявлениями восторга и   изумления, отдавая дань ее прекрасной внешности. Угрюмые старые воины издавали   свое любимое восклицание: «У-у-ух». Молодые люди были поражены еще сильнее, и   даже женщины не могли удержаться от громких восторженных восклицаний. Этим   бесхитростным детям леса редко случалось видеть белую женщину из высшего круга,   а что касается ее платья, то никогда такое великолепие не блистало перед их   глазами. Самые яркие мундиры французов и англичан казались тусклыми по   сравнению с роскошью этой парчи. Исключительная красота девушки усиливала   впечатление, производимое богатыми тканями, а великолепный наряд подчеркивал и   оттенял ее красоту. Сам Зверобой был, по-видимому, ошеломлен как этой блестящей   картиной, так и необыкновенным хладнокровием, с каким девушка отважилась на   этот опасный шаг. Все с нетерпением ожидали, как объяснит посетительница цель   своего визита, остававшуюся для большинства присутствующих неразрешимой   загадкой.      

— Кто из этих воинов главный вождь? — спросила   Джудит у Зверобоя, заметив, что все ожидают, когда же она начнет   переговоры. — Дело мое слишком важное, чтобы сообщить его человеку низшего   ранга. Сперва объясните гуронам, что я говорю. Затем ответьте на вопрос,   который я задам.      

Зверобой спокойно повиновался, и все жадно выслушали перевод   первых слов, произнесенных этим необыкновенных существом. Никто не удивился   требованию женщины, которая, судя по внешности, занимала высокое общественное   положение. Расщепленный Дуб дал понять красивой гостье, что первое место среди   ирокезов принадлежит ему.      

— Я полагаю, гурон… — продолжала Джудит, играя   свою роль с достоинством, которое могло бы сделать честь любой актрисе, ибо она   постаралась придать своим манерам оттенок снисходительной любезности, однажды   подмеченною у жены генерала в сходной, хотя и более мирной обстановке, — я   полагаю, что ты здесь главный начальник. На лице твоем я вижу следы дум и   размышлений. К тебе и будет обращена моя речь.      

— Пусть Лесной Цветок говорит, — вежливо ответил   старый вождь. — Если слова ее будут так же приятны, как ее внешность, они   никогда не покинут моих ушей: я буду слушать их долго после того, как канадская   зима убьет все цветы и заморозит все летние беседы.      

Этот ответ не мог не доставить большого удовольствия девушке   с характером Джудит; он не только помог ей сохранить самообладание, по и   польстил ее тщеславию. Невольно улыбнувшись, несмотря на желание соблюдать   величайшую сдержанность, она начала приводить в исполнение свой замысел.      

— Теперь, гурон, — сказала она, — выслушай   мои слова. Глаза твои говорят тебе, что я не простая женщина. Не скажу, что я   королева этой страны, — она живет далеко, за морями, — но под властью   наших милостивых монархов найдется немало особ, занимающих высокий пост; я одна   из них. Какой именно пост, не стоит говорить здесь, вы не поймете меня. Вы   должны верить вашим собственным глазам. Вы видите, кто я такая; вы должны   понять, что, слушая мои слова, вы слушаете женщину, которая может стать вашим   другом или врагом. Все зависит от того, как вы ее примете.      

Она говорила смелым и решительным тоном, поистине   изумительным в данных обстоятельствах. Зверобой перевел ее слова на индейский   язык. Ирокезы выслушали его почтительно и серьезно, что, видимо, сулило успех   замыслам девушки. Но мысль индейца трудно проследить до самых ее истоков.   Джудит, колеблясь между надеждой и боязнью, тревожно ожидала ответа.   Расщепленный Дуб был опытный оратор и, прежде чем начать говорить, выдержал   небольшую паузу, что вполне соответствовало индейским понятием о приличии.   Пауза эта свидетельствовала о том, что он глубоко уважает собеседницу и   взвешивает в уме каждое ее слово, чтобы придумать достойный ответ.      

— Дочь моя прекраснее, чем дикие розы Онтарио; голос ее   приятен для ушей, как песнь королька, — произнес осторожный и хитрый   вождь, который один из всей группы индейцев не был обманут роскошным и   необычным нарядом Джудит. — Птица колибри ростом не больше пчелы, однако   перья ее пестры, как хвост павлина. Великий Дух иногда одевает в самый яркий   наряд самых маленьких животных, и он же покрывает лося грубой шерстью. Все это выше   понимания бедных индейцев, им доступно только то, что они видят и слышат; без   сомнения, у моей дочери очень большой вигвам где-нибудь на озере; гуроны не   заметили его в своем невежестве.      

— Я уже сказала тебе, вождь, что бесполезно называть   мой ранг и мое местопребывание, вы все равно не поймете меня. Вы должны верить   вашим собственным глазам. Разве покрывало, которое я ношу на плече, похоже на   покрывало обыкновенных женщин? В таких украшениях появляются только жены и   дочери вождей. Теперь слушайте и узнайте, почему я пришла к вам одна и какое   дело привело меня сюда. У ингизов, так же как и у гуронов, есть молодые воины.   Только их гораздо больше, вы хорошо это знаете.      

— Ингизов много, как листьев на деревьях. Каждый гурон   знает это.      

— Я понимаю тебя, вождь. Если бы я привела сюда мою   свиту, это могло бы вызвать ссору. Мои молодые воины и ваши гневно глядели бы   друг на друга, особенно если бы мои воины увидели, что бледнолицый привязан к   столбу для пыток. Он — великий охотник, и его очень любят во всех дальних и   ближних гарнизонах. Из-за него дело дошло бы до схватки и обратный путь гуронов   в Канаду был бы окрашен кровью.      

— Пролилось уже так много, крови, — возразил вождь   угрюмо, — что она слепит наши глаза. Мои люди видят, что все это кровь,   гуронов.      

— Несомненно. И все же больше гуронской крови пролилось   бы, если бы я пришла окруженная бледнолицыми. Я слышала о Расщепленном Дубе и   подумала, что лучше отпустить его с миром обратно в его селения, чтобы он мог   оставить там своих женщин и детей. Если он потом поможет вернуться за нашими   скальпами, мы встретим его. Он любит зверей из кости и маленькие ружья.   Глядите, я принесла их сюда, чтобы показать ему. Я его друг. Когда он уложит   эти вещи с другим своим добром, он направится в свое селение, прежде чем мои молодые   воины успеют нагнать его. И он покажет своему народу в Канаде, какие богатства   можно добыть здесь теперь, когда наши великие отцы, живущие по ту сторону   Соленого Озера, послали друг другу боевые топоры. А я уведу великого охотника:   он нужен мне, чтобы снабжать мой дом дичью.      

Джудит, достаточно хорошо знакомая с индейской манерой   красно говорить, старалась выражаться глубокомысленно, и это удавалось ей   лучше, чем она сама ожидала. Зверобой добросовестно служил переводчиком и делал   это тем охотнее, что девушка старательно избегала прямой лжи. Такова была дань,   уплаченная ею отвращению молодого человека ко всякого рода обману, который он   считал низостью, недостойной белого человека. Возможность получить еще двух   слонов и уже упомянутые нами пистолеты, один из которых недавно вышел из   потребления, произвела сильное впечатление на гуронов. Однако Расщепленный Дуб   выслушал это предложение совершено равнодушно, хотя еще недавно пришел в   восторг, узнав о существовании тварей с двумя хвостами. Короче говоря, этот   хладнокровный и проницательный вождь был не так легковерен, как его подданные,   и с чувством собственного достоинства, которое показалось бы излишним большей   части цивилизованных людей, отказался от взятки, потому что не желал поступать   по указке дарительницы.      

— Пусть моя дочь оставит этих двухвостых свиней себе на   обед на тот случай, если у нее не будет дичи, — сухо ответил он. —   Пусть оставит у себя и маленькие ружья с двумя дулами. Гуроны бьют оленей,   когда чувствуют голод, а для сражения у них есть длинные ружья. Этот охотник не   может теперь покинуть моих молодых людей: они желают знать, такое ли у него   мужественное сердце, как он хвастает…      

— Это я отрицаю, гурон! — с горячностью перебил   его Зверобой. — Да, это я отрицаю, потому что это противоречит правде и   рассудку. Никто не слышал, чтобы я хвастался, и никто не услышит, если вы даже   с меня живого сдерете кожу и станете жарить мое трепещущее мясо с помощью всех   ваших адских выдумок. Я человек скромный, я ваш злополучный пленник, но я не   хвастун, у меня нет к этому склонности.      

— Юный бледнолицый хвастает тем, что он не   хвастун, — возразил хитрый вождь. — Должно быть, он прав. Я слышу   пение весьма странной птицы. У нее очень красивые перья. Ни один гурон не   видывал таких перьев. Но им будет стыдно вернуться к себе в деревню и сказать   своему народу, что они отпустили пленника, заслушавшись пением этой птицы, а   имени птицы назвать не сумеют. Они не знают, королек это или пересмешник. После   этого молодым людям прикажут ходить в лес не иначе, как в сопровождении   матерей, которые будут называть им имена птиц.      

— Вы можете спросить мое имя у вашего пленника, —   сказала девушка, — Меня зовут Джудит. И о Джудит много говорится в книге   бледнолицых, которая называется библией. Если я птица с красивыми перьями, то у   меня все же есть имя.      

— Нет, — ответил коварный гурон, внезапно   заговорив довольно правильно по-английски. Он хотел этим доказать, что до сих   пор только притворялся, будто не понимает этого языка. — Я не спрошу у   пленника. Он устал, он нуждается в отдыхе. Я спрошу мою дочь со слабым умом.   Она говорит правду. Поди сюда, дочь, отвечай. Твое имя Хетти?      

— Да, так меня зовут, — ответила девушка, —   хотя в библии написано «Эсфирь».      

— Значит, твое имя тоже написано в библии. Все написано   в библии. Ладно. Как ее имя?      

— Джудит. Так пишется в библии, хотя отец иногда   называл ее Джуди. Это моя сестра Джудит, дочь Томаса Хаттера, которого вы   называли Водяной Крысой, хотя он вовсе был не водяной крысой, а таким же   человеком, как вы сами; он жил в доме на воде, и этого, должно быть, вам   достаточно.      

Улыбка торжества засветилась на сморщенной физиономии вождя,   увидевшего, каким успехом увенчалось его обращение к правдолюбивой Хетти. Что   касается самой Джудит, то, как только сестру ее подвергли допросу, она увидела,   что все пропало, ибо никакими знаками и даже увещаниями нельзя было заставить   солгать правдивую девушку. Джудит знала также, что отныне тщетны будут все   попытки выдать дикарям дочь Водяной Крысы за принцессу или знатную даму. Она   поняла, что ее смелый и остроумный план кончился неудачей по самой простой и   естественной причине. Тогда она обратила свой взгляд на Зверобоя, молчаливо   заклиная его спасти их обоих.      

— Ничего не выйдет, Джудит, — сказал молодой   человек в ответ на этот взгляд, значение которого он понял. — Ничего не   выйдет. Это была смелая мысль, достойная жены генерала (в это время   Расщепленный Дуб отошел на некоторое расстояние и не мог слышать их разговора),   но этот минг не совсем обыкновенный человек, и его нельзя обмануть такими   затейливыми хитростями. Все должно иметь обычный вид, чтобы облако могло   затуманить его глаза. Слишком трудно заставить его поверить, будто королева или   важная дама живет в здешних горах. Без сомнения, он догадался, что красивое   платье, в которое вы одеты, принадлежит к числу вещей, награбленных вашим отцом   или тем, кто считался когда-то вашим отцом.      

— Во всяком случае, Зверобой, мое присутствие здесь   защитит вас на некоторое время. Они вряд ли посмеют вас мучить у меня на   глазах.      

— Почему не посмеют, Джудит? Неужели вы думаете, что они   будут больше считаться с бледнолицей женщиной, чем со своими скво? Правда, ваш   пол, по всей вероятности, избавит вас от пыток, но он не спасет вас от плена и,   быть может, не спасет даже вашего скальпа. Мне бы очень хотелось, чтобы вы не   приходили сюда, добрая Джудит; мне от этого нет проку, а вам это может   причинить большой вред.      

— Я разделю вашу судьбу! — воскликнула девушка,   охваченная великодушным порывом. — Они не сделают вам никакого вреда, пока   я стою здесь и могу помешать этому… Кроме того…      

— Что вы хотите сказать, Джудит? Каким образом можете   вы помешать дьявольским ухищрениям индейской жестокости?      

— Не знаю, Зверобой, — ответила девушка с   твердостью, — но я умею страдать с моими друзьями и умру с ними, если это   будет неизбежно.      

— Ах, Джудит, страдать вам, быть может, придется, но вы   не умрете, пока не наступит ваш час! Вряд ли такую красивую женщину, как вы,   может ожидать что-либо более страшное, чем судьба жены одного из вождей, если,   впрочем, при ваших склонностях вы согласитесь стать подругой индейца. Поэтому   было бы гораздо лучше, если бы вы остались в ковчеге или в замке. Но что   сделано, то сделано. Однако, что вы хотели сказать вашим «кроме того»?      

— Опасно говорить об этом сейчас, Зверобой, —   ответила девушка скороговоркой, проходя мимо него с беззаботным видом. —   Лишние полчаса теперь для нас — все. Ваши друзья не теряют понапрасну времени.      

Охотник ответил ей благодарным взглядом. Затем он снова   повернулся к своим врагам, как бы готовясь встретить ожидавшие его пытки. После   краткого совещания вожди пришли к окончательному решению. Хитрость Джудит   сильно поколебала гуманные намерения Расщепленного Дуба. Девушка добилась   результатов, прямо противоположных ее ожиданиям. Это было весьма естественно:   индеец не мог простить, что его едва не одурачила неопытная девушка. В это   время уже все поняли, кто такая Джудит; слава о ее красоте способствовала   разоблачению. Что касается необычайного наряда, то он потерял свое обаяние, так   как все были заинтересованы таинственными животными с двумя хвостами.      

Итак, когда Расщепленный Дуб снова поглядел на пленника, на   лице у него было уже совсем другое выражение. Он не хотел больше щадить   бледнолицего и не был склонен далее откладывать самую страшную часть пыток. Эта   перемена в настроении старого вождя быстро сообщилась молодым людям, и они   деятельно занялись последними приготовлениями к ожидаемому зрелищу. Они   поспешно сложили возле молодого деревца сухие ветви, заострили щепки, чтобы   воткнуть их в тело пленника, а затем поджечь, и приготовили веревки, чтобы   привязать его к дереву. Все это они проделали в глубоком молчании. Джудит,   затаив дыхание, следила за каждым их шагом, тогда как Зверобой стоял   неподвижно, словно сосна на холме. Впрочем, когда воины приблизились к нему с   веревками в руках, молодой человек поглядел на Джудит, как бы спрашивая, что   она посоветует ему — сопротивляться или уступить. Выразительным жестом она   посоветовала ему последнее, и минуту спустя его во второй раз привязали к   дереву. Теперь он был беспомощной мишенью для любого оскорбления или злодеяния,   которое только могли придумать его мучители. Ирокезы действовали очень   торопливо, не произнося ни единого слова. Потом они зажгли костер, с   нетерпением ожидая, чем все это кончится.      

Индейцы не намеревались сжечь Зверобоя. Они просто хотели   подвергнуть его физическую выносливость наиболее суровому испытанию. Для них   важнее всего было унести его скальп в свои деревни, но предварительно им   хотелось сломить его мужество, заставить его стонать и охать. По их расчетам,   от разгоревшегося костра вскоре должен был распространиться нестерпимый жар, не   угрожающий, однако, непосредственной опасностью пленнику. Но, как это часто   бывает в подобных случаях, расстояние было высчитано неправильно, и пламя   начало поднимать свои раздвоенные языки так близко от лица жертвы, что через   несколько секунд это могло привести к роковому исходу. И тут вмешалась Хетти.   Пробившись с палкой в руках сквозь толпу, она разбросала во все стороны   пылающие сучья. Несколько рук поднялось, чтобы повалить дерзкую на землю, но   вожди вовремя остановили своих разъяренных соплеменников, напомнив им, с кем   они имеют дело. Сама Хетти не понимала, какой опасности она подвергается.   Совершив этот смелый поступок, девушка нахмурила брови и стала оглядываться по   сторонам, как бы упрекая насторожившихся дикарей за их жестокость.      

— Благослови тебя бог, милая сестра, за этот смелый   поступок! — прошептала Джудит, слишком ослабевшая сама, чтобы что-либо   предпринять. — Само небо внушило тебе эту мысль.      

— Это было очень хорошо задумано, Джудит, —   подхватил пленник, — это было очень хорошо задумано и вполне своевременно,   хотя, в конце концов, может оказаться и весьма несвоевременным. То, что должно   случиться, пусть уж лучше случится поскорее. Если бы я вдохнул полный рот этого   пламени, никакие человеческие силы не могли бы спасти мне жизнь. А вы видите:   на этот раз они так обвязали мой лоб, что я не имею возможности двигать   головой. У Хетти были хорошие намерения, но, быть может, лучше было бы   позволить огню сделать свое дело.      

— Жестокие, бессердечные гуроны! — воскликнула   Хетти в припадке негодования. — Вы хотите сжечь человека, словно березовое   полено!      

Движением руки Расщепленный Дуб приказал снова собрать   разбросанные головни. Ирокезы принесли еще дров; даже женщины и дети усердно   собирали сухое топливо. Пламя уже вновь начало разгораться, как вдруг какая-то   индейская женщина прорвалась в круг, подбежала к костру и ногой разбросала   горящие ветви. Ирокезы ответили на эту новую неудачу страшным воем; но, когда   виновная обернулась и они узнали в ней делаварку, у всех вырвался крик   удовольствия и изумления.      

С минуту никто не думал о продолжении жестокого дела.      

И молодые и старые столпились вокруг девушки, спеша узнать   причину ее неожиданного возвращения. В этот критический момент Уа-та-Уа успела   что-то шепнуть Джудит, незаметно сунула ей в руку какую-то вещицу и затем стала   отвечать на приветствия гуронских девушек, которые очень любили ее. Джудит   снова овладела собой и быстро принялась за дело. Маленький остро отточенный   нож, который Уа-та-Уа дала ей, перешел в руки Хетти, потому что это казалось   самым безопасным и наименее подозрительным способом передать оружие Зверобою.   Но слабоумие бедной девушки расстроило тонкие расчеты ее подруг. Вместо того   чтобы незаметно перерезать путы, стягивавшие руки пленника, а затем спрятать   нож в его одежде, чтобы он мог пустить его в ход в наиболее подходящий момент,   Хетти на глазах у всех принялась резать веревки, стягивающие голову Зверобоя,   чтобы он снова не подвергся опасности задохнуться от дыма. Конечно, гуроны   заметили это и схватили Хетти за руки, когда она успела освободить от веревок   только плечи пленника. Это открытие сразу навлекло подозрение на Уа-та-Уа. К   удивлению Джудит, смелая девушка при допросе, не колеблясь, призналась в своем   участии в том, что произошло.      

— А почему бы мне и не помочь Зверобою? — спросила   она твердым голосом. — Он брат делаварского вождя; и у меня делаварское   сердце… Поди сюда, негодный Терновый Шип, и смой ирокезскую раскраску с своего   лица! Встань перед гуронами, ворона! Ты готов есть трупы твоих собственных   мертвецов, лишь бы не голодать… Поставьте его лицом к лицу со Зверобоем, вожди   и воины; я покажу вам, какого негодяя вы приняли в свое племя.      

Эта смелая, полная убежденности речь, произнесенная на их   собственном языке, произвела глубокое впечатление на гуронов. Изменники всегда   внушают недоверие, и хотя трусливый Терновый Шип всячески старался прислужиться   к своим врагам, его раболепие обеспечило ему в лучшем случае презрительное   снисхождение с их стороны. Желание сделать Уа-та-Уа своей женой когда-то   побудило его изменить родному племени и предать девушку в руки неприятеля, но   среди товарищей он нашел серьезных соперников, вдобавок презиравших его за   измену. Короче говоря, Терновому Шипу позволили остаться в гуронском лагере, но   он находился под таким же бдительным надзором, как и сама Уа-та-Уа. Он редко   появлялся перед вождями и старательно избегал Зверобоя, который до этой минуты   не подозревал о его присутствии. Однако, услышав свое имя, изменник   почувствовал, что прятаться более невозможно. Лицо Тернового Шипа было так   густо размалевано ирокезскими цветами, что, когда он появился в центре круга,   Зверобой его с первого взгляда не узнал. Изменник принял вызывающий вид и   надменно спросил, в чем его обвиняют.      

— Спроси об этом самого себя, — ответила Уа-та-Уа   с задором, хотя во всех ее движениях вдруг почувствовалась какая-то   неуверенность, словно она чего-то ожидала.      

Это сразу заметили и Зверобой и Джудит.      

— Спроси об этом твое собственное сердце, трусливый   предатель делаваров! Не выступай здесь с невинным лицом. Пойди погляди в ручей   — увидишь вражескую раскраску на твоей лживой шкуре, — потом приди обратно   и похвастай, как ты убежал от своего племени и взял французское одеяло для   покрышки. Размалюй себя пестро, как колибри, — все равно ты останешься   черным, как ворона.      

Уа-та-Уа, живя у гуронов, всегда была так кротка, что теперь   они с удивлением слушали ее негодующую речь. Что касается виновного, то кровь   закипела в его жилах, и счастье хорошенькой делаварки, что не в его власти было   осуществить месть, которую он уже замышлял, несмотря на всю свою любовь к ней.      

— Что вам нужно от Тернового Шипа? — спросил он   дерзко. — Если бледнолицый устал от жизни, если он боится индейских пыток,   приказывай, Расщепленный Дуб: я пошлю его по следу воинов, которых мы потеряли…      

— Нет, вождь, нет, Расщепленный Дуб! — с живостью   перебила Уа-та-Уа.      

— Зверобой ничего не боится, и меньше всего он боится   вороны. Развяжите его, разрежьте его путы, поставьте его лицом к лицу с этой   каркающей птицей, тогда мы увидим, кто из них устал от жизни.      

Уа-та-Уа рванулась вперед, чтобы освободить Зверобоя, но   один пожилой воин остановил ее, повинуясь знаку Расщепленного Дуба. Вождь с   подозрением следил за всеми движениями девушки, потому что, даже когда она   говорила как нельзя более развязно, в ней чувствовалась какая-то неуверенность.   Она чего-то ждала, и это не могло ускользнуть от внимательного наблюдателя. Она   хорошо играла свою роль, но два или три старика сразу поняли, что она только   играет. Итак, ее предложение развязать Зверобоя было отвергнуто, и опечаленную   Уа-та-Уа оттащили от дерева в ту самую минуту, когда она уже начинала надеяться   на успех. В это время ирокезы, сбившиеся было в беспорядочную толпу, снова   расположились в порядке по кругу. Расщепленный Дуб объявил, что старики намерены   возобновить пытку: отсрочка продолжалась слишком долго и не привела ни к каким   результатам.      

— Погоди, гурон! Погодите, вожди! — воскликнула   Джудит, сама не понимая, что она говорит, и желая любым способом выиграть   время. — Ради бога, еще только минуту!      

Слова эти были прерваны другим, еще более необычайным   происшествием. Какой-то молодой индеец одним прыжком прорвался сквозь ряды   гуронов и выскочил на середину круга с величайшей уверенностью и отвагой,   которая граничила почти с безумием. Пять или шесть часовых в различных   отдаленных пунктах все еще наблюдали за озером, и Расщепленный Дуб в первую   минуту подумал, что один из них прибежал с каким-то важным донесением. Движения   незнакомца были так быстры, его боевой наряд, сводившийся, как у античной статуи,   к простой повязке вокруг бедер, имел так мало внешних отличий, что сразу   невозможно было понять, кто он: враг или друг. В три прыжка этот воин очутился   рядом со Зверобоем и в мгновение ока перерезал стягивающие того веревки. Только   после этого незнакомец повернулся, и изумленные гуроны увидели благородное   лицо, стройное тело и орлиный взор юного воина в раскраске делаваров. В каждой   руке он держал по карабину; приклады ружей покоились на земле, а с одного из   них свисали патронная сумка и пороховница Зверобоя. Это был знаменитый карабин   «оленебой». Смело и вызывающе глядя на толпу вокруг него, индеец вручил его   законному владельцу. Присутствие двух вооруженных людей в их среде ошеломило   гуронов. Их собственные ружья, незаряженные, валялись под деревьями, и они   могли сейчас защищаться только ножами и томагавками. Однако они достаточно   хорошо владели собой, чтобы не обнаружить страха. Казалось мало вероятным,   чтобы с такими небольшими силами можно было отважиться напасть на такой сильный   отряд. Гуроны ожидали, что за этой смелой выходкой последует какое-нибудь   необычайное предложение. Незнакомец не обманул их ожиданий: он приготовился   говорить.      

— Гуроны, — сказал он, — земля очень обширна,   Великие Озера тоже обширны; за ними достаточно простора для ирокезов; на этой   стороне достаточно простора для делаваров. Я Чингачгук, сын Ункаса, родич   Таменунда. Это моя невеста; этот бледнолицый — мой друг. На мое сердце легла   тяжесть, когда я потерял его. Я последовал за ним в ваш лагерь поглядеть, чтобы   с ним не случилось ничего худого. Все делаварские девушки поджидают Уа. Они   дивятся, почему ее нет так долго. Позвольте распроститься с вами и идти нашей   дорогой.      

— Гуроны, это ваш смертельный враг, Великий Змей,   которого вы ненавидите! — крикнул Терновый Шип. — Если он вырвется   отсюда, кровью будет отмечен каждый след ваших мокасин отсюда до самой Канады.   Я гурон и душой и телом.      

С этими словами изменник метнул свой нож в обнаженную грудь   делавара. Быстрым движением руки Уа-та-Уа, стоявшая рядом, отклонила удар, и   опасное оружие вонзилось острием в ствол сосны. В следующий миг такое же оружие   блеснуло в руке Змея и погрузилось в сердце предателя. Не прошло и минуты с тех   пор, как Чингачгук ворвался в круг, и вот уже Терновый Шип, сраженный наповал,   рухнул, как бревно. События следовали с такой невероятной быстротой, что гуроны   еще не успели прийти в себя. Но гибель Тернового Шипа заставила их опомниться.   Раздался боевой клич, и вся толпа пришла в движение. В этот миг из леса   донеслись необыкновенные звуки; все гуроны — и мужчины и женщины —   остановились, насторожив уши, с лицами полными ожидания. Звуки были мерные и   тяжелые, как будто по земле молотили цепями. Что-то показалось между деревьями,   и вскоре на опушке леса появился военный отряд, маршировавший ровным шагом. Солдаты   шли в атаку, пурпур королевских мундиров алел среди ярко-зеленой листвы. Трудно   описать сцену, которая последовала за этим. Гуроны смешались в беспорядке.   Паника и отчаяние овладели ими; лихорадочно пытались они как-нибудь спастись.   Из глоток гуронов вырвался яростный вопль; ему ответило веселое «ура». Ни один   мушкет, ни одна винтовка еще не выстрелили, хотя твердый и мерный топот   продолжался, и было видно, как перед шеренгой, насчитывавшей не меньше   шестидесяти человек, сверкают штыки. Гуроны очутились в очень невыгодном   положении: с трех сторон их окружала вода, а с четвертой путь к отступлению был   отрезан грозным, хорошо обученным врагом. Воины бросились к своему оружию, и   затем все находившиеся на мысу мужчины, женщины, дети — начали искать прикрытия.      

Среди всеобщей отчаянной сумятицы только Зверобой сохранил   хладнокровие и присутствие духа. Прежде всего он поспешил спрятать Джудит и   Уа-та-Уа за древесными стволами и стал отыскивать Хетти, но ее увлекла за собой   толпа гуронских женщин. Потом охотник бросился к флангу отступающих гуронов,   бежавших к южной оконечности мыса в надежде спастись по воде. Зверобой улучил   минуту, когда два его недавних мучителя оказались на одной линии, и его карабин   первый нарушил тишину этой ужасной сцепи. Пуля пронзила обоих. Это вызвало   беглый огонь со стороны гуронов: в общем шуме раздался боевой клич Змея.   Вышколенные солдаты не ответили на огонь гуронов. Один только выстрел раздался   из рядов англичан: это выпалил Непоседа. Англичане двигались молча, если не   считать короткой и быстрой команды и тяжелого, грозного топота марширующих   войск. Затем послышались крики, стоны и проклятия, которыми обычно   сопровождается штыковой бой. Это страшное, смертельное оружие пресытилось   мщением. Разыгравшаяся здесь сцена принадлежала к числу тех, которые часто   повторяются и в наши дни и во время которых ни возраст, ни пол не избавляют   людей от дикой расправы.      

 Глава 31      

       

Утром цветы живут,      

Но умирают в ночь.      

Все, что творится тут,      

Завтра уходит прочь.      

Молния блещет так:      

Вспышка — и снова мрак!      

Шелли      

       

       

Вряд ли стоит подробно рисовать перед читателем картину,   которую представляла собой земля, избранная злополучными гуронами для их   последней стоянки. К счастью для людей чувствительных или не слишком смелых,   стволы деревьев, листва и дым скрыли большую часть происходившего, а ночь   вскоре распростерла свой покров над озером и над всей бесконечной пустыней,   которая в ту эпоху с незначительными перерывами тянулась от отмелей Гудзона до   берегов Тихого океана.      

Перенесем действие нашей повести на другой день, когда на   землю вновь вернулся свет, такой ласковый и улыбающийся, как будто не произошло   ничего особенного.      

Когда на следующее утро встало солнце, на берегах Мерцающего   Зеркала уже исчезли все следы борьбы и тревог. Ужасные события минувшего вечера   не оставили ни малейшего отпечатка на неподвижной глади озера, и часы   продолжали неутомимо бежать спокойной чередой, ни в чем не нарушая порядка,   начертанного природой. Птицы по-прежнему колыхались на воде или парили над   вершинами горных сосен, готовые броситься вниз на добычу по непреложным законам   своей природы. Короче говоря, ничто не изменилось, если не считать того, что в   «замке» и вокруг него закипела жизнь. Перемена, происшедшая там, поразила бы   даже самого рассеянного наблюдателя. Часовой в мундире королевского стрелкового   полка мерной поступью расхаживал взад и вперед по платформе, а человек двадцать   солдат толпились вокруг дома или сидели в ковчеге. Ружья, составленные в козлы,   находились под охраной другого часового. Два офицера смотрели на берег в столь   часто упоминавшуюся нами подзорную трубу. Их взгляды были прикованы к тому   роковому мысу, где между деревьями еще мелькали красные мундиры: это солдаты   рыли могилы, совершая печальный обряд погребения. По некоторым рядовым было   видно, что победа досталась не без сопротивления. У младшего офицера рука   висела на перевязи.      

Его товарищ, командовавший отрядом, более счастливо   отделался. Он-то и смотрел в трубу, наблюдая за берегом.      

Сержант подошел с рапортом. Он назвал старшего офицера   капитаном Уэрли, а младшего — прапорщиком Торнтоном. Вскоре читателю станет   ясно, что капитан и был тот самый офицер, чье имя упоминалось с таким   раздражением в последнем разговоре между Джудит и Непоседой. Это был мужчина   лет тридцати пяти, краснощекий, с резкими чертами лица. Его военная выправка и   элегантный вид легко могли пленить воображение такой неопытной девушки, как   Джудит.      

— Должно быть, Крэг осыпает нас благословениями, —   равнодушно заметил капитан, обращаясь к прапорщику и складывая трубу, которую   затем передал своему денщику. — И, говоря по правде, не без оснований:   конечно, гораздо приятнее быть здесь и ухаживать за мисс Джудит Хаттер, чем   хоронить индейцев на берегу, как бы ни был романтичен окружающий пейзаж и   блистательна одержанная победа… Кстати, Райт, ты не знаешь, Дэвис еще жив?      

— Он умер десять минут назад, ваша честь, —   ответил сержант, к которому был обращен этот вопрос. — Я сразу понял, чем   это кончится, когда увидел, что пуля попала ему в живот. Я еще не встречал   человека, который мог бы выжить, после того как ему просверлили дыру в желудке.      

— Да, после этого будет не до лакомств, — заметил   Уэрли, зевая. — Но знаете, Артур, две бессонные ночи подряд чертовски   действуют на способность человека. Я поглупел, словно голландский священник на   Мохоке. Надеюсь, рука вас не очень беспокоит, милый мальчик?      

— Как видите, она заставляет меня немножко   гримасничать, сэр, — ответил юноша смеясь, хотя его физиономия морщилась   от боли. — Но это можно вытерпеть. Надеюсь, Грэхэм скоро улучит несколько   минут, чтобы осмотреть мою рану.      

— А ведь эта Джудит Хаттер премилое создание, Торнтон,   и не моя вина, если ее красотой не будут восхищаться в лондонских   парках, — продолжал Уэрли, мало интересовавшийся раной своего   собеседника. — Ах, да! Ваша рука! Совершенно верно! Ступайте в ковчег,   сержант, и скажите доктору Грэхэму, что я приказал ему осмотреть рану мистера   Торнтона, как только он управится с бедным малым, у которого перебита нога…   Прелестное создание! Она была похожа на королеву в своем парчовом платье. Я   вижу, здесь все изменилось: отец и мать умерли, сестра умирает, если уже не   умерла, из всего семейства уцелела только наша красавица. Если брать на круг,   это была очень удачная экспедиция, и обещает она закончиться гораздо приятнее,   чем обычно кончаются стычки с индейцами.      

— Должен ли я предположить, сэр, что вы готовы покинуть   знамя великой армии холостяков и закончить кампанию браком?      

— Я, Уэрли, стану новобрачным?! Ей-богу, милый мальчик,   вы плохо знаете великую армию, о которой говорите, если способны вообразить   подобную вещь! Я полагаю, что в колониях иногда встречаются женщины, которыми   капитан легкой пехоты не должен пренебрегать, но их нельзя найти ни здесь, на   горах возле этого озера, ни даже на той голландской речке, где мы стоим   гарнизоном. Правда, мой дядя-генерал однажды соблаговолил выбрать для меня   невесту в Йоркшире, но она была совсем некрасива, а я не соглашусь жениться   даже на принцессе, если она не будет хорошенькой.      

— А если она хорошенькая, то вы готовы жениться даже на   нищей?      

— Ну, это мысль, достойная прапорщика! Любовь в шалаше   — это старая погудка на новый лад, которую приходится слышать в сотый раз. Мы   не из тех, что женятся, мой милый мальчик. Возьмем нашего командира, старого   сэра Эдвина. Хотя он уже полный генерал, но никогда не думал о женитьбе; а если   мужчина вот-вот дослужится до генерал-лейтенантского чина, избежав брака, то он   уже почти в безопасности. Стало быть, помощник командира тоже уже посвящен в   холостяки, как я сказал однажды моему кузену-епископу. Майор — вдовец, он   отведал брачной жизни в течение двенадцати месяцев, когда был еще юнцом, и   теперь мы считаем его одним из самых надежных наших людей. Из десяти капитанов   только один еще колеблется, и он, бедняга, всегда считался в полковом штабе   своего рода memento mori для нашей молодежи. Что касается младших офицеров, то   еще ни один из них не рискнул заявить, что хочет представить свою супругу   полковому собранию… Но ваша рука, кажется, вас беспокоит… Пойдем посмотрим, что   сталось с Грэхэмом.      

Хирург, сопровождавший отряд, занимался совсем не тем, что   предполагал капитан. Когда бой кончился, солдаты подобрали мертвых и раненых.   Среди них оказалась бедная Хетти. Она была смертельно ранена ружейной пулей.   Никто не знал, как это произошло. Вернее всего, это была несчастная   случайность.      

Сумаха, все старухи и несколько гуронских девушек были   заколоты штыками в самый разгар схватки, когда трудно было отличить мужчин от   женщин, которые носят приблизительно одинаковую одежду. Большинство воинов   погибло на месте. Некоторым удалось, однако, бежать, а двое или трое были взяты   живыми.      

Что касается раненых, то штык избавил хирурга от лишних   хлопот. Расщепленный Дуб уцелел, но был ранен и находился в плену. Капитан   Уэрли и молодой прапорщик прошли мимо него, направляясь в ковчег. Старый индеец   в горделивом молчании сидел на краю баржи с перевязанной головой и ногой; на   лице его, однако, незаметно было никаких признаков уныния или отчаяния.   Несомненно, он оплакивал гибель своего племени, но при этом сохранял   достоинство, подобающее воину и вождю.      

Офицеры застали хирурга в главной каюте ковчега. Он только   что отошел от соломенного тюфяка, на котором лежала Хетти. На обезображенном   оспой лице шотландца было необычное для него выражение грустного сожаления. Все   его усилия не имели успеха: пришлось отказаться от надежды на то, что девушка   проживет хотя бы еще несколько часов. Доктор Грэхэм привык к сценам   предсмертной агонии, они не производили на него особого впечатления. Но, когда   он увидел, что кроткая юная Хетти, по своему умственному развитию стоявшая ниже   большинства белых женщин, переносит мучения с твердостью, которой мог бы   позавидовать закаленный воин или прославленный герой, он был до такой степени   взволнован этим зрелищем, что даже стыдился в этом признаться.      

— Совершенно необычайный случай в лесу, и вдобавок у   пациентки, которая не совсем в здравом уме, — заметил он с резким   шотландским акцентом, когда Уэрли и прапорщик вошли в каюту. — Я надеюсь,   джентльмены, что, когда наступит наш час, мы с такой же покорностью согласимся   принять пенсию на том свете, как эта бедная полоумная девушка.      

— Есть ли какая-нибудь надежда, что она оправится от   этой раны? — спросил Уэрли, поглядывая искоса на смертельно бледную   Джудит.      

Впрочем, как только он вошел в каюту, на щеках у девушки   выступили два красных пятна.      

— Не больше, чем у Карла Стюарта[41] стать королем Англии. Подойдите поближе и   судите сами, джентльмены. В душе этой бедной девушки происходит в некотором   роде тяжба между жизнью и смертью, что делает ее предметом, достойным внимания   философа… Мистер Торнтон, теперь я к вашим услугам. Мы осмотрим вашу рану в   соседней комнате и тем временем пофилософствуем вволю о причудах человеческого   духа.      

Хирург и прапорщик удалились, а Уэрли внимательно осмотрелся   по сторонам, стараясь угадать настроение людей, собравшихся в каюте. Бедная   Хетти полулежала на своей постели. На лице ее, хранившем просветленное   выражение, можно было, однако, заметить признаки близкой смерти. Возле нее   находились Джудит и Уа-та-Уа. Джудит сидела, охваченная глубокой печалью.   Делаварка стояла, готовая оказать любую помощь. Зверобой, совершенно   невредимый, стоял в ногах постели, опершись на свой карабин. Воинственный пыл   на его лице уступил место обычному открытому, благожелательному выражению, к   которому теперь примешивались жалость и мужественная скорбь. Змей занимал   задний план картины, прямой и неподвижный, как статуя, внимательно наблюдая за   всеми. Непоседа дополнял группу; он сидел на стуле возле двери с видом   человека, который чувствует неуместность своего присутствия, но стыдится   покинуть свое место.      

— Кто этот человек в красном? — спросила Хетти,   заметив капитанский мундир. — Скажи мне, Джудит: ведь это друг Непоседы?      

— Это офицер, командир военного отряда, который спас   нас всех от рук гуронов, — тихо ответила сестра.      

— Значит, я тоже спасена? А мне казалось, будто здесь   говорили, что меня застрелили и я должна умереть. Умерла мать, умер отец, но ты   жива, Джудит, и Гарри тоже. Я очень боялась, что Гарри убьют, когда услышала,   как он кричит в толпе солдат…      

— Ничего, ничего, милая Хетти, — перебила ее   Джудит, старавшаяся в эту минуту больше чем когда-либо сохранить тайну   сестры. — Гарри невредим, и Зверобой невредим, и делавары тоже невредимы.      

— Как это случилось, что они застрелили бедную девушку,   а мужчин не тронули? Я не знала, что гуроны так злы, Джудит.      

— Это была случайность, бедная Хетти, печальная   случайность, только и всего. Ни один человек не решился бы причинить тебе   какой-нибудь вред.      

— Я очень рада. Мне это казалось странным: я   слабоумная, и краснокожие никогда прежде не делали мне ничего худого. Мне было   бы тяжело думать, что они переменились ко мне. Я очень рада, Джудит, что они не   сделали ничего худого Непоседе… Знаете, Зверобой, очень хорошо, что пришли   солдаты, потому что огонь жжется.      

— В самом деле, это было великое счастье, сестра.      

— Мне кажется, Джудит, ты знакома с некоторыми из этих   офицеров; ты прежде часто встречалась с ними.      

Джудит ничего не ответила; она закрыла лицо руками и   застонала. Хетти поглядела на нее с удивлением, но, подумав, что Джудит горюет   о ней, постаралась ласково утешить сестру.      

— Не тревожься обо мне, милая Джудит, — сказала   любящая и чистосердечная девушка. — Если я умру, не беда: отец с матерью   умерли, и то, что случилось с ними, может случиться и со мной. Ты знаешь, в   нашей семье я всегда занимала последнее место — значит, не многие будут помнить   обо мне, когда я исчезну в озере.      

— Нет, нет, бедная, милая Хетти! — воскликнула   Джудит в неудержимом порыве скорби. — Я, во всяком случае, всегда буду   помнить о тебе. И с радостью… о, с какой радостью я поменялась бы с тобой,   чистым, добрым созданием!      

До сих пор капитан Уэрли стоял, прислонившись к дверям   каюты, но, когда эти слова, полные такой печали и, быть может, раскаяния,   вырвались у красивой девушки, он удалился медленно и задумчиво. Проходя мимо   прапорщика, корчившегося от боли, пока хирург делал ему перевязку, капитан не   обратил на него никакого внимания.      

— Вот моя библия, Джудит! — сказала Хетти   торжественно. — Правда, я больше не могу читать; что-то делается с моими   глазами: ты кажешься мне такой тусклой, далекой, и Непоседа тоже, когда я гляжу   на него; право, никогда бы не говорила, что Гарри Марч может казаться таким   тусклым. Отчего это, Джудит, я так плохо вижу сегодня? Мать всегда говорила,   что у меня самые хорошие глаза во всей нашей семье. Да, это правда… Ум у меня   слабый, люди называли меня полупомешанной, но глаза очень хорошие…      

Джудит опять зарыдала; на этот раз никакое себялюбивое   чувство, никакая мысль о прошлом не примешивалась к ее скорби. Это была чистая,   сердечная печаль, вызванная любовью к сестре. Она с радостью пожертвовала бы   собственной жизнью, лишь бы спасти Хетти. Однако это не было в человеческой   власти, и ей оставалось только горевать. В это время Уэрли вернулся в каюту,   повинуясь побуждению, которому не мог противиться, хотя и чувствовал, что он с   великой охотой навсегда бы покинул Американский континент. Вместо того чтобы   остановиться у двери, он так близко подошел к ложу страдалицы, что очутился   прямо у нее перед глазами. Хетти еще не потеряла способность различать крупные   предметы, и ее взор устремился на него.      

— Не вы ли тот офицер, который прибыл сюда с   Непоседой? — спросила она. — Если так, то мы все должны поблагодарить   вас, потому что, хотя я и ранена, все остальные спаслись. Значит, Гарри Марч   рассказал вам, где нас найти и как сильно мы нуждаемся в вашей помощи?      

— Весть о появлении индейцев принес нам курьер союзного   племени, — ответил капитан, радуясь случаю облегчить свои чувства подобием   дружеской беседы. — И меня немедленно послали отрезать им путь.   Разумеется, вышло очень удачно, что мы встретили Гарри Непоседу, как вы   называете его, он служил нам проводником; к счастью также, мы скоро услышали   выстрелы — как теперь я узнал, это просто стреляли в цель, — они не только   заставили нас ускорить наш марш, но и привели нас именно туда, куда следовало.   Делавар увидел нас на берегу, если не ошибаюсь, в подзорную трубу. Он и   Уа-та-Уа, как зовут его скво, оказали нам большую услугу. Право, это было   весьма счастливое совпадение обстоятельств, Джудит.      

— Не говорите мне больше о счастье, сэр! — хриплым   голосом ответила девушка, снова закрывая лицо руками. — Для меня весь мир   полон скорби. Я хотела бы никогда больше не слышать о ружьях, солдатах и вообще   о людях.      

— Разве вы знакомы с моей сестрой? — спросила   Хетти, прежде чем смущенный офицер успел собраться с мыслями для ответа. —   Откуда вы знаете, что ее зовут Джудит? Вы правы, потому что у нее действительно   такое имя. А я Хетти, и мы обе дочери Томаса Хаттера.      

— Ради всего святого, милая сестрица, ради меня,   любимая Хетти, — воскликнула Джудит умоляюще, — не говори больше об   этом!      

Хетти, как видно, была удивлена, но, привыкнув повиноваться,   прекратила неуместный и мучительный допрос капитана Уэрли. Ум ее обратился к   будущему, в значительной мере потеряв из виду сцены прошлого.      

— Мы недолго пробудем в разлуке, Джудит, — сказала   она. — Когда ты умрешь, тебя тоже принесут и похоронят в озере рядом с   матерью.      

— Жаль, Хетти, что я уже давно не лежу там!      

— Нет, Джудит, это невозможно: только мертвый имеет   право быть похороненным. Грешно было бы похоронить тебя или тебе самой   похоронить себя, пока ты еще жива. Когда-то я хотела похоронить себя, но бог   удержал меня от этого греха.      

— Ты… ты, Хетти Хаттер, думала о таком деле? —   воскликнула Джудит, глядя на сестру в неописуемом изумлении, ибо она хорошо   знала, что уста Хетти не произносили ни единого слова, которое бы не было   безусловной правдой.      

— Да, Джудит, — ответила умирающая девушка с   покорным видом провинившегося ребенка. — Но я надеюсь, что бог простит мне   это прегрешение. Это случилось вскоре после смерти матери; я чувствовала, что   потеряла своего лучшего друга на земле, и, быть может, даже единственного   друга. Правда, Джудит, вы с отцом были очень ласковы со мной, но ведь я   слабоумная. Я знала, что буду вам только в тягость; да и вы так часто стыдились   такой сестры и дочери. А очень тяжело жить на свете, когда все смотрят на тебя   свысока. Вот я и подумала, что, если мне удастся похоронить себя рядом с   матерью, я буду чувствовать себя гораздо счастливее в озере, чем в хижине.      

— Прости меня, прости меня, дорогая Хетти! На коленях   умоляю тебя о прощении, милая сестрица, если какое-нибудь мое слово или   поступок внушили тебе эту безумную, жестокую мысль!      

— Встань, Джудит. На коленях ты должна стоять перед   богом, а не передо мной. Совершенно также я чувствовала себя, когда умирала моя   мать. Я вспоминала все, чем огорчала ее, и готова была целовать ее ноги, умоляя   о прощении. Вероятно, так чувствуешь всегда рядом с умирающими; хотя теперь,   думая об этом, я не помню, чтобы у меня было такое чувство, когда умирал отец.      

Джудит встала, закрыла лицо передником и заплакала. Затем   последовала долгая, тянувшаяся более двух часов пауза, в продолжение которой   капитан Уэрли несколько раз входил в каюту. Как видно, ему было не по себе,   когда он отсутствовал, но оставаться здесь долго он тоже был не в силах. Он   отдал несколько приказаний, и солдаты засуетились, особенно когда лейтенант   Спрэг, закончив свою неприятную обязанность хоронить мертвецов, прислал с   берега вестового спросить, что ему делать дальше со своим отрядом. Во время   этого перерыва Хетти ненадолго заснула, а Зверобой и Чингачгук покинули ковчег,   желая поговорить наедине. Но не прошло и получаса, как хирург вышел на   платформу и с взволнованным видом, которого прежде никогда не замечали у него   товарищи, объявил, что больная быстро приближается к своему концу. Все снова   собрались в каюте. Любопытство, а быть может, и более высокие чувства привлекли   сюда людей, которые так недавно были действующими лицами, казалось бы, гораздо   более тяжелых и важных событий. Джудит совершенно обессилела от горя, и одна   Уа-та-Уа окружала нежной женской заботливостью ложе больной. В самой Хетти не   произошло никакой заметной перемены, если не считать общей слабости, которая   указывает на скорое приближение смерти. Небольшая доля рассудка, доставшаяся ей   в удел, оставалась ясной, как всегда, и в некоторых отношениях ум ее стал даже   гораздо деятельнее, чем обычно.      

— Не горюй обо мне так сильно, Джудит, — сказала   кроткая страдалица. — Я скоро увижу мать; и мне кажется, что я уже вижу   ее; лицо у нее такое же ласковое и улыбающееся, как всегда. Быть может, когда я   умру, бог вернет мне рассудок, и я стану более достойной подругой для матери,   чем прежде. Но почему так темно? Неужели ночь уже наступила? Я почти ничего не   вижу. Где Уа?      

— Я здесь, бедная девочка. Почему ты меня не видишь?      

— Я тебя вижу, но не могу отличить тебя от Джудит. Я   думаю, что мне уже недолго придется смотреть на тебя, Уа.      

— Это очень жаль, бедная Хетти. Но не беда: у   бледнолицых на небо уходят не только воины, но и девушки.      

— Где Змей? Я хочу поговорить с ним; дайте мне его   руку, вот так! Теперь я чувствую ее. Делавар, ты должен любить и почитать эту   женщину. Я знаю, как нежно она любит тебя, и ты должен так же нежно любить ее.   Не грози ей, как некоторые ваши мужчины грозят своим женам; будь для нее   хорошим мужем. А теперь подведите Зверобоя поближе ко мне, дайте мне его руку.      

Требование это было исполнено, и охотник встал у ложа   больной, подчиняясь всем ее желаниям с покорностью ребенка.      

— Я чувствую, Зверобой, — продолжала она, —   хотя не могу сказать почему, что вы и я расстаемся не навсегда. Это странное   чувство. Я никогда не испытывала его прежде… Быть может, вы тоже хотите, чтобы   вас похоронили в озере? Если так, то я понимаю, откуда у меня это чувство.      

— Это вряд ли возможно, девушка, это вряд ли возможно.   Моя могила, по всем вероятиям, будет выкопана где-нибудь в лесу, но я надеюсь,   что мой дух будет обитать недалеко от вашего.      

— Должно быть, так. Я слишком слаба умом, чтобы   понимать такие вещи, но я чувствую, что вы и я когда-нибудь встретимся… Сестра,   где ты? Теперь я ничего не вижу, кроме мрака. Должно быть, уже ночь наступила…      

— Я здесь, рядом с тобой, вот мои руки обнимают   тебя, — всхлипывала Джудит. — Говори, дорогая… быть может, ты хочешь   что-нибудь сказать или просишь что-нибудь сделать в эту страшную минуту?      

В это время зрение окончательно изменило Хетти. Тем не менее   смерть приближалась к ней не в сопровождении своих обычных ужасов, а как бы   охваченная нежной жалостью. Девушка была бледна, как труп, но дышала легко и   ровно; ее голос, понизившийся почти до шепота, оставался, однако, по-прежнему   ясным и отчетливым. Когда сестра задала этот вопрос, румянец разлился по щекам   Хетти, впрочем, такой слабый, что его почти невозможно было заметить. Никто,   кроме Джудит, не уловил этого выражения женского чувства, не побежденного даже   смертью. Джудит сразу поняла, в чем тут дело.      

— Непоседа здесь, дорогая Хетти, — прошептала она,   низко склонив свое лицо к умирающей, чтобы слова эти не долетели до посторонних   ушей. — Хочешь, я позову его попрощаться с тобой?      

Нежное пожатие руки было утвердительным ответом, и тогда   Непоседу подвели к ложу умирающей. Вероятно, этот красивый, но грубый обитатель   лесов никогда не бывал в таком неловком положении, хотя склонность, которую питала   к нему Хетти, была слишком чиста и ненавязчива, чтобы в уме его могли   зародиться хотя бы малейшие подозрения на этот счет. Он позволил Джудит вложить   свою огромную жесткую руку в руки Хетти и стоял, ожидая дальнейшего, в   стесненном молчании.      

— Это Гарри, милочка, — прошептала Джудит,   склоняясь над сестрой. — Поговори с ним и позволь ему уйти.      

— Что я должна ему сказать, Джудит?      

— Все, что подскажет тебе твоя чистая душа, моя   дорогая. Верь своей душе и ничего не бойся.      

— Прощайте, Непоседа, — прошептала девушка,   ласково пожимая ему руку. — Мне бы хотелось, чтобы вы постарались   сделаться немного похожим на Зверобоя.      

Слова эти были произнесены с большим трудом; на один миг   слабый румянец окрасил щеки девушки, затем пальцы ее разжались, и Хетти   отвернулась, как бы покончив все счеты с миром. Скрытое чувство, которое   связывало ее с этим молодым человеком, чувство, такое слабое, что оно осталось   почти незаметным для нее самой и никогда не могло бы зародиться, если бы   рассудок обладал большей властью над ее сердцем, уступило место возвышенным   мыслям.      

— О чем ты думаешь, милая сестрица? — прошептала   Джудит. — Скажи мне, чтобы я могла помочь тебе.      

— Мать… я вижу теперь мать… она стоит над озером, вся   окруженная светом… Почему там нет отца?.. Как странно, я могу видеть мать, а не   вижу тебя… Прощай, Джудит.      

Последние слова она произнесла после некоторой паузы. Сестра   склонилась над ней с тревожным вниманием, пока наконец не заметила, что кроткий   дух отлетел. Так умерла Хетти Хаттер.      

 Глава 32      

       

Не опорочь барона дочь! Ей надо честь блюсти:      

Венчаться ей с тобой, злодей! Всесильный бог, прости!      

Барон силен, и с ним закон, мне лучше в лес уйти,      

Чем в день святой с надеждой злой стать на ее пути,      

Нет, прочь мечты! Послушай ты, тому не быть,      

Поверь, —      

Я лучше в темный лес уйду, один, как дикий зверь!      

«Девушка с каштановыми локонами». (Старинная баллада)      

       

       

Следующий день был очень печальным, хотя прошел в хлопотах.   Солдаты, которые недавно зарывали тела своих жертв, собрались теперь, чтобы   похоронить своих товарищей. Эта церемония произвела на всех тягостное   впечатление. Время тянулось медленно, пока наконец не наступил вечер, когда   решили отдать последний долг останкам бедной Хетти Хаттер. Тело ее опустили в   озеро рядом с матерью, которую она так любила и почитала. Хирург Грэхэм,   несмотря на все свое вольнодумство, согласился прочитать молитву над ее   могилой. Джудит и Уа-та-Уа заливались слезами, а Зверобой не отрываясь смотрел   влажными глазами на прозрачную воду, колыхавшуюся над телом той, чей дух был   чище, чем горные родники. Даже делавар отвернулся, чтобы скрыть свое волнение.      

По приказанию старшего офицера, все рано легли спать, потому   что на рассвете решено было выступить в обратный поход. Впрочем, часть отряда   покинула «замок» еще днем, захватив с собой раненых, пленных и трофеи,   наблюдение за которыми было поручено Непоседе. Они высадились на том мысу, о   котором так часто упоминалось на страницах нашей повести; когда солнце село,   этот небольшой отряд уже расположился на склоне длинного, неровного и   обрывистого холма, который возвышался над долиной реки Мохок. Это значительно   упростило дело: оставшиеся не были стеснены теперь ранеными и багажом, и   начальник мог действовать гораздо свободнее.      

После смерти сестры Джудит до самой ночи не разговаривала ни   с кем, кроме Уа-та-Уа. Все уважали ее горе, и девушки не отходили от тела   покойницы. Когда печальный обряд закончился, барабанный бой нарушил тишину,   царившую над спокойной гладью озера, а в горах разнеслось эхо. Звезда, недавно   служившая сигналом к бегству делаварки, поднялась над таким мирным пейзажем,   как будто спокойствие природы никогда не нарушалось трудами или страстями   человека. На платформе всю ночь шагал одинокий часовой, а утром, как обычно,   пробили зорю.      

Вольный уклад жизни пограничных жителей сменился теперь военной   точностью и дисциплиной. Наскоро закончив скромную трапезу, весь остальной   отряд в стройном порядке, без шума и суматохи начал переправляться на берег. Из   офицеров остался только один Уэрли. Крэг командовал передовым отрядом, Торитон   был среди раненых, а Грэхэм, разумеется, сопровождал своих пациентов. Сундук   Хаттера и наиболее ценные вещи отправили с обозом; в доме осталась только   старая рухлядь, которую не стоило брать с собой. Джудит была рада, что капитан,   щадя ее чувства, занимается только своими служебными обязанностями и не мешает   ей предаваться печальным размышлениям. Решено было, что девушка покинет   «замок», но, помимо этого, никаких объяснении ни с той, ни с другой стороны не   последовало. Солдаты отплыли на ковчеге во главе с капитаном. Он спросил у   Джудит, что она собирается делать, и, узнав, что девушка хочет остаться с   Уа-та-Уа до последней минуты, не докучал ей больше расспросами и советами. К   берегам Мохока шел только один безопасный путь, и Уэрли не сомневался, что рано   или поздно они встретятся по-дружески, если и не возобновят прежних отношений.   Когда все собрались на борту, весла погрузились в воду, и неуклюжий, как   всегда, ковчег двинулся к отдаленному мысу. Зверобой и Чингачгук вытащили из   воды две пироги и спрятали их в «замке». Заколотив окна и двери, они выбрались   из дома через трап описанным выше способом. У самого палисада в третьей пироге   уже сидела Уа-та-Уа; делавар тотчас же присоединился к ней и заработал веслом,   оставив Джудит на платформе. Благодаря этому несколько неожиданному поступку   Зверобой очутился наедине с плачущей девушкой. Слишком простодушный, чтобы   заподозрить что-либо, молодой человек вывел лодку из дока, посадил в нее   хозяйку «замка» и отправился с ней по следам своего друга.      

Чтобы добраться до мыса, нужно было проехать мимо семейного   кладбища. Когда пирога поравнялась с этим местом, Джудит в первый раз за все   утро заговорила со своим спутником. Она сказала очень немного: попросила только   остановиться на минуту или на две, прежде чем они двинутся дальше.      

— Я, быть может, никогда больше не увижу этого места,   Зверобой, — сказала она, — а здесь покоятся мои мать и сестра. Как вы   думаете: быть может, невинность одной спасет души двух других?      

— По-моему, это не так, Джудит, хоть я не миссионер и   мало чему учился. Каждый отвечает за свои собственные грехи, хотя сердечное   раскаяние может искупить любую вину.      

— О, если так, моя бедная мать попала на небеса   блаженства! Горько, ах, как горько каялась она в своих прегрешениях!      

— Все это превыше моего понимания, Джудит. Я полагаю,   что поступать хорошо в этой жизни — все-таки самый надежный способ устроить   свои дела на том свете. Хетти была необыкновенная девушка, в этом должны   признаться все знавшие ее.      

— Я думаю, что вы правы. Увы, увы! Почему так велика   разница между теми, которые были вскормлены одной и той же грудью, спали в   одной постели и обитали под одним кровом? Но все равно, отведите пирогу немного   дальше к востоку, Зверобой: солнце слепит мне глаза, и я не вижу могил. Могила   Хетти вон там, справа от матери, не правда ли?      

— Да, Джудит. Вы сами так захотели; и все мы рады   исполнять ваши желания, когда они справедливы.      

Девушка в течение одной минуты глядела на него с молчаливым   вниманием, потом бросила взгляд назад, на покинутый «замок».      

— Это озеро скоро совсем опустеет, — сказала   она, — и как раз в то время, когда на нем можно жить в безопасности, не то   что раньше. События последних дней надолго отобьют охоту у ирокезов снова   возвратиться сюда. — Это правда! Да, это действительно так. Я не собираюсь   возвращаться сюда, до тех пор пока идет война: по-моему, ни один гуронский   мокасин не оставит следа на листьях в этих лесах, пока в их преданиях   сохранится память об этом поражении.      

— Неужели вы так любите насилие и кровопролитие? Я была   о вас лучшего мнения, Зверобой. Мне казалось, что вы способны найти счастье в   спокойной домашней жизни, с преданной и любящей женой, готовой исполнять ваши   желания. Мне казалось, что вам приятно окружить себя здоровыми, послушными   детьми, которые стремятся подражать вашему примеру и растут такими же честными   и справедливыми, как вы сами.      

— Господи, Джудит, как вы красно говорите! Язык у вас   под стать вашей наружности, и чего не может достигнуть вторая, того, наверное,   добьется первый. Такая девушка за один месяц может испортить самого отважного   воина в целой Колонии.      

— Значит, я ошиблась? Неужели, Зверобой, вы   действительно больше любите войну, чем домашний очаг и своих близких?      

— Я понимаю, что вы хотите сказать, девушка; да, я   понимаю, что вы хотите сказать, хотя не думаю, чтобы вы как следует понимали   меня. Мне кажется, я теперь имею право называть себя воином, потому что я   сражался и победил, а этого достаточно, чтобы носить такое звание. Не отрицаю   также, что у меня есть склонность к этому делу, которое нужно считать достойным   и почтенным, если заниматься и, как того требуют наши природные дарования. Но я   совсем не кровожаден. Однако молодежь всегда остается молодежью, а минги —   мингами. Если бы все здешние молодые люди сидели сложа руки по своим углам и   позволяли бродягам шляться по всей стране — что же, тогда лучше нам всем сразу   превратиться во французов и уступить им эту землю. Я не забияка, Джудит, и не   люблю войну ради войны, но я не вижу большой разницы между уступкой территории   до войны из страха перед войной и уступкой ее после войны, потому что мы не в   силах дать отпор, если не считать того, что второй способ все-таки гораздо   почетнее и более достоин мужчины.      

— Ни одна женщина не захочет, Зверобой, чтобы ее муж   или брат сидел в своем углу и покорно сносил обиды и оскорбления, однако она может   при этом горевать о том, что он вынужден подвергаться всем опасностям войны. Но   вы уже достаточно сделали, очистив эту область от гуронов, ибо главным образом   вам обязаны мы славой недавней победы. Теперь выслушайте меня внимательно и   ответьте со всей откровенностью, которую тем приятней видеть у представителя   вашего пола, чем реже она встречается.      

Джудит смолкла, ибо теперь, когда она уже готова была   высказаться начистоту, врожденная скромность снова взяла верх, несмотря на все   доверие, которое она питала к простодушию своего собеседника. Ее щеки, недавно   такие бледные, зарумянились, и глаза загорелись прежним блеском. Глубокое   чувство придало необыкновенную выразительность ее лицу и мягкость голосу;   красота ее стала еще более пленительной.      

— Зверобой, — сказала она после довольно   длительной паузы, — теперь не время притворяться, обманывать или лукавить.   Здесь, над могилой моей матери, над могилой правдивой, искренней Хетти, всякое   притворство было бы неуместно. Итак, я буду говорить с вами без всякого   стеснения и без страха остаться непонятой. Мы с вами встретились меньше недели   назад, но мне кажется, будто я знаю вас целые годы. За это короткое время   произошло множество важных событий. Скорби, опасности и удачи целой жизни   столпились на пространстве нескольких дней! И те, кому пришлось страдать и   действовать при подобных обстоятельствах, не могут чувствовать себя чужими друг   другу. Знаю: то, что я хочу сказать вам, было бы ложно понято большинством   мужчин, но надеюсь, что вы более великодушно истолкуете мое чувство. Хитрость и   обман, которые так часто бывают в городах, здесь невозможны, и мы с вами еще ни   разу не обманывали друг друга. Надеюсь, вы меня понимаете?      

— Конечно, Джудит; не многие говорят лучше вас, и никто   не говорит так приятно. Слова ваши под стать вашей красоте.      

— Вы так часто восхваляли мою красоту, что это дает мне   смелость продолжать. Однако, Зверобой, девушке моих лет нелегко позабыть   полученные в детстве уроки, все свои привычки и прирожденную осторожность и   открыто высказать все, что чувствует ее сердце.      

— Почему, Джудит? Почему бы женщинам, как и мужчинам,   не поступать совершенно открыто и честно со своими ближними? Не вижу причины,   почему вы не можете говорить так же откровенно, как говорю я, когда нужно   сказать что-нибудь действительно важное.      

Неодолимая скромность, которая до сих пор мешала молодому   человеку заподозрить истину, вероятно, совсем обескуражила бы девушку, если бы   душа ее не стремилась во что бы то ни стало сделать последнее отчаянное усилие,   чтобы спастись от будущего, которое страшило ее тем сильнее, чем отчетливее она   его себе представляла. Это чувство преодолело все другие соображения, и она,   сама себе удивляясь, продолжала упорствовать, поборов свое смущение.      

— Я буду, я должна говорить с вами так же откровенно,   как говорила бы с милой бедной Хетти, если бы эта кроткая девочка еще была   жива, — сказала она, побледнев, вместо того чтобы покраснеть, как могла бы   покраснеть на ее месте другая девушка. — Да, я подчиню все мои чувства   самому важному из них. Любите ли вы леса и жизнь, которую мы ведем здесь, в   пустыне, вдали от хижин и городов, где обитают белые?      

— Люблю, Джудит, люблю не меньше, чем любил моих   родителей, когда они были живы. Это место могло бы заменить мне целый мир, если   бы только война благополучно закончилась и бродяги держались отсюда подальше.      

— Тогда зачем же его покидать? У него нет хозяина, по   крайней мере хозяина, имеющего на него больше прав, чем я, а я охотно отдаю его   вам. Если бы это было целое королевство, Зверобой, я с восторгом сказала бы то   же самое. Вернемся сюда, после того как нас благословит священник, который   живет в форте, и потом навсегда останемся здесь.      

Последовала долгая, многозначительная пауза. Заставив себя   высказаться так откровенно, Джудит закрыла лицо обеими руками, а Зверобой,   огорченный и удивленный, размышлял о том, что он только что услышал. Наконец   охотник нарушил молчание, стараясь придать своему голосу ласковое выражение,   так как он боялся обидеть девушку.      

— Вы недостаточно хорошо обдумали все это дело,   Джудит, — сказал он. — Нет, чувства ваши взволнованы тем, что недавно   случилось, и, полагая, что у вас никого больше не осталось на свете, вы слишком   торопитесь найти человека, который занял бы место тех, кого вы потеряли.      

— Если бы я жила, окруженная целой толпой друзей,   Зверобой, я чувствовала бы то же, что чувствую теперь, и говорила бы то же, что   говорю, — ответила Джудит, по-прежнему закрывая руками свое красивое лицо.      

— Спасибо, девушка, спасибо от всего сердца! Однако я   не такой человек, чтобы воспользоваться этой минутной слабостью, когда вы   забыли все свои преимущества и вообразили, будто вся земля, со всем, что в ней   заключается, сосредоточена в этой маленькой пироге. Нет, нет, Джудит, это было   бы неблагородно с моей стороны! То, что вы предлагаете, никогда не может   произойти.      

— Все это возможно, но я никогда не буду в этом   раскаиваться! — возразила Джудит с неудержимым порывом, который заставил   ее оторвать руки от глаз. — Мы попросим солдат оставить наши вещи на   дороге; а когда мы вернемся, их легко будет перенести обратно в дом; враги не   покажутся на озере по крайней мере до конца войны; ваши меха легко продать в   форте. Там вы можете купить все, что нам понадобится, ибо я не хочу   возвращаться туда; и, наконец, Зверобой, — прибавила девушка, улыбаясь так   нежно и искренне, что решимость молодого человека едва не поколебалась, —   в доказательство того, как сильно я хочу быть вашей, как стремлюсь я быть лишь   вашей женой, в первый огонь, который мы разведем по возвращении, я брошу   парчовое платье и все вещи, которые вы считаете неподходящими для вашей жены.      

— Ах, какое вы очаровательное существо, Джудит! Да, вы   очаровательное существо: никто не может отрицать этого, не прибегая ко лжи. Все   эти картины приятны воображению, но в действительности могут оказаться вовсе не   такими приятными. Итак, позабудьте все это, и поплывем вслед за Змеем и   Уа-та-Уа, как будто между нами ничего не было сказано.      

Джудит испытывала чувство жестокого унижения и — что значит   гораздо больше — была глубоко опечалена. В твердости и спокойствии Зверобоя   было нечто, подсказавшее ей, что все ее надежды рухнули и ее удивительная   красота не произвела на этот раз своего обычного действия. Говорят, будто   женщины редко прощают тех, кто отвергает их предложения. Но эта гордая, пылкая   девушка ни тогда, ни впоследствии не выказала даже тени досады на честного и   простодушного охотника. В ту минуту ей важнее всего было убедиться, что между   ними не осталось взаимного непонимания. Итак, после мучительной паузы она   довела дело до конца, задав вопрос до такой степени прямо, что он не допускал   никаких двусмысленных толкований.      

— Не дай бог, чтобы когда-нибудь впоследствии мы   пожалели о том, что нам сегодня не хватило искренности, — сказала   она. — Надеюсь, что мы с вами наконец поймем друг друга. Вы не хотите   взять меня в жены, Зверобой?      

— Будет гораздо лучше для нас обоих, если я не   воспользуюсь вашей слабостью, Джудит. Мы никогда не сможем пожениться.      

— Вы не любите меня… Быть может, в глубине души вы даже   не уважаете меня, Зверобой?      

— Если речь идет о дружбе, Джудит, я готов для вас на   все, готов принести вам в жертву даже мою собственную жизнь. Да, я готов   рисковать ради вас, так же как ради Уа-та-Уа, а больше этого я не могу обещать   ни одной женщине. Но не думаю, чтобы я любил вас или какую-нибудь другую   женщину — вы слышите: я говорю, какую-нибудь другую, Джудит! — настолько,   чтобы согласиться покинуть отца и мать, если бы они были живы… Впрочем, они   умерли, но это все равно: я не чувствую себя готовым покинуть родителей ради   какой-нибудь женщины и прилепиться к ней, как говорит писание.      

— Этого довольно, — ответила Джудит упавшим   голосом. — Я понимаю, что вы хотите сказать: вы не можете жениться без   любви, а любви ко мне у вас нет. Не отвечайте, если я угадала, — я пойму   ваше молчание. Это само по себе будет достаточно мучительно.      

Зверобой повиновался и ничего не ответил. В течение целой   минуты девушка молчала, вперив в него свои ясные глаза, как будто хотела   прочитать, что делалось у него в душе. А он сидел, поигрывая веслом, с видом   провинившегося школьника. Затем Джудит опустила весло в воду, Зверобой тоже   налег на весло, и легкая пирога понеслась вслед за делаваром.      

По дороге к берегу Зверобой не обменялся больше ни словом со   своей красивой спутницей. Джудит сидела на носу пироги, спиной к охотнику,   иначе, вероятно, выражение ее лица заставило бы Зверобоя попытаться ласково   утешить девушку. Вопреки всему, Джудит не сердилась на него, хотя на щеках ее   густой румянец стыда несколько раз сменялся смертельной бледностью. Скорбь,   глубокая сердечная скорбь царила в ее сердце и выражалась так ясно, что этого   нельзя было не заметить.      

Оба они довольно лениво работали веслами, и ковчег уже   причалил к берегу, а солдаты высадились, прежде чем пирога успела достигнуть   мыса. Чингачгук обогнал всех и уже вошел в лес до того места, где тропинки   разделялись: одна вела в форт, а другая — в делаварские деревни. Солдаты тоже   выстроились в походном порядке, предварительно пустив ковчег по течению,   совершенно равнодушные к его дальнейшей судьбе. Джудит на все это не обратила   никакого внимания. Мерцающее Зеркало потеряло для нее всю свою   привлекательность, и, едва успев ступить на прибрежный песок, она поспешила   вслед за солдатами, не бросив назад ни одного взгляда. Даже мимо делаварки она   прошла не оглянувшись; это скромное существо так же отвернулось при виде   удрученного лица Джудит, как будто чувствуя себя в чем-то виноватой.      

— Подожди меня здесь, Змей, — сказал Зверобой,   последовав за отвергнутой красавицей. — Я хочу посмотреть, как Джудит   нагонит отряд, а потом вернусь к тебе.      

Когда они отошли на сотню ярдов, Джудит обернулась и   заговорила.      

— Пусть будет так, Зверобой, — сказала она   печально. — Я понимаю, вы хотите проводить меня, но в этом нет никакой   нужды. Через несколько минут я нагоню солдат. Так как вы не можете быть моим   спутником на жизненном пути, то я не хочу идти с вами дальше и по этому лесу.   Но постойте! Прежде чем мы расстанемся, я хочу задать вам еще один вопрос, и,   ради бога, ответьте мне честно. Я знаю, вы не любите ни одной женщины, и вижу   только одну причину, по которой вы не можете… не хотите любить меня. Итак,   скажите мне, Зверобой…      

Тут девушка остановилась, как будто слова, которые она   хотела произнести, грозили задушить ее. Потом, собрав всю свою решимость, то   краснея, то бледнея при каждом вздохе, она продолжала:      

— Скажите мне, Зверобой: то, что говорил Гарри Марч,   повлияло как-нибудь на ваши чувства?      

Правда всегда была путеводной звездой Зверобоя, он не мог   скрывать ее, если даже благоразумие повелевало ему хранить молчание. Джудит   прочитала ответ на его лице, и с сердцем, растерзанным сознанием, что она сама   во всем виновата, девушка еще раз тяжело вздохнула на прощание и исчезла в   лесу.      

Некоторое время Зверобой стоял в нерешительности, не зная,   что делать дальше, но наконец повернул назад и присоединился к делавару. В эту   ночь все трое расположились лагерем у истоков родной реки, а на следующий вечер   торжественно вступили в делаварскую деревню. Чингачгука и его невесту встретили   с триумфом; все прославляли их спутника и восхищались им, но прошли целые   месяцы, полные напряженной деятельности, прежде чем он успел оправиться от   удручавшей его скорби.      

Начавшаяся в тот год война была долгой и кровавой.   Делаварский вождь возвысился среди своего народа так, что имя его никогда не   упоминалось без самых восторженных похвал. А тем временем другой Ункас,   последний представитель этого рода, присоединялся к длинной веренице воинов,   носивших это почетное прозвище. Что касается Зверобоя, то под кличкой Соколиный   Глаз он так прославился, что ирокезы боялись звука его карабина, как грома   Маниту. Его услуги скоро понадобились королевским офицерам. С одним из них, как   в походах, так и в частной жизни, он был связан особенно тесно.      

Прошло пятнадцать лет, прежде чем Зверобою удалось снова   навестить Мерцающее Зеркало. Америка уже стояла накануне другой, гораздо более   серьезной войны, когда он и его верный друг Чингачгук направлялись к фортам на   Мохоке, чтобы присоединиться к своим союзникам. Их сопровождал   мальчик-подросток, ибо Уа-та-Уа покоилась уже вечным сном под делаварскими   соснами, и трое оставшихся в живых были теперь неразлучны.      

Они достигли берегов озера в ту минуту, когда солнце уже   садилось. Все здесь осталось неизменным: река по-прежнему струилась под   древесным сводом; невысокий утес лишь слегка понизился под медленным действием   вод; горы в своем природном одеянии, темные и таинственные, по-прежнему   поднимались ввысь, а водная поверхность сверкала, словно драгоценный камень.      

На следующее утро мальчик нашел пирогу, прибитую к берегу и   уже наполовину развалившуюся. Однако ее удалось починить, и вскоре они отплыли,   желая обследовать озеро. Они посетили все памятные места, и Чингачгук показал   сыну, где находился первоначально лагерь гуронов, из которого ему удалось   похитить свою невесту. Здесь они даже высадились, но все следы становища давно   исчезли. Затем они направились к полю битвы и обнаружили человеческие останки.   Дикие звери раскопали могилы, и на поверхности валялись кости, омытые летними   дождями. Ункас глядел на все это с благоговением и жалостью, хотя индейские   предания уже пробудили в его юном уме честолюбие и суровость воина.      

Оттуда пирога направилась прямо к отмели, где еще виднелись   остатки «замка», превратившегося в живописные руины. Зимние бури давно сорвали   крышу с дома, и гниль изъела бревна. Все скрепы были, однако, целы, но стихии   не раз бушевали в этом доме, как будто издеваясь над попыткой победить их.   Палисад сгнил, так же как сваи, и было очевидно, что еще несколько зим — и бури   и ураганы сметут в озеро и окончательно уничтожат постройку, воздвигнутую в   пустынных дебрях. Могил найти не удалось. Может быть, вода изгладила всякий   след, а может быть, прошло столько времени, что Чингачгук и Зверобой забыли,   где находится место последнего успокоения Хаттеров. Ковчег они обнаружили на   восточном берегу, куда, вероятно, его прибило северо-западным ветром, который   часто дует в этих местах.      

Судно лежало на песчаной оконечности длинной косы,   расположенной в двух милях от истока; оно быстро разрушилось под действием   стихий. Баржа была полна воды, крыша на каюте развалилась, и бревна сгнили.   Кое-какая утварь еще сохранилась, и сердце Зверобоя начало биться быстрее,   когда он заметил ленту Джудит, реявшую посреди балок. Хотя эта девушка не   задела его сердце, все же Соколиный Глаз — так мы должны теперь его называть   по-прежнему с искренним участием относился к ее судьбе. Он достал ленту и   привязал ее к прикладу «оленебоя», который ему подарила девушка. Немного дальше   они нашли другую пирогу, а на мысу и ту, в которой когда-то в последний раз   съехали на берег. Пирога, в которой они сидели, и другая, которую им удалось   найти на восточном берегу, стояли в «замке». Но стена рухнула, пироги,   подгоняемые ветром, проплыли через погрузившийся в воду палисад и были   выброшены волнами на берег. Судя по всему этому, никто не заходил на озеро с   тех пор, как разыгрались последние события нашей истории. С грустным чувством   покидали это место Чингачгук и его друг. Здесь они когда-то вступили на тропу   войны, здесь они пережили часы дружбы, нежности и торжества. Молча отправились   они в обратный путь, навстречу новым приключениям, таким же волнующим, как те,   которыми началась их карьера на этом прекрасном озере. Лишь несколько лет   спустя удалось им снова побывать здесь, и делавар нашел тогда на озере свою   могилу.      

Время и обстоятельства обволокли непроницаемой тайной все   связанное с Хаттерами. Они жили, совершали ошибки, умерли, и о них забыли.   Никто не испытывал такого интереса к ним, чтобы приподнять завесу, скрывавшую   их бесчестье. А время скоро изгладит из памяти даже их имена. История   преступлений всегда возмутительна, и, к счастью, немногие любят ее изучать.   Такая же судьба постигла Джудит. Посетив однажды гарнизон на Мохоке, Соколиный   Глаз всех расспрашивал об этом красивом, но заблудшем создании. Никто не знал   ее, никто о ней даже не помнил. Другие офицеры заступили место прежних Уэрли,   Крэгов и Грэхэмов.      

Только один старый сержант, вернувшийся недавно из Англии,   смог рассказать нашему герою, что сэр Робер Уэрли жил в родовом поместье и что   там же была леди необыкновенной красоты, которая имела на него большое влияние,   хотя и не носила его имени. Но была ли то Джудит, повторившая ошибку своей   молодости, или какая-нибудь другая жертва этого воина, Соколиный Глаз так   никогда и не узнал.